3. Ньютоновский синтез

3. Ньютоновский синтез

Что кроется за энтузиазмом современников Ньюто­на, их убеждением в том, что тайна мироздания, истина о природе наконец открыта? В ньютоновском синтезе сходятся несколько направлений человеческой мысли, ис­токи которых восходят, по-видимому, к самому началу цивилизации. Прежде всего это представление о науке как о способе воздействия на окружающий мир. Ньюто­новская наука — наука активная. Одним из ее источни­ков стали знания, накопленные средневековыми ремес­ленниками, строителями машин. Она дает средства для систематического воздействия на мир, для предсказания и изменения хода протекающих в природе процессов, со­зидания устройств и механизмов, способных обуздать и использовать на благо человека силы и материальные ресурсы природы.

В этом смысле современная наука может считаться прямым продолжением тех усилий, которые человек с незапамятных времен затрачивал на то, чтобы организо­вать для своих целей окружающий мир. О ранних эта­пах этой деятельности мы располагаем весьма скудными сведениями. Тем не менее, оглядываясь назад, мы мо­жем достаточно достоверно оценить уровень знаний и навыков, необходимых для того, чтобы совершить нео­литическую революцию, позволившую человеку посте­пенно начать организацию природной и социальной сре­ды с помощью новой техники, предназначенной для экс­плуатации природы и устройства общества. Неолитиче­ская «техника», например виды домашних животных и культурных растений, выведенные с помощью отбора и гибридизации, гончарное производство, ткачество, ме­таллургия, широко используется и поныне. На протяже­нии длительного периода наша социальная организация была основана на той же технике письма, геометрии, арифметики, которая понадобилась для того, чтобы ор­ганизовать иерархически дифференцированные и наде­ленные структурой социальные группы неолитических городов-государств. Таким образом, мы не можем не признать непрерывность связи между неолитической тех­никой и наукой и промышленной революцией.

Современная наука значительно расширила круг древних изысканий, неуклонно повышая их интенсив­ность и непрестанно наращивая их темп. Однако этим далеко не исчерпывается значение науки в том смысле, какой был придан ей в ньютоновском синтезе.

Помимо многообразной техники, используемой в дан­ном обществе, мы встречаем ряд верований и мифов, в которых предпринимаются попытки понять, какое место занимает человек в мире. Подобно мифам и космогони­ческим гипотезам, научная деятельность направлена прежде всего на то, чтобы понять природу мира, его структуру и место, занимаемое в нем человеком.

С нашей точки зрения, совершенно несущественно, что первые умозрительные построения досократиков были во многом заимствованы из мифа Гесиода о со­творении мира — начальном отделении неба от Земли, страсти, разжигаемой Эротом, рождении первого поко­ления богов и образовании дифференцированных косми­ческих сил, разладах и распрях, серии кровавых рас­прав и актов мести и, наконец, установлении стабиль­ности при мудром правлении богини правосудия Дике. Для нас важно другое: на протяжении нескольких по­колений досократики собирали, обсуждали и подвергали критическому разбору часть тех понятий, которые мы пытаемся ныне организовать в надежде понять отноше­ния между явившимся, ставшим и становящимся, т. е. понять, как рождается порядок из первоначально недиффенцированной (по предположению) среды.

Почему однородное состояние теряет устойчивость? Почему потеря устойчивости приводит к спонтанной дифференциации? Почему вообще существуют вещи? Являются ли они хрупкими и бренными следствиями не­справедливости, нарушения статического равновесия между противоборствующими силами природы? Может быть, силы природы создают вещи и обусловливают их автономное существование — вечно соперничающие си­лы любви и ненависти, стоящие за рождением, ростом, увяданием и рассыпанием в прах? Является ли измене­ние не более чем иллюзией или, наоборот, проявлением неутихающей борьбы между противоположностями, об­разующими изменяющуюся вещь? Сводится ли качест­венное изменение к движению в вакууме атомов, отли­чающихся только по форме, или же атомы сами состоят из множества качественно различных «зародышей», каждый из которых отличен от другого? Носит ли гар­мония мира математический характер? Являются ли чис­ла ключом к природе?

Открытые пифагорейцами соотношения между высо­той тона звучащей струны и ее длиной и поныне входят в наши теории. Математические схемы составили пер­вый в истории Европы свод абстрактных рассуждений, которые могут быть сообщены любому мыслящему че­ловеку и воспроизведены им. Грекам впервые удалось облечь дедуктивное знание в форму, придающую ему (разумеется, в определенных пределах) незыблемость, неподверженность колебаниям в зависимости от убеж­дений, надежд и пристрастий.

Наиболее важный аспект, общий для греческой мыс­ли и современной науки, разительно контрастирующий с религиозно-мистической формой познания, заключает­ся в придании особой значимости критическому анализу и проверке.

О досократовской философии, получившей развитие в ионических полисах и колониях Magna Graecia (Ве­ликой Греции), известно мало. Нам остается лишь строить более или менее правдоподобные предположе­ния о том, какие отношения могли складываться меж­ду теоретическими построениями и космогоническими гипотезами и процветавшими в ионических полисах ре­меслами и технологиями. Традиция утверждает, что в результате враждебной религиозной и социальной реак­ции философы были обвинены в атеизме и либо осуж­дены на изгнание, либо приговорены к смертной казни. Их ранний «призыв к порядку» может служить своего рода символом, олицетворяющим важность социальных факторов для зарождения и особенно развития концеп­туальных инноваций. Чтобы понять, на чем зиждется успех современной науки, нам необходимо также объяс­нить, почему ее основатели, как правило, подвергались формально отнюдь не беззаконным репрессиям, а их теоретический подход подавлялся в пользу той формы знания, которая больше соответствовала общественным чаяниям и убеждениям.

Насколько можно судить, со времен Платона и Арис­тотеля надлежащие ограничения были установлены и мысль оказалась направленной в русло социально при­емлемого. В частности, было проведено различие между теоретическим мышлением и технологической деятель­ностью. Такие используемые нами и ныне слова, как «машина», «механический», «инженер», имеют сходное значение. Они относятся не к рациональному знанию, а к умению и целесообразности. Идея состояла не в том, чтобы изучать происходящие в природе процессы с целью их более эффективного использования, а в том, чтобы обхитрить природу, обмануть ее с помощью раз­личных «машинных махинаций», т. е. включить в работу чудеса и эффекты, чуждые «естественному порядку» вещей. Области практических действий и рационального понимания природы были, таким образом, жестко раз­граничены. Архимеда почитали как инженера. Счита­лось, что его математические работы по изучению усло­вий равновесия машин неприменимы к миру природы (по крайней мере в рамках традиционной физики). В отличие от сказанного ньютоновский синтез выражает последовательный союз между практической деятельно­стью и теоретическим познанием.

Нельзя не отметить и третий важный элемент, на­шедший свое отражение в ньютоновской революции. Каждый из нас, вероятно, прочувствовал разительный контраст между ничем не нарушаемым покоем мира звезд и планет и эфемерным, вечно бурлящим земным миром. Как подчеркнул Мирча Элиаде, во многих древ­них цивилизациях пространство, где протекает жизнь простых смертных, обособлено от обители богов, мир разделен на обычное пространство, где все подвержено игре случая, имеет свой век и обречено в конечном сче­те на гибель, и священное пространство, где все испол­нено высшего смысла, чуждо всякой случайности и веч­но. Именно по таким признакам Аристотель противопо­ставил миру небесных светил мир подлунный. Эта про­тивоположность имела решающее значение для оценки Аристотелем возможности количественного описания природы. Если движение небесных тел, рассуждал Ари­стотель, неизменно и по своей природе божественно, т. е. остается вечно тождественным самому себе, то оно должно допускать описание с помощью математических идеализаций. Математическая точность и строгость не пристали подлунному миру. Неточности природных про­цессов подходит лишь приближенное описание.

Последователю Аристотеля интереснее знать, почему протекает процесс, чем уметь описывать, как тот проте­кает, или, скорее, для него один аспект неотделим от другого. Одним из главных источников аристотелевского мышления явилось наблюдение эмбрионального разви­тия — высокоорганизованного процесса, в котором взаимосвязанные, хотя и внешне независимые события про­исходят, как бы подчиняясь единому глобальному пла­ну. Подобно развивающемуся зародышу, вся аристоте­левская природа построена на конечных причинах. Цель всякого изменения, если оно сообразно природе вещей, состоит в том, чтобы реализовать в каждом организме идеал его рациональной сущности. В этой сущности, ко­торая в применении к живому есть в одно и то же время его окончательная, формальная и действующая причи­на, — ключ к пониманию природы. В указанном смысле «рождение современной науки» — столкновение между последователями Аристотеля и Галилея — есть столкно­вение между двумя формами рациональности.

Галилей считал вопрос «почему», столь любезный сердцу любого последователя Аристотеля, весьма опас­ным при обращении к природе, по крайней мере для уче­ного. С другой стороны, сторонники аристотелевской науки считали взгляды Галилея крайним выражением иррационального фанатизма.

Итак, появление ньютоновской системы ознаменова­ло триумф новой универсальности: оно позволило уни­фицировать то, что до Ньютона казалось разрозненным и бессвязным.