1. Смещение акцента

1. Смещение акцента

Уайтхед некогда писал о том, что «столкновение теорий — не бедствие, а благо, ибо открывает новые перспективы». Если это утверждение верно, то в исто­рии науки можно указать считанное число случаев, ког­да новая перспектива была столь же многообещающей, как и та, которая открылась при непосредственном столкновении двух миров: мира динамики и мира тер­модинамики.

Ньютоновская наука была вершиной, завершающим синтезом, увенчавшим столетия экспериментирования и теоретических исследований, происходивших в различ­ных направлениях, но метивших в одну точку. То же можно было бы утверждать и относительно термодина­мики. Рост науки не имеет ничего общего с равномер­ным развертыванием научных дисциплин, каждая из которых в свою очередь подразделяется на все боль­шее число водонепроницаемых отсеков. Наоборот, кон­вергенция различных проблем и точек зрения способ­ствует разгерметизации образовавшихся отсеков и за­кутков и эффективному «перемешиванию» научной куль­туры. Поворотные пункты в развитии науки приводят к последствиям, выходящим за рамки чистой науки и оказывающим влияние на всю интеллектуальную среду. Верно и обратное: глобальные проблемы часто были источниками вдохновения в науке.

Столкновение теорий, конфликт между бытием и становлением свидетельствуют о том, что новый пово­ротный пункт уже достигнут и возникла настоятельная необходимость в новом синтезе. Такой синтез обретает свою форму в наше время, столь же неожиданную, как и все предыдущие синтезы. Мы снова являемся свиде­телями замечательной конвергенции исследований, каж­дое из которых вносит свой вклад в выяснение природы трудностей, присущих ньютоновской концепции науч­ной теории.

Ньютоновская наука претендовала на создание кар­тины мира, которая была бы универсальной, детерми­нистической и объективной, поскольку не содержала ссылки на наблюдателя, полной, поскольку достигну­тый уровень описания позволял избежать «оков» вре­мени.

Упомянув о времени, мы подходим к самому суще­ству проблемы. Что такое время? Следует ли нам при­нять ставшее традиционным после Канта противопо­ставление статического времени классической физики субъективно переживаемому нами времени? Вот что пишет об этом Карнап:

«Эйнштейн как-то заметил, что его серьезно беспо­коит проблема «теперь». Он пояснил, что ощущение настоящего, «теперь», означает для человека нечто су­щественно отличное от прошлого и будущего, но это важное отличие не возникает и не может возникнуть в физике. Признание в том, что наука бессильна по­знать это ощущение, было для Эйнштейна болезнен­ным, но неизбежным. Я заметил, что все происходя­щее объективно может быть описано наукой. С одной стороны, описанием временной последовательности со­бытий занимается физика, с другой стороны, особенно­сти восприятия человеком времени, в том числе различ­ное отношение человека к прошлому, настоящему и бу­дущему, может быть описано и (в принципе) объясне­но психологией. Но Эйнштейн, по-видимому, считал, что эти научные описания не могут удовлетворить на­ши человеческие потребности и что с «теперь» связано нечто существенное, лежащее за пределами науки».

Интересно отметить, что Бергсон, избравший в опре­деленном смысле иной путь, также пришел к дуали­стическому заключению (см. гл. 3). Подобно Эйнштей­ну, Бергсон начал с субъективного времени и, отправ­ляясь от него, двинулся к времени в природе, време­ни, объективированному физикой. Но, с точки зрения Бергсона, такая объективизация лишила время прочной основы. Внутреннее экзистенциальное время утратило при переходе к объективированному времени свои ка­чественные отличительные свойства. По этой причине Бергсон ввел различие между физическим временем и длительностью — понятием, относящимся к экзистенци­альному времени.

Но на этом история не кончается. Как заметил Дж. Т. Фрезер, «последовавшее разделение на время ощущаемое и время понимаемое является клеймом на­учно-промышленной цивилизации, своего рода коллек­тивной шизофренией». Как мы уже отмечали, там, где классическая наука подчеркивала незыблемость и по­стоянство, мы обнаруживаем изменение и эволюцию. При взгляде на небо мы видим не траектории, некогда восхищавшие Канта ничуть не меньше, чем сам пре­бывающий в нем моральный закон, а некие странные объекты: квазары, пульсары, взрывающиеся и разры­вающиеся на части галактики, звезды, коллапсирующие, как нам говорят, в «черные дыры», которые без­возвратно поглощают все, что в них попадает.

Время проникло не только в биологию, геологию и социальные науки, но и на те два уровня, из которых его традиционно исключали: микроскопический и кос­мический. Не только жизнь, но и Вселенная в целом имеет историю, и это обстоятельство влечет за собой важные следствия.

Первая теоретическая работа, в которой космологи­ческая модель рассматривалась с точки зрения общей теории относительности, была опубликована Эйнштей­ном в 1917 г. В ней Эйнштейн нарисовал статическую, безвременную картину мира Спинозы, своего рода ми­росозерцание в переводе на язык физики. И тогда слу­чилось неожиданное: сразу же после выхода в свет работы Эйнштейна стало ясно, что, помимо найденных им стационарных решений, эйнштейновские уравнения допускают и другие нестационарные (т. е. зависящие от времени) решения. Этим открытием мы обязаны со­ветскому физику А. А. Фридману и бельгийцу Ж. Леметру. В то же время Хаббл и его сотрудники, занима­ясь изучением движения галактик, показали, что ско­рость дальних галактик пропорциональна расстоянию до них от Земли. В рамках теории расширяющейся Вселенной, основы которой были заложены Фридманом и Леметром, закон Хаббла был очевиден. Тем не менее на протяжении многих лет физики всячески сопротивлялись принятию «исторического» описания эволюции Вселенной. Сам Эйнштейн относился к нему с боль­шой осторожностью. Леметр часто рассказывал, что, когда он пытался обсуждать с Эйнштейном возмож­ность более точного задания начального состояния Все­ленной в надежде найти объяснение космических лу­чей, Эйнштейн не проявил никакого интереса.

Ныне мы располагаем новыми сведениями о знаме­нитом реликтовом излучении — «свете», испущенном при взрыве сверхплотного файербола, с которого началась наша Вселенная. По иронии истории, Эйнштейн (в известной мере против собственной воли) стал Дарвином физики. Дарвин учил, что человек составляет неотъемлемую часть биологической эволюции; и Эйн­штейн учил, что человек неразрывными узами связан с эволюцией Вселенной. Идеи Эйнштейна привели его к открытию «нового континента», и это открытие было для него столь же неожиданным, как открытие Амери­ки для Колумба. Подобно многим физикам своего по­коления, Эйнштейн исходил в своей деятельности из глубокого убеждения в существовании в природе фун­даментального простого уровня. Однако ныне этот уро­вень становится все менее доступным эксперименту. Единственные объекты, поведение которых действи­тельно «просто», существуют в нашем мире на макро­скопическом уровне. Классическая наука тщательно выбирала объекты изучения именно на этом промежу­точном уровне. Первые объекты, выделенные Ньюто­ном, действительно были простыми; свободно падаю­щие тела, маятник, движение планет. Однако, как мы знаем теперь, эта простота отнюдь не является отличи­тельной особенностью фундаментального: она не может быть приписана остальному миру.

Достаточно ли этого? Мы знаем ныне, что устойчи­вость и простота являются скорее исключением, чем правилом. Следует ли просто отбросить претендующие на всеобщность тоталитарные притязания концептуали­зации, применимые в действительности лишь к простым и устойчивым объектам? Нужно ли проявлять столь большую заботу о том, чтобы согласовать дина­мику и термодинамику?

            Не следует забывать слова Уайтхеда, справедли­вость которых непрестанно подтверждается историей науки: столкновение теорий не бедствие, а благо  ибо открывает новые перспективы. Различные авторы доволь­но часто высказывали мысль о том, что мы из практических соображений игнорируем те или иные проблемы: по­скольку те основаны на трудно реализуемых идеализациях. В начале XX в. некоторые физики предлагали от­казаться от детерминизма на том основании, что он недостижим в реальном опыте. Действительно, мы уже говорили о том, что точные положения и скорости мо­лекул в большой системе никогда нельзя считать из­вестными. Поэтому точно предсказать будущую эволю­цию системы невозможно. Впоследствии Бриллюэн по­пытался подорвать детерминизм, апеллируя к истине на уровне здравого смысла. Точное предсказание, рассуждал он, требует точного знания начальных усло­вий, а за это знание нужно платить. За точное предска­зание, необходимое для того, чтобы детерминизм «ра­ботал», необходимо платить бесконечно большую цену.

Подобные возражения при всей их разумности не оказывают особого влияния на концептуальный мир ди­намики. Не проливают они новый свет и на реальность. Кроме того, усовершенствования в области технологии могут все больше приближать нас к идеализации, тре­буемой классической динамикой.

В отличие от таких возражений доказательства «не­возможности» имеют фундаментальные значения. Каж­дое из них открывает какую-то неожиданную внутрен­нюю структуру реальности, обрекающую на провал чи­сто умозрительные построения. Такие открытия исклю­чают возможность проведения операции, ранее считав­шейся (по крайней мере в принципе) возможной. «Ни один двигатель не может иметь коэффициент полезно­го действия, который бы превышал единицу», «ни один тепловой двигатель не может производить полезную ра­боту, если он не находится в контакте с двумя источни­ками (нагревателем и холодильником)», — примеры двух утверждений о невозможности, которые привели к глубокой перестройке системы понятий.

В основе термодинамики, теории относительности и квантовой механики лежат открытия невозможности, установление пределов амбициозных притязаний клас­сической физики. Эти открытия ознаменовали в свое время конец целых направлений в естествознании, до­стигших своих пределов. Ныне они предстают перед на­ми в ином свете — не как конец, а как начало, как новая, открывающаяся перспектива. В гл. 9 мы увидим, что второе начало термодинамики выражает «невоз­можность» даже на микроскопическом уровне, но и здесь эта недавно открытая невозможность становится исходным пунктом для возникновения новых понятий.