МЯТЕЖНЫЕ ДЕНДИ
.МЯТЕЖНЫЕ ДЕНДИ
Но время литераторов еще не миновало. Действительно, романтизм с его люциферианским бунтом выльется только в авантюры воображения. Так же как у Сада, его отличие от античного бунта выразится в том, что он сделает ставку на индивида и зло. Акцентируя силу вызова и отказа, бунт на этой стадии забывает о своей позитивной стороне. Поскольку Бог взывает ко всему доброму в человеческой душе, нужно превратить все доброе в посмешище и выбрать зло. Таким образом, ненависть к несправедливости и смерти приведет если не к осуществлению, то, по крайней мере, к апологии зла и убийства.
Борьба Сатаны со смертью в "Потерянном рае". Герой этот - "роковой", поскольку в роке сливаются добро и зло и человек не может от этого защититься. Рок исключает ценностные суждения. Он подменяет их формулой "Так уж оно есть", которая снимает вину со всех, кроме Творца, единственного, кто ответствен за такое скандальное положение дел. Романтический герой является "роковым" еще и потому, что вместе с ростом его мощи и гениальности в нем растет и сила зла. При этом всякая сила, всякая чрезмерность покрываются формулой "Так уж оно есть" Каким бы демоническим ни был художник, и в частности поэт, эта весьма старая идея приобретает у романтиков вызывающий характер. В ту эпоху существует даже своего рода империализм демона, стремящегося завладеть всем, даже гениями ортодоксии.
"Заметь, что Мильтон, - пишет Блейк, - осторожно писал о Боге и ангелах, и смело - о демонах и геенне, ибо был прирожденным поэтом и, сам того не зная, приверженцем демонов". Поэт, гений и просто человек в самом возвышенном его образе восклицает вместе с Сатаной: "Прощай, Надежда! Заодно прощай и страх, прощай, раскаянье, прощай, Добро! Отныне, Зло, моим ты благом стань!" Это крик оскорбленной невинности.
Романтический герой полагает, что, тоскуя по недостижимому добру, он вынужден творить зло. Сатана восстает против Создателя, ибо тот пользуется своей властью, чтобы умалить его. "Он выше нас, - говорит о Боге мильтоновский Сатана, - не разумом, но силой, в остальном мы равные". Здесь явно осуждается божественное насилие. Небесный бунтарь отступает от агрессивного и недостойного Бога, "чем дальше от него, тем лучше". Он будет царить над всеми силами, враждебными божественному миропорядку. Князь тьмы избрал свой путь только потому, что добро - это понятие, сотворенное и использованное Богом ради его неправых целей. Даже невинность раздражает Восставшего, поскольку она предполагает слепоту глупца. Этот "темный дух зла, которого приводит в ярость невинность", вызовет таким образом человеческую несправедливость наряду с несправедливостью божественной. Поскольку сила лежит в основе творения, против нее выступает другая решительная сила. Избыток отчаяния только умножает причины отчаяния и приводит бунт к тому состоянию озлобленного бессилия, которое наступает после долгих мук, причиненных несправедливостью, и тогда окончательно исчезает граница между добром и злом. У Виньи
Не может Сатана свет различить и тьму,
Им сотворенное, не в радость зло ему.
Это обусловливает нигилизм и снимает запрет с убийства.
Убийство вскоре станет привлекательным. Достаточно сравнить Люцифера в
средневековых изображениях с романтическим Сатаной. "Печальный
очаровательный юноша" (Виньи) занимает место рогатой твари. "Красой
блистая неземной" (Лермонтов), могучий и одинокий, страдающий и
презирающий, он убивает, не задумываясь. Но его оправдывают страдания.
"Кто станет завидовать тому, - говорит мильтоновский Сатана, - кого
высочайшее положение в мире обрекает на самые тяжкие муки, которым нет
конца?" Столь многие перенесенные несправедливости, столь долгая боль дают
право на любые эксцессы. В таком случае восставший обеспечивает себя некоторыми
преимуществами. Конечно, никто не проповедует убийство ради убийства. Однако
убийство входит как составная часть в наивысшую для романтиков ценность -
неистовство. Неистовство - оборотная сторона скуки: Лорензаччо мечтает стать
Ганом Исландцем
Той дружбы краткой, но живой Угроза смерти, нависающая над нашим существованием, делает
все бесплодным. Только крик побуждает жить: экзальтация занимает место истины.
На этой стадии апокалипсис становится ценностью, в которой все перемешивается:
любовь и смерть, совесть и вина. В мире, сбившемся с пути, не существует иной
жизни, кроме жизни в пропастях, куда, по словам Альфреда Ле Пуатвена
Логично, поскольку подобное упорство в сатанизме может
оправдать себя только беспрестанным повторением несправедливости и в некотором
смысле ее упрочением. На этой стадии боль представляется приемлемой лишь при
условии, что против нее нет лекарства. Бунтарь избирает метафизику наихудшего,
воплотившуюся в литературе проклятий, которой мы еще не преодолели. "Я
чувствовал свою силу и ощущал оковы" (Петрюс Борель)
И все же: любой поэт, чтобы его признали, должен быть
сначала проклят. Шарль Лассайи, тот самый, что замышлял
философский роман "Робеспьер и Христос", ложась спать, всякий раз
произносил для укрепления духа несколько яростных богохульств. Бунт облачается
в траур и красуется на театральных подмостках. Еще истовее, чем культ индивида,
романтизм исповедует культ литературного героя. Именно в этом романтизм
логичен. Не уповая больше на закон или единение с Богом, упорно ополчаясь
против враждебной судьбы, торопясь поддержать все то, что еще можно спасти в
мире, обреченном на смерть, романтический бунт ищет решения в твердой позиции.
Такая позиция собирает в некую эстетическую целостность человека, отданного во
власть случая и уничтожаемого божественным насилием. Обреченное смерти существо
блистает хотя бы перед исчезновением, и этот блеск - его оправдание. Позиция -
его точка опоры, единственное, что можно противопоставить Богу, чей лик отныне
искажен ненавистью. Недвижимый мятежник выдерживает, не дрогнув, взгляд Бога.
"Ничто не изменит, - говорит Мильтон, - этот застывший дух, эту
возвышенную гордыню, порожденную оскорбленной душой". Все движется и
стремится к небытию, но униженный человек противится этому и, по крайней мере,
сохраняет свою гордость. Для романтического барокко, открытого Раймоном Кено
Денди творит свою собственную цельность эстетическими
средствами. Но это эстетика своеобразия и отрицания. "Жить и умереть перед
зеркалом" - таков, по Бодлеру, девиз денди
Вот почему наследие романтизма усвоил не Гюго, пэр Франции,
а Бодлер и Ласенер
Романтизм показал, что бунт с определенной стороны связан с
дендизмом. Одно из его направлений - эпатаж. В своих расхожих формах дендизм
признается, что тоскует по морали. Дендизм есть не что иное, как честь,
выродившаяся в дело чести. Но вместе с тем он открывает эстетику, которая царит
еще я в нашем мире, эстетику одиноких творцов, упрямых соперников заклейменного
ими Бога. Начиная со времен романтизма художник ставит перед собой задачу не
только творить мир, не только воспевать красоту ради красоты, но также и
определять свою позицию. В таком случае сам художник становится моделью, он
предлагает самого себя в качестве образца: искусство - это его мораль. С
романтизмом начинается век духовников. В том случае, когда денди не кончают с
собой и не впадают в безумие, они делают карьеру и позируют для потомства. Даже
когда они, подобно Виньи, кричат, что вскоре замолкнут, их молчание будет
кричать. Но в недрах самого романтизма бесплодность такой позиции не
укроется от глаз некоторых бунтарей, представляющих собой переходный тип между
эксцентрикой (или Невероятным) и нашими революционерами-авантюристами. Между
племянником Рамо
.
Меж бурным сердцем и грозой.
(Лермонтов)