От ослепления к восполнению

От ослепления к восполнению

А теперь на основе этой проблемной схемы нам предстоит помыс­лить вместе и опыт Руссо, и его теорию письма, то согласие и то раз­ногласие, которые письменно соотносят Жан-Жака с Руссо, обра­зуя единство этого имени собственного и одновременно расщепляя его. Обращаясь к опыту Руссо, мы рассмотрим литературу как спо­соб вновь овладеть наличием, т. е. природой; обращаясь к его тео­рии, мы рассмотрим обвинения в адрес письма как свидетельства вы­рождения культуры и разрушения человеческой общности.

Если поискать в созвездии понятий те, что лучше согласуются с этим необычным единством двух различных жестов, то слово "вос­полнение" (supplément) окажется, видимо, самым подходящим.

Ведь в обоих случаях Руссо рассматривает письмо как опасное средство, одновременно и помощь, и угрозу, как страшный ответ на ситуацию бедствия. Когда доступ к природе как самодовлению (pro­ximité à soi) запрещается или прекращается, когда речь перестает быть защитницей наличия, тогда возникает потребность в письме. Его долг - срочно стать добавлением (s'ajouter) к сказанному слову. Предвосхищая дальнейшее, мы уже упоминали об одной из таких до­бавок (addition): речь - это естественное явление или по крайней мере естественное выражение мысли, некая установленная форма обо­значения мысли, наиболее естественная условность, а письмо — это добавка (s'y ajoute, s'y adjoint) к речи, которая выступает как ее об­раз, представление. И в этом смысле письмо неестественно. Непо­средственное самоналичие мысли в речи переводится на письме в представление, в образ. Обращение к письму оказывается не толь­ко "странным", но и опасным. Дело идет о техническом приеме, об искусственной и достаточно изощренной уловке, вынуждающей речь наличествовать там, где она на самом деле отсутствует. Это насилие над естественной судьбой языка:

"Языки созданы для того, чтобы на них говорили, а письмо — это лишь вос­полнение (supplément) речи... Речь изображает мысль посредством условных знаков, а письмо, в свою очередь, изображает речь. Таким образом, искусст­во письма есть лишь опосредованное изображение мысли".

Письмо опасно потому, что в нем изображение прикидывается на­личием, а знак - самой вещью. В этом есть некая роковая необхо­димость, вписанная в само функционирование знака: письмо выда­ет себя за всю полноту слова, тогда как на деле оно лишь восполняет его слабость и недостаточность. Ведь само понятие восполнения (оно определяет здесь образ как представление) содержит в себе два значения, сосуществование которых столь же непривычно, сколь и необходимо. Восполнение есть то, что добавляется (s'ajoute), это из­быток, полнота, которая обогащает другую полноту, наполняет ее наличностью (le comble de la présence). Оно копит и накапливает на­личность. И тем самым искусство, techne, образ, представление, ус­ловность и проч. выступают как восполнения природы и щедро вы­полняют эту накопительскую функцию. Эта восполнительность так или иначе определяет все те концептуальные оппозиции, в которые Руссо вписывает понятие природы, которое должно было бы быть са-модостаточным.

Но восполнение восполняет (supplément supplée), т. е. добавляет­ся лишь как замена. Оно вторгается, занимая чужое место; если оно и наполняет нечто, то это нечто — пустота. Оно способно представ­лять или изображать нечто лишь потому, что наличие изначально от­сутствует. Будучи подменой (suppléant), восполнение оказывается за­местителем, подчиненным, местоблюстителем (qui tient lieu). Будучи заменой (substitut), оно не может просто добавиться к чему-то пози­тивно наличному как выпуклый отпечаток на поверхности: его мес­то в структуре отмечено знаком пустоты. Ничто и нигде не может са­монаполниться: самоосуществление требует знака, передачи полномочий. Знак всегда выступает как восполнение самой вещи.

Это второе значение восполнения связано с первым. В текстах Рус­со они действуют сообща, и мы постоянно будем убеждаться в этом. Однако акценты при этом меняются. Эти два значения по очереди стираются или подспудно стушевываются друг перед другом. Одна­ко при этом они выполняют одну и ту же роль: идет ли речь о добав­ке или подмене - в любом случае восполнение есть нечто внешнее по отношению к той позитивности, к которой оно добавляется, оно остается чуждым тому, что - уступая ему место - должно от него от­личаться. В словарях (см. словарь Робера) указывается, что, в отли­чие от complément, supplément означает "добавление извне".

Негативность зла всегда выступает для Руссо в форме восполни-тельности. Зло находится вне природы, вне того, что по природе своей предстает как невинное и благое. Зло врывается в природу из­вне - как подмена того, что должно было бы быть самодостаточным и не испытывать никаких нехваток.

Итак, наличие, которое всегда есть нечто природное, т. е. мате­ринское (у Руссо этот последний момент представлен более явно, чем у кого-либо другого), должно было бы быть полностью самодостаточ -ным. Его сущность - иное название наличия - можно прочитать лишь через решетку форм этого условного наклонения. Как и при­рода, "материнская забота невосполнима", говорится в "Эмиле"2. Она невосполнима (ne se supplée), да и не должна восполняться, она достаточна и самодостаточна, ничто не может занять ее место, а все, что притязало бы на такую подмену, не могло бы сравняться с нею, оставаясь лишь посредственным паллиативом. Все это означает, на­конец, что природа невосполнима (ne se supplée), a то, что ее воспол­няет, не ею порождается: оно не только ниже природы, но и в прин­ципе отлично от нее.

И однако воспитание - этот краеугольный камень руссоистской мысли - описывается или предписывается именно как система за­мен, призванных восстановить в наиболее естественном виде все здание природы. В первой главе "Эмиля" речь идет о роли такой пе­дагогики. Хотя материнская забота и невосполнима, "лучше, чтобы младенец питался молоком здоровой кормилицы, нежели избалован­ной матери, в случае, если кровное родство могло бы принести но­вую беду" (ibid.). Именно культура призвана восполнять недостат­ки природы, которые, по определению, могли возникнуть лишь случайно, в результате отклонения природы от самой себя (un écart de la nature). Культура здесь — это привычка: она необходима, но не достаточна, поскольку замена матерей затрагивает "не только физи­ческую сторону дела":

"Другие женщины и даже самки животных могли бы обеспечить его моло­ком, которого не дает ему мать, однако материнская забота невосполнима. Женщина, которая кормит не своего, а чужого ребенка, — плохая мать; как же она может быть хорошей кормилицей? Она могла бы стать ей, но не сра­зу: нужно, чтобы привычка изменила естество... " (там же).

Здесь проблемы естественного права, отношений между приро­дой и обществом, понятия отчуждения, инаковости, изменения сти­хийно согласуются с педагогической проблемой подмены матерей и детей:

"Из этого преимущества возникает неудобство, которого вполне достаточ­но, чтобы благоразумная женщина не решилась отдать своего ребенка кор­милице, разделив с ней или передав ей свои материнские права, — чтобы по­том увидеть, что ее ребенок любит другую женщину так же, или даже больше, чем собственную мать..." (там же).

Итак, уже имея в виду тему письма, мы начинаем с замены ма­терей; и все это потому, что, как говорит Руссо, "из этого вытекает гораздо больше следствий, нежели обычно думают":

"Я не стал бы так на этом настаивать, если бы не приходил в отчаяние от бес­полезного обсуждения столь важных тем. Из этого вытекает гораздо больше следствий, нежели обычно думают. Вы хотите заставить каждого выполнять свой первейший долг? Так начните с матерей, и вы достигнете удивительных изменений. Все дальнейшее проистекает из этого первичного извращения: моральный порядок колеблется, естество угасает в человеческих сердцах..." (с. 18).

Детство — это самое первое проявление недостаточности, кото­рая в природе взывает к восполнению. Педагогика наиболее четко проясняет парадоксы такой восполнительности. Как возможна при­родная, естественная слабость? Как может природа требовать сил, ко­торых сама она не дает? Как вообще возможен ребенок?

"У ребенка нет лишних сил — ему и своих не хватает, чтобы справиться с тем, чего требует от него природа; а значит, нужно дать ему возможность пользо­ваться, причем на благо, всеми теми силами, которыми он располагает. Это первая максима. Ребенку нужно помочь, добавив (suppléer) то, чего ему не хватает - либо ума, либо силы, если речь идет от физических потребностях. Это вторая максима" (с. 50).

Вся организация воспитательного процесса направляется этим не­обходимым злом, требующим "восполнить недостатки", подменить природу. Однако прибегать к восполнениям следует как можно мень­ше и как можно позже. "Одно из лучших правил подлинной культу­ры заключается в том, чтобы замедлять все, насколько возможно" (с. 274). "Предоставьте природе возможность действовать как мож­но дольше, прежде чем вы начнете вмешиваться в ее дела и действо­вать вместо нее" (с. 102. Курсив наш).

Если бы не было детства, восполнение никогда не возникло бы в природе. Иначе говоря, восполнение для человечества — это одно­временно и счастливая возможность, и начало его упадка. Благо для человечества заключается вот в чем:

"Растения взращиваются земледелием, люди - воспитанием. Когда человек рождается высоким и сильным, его рост и сила могут стать ему полезными лишь после того, как он научится ими пользоваться; более того, ему даже не­выгодно быть высоким и сильным, так как из-за этого люди не замечают, что ему нужна помощь; оставшись в одиночестве, он умер бы в нищете, не успев даже осознать собственные потребности. Мы недовольны детством и не по­нимаем, что род человеческий был бы обречен на погибель, если бы человек поначалу не был ребенком" (с. 67).

А вот в чем угроза упадка:

"Давая детям способность к действию, Творец природы позаботился о том, чтобы причинить им как можно меньше вреда, и потому ограничил их силы. Как только дети замечают, что окружающие их люди - это своего рода ору­дия, которыми они могут пользоваться, они начинают делать это, чтобы угождать своим склонностям и восполнять свои недостатки. Именно так они становятся невыносимыми, деспотичными, докучливыми, злыми, необуз­данными; и дело тут вовсе не в естественном духе господства, но в том, что им его прививают; ведь не нужно много времени, чтобы почувствовать, как приятно, когда за тебя работают другие, а тебе достаточно лишь пошевелить языком, чтобы привести в движение всю вселенную" (с. 49. Курсив наш).

Восполнение всегда предполагает это — пошевелить языком или заставить других работать на себя. В нем сосредоточены и прогресс как возможность упадка, и регресс в сторону зла, который вовсе не является естественным, но связан с властью замены, позволяющей нам, отсутствуя, действовать, передавая полномочия другим, дейст­вовать чужими руками. Действовать посредством письма. Эта под­мена неизменно принимает знаковую форму. Знак, образ, представ­ляющее становятся силами, "приводящими в движение всю вселенную", - вот в чем парадокс (le scandale).

Ущерб от этого парадокса подчас оказывается непоправимым, и тог­да вся вселенная начинает вращаться в обратную сторону (далее мы уви­дим, что может значит для Руссо подобная катастрофа): природа тог­да оказывается обратной заменой (supplément) искусства и общества. Именно в этот момент зло кажется уже неизлечимым: "Раз ребенок не умеет излечиться, пусть хотя бы умеет болеть: одно искусство заменяет другое и часто приносит лучшие результаты — ведь это искусство самой природы (с. 31). Это как раз тот момент, когда природу-мать уже не лю­бят так, как должны были бы ее любить - за то, какова она есть в своей непосредственной близости ("О природа! О мать моя! Вот я, твой един­ственный страж, нет на свете такого человека, сколь угодно ловкого и лукавого, который бы нас разъединил!" ("Исповедь", кн. XII), когда природа становится подменой другой любви и другой привязанности:

"Созерцание природы всегда влечет его сердце; этим он заменяет другие привязанности, в которых он нуждается; правда, если бы у него был выбор, он предпочел бы самое вещь, а не ее замену; он начинает беседовать с расте­ниями лишь после того, как его попытки беседовать с людьми оказываются тщетными" ("Диалоги", с. 794).

То, что ботаника становится такой подменой общества, это не просто катастрофа, но катастрофа в катастрофе, поскольку в приро­де растение - это сама естественность, сама жизнь. Минералы от­личны от растений: это мертвая полезная природа, угодная челове­ческой предприимчивости. Когда человек теряет смысл и вкус к подлинным богатствам природы — растениям, — он начинает рыть­ся в чреве своей матери, подвергая опасности свое здоровье:

"Царство минералов не содержит в себе ничего приятного и притягательно­го; богатства земных недр словно скрыты от взглядов человека, дабы не рас­палять его жадности. Там они как бы отложены про запас, чтобы когда-ни­будь послужить восполнением тех подлинных богатств, которые более но-. ступны человеку, но наскучивают его развращенному вкусу. Он развивает промышленность и трудится в поте лица своего, чтобы спасти себя от нище­ты; он роется в недрах земли, рискуя жизнью и здоровьем, ради воображае­мых благ — вместо тех действительных благ, которые она сама ему предостав­ляла, пока он умел ими пользоваться. Он избегает солнца и дня, которых боль­ше недостоин"3.

Таким образом, человек сам выкалывает себе глаза, ослепляет се­бя желанием рыться в недрах матери-природы. А вот страшная ка­ра за эту ошибку, за эту, казалось бы, нехитрую подмену:

"Он погребает себя заживо — и правильно поступает, так как не достоин больше жить при свете дня. Там каменоломни, кузницы, печи, целый набор наковален, молотов, дым и огонь приходят на смену милым образам поле­вых работ. Бледные лица несчастных, томящихся среди вредоносных паров в копях, черные кузнецы, безобразные циклопы — вот зрелище, которое мир копей в недрах земли ставит на место зелени и цветов, лазурного неба, влюб­ленных пастухов и могучих земледельцев на ее поверхности"4.

Это - парадокс (le scandale), это катастрофа. Такого восполнения не допускает ни природа, ни разум. Ни природа, "наша общая мать" ("Прогулки", с. 1066), ни мыслящий и даже резонерский разум ("О со­стоянии природы", с. 478). Разве не делали они все возможное, что­бы избежать этой катастрофы, защититься от насилия, уберечь нас от роковой ошибки? Так, насчет шахт и копей во" Втором рассужде­нии" говорится: "...природа, можно сказать, приняла все меры пре­досторожности, чтобы скрыть от нас эту роковую тайну" (с. 172). Не забудем, что насилие над земными недрами и самый момент ослепления в руднике, т. е. металлургия, - это (перво)начало общества. Ведь по Руссо (мы будем в этом неоднократно убеждаться), земледе­лие как признак цивилизованного общества уже предполагает начат­ки металлургии. Это ослепление порождает нечто появляющееся на свет вместе с обществом: а именно языки, упорядоченную замену (substitution) вещей знаками, сам порядок восполнения. Таким обра­зом, мы движемся от ослепления к восполнению. Правда, слепой из­начально не может видеть того, что он сам создает для восполнения этой нехватки зрения. Неспособность видеть восполнение есть закон. И прежде всего — это слепота к самому понятию восполнения. Впро­чем, уловить механизм его использования недостаточно, чтобы уви­деть его смысл. Восполнение не имеет смысла и не улавливается ни­какой интуицией. Мы и не пытаемся здесь извлечь его из этой диковинной полутьмы. Мы лишь говорим, что там нечто скрыто.

Разум неспособен осмыслить это двойное вторжение в природу: то, что в природе есть какая-то нехватка, и то, что тем самым нечто добавляется к ней. Впрочем, нельзя сказать, будто разум не в силах это помыслить, поскольку именно это бессилие и конституирует ра­зум. Разум — это принцип тождества, это мысль о самотождествен­ности природного бытия. Разум не может даже определить воспол­нение как свое собственное другое, как нечто иррациональное или не-рациональное, поскольку это восполнение естественным образом подменяет природу. Восполнение - это образ, представление при­роды. Иначе говоря, образ не находится ни внутри природы, ни вне ее. Тем самым восполнение опасно и для разума, для его природно­го здоровья.

"Опасное восполнение". Это слова Руссо из "Исповеди". Он поль­зуется ими в контексте, ином лишь по видимости, пытаясь объяснить как раз "состояние, почти непостижимое для разума": "Словом, меж­ду мною и самым пылким любовником было лишь одно-единствен­ное, но весьма существенное различие, которое и делает мое состо­яние почти непостижимым для разума" ("Pléiade", I, p. 108-109).

Считая следующий за этим текст Руссо своего рода образцом, мы даем ему лишь предварительную оценку, не предвосхищая всего то­го, что сможет открыть в нем будущее чтение как строгая дисцип­лина. Никакой способ чтения, видимо, не годится для этого текста, который мы хотели бы прочитать именно как текст, а не как доку­мент. Прочитать со всей возможной полнотой и строгостью, причем уже по ту сторону всего того, что в нем удобочитаемо и понятно — даже более понятно, чем ранее казалось. Единственная наша цель — обнаружить значение, без которого не могло бы обойтись то чтение, к которому мы призываем: речь идет об "экономии" письменного текста, вращающегося среди других текстов и непрестанно к ним отсы­лающего, текста, соотнесенного как со стихией языка, так и с его упо­рядоченным функционированием. К примеру, связь слова "воспол­нение" с соответствующим понятием вовсе не была изобретением Руссо, не сумевшего вполне овладеть ее самобытным функциониро­ванием. Однако она не была просто задана историей и языком, ис­торией языка. Говорить о письме Руссо — значит стремиться понять то, что не улавливается категориями пассивности и активности, ос­лепления и ответственности. Отвлечься от письменного текста и ус­тремиться навстречу тому, что должен был бы означать (voudrait dire) этот текст, в данном случае тем более трудно, что означаемое здесь — само письмо. У нас очень мало шансов найти истину, обозначенную этими текстами (истину метафизическую или истину психологиче­скую — т. е. жизнь Жан-Жака за его творениями): ведь если заинте­ресовавшие нас тексты что-то и означают (veulent dire), то они гово­рят нам лишь о вовлеченности, о взаимной принадлежности жизни и письма единой ткани, единому тексту. Именно это мы и называ­ем здесь восполнением, или, иначе, различАнием.

Вот оно - вторжение опасного восполнения в природу, расщепле­ние им природы, внедрение его между естественной невинностью как непорочностью (virginité) и естественной невинностью как девственно­стью (pucelage): "Одним словом, между мною и самым пылким любов­ником есть лишь одно-единственное, но весьма существенное разли­чие, которое и делает мое состояние почти непостижимым для разума". Хотя следующий абзац начинается с красной строки, именно в нем со­держится объяснение этого "единственного различия", равно как и "состояния, почти непостижимого для разума". Руссо продолжает:

"Я вернулся из Италии не совсем таким, каким отправился туда, но каким в моем возрасте никто оттуда, может быть, не возвращался. Я принес оттуда не непорочность, а девственность. Я возмужал, мой беспокойный темпера­мент наконец пробудился, и первый порыв его, совершенно невольный, по­верг меня в тревогу о моем здоровье, и это лучше, чем что-либо другое, ри­сует невинность, в какой я пребывал до сих пор. Вскоре, успокоившись, я познал это опасное восполнение - обман природы, который спасает моло­дых людей моего склада от настоящего распутства за счет их здоровья, силы, а иногда и жизни" ("Pléiade", I, p. 108-109).

В "Эмиле" (кн. IV) мы читаем: "Тот погиб, кто хотя бы единож­ды познал это опасное восполнение, эту подмену". В той же книге ставится вопрос о том, "как осуществить восполнение, обгоняя опыт" (с. 437), о "духе", который "восполняет телесные силы" (с. 183).

Автоэротическому опыту сопутствует тревога. Мастурбация спо­собна успокоить ("вскоре, успокоившись"), лишь порождая чувст­во вины, обычно связанное с этой практикой: дети чувствуют вину и интериоризируют сопровождающую ее угрозу кастрации. И пото­му наслаждение переживается как невосполнимая потеря жизнен­ной субстанции, как незащищенность перед безумием и смертью. На­слаждение достигается "за счет их здоровья, сил, а иногда и жизни". Подобно этому в "Прогулках" говорится о человеке, который "ро­ется в недрах земли, рискуя жизнью и здоровьем, он стремится най­ти в центре ее воображаемые блага вместо тех действительных, ко­торые она сама предоставляла ему, пока он умел ими пользоваться".

Речь здесь идет о воображаемом. Восполнение как "обман мате­ри-природы" действует подобно письму и оказывается столь же опас­ным для жизни, причем опасность эту порождает образ. Подобно тому, как письмо обнажает кризис живой речи, ее деградацию в "об­разе", рисунке или представлении, так онанизм возвещает разруше­ние жизненных сил в соблазнах воображения:

"Этот порок, столь удобный стыдливым и робким, имеет особую привлека­тельность для людей с живым воображением, давая им, так сказать, возмож­ность распоряжаться всем женским полом по своему усмотрению и застав­лять служить себе прельстившую красавицу, не имея нужды добиваться ее согласия".

Эта опасное восполнение, которое Руссо называет также "пагуб­ным преимуществом", есть соблазн: оно уводит желание с прямой до­роги, заставляет его блуждать вдали от путей, проложенных самой природой, приводит к потере себя, к падению и потому оказывает­ся чем-то ошибочным, греховным (skandalon). Тем самым оно раз­рушает природу. Однако греховность разума заключается в том, что подобное разрушение природы кажется ему более чем естествен­ным. Ведь это я сам стремлюсь избавиться от силы, данной мне при­родой: "Соблазненный этим пагубным преимуществом, я стал раз­рушать дарованный мне природой крепкий организм, который к этому времени вполне развился". Известно, какое большое значение придается в "Эмиле" времени, медленному созреванию природных сил. Все педагогическое искусство строится на терпеливом расчете, дающем природе время, необходимое для ее работы и свершений, ува­жающем ее ритм и последовательность ее развития. Иначе говоря, это опасное восполнение стремительно разрушает те силы, которые природа медленно создавала и накапливала. "Опережая" естествен­ный опыт, оно перескакивает через этапы развития и безвозвратно поглощает энергию. Подобно знаку (мы убедимся в этом позже), оно позволяет обойтись без наличной вещи и непрерывно длящего­ся бытия.

Это опасное восполнение порывает с природой. Всякое описа­ние такого отдаления от природы театрализовано. В мизансценах "Исповеди" речь об опасном восполнении заходит в те моменты, когда нужно воочию показать отдаление или нечто такое, что не есть ни то же самое, ни другое; природа отклоняется от самой себя одно­временно с матерью, или, скорее, с "маменькой", что уже заведомо означает исчезновение настоящей матери и ее весьма двусмыслен­ную замену. Речь идет, таким образом, о дистанции между «мамень­кой» и тем, кого она называет "маленьким"5. Как говорится в "Эми­ле", все зло происходит из того, что "женщины перестали быть матерями; они больше не будут матерями, они не хотят ими быть" (с. 18). Это как бы отсутствие как бы матери. Этот опыт нужен, что­бы стушевать (réduire) это отсутствие и одновременно сохранить его. Это тайный опыт - опыт вора, которому приходится стать невидим­кой: ему нужно, чтобы мать была невидима и сама при этом не мог­ла видеть. Нередко приводят следующие строки:

"Я никогда не кончил бы моего рассказа, если б стал подробно описывать те безумства, какие заставляла меня проделывать мысль о моей дорогой ма­меньке, когда я не был у нее на глазах. Сколько раз целовал я свою постель, при мысли о том, что она спала на ней, занавески, всю мебель в моей ком­нате - при мысли о том, что они принадлежали ей и ее прекрасная рука ка­салась их, даже пол, на котором я простирался, - при мысли, что она по не­му ступала. Иногда в ее присутствии мне случалось выкидывать нелепые проделки, которые могли быть внушены, кажется, только самой пылкой любовью. Однажды за столом, в тот момент, когда она положила кусок в рот, я крикнул, что на нем волос; она выбросила кусок на тарелку; я жадно схватил его и проглотил...6 Одним словом, между мною и самым пылким любовником есть лишь одно-единственное, но весьма существенное различие, кото­рое и делает мое состояние почти непостижимым для разума..." Несколько выше говорится: "Я чувствовал всю силу моей привязанности к ней лишь тогда, когда я ее не видел" (с. 107).