6. Пределы классической науки

6. Пределы классической науки

Мы попытались описать уникальную историческую ситуацию, когда научная практика и метафизические убеждения были тесно связаны. Галилей и его после­дователи подняли те же проблемы, что и средневеко­вые строители, но отошли от эмпирического знания последних, утверждая с божьей помощью простоту ми­ра и универсальность языка, постулируемого и дешиф­руемого с помощью экспериментального метода. Та­ким образом, основной миф, на котором зиждется со­временная наука, можно рассматривать как результат сложившегося в конце средних веков особого комплек­са условий резонанса и взаимного усиления экономи­ческих, политических, социальных, религиозных, фило­софских и технических факторов. Быстрый распад это­го комплекса оставил классическую науку на мели, в изоляции от трансформировавшейся культуры.

Классическая наука была порождена культурой, пронизанной идеей союза между человеком, находя­щимся на полпути между божественным порядком и естественным порядком, и богом, рациональным и по­нятным законодателем, суверенным архитектором, ко­торого мы постигаем в нашем собственном образе. Она пережила момент культурного консонанса, позволяв­шего философам и теологам заниматься проблемами естествознания, а ученым расшифровывать замыслы творца и высказывать мнения о божественной мудрос­ти и могуществе, проявленных при сотворении мира. При поддержке религии и философии ученые пришли к убеждению о самодостаточности своей деятельности, о том, что она исчерпывает все возможности рацио­нального подхода к явлениям природы. Связь между естественнонаучным описанием и натурфилософией в этом смысле не нуждались в обосновании. Можно счи­тать вполне самооевидным, что естествознание и фи­лософия конвергируют и что естествознание открывает принципы аутентичной натурфилософии. Но, как ни странно, самодостаточности, которой успели вкусить ученые, суждено было пережить и уход средневекового бога, и прекращение срока действия гарантии, некогда предоставленной естествознанию теологией. То, что первоначально казалось весьма рискованным предприя­тием, превратилось в торжествующую науку XVIII в., открывшую законы движения небесных и земных тел, включенную Д'Аламбером и Эйлером в полную и не­противоречивую систему, в науку, историю которой Лагранж определил как логическое достижение, стре­мящееся к совершенству. В честь нее создавали акаде­мии такие абсолютные монархи, как Людовик XIV, Фридрих II и Екатерина Великая. Именно эта наука сделала Ньютона национальным героем. Иначе говоря, это была наука, познавшая успех, уверенная, что ей удалось доказать бессилие природы перед проницатель­ностью человеческого разума. «Je n'ai pas besoin de cette hypothese» — гласил ответ Лапласа на вопрос На­полеона, нашлось ли богу место в предложенной Лап­ласом системе мира.

Дуалистским импликациям современной науки, рав­но как и ее притязаниям, также было суждено выжить. В науке Лапласа, во многих отношениях все еще оста­вавшейся в рамках классической концепции науки в нашем понимании, описание объективно в той мере, в какой из него исключен наблюдатель, а само описание произведено из точки, лежащей de jure вне мира, т. е. с божественной точки зрения, с самого начала доступ­ной человеческой душе, сотворенной по образу бога. Таким образом, классическая наука по-прежнему пре­тендует на открытие единственной истины о мире, одно­го языка, который даст нам ключ ко всей природе (мы, живущие ныне, сказали бы фундаментального уровня описания, из которого может быть выведено все суще­ствующее в этом мире).

Позвольте процитировать по этому весьма сущест­венному пункту высказывание Эйнштейна, сумевшего дать точный перевод в современных терминах того, что мы называли основным мифом, на котором зиждется современная наука:

«Какое место занимает картина мира физиков-теоретиков среди всех возможных таких картин? Благодаря использованию языка математики эта картина удовлет­воряет высоким требованиям в отношении строгости и точности выражения взаимозависимостей. Но зато фи­зик вынужден сильно ограничивать свой предмет, до­вольствуясь изображением наиболее простых, доступ­ных нашему опыту явлений, тогда как все сложные яв­ления не могут быть воссозданы человеческим умом с той точностью и последовательностью, которые необхо­димы физику-теоретику. Высшая аккуратность, ясность и уверенность — за счет полноты. Но какую прелесть может иметь охват такого небольшого среза природы, если наиболее тонкое и сложное малодушно оставляет­ся в стороне? Заслуживает ли результат столь скром­ного занятия гордого названия «картины мира»?

Я думаю — да, ибо общие положения, лежащие в основе мысленных построений теоретической физики, претендуют быть действительными для всех происхо­дящих в природе событий. Путем чисто логической де­дукции из них можно было бы вывести картину, т. е. теорию всех явлений природы, включая жизнь, если этот процесс дедукции не выходил бы далеко за пре­делы творческой возможности человеческого мышле­ния. Следовательно, отказ от полноты физической кар­тины мира не является принципиальным».

Одно время некоторые утверждали, будто тяготе­ние в том виде, в каком оно выражено в законе все­мирного тяготения, делает оправданным переход к при­роде как к чему-то внутренне одушевленному и при надлежащем обобщении способно объяснить возникно­вение все более специфических форм взаимодействий, в том числе даже взаимодействии в человеческом об­ществе. Но эти иллюзии вскоре рухнули не без влия­ния требований той политической, экономической и ин­ституциональной обстановки, в которой происходило развитие науки. Не будем вдаваться в обсуждение это­го аспекта проблемы, хотя и не отрицаем его важнос­ти. Необходимо лишь подчеркнуть, что невозможность установить непротиворечивость классических взглядов и доказать то, что некогда было убеждением, стала пе­чальной истиной. Единственной интерпретацией, спо­собной конкурировать с классической интерпретацией науки, с тех пор стал позитивистский отказ от самого намерения понять мир. Например, Эрнст Мах, влиятельный философ и физик, идеи которого оказали силь­ное влияние на молодого Эйнштейна, видел задачу нау­ки в том, чтобы организовать данные опыта как можно в более экономном порядке. У науки, по Маху, нет дру­гой осмысленной цели, кроме наиболее простого и наибо­лее экономичного абстрактного представления фактов:

«Именно в этом и кроется разгадка тайны, которая лишает науку загадочного ореола и показывает, в чем состоит ее реальная сила. Если говорить о конкретных результатах, то наука не дает нам ничего нового, к че­му бы мы не могли прийти, затратив достаточно много времени, без всяких методов... Подобно тому как один человек, опирающийся только на плоды своего труда, никогда но сможет сколотить состояние, в то время как скопление результатов труда многих людей в руках од­ного человека есть основа богатства и власти, точно так же любое знание, заслуживающее того, чтобы так называться, не может быть наполнено разумом одного человека, ограниченного продолжительностью человече­ской жизни и наделенного лишь конечными силами, если он не прибегнет к самой жесткой экономии мысли и тщательному собиранию экономно упорядоченного опыта тысяч сотрудников».

Итак, наука полезна потому, что приводит к эконо­мии мышления. Возможно, что в таком утверждении есть определенная доля истины, но разве экономией мышления исчерпывается все содержание науки? Как далеко все это от взглядов Ньютона, Лейбница и дру­гих основателен западной науки, притязавших на соз­дание рациональной основы физического мира! Наука, по Маху, дает нам некоторые полезные правила дейст­вия, но не более.

Мы возвращаемся к исходной точке — к идее о том, что именно классическая наука, которую на протяже­нии определенного периода времени было принято счи­тать символом культурного единства, а не наука как таковая, стала причиной описанного нами культурного кризиса. Ученые оказались в плену лабиринтов блуж­даний между оглушающим грохотом «научного мифа» и безмолвием «научной серьезности», между провозгла­шением абсолютной и глобальной природы научной ис­тины и отступлением к концепции научной теории как прагматического рецепта эффективного вмешательства в природные процессы.

Как уже было сказано, мы разделяем ту точку зре­ния, согласно которой классическая наука достигла ныне своих пределов. Одним из аспектов трансформа­ции взглядов на науку явилось открытие ограничен­ности классических понятий, из которых следовала воз­можность познания мира как такового. Всемогущие существа, подобные демонам Лапласа и Максвелла или богу Эйнштейна, играя важную роль в научных рас­суждениях, воплощают в себе как раз те типы экстра­поляции физической мысли, которые они сами призна­ют возможными. Когда же в физику в качестве объек­та положительного знания входят случайность, слож­ность и необратимость, мы отходим от прежнего весьма наивного допущения о существовании прямой связи между нашим описанием мира и самим миром. Объек-тивность в теоретической физике обретает более тонкое значение.

Такое развитие событий было вызвано неожидан­ными дополнительными открытиями, доказавшими су­ществование универсальных постоянных, например ско­рости света, ограничивающих возможности нашего воз­действия на природу.  (Неожиданную ситуацию, воз­никшую в связи с открытием универсальных постоян­ных, мы обсудим в гл. 7.) В результате физикам пришлось изыскивать новые математические средства, что привело к дальнейшему усложнению соотнесения между восприятием и интерпретацией. Как бы мы ни интерпретировали реальность, ей всегда соответствует некая активная мысленная конструкция. Описания, предоставляемые наукой, не могут быть более отделе­ны от нашей исследовательской деятельности и, таким образом, не могут быть приписаны некоему всеведу­щему существу.

В канун появления ньютоновского синтеза Джон Донн так оплакивал аристотелевский космос, разрушен­ный Коперником:

Новые философы все ставят под сомнение,

Стихия грозная — огонь — изъят из обращения.

Утратил разум человек — что не было, что было,

Не Солнце кружит круг Земли, Земля —вокруг светила.

Все люди честно признают: пошел весь мир наш прахом,

Когда сломали мудрецы его единым махом.

Повсюду новое ища (сомненье — свет в окошке),

Весь мир разрушили они до камешка, до крошки.

Из руин нашей современной культуры, по-видимому, как и во времена Донна, можно сложить новую согла­сованную культуру. Классическая наука, мифическая наука простого пассивного мира, ныне — достояние прошлого. Смертельный удар был нанесен ей не крити­кой со стороны философов и не смиренным отказом эм­пириков от попыток понять мир, а внутренним разви­тием самой науки.