3. Натурфилософия. Гегель и Бергсон

3. Натурфилософия. Гегель и Бергсон

Достигнутое Кантом примирение естествознания и философии оказалось непрочным. Философы-постканти­анцы нарушили непродолжительное «перемирие» в пользу новой философии науки, основанной на допуще­нии о существовании нового пути к знанию, отличного от науки, а в действительности враждебного ей. Ничем не подкрепляемые умозрительные построения сбросили узы стеснявшей их высшей  инстанции — эксперимен­тального диалога, что повлекло за собой самые печаль­ные последствия для диалога между естествоиспытате­лями и философами. Для большинства ученых натур­философия стала синонимом напыщенных, нелепых спе­куляций, произвольно обращающихся с фактами и то и дело опровергаемых фактами. В то время для боль­шинства философов натурфилософия стала олицетво­рением тех опасностей, которыми чреваты обращение к тем или иным философским проблемам природы и по­пытки конкурировать с естествознанием. Раскол меж­ду естествознанием и философией, а также всеми на­уками гуманитарного цикла еще больше усугубил вза­имную неприязнь и взаимные опасения.

В качестве примера спекулятивного подхода к при­роде мы прежде всего упомянем Гегеля. Философия природы Гегеля имеет космические масштабы. В его системе предусмотрены возрастающие уровни сложнос­ти, а цель природы состоит в конечной самореализации ее духовного начала. История природы выполняет свое предназначение с появлением человека, т, е. Духа, по­знающего самого себя.

Гегелевская философия природы последовательно включает в себя все, что отрицалось ньютоновской нау­кой. В частности, в основе ее лежит качественное раз­личие между простым поведением, описываемым меха­никой, и поведением более сложных систем, таких, как живые существа. Гегелевская философия природы от­рицает возможность сведения этих уровней друг к другy, тo есть отвергает саму мысль о том, что различия между ними лишь кажущиеся и что природа в основе своей однородна и проста. Она утверждает существо­вание иерархии, в которой каждый уровень предпола­гает предшествующий.

В отличие от ньютоновских авторов romans de la matiеre широких всеобъемлющих полотен, повествую­щих обо всем на свете, начиная с гравитационного взаимодействия и кончая человеческими страстями, Ге­гель отчетливо сознавал, что введенные им различия между уровнями (которые мы независимо от собствен­ной интерпретации Гегеля можем считать соответст­вующими идее возрастающей сложности в природе и понятию времени, обогащающемуся содержанием с каждым переходом на более высокий уровень)  идут против математического естествознания его времени. Поэтому Гегелю было необходимо ограничить значи­мость этой науки, показать, что математическое описа­ние ограничивается самыми тривиальными ситуациями. Механика поддается математизации потому, что она наделяет материю только пространственно-временными свойствами. «Сам по себе кирпич не убивает человека, а производит это действие лишь благодаря достигну­той им скорости, т. е. человека убивают пространство и время».

Человека убивает то, что мы называем кинетичес­кой энергией, mv/2—абстрактная величина, в которой масса и скорость взаимозаменяемы: один и тот же смертельный удар будет нанесен и в том случае, если увеличить массу, и в том случае, если увеличить ско­рость кирпича.

Именно эту взаимозаменяемость, перестановочность Гегель выдвигает в качестве условия математизации, условия, которое не выполняется более при переходе от механического уровня описания к более высокому уров­ню, включающему более широкий спектр физических свойств.

В некотором смысле система Гегеля является впол­не последовательным философским откликом на клю­чевые вопросы проблемы времени и сложности. Однако для поколений естествоиспытателей она была лишь предметом неприязни и презрения. По прошествии некоторого времени внутренние трудности философии Ге­геля усугубились старением той естественнонаучной ос­новы, на которой была воздвигнута его система: от­вергая ньютоновскую систему, Гегель опирался на ес­тественнонаучные представления своего времени. Но именно этим представлениям суждено необычайно быстро быть преданными забвению. Трудно представить себе менее удачное время для поиска эксперименталь­ной и теоретической основы для альтернативы класси­ческой науке, чем начало XIX в. Хотя этот период ха­рактеризуется значительным расширением границ экс­периментальной науки (см. гл. 4) и повсеместным рас­пространением теории, по крайней мере внешне проти­воречивших ньютоновской науке, большинство из этих теорий были отвергнуты уже через несколько лет после их появления.

Когда в конце XIX в. Бергсон предпринял поиск приемлемой альтернативы науке своего времени, он обратился к интуиции как форме чисто умозрительного познания, но представил ее совершенно иначе, чем это делали романтики. Бергсон в явном виде утверждал, что интуиция неспособна породить систему, а порожда­ет лишь результаты, всегда частичные и не поддающие­ся обобщению, формулировать которые надлежит с ве­личайшей осторожностью. Наоборот, обобщение есть атрибут «разума», величайшим достижением которого является классическая наука. Бергсоновская интуи­ция — это концентрированное внимание, все более труд­ная попытка глубже проникнуть в своеобразие вещей. Разумеется, для того чтобы быть коммуницируемой, интуиции необходимо обратиться к языку: «Чтобы быть переданной, она воспользуется идеями в качестве пере­даточного средства». Эту задачу интуиция решает с бесконечным терпением и осмотрительностью, попутно накапливая образы и сравнения, дабы «охватить ре­альность», тем самым угадывая все более точно то, что не может быть передано с помощью общих терми­нов и абстрактных идей.

Наука и интуитивная метафизика, по Бергсону, «являются или могут быть одинаково точными и опре­деленными. Они обе опираются на самую реальность. Но каждая из них охватывает лишь половину реаль­ности, поэтому их, если угодно, можно было бы рас­сматривать как два раздела науки или две главы метафизики, если бы они не знаменовали собой различные направления мыслительной деятельности».

Определение этих двух различных направлений так­же можно рассматривать как историческое следствие развития науки. Для Бергсона речь идет не об отыска­нии научных альтернатив физике его времени. По его мнению, химия и биология явно избрали за образец ме­ханику. Таким образом, надеждам, которые питал Дид­ро относительно будущего химии и медицины, не суж­дено было сбыться. С точки зрения Бергсона, наука представляет собой единое целое и судить о ней нуж­но как о едином целом. Именно так он и поступает, представляя науку как продукт практического разума, цель которого состоит в том, чтобы установить гос­подство над материей. Развивая абстракцию и обоб­щение, абстрактный разум тем самым создает интел­лектуальные категории, необходимые ему для достиже­ния господства над материей. Наука есть продукт на­шей жизненной потребности в использовании мира, и ее понятия определены необходимостью манипулировать объектами, делать предсказания и добиваться воспро­изводимости действий. Именно поэтому рациональная механика выражает самое существо науки, является его реальным воплощением. Другие науки выражают подход, тем более успешный, чем более инертную и дезорганизованную область он исследует, не столь оп­ределенно и изящно, как рациональная механика.

По Бергсону, все ограничения научной рациональ­ности могут быть сведены к одному решающему: неспо­собности понять длительность, поскольку научная ра­циональность сводит время к последовательности мгно­венных состояний, связанных детерминистическим за­коном.

«Время — это сотворение нового или вообще ниче­го». Природа — изменение, непрестанное сотворение нового, целостность, создаваемая в открытом по само­му своему существу процессе развития без предуста­новленной модели. «Жизнь развивается и длится во времени». Единственная часть этого развития, кото­рую может постигнуть разум, — то, что ему удается фиксировать в виде манипулируемых и вычислимых элементов и в соотнесении со временем, рассматривае­мым просто как последовательность отдельных момен­тов.

Таким образом, физика «ограничена сцеплением од-новременностей между событиями, составляющими та­кое время, и положений подвижного тела Т на его тра­ектории. Она вычленяет эти события из целого, каждый миг принимающего новую форму и придающего им не­кую новизну. Она рассматривает их абстрактно, как если бы они находились вне живого целого, т. е. во времени, развернутом в пространстве. Она удерживает только события или системы событий, которые могут быть изолированы, не претерпевая при этом слишком глубокой деформации, поскольку только к таким собы­тиям применим ее метод. Наша физика берет начало с того дня, когда стало известно, как изолировать та­кие системы».

Но когда дело доходит до познания самой длитель­ности, наука становится бессильной. Здесь необходима интуиция — «прямое созерцание разума  разумом». «Чистое изменение, истинная длительность есть нечто духовное. Интуиция есть то, что познает дух, длитель­ность, чистое изменение».

Можно ли утверждать, что Бергсон потерпел провал так же, как до него посткантианская натурфилософия? Бергсон потерпел провал, поскольку основанная на ин­туиции метафизика, которую он жаждал создать, так и не материализовалась. Бергсон не потерпел неудачи в том, что, в отличие от Гегеля, ему посчастливилось высказать о естествознании суждение, которое в целом было твердо обосновано, а именно: Бергсон утверждал, что классическая наука достигла своего апофеоза, и тем самым выделил (идентифицировал) проблемы, и поныне все еще остающиеся нашими проблемами. Но, как и посткантианские критики, Бергсон отождествлял науку своего времени со всей наукой. Тем самым он приписывал науке de jure ограничения, которые в дей­ствительности были лишь ограничениями de facto. Вследствие этого он пытался раз и навсегда установить status quo для соответствующих областей науки и дру­гих разновидностей интеллектуальной деятельности. Единственная перспектива, которая оставалась откры­той для него, состояла в том, чтобы каким-то образом указать способ, позволяющий антагонистическим под­ходам в лучшем случае лишь сосуществовать.

И, наконец, последнее. Хотя предложенная Бергсоном сжатая формула основного достижения классической науки еще в какой-то мере приемлема для нас, мы ог-нюдь не можем воспринимать ее как формулировку на­вечно установленных пределов научной деятельности. Мы склонны видеть в ней программу, которую лишь начинают претворять в жизнь происходящие ныне мета­морфозы науки. В частности, теперь мы знаем, что время, связанное с движением, не исчерпывает значе­ния времени в физике. Таким образом, те ограничения, против которых была направлена критика Бергсона, начинают преодолеваться не путем отказа от научного подхода или абстрактного мышления, а путем осозна­ния ограниченности понятий классической динамики и открытия новых формулировок, остающихся в силе в более общих ситуациях.