5rik.ru

                             Эдуард РОСТОВЦЕВ

                      ЗАВЕЩАНИЕ ПРОФЕССОРА ЯВОРСКОГО




     На  первый  взгляд  дело  не  стоило  выеденного  яйца  -  ординарное
хулиганство, и жаловаться по начальству на нерасторопность  Мандзюка  было
неразумно.  Галина  понимала,  что  у   сотрудников   уголовного   розыска
Шевченковского  райотдела  предостаточно  забот  без   Анатолия   Зимовца,
которого задержали вечером 28 июня в нетрезвом состоянии и с которым  вряд
ли стоило тотчас разбираться - весь следующий день  он  приходил  в  себя,
задав немало хлопот врачу следственного изолятора. Судя по всему, у  парня
было  алкогольное  отравление,   что   объясняет   (но,   разумеется,   не
оправдывает) совершенное им деяние: напился до умопомрачения и  не  ведал,
что творил.
     Но это было лишь предположение, поскольку Анатолия еще не допрашивали
- дескать, не до него сейчас, - а Галине, которая тоже, между  прочим,  не
бездельничала и, тем не менее, нашла время приехать  в  райотдел,  Мандзюк
отказал в беседе с задержанным. Анатолию исполнилось восемнадцать  лет,  и
отныне он уже не мог рассчитывать - как не без сарказма заметил Мандзюк  -
на   заступничество   сердобольных   тетушек   из   инспекции   по   делам
несовершеннолетних.  Тут  жаловаться  можно  было  только  на  непонимание
начальником Шевченковского угрозыска роли и значения инспекции. Но  Галина
не хотела мелочиться. Тем более, что Мандзюк вскоре пошел  на  попятную  и
предложил решение, которое должно было  устроить  всех.  Но  все-таки  эта
история не выходила у нее из головы.
     С Анатолием Зимовцем она познакомилась год назад,  когда  парнем  еще
могли были заниматься "тетушки" из Шевченковской инспекции, где в ту  пору
Галина  проходила  практику.  Варвара  Степановна  Химченко  -   начальник
инспекции доверила ей разобраться со всеми "художествами" Зимовца, так как
видела в ней не только практикантку, но  и  коллегу  -  тем  летом  Галина
окончила вечернее отделение юрфака, и вопрос о ее переводе из секретариата
городского   Управления   внутренних   дел   в    инспекцию    по    делам
несовершеннолетних был предрешен. И  Галина  разобралась  с  Зимовцем  как
нельзя лучше (это было общее мнение),  хотя  попыхтеть  пришлось  изрядно:
характер у Анатолия был нелегкий. К тому же  он  обиделся  на  участкового
инспектора и свою обиду переносил на всех работников милиции.  В  какой-то
мере его можно было понять - участковый обвинил парня чуть ли не  во  всех
смертных грехах. Если бы тогда она  приняла  за  чистую  монету  все,  что
изложил в своем рапорте  участковый,  Анатолия  следовало  бы  привлечь  к
уголовной ответственности: хулиганство, мошенничество, вымогательство.  Но
вот что установила она, тщательно проверив все факты.
     Несколько  лет  назад   отец   Анатолия   -   высококвалифицированный
слесарь-монтажник Иван Прокофьевич Зимовец -  получил  тяжелую  травму,  в
результате которой стал инвалидом.  И  если  бы  не  искусство  известного
нейрохирурга, профессора Яворского, сделавшего  Ивану  Прокофьевичу  очень
сложную операцию, вряд ли бы остался в живых.
     Больше двух лет Иван Прокофьевич пролежал в гипсовом панцире,  прежде
чем смог подниматься, ходить на костылях. Беда, как известно, не  приходит
одна: отец еще лежал в больнице, когда в родительский дом вернулась, да не
одна, с грудным ребенком, старшая сестра Анатолия - Тамара, не выдержавшая
бесконечных  ссор  с  мужем-пьяницей.  Натерпевшись  всякого,  потрясенная
несчастьем с отцом, укорами матери и  -  как  ей  казалось  -  собственной
никчемностью, Тамара пыталась наложить  на  себя  руки.  Мать  Анатолия  и
Тамары, отличавшаяся крепким здоровьем, наверное, свалилась бы с ног, если
бы не сын. Анатолий безропотно принял на себя  заботы  по  дому:  ходил  в
магазин, убирал, стирал, возился с племянником, присматривал за сестрой  -
как бы снова глупостей не наделала.  Было  туго  с  деньгами,  и  он  стал
подрабатывать переплетным ремеслом, которому его обучил  товарищ  отца.  У
Анатолия были умелые руки, завидное терпение, книги он любил с  детства  и
вскоре от оформления студенческих рефератов, курсовых  и  дипломных  работ
(заказчиков  направлял  к  нему  сосед-аспирант)  перешел  к  переплетению
обветшалых  фолиантов  из  обширной   библиотеки   профессора   Яворского.
Наловчившись делать красивые переплеты из коленкора, да не какие-нибудь  -
с тиснением,  он  выпрашивал  у  товарищей,  заказчиков  комплекты  старых
журналов, брошюровал их, одевал в такие вот переплеты, а затем продавал на
книжном рынке. Вырученные деньги Анатолий отдавал матери.
     После того, как Ивану Прокофьевичу разрешили ходить, он недолго искал
применение  своим,  увы,  отныне  ограниченным   возможностям:   пошел   в
подмастерья к сыну, а, овладев переплетным ремеслом, освободил Анатолия от
значительной части работы - парню надо было еще учиться и учиться.  Однако
с учебой у Анатолия не ладилось: начитанный, неглупый, он, вместе  с  тем,
был слишком категоричен в своих суждениях,  оценках.  Увлекался  историей,
литературой, а вот математикой и физикой пренебрегал, что не скрывал  и  в
чем отчасти были повинны преподаватели этих предметов -  их  возмущал  сам
факт такого нигилизма. Переубедить его было трудно, укорять, а  тем  более
ругать, небезопасно: он был обидчив, вспыльчив, за словом в карман не  лез
- мог надерзить  преподавателю,  классному  руководителю,  даже  директору
школы. По той же причине, случалось, конфликтовал со сверстниками:  он  не
задирался первым, но себя и своих товарищей в  обиду  не  давал.  И  плохо
приходилось тем забиякам, которые пытались объясниться с ним на кулаках  -
рука у Анатолия была сильная, задир он не щадил, дрался зло, напористо, не
считаясь с тем, сколько перед ним противников.
     Однажды набросился на великовозрастного оболтуса, из тех, которые  по
вечерам околачиваются в подворотнях и  задевают  прохожих.  Избил  его  на
глазах его же дружков за то, что парень бросил  грязную  реплику  в  адрес
сестры Анатолия. Родители пострадавшего пожаловались участковому,  а  тот,
не разобравшись,  составил  протокол  о  мелком  хулиганстве,  который  не
замедлил  направить  в   школу,   где   учился   Анатолий.   Отношения   с
преподавателями, директором, и  до  того  не  идеальные,  обострились  еще
больше. Да и участковый, которому Анатолий выложил все, что думает о  нем,
взял его на заметку и уже вскоре  доставил  парня  в  инспекцию  по  делам
несовершеннолетних, как  злостного  нарушителя  общественного  порядка.  В
рапорте участкового приводился  целый  список  правонарушений,  допущенных
Анатолием Зимовцем за последнее время. Галине понадобилось больше  недели,
чтобы разобраться во всех обвинениях.  Хулиганство  она  отбросила  сразу:
Анатолий вступился за честь сестры, и его можно было понять. Хотя  пускать
в ход кулаки даже в этом случае не следовало.  Сложнее  было  дать  оценку
другим  его  проступкам,  которых  набрался  целый  букет,  и  за  которым
участковому далеко ходить не пришлось - они были взаимосвязаны  и  как  бы
вытекали один из другого. Но Галина разобралась и с этим.
     Как-то возвращаясь из школы, Анатолий встретил  двух  пятиклассников,
которые волокли  набитые  макулатурой  плетеные  сумки.  Он  решил  помочь
ребятам: взял у каждого по  сумке,  пошел  с  ними.  Они  разговорились  и
мальчишки рассказали, что ходят по квартирам,  выпрашивают  макулатуру  по
заданию     классной     руководительницы.     Сегодня     им     повезло,
старушка-пенсионерка, которая живет  в  особняке  на  улице  Сагайдачного,
пустила их на чердак, где они обнаружили целую кучу старых книг.  Анатолий
поинтересовался содержимым сумок и обнаружил  в  них  несколько  томов  из
полного собрания сочинений Джека Лондона издательства  "Земля  и  фабрика"
1927 года. И хотя книги, изданные на плохой бумаге  и  мягких  потрепанных
переплетах, выглядели плачевно, для Анатолия они  были  сущим  кладом.  Он
любил Лондона и мечтал если не приобрести, то хотя бы прочитать  все,  что
тот написал. Он уговорил  ребят  отдать  ему  книги,  пообещав  восполнить
недостающие килограммы макулатуры из своих ресурсов.  Но  так  получилось,
что в тот день он не смог выполнить свое обещание,  и  один  из  мальчишек
рассказал  классной  руководительнице  о  парне-вымогателе.   Та   провела
служебное расследование и установила,  что  вымогателем  является  не  кто
иной, как учащийся их школы Анатолий Зимовец, о чем не замедлила  доложить
директору, а тот, в свою очередь, сообщил об этом  "крайне  возмутительном
факте"  участковому.  Тем  временем,  Анатолий  успел  побывать  на  улице
Сагайдачного у старушки-пенсионерки и, получив  разрешение,  обнаружил  на
чердаке остальные томики Лондона и  еще  с  десяток  заинтересовавших  его
книг. Он попросил хозяйку продать их. Старушка запросила недорого,  деньги
у Анатолия были - он загодя одолжил их  у  сестры,  и  сделка  состоялась.
Зная, что у сестры деньги не лишние, Анатолий в тот же день взял из  своей
библиотеки двухтомник Джозефа Конрада (книги были подарены ему профессором
Яворским, что Галине подтвердил  сам  профессор),  отправился  на  книжный
базар, надеясь продать их и таким  образом  вернуть  долг  сестре.  Однако
продать книги не успел - его задержал участковый,  который  уже  шел,  так
сказать, по следу правонарушителя.
     Когда Галина установила эти факты, участковый вынужден был  признать,
что несколько сгустил краски. Однако  он  считал,  что  поведение  Зимовца
нельзя признать образцовым - парня надо наставить на путь истинный, с  чем
Галина  согласилась.  Она  потратила  еще  немало  времени  на  беседы   с
Анатолием, его родителями, сестрой, учителями и убедила  всех,  что  будет
лучше, если парень по окончании 8-го  класса  (в  котором  он  остался  на
второй год) поступит в ПТУ полиграфической промышленности, где  безусловно
найдет применение своим способностям и энергии. Труднее всего было убедить
самого  Анатолия:  даже  после   того,   как   между   ними   установились
доверительные отношения,  он  еще  упорствовал,  признавшись  Галине,  что
мечтает о поступлении в мореходную школу. О море и  мореходах  он  обладал
почти энциклопедическими знаниями и спорить с ним было не  просто.  Однако
Галина сумела переубедить его: Анатолий не ладил с математикой, физикой, а
без этих наук в современном мореходном деле даже на дно, как  следует,  не
пойдешь. В конце концов он согласился с ней.
     А через несколько месяцев он пришел к Галине в  городскую  инспекцию,
где  она  к  тому  времени  работала,  и  подарил  ей   книгу   "Сто   лет
криминалистики" в кожаном тисненом переплете с фасонной  медной  застежкой
(чудо - не переплет!) собственного изготовления. Она хотела заплатить ему:
не говоря о самой книге, он,  должно  быть,  потратился  на  материал,  но
Анатолий обиделся, сказал сердито:
     - Я такие переплеты на продажу не делаю!
     Пришлось  принять  подарок.   Что   ни   говори,   приятно   получить
признательность даже в такой  вот  материализованной  форме  от  человека,
который поначалу смотрел на тебя исподлобья и не верил  ни  одному  твоему
слову. Галина была уверена: парень нашел себя и теперь все  будет  хорошо.
Но она ошиблась. Прошло немногим больше года, как Анатолий снова  накликал
на себя беду. И на этот раз очень серьезную.
     О том, что  произошло,  Галина  узнала  от  сестры  Анатолия:  Тамара
прибежала к ней на работу и,  плача,  умоляла  выручить  Толика,  которого
накануне арестовали якобы за то, что он приставал к  какой-то  женщине,  а
потом  ударил  ножом  ее  спутника.  Подробностей  Тамара  не   знала:   в
Шевченковском райотделе с ней не стали объясняться,  сказали  только,  что
минувшим вечером (стало быть, 28  июня)  Анатолий,  находясь  в  нетрезвом
состоянии,  ворвался  в  ресторан  "Сосновый  бор"  и  учинил  там  дебош:
приставал к посетителям, а затем ударил одного из них ножом.
     Тамара не верила этому:
     - Анатолий не пьет! Даже от пива отказывается: говорит, что не любит.
Как же он мог напиться до такого состояния!
     Считала клеветой, оговором, что брат приставал к женщине.
     - Да он не то, что к женщине, к девушке незнакомой не подойдет.  Одна
любовь у него была, да и та ребяческая - к Ларисе Яворской.
     Не верила она и тому, что Анатолий ударил кого-то ножом:
     - Если бы кулаком, я бы поверила - Толик вспыльчив, вы знаете. Но  за
нож он бы не взялся. Да и нет у него такого ножа! Разве что перочинный. Но
это его  инструмент:  там  и  шило,  и  ножницы,  а  лезвие  пустяковое  -
сантиметра четыре, от силы...
     Лезвие в четыре сантиметра, да еще отточенное как  бритва,  вовсе  не
пустяк. Тем не  менее,  Галина  нашла  нужным  позвонить  в  Шевченковский
райотдел. Она тоже не верила, что Анатолий мог ударить кого-то ножом -  не
иначе  как  Тамара  что-то  напутала.  Она  разговаривала  с  дежурным  по
райотделу, потом с Мандзюком, но толком ничего не выяснила.  Узнала  лишь,
где находится ресторан "Сосновый бор" -  о  таком  слышала  впервые.  Этот
небольшой и, как выразился Мандзюк, "интимный" ресторанчик располагался  в
лесопарке, примыкающем к Октябрьскому  поселку,  что  довольно  далеко  от
дома, где живут Зимовцы и еще дальше от ПТУ, где учился Анатолий.
     Как он оказался там, да еще в вечернее время? На  этот  вопрос  никто
ответить не мог. Насторожили Галину и слова Мандзюка о  том,  что  Зимовец
был пьян до умопомрачения. Что-то  не  похоже  на  парня.  Не  иначе,  как
Мандзюк преувеличил. И Галина решила  поехать  в  райотдел,  благо  имелся
предлог: ей надо было решить один служебный вопрос с Варварой  Степановной
Химченко. Однако в тот день была  срочная  работа,  над  которой  пришлось
корпеть до вечера. Зато на следующий день  поехала  в  райотдел  прямо  из
дому, поскольку хотела поговорить лично с Мандзюком.


     Она  хорошо  знала  начальника   Шевченковского   угрозыска   Алексея
Мандзюка: когда работала секретарем городского отдела уголовного  розыска,
он был  инспектором  того  же  отдела.  Большой,  широкоплечий,  несколько
грузноватый для своих тридцати лет, Алексей вместе с тем был на  удивление
подвижным, быстрым. Однако двигался и работал  он  быстро,  когда  в  этом
возникала необходимость. В иных случаях Мандзюк  замирал  в  своем  кресле
(единственном на весь отдел, другие сотрудники довольствовались стульями),
как статуя Будды, уверяя товарищей, что в такие - надо  заметить  довольно
продолжительные минуты он занимается  аутогенной  тренировкой  по  системе
доктора Шульца. Правда, капитан Ляшенко считал, что  Алексей  скромничает,
ссылаясь на немецкого доктора - это открытие принадлежит ему самому  и  по
справедливости должно быть названо по имени автора -  "синдром  Мандзюка",
суть которого раскрывается в простой для запоминания формуле: "Не торопись
делать то, что за тебя сделают другие".
     Тем не менее, Мандзюка считали хорошим  оперативником:  инициативным,
сообразительным (по мнению Ляшенко, даже слишком) и  со  временем  он  был
выдвинут на самостоятельную работу.  Надо  признать,  он  не  зазнался:  с
товарищами был по-прежнему  прост,  дружелюбен,  а  с  коллегами-женщинами
(особенно с молодыми) даже галантен.
     Но на этот раз он встретил Галину не очень приветливо:
     - Кого мне не хватало с утра, так это несовершеннолетней инспекции!
     Галина знала,  что  Мандзюк  и  его  помощники  не  сидят  без  дела:
Шевченковский  район  -  самый  большой  в  городе,  через  него  проходят
оживленные транспортные магистрали, в его состав включены лесопарки,  зоны
отдыха, куда летом, особенно в выходные дни,  выезжает  чуть  ли  не  весь
город. А где большое движение, скопления людей, хлопот работникам  милиции
хватает. И все же, Галина считала, что Алексей мог встретить ее любезнее.
     Видя, что она обиделась, Мандзюк смягчился:
     - Я пошутил. Возможно, неудачно, ты уж извини.
     Надо признать, он был самокритичен.
     Сделав виноватое лицо, Мандзюк подошел к Галине, заглянул в глаза:
     - Не сердишься? Правильно: на меня сейчас не надо  сердиться.  Веришь
ли, зашился совсем: заместитель  в  отпуске,  два  инспектора-заочника  на
сессии. А дела сыплются как из мешка: здесь хулиганство, там  кража;  этот
подрался с соседом, та со свекровью: угнали машину, пригнали  барана...  в
школу на выпускные экзамены - нашлись такие остроумные ребятишки; кончился
месяц - подавай отчетность.  Понимаю,  это  тебя  не  очень  волнует,  как
говорится, у кого что болит... Так о ком твоя забота?  Ах,  Зимовец!  Есть
такой. Есть! Он что же, родственник тебе или знакомый?
     - Подопечный, скажем так! - вспыхнула Галина и тут же отстранилась от
него: Алексей снова поддел ее - родственник или  знакомый?  Да  она  и  за
родного сына (если бы он у нее был) не стала бы просить. Но в деле Зимовца
она обязана разобраться - это ее долг.
     - Так вот не уберегла ты своего подопечного, мать! - Мандзюк  изменил
тон на сочувственный, шумно вздохнул: - С ножичком парень играться стал. А
за такие игры, как тебе известно, по  головке  не  гладят.  Ну  да  ладно,
учитывая твое ходатайство, мы этот ножичек к делу не подошьем.
     - То есть как не подошьете? -  больше  насторожилась,  чем  удивилась
Галина: что-то очень  уж  подобрел  старший  лейтенант  Мандзюк,  подобный
либерализм за ним раньше не замечался. - А как посмотрит на  это  человек,
которого он ранил?
     Мандзюк наморщил лоб, словно вопрос поставил его в тупик.
     Но затем осклабился в улыбке:
     - Думаю, положительно.
     - Это шутка?
     - В отличие от Ляшенко я предупреждаю, когда шучу, и в  любом  случае
не требую аплодисментов. Надеюсь, не передашь ему эти слова? Ну  вот  один
вопрос решили! Что касается эпизода с перочинным  ножом,  то  в  нем  есть
нюанс, о котором я сейчас подумал. Дело в том, что потерпевший  -  ну  тот
мужчина, которого твой Зимовец ножичком царапнул - пожелал  остаться,  как
говорят, в телепередачах "Очевидное-невероятное",  неопознанным  объектом.
Правда, не летающим, а удирающим на автомашине марки "Лада"...
     - От кого удирающим? - не поняла Галина.
     - Полагаю, от скандала. Когда на место  прибыл  милицейский  патруль,
потерпевший быстренько сел в свою машину  и  уехал,  не  оставив  визитной
карточки. Конечно, при очень большом желании эту  "Ладу"  и  ее  владельца
найти можно. Но возникает вопрос: а надо ли? Человек и без того пострадал,
а мы ему эскалацию скандала навязываем. Негуманно!
     - Он что же, не заявил, не обратился к вам? - удивилась Галина.
     - В том-то и нюанс! Тут вот еще  что  надо  учитывать:  в  загородные
ресторанчики, на ночь глядя, с женами не приезжают. А если приезжают,  то,
как правило, не со своими.
     - Он был с женщиной?
     - И говорят с очень миловидной, - подхватил Мандзюк. - Не  исключено,
что именно из-за  нее  и  разгорелся  сыр-бор.  А  теперь  представь,  как
прореагирует жена нашего инкогнито, когда ей станет  известен  этот  факт.
Он, я уверен, очень хорошо представляет это. Потому-то и удрал.
     В доводах Мандзюка был определенный резон.
     - Но что в таком случае ты вменишь Зимовцу?
     - Остается немало: пьяный дебош с битьем казенной посуды, оскорбление
обслуживающего персонала  ресторана:  он  обругал  буфетчицу,  пнул  ногой
официанта. Одним словом, хулиганство  чистейшей  воды;  так  что  отвечать
твоему Зимовцу все же придется. До суда, пожалуй, отпустим  его,  учитывая
твое поручительство. Вот допросим сегодня и отпустим...
     На этом их прервали - Мандзюка куда-то вызвали. Галина не  стала  его
дожидаться:  вроде  бы  все  выяснила.  Конечно,  обидно  за  Анатолия   -
распоясался парень, но к Мандзюку у нее уже не было претензий: хулиганство
есть хулиганство, и Зимовец должен отвечать за содеянное. Что же  касается
эпизода с ножом, который, несомненно, усугубил  бы  его  вину  и  который,
строго говоря, Мандзюк не должен был исключать, то здесь,  по  ее  мнению,
Алексей покривил душой. Не ей, Галине, он делал одолжение, а себе:  искать
потерпевшего, который не хочет, чтобы его нашли, - дело  хлопотное.  Здесь
безусловно, сказался "синдром  Мандзюка".  Хотя  с  другой  стороны,  если
потерпевший желает оставаться неизвестным, это  его  дело.  Очевидно,  его
рана не так уж серьезна - царапина, не более. Иначе бы он не стал думать о
том, как отреагирует жена на эту не очень приглядную, но отнюдь не роковую
историю: серьезно раненный человек в первую очередь подумает о себе, своей
ране. Инстинкт самосохранения - никуда не денешься! А он сел  в  машину  и
укатил. Значит, ничего страшного не произошло, и Мандзюк прав:  нет  нужды
проявлять этот эпизод.
     Однако о своем разговоре с Мандзюком  Галина  сочла  нужным  сообщить
Варваре Степановне Химченко, к которой зашла,  поднявшись  на  этаж  выше.
Варвара Степановна выслушала ее, но от комментариев воздержалась и  вскоре
перевела разговор на другое. Решив служебный вопрос, они еще минут  десять
поболтали о том, о сем (что ни говори  -  женщины),  и  Галина  поехала  в
Управление.
     Там ее ожидала убитая горем Тамара Зимовец. Не вдаваясь в подробности
и ни на кого не  ссылаясь,  Галина  сказала,  что  Анатолий  действительно
совершил хулиганский поступок, возмутительный  и  дерзкий,  за  что  будет
привлечен к уголовной ответственности. О том, чтобы дело не  передавать  в
суд - не может быть и речи: Анатолий - взрослый парень и  должен  отвечать
за  свои  поступки.  Однако,  увидев,  что  Тамара  совсем  поникла,   она
смягчилась и сказала, что  до  суда  Анатолия,  видимо,  освободят  из-под
стражи  и,  если  из  ПТУ  будет  положительная  характеристика,  то  суд,
безусловно, примет ее во внимание.
     - В тюрьму его не посадят? - заглянула ей в глаза Тамара.
     - Думаю, что мера наказания не будет связана с  лишением  свободы,  -
как можно сдержанней сказала Галина.
     Тамара немного успокоилась, вытерла слезы, передала ей характеристику
на Анатолия, которую  уже  успела  получить  в  ПТУ.  Характеристика,  как
следовало   ожидать,   была   положительной,   однако    не    формальной:
обстоятельной, написанной живым языком: "...Анатолий  Зимовец  -  отличник
учебы,  параллельно   с   основной   специальностью   овладел   профессией
реставратора... По характеру вспыльчив, но отходчив... Не  терпит  обмана,
несправедливости..."
     - Матвей Петрович называл его правдоборцем,  но  укорял  за  то,  что
Толик лезет на рожон, - следя за скользящими по  строчкам  глазам  Галины,
сказала Тамара.
     - Кто такой Матвей Петрович? - оторвалась от документа Галина.
     - Покойный профессор Яворский. Он нашего отца, можно сказать, с  того
света вытащил, а потом еще два года колдовал над  ним,  пока  на  ноги  не
поставил. Толик чуть ли не молился на него: что Матвей Петрович скажет, то
для Толика закон; когда Матвей Петрович давал  ему  переплетать  книги  из
своей  библиотеки,  Толик  над  ними  ночами   сидел,   каждую   страничку
ремонтировал.
     Галина вспомнила свой визит к  профессору  Яворскому,  его  самого  -
коренастого, пожилого, одутловатого, с выпуклым лбом, пристальными, но  не
строгими глазами. Это было год назад. Тогда она обратилась к нему в  связи
с Толиком Зимовцем. Яворский пригласил ее к себе, вышел навстречу,  провел
в свой кабинет, все стены которого были заставлены стеллажами  с  книгами,
посадил в вольтеровское кресло, угостил кофе, который сам  приготовил  тут
же в кабинете. Был внимателен: расспрашивал о работе ("Не  трудна  ли  для
женщины?"),  о  семейном  положении  ("Не  замужем?  Не  огорчайтесь,  эту
глупость вы  еще  успеете  сделать"),  показал  свою  библиотеку,  которой
гордился ("Здесь больше семи тысяч томов. А первую свою книгу я на башмаки
выменял. Пять лет мне было. Представляете?"). Об  Анатолии  сказал  только
то, что действительно подарил ему двухтомник Конрада. Но от характеристики
парня воздержался.
     - Об Анатолии у  меня  сложилось  определенное  мнение,  но  вам  его
высказывать не буду - боюсь подавить  своим  авторитетом.  Вам  необходимо
собственное мнение о нем составить. Я правильно понимаю вашу задачу?
     Галина согласилась с ним...
     Заверив Тамару,  что  характеристика  будет  передана  кому  следует,
Галина попрощалась с ней.
     До обеда занималась текущими делами, отодвинув на второй  план  мысли
об Анатолии Зимовце - после допроса все станет ясно. Без четверти  час  ей
позвонила Химченко:
     - Галочка, я забыла передать отчет о правовой пропаганде. После обеда
пришлю  с  нарочным.   Возможно,   подъедет   сержант   Бессараб.   Он   -
водитель-оперативник...  -  Варвара  Степановна  сделала   продолжительную
паузу, а затем сказала, почему-то понизив голос: - Бессараб  участвовал  в
задержании  Зимовца.  Поговори  с  ним.  Возможно,  он   чем-то   дополнит
полученную тобою информацию...
     Сержант  Бессараб  зашел  к  ней  в  половине  третьего.   Моложавый,
подтянутый,  он  показался  вначале  Галине  недавно  отслужившим  срочную
службу, но потом она заметила морщинки у висков, блестки седины в  светлых
волосах и поняла, что сержанту уже за тридцать.
     Разговорить его  оказалось  нетрудно.  Он  не  счел  нужным  что-либо
скрывать от младшего лейтенанта Юрко,  которая  была  не  просто  офицером
милиции, но и  сотрудником  городского  Управления  -  какое  ни  есть,  а
начальство! И вот он поведал.
     Вечером 28 июня сержант Бессараб и лейтенант Кленов патрулировали  на
служебном "Москвиче"  в  поселке  Октябрьском.  В  21:15  они  выехали  на
Окружную дорогу, как раз в  это  время  их  вызвал  по  радио  оперативный
дежурный и велел ехать к ресторану "Сосновый бор", где хулиганит  какой-то
парень. Через восемь минут они  были  на  месте  происшествия.  Как  потом
выяснилось, этот парень (фамилия его Зимовец) появился в  ресторане  около
двадцати одного часа. Был уже пьян. Играла музыка,  посетители  танцевали.
Зимовец начал приставать к танцующим, и  официант  Шерстюк  вывел  его  на
улицу. С Шерстюком Зимовец драться не стал: официант на голову выше его, а
комплекцией со старшего лейтенанта Мандзюка будет. С таким не  подерешься!
А вот с молодым мужчиной, который  вскоре  вышел  вслед  за  ним,  Зимовец
схватился.  Это  произошло  на  примыкающей  к  ресторану   бетонированной
площадке для паркования машин. В то время там  стояло  шесть  автомобилей.
Очевидцы рассказывают, будто Зимовец подошел к  одному  из  автомобилей  -
новенькой "Ладе",  стал  пинать  ее  ногой.  К  нему  подбежал  упомянутый
мужчина, оттолкнул, а потом ударил. Это видели туристы с турбазы  "Сокол":
двое мужчин и одна женщина. Турбаза расположена напротив ресторана, а вход
в нее - наискось, метрах в  семидесяти.  Очевидцы  стояли  у  ворот  базы,
разговаривали между собой и не сразу поняли, что происходит. Когда  парень
подошел к машине и стал пинать ее, туристы подумали,  что  он  ударяет  по
скатам - пробует, хорошо  ли  накачаны.  Но  потом  обратили  внимание  на
подбежавшего мужчину и на то, как он оттолкнул, а затем ударил Зимовца. От
удара парень упал, мужчина начал осматривать свою машину, но  тут  Зимовец
поднялся и бросился на него с ножом: полоснул по  правому  плечу  и  руке.
Мужчина левой рукой сумел перехватить руку противника, в которой был зажат
нож, но едва удерживал Зимовца; оно и понятно, что сделаешь одной, да  еще
левой рукой! Очевидцы сообразили, что дело  приняло  серьезный  оборот,  и
бросились выручать мужчину... Милицейский патруль подоспел, когда  Зимовца
уже  унимали  двое  туристов  и  выбежавший  на  крики  официант  Шерстюк.
Потерпевший стоял тут же и смотрел,  как  усмиряют  парня...  Нет,  он  не
вмешивался, раненному в такую возню лезть незачем...
     - Почему вы решили, что владелец "Лады" ранен? - перебила его Галина.
- Вы видели на нем кровь?
     - Как же ее было не видеть! Вся рубашка с правой стороны  окровавлена
была, хоть выжимай. Он без пиджака был, в  шерстяной  темно-серой  рубашке
навыпуск. А такая  рубашка  от  ножа  не  предохранит.  Мы  с  лейтенантом
Кленовым потому и не задержали его  для  объяснений,  что  ему  немедленно
медицинская помощь требовалась.
     На какое-то мгновение Галина потеряла дар речи. Вот тебе и  царапина!
Мелькнула мысль: а не присочиняет ли Бессараб? Однако подозрение не  имело
под собой почвы: какой смысл сержанту лгать? Но в таком случае получается,
что лгал Мандзюк. И она  вспомнила  дипломатическое  помалкивание  Варвары
Степановны,  а  потом  ее  неожиданный  звонок,  некоторую  неловкость   в
разговоре по телефону. Варвара Степановна - большой дипломат, она не хочет
ссориться с Мандзюком, но и грех на душу брать  не  желает.  Вот  и  нашла
выход - прислала с пакетом этого бравого сержанта.
     - Но как же он... Что же этот  мужчина...  -  Галина  по-прежнему  не
находила слов. Но потом собралась с мыслями,  спросила:  -  Как  же  он  -
тяжело раненный сел за руль?
     - Девушка, которая была с ним, за баранку села.
     - Девушка?!
     - Ну да. Я, сказать по правде, хорошо ее не разглядел,  уже  темнело,
да и впопыхах все произошло - мы только подъехали, а они почти  тут  же  и
уехали. Заметил только, что рослая, стройная, светловолосая. Лет двадцать,
не больше. В белых джинсах и  водолазке  была.  Но  я  на  мужчину  больше
внимание обращал. Вел он  себя  как-то  странно:  здоровой  рукой  раненую
придерживал, но на само ранение не реагировал, смотрел на  парня-хулигана.
Девушка уже за баранку села, волнуется, торопит, а он стоит и смотрит  как
Зимовца унимают. Я тоже сказал ему, что надо немедленно в медпункт ехать -
там неподалеку  в  доме  отдыха  "Заря"  круглосуточно  фельдшер  дежурит.
Объяснил: как туда добраться.
     - И что же он?
     - Поблагодарил. Спокойно так поблагодарил, будто не к спеху ему было.
И снова на Зимовца посмотрел,  внимательно  так  посмотрел.  Потом  сказал
лейтенанту Кленову, что парня надо показать врачу.
     - Зачем? - не поняла Галина.
     - Видно, считал, что тот рехнулся. Ну, а потом сел в машину  рядом  с
девушкой, и они уехали.
     - А Зимовец?
     - Похоже, что  он  действительно  был  не  в  себе:  рвался  из  рук,
брыкался... Мы почему на номер  машины  не  посмотрели?  Как  подъехали  и
увидели такую ситуацию,  Кленов  сразу  бросился  на  помощь  тем,  кто  с
правонарушителем  боролись,  а  я  около  потерпевшего   задержался.   Тем
временем, его девушка развернула машину, поставила ее к нам правым бортом,
я открыл дверцу, помог мужчине сесть  в  кабину.  Потом  оглянулся,  чтобы
посмотреть, как там сладили с хулиганом, а девушка, как  рванет  "Ладу"  с
места и сразу за поворот. Я не успел заметить номер. Очень уж  быстро  все
произошло. Да и подозрений в отношении этого  мужчины  не  было...  Я  так
понимаю, Галина Архиповна: что драка не случайно возникла.  Зимовец  искал
эту девушку в джинсах. Официант Шерстюк рассказывает: как  только  Зимовец
вошел в ресторан, так стал  подходить  к  танцующим,  заглядывать  в  лица
женщинам. Там темновато было, вот он и присматривался. Выходит,  на  почве
ревности это произошло - и хулиганство, и драка.
     Галина не знала, что и думать. Рассказ Бессараба  по-иному  очерчивал
столь небрежно  нарисованную  Мандзюком  картину  происшествия:  Анатолий,
безусловно, знал девицу в белых джинсах, очевидно, был увлечен, а,  может,
даже влюблен в нее.  Но  она  предпочла  другого:  преуспевающего  мужчину
средних лет, элегантного и самоуверенного, волевого и умелого в  обращении
с такими девицами. Ситуация в общем-то  банальная,  но,  при  определенном
стечении обстоятельств, взрывоопасная. Сейчас трудно гадать,  где  впервые
встретилась эта троица и как возникла ссора. Но  уже  ясно,  что  конфликт
начался не в ресторане. Скорее всего,  ссора  вспыхнула  где-то  в  другом
месте  и  была  усугублена   каким-то   оскорблением,   глубоко   задевшим
восемнадцатилетнего парня, с которым мужчина надеялся разделаться  погодя,
так сказать, одним щелчком. Но Анатолий Зимовец был не из  тех,  кто  дает
себя щелкать по носу. И мужчина, поняв это, счел за лучшее  отделаться  от
парня, благо под рукой была машина. Анатолий каким-то образом узнал,  куда
подался обидчик, и бросился следом. Перед тем, как появиться в  ресторане,
он выпил для храбрости. Гнев, замешанный на водке, породил  взрыв;  ярость
помрачила рассудок. Мужчина не ожидал такого накала  и  был  ошеломлен  не
столько своей раной, сколько неистовством восемнадцатилетнего парня.  Вряд
ли он думал в тот момент о своей жене, о том, как она прореагирует на  эту
историю: его собственная реакция не успела сформироваться:  мозг  пытался,
но еще не мог дать оценки происшедшему. А вот его спутница была  не  столь
впечатлительна,  она  меньше  всего  думала  о  причинах,   больше   -   о
последствиях и, едва появилась милиция, бросилась к машине, села за  руль.
Она сразу поняла, что ее приятель не сможет вести машину, и надо побыстрее
покинуть место происшествия. И не пострадавший, как это хотел  представить
Мандзюк, а девица в белых джинсах опасалась  скандала.  Есть  такие  ушлые
девицы, которые дома, на работе, в учебном заведении ведут себя  куда  как
благонравно, тщательно скрывая  порочность  своих  мыслей  и  устремлений,
равно как и свои отношения  с  щедрыми  на  угощение  и  подарки  женатыми
мужчинами, в чьих интересах (и ушлые девицы это учитывают) не  афишировать
такие отношения.  Хотя  могло  быть  и  другое.  В  интимные  ресторанчики
случается  приезжают  не  только  с  чужими  мужьями,  но  и   со   своими
начальниками. Бойкая, сообразительная, умеющая водить машину, девица могла
быть сослуживицей, или - что скорее всего - секретарем  этого  мужчины.  А
кто имеет личных секретарей? То-то и  оно!  Вот  где  замыкается  круг  не
только ее, Галины,  рассуждений,  но  и  рассуждений  старшего  лейтенанта
Мандзюка. Хотя надо полагать Мандзюк рассуждал  недолго  -  он  уже  вчера
наверняка знал, кто этот мужчина, и теперь думал  только  о  том,  как  бы
замять эту историю, представить ее пустяковой, не заслуживающей  внимания.
Но его уловка шита белыми нитками: установить личность пострадавшего проще
простого - достаточно  позвонить  в  медпункт  дома  отдыха  "Заря".  Даже
начинающий милиционер догадался бы.  А  сержант  Бессараб,  вероятно,  уже
навел соответствующую справку. Из профессионального любопытства должен был
поинтересоваться. Однако спрашивать его  напрямик  неудобно  -  зачем  ему
знать, что она думает о старшем лейтенанте Мандзюке...
     - Михаил Ильич, что говорит фельдшер  дома  отдыха  "Заря"?  У  этого
мужчины серьезное ранение?
     - Не обращался он в медпункт.
     - То есть как не обращался?!
     -  А  так:  не  заезжали  они  туда.  И  в  другие  медучреждения  не
обращались.
     Галина не поверила своим ушам: какая-то фантастика!
     - Откуда вам это известно?
     - Мы с лейтенантом Кленовым сегодня все городские больницы  объехали,
а в доме отдыха "Заря" и в войсковой части, что на Воздушной  -  там  есть
медсанчасть - еще вчера побывали. По регистрации за 28-ое  и  29-ое  числа
смотрели. Нигде такой случай не отмечен.
     - Ничего не понимаю! - Галина обхватила руками голову и так сидела  с
полминуты, потом посмотрела на Бессараба. - Михаил Ильич, а вы  что-нибудь
понимаете?
     - Нет... Да что я! Перед обедом, когда  мы  с  Кленовым  вернулись  в
райотдел ни с чем, старший лейтенант Мандзюк вот так же, как и вы  сейчас,
за голову взялся.
     - Мандзюк?! - едва не подскочила Галина.
     Это  нельзя  было  так   оставить.   Какими   бы   соображениями   не
руководствовался Алексей Мандзюк, он не имел  права  морочить  голову  ей,
инспектору городского Управления  милиции.  И  тасовать  факты  по  своему
усмотрению, вуалируя одни и выпячивая другие, тоже не имел права.  И  если
утром Галина еще раздумывала над тем,  жаловаться  или  не  жаловаться  на
него, то после разговора с Бессарабом, твердо решила доложить  руководству
отдела о более чем странном поведении старшего лейтенанта Мандзюка.


     Подполковник Билякевич был в Киеве на совещании, майор Уфимцев болел.
Из руководителей отдела на  месте  оставался  только  капитан  Ляшенко,  к
которому Галина обратилась не без колебаний. Она почти не сомневалась, что
он высмеет ее подозрения - ему только повод дай! - либо посчитает это дело
не заслуживающим внимания. К  тому  же  Ляшенко  был  давнишним  приятелем
Мандзюка и стоило крепко подумать, прежде чем обращаться к нему по  такому
поводу. Было еще одно обстоятельство, которое смущало Галину  всякий  раз,
когда приходилось обращаться по тому или иному вопросу к капитану Ляшенко.
     В свое время она была влюблена в Валентина Ляшенко, как влюблялась до
этого поочередно  в  киноактера  Олега  Янковского,  космонавта  Шаталова,
доцента кафедры  судебной  медицины  Сторожука.  К  счастью  (а  может,  к
сожалению), девичья влюбленность не долговечна и уже через год-полтора, за
которые старший лейтенант Ляшенко не удосужился раскрыть ее тайну  (сыщик,
называется!), Галина не то, чтобы разочаровалась, а как  бы  взглянула  на
него другими глазами. Она уже не розовела  от  ляшенковских  комплиментов,
любезностей (он расточал их не  только  ей!);  перестала  восхищаться  его
элегантностью (угрозыск - не  дом  моделей!);  не  спешила  умиляться  его
остроумным шуточкам (не всегда уместным и чаще всего небезобидным), а  его
покровительственно-фамильярное  отношение  к  ней  -   в   ту   пору   уже
студентке-заочнице, призеру областных соревнований по  легкой  атлетике  -
даже раздражало (с его легкой руки чуть ли не  все  сотрудники  городского
Управления называли ее не иначе как Галочкой). При этом, она отдавала  ему
должное: умен, находчив, умеет быть сдержанным, корректным (это  последнее
качество, по мнению Галины, Валентин заимствовал у начальника отдела). Тем
не менее, встречи с ним уже не волновали ее.
     Но потом случилось, что Ляшенко уехал в длительную  спецкомандировку,
и в отделе разом стало тихо, и как-то неуютно. Когда же он вернулся (уже в
звании капитана и ранге  начальника  отделения),  все  пошло  по-прежнему.
Впрочем, Валентин Георгиевич - отныне его надо было величать  так  -  стал
менее  категоричен  в  своих  суждениях,  оценках  и,  пожалуй,  мягче   в
отношениях с товарищами.
     А еще спустя год Галина  встретила  его  в  оперном  театре  с  очень
красивой,  но   высокомерной   женщиной,   которую   знала   как   ведущую
телевизионной передачи "Новости киноэкрана". Ляшенко растерялся, но  затем
любезно раскланялся с Галиной и даже представил ее теледаме. Но представил
так, что Галина едва не сгорела со стыда: "Это наша Галочка, о  которой  я
тебе рассказывал".
     Теледама  окинула  Галину  бесцеремонным  взглядом,   профессионально
улыбнулась, сказала снисходительно:
     - Милая  девочка.  Только  очень  худенькая.  Вам  надо  поправиться,
Галочка, килограмма на три, не больше.
     Галина тут же возненавидела и ее, и его. Но с теледамой  было  проще:
она  выключала  телевизор,  как  только   начиналась   передача   "Новости
телеэкрана",  а  вот  Ляшенко  выключить  не  могла  -  куда  денешься  от
сотрудника!
     Работа же, как известно, есть работа; и как-то случилось, что Ляшенко
оградил Галину  от  крупной  неприятности  (она  несвоевременно  отправила
подготовленный им важный документ); более того - получил  заработанный  ею
выговор. Когда же она, вдосталь  наревевшись,  собралась  духом,  пошла  к
начальнику отдела и покаялась,  подполковник  Билякевич  не  отменил  свое
решение: "Ему этот выговор полезнее, чем вам". Из чего  Галина  заключила,
что Ляшенко вовсе не любимчик шефа, как считала до  этого,  и  ему  видимо
попадает не меньше, чем другим сотрудникам.
     Она решила  взглянуть  на  Ляшенко  без  предвзятости  и  уже  вскоре
отметила, что он грамотный, толковый  юрист,  хороший  аналитик,  что  для
оперативного работника немаловажно, и товарищ в общем-то неплохой.
     Тем не  менее,  Галина  не  была  уверена,  что  Валентин  Георгиевич
отнесется серьезно к ее докладу. Но иного выхода у нее не было.
     Ляшенко  был  занят.  Обосновавшись   в   кабинете   Билякевича,   он
одновременно разговаривал по двум телефонам, подписывал документы, которые
ему подкладывала Катя  Ткачук  -  секретарь  отдела,  а  в  паузах  что-то
диктовал инспектору Глушицкому, который терпеливо  ждал  каждую  следующую
фразу. Галина хотела  сдать  назад  -  здесь  не  до  нее!  -  но  Ляшенко
приветливо кивнул ей, и  указал  на  свободный  стул.  Он  даже  ухитрился
спросить, как ее дела,  но  она  не  успела  ответить  -  затрещал  третий
телефон.
     Наконец Катя ушла, Глушицкий  дописал  последнюю  фразу  в  блокноте,
спросил: "Может, телеграфом передать?" и,  получив  утвердительный  ответ,
побежал  отправлять  телеграмму.  Ляшенко  бодро  отчеканил  в   одну   из
телефонных трубок:
     - Вас понял. Будет сделано! - Положил трубку на  аппарат,  спросил  в
другую: - Ты понял, что он хочет? Я, признаться, нет...  Ну  тогда  делай,
как понял. - Взял со стола третью трубку, сказал:
     - Задерживайте и привлекайте. Хватит церемониться с хулиганами!
     Окончив разговор, он  переключил  телефон  на  секретаря,  вызвал  по
селектору Катю:
     - Меня нет и сегодня уже не будет.
     Какое-то время смотрел на Галину, не то собираясь с  мыслями,  не  то
пытаясь отрешиться от них. Потом улыбнулся, спросил:
     - Где успела так загореть?
     - На горке, - удивилась вопросу Галина. - Рядом с  нашим  домом  есть
горка, и мы с соседкой каждое утро бегаем по ней. Вместо физзарядки.
     - Завидное дело! А я, признаться, давненько не бегал,  разве  что  за
трамваем, когда на работу опаздываю, - затем сказал уже  серьезно.  -  Ну,
выкладывай, что там у тебя.
     Выслушав Галину, спросил:
     - Характеристика на этого парня с тобой?
     - Вот, - Галина передала ему характеристику.
     Ляшенко прочитал, почему-то покачал головой.
     - Да, похоже, что ссора была не случайной.  Этот  Зимовец,  по  всему
видно, не  из  забулдыг-хулиганов.  Какая-то  причина,  несомненно,  была.
Мандзюк считает, что они повздорили из-за девушки?
     - Я тоже так считаю.
     - Что ж, не исключено. Когда-то из-за прекрасных дам копья ломали, не
говоря  уже  о  более  серьезных  уронах.  И  милиция,  между  прочим,  не
вмешивалась.
     - Но прекрасные дамы не шастали по кабакам с чужими мужьями, -  нашла
нужным заметить Галина.
     - Как знать!.. А почему считаешь, что этот мужчина женат?
     - Не случайно он выбрал ресторанчик поукромнее.
     - По-твоему, холостяку до такого не додуматься?
     - Валентин Георгиевич, давайте  говорить  серьезно!  Я  уверена,  что
Анатолий хорошо знал девицу в белых джинсах.
     - Но объяснялся почему-то не с ней. А не кажется ли тебе, что мужчину
в темно-серой рубашке он знал не хуже?
     Галина не сразу нашлась, что ответить.
     - Возможно,  наконец  согласилась  она.  -  Но  к  чему  гадать?  Это
выяснится на допросе.
     - На допросе? - о чем-то задумавшись, переспросил Ляшенко. - Да-да...
А выяснится ли?
     Он  как-то  необычно  усмехнулся:  скупо  и  невесело,  потянулся  за
телефонной трубкой, но, вспомнив, что телефон выключен, опустил руку.
     - Говоришь, Мандзюк схватился за голову, когда узнал, что потерпевший
не обратился за медицинской помощью?
     - Так утверждает Бессараб.
     - Н-да... - задумчиво протянул Ляшенко. - Едва ли этот  факт  сам  по
себе мог вызвать столь бурную реакцию Алексея.
     - Но мужчина серьезно ранен.
     - Из чего исходишь, делая такой вывод?
     - Он был окровавлен.
     - Обилие крови еще ни о чем не свидетельствует. Серьезные проникающие
ранения, как правило, не кровоточат. Нельзя  забывать  судебную  медицину,
младший лейтенант Юрко.
     Галина вспыхнула, но тут же возразила:
     - Но потерпевший не изучал судебную медицину, а потому не мог  знать,
серьезно или несерьезно ранен.
     - А я думаю, мог, - откинулся на спинку стула Ляшенко. - И не  только
мог - знал. Безусловно, знал, что рана неопасна. Об  этом  свидетельствует
его поведение.
     - Считаете, он - медик? - догадалась Галина.
     - Думаю, не просто медик - врач. И не просто врач -  хирург.  Окулист
или, скажем, терапевт, возможно,  запаниковал  бы  на  его  месте.  А  тут
сработал профессиональный рефлекс. Ведь он не просто придерживал  здоровой
рукой раненную, как показалось Бессарабу, он зажимал  поврежденный  сосуд.
Он поставил себе диагноз, едва почувствовав, что ранен. А разобраться  так
сразу мог только хирург. По той же причине  не  обратился  в  медпункт:  в
машине хирурга найдется все, что требуется для перевязки.
     Доводы Ляшенко поразили Галину:  как  она  сама  не  догадалась!  Ну,
конечно, только хирург, для которого  кровь,  повреждение  сосуда  -  дело
обычное, мог повести себя так после того, как сам был  ранен.  Безусловно,
тут требовались еще и выдержка, присутствие духа, но и эти качества должны
быть у хирурга.
     И все-таки она снова возразила:
     -  Но  он  был  ранен  в  правую  руку.  Как  же  он  мог  остановить
кровотечение, наложить повязку?
     - Ты забыла о его спутнице,  -  поднимаясь  из-за  стола  и  разминая
затекшие ноги, сказал Ляшенко. - Она тоже не растерялась:  села  за  руль,
увезла  своего  приятеля.  Такая  женщина,  следуя  наставлениям  опытного
консультанта, сумеет и кровотечение унять, и наложить повязку.
     - Но к чему такая самодеятельность, когда неподалеку были медпункт  и
фельдшер?
     - Это как раз тот вопрос, над которым сейчас ломает голову Алексей.
     - А мне он говорил... - начала было Галина, но Ляшенко перебил ее:
     - Он разговаривал с тобой утром, а сейчас уже конец дня.
     - Но что могло измениться?
     - Не знаю, но что-то, видимо, изменилось. Есть одно  малоутешительное
предположение. Как говорится: дай Бог, чтобы я ошибался!
     - О чем вы, Валентин Георгиевич? - встревожилась Галина.
     - Сейчас поеду в Шевченковский райотдел, посмотрю, что там и  как,  -
уклонился от ответа  Ляшенко.  -  А  ты  передай  своему  начальнику,  что
включена в оперативно-розыскную группу. Сдай  свои  дела,  и,  не  мешкая,
поезжай в автоинспекцию. Надо установить, кто  из  женщин  в  возрасте  от
восемнадцати до двадцати пяти лет имеет водительские права.
     - Бессараб  говорит,  что  спутнице  потерпевшего  лет  двадцать,  не
больше.
     - А я говорю: от восемнадцати  до  двадцати  пяти,  -  строго  сказал
Ляшенко.  Но  тут  же  улыбнулся:   -   Знаешь,   почему   нынче   женщины
пристрастились к джинсам и водолазкам? Такой наряд взрослит юных и молодит
не совсем уже юных - скажем так - особ. Разумеется, не всех и не при любом
освещении. Но это нельзя упускать из виду.
     Ляшенко был не совсем откровенен с Галиной - он знал о том, чего  еще
не знала она: в потасовке у ресторана Зимовец  получил  серьезную  травму,
куда серьезней, чем та, которую он нанес мужчине в темно-серой рубашке.  К
сожалению,  это  выяснилось  сутки  спустя  после   задержания   Анатолия:
черепно-мозговые травмы коварны и зачастую дают о  себе  знать  не  сразу:
может пройти несколько дней, пока такая  травма  заявит  о  себе  со  всей
очевидностью...
     Они были друзьями, хотя, казалось, ничем не походили друг  на  друга.
Валентин - стройный, подтянутый, энергичный, подчас нетерпеливый,  резкий.
Алексей являл собой тип борца-тяжеловеса: большой, могучий,  неторопливый,
с простоватым маловыразительным  лицом.  Но  эти  чисто  внешние  качества
никоим образом не отражали внутреннее содержание: быстроты,  гибкости  ума
Алексею было не занимать. Он, как и Валентин, любил шутку,  острое  слово,
но в отличие от товарища - пользовался ими осторожно, считаясь с тем,  что
не все понимают и принимают юмор. А если говорить начистоту, он был мягче,
добродушнее Валентина. В уголовный розыск они пришли почти одновременно, с
разницей в несколько месяцев. Но, если Валентин, за плечами  которого  был
университет, уже вскоре получил офицерское звание, то  Алексей  еще  долго
носил сержантские нашивки,  честно  заработанные  в  десантных  войсках  и
подкрепленные затем двумя годами милицейской патрульной службы. Среднюю  и
высшую школу милиции он окончил заочно, уже будучи инспектором  уголовного
розыска. При всем несходстве  характеров,  их  дружба  была  объяснима:  у
одного имелись прочные теоретические знания, у другого - опыт, оперативное
чутье. Со  временем,  когда  процесс  взаимообогащения  исчерпал  себя,  а
дальнейший опыт стал общим, выявились различия во взглядах  на  саму  суть
оперативной работы. Алексей считал основной и главной задачей оперативника
- раскрыть преступление, найти и обезвредить преступника; что же  касается
прочего, в том  числе  причин  и  обстоятельств,  обусловивших  преступное
деяние, то это, по его  мнению,  должно  уже  заботить  следователя,  суд.
Валентин на этот счет придерживался иного мнения,  так  как  полтора  года
работал следователем и  не  понаслышке  знал,  как  трудно  задним  числом
устанавливать факты, обстоятельства, показавшиеся кому-то несущественными,
но потом, когда время упущено, вдруг заявляющие о  себе  (вернее  о  своем
отсутствии) провалами в обвинительном  заключении,  ироническими  улыбками
адвокатов,  а  то  и  судебным  определением   о   возвращении   дела   на
доследование. Эти различия во взглядах, нередко приводили к  спорам  между
товарищами. Однако на их дружбе это не отражалось.
     Валентин  не  разделял  мнения  Галины  Юрко  о  том,   что   Мандзюк
маневрирует,  "крутит"  с  делом  Зимовца.  Все  было  проще:  Алексей  не
торопился  разбираться  с  Анатолием  Зимовцем,  полагая,  что  это   дело
пустяковое, задержанный никуда не денется, а потерпевший не явился,  а  из
спецбольницы,  куда  вчера  поместили  Зимовца,  сообщили,  что   у   него
сотрясение мозга, и Мандзюк начал принимать меры.  Но  у  него  что-то  не
ладилось,  и  он  заморочил  голову  Юрко,  которая  так  некстати  пришла
справиться о своем подопечном. Это можно понять. Непонятно другое:  почему
Алексей запаниковал после визита Юрко...
     Мандзюк встретил Ляшенко невесело: поднял и тут  же  опустил  глубоко
посаженные глаза.
     - Что с Зимовцем? - с порога спросил Валентин.
     - Плохо с Зимовцем, - глядя перед собой, буркнул Мандзюк.  -  Перелом
основания черепа. Это уже точно.
     - Так! - Ляшенко сел напротив, рванул воротник модной рубашки. -  Что
же ты Юрко голову морочил?
     - А кто такая Юрко, чтобы я ей обо всем докладывал?
     - Но и мне ты неправду сказал!
     - Почему неправду? - поднял глаза Мандзюк. - Это ты зря, Валентин!  О
том, что у Зимовца перелом, выяснилось только сегодня.
     - Точнее?
     - Когда консилиум собрался - пополудни.
     - А сейчас уже 18 часов! Почему до сих пор не доложил? Надеялся,  что
обойдется?
     - Не скрою  -  надеялся.  Консультант  -  профессор  и  тот  поначалу
сомневался.
     - Кто консультировал?
     -  Заведующий  кафедрой   неврологии   и   нейрохирургии,   профессор
Пастушенко. По  его  настоянию  Зимовца  перевели  в  областную  больницу.
Возможно, придется делать сложную операцию. А  это  клиническая  больница,
базовая для кафедры Пастушенко - там самые лучшие  специалисты.  Я  только
оттуда. Отвез туда мать и сестру Зимовца.
     -  Выходит,  ты  все  как  положено  сделал,  -  невесело  усмехнулся
Валентин. - И тебя не ругать - хвалить надо.
     - Мордой меня об стол бить надо, - тяжело вздохнул Алексей.
     - За что же, Лешенька, позволь узнать?
     - За то, что беспокоился о том  пижоне  с  поцарапанной  рукой,  а  о
Зимовце не подумал. А еще за то, что никак не могу найти этого пижона!
     - Плохо ищешь! - повысил голос Ляшенко. - Не так уже сложно  отыскать
в городе с семисоттысячным населением человека, о котором известно все, за
исключением фамилии.
     - Да-да, - меланхолично закивал Мандзюк. - Он врач,  скорее  всего  -
хирург. У него автомашина марки "Лада" бежевого цвета. Возраст в  пределах
от тридцати до тридцати пяти. Выше среднего роста. Шатен.  Хорошо  сложен,
очевидно, занимается спортом. Особые приметы  -  свежая  ножевая  рана  на
правом плече и предплечье.
     - За чем же остановка?
     - Из двенадцати врачей-хирургов городских  больниц,  приметы  которых
приблизительно совпадают с названными, ни у одного нет свежей ножевой раны
на правой руке.
     - Не исключено, что он - военный  или  железнодорожный  врач,  -  уже
менее уверенно предположил Валентин.
     - Мы выяснили через прокуратуру гарнизона, в железнодорожной больнице
тоже справлялись. Даже наших врачей потревожили. Безрезультатно.
     - Тебе не откажешь в оперативности, - счел нужным заметить Ляшенко. -
Надо будет еще в районных,  сельских  больницах  проверить.  Возможно,  он
приезжий.
     - Возможно. Хотя сомневаюсь. А вот в том, что он сукин сын - убежден.
Все понимаю: прицепился пьяный, полез драться, схватился за нож. За  такое
можно и надо давать по зубам. Одно до меня не доходит, он  же  видел,  как
парень  упал,  как  треснулся  затылком  о  бетонное  покрытие   площадки.
Врач-хирург - он должен был сообразить, к чему это может  привести.  И  он
сообразил. Понимаешь, Валентин, он сразу сообразил, что сталось! Никто еще
не понял, а он понял. Поэтому-то и удрал!
     В логике Мандзюку отказать было нельзя. И все-таки  Ляшенко  мысленно
возразил ему. Что бы не говорили об этом человеке, трусом он не был.  Трус
непременно запаниковал бы, будь он хоть  трижды  хирург.  А  этот  человек
меньше всего думал о себе. Да, он заподозрил, что Зимовец получил черепную
травму - несмотря на свою рану и вполне понятную неприязнь к тому, кто  ее
нанес, подумал об этом. И  не  только  подумал  -  предупредил  работников
милиции. К сожалению, его неправильно поняли...  Нет,  Алексей  прав.  Ход
рассуждений верный, а вывод неправильный.


     Очевидцы не  только  не  внесли  ясности,  но  еще  больше  озадачили
оперативников, следователя. Официант ресторана "Сосновый  бор"  Шерстюк  -
богатырского роста и сложения человек - показал,  что  молодой  мужчина  в
темно-серой рубашке и девушка в  белых  джинсах  зашли  в  ресторан  около
девяти вечера, сели за  столик  в  противоположном  от  входа  углу  зала,
заказали две чашки кофе, пирожные, сигареты.  Когда  они  проходили  через
зал, с мужчиной поздоровался старший инструктор турбазы  Бортник,  который
отмечал с  двумя  товарищами  начало  своего  отпуска.  Бортник  пригласил
мужчину и девушку к своему столу, но те отказались, сели за столик в углу.
Не прошло и пяти минут, как появился Зимовец. Как раз в это время включили
свето-музыку: в зале воцарился полумрак, несколько  пар  пошли  танцевать.
Зимовец стал подходить то к одной, то к другой паре, заглядывать  в  лица.
Это не всем понравилось. Солидный на вид армянин,  лет  сорока,  оттолкнул
Зимовца от своей партнерши, выругал его.
     - Вы знаете этого посетителя? - спросил следователь Кандыба, молодой,
серьезный парень, всего год назад пришедший  в  райотдел  после  окончания
университета.
     - Нет! - быстро, словно он ожидал этого вопроса, сказал Шерстюк.
     - А почему вы решили, что он армянин?
     - По наружности определил, - отвел глаза официант.
     Шерстюк  говорил  неправду,  это  было  ясно,  и  Кандыба  начал  его
"прижимать".
     - Вы уверены, что не ошиблись?
     Но Мандзюк сделал предостерегающий  жест:  дескать,  уходи  от  этого
вопроса. Кандыба недовольно хмыкнул, но упорствовать  не  стал  и  спросил
свидетеля о другом:
     - Раньше вы встречали этих посетителей: мужчину в темно-серой рубашке
и девушку в белых джинсах?
     - Не встречал, - поднял  глаза  Шерстюк.  -  Правду  говорю,  товарищ
следователь: первый раз видел. Мужчину, как я понял, хорошо знает  старший
инструктор Бортник, а с девушкой вроде бы наша буфетчица  Марта  Чижевская
знакома. Марта на крытой веранде работает,  там  вечером  тоже  посетители
бывают. Когда на стоянке поднялся шум, Марта выбежала на улицу. И  девушка
в белых джинсах выбежала из  зала.  Марта  еще  удержала  ее,  потому  что
девушка чуть было в перепалку не бросилась.
     - Вот как! - подал реплику Ляшенко.
     - Отчаянная девчонка! - подхватил Шерстюк. - Как  заметила  на  своем
кавалере кровь, взъярилась, что твоя тигрица: с  земли  какую-то  железяку
подняла и к этому парню рвется, кричит:  "Ах  ты,  подонок!"  Хорошо,  что
Марта ее удержала, а то свободно могла парня железякой рубануть.
     - Вы сказали, что Чижевская знает эту девушку.
     - Так мне показалось. Когда  подъехал  милицейский  "Москвич",  Марта
что-то сказала девушке, и та сразу угомонилась: пошла к  "Ладе",  села  за
руль, кликнула своего дружка.
     - Вы спрашивали Чижевскую об этой девушке?
     - Спрашивал, но Марта отмолчалась.
     - Чижевскую вызывали? - спросил Валентин у Мандзюка.
     - Она в отгуле, в село поехала, - опередил Мандзюка Шерстюк. - У  нее
в селе родственники живут, а здесь она у кастелянши турбазы квартирует.
     - Скажите, Шерстюк, оказывал ли вам сопротивление Зимовец,  когда  вы
выводили его из ресторана?
     - Да вроде бы брыкался, - хмыкнул Шерстюк, расправляя саженные плечи.
     - Вы били его?
     - Что вы, товарищ следователь! Мне  драться  нельзя  -  я  покалечить
ненароком могу...


     Старший инструктор турбазы Бортник был в  отпуске,  который  проводил
где-то под Одессой, но где именно, никто сказать не мог.
     Туристы Сошников (рабочий-литейщик из Жданова, 25 лет)  и  Попелястый
(бухгалтер райпотребсоюза с Тернопольщины, 38 лет) в основном  подтвердили
показания Шерстюка. Что же касается бежевой "Лады", то и они, к сожалению,
не запомнили ее номера.
     - Я на машину посмотрел только, когда они уже сели в нее. Но на номер
не обратил внимания, - сказал Попелястый.
     - Возможно, Лена запомнила номер,  -  сказал  Сошников.  -  Это  наша
туристка: мы с ней у ворот базы стояли, когда драка началась. Но  она  там
стояла и до этого. Мы с Попелястым из города возвращались, и когда подошли
к базе, Лена уже стояла у ворот. Потом она рассказывала, что  видела,  как
этот мужчина и девушка в белых джинсах  подъехали  к  ресторану.  А  минут
через пять этот самый Зимовец с приятелем на мотоцикле подкатил.
     - На мотоцикле, с приятелем? - быстро переспросил Ляшенко.
     -  Зимовец  сидел  позади,  а  мотоцикл  вел   второй   парень.   Так
рассказывала Лена.
     - Вы видели, как началась драка?
     - Мужчина в темно-серой рубашке подбежал к Зимовцу, когда  тот  ногой
по кабине "Лады" ударял. Со злости надо думать.  "Лада"  -  новенькая  без
одной царапинки, а он ее ботинком. Мужчина, понятно, оттолкнул  его.  Нет,
поначалу не бил - оттолкнул. А вот, когда Зимовец схватил его за рубашку и
что-то стал выкрикивать, мужчина отступил на шаг и  ударил  его  прямым  в
челюсть. По всем боксерским правилам врезал! И нокаутировал - парень упал.
Но затем поднялся и снова к мужчине, как ошалелый, кинулся,  полоснул  его
ножом.
     - Скажите, Сошников, когда Зимовец первый раз  к  мужчине  подступил,
был у него в руке нож? - спросил Кандыба.
     - Боюсь утверждать: мужчина к нам спиной  стоял,  а  Зимовец  к  нему
лицом, так что правую руку Зимовца нам не было видно.
     - Вы видели, как Зимовец упал после удара?
     - Видел. Навзничь упал. Полминуты, не меньше, лежал. Оно и понятно: с
одной стороны - нокаут, а с другой - водка.
     - Почему вы решили, что он пьян?
     - Запах спиртного от него исходил, это, во-первых. Машину ногой  бил,
во-вторых. Разве трезвый будет автомобиль лягать?
     - Куда делся товарищ Зимовца, который  привез  его  на  мотоцикле?  -
спросил следователь.
     - Мотоциклиста мы с Попелястым уже не застали. Я о нем со  слов  Лены
знаю.
     - Фамилия Лены?
     - Точно не скажу. Она  из  Ровно,  студентка.  В  32-й  туристической
группе была.
     Ляшенко сделал знак Мандзюку, и они вышли в соседнюю комнату.
     - Елена Волкова, 1958 года рождения, студентка  Ровенского  института
водного хозяйства, - предупреждая вопрос, сказал Мандзюк. -  Вчера  у  нее
окончилась путевка, но она задержалась в  городе  у  знакомых.  Собирается
уезжать сегодня в 21:45. Билет на поезд заказывала через турбазу. Так  что
номер вагона известен. Я сам поеду на вокзал. Прихвачу с собой Сошникова и
поеду.
     - Надо искать мотоциклиста. Исходи из того, что он  товарищ  Зимовца:
себе за спину первого встречного не сажают.
     - Уже дал задание участковому. Он знает Зимовца и его приятелей.
     - Это тот участковый, который на Зимовца протоколы составлял?
     - Тот, старший лейтенант Вох!
     - Эх, Алексей, Алексей! - укоризненно покачал головой Ляшенко. - Если
бы вчера проявил  такую  оперативность.  Всего  две  минуты  разговора  со
старшим инструктором Бортником избавили бы нас от изрядного куска  работы.
Ты уверен, что он уехал в Одессу?
     - Вчера рейсом в 16:00 улетел.
     - А с Зимовцем говорил?
     - Врачи не разрешают  с  ним  разговаривать:  он  то  и  дело  теряет
сознание.
     - А сразу после задержания?
     - Я считал, что он пьяный и потому не стал беседовать.
     Ляшенко взволнованно заходил по комнате.
     - Понимаешь, что ты наделал?
     - Понимаю. Дай мне сутки, и я найду этого сукина сына.
     - Сутки - много! Сейчас каждая минута  промедления  отдаляет  нас  от
цели на часы, а то и дни. Упущен оперативный момент. Практически ты  начал
действовать только сегодня - на третий день после задержания Зимовца  -  и
до сих пор не можешь сказать, кто его травмировал.  А  парню  все  хуже  и
хуже. Вот и представь, что сейчас думают его родные, близкие.
     - Его сестра уже высказала мне, что думает, - нахмурился Мандзюк. - В
милиции его, видите ли, избили.
     - Вот-вот! - подхватил Ляшенко. - Сегодня она так  думает,  а  завтра
полгорода так думать будет.
     - К утру я найду этого сукина сына, - буркнул Мандзюк. -  Ночь  спать
не буду и своим ребятам спать не дам, но найду.
     - Не имеешь права ночью людей тревожить, - уже мягче сказал  Ляшенко.
- Я не твоих ребят имею в виду. До темноты  еще  два  часа.  Будем  искать
вместе.
     - Зачем же тебе... - начал было Мандзюк, но Валентин перебил его:
     - А затем, что завтра я вместе с тобой буду стоять на ковре у шефа  и
докладывать это дело.
     - Билякевич вернулся?
     - Завтра  должен  вернуться.  Так  что  я  не  из  одного  дружеского
расположения  к  тебе,  напрашиваюсь  в  помощники  -  мне  достанется  не
меньше... Вызывай дежурную машину и сержанта Бессараба.
     - Куда поедешь?
     - Вместе поедем, Лешенька. Вместе! Поедем беседовать  с  солидным  на
вид армянином лет сорока, которого ты и  официант  Шерстюк  оберегаете  от
такого пассажа, как вызов в милицию. Кстати, кто он такой?
     - Акопян Стюарт Суренович, директор автотранспортного предприятия,  -
смутился Мандзюк.
     - Надеюсь, тебе известен его адрес?
     - Я знаю, где он живет. Но может не надо к нему домой ехать? У него в
семье не все ладно. А тем  вечером  в  ресторане  он  с  женщиной  был.  Я
разговаривал с ним по телефону: он сам мне позвонил, рассказал, что видел.
     -  Предупредил  события!  -  усмехнулся  Ляшенко.  -  Испугался,  что
милицейский патруль записал номер его машины.
     - Он - автомобилист и, естественно, не исключал такой возможности. Но
поверь, я его давно знаю, он порядочный человек. Погоди, не иронизируй.  У
него такая катавасия с женой - никому не пожелаешь: с психикой  у  нее  не
все в порядке. И оставить ее не может, и жизни, как  говорится,  нет...  А
что тебе даст разговор с ним? Этого мужчину и девицу в белых джинсах он не
знает.
     - А его дама?
     - Как-то неудобно было спрашивать.
     - Деликатность украшает человека. Но  украшениями  надо  пользоваться
умеренно. Тем более, работникам милиции. Поехали! Вызовешь его  на  улицу,
поговорим в машине.
     ...Акопян уступил не сразу.
     - Не могу ее назвать. Поймите меня  правильно,  товарищи...  Нет,  не
замужем - разведена. Но она занимает определенное положение, и я не вправе
компрометировать ее. Скажу больше: она просила меня сделать все возможное,
чтобы ее не вызывали в милицию, не впутывали в эту историю.
     - В какую историю, Стюарт Суренович? У  нас  нет  претензий  к  вашей
знакомой, но мне необходимо поговорить с ней.
     - Видите ли, - замялся Акопян. - Дело в том... В общем Инна Антоновна
не любит и не умеет лгать, а, как я понял, она знакома с этой девушкой, но
почему-то не хочет, чтобы ее расспрашивали о ней.
     - Координаты Инны Антоновны! - сразу изменил тон Валентин.  -  Я  все
понимаю,  Стюарт  Суренович,  но  поймите  и  вы:  когда   речь   идет   о
преступлении, нельзя ссылаться на соображения нравственного порядка. Да  и
не  может  быть  нравственным  укрывательство   преступника,   при   любых
обстоятельствах!
     - Хорошо, я позвоню ей, - после  довольно  продолжительного  раздумья
сказал Акопян. - Пусть ваш водитель проедет метров двести вперед, там есть
телефон-автомат.
     Переговорив по телефону со своей  приятельницей,  Акопян  вернулся  к
машине, протянул Ляшенко вырванный из блокнота листок.
     - Это ее адрес. Она будет ждать вас в  воскресенье  после  семнадцати
часов.
     - Мне надо поговорить с ней безотлагательно, - настаивал Ляшенко.
     - Это невозможно, - развел руками Акопян. - Мой звонок застал  ее  на
пороге: она собиралась уходить сейчас,  верно,  уже  ушла  на  встречу  со
своими  австрийскими  коллегами.  А  завтра  она  принимает   экзамены   в
институте.
     Ляшенко ничего не оставалось, как только спросить:
     - В каком институте?
     - В медицинском...
     На Рогатке Мандзюк остановил "Волгу" ГАИ, пересел в нее  -  ему  надо
было вернуться в райотдел за Сошниковым и вместе с ним поехать на вокзал к
отходящему в 21:45 поезду. Ляшенко остался в "Москвиче",  велел  Бессарабу
ехать на Окружную дорогу.
     - Тем же маршрутом, которым вы следовали вечером 28 июня.
     Миновав  квартал  новостройки,  металлобазу  и  заправочную  станцию,
Бессараб вывел машину на высокую призму Окружной дороги,  влился  в  поток
автомобилей, идущих в сторону Киевского  шоссе.  Ляшенко  опустил  боковое
стекло - в кабине было душно.  Встречный  ветерок  приятно  освежил  лицо.
Промелькнули поворот к Лесному озеру,  автобусная  остановка,  на  которой
толпились люди с пляжными сумками, рюкзаками.
     - С озера, - заметил Бессараб. - Сегодня к воде было не подступиться:
суббота!
     - На озере есть павильоны, буфеты? - спросил Ляшенко.
     - Есть продовольственные  киоски.  Но  спиртное  там  не  продают,  -
сообразив, куда клонит капитан, сказал Бессараб и тут  же  предположил:  -
Они, должно быть, с собой имели. Я имею в виду  Зимовца  и  его  приятеля.
Знаете, как бывает, когда на озере собираются: кто  плавки  берет,  а  кто
бутылку. Мы с лейтенантом Кленовым тоже считали, что они  к  той  паре  на
озере пристали. Выпившие были, вот и прицепились.
     Версия была не хуже любой другой...
     До ресторана "Сосновый бор" было  уже  недалеко.  Не  прошло  и  трех
минут, как  Бессараб  сделал  правый  поворот,  и  "Москвич"  скатился  на
бугристую неровность боковой дороги, что углублялась в поредевший лес.
     Уже смеркалось. Между деревьями то здесь, то там вспыхивали светлячки
ламп.
     - Дом отдыха "Заря", - сказал Бессараб, включая фары.
     Машину потряхивало на выбоинах. Из-за поворота навстречу  выдвинулась
громада  "Икаруса".  Бессараб  прижал  "Москвич"   к   обочине.   "Икарус"
величественно проплыл мимо. Из его окон выплеснулась многоголосая песня.
     - Турбазовский. Довезет их до Скального приюта, там заночуют, а утром
по маршруту на перевал  пойдут,  -  со  знанием  вопроса  прокомментировал
Бессараб.
     - Разве туристы ходят со Скального на перевал? - удивился Ляшенко.  -
Когда-то этот маршрут альпинистским считали.
     - Сейчас и ребятишки  этим  маршрутом  идут,  через  Южную  расщелину
мостик переброшен, а на Большой Орлиной скале ступеньки вырублены, да  еще
перила из труб поставлены.
     Ляшенко едва сдержал вздох -  давненько  он  не  был  в  Карпатах!  А
когда-то чуть ли не каждую пятницу выезжал: летом на Скальный приют, зимой
- на горнолыжные трассы. Последний  раз  он  был  на  горнолыжной  базе  с
Региной. Это было год, а точнее, год и пять месяцев назад. Они  тогда  еще
масленицу отмечали: блины на костре пекли...
     Ресторан "Сосновый бор" был стилизован под  сельскую  хату  с  крытой
соломой крышей и приподнятым на  ступеньки  крыльцом.  Бессараб  остановил
"Москвич" у  ворот  турбазы.  Отсюда  хорошо  просматривались  ресторан  и
примыкающая к нему бетонированная площадка для паркования автомобилей.
     На площадке теснилось несколько "Жигулей", три "Лады",  две  "Волги",
микроавтобус. Автобус стоял на том месте, где, по  утверждению  Бессараба,
вечером 28 июня произошла драка. Ляшенко попытался обойти автобус, но  тот
стоял впритык к плотной шеренге разлапистых елок.
     - Сегодня много посетителей, -  заметил  Бессараб.  -  В  будние  дни
потише. А в выходные и  туристы,  и  отдыхающие  приходят.  Но  туристы  в
основном на крытую веранду идут. Там попроще и дешевле получается.
     Он показал куда-то за частокол елок. Ляшенко посмотрел по  указанному
направлению, но ничего не увидел. Зато услышал оживленные  голоса,  чей-то
переливчатый смех, негромкую танцевальную мелодию.
     - Где стояла "Лада"?
     Бессараб показал, где и как стояла бежевая "Лада".
     Ляшенко топнул каблуком о бетонное покрытие площадки. В пятку  словно
током ударило.
     - Не хотел бы я здесь падать, - невесело усмехнулся он.
     За  елками,  на  веранде,  заглушая  танцевальную  мелодию,   ударили
гитарные басы. Низкий женский голос с хрипотцой "под Высоцкого" запел:

                     Парня в горы тяни - рискни!
                     Не бросай одного его!
                     Пусть он в связке одной с тобой,
                     - Там поймешь, кто такой...

     ...Несколько лет назад школьный товарищ  -  альпинист  и  горнолыжник
Гарик Майсурадзе потащил  его  с  собой  на  Скальный  приют,  где  к  ним
присоединился Павел - внештатный тренер горнолыжной  базы,  и  они  втроем
двинулись на перевал. Валентин шел  в  свой  первый  альпинистский  поход,
который едва не стал для него последним: на Большой Орлиной скале  еще  не
было ни перил, ни ступенек, и он - как и следовало ожидать -  очень  скоро
начал скатываться вниз. Павел едва удержал его...

                     ...Значит, рядом с тобой - чужой.
                     Ты его не брани - гони...

     Словно насмехаясь над ним, пела женщина за елками.
     - Вот же интересно: песня чисто мужская, а поет женщина.  И  не  зря,
видать, поет: туристки - девчонки отчаянные, - улыбнулся Бессараб.
     - Когда бы только туристки отчаянными были, -  пробурчал  Ляшенко.  -
Иная выше ресторанных ступенек не поднималась,  а  работу  всей  городской
милиции задает.
     Администратор   ресторана   -   бритоголовый   плотный   мужчина    в
накрахмаленной рубашке и подчеркнуто строгом костюме, встретил Ляшенко без
излишнего  любопытства,  всем  своим   видом   показывая,   что   понимает
озабоченность капитана и готов ему помочь. Говорил  он  много,  но  ничего
заслуживающего внимания не сказал. Ляшенко уже  собирался  уходить,  когда
администратор предложил:
     - Может, с буфетчицей Лисович поговорите? Она вчера у Чижевской смену
приняла. Чижевская, безусловно, рассказала ей об этой истории -  такого  у
нас еще не бывало.
     Ляшенко пошел с ним на веранду. Администратор хотел  представить  его
буфетчице, молодой, начинающей полнеть женщине, но Ляшенко узнал ее.
     - Я сам представлюсь, - остановил он администратора.
     Два года назад Виктория Лисович -  в  ту  пору  официантка  ресторана
"Летний", что в  Суходольском  парке,  проходила  как  свидетель  по  делу
Панченко-Роговика...
     Ляшенко подошел  к  стойке,  взобрался  на  высокий  табурет,  кивнул
Лисович.
     - Здравствуйте, Вика. Не знал, что вы здесь работаете.
     Она пристально посмотрела на него, стараясь припомнить их знакомство.
Ляшенко не стал испытывать ее память -  назвал  себя.  Она  вспыхнула,  но
затем натянуто улыбнулась:
     - Добрый вечер, товарищ капитан. Извините, не узнала.  Я  уже  второй
год здесь работаю. Сразу, как замуж вышла,  перевелась  сюда.  Мы  в  этом
районе квартиру получили...
     Она говорила быстро, словно боясь, что он  остановит  ее,  и  она  не
успеет рассказать, что со времени их первого - не очень-то  приятного  для
нее  знакомства,  в  ее  жизни  многое  переменилось,  и  она  уже  не  та
безответственная  девица,  которая  была  причастна  к  печальной   памяти
Панченко-Роговика.
     - Рад за вас, Вика, - как можно искреннее сказал Ляшенко. - Мамой еще
не стали?
     Она смущенно прыснула, прикрылась рукой:
     - Скоро стану: в августе уже в декрет!
     Они поболтали немного,  а  потом  Ляшенко  спросил  о  том,  что  его
интересовало.
     - Марта мне рассказала. Она знает эту девушку в белых  джинсах.  И  я
ее, между прочим, знаю: она  медицинской  сестрой  в  детской  поликлинике
работает. Я туда в консультацию хожу, встречаю ее. И здесь у нас несколько
раз видела.
     - Вы не ошибаетесь? - Ляшенко даже подался вперед. Признаться, он  не
ожидал такой удачи.
     - Марта ее подробно описала. А потом имя такое же - Ляля. Ее трудно с
кем-то спутать: крупная, фигуристая, интересная. И одета по моде, да не  в
простенькое - в такое, что за медсестринскую зарплату не купишь. Но она не
из таких. Понимаете? Я таких за версту вижу. А эта с гонором: с кем бы  ни
была, сама за себя рассчитывается. И по  манерам,  разговору,  видно,  что
воспитанная. Хотя конечно, ни за что ручаться нельзя.  Тем  более,  что  у
меня как-то сомнение в отношении нее  появилось.  Было  это  вскоре  после
майских праздников. Приехала она с одним мужчиной. До  этого  в  компаниях
парней, девушек приезжала. А тут вдвоем с мужчиной. И не на автобусе -  на
"Ладе" подкатили. А главное, что я знаю этого мужчину. Когда-то  знала,  -
быстро поправилась Лисович. - Доном его зовут. Помните Роговика?  Это  его
дружок был. На вид он, конечно, солиднее Роговика: умеет  держаться,  пьет
умеренно, не хамит. Но это внешне, а по существу тот еще тип!  Можете  мне
поверить. Я предупредила Лялю, чтобы она была поосторожнее с ним.  Выбрала
момент, когда он отлучился, и предупредила. Жалко ее стало: Дон  -  такой,
что своего не упустит. А она, что ни говорите, еще девчонка.
     - Как она реагировала на ваше предупреждение?
     - Поблагодарила, но так это - свысока: дескать, нашла кого учить!
     - Вика, не Дон был здесь с Лялей вечером двадцать восьмого?
     - Как Марта описала, вроде бы он.
     - Марта его не знает?
     - Не знает. Раньше он у нас не бывал. Что ему,  с  его  размахом,  на
такой веранде делать, где только кофе, да сухое вино продают?  Из  вин  он
лишь шампанское признает, а кофе вообще не пьет.
     - И тем не менее, он появился здесь.
     - Это потому, что Ляля здесь бывает, а он ее на прицел  взял.  Я  так
понимаю.
     - Чем занимается Дон?
     - Когда-то он мне  доцентом  медицины  представился.  Думаю,  соврал.
Какой из него доцент! Хотя к медицине какое-то отношение имеет: в болезнях
более или менее разбирается, может рецепт выписать,  а  потом  -  не  буду
скрывать - в свое время доставала  через  него  дефицитные  лекарства  для
знакомых.
     - По спекулятивной цене?
     - Само собой! Дон что хочешь достанет. Я не только лекарства  имею  в
виду. К примеру, в тот раз, когда он здесь был, я  попросила  его  достать
однотомник Сент-Экзюпери - мой любимый писатель.  Обещал,  но  такую  цену
заломил, что я отказалась.
     - Значит, он и книгами спекулирует?
     - Он и себя продаст, если кто заплатит! - усмехнулась  Лисович.  -  А
книги - его хобби. Я как-то была у него дома, там полным-полно книг. И все
такие, которые так просто не купишь.
     - Дефицитные?
     - Есть и дефицитные. Но  больше  старых:  в  таких,  знаете,  толстых
переплетах с уголками. Я почему решила, что тем вечером с Лялей  был  Дон?
Марта показала мне книгу, которую нашла на стоянке после драки.
     - Что за книга?
     - Старинная: листы пожухлые, хрупкие, а переплет новый:  кожаный,  не
потертый, с металлической застежкой. Видно, ценная книга, если ее  наново,
да еще в такой переплет переплели. Названия не запомнила  -  оно  какое-то
чудное, но на медицинскую тему - это я поняла...
     Ляшенко был доволен собой:  завтра  же  он  отыщет  и  Лялю  в  белых
джинсах, и дипломированного спекулянта Дона  -  это  уже  вопрос  времени,
причем минимального. Что же  касается  деталей,  то  их  выяснением  пусть
занимается Мандзюк - к чему-то и ему  надо  приложить  руки.  Впрочем,  он
может подбросить Мандзюку и одну немаловажную деталь:  причиной  конфликта
была  не  девушка,  а  книга.  Очевидно,  редкая,   пользующаяся   спросом
библиофилов. И Дон, и Зимовец были завсегдатаями книжного рынка. И тот,  и
другой ходили туда небескорыстно. Редкая, дорогая  книга  стала  предметом
вожделения обоих. Кто-то из них надул другого, скорее Дон - он  старше,  а
стало быть, опытней,  изощреннее.  Остальное  решили  эмоции.  Вот  и  вся
предыстория!
     До этого, рано или поздно, докопался  бы  и  сам  Мандзюк.  Но  он  -
Валентин - сделал это быстрее и не только потому, что  хотел  утереть  нос
Алексею. Строго говоря, речь шла о чести городской милиции.
     Уже стемнело. На небе замерцали звезды. Стрелки часов приблизились  к
одиннадцати. Он не стал заезжать в райотдел - пусть Мандзюк сам беседует с
Леной из Ровно, вряд ли она сообщит что-то существенное.
     Дома был в половине двенадцатого. Мать только вернулась с работы: она
подменяла в студии Регину и вела вечернюю передачу  "Новости  киноэкрана".
Отец хлопотал на кухне:
     - Кто будет ужинать? - спросил он.
     - Я, - поднял руку Валентин. - Вот только умоюсь.
     - Ребенок проголодался, - улыбнулась мать. - Где нагулял аппетит?
     - В ресторане, мамочка.
     - Не смешно.
     - Ты права: это было скорее грустно.
     Когда он пришел на кухню, мать уже допивала свой кефир.
     - Вернулась Регина, - покосившись на него, сказала мать. -  Она  была
на  кинофестивале.  И  знаешь,  кого  там  встретила?   Синьорину   Клару.
Пожалуйста, не делай вид, что ты не помнишь эту потрясающую мулатку.
     - Я помню ее, мама, - не поднимая головы, буркнул Валентин.
     - Регина привезла от нее привет тебе и твоему приятелю с  горнолыжной
базы. Ты, очевидно, догадываешься, о ком я. Напомни, пожалуйста, его имя.
     - Пожалуйста: Павел. Но он приятель  не  мой  -  Гаррика  Майсурадзе,
которого Регина знает не хуже меня.
     Мать уже не впервые заводила разговор о Регине. Она  никак  не  могла
примириться с  мыслью  о  том,  что  из-за  вздорного  каприза  сына  (ну,
подумаешь,  не  так  и  не  то  сказала   девушка!),   не   обрела   столь
респектабельную невестку. Но у него на этот счет было другое мнение.
     - У Регины есть какое-то дело к тебе, - не отступала мать. - Если  не
возражаешь, я приглашу ее завтра к обеду.
     - Завтра я буду занят, - нахмурился Валентин. -  Можешь  сообщить  ей
номер моего служебного телефона: делами я занимаюсь на работе.
     Мать неопределенно улыбнулась.
     - Валя, прости, чуть не забыл,  -  сказал  отец,  -  тебя  спрашивала
младший лейтенант Юрко: просила, чтобы ты - когда бы ни пришел -  позвонил
ей домой.
     - Кто такая Юрко? - насторожилась мать.
     Валентин едва сдержал улыбку: с такой мамой не  соскучишься!  Сказал,
как можно равнодушнее:
     - Кто такая Юрко? Наша Галочка.
     - Не прикрывайся коллективом, Валентин!
     - Мама, от твоей  проницательности  никуда  не  денешься.  Признаюсь:
влюблен, но безнадежно.
     - У нее есть другой?
     - Возможно, я не уточнял. Но дело не в этом: она слишком  молода  для
меня.
     - Прости, но сколько ей лет?
     - Я не задаю женщинам бестактных вопросов.
     - Валентин, ты невыносим!
     Мать надулась, ушла в свою комнату. Отец хмыкал, прикрывшись газетой:
то ли смеялся, то ли возмущался - его не всегда поймешь.
     Валентин пошел к себе, отыскал в справочнике телефон  Юрко,  позвонил
ей.
     - Галина Архиповна? - сам не зная почему, официально  спросил  он.  -
Это Ляшенко. Извините, что поздно беспокою.
     Собственные слова показались ему вычурными, непривычными.  Но  Галина
не обратила на это внимания. Сбивчиво и торопливо, очевидно волнуясь,  она
доложила, что весь вечер просидела в госавтоинспекции, перебирая  карточки
женщин-водителей. Их оказалось довольно  много,  даже  в  интересующем  их
возрастном диапазоне. Еще подумала, что вот  будет  морока  беседовать  со
всеми. Но потом, неожиданно для себя, встретила фамилию,  которая  сказала
ей о многом.
     - Ну не то, чтобы сказала, -  натолкнула  на  определенную  мысль,  -
поправилась Галина. - Понимаете, Валентин Георгиевич, это не совпадение  -
я интуитивно чувствовала, что без нее не обошлось.
     - Без кого? - невольно улыбнулся  Ляшенко.  Он  подумал,  что  Галина
увлеклась своим заданием, которое хотела исполнить как можно  лучше,  и  в
работу включилась фантазия, что ей было не занимать.
     - Без Ларисы?
     - Ясно, хотя и не совсем. Кто такая Лариса?
     - Дочь профессора Яворского. У нее "Лада" бежевого цвета! Это ее - не
мужчины того - машина;  по  наследству  после  смерти  отца  досталась.  Я
документы подняла...
     - Галочка, ты, видимо, устала, - как можно мягче  сказал  Ляшенко.  -
Поговорим завтра.
     - Валентин  Георгиевич,  ну  как  вы  не  понимаете!  -  чуть  ли  не
простонала Галина. - Да если хотите знать, Лариса в свое время  флиртовала
с Зимовцем! Правда, это было год назад, но она сама мне призналась,  когда
я приходила к ее отцу по поводу того же Зимовца. Причем сказала об этом  с
бравадой: вот, дескать, какие у нас отношения! Представляете?
     - Я не только представляю, но совершенно точно знаю, что уже  полночь
и тебе, и мне пора спать, -  все  еще  мягко,  но  уже  настойчиво  сказал
Ляшенко. - А еще я знаю и тоже абсолютно точно, что девицу в белых джинсах
зовут Лялей.
     - Правильно! - подхватила Галина. - Так зовут ее дома.
     - Ты уверена?
     - Ну конечно! Ведь  это  уменьшительное  от  имени  Лариса.  Покойный
Матвей Петрович так и называл ее. Кстати, сержант Бессараб оказался  прав:
ей двадцать лет...
     Валентин уснул не сразу: беспокоили мысли, что  наскакивали  одна  на
другую, толкаясь и путаясь, не желая увязываться, строиться в ряд.  Дон...
Книга... Лариса - Ляля, которая в свое время - это надо же! - флиртовала с
Зимовцем. Любопытно, сколько лет было Толику Зимовцу, когда  его  искушала
эта демоническая Ляля в белых джинсах? Семнадцать.  Что  ж,  вполне  могло
быть! Но при чем  здесь  книга?  И  зачем  Дон  прихватил  ее  с  собой  в
ресторан?..
     Ему приснились события и люди, весьма далекие от его  служебных  дел:
Регина и потрясающая Клара (кофе со сливками в обрамлении  бриллиантов)  -
актриса Бразильского теле-радио-кино и еще чего-то, которую  Регина  прямо
из студии притащила домой к Ляшенко как раз вовремя: Валентин  с  рюкзаком
за спиной и лыжами на плече стоял в дверях, а  на  улице  его  ждал  газик
горнолыжной базы. Негодование  Регины  улеглось,  едва  потрясающая  Клара
заявила, что тоже хочет в горы и  непременно  сейчас  (время  близилось  к
полуночи), ее только смущает  отсутствие  таких  ботинок,  как  у  синьора
Валентина (декольтированное эстрадное платье и ажурные чулки она,  видимо,
считала подходящим нарядом для такой прогулки). Конечно, это был чистейший
абсурд - газик был набит до отказа, но все вышло так, как пожелала  Клара.
Мать одолжила ей фетровые бурки и спортивные шаровары,  отец  -  свитер  и
шерстяные носки, сосед - рыбацкий полушубок. Оставшиеся в доме теплые вещи
пошли на экипировку Регины. Перед стартом все  хлебнули  для  обогрева  из
корчажки, которую так это, на всякий  случай,  прихватил  с  собой  Гаррик
Майсурадзе. В корчажке оказался  коньяк  и  всю  дорогу  старенький  газик
трясся от смеха: Регина воевала  с  рюкзаками,  ведрами,  лыжами,  которые
дружно сваливались на нее при каждом повороте; Гаррик  безуспешно  пытался
выбраться из колодца, сооруженного предусмотрительным шофером из  запасных
скатов; доктор Год восседал на  бидоне  с  соляркой;  Валентин  на  плечах
Саноцкого из Института общественных наук, а потрясающая Клара на коленях у
Павла. Она оглушала Павла попеременно то своим бархатным  меццо-сопрано  -
когда все пели о крокодиле  Гене  и  еще  о  чем-то  экзотическом,  но  не
страшном - то субтропическими поцелуями - очевидно, она  не  представляла,
как вести себя иначе на коленях у мужчины. И все было бы хорошо, когда  бы
Регина при каждом удобном случае не шептала  в  самое  ухо  Валентина:  "Я
сказала синьорине Кларе, что мой жених - адвокат. Надеюсь, ты  не  станешь
уличать меня во лжи?"
     Он не стал ее уличать, но настроение у него испортилось даже во  сне.
Как, впрочем, и тогда - полтора года назад - на горнолыжной базе...


     Утром было все, как обычно: встал в половине седьмого, поупражнялся с
гантелями,  эспандером.  Пока  принимал  душ,  брился,  мысленно  перебрал
незавершенные дела - на свежую голову думается лучше. Подивился себе: чего
вчера  обрушился  на  Мандзюка,  вмешался  в  дело,  которое   не   стоило
разговоров, что о нем вели? Очевидно, поддался настроению Галочки Юрко. Ох
уж эта Галочка с ее вежливой настойчивостью и чрезмерными эмоциями! Вчера,
в шутку он сказал матери, что влюблен в Галочку. А может, это не шутка,  и
он действительно влюблен в нее, но не явно  -  подсознательно?  Бывает  ли
такое? Придется проконсультироваться с психологами...
     Насвистывая веселую мелодию, он уже направился завтракать, когда отец
позвал его к телефону. Звонил Мандзюк.
     -  Вчера  допрашивал  Волкову.  Ну,  эту  Лену  из  Ровно,  -   забыв
поздороваться, сразу забубнил Алексей. - Она показала, что Зимовец,  когда
соскакивал с мотоцикла, упал навзничь  и  ударился  затылком  о  дорогу...
Понимаешь, какая петрушка теперь получается!
     - Извини, Леша, я тороплюсь, - недовольно поморщился Валентин. - Да и
дело не стоит  того,  чтобы  его  докладывать  поэтапно.  Доложишь,  когда
закончишь. Сам закончишь. Правда, вчера я кое-что уточнил,  да  и  Галочка
немного поработала на тебя, но об этом в двух словах не  скажешь.  Заскочи
ко мне днем, я передам тебе наши сведения. У тебя все?
     Мандзюк ответил не сразу: вначале откашлялся, словно у него запершило
в горле, и только затем сказал:
     - Зимовец умер. Сегодня на рассвете.


     Областная   клиническая   больница   размещалась   в    продолговатом
трехэтажном здании на улице Коцюбинского. Вход  и  въезд  были  со  двора.
Несмотря на ранний час - еще не было восьми -  возле  приемного  отделения
стоял "рафик" скорой  помощи,  несколько  поодаль  разворачивалась  вторая
машина с красными крестами на бортах.
     В длинном без окон коридоре на свежепокрашенных стенах висели  график
дежурств  младшего  медперсонала,  стенгазета,  расписание  дней  и  часов
посещения больных. У  двери  приемного  отделения  прямо  на  полу  стояли
носилки, на которых  лежал  человек  с  окровавленным  лицом  и  стиснутой
плоскими шинами ногой. Одной рукой он прикрывал глаза, другой показывал на
бок:
     - Вот здесь, под ребрами, больнее всего, - сдерживая  рвущийся  стон,
говорил он склонившемуся над ним врачу.
     - Во вторую операционную, -  распрямляясь,  сказал  врач  топтавшимся
рядом санитарам. - У него, должно  быть,  внутреннее  кровотечение.  Пусть
сразу кладут на стол. Я буду оперировать. Быстрее! -  А  раненному  бросил
сердито: - Долихачились, молодой человек!
     Санитары схватили носилки, заспешили к лифту. Врач пошел следом.
     Из приемного покоя выглянул второй врач - худощавый с русой  вьющейся
бородкой, окликнул рослую санитарку:
     - Мария, ради Бога, заберите отсюда эту кошмарную  бабу!  Она  мешает
работать.
     Санитарка решительно шагнула за дверь  и  тут  же  вывела  в  коридор
простоволосую женщину в домашнем халате.
     - Ой, мамочка, что я наделала! - причитала  женщина.  -  Он  же  весь
ошпаренный. Места живого нет. Не хотела я. Так  вышло:  кастрюлю  с  плиты
снимала, а он под руку подвернулся. Ой, мамочка, он же теперь меня  совсем
бросит!
     - Мужа кипятком окатила, - пояснил всезнающий Мандзюк. - Вот еще одно
дело придется заводить.
     - Думаешь, она не случайно плеснула на него?  -  недоверчиво  спросил
Ляшенко.
     - Зачем думать? Я знаю. И ее знаю, и ее распрекрасного мужа. Пять лет
женаты и все пять лет дерутся. Правда, до кипятка еще не доходило...
     Он раздобыл два халата, которые пришлось набросить на плечи.  Свернув
в боковое ответвление коридора, они по  служебной  лестнице  поднялись  на
второй этаж.
     В  кабинете   заведующего   нейрохирургическим   отделением   застали
следователя Кандыбу, судебно-медицинского эксперта Сторожука  -  красивого
мужчину   лет   сорока   пяти,   профессора   Пастушенко   -   степенного,
неторопливого,  в  массивных  роговых  очках,  придававших  его  крупному,
ухоженному  лицу   внушительность,   монументальность,   лечащего   врача,
дежурившую всю ночь медсестру - полную блондинку с настороженными глазами.
Пастушенко сидел за столом завотделения, листал историю болезни, то и дело
подзывал лечащего врача, молча тыкал  пальцем  то  в  одну,  то  в  другую
запись. Врач почтительно склонился к нему,  что-то  объяснял  полушепотом.
Кандыба беседовал с медсестрой, а Сторожук, расположившись на  застеленном
простыней   топчане,   просматривал    материалы    следственного    дела,
прихваченного с собой  Кандыбой.  Потом  пришел  еще  один  врач,  показал
Пастушенко рентгеновские снимки, которые они стали  смотреть  на  свет,  о
чем-то советуясь...
     - Я, пожалуй, пойду, тут и без меня тесно, - сказал Мандзюк.  -  Если
понадоблюсь, буду в отделе кадров.
     Ляшенко не стал его задерживать -  в  кабинете,  действительно,  было
многолюдно.  Пастушенко  продолжал  разглядывать  снимки,   удовлетворенно
кивал, несколько раз повторил так, чтобы слышали все:
     - Это трудно было предвидеть: смещение по трещине.  К  тому  же  ушиб
мозга.
     -  ...Вечером  была  его  сестра,  допоздна  сидела,  -  рассказывала
следователю полная блондинка. - Он был в  сознании,  разговаривал  с  ней.
Когда она ушла, уснул. А в половине четвертого наступило резкое ухудшение:
он захрипел, стал дергаться. Санитарка позвала меня, я  вызвала  дежурного
врача, позвонила на дом лечащему врачу - доктору  Самсонову.  Но  Самсонов
приехал, когда он уже был мертвый...
     Медсестра сокрушенно развела руками.
     - Вчера вечером вы разговаривали с Зимовцем? - спросил следователь.
     - Разговаривала. Он спрашивал, можно ли ему читать:  сестра  принесла
книгу. Я сказала, что нельзя, и велела его сестре забрать книгу.
     - Что еще он говорил?
     - Спрашивал, работает ли у нас доктор Новицкий.
     - Кто такой Новицкий?
     - Ассистент, хирург.
     - Зимовец был знаком с ним?
     - Очевидно...
     Наконец Пастушенко передал историю  болезни  следователю,  и  Ляшенко
сумел  заглянуть   в   нее.   В   разделе   "анамнез",   где   фиксируются
обстоятельства, связанные с началом заболевания, была такая запись:
     "...По словам больного,  ему  был  нанесен  сильный  удар  кулаком  в
подбородок, в результате чего  он  упал,  ударился  спиной  и  затылком  о
бетонированное покрытие площадки, на некоторое  время  (приблизительно  до
минуты) потерял сознание..."
     - Удар был нанесен с расчетом сбить с ног, - вырвалось у Ляшенко.
     - Боксерский удар, - подхватил Кандыба, - так бьют, стараясь  послать
в нокаут. Но опытному противнику не так-то просто нанести такой удар, да и
об пол ринга не расшибешься. А тут был вышедший  из  себя  парнишка,  едва
знакомый с боксом, а под ногами - бетонированная площадка. Учитывал ли это
мужчина в темно-серой рубашке?
     - Должен был учитывать! - резко сказал Валентин.
     Однако Сторожук усомнился в первопричине травмы.
     - Не исключено, что он был травмирован еще до драки,  когда  неудачно
соскочил с мотоцикла, -  отложив  следственное  дело  и  бегло  просмотрев
историю болезни, сказал он.
     - Но он потерял сознание только, когда упал на  стоянке,  -  возразил
Кандыба.
     - Дискутировать на эту тему рано. Вскрытие прояснит картину. Хотя при
таких обстоятельствах... - Сторожук сделал неопределенный жест. - Учитывая
ваше  нетерпение   тянуть   не   буду:   после   обеда   постараюсь   дать
предварительное заключение.
     Он положил историю болезни в портфель.
     Пастушенко сказал, что хочет присутствовать при вскрытии.
     - Пожалуйста, Александр Григорьевич, - пряча в глазах усмешку, сказал
Сторожук.
     Пастушенко не  торопился:  поерзав  в  кресле,  он  положил  руку  на
телефон, весьма недвусмысленно посмотрев на Ляшенко и следователя.
     Пришлось выйти в коридор. Сторожук вышел вместе с ними.
     - И это он  должен  согласовать  с  начальством.  Удивляюсь,  как  он
оперирует без телефона, - не очень почтительно отозвался он о Пастушенко.
     - Видимо, эта смерть задевает престиж кафедры, - предположил Кандыба.
     - Не столько кафедры, сколько личный престиж, - возразил Сторожук.  -
Профессор Яворский в таких случаях шел на риск.
     - Вы знали профессора Яворского? - спросил Ляшенко.
     - Великолепно знал. Мы жили по соседству. Талантливейший был  хирург!
И человек прекрасный: простой, отзывчивый. В него верили,  как  в  бога  и
больные, и врачи...
     Он не договорил: в коридор вышел  Пастушенко,  и  они  направились  к
выходу. С ними пошел Кандыба.
     Ляшенко отыскал отдел кадров больницы. Мандзюк был еще там.  Валентин
застал  его  непринужденно  беседующим  с  двумя  кадровичками:   дородной
женщиной неопределенного возраста и  востроносенькой  смешливой  девушкой.
Когда бы не записная книжка в руках Алексея, можно было бы  подумать,  что
он треплется от нечего делать.
     Они вышли в коридор,  и  Мандзюк  перелистал  книжку,  удовлетворенно
хмыкнул:
     - Знаешь, мне иногда приходят в голову неплохие мысли, -  сказал  он,
пряча книжку в карман. - Пока ты беседовал с  титулованными  докторами,  я
вот о чем подумал: а не является ли Дон  ассистентом  кафедры  Пастушенко?
Кафедрой-то раньше заведовал Яворский.
     - И что из этого?
     - А то, что ассистенты обычно очень внимательны к дочерям  заведующих
кафедрами.
     - Яворский умер полгода назад.
     - Значит, это был отголосок прежних отношений.
     - Ты уверен?
     - На девяносто пять процентов.  Пока  ты  беседовал  с  Пастушенко  и
Сторожуком, я немного посплетничал с кадровичками.  Младшая  говорит,  что
ассистент Боков одно время претендовал на  роль  жениха  Ларисы  Яворской,
хотя старшая утверждает, что по возрасту и  замашкам  он  больше  подходит
Ларисиной  мачехе.  Но  последнее  суждение,  на  мой   взгляд,   чересчур
субъективно - уж очень хмурилась старшая кадровичка,  когда  младшая  пела
дифирамбы Бокову.
     - Сколько Бокову лет?
     - Тридцать два и, судя по рассказам  кадровичек,  он  весьма  недурен
собой.
     - Поэтому ты заподозрил его?
     - Есть еще некоторые  нюансы.  На  следующий  день  после  событий  у
ресторана "Сосновый бор", то есть  позавчера,  ушли  в  отпуск  сразу  три
ассистента: Боков, Гаркуша, Новицкий.
     - Ничего удивительного - начались летние каникулы.
     - Эти ассистенты  работают  не  только  на  кафедре,  но  и  числятся
ординаторами больницы.
     - Ординаторам тоже полагается отпуск.
     - Верно. Но по графику Боков  и  Новицкий  должны  идти  в  отпуск  в
середине июля, а позавчера было только 29 июня. Причем  и  тот,  и  другой
передали заявления об отпуске через своих коллег и в больнице 29-го уже не
появлялись.
     - Новицкий, говоришь?
     - Я на Бокове остановился.
     - Фамилия не понравилась?
     - Почти угадал. Только не фамилия -  имя.  Необычное  у  него  имя  -
Донат. - А уменьшительное, очевидно, Дон. Другого не придумаешь!
     - Просто, как все гениальное! -  недоверчиво  усмехнулся  Ляшенко.  -
Адрес узнал?
     - Узнал. Но младшая кадровичка высказала  предположение,  что  сейчас
Донат живет на даче.
     - Она посвящена в такие детали?
     -  Неженатые  ассистенты  на  дороге  не  валяются!  Координаты  дачи
кадровичка не знает или запамятовала, уточнять было неловко.  Но  надеюсь,
что товарищ Бокова, доктор Самсонов,  который,  кстати,  передал  в  кадры
заявление Доната,  информирован  лучше.  Сейчас  Самсонов  должен  быть  в
ординаторской. Заглянем по пути?
     ...Дверь в ординаторскую была полуоткрыта, оттуда доносились  голоса.
Разговаривали двое: женщина и  мужчина.  Мандзюк  сделал  предостерегающий
жест. Ляшенко невольно прислушался. Говорила в основном женщина, а мужчина
только подавал неуверенные реплики.
     - Как это могло  случиться,  доктор?  -  спокойно,  пожалуй,  слишком
спокойно, спросила женщина. - Вчера ему стало лучше, он даже  разговаривал
со мной. Недолго, но разговаривал. Я все понимаю: тяжелая травма, сразу не
разобрались - ошибаются и врачи. Но потом, когда все  стало  ясно,  почему
его не оперировали? Такие операции делают. Матвей Петрович запросто  делал
такие операции.
     - Не так уже и запросто, - возразил врач.
     - Запросто, - упрямо повторила женщина. -  Я  знаю:  он  нашего  отца
оперировал. У отца почти такая же травма  была,  даже  хуже:  у  него  был
перелом позвоночника.
     - Трудно сказать, что хуже, - осторожно заметил врач.
     - А почему профессора Пастушенко не вызывали?
     - Кризисное состояние наступило внезапно. Я, признаться,  не  ожидал.
Уже ничего нельзя было предпринять.
     - Но об операции говорили еще вчера.
     - Разговор такой был, но профессор Пастушенко... - врач замялся.
     - Понимаю, профессор не рискнул, - горько усмехнулась женщина.  -  Он
осторожный человек, ваш Пастушенко. За свою репутацию боится, а  за  чужую
жизнь не очень-то переживает. Она ведь чужая! А почему Пашу не позвали?  Я
же просила вас, если Толику будет совсем худо, чтобы Пашу разыскали. Он бы
все сделал, чтобы Толика спасти. Когда с нашим отцом несчастье  произошло,
он всех на ноги поднял и вместе с Матвеем  Петровичем  оперировал  его.  Я
рассказывала вам, как он к Толику, ко мне, ко всей нашей семье относится!
     -  Ассистент  Новицкий  -  хороший  врач,  но  сравнительно   недавно
занимается нейрохирургией и вряд ли смог бы...
     - Смог, - перебила его женщина. - Он -  ученик  Матвея  Петровича.  Я
уверена, он смог бы спасти Толика...
     - Сестра Зимовца, - шепнул Мандзюк.
     Ляшенко кивнул, он уже сам догадался.
     Неожиданно Мандзюк  попятился:  из  ординаторской,  зябко  кутаясь  в
долгополый белый халат, вышла Тамара Зимовец. Заметив Мандзюка, она  пошла
прямо на него. Ляшенко преградил ей дорогу.
     - Спокойно, Тамара Ивановна. Я все понимаю и искренне соболезную вам,
но, поверьте, вы неправы в своем предположении.
     Она удивленно посмотрела на него, спросила,  кто  он  такой.  Ляшенко
назвался. Ему было не по себе: молодая женщина смотрела на него в упор,  и
он с трудом выдерживал ее режущий взгляд.
     - Можете не переживать за свои погоны, - недобро усмехнулась она. - И
оправдываться передо мной не надо. Перед  собой  лучше  оправдайтесь...  Я
разговаривала вчера с Анатолием. Последний раз разговаривала с ним...
     У нее задрожали губы, но она пересилила себя:
     - Можете не переживать, снова повторила она. - Толик сказал,  что  он
один во всем виноват. Видно, чувствовал, что ему уже не  жить,  и  все  на
себя взял. Он такой был: отходчивый, незлопамятный...
     Она не выдержала, заплакала, быстро пошла к выходу.
     Мандзюк платком вытер вспотевший лоб:
     - Я найду этого сукиного  сына,  даже  если  он  улетел  на  Марс,  -
негромко сказал он.
     - Какой теперь в этом смысл? - пожал плечами Ляшенко.
     - Большой, Валентин, очень большой! Я хочу посмотреть  ему  в  глаза.
Понимаешь, просто посмотреть.
     Мандзюк до хруста сжал кулаки...
     Ляшенко разделял его негодование, но вместе с тем  рассуждал  здраво:
показания свидетелей о том, что  противник  Анатолия  Зимовца  оборонялся,
теперь подтверждены предсмертным признанием самого Анатолия. А это значит,
что Донат Боков (если это только был он) действовал в пределах необходимой
обороны. Правда, есть одна существенная и до сих пор не выясненная  деталь
- был ли нож  в  руке  Анатолия,  когда  он  впервые  подступил  к  своему
противнику?  Если  был,  дело  надо  прекращать  за  отсутствием   состава
преступления: Боков действовал правомерно. Но даже,  если  это  не  так  и
роковой удар был нанесен еще безоружному парню,  то  доказать  это  сейчас
практически невозможно. Боков не станет давать показания против себя.
     Однако начальник отдела, подполковник Билякевич,  который  тем  утром
вернулся из командировки  и  прямо  с  вокзала  заехал  в  Управление,  не
согласился с Ляшенко:
     - Не торопитесь с выводами, Валентин Георгиевич. Оценивать чьи бы  то
ни было действия можно лишь, когда выяснены их цели и подоплека. А в  этом
деле много белых пятен. Мы не знаем, из-за чего возникла ссора  и  кто  ее
затеял;  нет  однозначного  объяснения  поведения  человека,  которого  вы
считаете врачом, хотя, возможно, он биолог,  преподаватель  физкультуры  -
люди этих профессий хорошо знают анатомию, а в их машинах, - если  таковые
имеются, - всегда найдется дорожная аптечка, или, на  худой  конец,  бинт.
Подозрения в отношении ассистента Бокова имеют определенный смысл, но пока
ничем не подкреплены. Непонятна роль девушки в белых джинсах,  которую  вы
определили как Ларису Яворскую, хотя, возможно, Лариса - не Ляля. У Ларисы
собственная машина, а  по  словам  буфетчицы  Лисович,  Ляля  приезжала  в
ресторан, как правило, рейсовым автобусом. Даже в  последний  раз  не  она
вела "Ладу" - села за руль, лишь когда ее  спутник  выбыл  из  строя.  Вас
насторожило,  что  они  поспешили  убраться  с  места  происшествия,  едва
появился милицейский патруль. И меня это настораживает.  Но  что  за  этим
стоит, мы еще не знаем. Так что, как видите, делать выводы рано.
     Валентин считал, что Билякевич чересчур скрупулезен -  на  начальника
отдела порой находила эдакая дотошность. Правда, он  достаточно  корректно
указал на недоработки, поспешность выводов, но  по  существу  отчитал  как
мальчишку. Однако шевельнувшееся  в  душе  чувство  обиды  не  родилось  -
формально Билякевич был прав, а форма для юриста не пустяк. Тем не  менее,
Валентин ни на миг не усомнился в своем предположении, не сомневаясь,  что
оно будет подкреплено соответствующими доказательствами, за которыми  дело
не станет - основные события произошли на глазах у многих людей.
     Предположение вскоре подтвердилось. Но лишь отчасти...
     То, что вечером 28 июня в  ресторане  "Сосновый  бор"  с  мужчиной  в
темно-серой рубашке была не кто  иная,  как  Лариса  Яворская,  установила
Галина Юрко. Желая как можно скорее подкрепить свою догадку неопровержимым
доказательством, она тем же утром выяснила, что Лариса является студенткой
третьего, а,  вернее,  уже  четвертого  курса  педиатрического  факультета
мединститута, и к тому же  с  начала  марта  нынешнего  года  работает  на
полставки  медицинской  сестрой  6-й   детской   поликлиники   в   поселке
Октябрьском, откуда до ресторана "Сосновый бор"  не  больше  десяти  минут
езды рейсовым автобусом. Не довольствуясь этими сведениями, Галина вызвала
сержанта Бессараба и вместе с ним поехала в 6-ю поликлинику.  И  хотя  она
утверждала, что опознание произошло незаметно для Ларисы, Ляшенко  не  был
уверен в этом. Он отчитал Галину за такую самодеятельность. Она  надулась,
но затем была вынуждена признать, что погорячилась.
     - Опознать по всем правилам  ее  смогут  другие  свидетели,  -  глядя
виновато на Валентина,  сказала  она.  -  Главное,  что  мы  теперь  знаем
достоверно: это была Лариса Яворская.
     В какой-то мере Галина была права, и Валентину  -  в  который  раз  -
передалось ее нетерпение, желание безотлагательно  выяснить  все  в  этом,
казалось бы, несложном, но почему-то не дающемся в руки деле.
     Едва Галина ушла, Валентин вызвал дежурную машину  и  поехал  в  бюро
судебно-медицинской экспертизы.
     Сторожук еще не мог сказать что-либо определенное.
     -  Характер  перелома  таков,  что   надо   говорить   о   двукратном
травмировании: падение с мотоцикла, как я предвидел, не прошло для Зимовца
бесследно. Кроме того, имел место ушиб  головного  мозга,  что,  очевидно,
сказалось  на  последующем  поведении  Зимовца  -  так  считает  профессор
Пастушенко. Судить о том, когда был получен ушиб:  во  время  первого  или
второго падения, трудно. Я направил материал  на  гистологический  анализ.
Послушаем, что скажут лаборанты.
     - Но второе падение усугубило первичную травму?
     - Безусловно.
     Это было,  пожалуй,  самое  главное.  Они  помолчали,  потом  Ляшенко
спросил:
     - Зимовца можно было спасти?
     - Радикальное вмешательство при  таком  положении  было  рискованным.
Врачи имели основание надеяться, что молодой организм преодолеет кризисное
состояние.
     Валентин отметил, что на сей раз Сторожук  более  осторожен  в  своих
выводах.
     - И все-таки на операционном столе были бы какие-то шансы? - решил не
отступать он.
     - Все зависит от искусства хирурга.
     - Профессор Яворский пошел бы на такую операцию?
     - Скорее всего.
     - А ассистент Новицкий?
     - Паша? - неожиданно улыбнулся Сторожук. - Не думаю. Хотя  парень  он
рисковый, но такие операции ему еще не по плечу.
     Вопросы  на  судебно-медицинские  темы  исчерпали  себя,  но  Ляшенко
подумал, что Сторожук может  помочь  ему  и  в  другом:  коллега  и  сосед
покойного профессора Яворского, он, несомненно, знает Ларису...
     - Валентин Георгиевич, я не готов к такому  разговору,  -  нахмурился
Сторожук. - Вы хотите, чтобы  я  характеризовал  дочь  человека,  которого
глубоко уважал, и при этом рассчитываете  на  мою  объективность.  Но  мне
известно, для чего вам нужна такая характеристика, и я волей-неволей  буду
кривить душой, опасаясь, как бы не сказать того, что  могло  бы  повредить
Ларисе, к которой, признаться, отношусь с симпатией - до сих пор  она  мне
казалась порядочной девушкой. И вообще, почему вы обратились ко мне? Мы  с
Ларисой отнюдь не ровесники, у нас с ней мало общего, и поэтому я не  могу
судить о ней. Не лучше ли  вам  обратиться  в  деканат  факультета,  к  ее
однокурсникам?
     - Вопросы, которые у меня возникли, касаются семейных отношений, и  я
посчитал, что лучше задать их вам, чем кому бы то ни было. Я  понимаю:  вы
всего лишь сосед, но какое-то мнение о Ларисе и окружающих ее людях у  вас
сложилось.
     - А вы хитрец, - погрозил ему пальцем Сторожук. - Хитрец и  дипломат.
Вот уж не знал, за вами таких качеств... Ну, ладно, коли так обстоит дело,
придется  удовлетворить  ваше  любопытство.  Но  предупреждаю,  что   буду
опираться только на достоверно известные мне факты.
     - Это меня вполне устраивает, - поспешил заверить его Ляшенко.
     - Сюда Матвей Петрович приехал, когда Ларисе было лет тринадцать, или
что-то около этого, - начал  рассказывать  Сторожук.  -  Его  первая  жена
умерла, и переезд  в  наш  город  был  связан  не  только  с  предложением
возглавить кафедру неврологии и нейрохирургии, но и с довольно смелым  для
его возраста решением сочетаться вторым браком -  ему  уже  перевалило  за
пятьдесят. Хотя, с другой стороны,  его  можно  понять:  в  ту  пору  Надя
Волощук была еще хоть куда! Я так фамильярно называю ее, потому что она  -
моя сокурсница. А вообще-то  она,  Надежда  Семеновна,  ассистент  кафедры
патологической анатомии, весьма импозантная и,  надо  сказать,  деятельная
женщина. До встречи с Яворским  она  была  замужем  за  доцентом  Хоминым.
Несколько лет они жили за границей -  Хомин  работал  экспертом  Всемирной
организации здравоохранения. Общих детей у  них  не  было,  что,  как  мне
кажется, явилось причиной развода. Для Матвея Петровича, в  силу  понятных
обстоятельств, этот вопрос не был принципиальным: он довольствовался  тем,
что Надежда Семеновна взялась за воспитание Ларисы.
     - Что представляет собой Лариса?
     - Интересная девушка. Не нежная, но и не  из  тех  девчонок,  которых
называют "свой парень" - женственности ей не занимать. Одевается  модно  и
со вкусом, но, по-моему, это уже  заслуга  Надежды  Семеновны,  не  глупа,
воспитанна. Вот, пожалуй - все.
     - Какие отношения у нее с Надеждой Семеновной?
     - Затрудняюсь сказать: в их доме я не принят, - почему-то  усмехнулся
Сторожук. - Но внешне отношения нормальные: я часто вижу их вместе.
     - Не знаете, Лариса встречается с кем-нибудь?
     - Поклонников у нее, насколько мне известно, немало, и в их числе мой
младший сын Олег. Но, по-моему, у него не  больше  шансов,  чем  у  других
претендентов на ее внимание.
     - Вам знаком ассистент Боков?
     - Более-менее. Моя жена знает его лучше, поскольку работает с ним  на
одной кафедре. Она называет его адъютантом их превосходительств.
     - Почему во множественном числе?
     -  Для  таких  людей,  как  Боков,  специализация  кафедры  не  имеет
значения. Если мне не изменяет память, он перебывал на двух  или  даже  на
трех кафедрах и только затем перешел к Матвею Петровичу.
     - Чем же он руководствовался при этом?
     - Сделать диссертацию, защититься.
     - Разве шансы на защиту  повышаются  или  убывают  в  зависимости  от
специализации кафедр?
     -  По  убеждению  Боковых  их  шансы  на  получение   степени   прямо
пропорциональны расположению к ним заведующего кафедрой.
     - Матвей Петрович покровительствовал Бокову?
     - К нему  благоволили  Надежда  Семеновна  и  Лариса,  а  этого  было
достаточно.
     - Боков часто бывал у Яворских?
     - При жизни  Матвея  Петровича  ежедневно.  Что-то  приносил,  что-то
уносил, как и положено адъютанту.
     - Как он относился к Ларисе?
     - По-моему, осмотрительно. С дочерью шефа шутки плохи!
     - А после смерти профессора?
     - Думаю не ошибусь,  если  скажу,  что  его  приверженность  к  семье
Яворских пошла на убыль. Это относится и к Ларисе.
     - Надежда Семеновна и Лариса живут вдвоем?
     - С ними живет старшая сестра Надежды Семеновны, весьма педантичная и
строгая особа. Все в доме, я имею в виду  и  соседей,  называют  ее  тетей
Аней. Своей семьи у нее нет. Она опытная акушерка, но свою главную задачу,
как мне кажется, видит в заботах о сестре и ее сыне - своем племяннике.
     - Вы говорили, что у Надежды Семеновны нет детей.
     - У нее не было детей с Хоминым и  Яворским.  Но  одно  из  увлечений
ранней молодости не прошло для нее бесследно, ее сыну уже двадцать  восемь
лет. Это доктор Новицкий, о котором мы говорили.
     - Новицкий - сын Надежды Семеновны?! - удивился Валентин.
     - Представьте себе. Правда, детские годы он провел с отцом,  а  когда
тот обзавелся новой семьей, опеку над Пашей взяла и не снимает по сей день
тетя  Аня.  Надежда  Семеновна  при  этом  только  присутствует.  Впрочем,
последние несколько  лет  Паша  живет  отдельно  и  не  особенно  докучает
родственникам.  Человек  он  вполне  самостоятельный  и,  надо   заметить,
ненавязчивый, что характерно для спортсменов, а он не только спортсмен, но
и сын спортсмена, - его отец был первоклассным биатлонистом,  многоборцем,
потом тренером.
     - Новицкий так же, как Боков, ассистент кафедры нейрохирургии?
     - Между ними существенная разница: Паша - настоящий врач и  настоящий
хирург. Чертовски способный парень! Я говорю это не с чьих-то слов: в свое
время он работал у нас, здесь, санитаром, а затем прозектором. Это было  в
пору его студенчества.
     - Не очень приятная работа для молодого человека.
     - Я так не считаю! - живо возразил Сторожук. - Если  студент  намерен
стать хирургом, он должен начинать с анатомического театра и не забывать о
нем впоследствии. Когда-то над входом в анатомический театр было написано:
"Здесь мертвые учат  живых".  И  это  так!  Паша  набил  себе  руку  здесь
настолько,  что  уже  на  четвертом  курсе  смог  работать  фельдшером   в
травматологии, а на шестом -  ассистировать  опытным  хирургам.  Последнее
время Матвей Петрович без него в операционную не шел. Он возлагал на  Пашу
большие надежды.
     - Они не оправдались?
     - Этого я не говорил! Паша стал хорошим хирургом, а это уже не  мало.
Со временем, если ничего не изменится, будет и нейрохирургом.
     - А что может измениться?
     - Паша человек своеобразный, иные его  поступки  трудно  понять.  Три
года назад он оставил аспирантуру, клинику и уехал  в  сельскую  больницу,
чем досадил Матвею Петровичу. Конечно, способные врачи нужны и в  сельских
больницах, но будем говорить прямо: если хочешь стать нейрохирургом, учись
у маститого.
     - Какая-то размолвка с профессором?
     - Скорее с самим собой: он переоценил свои возможности.
     - Сейчас Новицкий работает на кафедре?
     - На кафедре и в клинике. Вернулся незадолго до несчастья  с  Матвеем
Петровичем.
     - Как это воспринял Матвей Петрович?
     - Бурчал, но был рад. Он любил Пашу, как сына.
     - Новицкий женат?
     - Убежденный холостяк.
     - Как относится к нему Лариса?
     - Они дружны. Когда он работал  у  нас,  она  часто  прибегала  сюда,
приносила ему бутерброды, пирожки.  Еще  девчонкой-школьницей  была.  Наше
заведение, как вы понимаете, не привлекает посторонних,  а  уж  подростков
тем паче. А ей было хоть бы что! Как-то застал ее  в  анатомке.  Выставил,
конечно, немедленно. А Пашка смеется: "Ничего, пусть привыкает!" Я  и  ему
шею намылил.
     - Вы знакомы с Инной Антоновной Билан?
     - Она работает с  моей  женой.  Милая  женщина,  большая  умница.  Вы
спросили о ней очевидно, в связи с семьей Яворских?  Матвей  Петрович  был
руководителем ее кандидатской работы: невропатология и нейрохирургия тесно
связаны. Инна блестяще защитилась и сейчас уже работает над докторской.  В
доме Яворских она - свой человек.
     Валентин насторожился. Похоже, что Инна Антоновна Билан  не  случайно
уклоняется от встречи с ним, как не случайно она была не  совсем  искренна
со своим приятелем - Акопяном: Инна Антоновна узнала не  только  девицу  в
белых джинсах, но и ее кавалера. Друг семьи Яворских, очевидно еще молодая
(недавно защитилась), не чуждая флирту и ресторанам женщина, она не  могла
не знать предмета увлечения Ларисы. Тем более, что этот самый "предмет"  -
ее коллега, и, надо думать, принят в  респектабельном  профессорском  доме
(Лариса доверяет ему отцовскую машину). Больше того: у Инны Антоновны есть
какие-то причины не давать показаний работникам милиции по поводу драки на
автостоянке, непосредственным свидетелем которой она, кстати отметить,  не
была. Что  же  она  имела  в  виду,  когда  просила  Акопяна  сделать  все
возможное, чтобы ее не впутывали  в  "эту  историю"?  Видимо,  она  что-то
знает, или, по меньшей мере, догадывается о первопричине конфликта.  Да  и
Зимовец,  надо  думать,  знаком  ей:  он  бывал  у  Яворских,   переплетал
профессорские книги...
     Сторожук выжидающе поглядывал на Ляшенко,  занятого  своими  мыслями.
Перехватив взгляд судмедэксперта, Валентин смутился, спросил  первое,  что
пришло в голову:
     - После смерти Матвея Петровича между родственниками не было раздоров
из-за наследства?
     - Не могу знать, я не был его душеприказчиком, - усмехнулся Сторожук.
     - А кому перешла его библиотека? Говорят, у профессора  была  знатная
библиотека.
     - Говорят, что в Москве кур доят! - неожиданно рассердился  Сторожук.
- Я не прислушиваюсь к  сплетням,  даже  тогда,  когда  они  выносятся  на
страницы газет!
     Ляшенко не понял, что он имел в виду, но уточнять не  стал  -  вопрос
был почему-то  неприятен  собеседнику.  Тем  не  менее,  решил,  что  надо
непременно поинтересоваться судьбой библиотеки профессора  Яворского,  так
же как и довольно странной позицией Инны Антоновны Билан.
     А еще подумал, что Билякевич прав:  конфликт  на  автостоянке  нельзя
выводить из самого себя...
     Сторожук  пошел  проводить  его.  В   небольшом   палисаднике   перед
приземистым,  таящимся  за  разросшимися  кустами   сирени   здании   бюро
судебно-медицинской экспертизы, он придержал Валентина за локоть.
     - Не завидую, Валентин Георгиевич: потреплют вам нервы с этим делом.
     - Почему так думаете?
     - Видимо, вам придется высвечивать  неблаговидное  поведение  Ларисы,
что, так или иначе, бросит тень на семью Яворских-Волощук, реноме  которой
тщательно оберегается всеми ее членами. Не улыбайтесь, смешного тут  мало.
К вашему сведению: отец Надежды Семеновны, ныне персональный пенсионер,  в
свое время был заместителем  министра  здравоохранения,  ее  старший  брат
Роман - академик,  второй  брат,  Василий  -  главврач  правительственного
санатория. О покойном профессоре Матвее Петровиче уже  не  говорю,  но  не
сомневаюсь,  что  при  необходимости  Надежда  Семеновна  не  постесняется
обратиться  за  поддержкой  к  его  бывшим  пациентам  из   числа   власти
предержащих, и ее просьба, скорее всего, будет уважена.
     - Предостерегаете от гнева медицинской элиты?
     - Элита -  понятие  не  профессиональное  -  социальное,  -  невесело
усмехнулся  Сторожук.  -  В  обществе,  где  существуют  чины  и   звания,
номенклатурные должности и адъютанты, спецсанатории и персональные пенсии,
декларация: "Все равны перед законом"  остается  всего  лишь  декларацией.
Готов держать пари, что  телефонный  звонок  вашему  начальству  академика
Романа Волощука, или, скажем, товарища Н.  из  Совмина  республики,  будет
весомее любых ваших доводов. Так, что готовьтесь к начальственным окрикам,
в лучшем случае к визитам заступников, ходатаев...
     Сторожук, словно  в  воду  глядел:  не  успел  Валентин  вернуться  в
управление, как к нему явился первый ходатай.
     Впрочем, майор Великанов из отдела кадров не считал  себя  таковым  и
держался с Валентином  покровительственно,  то  и  дело  подчеркивая,  что
беседует с ним как старший товарищ, желающий лишь одного - предостеречь не
в меру ретивого капитана от опрометчивых шагов.
     Валентин не  принимал  всерьез  Великанова,  сама  фамилия  которого,
словно  в  насмешку,  была  дана  низкорослому   тщедушному   человеку   с
приплюснутым носом-пуговкой на округлом  полудетском  лице;  непомерным  у
него было только самомнение. Но сейчас Ляшенко едва  сдерживал  себя,  ибо
Великанов не просто урезонивал его, но  и  весьма  недвусмысленно  намекал
что, коли Валентин станет упорствовать  в  своей  опрометчивости,  ему  не
избежать неприятностей.
     - Скоро майором будешь, если  наше  представление  не  задержат  там,
наверху, - ткнув пальцем куда-то в раскрытое окно,  за  которым  виднелась
круто вздыбленная крыша железнодорожных билетных касс, говорил  Великанов,
- И, если за это время на тебя какая-нибудь серьезная телега не  поступит.
Несерьезную мы в металлолом препроводить можем. А вот серьезную...
     Он многозначительно оборвал фразу, вприщур посмотрел на Валентина.
     - Бог не выдаст, свинья не съест,  -  как  можно  благодушнее  сказал
Валентин. Он не хотел заводиться  с  Великановым,  и  ляпнул  первое,  что
пришло в голову, но майор побагровел и спросил:
     - Это ты кого и в каком качестве подразумеваешь?
     - Того, кто своих не выдает, - нашелся Валентин.
     - То-то и оно! - погрозил  ему  пальцем  Великанов.  -  Ты,  Валентин
Георгиевич, говорить говори, но не заговаривайся.
     - Чем еще обязан, товарищ майор? - чувствуя что  вот-вот  вспылит,  в
свою очередь насупился Валентин.
     - Хочешь товарищеский совет?
     - Я - весь внимание.
     - Не мешай Мандзюку; не лезь в это  дело.  Я  о  драке  в  загородном
ресторане. Говорят, помер парнишка. Трагедия, конечно, для  родственников.
Но ты себя поставь на место того человека, к которому этот самый Зимовец с
бандитским ножом подступил. Как бы ты себя вел? Стоял бы и  ждал  пока  он
тебе полное харакири сделает? Не ждал бы - оборонялся. Я тоже не  позволил
бы себя резать. И подушечку для смягчения удара от падения хулигану, между
прочим, не подкладывал бы. Так  зачем,  спрашивается,  огород  городить  и
уважаемую в народе фамилию по милицейским протоколам трепать?
     - Не понял, товарищ майор, о какой фамилии речь?
     - Не хитри, Валентин Георгиевич. Ты все прекрасно понял! Так  вот,  -
голос Великанова обрел металлические нотки,  -  не  мешайся  в  это  дело.
Мандзюк сам сообразит, как его наилучшим образом для архива оформить. А не
сообразит, ему подскажут. Оттуда!
     Великанов снова ткнул пальцем в сторону крыши железнодорожных касс.
     Валентин не стал возражать -  это  было  бессмысленно,  но  о  визите
Великанова, также как и о своей беседе со Сторожуком, счел нужным доложить
начальнику отдела. Ожидал, что Билякевич возмутится, пойдет  к  начальнику
управления,  потребует  призвать  к  порядку  зарвавшегося  кадровика.  Но
подполковник  повел  себя  необычно:  сначала  испытывающе  посмотрел   на
Валентина,   затем   чему-то   усмехнулся,   забарабанил    пальцами    по
отполированной  до  зеркального  блеска  крышке   стола,   что   делал   в
затруднительных случаях.
     - А может в самом деле не стоит беспокоить Ларису Яворскую?  -  после
продолжительной паузы, произнес он. - Если иметь в виду только  драку,  то
свидетелей и без нее достаточно. К тому  же  подоплека  конфликта,  скорее
всего, носит интимный характер, а с учетом этого на  откровенность  Ларисы
рассчитывать не приходится. Что же касается личности противника,  Зимовца,
то полагаю, Мандзюк правильно определил круг подозреваемых: это кто-то  из
ассистентов кафедры  нейрохирургии.  Уличить  этого  человека  теперь  уже
несложно. Но боюсь, что мы не сможем предъявить ему обвинение в умышленном
нанесении Зимовцу тяжелой травмы: судя по всему, он действовал в  пределах
необходимой обороны.
     Немного  помолчав,  Билякевич  снова,  как-то  необычно   -   не   то
вопрошающе, не то испытывающе - посмотрел на Валентина.
     - Так может быть последуем совету майора Великанова?
     Валентин оторопел. Не далее как  утром,  подполковник  говорил  прямо
противоположное; они как бы поменялись местами.  Но  если  утром  Валентин
согласился с ним - это дело надо довести до конца - то  сейчас  терялся  в
догадках: чем вызван такой крутой поворот в позиции шефа? Не Великанова же
он испугался, в конце концов! Валентин уважал Билякевича и, если не всегда
и не во всем соглашался  с  ним  -  начальник  отдела  был  порой  излишне
скрупулезен, придирчив,  то  его  принципиальность  никогда  не  брал  под
сомнение. И вот - на тебе!
     - Извините, Виктор Михайлович, не могу согласиться с  вами,  -  резко
сказал Валентин. - Пока следствие не закончено, я  буду  предпринимать  те
дозволенные  законом  действия,  которые  сочту  необходимыми.  Если   вы,
конечно, не отстраните меня.
     - Упрямство, Валентин Георгиевич, само по себе,  не  лучший  довод  в
споре с начальством. Я имею в виду не только вас.
     Валентин  смутился,  наконец-то  сообразив,  в  чем   дело.   Видимо,
Билякевича уже взяли в оборот в  связи  с  этим  делом.  Но  отступать  не
пожелал.
     - Вот мои доводы. Всех, кто  знал  Анатолия  Зимовца,  удивляет,  что
парень схватился за нож - не похоже на него. Но факт  остается  фактом.  И
нельзя исходить только из него. Убежден: за  этим  стояла  не  сиюминутная
вспышка, не пьяная ярость. Тут было что-то другое. Причем очень серьезное.
Перед смертью Зимовец сказал своей сестре, что один во  всем  виноват.  Но
только ли драку он имел в виду? Думаю, не только. И вот почему.  На  месте
происшествия обнаружена какая-то старая, видимо, ценная книга. Зимовец был
завзятый книжник. Библиофилом считает себя и ассистент  Боков.  И  тот,  и
другой бывали в доме Яворских, где имелась уникальная библиотека.
     - Имелась? - быстро переспросил Билякевич.
     - На этот вопрос пока не могу ответить. Я задавал его  Сторожуку,  но
он отмолчался. Теперь другое: от  встречи  со  мной  по  какой-то  причине
уклоняется доктор Билан, которая должна быть  в  курсе  событий,  так  или
иначе касающихся семьи Яворских. И, наконец, эта закулисная  возня  вокруг
дела Зимовца, которая, как догадываюсь, не миновала и вас. Я не ошибся?
     - Допустим. Но как вы увязываете все это с дракой?
     - Многое должно  проясниться  в  ходе  допроса  Ларисы  Яворской.  Ее
высокопоставленные родственники очевидно не случайно нажали на все кнопки.
Я  уверен,  что  конфликт  на  автостоянке  имеет  какую-то   неприглядную
предисторию. Вот почему я завтра же вызову Ларису и вместе со следователем
допрошу, какие бы пакости мне потом не делал Великанов.
     Билякевич подошел к Валентину, положил руку на его плечо.
     - Передайте Великанову  и  прочим,  кто  будет  обращаться  к  вам  с
подобными советами, что следственно-оперативную  группу  по  делу  Зимовца
отныне возглавляю я.
     - Вы отстраняете меня? - вспыхнул Валентин.
     - Состав группы остается прежним. Я беру на себя роль  куратора  и  в
какой-то степени громоотвода. Не спорьте, за это я зарплату получаю.
     - За то, чтобы быть громоотводом?
     - И за это тоже.
     Билякевич улыбнулся, слегка сжал  плечо  Валентина,  отошел  к  окну,
присел на низкий подоконник.
     - Теперь  о  Ларисе  Яворской.  Не  спешите  ее  вызывать.  В  делах,
касающихся семейных отношений,  официальный  допрос  свидетеля  не  лучший
способ выявления истины. Тем более, когда этот свидетель не горит желанием
общаться  с  работниками  милиции,  следователем.  Целесообразнее  сначала
побеседовать с доктором Билан, которая, надеюсь, поможет разобраться, если
не во всех, то во всяком случае, в некоторых из интересующих нас вопросах.
Судьбой библиотеки профессора Яворского я  сам  поинтересуюсь.  А  Мандзюк
пусть побыстрее выявляет человека, травмировавшего Зимовца. Полагаю,  этот
человек не  помешает  нам,  -  Билякевич  усмехнулся.  -  Посоветуйтесь  с
Мандзюком, составьте план оперативных действий и завтра с утра заходите ко
мне.
     Мандзюк явился не с пустыми руками в прямом и переносном смысле.  При
нем был портфель-дипломат, который он, надо думать, прихватил с  собой  не
случайно. В кабинете Билякевича Алексей отложил "дипломат" в сторонку,  но
так, чтобы он оставался на виду, и Ляшенко понял, что новость  у  него  не
одна, но для начала придется выслушать менее важную:  Алексей  не  был  бы
Алексеем, если бы главное выкладывал сразу.
     Неторопливо и деловито,  останавливаясь  на  незначительных  деталях,
Мандзюк рассказывал, что участковый инспектор отыскал  парня-мотоциклиста,
который подвез Анатолия Зимовца к загородному ресторану.
     Парня зовут Игорем, фамилия  Кобко.  Он  ровесник  Анатолия,  некогда
учились в одном классе,  жили  на  соседних  улицах:  Игорь  на  Пасечной,
Анатолий на Харьковской. Приятелями не были,  но  Игорь,  по  его  словам,
уважал Анатолия за справедливость, а также за  то,  что  Толик  давал  ему
читать интересные книги. Вечером 28-го июня Игорь катался на  мотоцикле  в
районе Пасечной - Песковой, испытывая машину на крутых подъемах,  спусках,
этих сбегающих с Высокого Холма улочек. Примерно в  20:25  на  перекрестке
Пасечной и  Харьковской  улиц  он  увидел  Анатолия,  который  нетерпеливо
оглядывался по сторонам. Заметив товарища на мотоцикле,  Зимовец  окликнул
его, а когда тот  подъехал,  взобрался  на  заднее  сиденье  и  тоном,  не
терпящим возражений, велел: "Быстро вниз по Харьковской!"
     Игорь не стал  ни  о  чем  расспрашивать:  Анатолий  был  взволнован,
нетерпелив и, очевидно, на то имелись причины. Они  проехали  Харьковскую,
выскочили на оживленную Первомайскую улицу,  по  указанию  Анатолия  Игорь
повернул направо, миновал Сенной базар, а затем свернул  на  Черниговскую.
Завидев впереди светлую "Ладу", Анатолий крикнул товарищу: "Газуй  за  той
машиной и не выпускай из виду!" Его взволнованность передалась  Игорю,  он
стал следовать за "Ладой". На углу  Черниговской  и  Зеленой  улиц  "Лада"
притормозила, в кабину рядом с водителем  села  высокая  девушка  в  белых
джинсах. Других пассажиров в машине  не  было.  Затем  "Лада"  выехала  на
проспект Шевченко, далее на Рогатку,  оттуда  на  Окружную  дорогу.  Игорь
висел у  "Лады"  на  "хвосте"  по  всем  правилам  оперативного  слежения,
изученным им по многочисленным кино-теледетективам.  Вначале  это  увлекло
его, но когда они миновали Рогатку и вслед за "Ладой" выехали на Окружную,
затея Анатолия показалась ему уже не  столь  привлекательной  -  могло  не
хватить бензина на обратный путь. К тому же Анатолий был выпивший -  Игорь
это почувствовал по запаху и по тому, как тот цедил сквозь зубы  необычные
для его лексикона ругательства... Кого он ругал? Вначале водителя  "Лады",
а потом девушку в белых джинсах. Но девушку ругал уже как бы заодно.  Нет,
по именам их не называл и о том, чем они досадили ему,  не  говорил,  хотя
Игорь спрашивал. На Окружной дороге между товарищами возник спор: Игорь не
хотел  ехать  дальше,  а  Анатолий  настаивал.  Пока  препирались,  "Лада"
скрылась из виду. Но они заметили, куда она  повернула.  Анатолию  удалось
настоять на своем, и вскоре они съехали  на  лесную  дорогу.  Анатолий  не
знал, куда направилась "Лада", оглядывался  по  сторонам,  всматривался  в
лес.  Через  некоторое  время  они  обнаружили  "Ладу"  на  стоянке  около
ресторана "Сосновый бор". Водителя и девушки в машине уже не было...  Едва
завидев "Ладу", Анатолий велел остановиться и быстро соскочил с мотоцикла.
При этом упал, ударился затылком о гудрон дороги. Игорь  поспешил  ему  на
помощь, но Анатолий уже пришел в себя, поднялся и,  оттолкнув  пытавшегося
урезонить его товарища, бегом направился в  ресторан.  Запахло  скандалом.
Это уже совсем не понравилось Кобко, и он не стал ждать, пока  развернутся
события: сел на мотоцикл и был таков...
     - Полагаю, что вечером 28 июня "Лада"  начала  свой  путь  из  района
Песчаной - Песковой, где имеются кооперативные гаражи. Возможно,  один  из
этих гаражей принадлежит Яворским. К концу  дня  я  буду  знать  точно.  -
Заключил свой рассказ Мандзюк.
     -  Остается  выяснить,  кому  Лариса  разрешает  пользоваться   своей
машиной, - заметил Ляшенко.
     Мандзюк небрежно пожал плечами, - этот вопрос для него был совершенно
ясен.
     Билякевич забарабанил пальцами по столу,  потом  встал,  прошелся  по
комнате.
     - Я о другом думаю, - сказал он, присаживаясь на низкий подоконник. -
Кобко увидел Анатолия на  перекрестке  Харьковской  и  Песковой.  Анатолий
метался в поисках транспорта, на котором можно было броситься вдогонку  за
"Ладой". Вряд ли он заметил ее проезжающей  мимо  -  слишком  сильны  были
эмоции.  Очевидно,  перед  этим  он  разговаривал,  а,  быть  может,  даже
объяснялся с водителем "Лады". Но разговор был прерван и,  надо  полагать,
не по инициативе Анатолия, с чем  он  не  хотел  примириться.  Согласны  с
такими предположениями?
     - Согласны, - за себя и Мандзюка сказал Ляшенко.
     - Тогда подумаем вот  о  чем:  случайной  или  неслучайной  была  эта
встреча?
     - Мне кажется, что водитель "Лады" не искал ее.
     - А Зимовец искал и готовился к ней, - уверенно сказал Мандзюк.
     - Считаешь  такой  подготовкой  принятие  горячительного  напитка?  -
усмехнулся Ляшенко.
     - Это было уже следствием, не  причиной,  -  возразил  Мандзюк.  -  А
причиной конфликта, как я теперь понимаю, была  книга,  которую  буфетчица
Чижевская  нашла  на  автостоянке  после  драки.   Между   прочим,   Кобко
подтвердил, что у Зимовца была при себе какая-то книга, которую  он  сунул
за пояс, когда садился на мотоцикл.
     - Книга была у Зимовца? - удивился Ляшенко.
     - Была, когда он садился на мотоцикл, а когда  его  задержали,  книги
при нем уже не  было.  Элементарная  логика  подсказывает,  что  книгу  он
потерял. Я не стал дожидаться, пока Чижевская выйдет на работу, послал  за
ней лейтенанта Кленова. Он привез ее и книгу. Очень любопытная книга.
     Мандзюк наконец раскрыл свой "дипломат" и выложил  на  стол  книгу  в
нарядном кожаном переплете с тиснением и исполненной  на  старинный  манер
медной  застежкой.  Книга  была  старая,   а   переплет   новый,   недавно
сработанный.
     - Не Зимовца ли работа? - разглядывая переплет, сказал Ляшенко.  -  Я
видел такой же у Юрко на книге, которую Зимовец подарил ей. Он еще  сказал
тогда, что такие переплеты для продажи не делает.
     - Разрешите? - протянул руку Билякевич.
     Он раскрыл книгу на титульном листе:
     - Авиценна. "Медицинский канон". Перевод с латинского  по  миланскому
изданию 1463 года. Санкт-Петербург. Год тысяча восемьсот... Две  последние
цифры не читаются. Очевидно,  первое  издание  на  русском  языке.  Редкая
книга!
     - Из-за такой библиофилы и подраться могут, - подхватил Мандзюк.
     - Библиофилы -  люди  интеллигентные  и  свои  споры  решают  другими
путями, - возразил Билякевич,  пытаясь  разнять  прилипшие  друг  к  другу
страницы.
     - Нет правил без исключений, - не отступал Мандзюк.
     - Верно. Но к данному случаю это не относится. Вот взгляните.
     Он разнял неподатливые странички,  показал  одну  из  них  Ляшенко  и
Мандзюку. Это  была  разделительная  страница  между  титульным  листом  и
началом текста "Канона". В первом верхнем  углу  стоял  оттиск  мастичного
штампа - бесхитростная виньетка, внутри которой можно было прочитать:  "Из
книг М.П.Яворского".
     Ляшенко едва не присвистнул.
     - Вот и разгадка всей истории!
     - Всей ли? - усомнился Билякевич. -  Боюсь,  что  это  только  начало
разгадки - первое действие, которое помог решить случай. А все последующие
придется формулировать и решать нам самим. Пока ясно  одно:  для  Анатолия
Зимовца эта книга  не  могла  быть  предметом  торга,  он  слишком  уважал
профессора Яворского и книгу  в  собственноручно  исполненном  дарственном
переплете не обратил бы в предмет купли-продажи.
     - У Яворского  была  богатейшая  библиотека!  -  взволнованно  сказал
Ляшенко. - Зимовец знал его библиотеку, знал, как много значили для Матвея
Петровича книги!
     - Боков знал об этом не хуже, - возразил  Мандзюк.  -  И  к  тому  же
понимал толк в редких книгах, а вернее, в их истинной  стоимости.  Он  был
вхож в дом Яворских, мог прийти туда запросто.
     - Что ты хочешь этим сказать?
     - Только то, что, в отличие  от  Зимовца,  Боков  не  обременял  себя
такими высокими чувствами, как уважение к кому-то или чему-то.  По  данным
ОБХСС он спекулирует книгами, не гнушается мошенничеством, был причастен к
махинациям с фиктивным списанием в макулатуру ценных книг, так  называемых
раритетов, по библиотеке Дома ученых. К сожалению, его причастность к этой
довольно крупной афере не удалось доказать - он очень хитер, изворотлив.
     - А при чем Зимовец? - не понял Ляшенко.
     - Очевидно, к книгам профессора Яворского Боков относился также как к
раритетам библиотеки Дома ученых, а Зимовец поймал его на горячем.
     - Не совсем логично. Ты  считаешь,  что  книга  похищена  Боковым  из
библиотеки Яворского. Но ведь она была у Зимовца.
     - Зимовец  прихватил  ее  с  собой,  как  доказательство  нечестности
Бокова.
     - Ох, сомневаюсь, что Бокова можно смутить таким доказательством!
     - А Зимовец не сомневался - у него не было твоего  опыта,  -  хмыкнул
Мандзюк.
     - Это несерьезный  спор:  сомневаюсь  -  не  сомневаюсь,  -  вмешался
Билякевич. - Прежде чем строить предположения, надо выяснить,  оставил  ли
профессор Яворский завещание, а также  установить  все  ценные  книги  его
библиотеки, проследить их судьбу.  Поэтому  давайте  вернемся  к  вопросу,
который надо решить безотлагательно. Алексей Алексеевич, как я понимаю, вы
считаете, что вечером 28-го в ресторане с Ларисой был Боков.
     - Убежден!
     - А вы, Валентин Георгиевич?
     - У меня такой убежденности нет.
     - Что вас смущает?
     - Вечером 28-го Лариса и ее спутник, зайдя в ресторан, заказали кофе,
а Боков кофе не пьет. Это одно. Теперь другое. Когда началась потасовка  и
спутник Ларисы был ранен, она едва не  бросилась  в  драку.  Столь  бурную
реакцию не объяснишь одним возмущением. Так  вступаются  только  за  очень
близкого человека.
     - Боков считался ее женихом, - возразил Мандзюк.
     - Но считала ли так Лариса? По словам Лисович, девушка знала или,  по
меньшей мере догадывалась, что представляет собой Боков.
     - Сомневаюсь, что это мешало их близости. Нравственная позиция Ларисы
далеко не безупречна. По имеющимся у меня сведениям,  она  ведет  себя  не
лучшим образом...
     - Погодите, -  остановил  их  Билякевич.  -  Мы  уходим  от  предмета
обсуждения. Давайте, наконец, определим: Боков это был  или  не  Боков?  Я
послушал вас, теперь выскажу свои  соображения.  Представьте  себе  Доната
Бокова. Лисович характеризует его как  спекулянта,  аморального  человека.
Немногим лучшего мнения о нем Сторожук. Сотрудники ОБХСС подозревают его в
мошенничестве, соучастии в замаскированных хищениях... Я понимаю,  Алексей
Алексеевич, такой тип как бы сам напрашивается на роль подозреваемого и по
нашему делу. Но стал бы Боков так остро конфликтовать  с  Зимовцем,  зная,
что  парень  располагает  доказательством  его   бесчестности   или   даже
преступления, - если книга была похищена? Скорее всего Боков попытался  бы
как-то выкрутиться, что-то придумать, соврать, но не драться с Зимовцем. И
во всяком случае, не оставил бы на месте драки такую книгу.  А  как  повел
себя противник Зимовца после того, как был  ранен?  Не  слишком  ли  много
самообладания для пройдохи-спекулянта?  И  никакой  реакции  на  появление
милиции. Его увезла Лариса. Это она по  каким-то  соображениям  не  хотела
давать  показания  нашим  сотрудникам.  Кстати,  Алексей  Алексеевич,  что
сказала буфетчица Чижевская Ларисе, когда подъехал милицейский патруль?
     -  Сказала,  что  Ларисе  и  ее   приятелю   лучше   покинуть   место
происшествия, так как в противном  случае  у  Ларисы  будут  неприятности.
Чижевская  считала,  что  конфликт  возник  на  почве  ревности,   а   это
свидетельствовало не в пользу Ларисы, которой она симпатизировала.
     - Ревность - это понятно. Это объясняет все, или почти все, словно  в
раздумье сказал Билякевич.  -  Но  мы  не  сможем  согласиться  с  версией
Чижевской: мешает "Канон" Авиценны. Так, Алексей Алексеевич?
     Мандзюк промолчал.
     Билякевич вернулся на свое место, снова забарабанил по столу.
     - Вот теперь кому-то из вас надо встретиться с  Ларисой,  поговорить.
Разумеется, беседа будет не из легких. Очевидно, Лариса убеждена, если  не
в своей  правоте,  то  в  защищенности,  во  всяком  случае.  -  Билякевич
вопросительно посмотрел на Алексея, а затем на Валентина.
     - Не  получаются  у  меня  доверительные  разговоры  с  женщинами,  -
торопливо  сказал  Мандзюк.  -  Особенно  с  незнакомыми:  внешность   моя
настораживает, а голос даже пугает. Притом, чем мягче  стараюсь  говорить,
тем больше они настораживаются. Так что лучше поручите мне Бокова: с ним я
найду подходящий тон и тему разговора.
     -  Валентин  Георгиевич,  по-моему,  и  вы  уже  не  горите  желанием
встретиться с Ларисой, - обратился Билякевич к Ляшенко.
     - Нет, почему же! Если надо... Но мне  кажется,  что  с  учетом  всех
обстоятельств, с Ларисой должна говорить женщина.
     - А если поручить это Юрко? - предложил Мандзюк.
     - Лучшей кандидатуры не подберешь! - поддержал его Ляшенко. - Галочка
сумеет.
     - Сумеет, если вы поможете, - резюмировал Билякевич, - Юрко  придется
коснуться неприятных для девушки тем: смерти отца,  отношений  с  мачехой,
тем же Боковым. Тут надо быть  предельно  деликатной  и,  по  возможности,
отсечь все, что не имеет прямого отношения к конфликту на автостоянке.  Но
чтобы отсечь несущественное для дела, мы должны определить, что  отсекать.
Поэтому следует получить как можно более  полную  информацию  о  Ларисе  и
окружающих ее людях...
     В  этом  смысле  беседа  с   Инной   Антоновной   Билан   -   старшим
преподавателем кафедры  неврологии  и  ординатором  областной  клинической
больницы - имела немаловажное значение. Но надо было учитывать,  что  Инна
Антоновна не очень охотно согласилась на встречу  с  сотрудником  милиции.
Акопян характеризовал ее как прямодушного, не способного на ложь человека.
Однако Ляшенко усомнился в этом после того, как выяснил, что первого  июля
Инна Антоновна не была  со  своими  австрийскими  коллегами,  а  вчера  не
принимала никаких экзаменов. Несомненно, у нее  были  причины  не  спешить
знакомиться с капитаном милиции Ляшенко.
     Валентин рассчитывал, что выяснит  эти  причины  в  ходе  предстоящей
беседы, примерный план которой заранее  обдумал.  Однако  ошибся  в  своих
расчетах: Инна Антоновна оказалась весьма проницательным человеком, что  в
полной мере он оценил не сразу...


     Она встретила Ляшенко сдержанно,  но  вежливо,  не  подчеркивая,  что
воспринимает его только как  официальное  лицо,  но  вместе  с  тем  давая
понять, что готова к серьезной беседе, о содержании которой догадывается.
     Пригласила в комнату, где он мог убедиться,  что  даже  дома  хозяйка
работает, не покладая рук - в глаза сразу  бросились:  пишущая  машинка  с
заложенным в нее листом бумаги, стопка уже отпечатанных листов на  большом
столе, там же пирамида медицинских  книг,  журналов  с  торчащими  во  все
стороны закладками. На  машинописном  столике  -  пепельница  с  дымящейся
сигаретой,  очки  в  позолоченной  оправе,  недопитый  кофе  в  фарфоровой
чашечке. Шкаф был забит книгами. И только с верхней  незастекленной  полки
неприятно скалился лобастый белый череп. На хозяйке было нарядное платье -
расклешенное, в меру  декольтированное,  с  замысловатой  брошью,  что  не
вязалось с рабочей обстановкой комнаты.
     - Это я к вашему приходу  принарядилась,  -  перехватив  его  взгляд,
сказала Инна Антоновна. -  Ценю  вашу  любезность:  вы  пришли  лично,  не
передоверили этот визит  своим  подчиненным.  К  тому  же,  польщена,  как
женщина: такая любезность оказана мне самым элегантным офицером  городской
милиции... Прошу присаживаться.
     В ее тоне проскользнули иронические нотки.
     - Вы готовились к моему визиту два дня, пожертвовав даже  встречей  с
австрийскими коллегами? - решил сразу контратаковать Валентин.
     Хозяйка не смутилась и на этот раз:
     - Боже, какой вы недобрый! Так  безжалостно  уличать  во  лжи  бедную
женщину. Вы уже все узнали обо мне.
     - Как я догадываюсь, вы тоже успели навести соответствующие справки.
     Она удивленно вскинула брови, подошла к машинописному столику, надела
очки, через них посмотрела на Ляшенко:
     - У вас плохая память, Валентин... простите, не знаю отчества. В свое
время нас познакомили.  Правда,  тогда  вы  были  поглощены  другой.  Надо
признать: у вас недурственный вкус - Регина красивая женщина. Но уже тогда
я поняла, что ваш роман недолговечен: Регина из тех особ, которые  требуют
к себе постоянного и безраздельного  внимания,  а  вы,  как  мне  кажется,
человек общительный и свободолюбивый. Рабство не для вас.
     - Вы правы, - натянуто улыбнулся Валентин.
     Он был сбит с толку столь неожиданным началом и уже не думал  о  том,
как перехватить инициативу, а лишь пытался  вспомнить,  где  встречал  эту
по-девичьи стройную женщину с ироническим прищуром слегка  раскосых  глаз.
Попытался представить ее без очков, в  джинсах,  с  другой  прической.  Не
вспомнил. Не  помогло  даже  упоминание  о  Регине.  То,  что  они  где-то
встречались, - несомненно. Но где?
     - Плохо, товарищ капитан! У вас должна быть профессиональная  память,
- уже не иронически - мягко улыбнулась хозяйка. Она сняла  очки,  заложила
ногу за ногу. - Ну так и быть, помогу: нас познакомил Павел прошлой  зимой
на горнолыжной базе. Я была там с другой, до ужаса скучной компанией, а за
вашим столом было весело, и я попросила Павла ввести меня, так сказать,  в
ваш круг. Это было в баре. Неужто не помните?
     - Помню, - неуверенно сказал Ляшенко.
     Он вспомнил, что тогда, действительно, Павел пригласил за  их  столик
какую-то женщину в меховой шубке,  наброшенной  поверх  вечернего  платья,
которая  оказалась  знакомой  Регины  и  доктора  Года.  Но   тогда   ему,
признаться, было  не  до  нее:  капризы  Регины,  экстравагантные  выходки
потрясающей Клары и коньяк Гаррика Майсурадзе уже сделали свое дело...
     - Мир тесен, - усаживаясь  напротив,  сказала  Инна  Антоновна.  -  Я
понимаю: неловко допрашивать знакомых, так же как неловко  их  лечить,  но
порой приходится это делать: мы приезжаем  на  работу  не  из  космоса  и,
надевая белый халат или милицейский  мундир,  не  перестаем  быть  кому-то
родственниками, друзьями, знакомыми.
     - У меня нет мундира, - почему-то счел нужным признаться Ляшенко.
     - Вы, очевидно, хотели сказать другое - что не  считаете  меня  своей
знакомой.
     - Нет, почему же! Мы знакомы, у нас много общих друзей.
     - Это уже вопрос?
     - Не понял?
     - Об общих друзьях. Да вы не смущайтесь, спрашивайте, о чем хотите. Я
- врач и сама нередко задаю бесцеремонные вопросы пациентам.
     - И вы ответите на любой?
     Она внимательно посмотрела на него, потом сказала неторопливо, словно
задумываясь над тем, что говорит:
     - Если  сочту  возможным.  Как  догадываюсь,  наш  разговор  коснется
щекотливых тем. Лично я не боюсь щекотки, но учитываю реакцию других -  не
безразличных мне людей. Так что прошу правильно понять меня в дальнейшем.
     - Постараюсь.
     - Несколько слов о себе, чтобы вам сразу стало ясно:  что  и  почему.
Мне тридцать семь.  Это  уже  много.  Но  в  трамваях  меня  еще  называют
девушкой,  и  я  не  отчаиваюсь.  Я  врач  и,   говорят,   неплохой.   Как
преподаватель,  пожалуй,  либеральна:  дебилам  и  патологическим  лентяям
ставлю положительные оценки, каждый раз убеждая себя, что  это  у  них  от
Бога. Была замужем. Развелась из-за полной непригодности к семейной  жизни
- не могла и не научилась рожать, готовить флотский  борщ,  разбираться  в
футболе, мириться с маниакальным вниманием к телевизору  и  невниманием  к
моей особе. Кандидат меднаук. Диссертацию  сделала  и  защитила  благодаря
Матвею Петровичу Яворскому, которого считаю своим учителем. Но  думаю  вас
интересует не это. Я часто бывала в доме  Матвея  Петровича.  Это  были  в
основном  деловые  и  отчасти  верноподданические  визиты,  хотя   кое-кто
усматривал в них большее.  Меня  это  не  задевало  по  двум  причинам:  я
преклонялась перед Матвеем Петровичем, как преклоняются  перед  богами,  и
считала лестным для себя такое мнение.
     - А вторая причина? - напомнил Валентин, поскольку хозяйка замолчала.
     - Мой жизненный и врачебный  опыт  позволили  сделать  парадоксальный
вывод: мнение гораздо точнее характеризует того, кто его высказывает,  чем
тех, кому оно адресуется. А проще говоря, люди судят о других в меру своей
испорченности... Ну вот о себе в основном все. Теперь  об  общих  друзьях,
если не возражаете...
     - Не возражаю, - невольно улыбнулся Валентин.
     Ему нравилась эта женщина, хотя он уже понимал: она не  скажет  того,
что он хотел бы услышать.
     - С Региной я давно знакома, но стараюсь принимать ее в малых дозах -
при всей ее эрудиции она  слишком  категорична,  безапелляционна,  а  это,
знаете ли, раздражает. Доктора Года считаю своим наставником:  он  никогда
не отказывает мне в советах, терпеливо выслушивает мои излияния по  любому
поводу. Павла люблю, он - чудесный парень и, когда бы не разница в годах -
я старше почти на десять лет - ей-богу, женила бы его  на  себе!  Конечно,
шучу. Я не терплю принуждения в какой бы форме оно  не  выражалось,  да  и
жена из меня - никакая.
     Она бросила быстрый взгляд на Ляшенко, и  он  подумал,  что  хозяйка,
должно быть, не случайно завела этот ничего не значащий  разговор,  скорее
всего она испытывала его терпение. Но он не хотел перехватывать инициативу
- пусть говорит.
     Инна Антоновна неопределенно улыбнулась:
     - Валентин... простите, вы так и не назвали своего отчества.
     - Георгиевич.
     - Валентин Георгиевич, я понимаю, вы пришли по делу, а я  болтаю  бог
знает что. Поэтому давайте, наконец, определим круг интересующих вас  лиц,
и я не буду понапрасну судачить о других людях.
     Валентин насторожился: ему  показалось,  что  в  предложении  хозяйки
кроется  какой-то  подвох.  Но,  поразмыслив  так  и  эдак,  он  не  нашел
каких-либо подводных камней в предлагаемом русле беседы.
     -  Меня  интересует  Лариса,  ее  мачеха,  ассистент  Боков,  молодой
человек, который столь бесцеремонно  заглянул  вам  в  лицо  в  ресторане,
доктор Новицкий.
     - Доктор Новицкий?
     - Полагаю, вы знаете его?
     Инна Антоновна недоуменно посмотрела на Валентина:
     - Разумеется. -  Она  ненадолго  умолкла,  словно  подыскивая  нужную
фразу, потом улыбнулась  каким-то  своим  мыслям.  -  Я  ответила  слишком
категорично. Мы не всегда можем разобраться в себе.  Чего  уж  говорить  о
других: о тех, с кем мы встречаемся в  силу  необходимости,  или  по  воле
случая. Ведь мы детерминируем свое  поведение,  заранее  настраиваемся  на
определенную волну. Так же поступают те, с кем мы общаемся.
     - Но все-таки мы составляем мнение об  этих  людях,  -  Ляшенко  счел
нужным поддержать это несколько вольное и,  надо  полагать,  не  случайное
отступление от темы разговора.
     - И часто ошибаемся. Конечно, дурака сразу видно, и умного с  ним  не
спутаешь; пошляка выдает язык, сластолюбца - взгляд.  А  если  человек  не
дурак, но и не гений, не мерзавец, но и не святой,  можно  ли  утверждать,
что он хороший?
     - Человека судят по делам.
     - Я плохо разбираюсь в праве, но мне кажется, что судят не по  делам,
а за дело, - усмехнулась хозяйка. - Так вот имейте в виду, я - не судья. К
тому же, как большинство женщин, субъективна в своих оценках.
     - Я это учту.
     - Прекрасно. Так с кого начинать?
     Вопрос был задан неспроста: она  ожидала,  что  он  пойдет  напрямик,
спросит о том, кто его больше интересует, и таким образом раскроется перед
ней. Невропатолог, педагог - она  неплохо  знала  психологию.  Но  Ляшенко
учитывал это.
     - Мы говорили о Ларисе.
     - Это вы говорили, я еще не приступала.  -  Она  помедлила,  очевидно
оценивая его маневр. - Что сказать о Ларисе? Современная девушка. Неглупа,
но бывает вздорной:  если  что-то  взбредет  в  голову,  пойдет  напролом.
Общительна, хотя подчас замыкается, уходит в себя. Не прочь  флиртануть  -
это ее выражение, но, как мне  кажется,  в  своих  увлечениях  не  заходит
далеко - она достаточно самолюбива. Воспитанна,  вежлива,  но  маменькиной
дочкой ее не назовешь, что не удивительно, она выросла без  матери.  Очень
любила отца. Одно время люто ревновала его к мачехе. Но  потом  они  нашли
общий язык, чему во многом способствовал Новицкий.
     Она не то, чтобы оборвала, а как-то скомкала конец последней фразы, и
это не укрылось от Валентина.
     - Вы знаете парня, который хулиганил в ресторане?
     - Видела два или три раза у Яворских. Он переплетал книги:  у  Матвея
Петровича была обширная библиотека. Мне он тоже как-то  сделал  одолжение:
переплел диссертацию. Но непосредственно с ним я не общалась:  диссертацию
передала через Новицкого, они в одном доме - на Харьковской - живут.
     Ляшенко едва сдержал готовую вырваться реплику: "Вот как?"
     - Кажется, его зовут Толиком, - продолжала Инна Антоновна.
     - Звали.
     Она растерянно посмотрела на него, ткнула сигарету мимо пепельницы:
     - Он умер?
     - Сегодня утром.
     - Какой ужас!
     Она  потянулась  за  новой  сигаретой.  Кажется,  ее  огорчение  было
искренним.
     - Спасибо, что сказали, не то бы  я  наболтала  всякую  чушь.  -  Она
прикурила, окуталась дымом.
     - Что вы подразумеваете под чушью?
     - Чушь! Но если вас интересует и это, извольте. Одно время Толик  был
влюблен  в  Ларису.  По-мальчишески,   конечно:   краснел-бледнел   в   ее
присутствии, что Лариса, разумеется, замечала, что  отнюдь  не  шокировало
ее. А вот Надежда Семеновна на этот счет  рассуждала  иначе.  Она  не  раз
выговаривала падчерице за то, что слишком снисходительна к этому парню. То
ли за нравственность ее опасалась, то ли считала, что он  неровня  Ларисе.
Скорее - последнее.
     - Лариса послушала мачеху?
     - Этот флирт был несерьезен с самого начала.
     - На этой почве раньше возникали конфликты?
     - Мне об этом неизвестно.
     - Чем увлекается Лариса?
     - Всем понемногу: отдает дань моде, любит потанцевать,  не  гнушается
барами, вечерними кафе. Но вместе с  тем  занимается  спортом:  велосипед,
плавание, лыжи. Собирает книги по киноискусству.
     - Хотела стать киноактрисой?
     - Кто из девчонок не мечтает об этом!
     - В мединститут пошла по призванию?
     - Вероятно. У нее было с кого взять пример.
     - У Ларисы есть автомашина. Как часто она пользуется ею?
     - В основном на ней ездит... - Инна Антоновна замялась, но  поскольку
фраза была уже начата, закончила принужденно:  -  ...бывший  шофер  Матвея
Петровича и Новицкий.
     - Ездить может один человек, двое, очевидно - ездят.
     В неладах с грамматикой Инну Антоновну упрекнуть было нельзя. Значит,
кто-то из этих двух был добавлен  уже  в  начатую  фразу.  И  добавлен  не
случайно...
     - Лариса ладит с Новицким? -  сделав  паузу,  чтобы  не  подчеркивать
связь вопроса с предыдущим, спросил Ляшенко.
     - Она любит его, считает братом. Названым, разумеется, родство тут ни
один ЗАГС не установит, - на какое-то мгновение быстрее,  чем  можно  было
ожидать, ответила Инна Антоновна.
     - И он так считает?
     - Мне кажется, да. В свое время он уделял ей много внимания: приобщил
к  спорту,  туристским  походам,  научил  водить  ту  же  машину,  помогал
готовиться к вступительным экзаменам.
     - А сейчас?
     - Лариса стала взрослой, и это породило определенные проблемы.
     - Он стал смотреть на нее по-иному?
     - Не думаю. Лариса приехала сюда тринадцатилетней девчонкой, а он уже
был студентом-старшекурсником и смотрел на нее,  как  на  девчонку.  Такой
взгляд редко меняется.
     - И взгляд Ларисы не изменился?
     - Я уже сказала: в их  отношениях  появились  определенные  проблемы.
По-моему, она ревнует Пашу к его поклонницам.
     - Новицкий - нравственный человек?
     - Не знаю, что вы вкладываете в это во многом  субъективное  понятие.
Он честен, правдив -  порой  даже  чересчур,  что  не  всегда  и  не  всем
нравится.  Однако  в  чужие  дела  не  вмешивается  без  особого   на   то
приглашения. Аккуратен, пунктуален. Любит свою профессию: готов дневать  и
ночевать в операционной. Но вместе с тем, подвержен депрессиям - это я как
специалист отмечаю, - бывает ни с того ни с сего бросает все, в том  числе
работу, и исчезает на день-два неизвестно куда. Потом появляется как ни  в
чем не бывало. Его уже разбирали на месткоме, членом которого я имею честь
быть; так что говорю об этом не понаслышке. Что еще? Нравится  женщинам  и
порой уступает их домогательствам, хотя сердцеедом его не назовешь.  Может
выпить и даже напиться, я наблюдала один такой случай. Не курит, поскольку
всерьез занимается спортом...
     Ответ был чересчур многословен - Инна Антоновна  умела  давать  более
сжатые характеристики. Некоторая  доля  иронии  не  меняла  положения.  Но
акцентировать внимание на этом, пожалуй не стоило.
     - Как он смотрит на то, что Лариса встречается с Боковым?
     - Искоса смотрел, и Лариса перестала встречаться с Донатом.
     - Новицкий имеет на нее такое влияние?
     - Лариса сама не очень серьезно относилась к поползновениям Дона. Она
девушка неглупая и понимала, что для Доната ухаживание за ней не самоцель,
но средство.
     - Средство для чего?
     - Ну хотя бы для того, чтобы стать зятем профессора Яворского.
     - А как относилась к этому Надежда Семеновна?
     - По-разному. Когда Матвей Петрович  был  здоров,  она  считала,  что
Ларисе не следует торопиться с замужеством. Но едва он слег,  как  Надежда
Семеновна воспылала к Донату почти материнской нежностью.  Она  -  женщина
трезвая и понимала, что рискует потерять не только мужа, но и поставщика.
     - Поставщика чего?
     - В  основном,  дефицитных  промтоваров.  Надежда  Семеновна  большая
модница и не допускает мысли, что в  осенне-зимнем  сезоне  останется  без
югославской дубленки, или, допустим, итальянских сапожек.
     - Лариса тоже пользовалась услугами Бокова?
     - А чем она хуже мачехи! Мне кажется, это лишний вопрос.
     - Простите, по своей наивности я подумал, что интеллигентным женщинам
не пристало прибегать к услугам фарцовщика, - усмехнулся Ляшенко.
     - Ну что вы! Разве так можно говорить о человеке с хорошими манерами,
который был принят в доме Надежды Семеновны? О нем следует  говорить:  наш
друг Донат.
     - Кажется, вы не очень любите Надежду Семеновну?
     - Это у нас взаимно!
     - Тем не менее, бываете у нее.
     - И она порой заглядывает ко мне. Мы мило улыбаемся друг другу и  так
же мило говорим друг другу гадости. А куда денешься! У нас  слишком  много
общего: профессия, институт, приятели, память...
     - Что за человек Боков?
     -  Неотразимый  мужчина  -  это  его   основная   специальность.   По
совместительству врач, по призванию великий комбинатор. Но при  всем  том,
ужасно респектабельный: носит кольцо с печаткой, бреется два раза в  день,
говорит на трех языках, посещает секцию йогов.
     - Матвея Петровича удовлетворяли эти качества?
     - Я уже  сказала,  что  Боков  -  великий  комбинатор,  а  на  каждой
практической кафедре всегда чего-то  не  хватает,  на  что-то  не  достает
денег. В этом смысле Боков не  заменим.  Матвей  Петрович  не  вдавался  в
детали, довольствовался результатом. Кроме того, их связывали книги: Донат
снабжал Матвея Петровича всеми новинками. - Профессор, увы, не  был  лишен
человеческих слабостей!
     - Какова судьба библиотеки Матвея Петровича?
     - Часть книг Новицкий передал нашему институту.
     - Так завещал Матвей Петрович?
     - Очевидно.
     - Оставшимися книгами распоряжается Новицкий?
     - И Лариса. Но, на мой  взгляд,  они  делают  это  не  очень  удачно:
некоторые книги, как в воду канули.
     - Что за книги?
     -  Обо  всех  не  скажу,  но  недавно  я  попросила  две   книги   по
средневековой медицине - они мне понадобились для работы. Покойный  Матвей
Петрович берег их, как зеницу ока, даже мне давал их просматривать  только
в своем кабинете.
     - Редкие книги?
     - Уникальные!  Лечебники  двенадцатого  века.  Язык  универсальный  -
латинский. Но содержание более широкое -  многие  сведения  почерпнуты  из
практики современных автору медицинских авторитетов,  а  также  из  трудов
античных врачевателей, чьи рукописи, увы! - не дошли до наших дней. Латынь
я  знаю  неплохо  и  кое-какие  разделы  заинтересовали  меня.  Я  просила
лечебники буквально на день-два.
     - Их не оказалось?
     Инна Антоновна развела руками.
     - Вы просили лечебники у Новицкого?
     - Да...
     Ответила и тут же бросила на собеседника настороженный взгляд, видимо
пожалев, что ответила утвердительно. Валентин сделал вид, что  не  заметил
ее настороженности и счел за лучшее на время отойти от этой темы.
     - Боков и сейчас бывает у Яворских?
     - Последнее время он обходит их дом за версту.
     - Что так?
     - Новицкий спустил его с лестницы, - оживилась хозяйка.  -  Вместе  с
каким-то чемоданом. Хотя, возможно, чемодан был спущен  раньше,  точно  не
скажу.
     - Из-за чего произошла ссора?
     - Я уже сказала, точными  сведениями  не  располагаю,  хотя  об  этой
истории мне стало известно от самого Доната. Я встретила его в тот же день
в нашей поликлинике, куда он вынужден был обратиться  после  объяснения  с
Новицким.
     - Донат сообщил вам только о факте?
     - Он комментировал  его  и  довольно  пространно.  Но  я  не  решаюсь
повторять этот комментарий по причине  его  абсурдности  и  непристойности
содержания.
     - Что вы думаете о причине их ссоры?
     - У Новицкого давно чесались руки на Доната, но приходилось считаться
с Матвеем Петровичем.
     - И все-таки должны быть какие-то причины.
     - Их было немало: начиная от попыток увлечь Ларису, кончая импортными
вещами, которыми Донат ублажал Надежду Семеновну.
     - Не сыграли ли своей роли книги Матвея Петровича?
     - Возможно.
     - И в частности, лечебники двенадцатого века?
     Инна Антоновна развела руками, то ли  затрудняясь,  то  ли  не  желая
отвечать на этот вопрос, но затем сказала:
     - Я не присутствовала при их объяснении. Спрашивала Пашу,  но  он  не
счел нужным посвятить меня в это.
     - Во время выдворения Боков сопротивлялся?
     - Судя по синякам на физиономии Доната, такая попытка  была.  Дон  не
учел, что спорить с Пашей опасно:  когда  тот  выходит  из  себя,  его  не
остановит и танк.
     - Как реагировала на это Надежда Семеновна?
     - Была огорчена, но пришлось смириться. Паша не  часто  переходит  ей
дорогу, но если делает это, то весьма решительно.
     - Не слишком ли смело для сына?
     - Для  сына?  -  усмехнулась  Инна  Антоновна.  -  Надежду  Семеновну
передергивает, когда ей напоминают, что у нее  такой  взрослый  сын.  Паша
называет ее Надей, и это ее вполне устраивает. Странно? А  как  по-другому
называть женщину, которую ты до  своего  совершеннолетия  видел  считанные
разы, когда она возвращалась из очередной загранкомандировки и  уже  через
неделю уезжала в Ялту, Сочи, на Рижское взморье  с  чужим  дядей,  оставив
тебе ворох подарков и запах французских духов?
     - Как давно Новицкий выставил Бокова?
     - Примерно месяц назад. Погодите, сейчас скажу  точно.  В  тот  день,
когда я встретила Доната, было заседание ученого совета... 3 июня.
     Ляшенко прошелся по комнате, остановился у книжного шкафа, с  верхней
полки которого скалился лобастый череп, заглянул в пустые глазницы.
     - Конечный итог всех наших треволнений, споров, проблем, -  следя  за
ним, сказала Инна Антоновна. - Я поставила его на виду, чтобы не  забывать
об этом.
     - Кто был с Ларисой в ресторане вечером двадцать восьмого? - все  еще
глядя на череп, спросил Валентин.
     - Этого я не скажу.
     - Причина?
     - Сугубо личная.
     - Этот человек близок вам?
     - Валентин Георгиевич, побойтесь бога!
     - Так или иначе мы установим его личность.
     - Но без моей помощи. Странная позиция? А  вы  не  торопитесь  давать
оценку моей позиции. Определите лучше свою. Это не упрек - совет.
     - Что вы имеете в виду? - пристально посмотрел на нее Ляшенко.
     Она выдержала его взгляд, улыбнулась.
     - У вас красивые глаза, Валентин Георгиевич, и они смущают  меня.  Но
не в том плане, в котором вам хотелось бы. - Улыбка исчезла с ее лица.
     Валентин вспыхнул, но  сдержался,  отошел  к  машинописному  столику,
взглянул на заложенный за валик машинки наполовину уже отпечатанный  лист.
Непривычные слова, мудреные фразы...
     - Научная статья?
     - Увы!
     - Инна Антоновна, позвольте быть бесцеремонным?
     - Любопытно, как это у вас получится... Ну что же вы? Валяйте!
     - С кем вы советовались по поводу предстоящей беседы со мной?
     Она сняла очки, положила их рядом с машинкой.
     - Считаете, что я нуждаюсь в чьих-то советах?
     - Думаю, что после того, как  мы  договорились  о  встрече,  вы  были
заняты не только статьей.
     - Вы правы, но лишь отчасти. По ряду соображений  я  не  хотела  этой
беседы и пыталась сделать  так,  чтобы  она  не  состоялась.  Но  ваш  шеф
оказался слишком принципиальным.
     - Вы ему звонили?
     - Что вы? Я бы не посмела... Да, кстати о звонках: Регина не  звонила
вам вчера, сегодня?
     - Нет.
     Ему понадобилась вся выдержка, чтобы не спросить: откуда ей известно,
что Регина собиралась позвонить ему. Не спросил, потому что  догадался:  и
Регина угодила в число ходатаев. Что ж, надо признать: люди,  которыми  он
интересуется, не сидят сложа руки.
     Он уже собирался уходить, когда Инна Антоновна спросила:
     - Вы удовлетворены нашей беседой? Я готовилась к ней,  как  к  защите
диссертации.
     - Я это понял, - серьезно сказал Валентин. - Но защищаться, очевидно,
все-таки легче, чем защищать.
     - Вы о чем?
     - Полно, Инна Антоновна! Вы все прекрасно понимаете. Скажу больше:  я
нечасто встречал таких проницательных людей. Вот только с компромиссами  у
вас не получается: вы старались не лгать,  но  и  всей  правды  не  хотели
говорить. Наивная позиция  в  разговоре  с  работником  милиции,  который,
помимо элегантности, обладает кое-какими профессиональными навыками.
     - А вы злопамятный, - натянуто улыбнулась хозяйка.
     - Возможно. Тем не менее,  передайте  Новицкому,  что  мужчине,  а  я
считаю его таковым, не пристало прятаться за спинами женщин. Я имею в виду
не только вас...


     Это хорошо, когда за тобой остается последнее слово, когда ты делаешь
правильный ход и столь  эффектно  преподносишь  его.  И  все-таки  полного
удовлетворения Валентин не испытывал: у него было такое чувство, словно  в
последний момент он допустил непростительную бестактность, чем не  столько
смутил, сколько обидел хозяйку. А она этого не заслуживала. Инна Антоновна
ничего не скрывала, кроме имени того, кто был с Ларисой  в  ресторане  тем
вечером. Но этого человека было нетрудно угадать из ее рассказа  о  других
событиях. Странно, что она не учитывала это. Хотя возможно  учитывала,  но
считала, что милиции уже все известно, и не хотела, как  говорится,  брать
на душу лишний грех. Тем более, не следовало похваляться своим  открытием,
ставить ее в неловкое положение.
     Что же до самого Новицкого, то, невзирая на старания Сторожука и Инны
Антоновны, мнение Валентина о нем не стало  лучше.  Похоже,  что  наиболее
ценные книги из библиотеки профессора Яворского попали в чужие руки не без
ведома ученика и воспитанника профессора. А это, по меньшей мере, хамство!
Не в пользу Новицкого свидетельствует и его бегство из  города.  Очевидно,
придется объявить местный розыск...
     Но Билякевич рассудил иначе:
     - На каком основании объявлять розыск Новицкого? Только  потому,  что
вам не нравятся его поступки? Мне тоже не все его поступки нравятся. Но их
нельзя брать изолированно, выводить из самих себя. Вы говорите скрылся.  А
с какой стати ему скрываться? Вечером 28-го еще никто не знал, что Зимовец
травмирован. - Новицкий догадывался.
     - О чем? Что парень ушиб голову при падении? Возможно.  Но  при  всех
способностях Новицкого он не мог  так  сразу  определить  степень  тяжести
травмы Зимовца, предусмотреть, чем это кончится. Чего было ему  опасаться?
Драку затеял не он, в ходе ее сам был  травмирован.  И  травмирован  явно,
наглядно. Я  о  другом  думаю.  Для  Новицкого  Анатолий  Зимовец  не  был
посторонним. Он хорошо  знал  Анатолия,  его  родителей,  сестру,  был  их
соседом. Вы сами рассказывали, как отзывается о нем Тамара  Зимовец.  Если
принять  во  внимание  эти  обстоятельства,  то  можно  предположить,  что
причиной исчезновения Новицкого был арест Анатолия. Он не хотел усугублять
вину парня  своей  раной,  которая,  судя  по  всему,  была  не  такой  уж
пустяковой.
     Ляшенко должен был признать,  что  об  этом  не  подумал.  Ему  стало
неловко за свою горячность, но вместе с тем что-то  мешало  согласиться  с
Билякевичем.
     - Извините, Виктор Михайлович, но я не склонен объяснять все поступки
Новицкого высокими чувствами, - наконец нашелся он. -  Нельзя  забывать  о
первопричине конфликта: книгах Яворского. Лечебники, о которых  рассказала
доктор Билан, представляют большой научный интерес. Мандзюк  справлялся  в
библиотеке  медицинского  института.  Эти  книги  относятся  к   категории
инкунабул. Они уникальны, им нет цены! А первое русское  издание  "Канона"
Авиценны? Да, только ли эти книги исчезли из библиотеки  Яворских?  Боюсь,
что их список будет продолжен.
     - Я разделяю ваше опасение, кивнул Билякевич. - Но и в этой части  мы
пока не можем говорить о деликте.  Нотариально  удостоверенного  завещания
профессор Яворский не оставил.
     - Как не оставил? - растерялся Валентин.
     - Не оставил, я узнавал.
     -  Значит,  у  нас  нет  оснований  вмешиваться!  Книги   перешли   в
собственность Ларисы и Надежды Семеновны, и она вправе распоряжаться  ими,
как угодно.
     - Анатолий Зимовец так не считал.  Не  считает  так  и  автор  очерка
"Заметки книголюба", что был опубликован в областной газете  месяц  назад.
Видимо, эту публикацию имел в виду Сторожук, когда говорил вам о  сплетне,
вынесенной на страницы газет. Вот прочитайте.
     Билякевич передал Ляшенко сложенную вдвое газету.
     - Эту газету отыскал не я: ее прислал по почте некий аноним не  далее
как сегодня утром. А чтобы мы не терялись в  догадках,  он  любезно  обвел
очерк красным карандашом. Смотрите четвертую страницу.
     Ляшенко прочитал очерк, обведенный красным карандашом. Очерк был  как
очерк,  в  нем  отмечались  положительные  и   отрицательные   явления   в
деятельности местного общества любителей книги, клеймились стяжательство и
даже мошенничество некоторых личностей, поименованных в очерке  начальными
буквами (как можно было понять, указанные  личности  только  прикидывались
библиофилами  и  под  этой   удобной   маской   занимались   спекуляцией);
воздавалась хвала  тем  здравствующим  и  ныне  уже  усопшим  библиофилам,
которые за долгие годы упорного собирательства, находок и потерь, надежд и
разочарований не утратили главного - любви к  книге,  как  к  таковой,  не
забыли: что книги пишутся и издаются для того, чтобы их читали, а не таили
за семью замками; перечислялись имена тех энтузиастов,  кто  раскрыл  свои
книжные шкафы и полки для широкого  круга  читателей,  а  также  тех,  кто
передал  в  дар   общественным   и   государственным   библиотекам   плоды
многолетнего собирательства. В  числе  последних  упоминался  и  профессор
Яворский. Однако за  этим  следовало,  казалось  бы,  ничего  не  значащая
оговорка о том, что, дескать, не все завещанные покойным профессором книги
переданы библиотеке медицинского  института,  и  выражалось  сожаление  по
этому поводу. Очерк был подписан неким Верхотурцевым.
     - Значит, завещание все-таки было! - воскликнул Ляшенко.
     - Как я уже сказал, официального завещания Яворский не  оставил.  Но,
судя по всему, какое-то завещательное распоряжение было им сделано:  после
его смерти Новицкий передал библиотеке мединститута более тысячи  книг.  В
их числе довольно ценные, относящиеся к категории раритетов.
     - Однако не инкунабулы!
     - Этот факт уже трудно отрицать. Но все дело в том,  что  неизвестно,
какие из завещанных профессором книг не были переданы институту.
     - А Верхотурцев намекает, что это ему известно. Любопытно только,  из
каких источников? Кстати, кто такой Верхотурцев?
     - Бывший секретарь общества любителей книги, журналист. Это ответ  на
ваш второй вопрос. А на первый мы не скоро получим ответ. После того,  как
был опубликован очерк,  Верхотурцев  уехал  в  творческую  командировку  в
Восточную Сибирь. Отыскать его не так-то просто.
     Ляшенко взволнованно заходил по кабинету.
     - Тонко сработанно, ничего не скажешь.  Скромненько,  но  со  вкусом.
Никто персонально не назван,  но  людям,  знающим  семью  Яворских,  такое
уточнение не требуется, они сразу поймут, кто именно огорчил этого болвана
Верхотурцева!
     - Зачем же так грубо?
     - А затем, что это наилучший эпитет  для  него!  Он  сварил  в  своей
журналистской кастрюле то, что ему подсунули, даже не попробовав на вкус.
     - Почему так считаете?
     - Вы сказали, что официального  завещания  Яворский  не  оставил.  Об
устном завещательном распоряжении могли знать  только  близкие  профессору
люди, в числе которых Верхотурцев, насколько понимаю, не входил. Возникает
вопрос: каким образом он узнал о предсмертной воле Матвея Петровича?
     - Видимо, кто-то проинформировал его.
     -  И  информировал  тенденциозно!  Очерк  бьет  по   Новицкому.   Это
совершенно очевидно.
     - В таком случае можно предположить, что Зимовец был ориентирован  на
Новицкого: те же книги, те же  упреки  только  в  более  резкой  форме,  -
заметил Билякевич. - И еще. Если мы правильно рассуждаем, то и в первом, и
во втором случаях за спиной действующих лиц стоял человек, который  хорошо
знает, что делалось и что делается в семье Яворских.
     - Этим человеком может быть только Боков!
     - Если может, значит, уже не только, - сдержанно улыбнулся Билякевич.
- Поэтому давайте все-таки отправляться от  исчезнувших  книг,  так  будет
вернее. В первую очередь надо установить, как  "Канон"  Авиценны  попал  к
Зимовцу. Не менее важно выяснить судьбу средневековых лечебников. Поручите
это Мандзюку. Пусть займется лично...


     Алексей Мандзюк был человеком действия.  Он  томился  на  оперативных
совещаниях, где  анализировалось  предполагаемое  поведение  преступников,
обсуждались меры противодействия их, варианты задержания, изобличения, что
очень редко реализовывались в  первозданном  виде  -  в  последний  момент
приходилось  что-то  менять,  дополнять,  импровизировать,  сообразуясь  с
конкретной обстановкой. Но когда Алексей оказывался в такой обстановке, он
чувствовал себя, как рыба в воде.
     Дело Зимовца поначалу не заинтересовало его:  на  первый  взгляд  оно
казалось простым, обыденным -  драка  на  почве  ревности  не  ахти  какое
преступление. Оперативнику в таких делах простора нет, тут все  становится
ясным  после  первого  допроса.  Когда  Алексей  понял,  что  ошибся,   то
выложился, как говорится, весь, но результата не достиг. Это  дело  нельзя
было брать с наскока. Он был зол на Новицкого, хотя интуиция  подсказывала
ему, что эту кашу заварил кто-то другой, осторожный и изощренный,  и  едва
стала проявляться фигура Доната Бокова, как Мандзюк понял: тут  будет  над
чем поработать.
     Зацепка была одна - "Медицинский Канон". Мандзюк  считал,  что  книга
попала к Зимовцу не без стараний Бокова, у которого были какие-то счеты  с
Новицким. Сыграть на чувстве  уважения  к  покойному  профессору,  разжечь
обиду, а быть может, и ревность  вспыльчивого  паренька,  напоить  его,  а
затем спровоцировать, для Бокова было все равно,  что  чихнуть.  Но  каким
образом Донат реализовал столь изощренную комбинацию?
     Алексей не стал гадать, начал действовать. Рассудил  просто:  Зимовец
был пьян, возбужден, озлоблен вечером 28 июня. Если это связано с  книгой,
то, очевидно, он заполучил ее в конце дня, поскольку до 16:30 находился  в
училище, и  его  товарищи  утверждают,  что  настроение  у  Анатолия  было
нормальное.  Книги  у  него  при  себе  не   было,   учащиеся-полиграфисты
непременно обратили бы внимание на такую книгу. Стало быть,  он  заполучил
ее где-то после 16:30. Дома Анатолий появился около 20 часов, заскочил  на
несколько минут. Сестры не  было,  мать  купала  внука,  отец  работал  за
верстаком. От разговора с отцом Анатолий уклонился, на предложение  матери
поужинать что-то буркнул  в  ответ,  когда  умывался,  едва  не  опрокинул
выварку с бельем. Если к тому же учесть, что  через  15-20  минут  он  уже
метался на перекрестке Харьковской и Пасечной улиц в  поисках  транспорта,
то можно смело утверждать - разволновался и выпил  он  еще  до  того,  как
заскочил домой. Значит, надо установить, где он был и с кем  встречался  с
16:30 до 20 часов. И здесь Мандзюку недолго пришлось ломать голову -  один
из товарищей Анатолия надоумил  его:  28  июня  в  сквере,  что  на  улице
Валовой, был книжный базар, а Анатолий не пропускал таких базаров.
     Все это Алексей  установил,  не  дожидаясь  указаний  свыше.  В  едва
таковые поступили, отложил все другие дела и разыскал  капитана  Чопея  из
ОБХСС, с которым уже говорил о Бокове, поделился своими  заботами.  Внешне
Чопей никак не походил  на  офицера  милиции:  долговязый,  нескладный,  с
костистым бледным лицом и близорукими  глазами,  он  скорее  сошел  бы  за
школьного учителя или ревизора-бухгалтера. Но Чопей  был  знатоком  своего
дела:  в  необозримом  книжном  море  ориентировался  не  хуже   городских
библиофилов, а спекулянты книгами были объектами его служебных рвений.
     Выслушав Мандзюка, Чопей призадумался и  некоторое  время,  близоруко
щурясь, смотрел куда-то за окно.
     - Толика я знал,  -  наконец  сказал  он.  -  Любители  называли  его
Переплетчиком, дельцы - Корешком.
     - Дельцы - это спекулянты?
     - Не только. Среди книжных дельцов встречаются мошенники, даже  воры.
А чему удивляться? Наша страна по праву считается самой читающей  в  мире.
Вы можете назвать человека, у которого нет десятка-другого книг? А я  знаю
людей, у каждого из которых по нескольку тысяч томов,  и  они  не  считают
свои библиотеки полными. Спрос на книги растет из года в год.  Бумажная  и
полиграфическая  промышленность  пока  не  могут   за   ним   поспеть.   А
неудовлетворенный спрос, как известно, рождает ажиотаж, взвинчивание  цен,
спекуляцию и прочие аномалии. Но суть не в правовой оценке этих  аномалий:
для дельца книга представляет  интерес  только  как  средство  наживы,  ее
познавательная, нравственная, эстетическая ценность ему, как говорится, до
лампочки... Покажите еще раз эту книгу.
     Мандзюк передал ему "Канон". Чопей открыл книгу на титульном листе:
     - ...Авиценна. Санкт-Петербург... Это не первое  издание  на  русском
языке, есть  более  раннее.  Но  книга  редкая.  Сотни  полторы-две  может
потянуть. Если, конечно, на соответствующего любителя.  Делец  вам  больше
четвертной не даст, такую книгу не просто сбыть, далеко  не  все  любители
интересуются   историей   медицины.   За    переплет    могут    набросить
десятку-другую... Толика работа?
     - Его.
     - Способный был паренек,  что  и  говорить...  В  общем  ваши  заботы
понятны. Постараюсь помочь. Надо кое с кем встретиться.
     - Если можно, не затягивайте, - попросил Мандзюк.
     - Я не волокитчик. Договоримся так, в пятнадцать часов ждите  меня  в
кафе "Мороженое" на Валовой. Вы любите мороженое?
     - Не очень.
     - Тогда заказывайте себе кофе, а мне - пломбир с орехами.
     Мандзюк не ограничился разговором с Чопеем: снова побывал в областной
больнице,  разговаривал  с  доктором  Самсоновым,   младшей   кадровичкой,
медсестрой второго отделения и  таким  образом  уточнил  место  нахождения
Доната Бокова, а также  координаты  его  дачи.  Затем  посетил  библиотеку
медицинского института, букинистический магазин, позвонил Инне Антоновне и
даже отважился просить аудиенции у профессора Пастушенко. К моменту второй
встречи с Чопеем у него уже был список полутора десятка редких  книг,  что
при жизни профессора Яворского составляли гордость его  библиотеки.  В  их
числе были не только труды медиков  -  в  списке  значились  и  пятитомные
"Русские  картинки",  издания  1881  года.  Непосвященному  человеку   это
название  ничего  не  говорит   и   даже   может   вызвать   недоверие   к
букинистическим достоинствам пятитомника. Подумаешь, какие-то картинки! Но
эти самые "Картинки" официально оценены каталогомпрейскурантом 1977 года в
сногшибательную сумму - две тысячи  пятьсот  рублей.  Не  меньше  стоят  и
"Древности Российского государства", также  занесенные  Мандзюком  в  свой
список...
     Чопей не заставил себя долго ждать, пришел точно в назначенное время.
Едва взглянув на список, он уважительно посмотрел на Алексея, сказал,  что
"Русские картинки" примерно месяц  назад  приобрел  скульптор  и  художник
Саенко по цене чуть ли не вдвое превышающей прейскурантную.
     - Как понимаете,  такая  сделка  не  осталась  без  внимания  местных
книголюбов. Саенко искал "Картинки"  несколько  лет,  они  нужны  ему  для
работы... Спекулятивная цена? Прейскурантная тоже не из милосердных. Но вы
попробуйте их купить!.. Саенко не говорит, у кого купил.
     - А вы как думаете?
     - Есть у меня на примете один делец, некий Рубашкин. Когда-то  он  по
вашей епархии проходил: был вором, имел две  или  три  судимости.  Помнить
этот период его жизни вы не должны, потому что вот уже лет десять, как  он
переквалифицировался  в  дельца,  занялся  спекуляцией  книгами,  за   что
заработал еще одну судимость. Делец он мелкотравчатый, собственного товара
у него на грош, в основном работает как посредник. Но последнее  время  за
ним стоит кто-то из крупных спекулянтов.
     - Боков?
     - С учетом и того, что вы рассказали, можно думать  и  о  Бокове.  Но
Боков, имейте в виду, крепкий орешек  и  ключи  к  нему  надо  без  ошибки
подобрать.
     Мандзюк напомнил о средневековых лечебниках, спросил, не появились ли
они на рынке.
     - Инкунабулы на рынок не выносят. Это все  равно,  что  продавать  на
барахолке подлинные полотна Репина или Куинджи. Вы представляете себе  эти
лечебники хотя бы внешне?
     -  Что-то   наподобие   Библии   дореволюционного   издания.   Эдакие
тяжеловесные  фолианты  в  толстых   изъеденных   тараканами   переплетах.
Пожелтевшая ломкая бумага с истрепанными углами...
     - Алексей Алексеевич, библиофил из вас не  получится!  В  двенадцатом
веке в Европе бумага ценилась на вес золота. Эти лечебники  напечатаны  на
пергаменте с наборных форм, их переплетные крышки сработаны из  серебряных
пластин, корешки из кожи, крытой муаром.  Это  абсолютно  точное  описание
интересующих вас книг. А теперь попробуйте угадать их цену.
     - Что-то на уровне "Картинок"?
     Чопей рассмеялся:
     - Простите, Алексей Алексеевич,  вы  наивный  человек!  К  сумме,  за
которую были проданы "Картинки", припишите справа еще  один  ноль.  Именно
столько предложил профессору Яворскому за эти  лечебники  пять  лет  назад
некий американский турист. Причем  дал  понять,  что  названную  сумму  не
считает предельной. Но Яворский отклонил его предложение.
     - Откуда сведения?
     - Об этой истории местные библиофилы до сих  пор  судачат  на  разные
лады.
     - Ваш "лад" - один из них?
     - Обижаете, Алексей Алексеевич! В  серьезных  разговорах  я  оперирую
только достоверными данными.  Есть  у  меня  знакомый  старичок-боровичок,
который в курсе всех более или менее значительных событий в книжном  мире.
Имя  у  него  непритязательное:  Иван  Иванович.  Книголюбы  называют  его
Патриархом,  дельцы  -  Книжным  червем,  я  -   Ходячей   Букинистической
Энциклопедией. К нему обращаются за консультациями и любители,  и  дельцы.
Он никому не отказывает, но при этом блюдет свой интерес.
     - А какой его интерес?
     - Знать все, что делается в мире книг, - улыбнулся Чопей. - Я к  нему
обращаюсь нечасто, но мои просьбы он всегда уваживает. Вот сегодня  утром,
после разговора с вами, я посетил его, озадачил. А уже к обеду он  передал
мне  информацию,   полученную   из   надежных   источников,   что   должна
заинтересовать вас...
     Если верить источникам Ивана  Ивановича,  в  конце  дня  28  июня  на
книжном базаре произошло событие, которое не  было  сочтено  из  ряда  вон
выходящим, а потому не привлекло особого внимания очевидцев. Где-то  около
пяти часов на базаре  появился  Толик-Переплетчик,  хорошо  известный  как
любителям, так и дельцам. Толик появился на базаре без определенной  цели:
книг для продажи или обмена у него при себе не было, а покупает он  редко,
так как  свободными  деньгами  не  располагает.  Откуда  у  учащегося  ПТУ
свободные деньги! Чаще всего он меняет.  Обмен  для  книголюба  -  процесс
творческий и увлекательный сам по себе.  Допустим,  ты  хочешь  заполучить
однотомник Бабеля, но его владелец меняет книгу только на Эжена Сю, у тебя
Сю нет, но есть лишний Эдгар  По,  к  которому  уже  давно  приглядывается
третий книголюб. У него тоже нет Сю,  но  он  знает  четвертого  любителя,
который готов отдать Сю за Булгакова... Опять не получается? Тогда ищи,  у
кого есть Булгаков... Сложно? А вы думали быть книголюбом просто! На одной
любви далеко не уедешь - тут соображать  надо.  Так  вот  Толик  уже  умел
решать такие ребусы... На этот раз он тоже стал приглядываться к  какой-то
книге, которую владелец - шофер 3-го таксопарка  Габа  менял  на  рассказы
Зощенко. Толик обратился за содействием к знакомым любителям, но ему ничем
не могли помочь: Зощенко ни у кого не было. Как раз в это время  к  Толику
подошел Рубашкин и предложил заказ на кожаный переплет с медной застежкой.
Толик отмахнулся от него, дельцов он не уважал и старался держаться от них
подальше. Но Рубашкин посулил ему Зощенко с  тем,  однако,  условием,  что
Толик сделает для него такой же переплет, как на книге, которая  лежала  в
портфеле Рубашкина. Он раскрыл портфель, показал книгу в кожаном переплете
с  застежкой.  Едва  завидев  книгу,  Толик  разволновался,   вцепился   в
Рубашкина, затащил его в ближайший подъезд, стал допытываться, как  попала
к дельцам книга в сработанном им  переплете.  Рубашкин  сначала  юлил,  но
потом стал оправдываться (что на него не  похоже  -  человек  он  довольно
грубый и в излишней совестливости до сих пор не замечен). Толик кричал  на
него, тряс за плечи. Но  потом  они  вроде  бы  поладили  и  пошли  в  бар
"Медовица" о чем-то договариваться. А в этом баре только  за  вход  трешку
берут и там не столько разговаривают,  сколько  балдеют  от  поп-музыки  и
водки с медом. Поэтому нет ничего удивительного в том, что из  бара  Толик
вышел нетвердой походкой. Книга в кожаном переплете была у него в руке...
     - Не Рубашкина это затея! - выслушав Чопея, убежденно сказал Мандзюк.
     - Рубашкин сделал то, что  ему  велели,  -  согласился  Чопей.  -  Но
беседовать с ним на эту тему  бесполезно:  мужик  он  тертый  и  битый  не
единожды.
     - Бокова проделка, чует мое сердце!
     - Сердце к делу не подошьешь.
     - Надо что-то придумать.
     - Давайте думать вместе, - предложил Чопей. - Я на Бокова большой зуб
имею за библиотеку Дома ученых. И еще кое-какие делишки за ним  по  нашему
ведомству числятся. Но он имеет высоких заступников, а  потому  брать  его
надо только с поличным.
     Идея  возникла  вдруг,  как  выстрел.  Чопей  поддержал  ее,  Ляшенко
отредактировал. Билякевич не  возражал,  но  советовал  поторопиться.  Как
догадывался Валентин подполковника не оставляли в покое покровители  семьи
Яворских. Остановка была за  Инной  Антоновной.  Согласится  ли?  Учитывая
деликатность предстоящего разговора, Ляшенко  счел  нужным  взять  его  на
себя. Не откладывая дела  в  долгий  ящик,  он  позвонил  Инне  Антоновне,
договорился о встрече. Она не удивилась его  звонку,  лишних  вопросов  не
задавала и это обнадежило Валентина.
     Он заехал за ней в институт на оперативном "Москвиче".
     - Вы прекрасно водите машину, - заметила  Инна  Антоновна,  когда  он
повернул на оживленный Октябрьский проспект. - Но все-таки давайте выберем
улочку потише, станем у какого-нибудь забора и сосредоточимся на беседе. А
то мешают: вам - светофоры, обгоны, девичьи  ножки,  мне  -  недостаточное
внимание собеседника.
     Валентин негромко рассмеялся, но просьбу уважил. Обогнув парк Богдана
Хмельницкого, он свернул в узкий проулок, остановился у высокого каменного
забора, увитого плющом...
     Билан не перебивала его, когда он окончил, спросила:
     - Вы ни с кем меня не спутали?
     - Инна Антоновна, поймите меня правильно, мы вынуждены  обратиться  к
вам, потому что другого выхода нет.
     -  Абсурд!  -  Она  достала  из  сумочки  сигарету,  закурила.  -  Вы
предлагаете  мне  -  рафинированной  интеллигентке,   человеку   с   давно
определившимися этическими воззрениями, возможно не безупречными и даже  в
чем-то сомнительными, но  сложившимися,  прочными,  как  эта  монастырская
стена, - предлагаете стать сыщиком!
     - Ну почему же сыщиком! Я прошу помочь в деле, которое  не  может  не
волновать и вас. Надеюсь, вы не сомневаетесь, что  совершена  подлость,  и
скорее всего, это дело рук Доната  Бокова.  Или  считаете,  что  Боков  не
способен на подлость?
     - Боков способен на все! Он - негодяй, каких мало. Но, понимаете, это
лежит не на поверхности. Пока я разобралась в нем, он  стал  моим  хорошим
знакомым, знакомым моих знакомых. И до сих  пор  у  меня  не  было  повода
указать  ему  на  дверь.  О  многом  я  уже  догадалась,  но  у  меня  нет
доказательств. А человеку свойственно сомневаться до тех пор, пока его  не
ткнут носом в эти самые доказательства.
     - Если вы согласитесь помочь нам, доказательства будут.
     - И вы ткнете меня в них носом? Ой, что-то не по себе от этой  затеи!
Не говоря уже о прочем, я берегу свой нос.
     - Значит, нет? - огорчился Ляшенко.
     - Сыщик, - усмехнулась Инна Антоновна. - А в женском роде как  будет?
Сыщица? Какой кошмар!.. Хорошо, я согласна.  Только  не  воображайте,  что
уговорили меня: с аналогичной идеей я ношусь уже второй месяц. И когда  бы
не этот разговор, сама бы реализовала ее.
     - Толик Зимовец  тоже  пытался  действовать  самостоятельно,  -  счел
нужным заметить Валентин.
     Инна Антоновна погасила улыбку:
     - Вы правы, дилетантом в таком деле быть нельзя.
     Они обсудили план действий, что не отличался сложностью, но  учитывал
отношения, характеры, устремления действующих лиц. В тот же день, а точнее
- вечером, Инна Антоновна  должна  была  как  бы  случайно  встретиться  с
Донатом Боковым в оперном театре, куда Донат пригласил младшую  кадровичку
областной  больницы  (это  последнее   обстоятельство   загодя   установил
Мандзюк). В театр Инна Антоновна пойдет не одна  -  со  своим  австрийским
коллегой,   профессором   Цингером   (оказывается,   группа    австрийских
невропатологов действительно приехала в их город). С профессором  Цингером
Инна Антоновна познакомилась накануне и была уверена, что он не  откажется
посмотреть балет "Спартак" (как потом  выяснилось,  профессор  в  основном
смотрел на  Инну  Антоновну).  Встретившись  с  Донатом  в  фойе  (буфете,
курительной комнате), Инна Антоновна должна рассказать ему о  своем  новом
поклоннике из Вены и как бы между прочим обронить, что профессор Цингер  -
страстный книголюб, интересуется средневековой медицинской  литературой  и
при этом не стоит за ценой (он очень состоятельный человек!).  Расчет  был
прост: если исчезнувшие из  библиотеки  Яворского  лечебники  находятся  у
Бокова, то он, безусловно, соблазнится сделкой с Цингером - другого такого
случая может и не представится.
     Но Боков не сказал ни да, ни нет. Он поверил Инне Антоновне: все было
обставлено так, что сомнений у него не  возникло.  Тем  не  менее  не  дал
определенного ответа, сказал, что книг, интересующих профессора Цингера, у
него нет, но он поговорит с одним человеком, у которого они  должны  быть.
Обещал позвонить Инне Антоновне на следующий день.
     Тем  же  вечером,  передав  этот  разговор  Ляшенко,  Инна  Антоновна
высказала предположение, что лечебники, несомненно, у  Бокова,  но  он  по
своему  обыкновению  крутит-вертит,  то  ли  для  того,  чтобы   свободнее
торговаться потом (дескать, книги не мои, я только посредничаю), то ли для
того, чтобы уйти от ответа на  возможный  вопрос,  каким  образом  к  нему
попали книги?
     Валентин нашел ее доводы убедительными. Но следующим утром подумал  о
том, что Боков мог и не соврать. Лечебники исчезли два месяца назад, а  он
до сих пор не  предпринял  попытки  реализовать  их,  или  хотя  бы  найти
соответствующего покупателя. Стало быть, этих книг  у  него  действительно
нет. Но он знает, у кого они  находятся.  Поэтому  не  далее  как  сегодня
встретится  с  этим  человеком  (Инна  Антоновна  предупредила  его,   что
профессор Цингер уезжает в пятницу).
     Валентин позвонил Мандзюку на квартиру - тот  еще  спал  -  поделился
своими соображениями. Алексей понял с полуслова.
     - Беру под  наблюдение.  Сейчас  шесть  часов  двадцать  пять  минут.
Считай, что с семи ноль-ноль Дон у меня на  телеэкране.  Буду  докладывать
каждый час...
     До десяти утра ничего заслуживающего внимание не произошло. Правда, в
8:15 дачу Бокова покинула и  поспешила  на  автобусную  остановку  младшая
кадровичка. Донат не провожал ее. Только в 9:30 он - еще в пижаме -  зашел
на соседнюю дачу, где был городской телефон, чтобы позвонить. С  кем  и  о
чем он говорил, неизвестно, но разговор длился недолго. Вернувшись к себе,
Боков переоделся и без пяти минут десять вышел из дома, сел в свою машину,
поехал в город. В городе он останавливался около двух магазинов: табачного
и парфюмерного. В табачном он купил блок сигарет  "БТ",  в  парфюмерном  -
французские духи номинальной стоимостью 62 рубля. Этих духов на витрине не
было, но после недолгих переговоров с продавщицей таковые  были  извлечены
из-под прилавка и вручены Донату.
     В 10:45 Боков остановил "Ладу" неподалеку от  кинотеатра  "Сосновск",
зашел в телефонную будку, снова кому-то  позвонил.  На  этот  раз  удалось
установить,  что  он  соединился  с   кафедрой   патологической   анатомии
мединститута и говорит с какой-то женщиной. Подключение произошло в  конце
разговора и можно было понять только, что женщина согласилась  встретиться
с Донатом. Правда, неохотно  -  она  разговаривала  довольно  сухо,  -  но
все-таки согласилась.
     В 11:10 Боков подъехал к  третьему  корпусу  медицинского  института,
припарковал машину, зашел во двор, направился к скамейке, что  крылась  за
декоративным кустарником, присел, забросил ногу за ногу,  закурил.  Спустя
пятнадцать минут, в течение которых Донат трижды смотрел на часы и выкурил
две сигареты, - та, которую он ждал, явно запаздывала, - наконец появилась
женщина в ладно пошитом и не менее ладно  сидящем  на  ней  белом  халате,
оригинальной белой шапочке, из-под которой  расчетливонебрежно  выбивались
темно-золотистые волосы, на затылке собранные в большой узел. Женщина была
еще хороша собой, хотя лет ей было немало - за сорок.
     Завидев ее, Донат вскочил, почтительно улыбнулся, галантно приложился
к полной ухоженной руке,  которую  женщина  подала  ему  после  некоторого
колебания. Она смотрела на него строго, можно даже сказать,  неприязненно.
Но Доната это не смутило: он стал что-то  говорить  вежливым  полушепотом,
продолжая улыбаться и  время  от  времени  как  бы  ненароком  касаясь  ее
оголенной по локоть руки. Женщина начала оттаивать, смотрела  уже  не  так
строго, в глазах у  нее  зажегся  интерес,  а  когда  он  приподнес  духи,
растерянно улыбнулась, сказала: "Ну что вы,  Донат.  К  чему  это?"  -  Он
что-то шепнул ей на  ушко,  она  порозовела,  отстранилась,  но  не  очень
далеко, сказала скорее кокетливо, чем укоризненно: "Вы неисправимы,  Дон!"
- После чего взяла духи, опустила в карманчик халата.
     Но затем разговор пошел уже о серьезных  вещах,  потому  что  женщина
перестала улыбаться, а через некоторое время снова сдвинула брови,  сунула
руки в карманы халата, сказала остывающим голосом: "Мы уже говорили на эту
тему, и я сказала, что вы ошибаетесь". Ее строгость осталась без внимания,
более того, Донат усилил  напор  и  хотя  по-прежнему  говорил  вкрадчивым
полушепотом, лицо его раскраснелось, а глаза зажглись неприятным  блеском.
"Все это очень соблазнительно, - уже совсем сердито перебила его  женщина,
- но у меня их нет". Но Боков не поверил ей, продолжая настаивать. В  пылу
красноречия он даже ухватил женщину за руку. - "Я не стану объяснятся ни с
ним, ни с ней! В конце концов это  оскорбительно,  -  раздраженно  сказала
женщина, пытаясь освободить свой локоть. - Пустите, Донат!  Вы  переходите
все границы, Мне с вами больше не о чем говорить!"
     Она  вырвала  руку,  быстро  пошла  к  корпусу.  Проходя  мимо  урны,
демонстративно бросила в нее французские духи. Боков беззвучно ругнулся, а
затем огорченно прикусил губу...
     Кто эта женщина Мандзюк уже догадался,  но  для  полной  уверенности,
подождав, когда Боков покинет двор,  справился  у  санитара,  курившего  у
подъезда третьего корпуса. Тот подтвердил его догадку - это  была  Надежда
Семеновна.


     ...Встреча с Ларисой Яворской приобретала первостепенное значение.
     - Поторопите Юрко,  -  велел  Билякевич  Валентину.  -  Ждать  больше
нельзя. Юрко должна встретиться с Ларисой сегодня же, расположить  к  себе
девушку, убедить к необходимости откровенного разговора.
     ...Смерть Анатолия Зимовца потрясла Галину. Она отказывалась  верить,
что уже нет в живых этого не по годам серьезного паренька  с  симпатичными
конопушками на нетронутом бритвой  мальчишеском  лице.  Он  был  ершистым,
взрывным, но  способным,  работящим  -  удивительно  работящим  для  своих
восемнадцати лет. Хороший сын, заботливый брат, верный товарищ, он не  мог
быть плохим человеком. И он не был плохим. Только жизнь оказалась сложней,
чем он хотел ее видеть, чем она казалась ему со страниц любимых книг.  Да,
конечно, ему следовало посоветоваться со старшими товарищами, чьим мнением
он дорожил,  и  ему  помогли  бы  разобраться  в  хитросплетении  событий,
которые, скорее всего, не требовали его вмешательства. К сожалению, он все
решил сам. Он считал себя взрослым человеком, мужчиной, который не  только
вправе, но и обязан принимать самостоятельные решения в острых  ситуациях,
что порой подбрасывает нам жизнь. Увы,  для  истинной  взрослости  ему  не
хватало выдержки, самокритичности. И вот результат - он мертв. А  те,  кто
так или иначе причастны к его смерти, очевидно,  утешают  себя  искупающей
(как им представляется) все,  до  омерзения  убогой  мыслишкой:  "Кто  мог
знать, что так получится!" Должны были знать!  Предвидеть.  Понимать,  что
творимая ими подлость есть подлость и не все смогут пройти  мимо,  сделать
вид, что это их не касается. Вывести  на  чистую  воду,  разоблачить  этих
людей  будет  нелегко:  Зимовец  мертв,  а  они,  эти  люди,   не   станут
откровенничать, говорить себе во вред. Как  их  разоблачишь?  Подлость  не
улика: ее не найдешь при обыске, не приобщишь  к  делу,  как  вещественное
доказательство. Но разве все заключается в доказательствах? Должна быть  у
этих людей какая-то совесть. Пусть куцая, но все-таки  совесть.  Ведь  они
считают себя порядочными. Попробуй скажи такому, что он подлец, негодяй, -
непременно обидится, возмутится, а то еще жалобу на  тебя  настрочит.  Как
же, оскорбление личности! Так вот,  интересно  знать,  как  эти  личности,
считающие себя порядочными людьми, поладили со своей совестью?  Неужто  на
все хватило той самой убогой мыслишки? Нет, деликатничать с  этими  людьми
она - Галина Юрко - не будет и непременно задаст им такой  вопрос,  прямо,
без околичностей. И в первую очередь Ларисе...
     Но Ляшенко охладил ее пыл.
     - Ты оперативный работник, и твоя задача устанавливать  факты,  а  не
давать им произвольные оценки. Не уподобляйся тем, кто, едва заметив муху,
делает из нее слона и, не получив на то патента, уже собирается  торговать
слоновой костью. Это я к тому, что тебе предстоит доверительная  беседа  с
Ларисой... Спокойней, без эмоций, младший  лейтенант  Юрко!  Доверительная
беседа получается лишь тогда, когда в ее основу  кладутся  не  эмоции,  но
взаимное доверие. А посему тебе надлежит говорить с Ларисой дружелюбно,  с
пониманием положения, в котором она оказалась... Что значит  не  смогу?  А
зарплату ты можешь получать? Так вот, имей в виду: это не моя  прихоть,  а
служебное предубеждение, от которого ты должна отрешиться, мне  тоже  было
не просто, но помог разговор с умным человеком. Надеюсь,  и  тебе  поможет
наш разговор, ибо - в ином случае - я не смогу  считать  тебя  умным...  А
если серьезно, то подумай, как юрист: в чем  виновата  Лариса?  Забудь  на
время финал этой истории, который мог быть иным и только в  силу  стечения
ряда обстоятельств приобрел трагическую суть...
     Над этим стоило подумать.  Конечно,  если  отрешиться  от  печального
финала, то эта история и в самом деле ничего ужасного в себе не таила. Ну,
поехала с названым братом в загородный ресторан выпить кофе,  потанцевать,
послушать музыку. Что тут предосудительного?  Ну,  прицепился  подвыпивший
парень - знакомый, который  приревновал  ее  к  ее  же  брату  (правда,  к
сводному, да еще такому, от которого всего можно  ожидать).  Разве  Лариса
виновата? Какие бы ни были у нее отношения с Новицким,  это  только  ее  и
Новицкого дело... Ну, допустим, раздавала  доставшиеся  ей  по  наследству
книги. Книги унаследовала, а любовь к ним не переняла. Не  казнить  же  за
это... Поспешила убраться с места происшествия, едва появился  патруль?  А
кому охота, если на то  пошло,  быть  героиней  скандала,  фигурировать  в
милицейских протоколах, оправдываться  потом  на  месткоме,  комсомольском
бюро? Конечно, со стороны такая позиция выглядит  не  лучшим  образом.  Но
это, если смотреть со стороны... На чем же, в таком случае, зижделось  ее,
Галины, предубеждение? На годичной давности короткой встрече с  заносчивой
девицей в японском спортивном  костюме,  которая  неожиданно  появилась  в
отцовском кабинете, вмешалась в разговор старших? А что,  собственно,  она
сказала тогда? Надо, по возможности,  припомнить  каждое  слово.  Тон  был
задиристый, вызывающий, и это хорошо запомнилось, заслонило собой суть.  А
сказала она вот что: "Толик может убить, но не украсть. Это у него на лице
написано.  Надо  быть  хоть  немного  физиономистом,   товарищ   сотрудник
милиции!" Да, так и сказала. А потом на лестничной  площадке,  совсем  уже
дерзко: "Послушайте, оставьте парня в покое! Он порядочнее нас  с  вами...
Откуда мне известно? Я целовалась с ним!" Если отбросить вызов, браваду, а
это надо было сделать сразу, то что  же  остается?  Она  защищала  Толика:
открыто, настойчиво защищала. Даже в ущерб себе... А почему, собственно, в
ущерб? Призналась, что  целовалась  с  ним?  Возможно,  выдумала  это  для
хлесткости ответа - есть такие девчонки, которые себя не пощадят, лишь  бы
за ними осталось последнее слово. Но даже если это была правда, то  ничего
страшного нет и в этом. Кто из девушек не целуется с парнями? Конечно, для
Толика Зимовца это было целым событием: он был влюблен и влюблен  впервые,
что Ларисе следовало учитывать. Но так  ли  велик  грех  влюблять  в  себя
парней? К тому же, надо думать, она не связывала себя никакими заверениями
- нынче клятвы не в моде - и, очевидно, вообще не придавала значения  этим
поцелуям. Понимал ли это Толик? Трудно сказать. Но  совершенно  ясно,  что
объясняться с Ларисой он должен был раньше и в любом  случае  избрать  для
этого более подходящее место.
     Нет, здесь было что-то не так, и  Ляшенко  прав:  надо  поговорить  с
Ларисой начистоту. Вот только, где встретиться с ней?  Вызвать  повесткой?
Вряд ли у них получится откровенный разговор в этом  случае.  Надо  что-то
придумать...
     Придумывать не пришлось - они встретились в тот же день на  похоронах
Анатолия Зимовца.  Галина  не  думала,  что  Лариса  осмелится  прийти  на
похороны: не говоря уже о  прочем,  она  рисковала  нарваться  на  крупный
скандал. Тамара Зимовец, каким-то образом прослышав о  ее  причастности  к
потасовке у ресторана, метала на Ларисину голову громы и молнии.
     Галина сама колебалась: ехать или не ехать на  кладбище.  От  Ляшенко
она знала о выпадах Тамары по адресу работников милиции, и это нельзя было
сбрасывать со счетов. Но накануне ее вызвал Билякевич и рассказал,  что  к
нему  приходил  Иван  Прокофьевич  Зимовец,  извинился   за   дочь.   Иван
Прокофьевич не разделял ее подозрений, считал  их  вздорными,  и  в  итоге
сумел переубедить Тамару. Он просил Билякевича посодействовать в отношении
оркестра - в ПТУ сомневались, можно ли хоронить Анатолия  с  оркестром,  а
также выразил надежду, что Галина Архиповна Юрко, которую в их семье очень
уважают, придет отдать последний долг его сыну.  А  еще  Иван  Прокофьевич
опасался, как бы не  было  никакого  инцидента  на  кладбище:  трагическая
смерть Анатолия вызвала  на  их  улице  и  окрест  ее  разные  толки,  что
будоражит кое-кого из товарищей Анатолия, далеких от него  при  жизни,  но
сейчас  воспылавших  обидой  за  него,  парней-бузотеров...  С   оркестром
Билякевич уладил, а учащиеся ПТУ, в котором учился Анатолий, приняли меры,
чтобы не  допустить  эксцессов  со  стороны  любителей  дешевых  сенсаций,
скандалов.  Надо  отметить,  что  таких  оказалось  немного.  К  тому   же
дружинники наблюдали за порядком и все обошлось более или менее спокойно.
     Только Тамару нельзя  было  унять:  она  плакала,  причитала,  кляла.
Вначале Галина не поняла, против кого теперь  обратила  свой  гнев  сестра
Анатолия? Она не хотела подходить к ней, но Тамара сама  подошла,  обняла,
заплакала у нее на плече.
     - Галина Архиповна, вы его понимали. Только вы!
     Потом оборвала плач, сказала зло:
     - Ну ничего, я этой твари испорчу прическу! Разукрашу ее без  помады!
Пусть только попадется.
     И тут же объяснила, кого имеет в виду - Ларису Яворскую. Оказывается,
она уже узнала все. Знала даже больше того, что было на самом деле. И хотя
спор на похоронах неуместен, Галина все же сочла нужным возразить:
     - Это не она...
     - Она! - перебила ее Тамара. - Я эту дрянь давно раскусила. Знала ее,
когда она еще в бантиках-рюшечках ходила, ангелочка из себя  корчила.  Уже
тогда на ней пробы негде было ставить! Думала, если папа профессор, ей все
дозволено. Ни стыда, ни совести! За Пашей как собачонка бегала, а Толик  у
нее только так, между прочим, был. И не один: она с любым могла... Я знаю,
что говорю! Паша ее  со  временем  раскусил.  И  у  Толика  на  нее  глаза
открылись, наладили они ее подальше. И Паша, и Толик.  Вот  она  и  решила
отомстить - столкнула их, дураков, между собой. Вы не  спорьте:  я  о  ней
побольше вашего знаю!
     Тамара чуть ли не кричала, и Галина уже пожалела,  что  заговорила  с
ней. Но вместе с тем она была в недоумении. Еще недавно Тамара говорила  о
Ларисе без осуждения и даже вроде бы сетовала, что та не разделила чувство
ее брата. И вдруг  такой  поток  грязи.  Очевидно,  какую-то  неприязнь  к
девушке она таила давно, но не было причин ее подогревать, выплескивать. А
сейчас, когда на нее обрушилось горе, и ее разум не находил  его  истоков,
молодая женщина искала виноватых. Для нее так было легче, проще воспринять
непоправимое. Но вот что странно: она  обвиняла  не  Новицкого,  хотя  уже
знала, что это он нанес ее брату трагический удар. Больше  того,  находила
ему оправдание. И это было трудно понять. Возможно, Тамара  в  самом  деле
знает что-то такое, что неизвестно ни Мандзюку, ни Ляшенко,  и  это  нечто
дает ей право говорить так...
     Когда засыпали могилу, Галина обратила внимание на долговязого  парня
с ассиметричным лицом, который подошел к Тамаре, что-то зашептал  ей.  Его
лицо, как бы  скошенное  с  одной  стороны,  показалось  Галине  знакомым.
Всмотревшись, она узнала его и даже вспомнила его уличную  кличку  -  Бим.
Это был тот самый оболтус, которому  полтора  года  назад  Анатолий  намял
бока. Если Галине не изменяет память, тогда они подрались  из-за  какой-то
сплетни. Ну, конечно! И вот что удивительно: та сплетня  касалась  Тамары,
чернила, порочила ее. Точно так же, как сейчас Тамара поносит Ларису. Вряд
ли это было случайным совпадением, скорее всего и в том, и в другом случае
источник сплетен был один. Неужто Тамара не понимает этого? И вообще,  что
может быть у нее общего с этим негодником Бимом?
     Однако на возмущение уже не оставалось времени. Лицо  Тамары  исказил
гнев. Она резко  повернулась,  посмотрела  за  частокол  памятников,  куда
показывал Бим. Потом что-то сказала, а вернее, процедила сквозь зубы.  Бим
только этого ждал: метнулся за памятники, прихватив с собой двух  патлатых
парней. Заподозрив  недоброе,  Галина  отыскала  командира  дружинников  -
рослого, плечистого парня, рассказала о  настораживающем  поведении  Бима.
Четверо дружинников бросились в  сторону,  где  скрылся  Бим  с  дружками.
Галина старалась не отставать от них.
     Они подоспели вовремя: хулиганы скрутили какую-то  девушку,  заломили
ей руки. Бим обмотал ее  голову  своей  курткой  и,  осыпая  ее  площадной
бранью, бил кулаками куда попало. Завидев дружинников, хулиганы  бросились
врассыпную. Дружинники  устремились  за  ними.  Как  только  Бим  отпустил
девушку, она рухнула на  колени,  сгорбилась,  сжалась,  не  пытаясь  даже
освободиться от намотанной на голову куртки.  Галина  наклонилась  к  ней,
размотала куртку и едва не ахнула - Лариса!
     Девушка плакала молча, без всхлипов, содроганий: слезы, будто струйки
дождя, омывали ее лицо, разбитые в кровь губы. Галина взяла ее  под  руку.
Девушка послушно поднялась, прислонилась спиной к березе, склонившей ветви
над чьей-то могилой, закрыла глаза и так  стояла  некоторое  время.  Потом
сказала:
     - Поделом мне. Мало еще надавали, надо  было  как  его  -  головой  о
камень!
     Кровь сочилась из ее подрагивающих губ. Галина спросила,  есть  ли  у
нее носовой платок.
     - Был в сумочке, но я не знаю, где она, - девушка  приоткрыла  глаза,
украдкой посмотрела на Галину из-под густых темных ресниц. Уголки  ее  рта
дернулись в усмешке - узнала.
     Галина не нашла ее сумочки, дала свой платок, Лариса  прижала  его  к
губам.
     - Благодарю, вы очень любезны. Я постираю, верну. - Она помолчала,  а
затем добавила со знакомой Галине задиристостью: - Или в милиции их выдают
вместо индивидуальных пакетов?
     - Идемте, я провожу вас, - оставляя без внимания ее выпад, предложила
Галина.
     - Нет, - мотнула головой девушка, и ее лоб, глаза  захлестнула  волна
рыжеватых волос. - Я должна подойти к нему, к его могиле.
     Галина пыталась отговорить ее  -  такая  демонстрация  могла  вызвать
новый скандал, но Лариса стояла на своем.
     Они подождали, пока все уйдут, подошли  к  свеженасыпанному  холмику,
прикрытому шалашом погребальных венков. Лариса опустила голову,  и  волосы
крылом закрыли ее лицо.
     - Оставьте меня с ним, - попросила она.
     Галина отошла в сторону. Лариса опустилась на колени, зарылась ими  в
разрыхленную землю, отняла ото рта платок, беззвучно зашевелила  разбитыми
губами. Галине показалось, что она молится,  и  это  удивило  ее.  Но  вот
Лариса поднялась, отряхнула колени, поправила платье, подошла к  Галине  и
сказала вполне серьезно:
     - Я просила у него прощения, но он ничего не  ответил.  Глупо...  Все
это очень глупо!
     И  хотя  она  говорила  спокойно,  без  надрыва,  ее  тон,  слова  не
понравились Галине: было в них что-то выспренное, показное. "Нашла  где  и
перед кем представление устраивать", - неприязненно  подумала  Галина.  Но
тут же одернула себя: "Опять спешишь с выводами!.."
     Кладбище  покидали  вместе.  Галина  не  без  опаски  поглядывала  по
сторонам: уже смеркалось, кладбищенские  кварталы  опустели.  У  ворот  их
поджидали  два  крутоплечих  парня.  Галина  нащупала  в  кармане   платья
милицейский свисток, но, узнав дружинников, успокоилась. Старший из парней
отозвал ее в сторону, передал небольшую изящную сумочку-кошелек.
     - Это, должно быть, ее, - имея в виду Ларису, сказал он.  -  Хулиганы
бросили, когда мы гнались за ними.
     - Догнали? - полюбопытствовала Галина.
     - Двух догнали, передали вашим сотрудникам, третий убежал.
     Как поняла Галина, третьим был Бим...
     Неподалеку от кладбищенских ворот у обочины шоссе  стоял  милицейский
"рафик". Лариса замедлила шаг, покосилась на Галину.
     - Я арестована? - вовсе не испуганно, скорее с любопытством, спросила
она.
     - За что вас арестовывать? - удивилась Галина.
     - Это все из-за меня произошло, - неожиданно сказала девушка. - Я  во
всем виновата. Только я!
     Галина внимательно посмотрела на нее, стараясь понять, насколько  она
искренна. За  год,  что  они  не  виделись,  Лариса  заметно  повзрослела:
приосанилась, раздалась в плечах, что  не  портило  ее  рослую  спортивную
фигуру. А еще она стала  сдержаннее:  расчетливей  в  жестах,  словах.  Но
именно  эта  ее  сдержанность  беспокоила  Галину:  была  в  ней  какая-то
напряженность,  отчего  казалось,  что  вся  она  сжата,  как  до   отказа
заведенная пружина, которая вот-вот  сработает  или  лопнет  с  оглушающим
звоном.
     Но  Лариса  держалась  спокойно,  ровно,  хотя  разговор  у  них  шел
непростой. Правда, Галине не  сразу  удалось  разговорить  ее,  убедить  в
искренности своих намерений...
     Они сели в троллейбус, проехали несколько остановок. Лариса  молчала,
все еще прижимая платок к губам, хотя в том уже не было надобности - кровь
запеклась. Видимо, это был предлог не разговаривать, собраться с  мыслями.
У Дома ученых Лариса начала пробираться к выходу, хотя  выходить  ей  надо
было  не  здесь.  Галина  растерялась:  бежать  за   ней,   останавливать,
вразумлять было так же глупо, как отпустить ни с чем. Но вот девушка - она
была уже в дверях - оглянулась,  кивком  головы  пригласила  Галину  выйти
вместе. Пассажиры, которые не собирались выходить на этой  остановке,  уже
сомкнули плечи, спины, и Галина с трудом протиснулась к двери. Едва успела
выскочить из уже отправляющегося троллейбуса, на  тротуаре  столкнулась  с
дородной  дамой,  наступила  на  ногу   пожилому   военному,   забормотала
извинения. Лариса успела отойти к газетному киоску  и  как  ни  в  чем  не
бывало листала пухлый  литературный  журнал.  Когда  Галина  подошла,  она
спросила, не отрываясь от журнала:
     - Значит, меня не арестуют?
     - Пока в этом нет необходимости, - сухо сказала Галина.
     Она была сердита на  Ларису  за  ее  дурацкую  выходку  и  такое  вот
позерство - можно подумать, что ей наплевать, арестуют ее или нет.
     - А мне сказали, что меня арестуют, даже советовали уйти из  дома  на
день-два.
     - Куда уйти?
     - К подруге, тете... Мало ли куда можно уйти!
     - Почему только на день-два?
     - За это время обещали все уладить.
     - Кто обещал?
     - Не имеет значения.
     - Вас никто не собирается арестовывать, - сделав  над  собой  усилие,
как можно дружелюбнее, сказала Галина. - Я хочу поговорить с вами.  Просто
поговорить.
     Лариса недоверчиво прищурилась, но затем согласно кивнула.
     - Зайдемте в Дом ученых, я приведу себя в порядок.
     В туалетной  комнате  Лариса  намочила  платок,  вытерла  им  колени,
умылась, причесалась, осторожно накрасила помадой разбитые губы.
     - Еще хорошо, что глаза не подбили, а  то  вообще  был  бы  видик!  -
сказала она Галине и  тут  же  предложила:  -  Идемте  в  бар,  выпьем  по
пятьдесят граммов. Так положено после похорон.
     Галина не стала возражать.
     Но им не повезло: бар был закрыт.
     - Знаете что, - предложила Лариса, идемте ко мне.  У  меня  отдельная
комната. И выпить у нас найдется.
     - Я не буду пить, - предупредила Галина.
     - Дело ваше. А я буду, хочу напиться.
     - В таком случае отложим наш разговор.
     Лариса удивленно посмотрела на нее.
     - Но это в ваших интересах: пьяная я выболтаю все.
     - Мне характеризовали вас как умную девушку, а вы говорите  глупости,
- рассердилась Галина.
     Лариса зарделась.
     - Извините. Но я действительно хочу напиться, чтобы не  думать  ни  о
чем. А еще  хочу  перевернуть  вверх  дном  одну  фешенебельную  квартиру.
Трезвая я не сумею это сделать: как-то пробовала, не получилось.
     - Странное желание!
     - Не такое уж странное, если учитывать... -  Она  осеклась,  а  затем
неожиданно взяла Галину под руку: -  Вы  правы:  я  говорю  глупости.  Это
потому, что ищу себе оправданий, а их нет. Идемте, я расскажу то, что  вас
интересует.
     И снова ее тон - слишком уж покаянный  и  слишком  доверительный,  не
понравился Галине. Должно быть, все, что сейчас  расскажет  Лариса,  будет
неправдой или, в лучшем случае - полуправдой. Но  то,  что  она  услышала,
ошеломило ее.
     Они свернули на  тихую  Садовую  улицу,  затененную  густыми  кронами
каштанов.  Лариса   чуть   наклонила   голову,   заговорила   неторопливым
полушепотом:
     - Год назад я сошлась с Толиком и не видела ничего ужасного  в  этом.
Толик мне нравился своей непосредственностью, робостью, которую он пытался
скрывать  за  напускной  грубоватостью.  Но  вскоре  поняла,  что  сделала
глупость: Толик был наивен,  как  ребенок,  и  все  принимал  всерьез.  Он
настаивал, чтобы мы поженились. Это было бы смешно, когда бы он не был так
настойчив. В общем он надоел мне быстрее, чем я ему.  Отделаться  от  него
было нелегко, и мне ничего не оставалось, как сказать, что выхожу замуж за
Новицкого. Конечно, это была неправда, но я знала, что  Толик  поверит:  с
первого дня  нашего  знакомства  он  ревновал  меня  к  Паше.  Пашу  я  не
предупредила,  поскольку  не  думала,  что  Толику   взбредет   в   голову
объясняться с ним. А оно вон как получилось!
     О книге она умолчала. Но дело  было  даже  не  в  этом  -  Галина  не
поверила ей. Все, о чем она рассказала неторопливым,  ровным  полушепотом,
было уже сказано  Тамарой  Зимовец,  которая  подхватила  пущенную  кем-то
сплетню. Тем не менее, Лариса повторила ее почти дословно, не пощадив себя
и  не  сделав  никакой  попытки  оправдаться,  очевидно,  ничего   другого
придумать не успела...
     - Надежда Семеновна знала о ваших отношениях с Толиком?
     - Догадывалась.
     - А Новицкий?
     Лариса вспыхнула, да так, что запылали уши.
     - Нет... То есть, возможно, знал... догадывался. Но с  некоторых  пор
он избегал в разговорах со мной таких тем.
     - Почему?
     Она не ответила, отстранилась,  опустила  голову,  и  ее  лицо  снова
накрыла волна рыжеватых волос.
     "Ах вот в чем дело! - подумала Галина. - Как я раньше не поняла.  Еще
на автостоянке, не удержи ее Чижевская, она бы бросилась в драку, стала бы
под нож. И не из любви к острым ощущениям, а  потому,  что  Новицкому,  ее
Паше, угрожала опасность. И сейчас  решила  пожертвовать  собой,  лишь  бы
отвести от него беду..."
     И, если до этой минуты у нее еще оставалось предубеждение к  девушке,
то сейчас оно исчезло, словно испарилось.  Захотелось  обнять  ее  крепкие
плечи, по-дружески встряхнуть, сказать, что нечего тревожиться, переживать
- все должно обойтись для ее Паши. Но тут же вспомнила  Толика  Зимовца  и
невольно отстранилась от Ларисы...
     - Вечером 28-го у Толика при  себе  была  книга  "Медицинский  Канон"
Авиценны из вашей библиотеки.
     - Книга? - переспросила Лариса,  видимо,  для  того,  чтобы  выиграть
время, сообразить, как и что ответить. - При чем тут книга?
     - Не знаю, поэтому спрашиваю.
     - У папы было больше семи тысяч  книг,  я  не  могу  помнить  все!  -
раздраженно сказала девушка.
     - Это ценная книга. В свое время Толик одел ее  в  кожаный  переплет,
это был его подарок Матвею Петровичу, - не отступала Галина.
     - Может быть. Не знаю!
     Она насупилась и Галина  решила  не  настаивать  -  иначе  у  них  не
получится откровенный разговор.
     Они подошли к ее дому,  и  Лариса  подчеркнуто  церемонно  пропустила
Галину вперед.
     - Прошу вас.
     Квартира была большой - пять  просторных  комнат,  не  считая  холла,
подсобных помещений, кухни; богатой - узорчатый  паркет,  лепные  потолки,
хрустальные  люстры,  ковры;  ухоженной  -  все  сверкало  безукоризненной
чистотой,  в  полированные  поверхности  сервантов,  шкафов   можно   было
смотреться, как в зеркала, а на  ворсистые,  причесанные  подушки  дивана,
кресел даже неловко было садиться. Год назад,  когда  Галина  пришла  сюда
впервые, это не бросалось в глаза, возможно потому, что во  всех  комнатах
стояли высокие, под потолок, стеллажи с книгами и не было столько  ковров,
хрусталя. Теперь же не было стеллажей, а те немногие  книги,  что  ровными
шпалерами, подобранными по размерам и цветам  переплетов,  жались  друг  к
другу за стеклами стилизованных под старину шкафов  и  полок,  принужденно
соседствуя с чайными сервизами, коллекциями вино-водочных бутылок, морских
раковин, принадлежали скорее к комнатному  интерьеру,  чем  к  библиотеке.
Только  в  кабинете  покойного  профессора  все  осталось,   как   прежде:
заваленные  книгами  стеллажи,   шкафы,   старомодное   потертое   кресло,
жестковатый диван, портреты Пирогова и Павлова, бюст Гиппократа, массивный
письменный стол, чернильный прибор из  потемневшей  бронзы  с  дарственной
надписью какого-то благодарного пациента.
     В доме никого не было, и Лариса провела Галину по всем комнатам, хотя
та не просила об этом, показала даже ванную, выложенную  цветным  кафелем,
кухню с навесными шкафчиками, газовой плитой, холодильником,  посудомойкой
и дверью, выходящей на внутренний балкон. Сказала с усмешкой:
     - Вот как живут простые советские медики!
     - Ваш отец был большим ученым, замечательным врачом  и  то,  что  ему
предоставлялось, было заслуженно, - сочла нужным заметить Галина.
     - Отец довольствовался кабинетом: там  работал,  там  же  спал.  И  я
поначалу спала рядом - в холле, потому что боялась пустых комнат.
     - Потом привыкли?
     - Привыкла: стала ездить по ним на велосипеде - Паша надоумил.
     - Сейчас не ездите?
     - Смеетесь? Сейчас надо снимать туфли в  прихожей,  а  еще  лучше  на
лестничной площадке, чтобы не затоптать  паркет,  ковры...  Нет,  нет,  не
снимайте!  Видите,  я  тоже  не  сняла.  Сегодня  можно  позволить   такую
вольность.
     - Надежда Семеновна не будет к нам в претензии?
     - За порядком у нас следит тетя Аня. Но сейчас ей не до поучений...
     В  столовой  Лариса  открыла  бар,  взяла   две   непочатые   красиво
оформленные бутылки: с коньком и виски. Галина укоризненно  посмотрела  на
нее.
     - Считайте, что это начало переворота, -  без  тени  усмешки  сказала
Лариса. - Мачеха держит их для демонстрации  гостям:  не  угощает,  только
показывает. А мы  их  пустим  по  прямому  назначению:  что  не  выпьем  -
дворнику, газовщику отдадим. Они дяденьки пьющие, пусть отведают заморских
зелий... Не беспокойтесь, всю ответственность беру на себя.
     - Не много ли берете? - строго спросила Галина, видя,  что  вслед  за
баром Лариса открыла сервант.
     - Авось не надорвусь, - усмехнулась девушка,  заваливая  мельхиоровый
поднос коробками с соблазнительными этикетками. -  Поминать  так  по  всем
правилам!
     - Вас, кажется, больше занимает обрядовая процедура,  -  вырвалось  у
Галины.
     Она хотела добавить: "чем  смерть  Толика",  но  вовремя  сдержалась.
Однако Лариса поняла ее, вспыхнула, нахмурилась, но глаз не отвела.
     - А что прикажете делать? Кататься по полу? Рвать на себе  волосы?  Я
делала так, когда умерла мама. Меня  утихомирили  тем,  что  предупредили:
останешься  без  волос.  Мне  было  десять  лет,  но   я   запомнила   это
предупреждение, и когда хоронили папу, уже не трогала свои кудри.
     - Вы не так поняли меня, - смутилась Галина.
     Лариса подхватила поднос и  чуть  ли  не  бегом  направилась  в  свою
комнату. Галина растерянно топталась в  гостиной,  не  зная,  как  быть  -
откровенного разговора  никак  не  получалось.  Зазвонил  телефон.  Лариса
бросилась  к  аппарату,  схватила  трубку.  Но  выражение   взволнованного
нетерпения на ее лице тут же погасло, - звонил явно не  тот  человек,  чей
голос она надеялась услышать.
     - Нет... Не знаю... Возможно... Пожалуйста.  -  Положив  трубку,  она
сказала,  как  бы  объясняя  свое  разочарование:  -   Надежду   Семеновну
спрашивали, - а затем, очевидно,  спохватившись,  натянуто  улыбнулась:  -
Чего вы здесь остановились? Идемте ко мне...
     Ее комната была обставлена не столь помпезно, как  гостиная,  спальня
Надежды Семеновны; встроенный  в  стену  шкаф,  тахта,  низенький  столик,
замысловатая пирамида книжных полок,  секретер.  Лариса  вышла,  и  Галина
начала рассматривать  книги.  Всемирная  библиотека,  сочинения  Толстого,
Куприна, Вересаева, Шолохова,  Флобера,  поэзия,  десятка  два  переводных
романов,   книги   по   киноискусству,   альбомы    фотографий    актеров.
Букинистических, антикварных книг не было. Впрочем, Галина не  спешила  об
этом судить: в кабинете  покойного  Матвея  Петровича,  куда  она  мельком
заглянула, когда Лариса показывала квартиру, еще оставалось немало книг.
     Вернулась Лариса, поставила на  низенький  столик  вазу  с  черешней,
открыла бутылки со спиртным и еще  две  с  минеральной  водой,  придвинула
Галине пуф, а себе взяла ковровую подушку, бросила ее на пол, села, поджав
ноги под себя. Она  успела  переодеться  -  на  ней  был  знакомый  Галине
японский спортивный костюм.
     - Что-то знобит, - призналась она, наливая в хрустальный бокал  виски
и смешивая его с водой. - Верно, простыла. Что будете пить?
     - Немного коньяку... Достаточно. Ну  что  ж,  помянем  без  речей.  -
Галина сказала так, чтобы как-то сгладить вырвавшийся  у  нее  перед  этим
упрек. - Не нам судить!
     - Судить надо нас, - неожиданно сказала Лариса. - Я подтолкнула  его,
вы - проглядели. Но у вас есть оправдание: таких Толиков немало, и  вы  не
можете держать каждого за руку. А я...
     Она не договорила, горько усмехнулась, залпом выпила  виски.  Немного
помолчали, а затем Лариса спросила напрямик:
     - Что будет Паше за это... За Толика?
     - Не знаю, - хотела уклониться от  ответа  Галина,  но,  увидев,  как
задрожали Ларисины губы с неровной корочкой запекшейся крови,  сказала:  -
Если будет установлено, что его действия не вышли за  пределы  необходимой
обороны, дело прекратят.
     - А как это установить?
     - Есть определенные критерии...
     - Кто их определяет?
     - Многое зависит от того, как будут истолкованы не  только  действия,
но и мотивы, которыми руководствовался Новицкий.
     - Я уже рассказала, как все произошло, - отвела глаза Лариса.
     - Лариса, поговорим начистоту?
     - Поговорим, - несколько помедлив, а затем тряхнув  головой,  сказала
девушка.
     - То, что вы рассказали, - неправда. Никакой связи у вас с Толиком не
было. Я хорошо его знала. Он бы не посмел, не согласился бы просто так. Да
и вы не настолько распущены, как стараетесь представить. Я  допускаю,  что
какие-то отношения между вами были, и Толик имел основания ревновать вас к
тому же Новицкому. Но не это выбило его из колеи, взвинтило  тем  вечером.
Даже по вашей версии получается, что не то. Вы перестали с ним встречаться
за несколько месяцев до того, как произошел конфликт с  Новицким.  А  ведь
они жили по соседству и, стало быть, Толик имел возможность объясниться  с
Новицким гораздо раньше. Не так ли? Что же вы молчите?
     - Слушаю вас, вы так складно рассказываете.
     - Перестаньте! Хотите выгородить Новицкого и замыкаете все  на  себя.
Думаете, не понимаю?
     - Не понимаете! - крикнула девушка.  -  Я  -  дрянь.  Это  вы  можете
понять! Говорите, ничего у меня не было с Толиком? Верно: до физиологии не
дошло. Но то, что я позволила, было достаточно,  чтобы  он  ревновал  меня
потом к моей же тени. Меня это забавляло. Он переживал,  терзался,  а  мне
доставляло удовольствие. Вот так, Галина Архиповна! Могу  признаться  и  в
другом. Когда я села в машину на  Черниговской,  Паша  сказал,  что  Толик
пытался объясниться с ним, а потом увязался за машиной на мотоцикле.  Я  и
сама заметила мотоцикл с двумя парнями. Можно было оторваться от  них:  не
сворачивать к  "Сосновому  бору",  а  выехать  на  Киевское  шоссе  и  там
газануть, как следует. Вы знаете, какую скорость развивает "Лада": им было
бы не угнаться за нами. Паша хотел так сделать - я это чувствовала, но ему
было неловко передо  мной:  сильный,  здоровый  мужчина  удирает  от  двух
подвыпивших мальчишек. Вот если бы попросила его об этом - другое дело. Но
я молчала, хотя понимала, что добром это не кончится. Мне  было  интересно
поглядеть, как они станут  объясняться.  Конечно,  не  думала,  что  Толик
схватится за нож, а Пашка так ударит его.
     - Но вы должны были подумать, что двое не таких  уже  хлипких  парней
могли разом наброситься на Новицкого.
     - Этого я и хотела.
     - Почему?
     - Потому что я - дрянь!
     - Это не ответ.
     - Другого не будет.
     - Хорошо оставим это. Давайте вернемся к книге.
     - При чем тут книга! - снова крикнула Лариса.
     Она закричала так, что у Галины зазвенело в ушах.
     - Какое вам дело до моих книг! - продолжала орать она. -  Почему  все
попрекают меня этой старой трухлятиной, от одного вида которой нормального
человека должно тошнить!
     - Но ваш отец... - попыталась возразить Галина.
     - Оставьте в покое моего отца! - не  унималась  Лариса.  -  Профессор
Яворский мог позволить себе такое чудачество. Но это не означает, что и  я
должна чудить. Да, раздавала, дарила, выбрасывала эту допотопную муть,  от
которой меня воротило всю жизнь! Кому до этого дело!
     - Многие из этих книг представляли научный интерес.
     - Библиофильские бредни!..  Авиценна?  Какой  научный  интерес  может
представлять книга  дважды  переведенная  на  чужие  языки  малограмотными
переводчиками, которые переврали даже имя  автора?  На  Востоке  не  знали
никакого Авиценны! Был великий врач, философ и поэт Али Ибн-Сина. И  писал
он не на латыни, - на таджикском языке!
     Лариса вскочила, выбежала из комнаты, но вскоре вернулась, бросила на
стол перед Галиной две хорошо сохранившиеся книги:
     - Пожалуйста! Читайте, изучайте, цитируйте. Ибн-Сина, Канон врачебной
науки,  академический  перевод  с  текста  подлинника,  Ташкент,  середина
двадцатого века. Устраивает?
     - И все-таки, кому вы отдали ту книгу?
     - Не помню!
     - Бокову?
     - Может быть.
     - А средневековые лечебники? Два объемистых фолианта?
     - Впервые о них слышу!
     - Почему вы пошли работать? Нелегко  совмещать  работу  с  учебой.  -
Галина сочла нужным перевести разговор на другое.
     - Пошла, чтобы научиться кое-что делать своими руками.
     - Значит, работаете для практики?
     - Конечно, но и зарплата мне не мешает.
     - Часть денег отдаете Надежде Семеновне?
     - С какой стати! Мне есть на что тратить и зарплату, и стипендию. Что
так укоризненно смотрите? Да, и на рестораны. Кто-то ведь должен ходить  в
рестораны, если они существуют.
     - Но есть определенные расходы по дому.
     - Ну и что? Отец получал больше  чем  достаточно.  Надежда  Семеновна
тоже не бедненькая.  Только  он  тратился  на  книги,  а  она  на  наряды,
хрусталь... Паша мне покупал больше, чем они. Когда он уехал в село, я два
года проходила в одних и тех же джинсах.
     Она капризно надула губы.
     - Паша и сейчас помогает вам?
     - Сейчас у него есть на кого тратить деньги, - насупилась Лариса. - К
тому же теперь я не нуждаюсь в его помощи. В конце концов, кто он мне!
     - Вам лучше знать...
     В  комнату  заглянула  сухопарая  женщина,  вежливо  поздоровалась  с
Галиной, спросила Ларису многозначительно:
     - Не звонил?
     Лариса не  ответила,  но  метнула  на  женщину  сердитый  взгляд.  Та
обиженно поджала тонкие блеклые губы, вышла из комнаты.
     - Тетя Аня! - вдогонку ей крикнула Лариса. - Пожалуйста,  приготовьте
нам кофе!
     "А у тебя что, руки отнялись?" - едва не вырвалось у  Галины.  Лариса
вызывала в ней противоречивые чувства - в этой  рослой,  красивой  девушке
было немало  привлекательного,  рождающего  симпатию:  непосредственность,
совестливость, готовность к самопожертвованию и, в то же время, она как бы
стыдилась этих своих качеств, маскируя  их  то  экстравагантными,  большей
частью неуместными выходками, то  вызывающим  цинизмом,  ложью,  что  было
скорее всего напускным, заимствованным, но уже привычным.
     - Так вот, к вопросу о Новицком, - обхватив колени и  подтянув  их  к
подбородку, сказала Лариса: - До семнадцати лет я была  влюблена  в  него,
хотя влюбляться в родственников старомодно. Это когда-то вовсю  флиртовали
с кузенами, сейчас - не принято. Но у меня так  получилось:  надо  было  в
кого-то влюбиться, лучшего не нашла. Вначале таилась от себя  и  от  него,
потом только от него, потом осмелела - попыталась кокетничать, но получила
по затылку. Конечно, обиделась,  но  вскоре  поняла,  он  прав;  любовь  -
явление преходящее, не успеешь оглянуться, а ее уже  нет.  Так  что  лучше
держаться друг друга без этих излишеств. Тем более,  что,  кроме  него,  у
меня никого не осталось.
     - А Надежда Семеновна?
     - С Надеждой Семеновной я сосуществую и только.
     - Говорят она неплохо относится к вам.
     - Неплохо. Но если бы не Пашка, я бы пропала!  Особенно  после  того,
как умер папа...
     Тетя Аня принесла кофейник,  сахарницу,  печенье.  Заметив  на  столе
бутылки со спиртным, строго посмотрела на Ларису:
     - Опять?
     - Ага, - сказала Лариса. - Очередной запойчик.
     - Типун тебе на язык!
     - Вы всегда были добры ко мне, тетя Аня.
     - У Надежды взяла?
     - Любовник принес.
     - Эх ты! Постыдилась бы подруги. Девушка первый раз в доме.  Что  она
подумает о тебе?
     - Что я взяла с кого-то дурной пример.
     - Не слушайте ее! Неправда это, - как  показалось  Галине,  испуганно
обратилась к ней тетя Аня. - В этом доме плохого не было  и  нет.  Болтает
невесть что!
     - Она пошутила, - сказала Галина. - Не очень удачно, но  я  поняла  -
она шутит.
     Когда тетя Аня ушла, Лариса ткнулась в колени лицом.
     - И вы даете мне  подзатыльники!  -  не  глядя  на  Галину,  буркнула
девушка.
     - Зачем вы рассердили ее?
     - А затем, что надоело! С утра до вечера  только  слышишь:  не  делай
этого, делай то. Хотя бы в  унисон  поучали,  а  то  каждая  на  свой  лад
дрессирует: одна в святую подвижницу норовит обратить, другая - в светскую
львицу.  В  этом  доме  только  с  одним  человеком  можно  по-человечески
говорить!
     - Что вас связывает с Донатом Боковым?  -  выдержав  паузу,  спросила
Галина.
     - Сейчас - ничего.
     - А раньше?
     - Он был моим женихом.
     - Вы его любили?
     - Я уже сказала, кого любила и  с  кем  флиртовала.  А  он  был  моим
женихом.
     - Что-то не совсем понимаю.
     - Ну  как  вам  объяснить?  Он  сделал  мне  предложение.  Вначале  я
растерялась - все-таки разница двенадцать лет, до  этого  не  представляла
себя с ним. Но он не торопил меня, и я подумала: а почему бы  нет?  Других
серьезных предложений не было, а мне уже шел двадцатый год.
     - А что случилось потом? Вы поссорились?
     - Нет. Но после того, как умер папа, Донат раздумал жениться на  мне.
Меня это нисколько не обидело - к тому времени я поняла, с кем имею  дело,
и мы расстались. Тихо, мирно, как воспитанные люди.
     В комнату опять заглянула тетя Аня, сказала, обращаясь в Ларисе:
     - Ухожу  на  дежурство.  Борщ   на   плите,   жаркое   и   компот   в
холодильнике... - Она неуверенно  потопталась  в  дверях,  потом  добавила
просительно: - Ты уж побудь  сегодня  дома.  Неспокойно  что-то  на  душе.
Какой-то мужчина  дважды  звонил,  Надежду  спрашивал.  Назвался  доктором
Самсоновым. Но это не Самсонов, - я голос Самсонова знаю. И Надежда что-то
мается - места себе не находит. Так что, побудь дома. Хорошо?
     Лариса поднялась, подошла к ней, обняла, поцеловала в щеку.
     - Хорошо, тетя Аня. Я побуду с ней.
     Когда она ушла, Лариса предложила пообедать:
     - Идемте, за компанию. Сделайте одолжение: я голодна, а одной  скучно
есть.
     Они пошли на  кухню,  Лариса  разогрела  обед,  приготовила  селедку,
накрыла стол. Проделала она это быстро, ловко - очевидно, было не впервой.
Галина подумала, что и в этом смысле ее мнение о девушке было поспешным. К
спиртному больше не обращались - Лариса  оставила  бутылки  в  комнате,  и
казалось, забыла о них. За обедом говорили о ничего не значащих вещах.  Но
потом Лариса снова упомянула о Новицком,  и  Галина  решила,  что  девушка
хочет вернуться к разговору о нем.
     - Что за конфликт произошел между Новицким и Боковым в начале июня?
     - Что-то, связанное с больницей.  Вроде  бы  Донат  взял  у  пациента
деньги за операцию, которую сделал Паша.
     - Они не поделили деньги?
     Лариса недоуменно посмотрела на нее:
     - Паша никогда не брал деньги у больных. Поэтому и  завелся,  отлупил
Доната.
     - Только поэтому?
     Девушка промолчала.
     - Незадолго до их ссоры вы с Боковым были в ресторане.
     - И это известно! - усмехнулась Лариса, но тут же стерла  усмешку.  -
Вскоре после майских праздников Донат позвонил в поликлинику, сказал,  что
ему необходимо встретиться со мной, поговорить. Я не стала  возражать.  Он
заехал за мной, и мы подались в "Бор" - днем там почти никого  не  бывает,
Донат сказал, что Надежда Семеновна собирается замуж за вдовца - академика
из Киева, к которому  намерена  переехать.  Советовал  не  соглашаться  на
переезд в Киев, где  я  -  как  он  выразился  -  буду  на  правах  бедной
родственницы, а настоять на размене квартиры с  тем,  чтобы  у  меня  была
отдельная жилплощадь. Обещал помочь с разменом.
     - Чем объясняете его заботу о вас?
     - Думаю, он хотел сделать пакость  Надежде  Семеновне:  она  отказала
ему, как у нас говорят, в доме.
     - И только? А не ставил каких-либо условий?  Ничего  не  требовал  за
обещанную помощь?
     - Хотите убедить меня в моей же глупости? Конечно, потребовал. Но  не
прямо - косвенно: попросил уступить ему несколько книг по искусству.
     - Что за книги?
     - "Русские картинки" в пяти томах. Когда-то отец подарил их мне.
     - И вы отдали! - ахнула Галина.
     - Сменяла на стереомаг и десяток кассет с модными записями.
     - Да вы знаете, сколько стоят  эти  книги!  -  не  могла  успокоиться
Галина.
     - Теперь знаю: Паша объяснил так же, как и то, что я - дура.
     - Боков не упоминал о средневековых лечебниках?
     - Упоминал. Но, во-первых, эти лечебники  куда-то  запропастились,  а
во-вторых, папа завещал их институту, и я в любом случае не продала бы их.
     - Как вы думаете, куда они могли исчезнуть?
     - Не знаю. Когда папа умер, а он умер дома, - у нас перебывали  сотни
людей. Все могло случиться, нам тогда было не до книг.
     - Какие еще книги завещал Матвей Петрович институту?
     - Он много книг завещал. Когда ему стало совсем плохо, он позвал меня
и Пашу, продиктовал список книг,  которые  следовало  передать  институту.
Паша составлял список, а я брала со стеллажей книги, которые называл папа,
и складывала их в шкаф.
     - Не помните, какого числа это было?
     - Это было в день его рождения - 14 декабря.  Как  раз  пришел  Толик
поздравить его и принес в подарок этот самый трижды неладный "Канон". Папе
было приятно,  хотя  у  него  был  "Канон"  ташкентского  издания,  что  я
показывала вам. Но книге, которую  принес  Толик,  папа  обрадовался,  как
ребенок: обнял, поцеловал  Толика,  велел  Надежде  Семеновне  принести  в
кабинет - он лежал там - чай, пирог...
     Этот эпизод объяснял многое. Но  Ларисе  было  нелегко  вспоминать  о
последних днях отца - на  глазах  у  нее  навернулись  слезы  -  и  Галина
перевела разговор на другое.
     - После драки на автостоянке вы виделись с Боковым?
     Девушка снова подтянула колени к подбородку, ткнулась  в  них  лицом,
сказала, не поднимая головы:
     - Он позвонил 1-го июля,  сказал,  что  Толик  умер,  и  теперь  дело
осложнится: будут судить не только Пашу, но и меня.
     - Это он сказал, что вас должны арестовать?
     - Он.
     - И посоветовал уйти из дому?
     - Пока он не уладит  все.  Намекнул,  что  у  него  есть  знакомый  в
милиции, который обещал помочь. Но это не  так-то  просто  и  надо  где-то
перебыть день-два.
     - Он сказал об этом тогда же - 1-го июля?
     - Он звонил еще раз: сегодня где-то около часа дня.
     - И посоветовал что говорить, если вас все-таки задержат?
     Лариса промолчала.
     - А каким образом он узнал о том, что произошло  у  ресторана?  -  не
отступала Галина.
     - Об этом уже весь город знает!
     - И все-таки?
     - Я не говорила ему.
     - Он ставил какие-то условия?
     - Я сама сказала, что если он  уладит  это  дело,  я  отдам  ему  все
оставшиеся у нас книги...
     В гостиной снова зазвонил телефон. Лариса вышла, не прикрыв за  собой
двери. Говорила достаточно громко, и Галина поняла, что она  разговаривает
с Надеждой Семеновной. Судя по всему, разговор шел о Новицком.
     - Не звонил... Не знаю... Спрашивала, он тоже не знает... Я  волнуюсь
не меньше вашего... Ушла на дежурство...  Несколько  раз  звонил  какой-то
тип... Вам типы не звонят? Значит, он ошибся номером...
     На кухню  Лариса  вернулась  сердитая:  убирая  со  стола,  загремела
посудой, пнула ногой подвернувшийся под ногу табурет. Чтобы отвлечь ее  от
невеселых мыслей, Галина спросила первое, что пришло в голову:
     - Почему вечером 28-го вы поехали с Новицким в  "Сосновый  бор"?  Был
какой-то повод?
     Лариса испытывающе посмотрела на нее, но  ничего,  кроме  участливого
интереса, не прочитала в глазах Галины.
     - В тот день у Паши была сложная операция, - надев передник и  открыв
краны посудомойки,  начала  рассказывать  Лариса.  -  На  третьем  часу  у
больного остановилось сердце. Вы не знаете, что это такое, а я знаю - отец
рассказывал, в его практике  бывали  такие  случаи.  Тут  может  быть  два
исхода: либо хирург растеряется, запаникует и тогда больному  конец,  либо
до конца выложится хирург, и тогда у больного появится какой-то шанс.  Так
вот, Пашин больной остался жив... Мне сказали, что Паша пошел  на  сложную
операцию, и я переживала за него: каждые полчаса звонила  в  клинику.  Как
только кончилась операция, он сам позвонил мне, сказал, что страшно  устал
и хочет поехать куда-нибудь за  город,  где  потише  и  где  можно  выпить
чашечку кофе - он очень любит кофе, послушать  человеческую  музыку  -  он
терпеть не может модные какофонии.  Я  посоветовала  поехать  в  "Сосновый
бор", где уже бывала. Он предложил составить ему компанию. Я согласилась.
     - Вы говорили, что  перед  тем,  как  Новицкий  заехал  за  вами,  он
встретил Толика.
     - Толик был под градусом, и Паша не  стал  с  ним  объясняться  -  он
терпеть не может пьяных. Сел в машину, поехал за мной. Что было потом,  вы
уже знаете.
     - Почему вы поспешили уехать с места происшествия?
     - Паша, как вам известно, был  ранен:  нож  задел  плечевую  артерию,
кровь лила ручьем. Надеюсь, вы не  считаете,  что  в  таком  состоянии  он
должен был ожидать, пока ваши сотрудники составят протокол?
     - Но вы не обратились в медпункт.
     - А что сумел бы дежурный фельдшер? Наложить жгут и вызвать "скорую"?
Жгут я наложила не хуже фельдшера,  и  до  травматологии  доехала  быстрее
"скорой".
     - Значит, все-таки обратились в медицинское учреждение?
     - В областную больницу, где круглосуточно дежурят опытные  хирурги...
Рану ему обработал его  товарищ.  Он  уговаривал  Пашу  лечь,  но  тот  не
согласился.
     - Что было потом?
     - Паша заехал к нам, переоделся - часть своих вещей он держит у  нас.
Взял свою сумку и ушел, хотя ему надо было лежать как минимум неделю.
     - Вы не пытались его остановить?
     - Пыталась, но... - Лариса безнадежно махнула рукой.
     - Он воспользовался вашей машиной?
     - Нашей машиной, - поправила ее  Лариса.  -  Да,  он  уехал  на  ней.
Позвонил товарищу, тот пришел, увез его.
     - Куда?
     - Он не сказал.
     - А товарищ?
     - Товарищ есть товарищ. Паша не велел ему говорить.
     - Почему?
     Лариса неопределенно повела плечами.
     - И Надежда Семеновна не знает, где он?
     - Нет.
     - Как думаете, куда он мог податься?
     - Мало ли что я думаю! - насупилась Лариса.
     - И все-таки?
     -  Об  этом  вам  лучше  спросить  Тамару.  Хотя  сейчас  вряд  ли...
Послушайте, Галина Архиповна, не выворачивайте меня наизнанку!
     Галина уже собиралась уходить, когда пришла  Надежда  Семеновна.  Она
открыла  дверь  своим  ключом,  заглянула  в  комнату  падчерицы,  вежливо
улыбнулась Галине, позвала Ларису, увела ее в гостиную.
     Лариса отсутствовала недолго, вернулась минут через пять.
     - Паша приехал, - взволнованно сказала она. -  Оказывается,  все  эти
дни он был на горно-лыжной базе и не знал, что Толик умер. А сегодня утром
позвонил Инне Антоновне, и она сказала ему. Он сразу приехал и сразу пошел
к вам... в милицию.
     У нее задрожали губы, и она с надеждой посмотрела на Галину:
     - Вы сказала правду: его не арестуют?
     - Его не арестуют, - успокоила ее Галина. - Тем более, что он  явился
сам.
     - Надежде Семеновне тоже так сказали. Но она не верит, волнуется.  Он
приехал еще днем и до сих пор находится там, у вас.
     - Я сейчас поеду в Управление, выясню и позвоню вам,  -  заторопилась
Галина.
     Она была рада, что  события  повернулись  таким  образом  -  Новицкий
явился сам.  Теперь  все  должно  выясниться,  а  возможно,  и  утрястись.
Откровенно  говоря,  она  хотела,  чтобы  все  утряслось  -   нашло   свое
объяснение, а еще лучше  -  оправдание  в  этой  печальной,  но  очень  уж
необычной истории, в которой столкнулись на крутом повороте  столь  разные
характеры, взгляды, устремления. Но ее надеждам не суждено было сбыться  -
не все действующие лица этой истории могли быть оправданы. К тому же  сама
история не была закончена: скрытые пружины, что двигали  ее,  не  утратили
своего завода...


     От Яворских Галина вышла в половине девятого  -  время  она  отметила
машинально. Думала,  как  поскорее  добраться  до  Управления  -  доложить
Ляшенко о  своей  беседе  с  Ларисой,  ряд  аспектов  которой  представлял
несомненный интерес, заодно взглянуть на Новицкого (какой он из себя?)  и,
если предоставится возможность, высказать ему все, что  думает  о  нем  (с
дозволения Ляшенко, разумеется).
     Занятая своими мыслями, она не  обратила  внимания  на  двух  мужчин,
которых встретила на лестничной площадке второго этажа.  Заметила  только,
что один из  них  брюнет,  выше  среднего  роста,  с  правильными  чертами
холеного лица, был одет в хорошо пошитый песочного цвета костюм, второй  -
плотный, коренастый, с неопределенным цветом  редких  волос,  был  не  так
элегантен, как первый: его потертая  замшевая  куртка  едва  сходилась  на
вздутом животе, с которого  сползали  изрядно  помятые  брюки.  У  первого
мужчины в руке был дорогой портфель из крокодиловой кожи.
     Мужчины тоже не обратили  на  Галину  внимания.  Впрочем,  элегантный
брюнет посторонился, уступая ей дорогу.
     Только спустившись вниз, Галина сообразила, что мужчины поднялись  на
третий этаж, где как-то разом стихли их шаги  и  где  находилась  квартира
Яворских. Отметив это, Галина насторожилась, отступила в  глубь  подъезда,
напрягла  слух.  Минуту-другую  сверху  не  доносилось  ни  звука:  тишину
подъезда нарушали лишь ворчание проносившихся мимо  дома  автомобилей,  да
пробивающийся через двери квартиры задорный голос Аллы Пугачевой:
     "Все могут короли, все могут короли..."
     Галина решила, что ей, должно быть, почудилось, и  те  двое  вошли  в
какую-то другую квартиру, когда с площадки третьего  этажа  в  узкую  щель
лестничной клетки просыпался двухголосый шепот:
     - Ушла. Тебе показалось...
     - Я крещусь, когда мне кажется. Видел я эту  девку  на  кладбище.  Из
лягавых она...
     - Не выдумывай. Давай звони, пока никого нет...
     У Галины екнуло сердце. Это к Яворским! А брюнет в песочном  костюме,
несомненно, - Боков. Как она сразу не сообразила! Это надо было предвидеть
- Донат Боков не из тех людей, которые действуют наобум, и, если он  после
разговора с доктором Билан обратился к  Надежде  Семеновне,  то  очевидно,
знал наверняка, что инкунабулы остались в доме Яворских. Все решилось  еще
днем, когда  он  потерял  последнюю  надежду  заполучить  по-хорошему  то,
главное, к чему стремилась его алчная  душа:  "Канон"  и  "Картинки"  лишь
разожгли его аппетит. И вот  пошел  на  крайность.  Поверить  в  это  было
нелегко - все-таки врач, ассистент клиники. Но в этом  была  своя  логика.
Нечестность не имеет правил: спекулянт, мошенник в определенных  ситуациях
не остановится перед воровством и даже перед ограблением. Тут  дело  не  в
принципе - в куше, который манит, да еще, пожалуй, в степени риска.  Боков
посчитал, что инкунабулы Яворского стоят любого риска, все остальное  было
для него непринципиально. Он считал, что  Новицкого  нет  в  городе,  Анна
Семеновна на дежурстве, Лариса, напуганная угрозой ареста, ушла к подруге.
Лучшего момента нельзя было представить...
     Галина не слышала  звонка,  щелканья  замков,  до  нее  донесся  лишь
хрипловатый мужской голос:
     - Я понимаю... Понимаю - спит. Но у меня посылочка от ее брата Романа
Семеновича из Киева. Позвольте занесу, оставлю...
     Говорил не Боков - мужчина в замшевой куртке. Это было  ясно  потому,
что говорил он с  Ларисой.  Куда  подевался  Боков?  Отпрянул  в  сторону,
прижался к стене, едва услышав  голос  своей  бывшей  невесты?  Что-то  не
похоже на растерянность, испуг -  уж  больно  гладко  звучит  "легенда"  о
посылке. Да и сама посылка может быть только  в  портфеле,  который  перед
этим нес Боков. Значит, портфель он передал сообщнику, а сам спрятался. Он
предусмотрел, что Лариса может не послушать его совета и остаться дома: не
случайно же прихватил с собой коренастого...
     - Вы не беспокойтесь: я на минутку, - прохрипел наверху коренастый.
     Галина почувствовала, как у нее взмокла спина. Неужели впустит?..  На
площадке  третьего  этажа  скрипнула,  а  затем  клацнула  входная  дверь.
Впустила! Сердце Галины рванулось, так, что казалось вот-вот выпрыгнет  из
груди. Она представила Ларису и этого коренастого в сумеречном коридоре за
массивной, плотно прикрытой дверью, и...  выхватила  милицейский  свисток.
Помешать... Вспугнуть... Не дать совершиться самому худшему, других мыслей
не было.
     Свисток был уже у рта, когда ее руку  сжали,  отвели  чьи-то  большие
сильные пальцы. Галина попыталась вырвать руку, но тот, кто стоял  позади,
обхватил ее подбородок,  запрокинув  голову,  прижав  затылком  к  крутому
мускулистому плечу.
     - Тихо, Галочка! Свои, - плеснул в самое ухо спокойный шепоток.
     У Галины отлегло от сердца - узнала Мандзюка. Как и когда он появился
здесь? Впрочем, этот вопрос занимал ее недолго, потому что главное  сейчас
было не в этом. А  еще  потому,  что  на  площадке  третьего  этажа  снова
скрипнула и почти тут же негромко стукнула дверь.
     - Вот и Дон туда же устремился,  -  отпуская  Галину,  удовлетворенно
сказал Алексей.
     - Скорее.  Там  Лариса...  Лариса  дома,  понимаешь,  -  взволнованно
прошептала Галина. - Она будет сопротивляться, и они могут...
     - Нет, - успокоил ее Мандзюк. - Рубашкин на "мокрое" не пойдет. Да  и
Боков этого не допустит. Мы его чуток  подсветили:  когда  он  подходил  к
дому, ему навстречу Сторожук попался. По нашей  просьбе,  понятно.  Донату
пришлось раскланяться с ним. А это уже подсветка, что Донат  не  может  не
учитывать.
     - С Ларисой они не договорятся, - не успокаивалась Галина.
     - Трудно сказать, - покачал головой Мандзюк. -  Дело  это  во  многом
семейное, а потому тонкое, по-всякому может обернуться.  Пока  у  нас  нет
оснований без приглашения в квартиру ломиться. А потом, кто знает, где эти
книги спрятаны? Пусть поищут. Мы тоже без дела не останемся.
     Он извлек из кармана  портативную  рацию,  выдвинул  антенну,  сказал
вполголоса:
     - Объекты на месте. Можно начинать...
     Из  второй  квартиры  вышли   и   стали   подниматься   по   лестнице
оперативники: Женя Глушицкий, Кленов; со  двора  вошли  и  тоже  поднялись
наверх Бессараб и курсант-стажер. Они ни о  чем  не  спрашивали  Мандзюка,
видимо, все было обговорено заранее.
     - Послушаем, на какой стадии там переговоры идут, - подмигнул  Галине
Алексей.  -  В  соседней  с   Яворскими   квартире   сидит   Дымочкин   из
научно-технического отдела со своей аппаратурой. Там же находится Чопей.
     Он велел ей дожидаться Ляшенко, который должен вот-вот  подъехать,  и
последовал за товарищами.
     Галина слышала, как они поднялись на третий этаж, вошли в соседнюю  с
Яворскими квартиру. И снова в подъезде воцарилась обманчивая  тишина.  Что
происходило в квартире Яворских, можно было только гадать...
     Прошло несколько томительных минут,  показавшихся  Галине  вечностью.
Наконец  приехали  Ляшенко  и  следователь  Кандыба.  Ляшенко  был  чем-то
озабочен. Он велел Галине доложить  самую  суть,  но  и  эту  суть  слушал
невнимательно, то и дело поглядывая наверх. Прервал Кандыбу, который  стал
задавать уточняющие вопросы: - Потом уточнишь! - Сам же спросил  только  о
завещании: - Список книг составил Павел?
     - Вы что знали, его раньше? - удивилась Галина.
     - Оказалось, что знал.


     ...Сказать было легче, чем осознать этот факт,  мимо  которого  он  -
капитан Ляшенко - за минувшие четыре дня проходил не  раз,  не  просто  не
замечая его, но не допуская мысли о возможности его  существования.  Даже,
когда Инна  Антоновна,  которая,  очевидно,  была  лучшего  мнения  о  его
сообразительности, весьма недвусмысленно намекнула на то, что интересующий
его человек и есть тот самый Павел с горно-лыжной базы, с которым их обоих
связывали товарищеские отношения, он не понял намека.
     Возможно потому, что за время их знакомства он  встречался  с  Павлом
лишь в туристических походах, да на лыжной базе - так уж  получалось  -  в
дружных веселых компаниях ненадолго вырвавшихся  их  городской  суеты,  от
повседневных дел и забот людей, которые  там  -  в  горах  -  были  только
туристами, или только лыжниками, и не о чем другом ни говорить, ни слышать
не хотели.
     Но  возможно  -   и   это   скорее   всего   -   сказался   стереотип
профессионального мышления, согласно которому преступник загодя наделяется
отрицательными качествами, не всегда явными, подчас тщательно скрываемыми,
но  в  экстремальных  ситуациях  непременно  проявляющимися  вовне.  Павла
Валентин знал как хорошего лыжника, альпиниста,  надежного  напарника,  на
которого можно положиться на крутой  горной  лыжне,  и  на  самом  трудном
маршруте; как доброго парня, которому можно  довериться  уже  не  в  столь
опасных, но не менее важных делах: Павел никогда не  отказывал  ему  ни  в
месте в стареньком базовском "газике", ни в ключе от небольшой, заваленной
спальными мешками инструкторской комнаты, ни в запасной, прибереженной для
себя, паре лыж. Этого было достаточно, чтобы не задавать лишних  вопросов.
Тем более, что общие  знакомые:  Гаррик  Майсурадзе,  Регина,  доктор  Год
отзывались о Павле как  нельзя  лучше,  считали  его  своим  парнем.  И  у
Валентина за все время их знакомства не было причин думать иначе - он тоже
считал Павла своим: простым, понятным. А поступки доктора  Новицкого  были
непонятны, предосудительны, чужды. И потому казалось, что  своим  он  быть
никак не может...
     Несколько часов назад, возвращаясь после обеденного перерыва  в  свой
кабинет, Валентин увидел в коридоре Павла и обрадовался ему. Он всегда был
рад Павлу: их встречи оставляли живые яркие  воспоминания  о  небезопасных
восхождениях на перевалы, вихревых спусках по сбегающим с  горных  склонов
лыжням,  соревнованиях  по   гигантскому   слалому,   веселому   празднику
масленицы. Но на этот раз их встреча ничего хорошего не сулила...
     Валентин не сразу понял о чем говорит Павел и какое отношение к  нему
имеет  Новицкий.  А  понять  это  уже  было  несложно:  словесный  портрет
Новицкого был известен, и о том, что Павел - медик Валентин тоже  знал.  К
тому же правая рука Павла висела на предохранительной косынке. Но  это  не
сразу выстроилось в ряд, улеглось в сознании...
     Первая мысль была о том, каким, должно быть, остолопом выглядит он  -
Валентин - в глазах Инны Антоновны. Но тут же вспомнил ее слова о  космосе
и милицейском мундире и мысленно поблагодарил ее.  Умница,  она  понимала,
каково ему будет, когда  он  встретится  с  Новицким...  Да,  мы  остаемся
кому-то товарищами, друзьями и в белом халате, и в милицейском  мундире  и
не можем уйти в сторону, отмежеваться от этих людей только потому, что они
попали в беду. Куда как просто заявить самоотвод, занять место  стороннего
наблюдателя. Закон позволяет это, совесть - нет. Но как  помочь  человеку,
которого ты обязан изобличить? Посоветовать признаться во  всем?  А  если,
послушав тебя, он станет говорить себе во вред?
     Эти мысли не давали Валентину вникнуть в то, что  говорил  Павел.  Но
потом сумел взять себя в руки, сосредоточиться.
     ...Признает  себя  виновным  в  непреднамеренном  убийстве   Анатолия
Зимовца? Ну, это уж слишком! На  худой  конец  речь  может  пойти  лишь  о
нанесении  тяжелого  телесного   повреждения   при   превышении   пределов
необходимой самообороны. К сожалению, он не может сказать это Павлу.  Пока
не может...
     - Когда ты ударил Зимовца, в его руке был нож?
     Вопрос вырвался невольно, потому что это было  самое  главное:  любой
следователь спросил бы Павла об этом в первую очередь.
     Понимал  ли  Павел  значение  своего  ответа   даже   в   такой   вот
полуофициальной беседе? Очевидно, понимал, потому что  ответил  не  сразу:
наморщил лоб, затем пальцами разгладил  набежавшие  морщины.  Если  бы  он
сказал: "Был" и продолжал настаивать на этом, ни один свидетель  не  сумел
бы опровергнуть его утверждение потому, что наверняка об этом знали только
двое: он - Павел Новицкий и уже мертвый Толик Зимовец, а еще  потому,  что
через несколько мгновений все увидели нож в руке Зимовца, как он  взмахнул
им...
     - Нет. В тот момент в его руке ножа не было.
     Валентин  отвел  глаза:  по  существу,  Павел  расписался  под  своим
приговором. И он - Валентин  -  подвел  его  к  этому.  Называется,  помог
товарищу! Но вместе с тем он был рад, что  услышал  такой  ответ,  что  не
ошибся в Павле. Зато последующие  откровения  товарища  неприятно  удивили
Валентина:
     - Я ударил его потому,  что  он  нахамил  мне:  схватил  за  рубашку,
обругал, плюнул в лицо... Да, он был пьян, но  прости  -  я  не  испытываю
сострадания к пьяным. Я ударил его так,  чтобы  он  знал,  чем  платят  за
хамство. Какой-то мальчишка... Впрочем, о мертвых плохо  не  говорят.  Мне
жаль, что так получилось, и я готов отвечать.  Но  признаюсь:  совесть  не
мучает меня. Я не хотел его увечить, но желание поколотить его возникало у
меня не раз. Я уже говорил, что мы жили по соседству.  Одно  время,  когда
Иван Прокофьевич - его отец, болел, я захаживал к ним в дом, помогал Ивану
Прокофьевичу чем мог - в основном болтовней, которую мы - медики  называем
психотерапией. Уже тогда Толик задирался со мной, дерзил... Причины? Я  их
не видел. Возможно, его обижало, что я обрывал его попытки  вмешиваться  в
наши с Иваном Прокофьевичем разговоры. А возможно, ревновал меня к Тамаре,
с которой у меня тогда - и это самое смешное -  ничего  не  было.  У  него
вообще была дурная манера совать свой нос в  чужие  дела.  Помнишь  Клару?
После  того,  как  мы  познакомились,  она  пару  раз  была  у  меня.   Ее
экстравагантность тебе известна. Как-то ей взбрело в голову  съехать  вниз
по лестничным перилам. Увидела, как съехал  Толик,  и  туда  же.  Едва  не
свалилась. Я догнал ее, стащил с  перил.  Она  укусила  меня  за  руку.  Я
разозлился и отшлепал ее. Она стала визжать. Подлетел Толик, заорал:  "Как
смеешь бить женщину! Негодяй!"  и  все  такое  прочее.  Удивляюсь,  как  я
сдержался тогда... Потом очередь дошла до Ларисы: он и ее мне приплел -  у
парня было больное воображение... Ерунда какая! С Лялькой у меня ничего не
было и быть не могло, я не сумасшедший. Правда, года три назад  она  вбила
себе в  голову,  что  влюблена  в  меня.  Знаешь,  когда  семнадцатилетняя
девчонка вбивает себе в голову такое, ее не  вразумишь,  не  обуздаешь.  Я
решил на время перевестись в сельскую  больницу.  Откровенно  говоря,  это
была не единственная причина моего отъезда, но она сыграла  свою  роль.  И
правильно сделал: Ляля сравнительно легко перенесла эту неизбежную в таком
возрасте болезнь. Со временем у нее  появились  новые,  но  уже  не  столь
безудержные увлечения: Донат, тот же Толик,  а  наши  отношения  пришли  в
норму. Но знаешь, что сказал  мне  Толик,  когда  я  вернулся?  "Зачем  ты
приехал?" По-твоему, я должен был объяснять?  Вечером  28-го?  Я  заскочил
домой, чтобы переодеться. Перед этим у меня  была  тяжелейшая  операция  и
нервы были напряжены. Я загнал машину во двор,  поднялся  к  себе,  принял
душ, переоделся. Когда спускался вниз, столкнулся с Толиком. Он был  пьян.
И пошло! Начал с Тамары, кончил Ларисой. Я не хотел связываться с  пьяным,
оттолкнул его, сел в машину... Нет, не  разговаривал  с  ним.  Но  что-то,
кажется, сказал. Вроде бы, что это не его собачье  дело...  А  что  другое
скажешь пьяному мальчишке?
     Валентин слушал его со все возрастающим чувством тревоги.  Сочувствия
исповедь Павла не вызывала: каждый из его поступков можно  было  понять  и
даже оправдать, но взятые вместе они настораживали, внушали  тревогу.  Что
это? Непонимание элементарных истин или нежелание понимать их?
     - Павел, какое отношение к конфликту имеет "Канон" Авиценны?
     Новицкий ответил не сразу: некоторое время смотрел перед собой, потом
разгладил пальцем набежавшие на лоб морщины, и лишь затем сказал:
     - "Канон" и  еще  несколько  ценных  книг  из  библиотеки  профессора
Яворского взял я. Взял и продал  какому-то  перекупщику.  Мне  были  нужны
деньги.
     Это была неправда, но другого ответа Валентин не ожидал...


     Доклад Галочки Юрко подтвердил его предположения. Он велел ей идти  в
оперативный "рафик" и там дожидаться - возможно, она понадобится, а сам  с
Кандыбой поднялся на третий этаж.
     На лестничной площадке между вторым и третьим этажами,  уткнувшись  в
какую-то брошюру, стоял сержант Бессараб, на площадке двумя пролетами выше
покуривал курсант-стажер - Мандзюк предусмотрел все. Сам  же  находился  в
соседней с Яворскими квартире, где лейтенант Дымочкин с  помощью  капитана
Чопея уже наладил свою аппаратуру. Женя  Глушицкий  и  Кленов  по  карнизу
перебрались на кухонный балкон квартиры Яворских, справились  с  дверью  и
сейчас  только  ждали  сигнала.  Это  последнее   обстоятельство   вызвало
недовольство  Кандыбы,  который   сомневался   в   правильности   действий
оперативников. Мандзюк, которому он высказал эти  сомнения,  неопределенно
хмыкнул. За него ответил Дымочкин, не отрываясь от аппаратуры.
     - Рубашкин, как вошел,  пригрозил  Ларисе  ножом.  Старшей  Яворской,
кажется, тоже досталось. Это мы уже из разговоров поняли.
     - Так чего вы медлите? - заволновался Кандыба.
     - Поспешишь - людей насмешишь,  -  философски  изрек  Мандзюк.  -  Мы
подключились, когда они  уже  к  переговорам  перешли.  Боков  только  для
острастки пригрозил. А сейчас уговаривает их.
     - И Ларису уговаривает? - удивился Ляшенко.
     - Она принимает участие в разговоре. Неохотно, но принимает.
     - У меня такое впечатление, что Рубашкин  привязал  ее  к  креслу,  -
добавил Дымочкин.
     - Где они находятся сейчас?
     - В кабинете. Надежда Семеновна ищет лечебники. Или делает  вид,  что
ищет. Рубашкин помогает ей. Он уже дважды показывал Бокову какие-то книги,
но, очевидно, его букинистическая эрудиция ограничена,  потому  что  Боков
начал сердиться, - сказал Мандзюк.
     - Сорочкиным называет, - добавил Дымочкин. - Сперва по имени-отчеству
величал, а сейчас Сорочкиным... Ищут. Поэтому молчат.
     Молчание в  кабинете  Яворского  длилось  недолго.  Дымочкин  подался
вперед, торопливо повернул варьер настройки, замахал руками: дескать, тихо
- слушайте!
     В динамике раздалось  чье-то  недовольное  бормотание,  покашливание,
затем хрипловатый голос сердито произнес:
     - Нету здесь. Одни старые журналы лежат. Брешет она, ваньку валяет!
     - Не нервничайте, Сорочкин, - насмешливо урезонил его Боков. -  А  то
упадете со стремянки. На соседнем стеллаже посмотрите.
     - Смотрел. Нету там никаких книг. Бумаги, отпечатанные на машинке,  в
стопках и папках лежат.
     - Это рукописи, Сорочкин. Пора уже разбираться в категориях  печатной
продукции... Надежда Семеновна, как же так? Вы вводите нас в  заблуждение,
а это нехорошо.
     - Я положила их здесь наверху, среди журналов. Не понимаю,  куда  они
запропастились, - послышался озабоченный  женский  голос.  -  Может,  Ляля
взяла?
     - Лялечка, ты брала эти книжечки? - вкрадчиво спросил Боков.
     - Пошел к черту, сволочь, вор! - крикнула Лариса.
     - Тише, лапонька. Не в твоих интересах поднимать шум.  И  вопрос  так
ставить не следует. В ином случае мне придется доказывать, а это я  сделаю
очень легко, что вор не я.  Но  вообще-то  согласен  с  тобой  -  воровать
грешно.
     - Вы не смеете! - возмутилась Надежда Семеновна.
     - Я не называл вас, Надежда  Семеновна,  -  ухмыльнулся  Боков.  -  И
вообще давайте не заострять этот весьма и  весьма  скользкий  вопрос.  Мне
представляется, что  так  будет  лучше  для  всех  присутствующих,  да  и,
пожалуй, для отсутствующих членов вашей уважаемой семьи.  В  конце  концов
завещание могло и не быть.
     - Было завещание! Было! - крикнула Лариса. - Но ты его выкрал!
     - Надежда Семеновна,  успокойте  падчерицу:  она  ведет  себя  крайне
неприлично. И,  пожалуйста,  объясните  ей,  что  будет  с  вами  и  вашим
дражайшим Пашенькой, если  этот  самый  завещательный  список  -  вот  он,
Лялечка, взгляни еще раз - станет достоянием общественности,  прокуратуры,
суда. Списочек-то Пашиной рукой составлен, а  в  нем  эти  самые  утаенные
кем-то из вас инкунабулы значатся.
     - Ну и гад же ты! - со стоном выдохнула Лариса.
     - Не пойму твоего упрека, Лялечка. Список составлял не я и  лечебники
не я припрятывал. Больше скажу, перепрятывал их тоже не я. За  что  же  ты
оскорбляешь?
     - Ты пришел, чтобы украсть их!
     - Вздор! Я хочу избавить вас от  этого  яблока  семейного  раздора  и
эфемерного соблазна. Надежда Семеновна, простите,  но  та  астрономическая
сумма, которую некогда с перепоя назвал полупомешанный библиофил из Штатов
и которая с тех пор дурманит ваше воображение, не более как фантазия.  Вам
не продать лечебники и за сотую долю этой суммы. Я  же  предлагаю  хорошие
деньги. Могу рассчитаться дубленками. Две импортных  дубленки  с  меховыми
воротничками и такой же оторочкой в фабричной упаковке.  Согласитесь,  что
это не хуже, чем два изъеденных червями  фолианта.  К  тому  же,  я  готов
аннулировать свои счета с Пашкой и этот  неудобный  для  вас  и  для  него
список предать  забвению.  Надежда  Семеновна,  мне  думается,  что  такие
условия нельзя назвать грабительскими.
     - Донат, клянусь, я  не  знаю,  куда  они  подевались,  -  простонала
Надежда Семеновна.
     - Лялечка, а ты?
     - Отдай список, получишь книги.
     - Вот это другой разговор! Я всегда считал тебя умницей.
     - Ляля, как ты могла! - ахнула Надежда Семеновна.
     - Дурной пример заразителен, - отрезала Лариса.
     - Вот так семейка, один другого лапошит, - подал реплику Рубашкин.
     - Помолчите, Сорочкин, это не вашего примитивного ума дело, -  осадил
его Боков. - Лучше развяжите  девушку,  а  то  у  нее  уже,  верно,  ручки
затекли...
     На какое-то время динамик утих. Чопей встал на подоконник  раскрытого
окна, ступил на карниз и,  страхуемый  уже  согласным  со  всем  Кандыбой,
перебрался на кухонный балкон квартиры Яворских, в  подмогу  Глушицкому  и
Кленову.
     Валентин вопросительно смотрел на Мандзюка. Хотя он был  старшим,  но
сейчас дело было не в старшинстве - в оперативном  моменте,  который  надо
чувствовать нутром, ибо речь уже шла  о  секундах,  что  ни  упускать,  ни
торопить нельзя. Мандзюк, как никто,  чувствовал  бег  последних  решающих
секунд.
     Не отрывая глаз от динамика, словно это был телевизионный  экран,  он
сделал предупреждающий жест - дескать,  внимание.  Неожиданно  в  динамике
прозвучал хлесткий звон пощечины.
     - Ты что спятила?! - прохрипел Рубашкин.
     - Волю рукам не давайте.
     - Да я тебя...
     - Сорочкин, не грубите, - одернул его Боков. - Она права:  сейчас  не
до этого. Вот когда окончится деловая часть нашей встречи,  -  пожалуйста.
Только имейте в виду, она любит нежное обращение.
     - Заткнись, подонок!! - крикнула  Лариса,  но  тут  же  сбавила  тон,
сказала почти спокойно: - Давай список.
     - Вначале книги.
     - Вначале список!
     - Сорочкин, вы рано  отвязали  ее.  Верните  красавицу  в  предыдущее
положение, да ручки ей покрепче заверните. К лопаточкам, к лопаточкам!
     Послышался шум возни, кряхтение, сдержанный стон.
     - Не трогайте ее: вмешалась Надежда Семеновна.  -  Донат,  учтите,  я
брошу этот пресс в окно и закричу. Мне уже все равно!
     - Какой порыв самопожертвования! Нади, вы выросли в моих глазах.
     - Не смейте меня называть так! Я не давала вам повода.
     - Прошу простить, я забылся. Хотя о поводах можно было бы поспорить.
     - Замолчите! И сейчас же отпустите ее! Иначе я разобью окно.
     - Оставь ее, - велел Рубашкину Донат. - Ну как, угомонилась, лапочка?
     - Я не волновалась, - на удивление спокойно сказала Лариса.
     - Так где лечебники?
     - Я принесу.
     - Не получится, Лялечка. Я не доверяю тебе. Прости, но это так.
     - Я сказала, значит, принесу.
     - Хорошо, примем компромиссное решение: пойдем вместе.
     - Вначале список.
     - О, боги! Что меня всегда восхищало в тебе,  так  это  твое  ослиное
упрямство. Вот, держи!
     Послышался шелест бумаги.
     - Здесь не  все  листы,  -  спустя  непродолжительное  время  сказала
Лариса. - Их было девять, я помню, а тут только восемь.
     - Неужто? В самом  деле.  Должно  быть,  в  кармане  остался...  Вот,
пожалуйста.
     - Как раз тот, где расписался папа.
     - Ты удовлетворена?
     - Вполне.
     - Куда идем?
     - За тем шкафом есть тайник. Пусть ваш подручный отодвинет его.
     - Этот?
     - Второй, что подальше...
     - Ты что? Куда?! Рубашкин, держи ее!
     Раздался грохот опрокинутой мебели, звон  разбитого  стекла,  топанье
ног, стук двери,  испуганный  вскрик  Надежды  Семеновны,  хриплая  ругань
Рубашкина...
     - Вот сейчас в самый раз, - удовлетворенно сказал Мандзюк.
     Но Ляшенко уже не слышал его - вскочив на подоконник, он махнул рукой
стоящим на балконе оперативникам, и те устремились в квартиру. Карниз  был
узок, но отделявшие от балкона метры Валентин преодолел в одно  мгновение.
Спрыгнув на балкон, он устремился вслед за товарищами в квартиру, где двое
здоровенных мужчин избивали лежащую на  полу  девушку,  выкручивали  руки,
силясь отобрать зажатые в ее кулаке замусоленные тетрадные листки.
     Появление работников милиции вызвало шок. Надежда Семеновна рухнула в
кресло, закрыла лицо руками, прошептала в ужасе:
     - Какой позор!
     То, что Боков и Рубашкин избивали ее падчерицу, она почему-то позором
не считала.
     Рубашкин пытался бежать, даже сумел  оттолкнуть  Кленова,  проскочить
коридор, открыть  дверь,  но  лишь  затем...  чтобы  впустить  в  квартиру
Мандзюка. Рубашкин отпрянул назад, прижался к стене, а затем сполз на пол.
     Все произошло за какие-то  считанные  мгновения.  Валентин  подоспел,
когда Женя Глушицкий уже замкнул наручники на запястьях  Бокова,  а  Чопей
возражал выкрикам задержанного:
     - Не  торопитесь  оправдываться,  Донат  Владимирович.  У  вас  будет
достаточно времени, чтобы объясниться с нами по всем вопросам.
     Велев Кленову пригласить следователя и понятых,  Валентин  подошел  к
сидящей на полу Ларисе, осведомился, не требуется ли  ей  помощь.  Девушка
подняла голову, отбросила волосы с лица, и он  увидел  ее  глаза:  залитые
кровью белки, суженные от боли зрачки, высоко вскинутые  к  ровным  бровям
густые ресницы и почему-то с неприязнью подумал о Павле.
     Лариса все еще сжимала в руке тетрадные листки.  Решив,  что  она  не
поняла его, Валентин назвал себя, повторил вопрос.
     Лариса принужденно улыбнулась:
     - Благодарю вас. Все в порядке. Меня уже второй  раз  за  сегодняшний
день колотят. Начинаю привыкать.
     Она  пыталась  шутить,  и  это  успокоило  Валентина.  Он  помог   ей
подняться. Но едва она стала на ноги, как покачнулась, охнула,  схватилась
за  бок.  Валентин  поддержал  ее,  хотел  усадить  на   диван,   но   она
отстранилась:
     - Не беспокойтесь, сейчас пройдет. Я знаю, о чем говорю: как-никак  я
медичка... - Она помолчала, потом добавила, отводя взгляд: - Извините  мне
надо выйти.
     Тетрадные листки по-прежнему сжимала  в  кулаке,  и  у  Валентина  не
хватило духу попросить их. Возможно, потому что понял: она не  отдаст  их.
Умрет, но не отдаст.
     Мандзюк уже сдал Рубашкина под  опеку  Бессараба  и  сейчас  стоял  в
дверях кабинета, закрывая своей большой плотной  фигурой  весь  проем.  Он
уступил Ларисе дорогу, так же как  Ляшенко  сделав  вид,  что  не  заметил
тетрадные листки в ее руке. О них напомнил Боков, который стоял  у  одного
из стеллажей, привалясь к нему плечом:
     - Заберите у нее завещание, блюстители. Не будьте лопухами!  Она  его
сейчас в канализацию спустит.
     Ляшенко и Мандзюк не прореагировали, ему ответил Чопей:
     - Донат Владимирович, вам не  давали  слова.  Отныне  и  надолго  вам
придется усвоить правило: говорить будете только, когда  вас  спросят.  Но
поскольку вы уже затронули этот вопрос, я - так и быть -  дам  юридическую
консультацию.  Завещанием   признается   лишь   документ,   удостоверенный
нотариусом. А такого документа профессор  Яворский  не  оставил,  так  что
напрасно старались.
     Он позвонил своим помощникам, дал "добро" на обыск квартиры Бокова  и
Рубашкина, а также боковской дачи.
     Появился Кандыба, понятые. Началась  неторопливая  процедура  осмотра
места происшествия,  составления  протоколов.  Как  и  следовало  ожидать,
никакого тайника за книжным шкафом не было. Объясниться по этому поводу  с
Ларисой тотчас же не удалось, ей стало плохо, началась рвота,  и  одна  из
понятых отвела ее  в  соседнюю  комнату,  побежала  за  врачом,  благо  по
соседству жило немало врачей.
     При личном обыске Рубашкина были обнаружены: складной нож с пружиной,
что угрожающе выбрасывало широкое лезвие, и два золотых кольца, которые он
ухитрился стянуть в спальне Надежды Семеновны.  В  портфеле  Бокова  нашли
иллюстрированный словарь-травник издания 1898 года, который  он  прихватил
со стеллажа во время поисков инкунабул двенадцатого века.
     Попытка Бокова утверждать, что  это  словарь,  успеха  не  имела:  на
титульном листе книги стоял штамп: "Из книг М.П.Яворского".
     - Жадность фраера сгубила, сказал сам о себе Боков. - За мелкую кражу
сяду.
     -  Не  скромничайте,  Боков,  -  усмехнулся  Ляшенко.  -  Вы  обманом
завладели дорогостоящими "Русскими картинками", а затем продали  их  через
подставное лицо по спекулятивной цене. Вот вам мошенничество и  спекуляция
в крупных размерах. О книгах подешевле, что вы выманивали у  своей  бывшей
невесты, уже не говорю. Но к "Канону" Авиценны и  тому,  как  он  попал  к
Анатолию Зимовцу, мы непременно вернемся. Попытку ограбления этой квартиры
доказать будет нетрудно. Так что, как говорится, наскребем по сусекам.
     В разговор вмешался Чопей,  который  еще  раз  связывался  со  своими
помощниками:
     - При обыске вашей дачи, Донат Владимирович, найдено  несколько  книг
из числа тех, что были фиктивно вписаны в макулатуру  по  библиотеке  Дома
ученых. Приплюсуйте и это.
     При  подписании  протокола  осмотра   места   происшествия   возникла
неожиданная   заминка:   Надежда    Семеновна    заявила,    что    должна
проконсультироваться со своим адвокатом. Кандыба объяснил ей, что  это  не
предусмотрено законом, но,  если  она  с  чем-то  не  согласна,  он  готов
выслушать ее возражения. Надежда Семеновна  начала  издалека,  и  в  итоге
попросила исключить  из  протокола  упоминание  о  том,  что  интересующие
преступников книги  были  спрятаны  ею  среди  старых  журналов,  а  затем
перепрятаны кем-то в другое, пока не установленное место.
     Посоветовавшись с Валентином, Кандыба согласился заменить  эту  фразу
другой, смысл которой состоял в том, что названных  книг  не  оказалось  в
домашней библиотеке.
     Когда  задержанных  увели,  к  Валентину  подошла  одна  из  понятых,
сказала, что с ним хочет поговорить Лариса, которой стало несколько лучше,
но около  которой  все  еще  хлопотала  доктор  Сторожук  -  жена  доцента
Сторожука.
     Однако в комнату Ларисы его впустили не сразу.  Пока  он  топтался  в
коридоре, уехали следователь и Чопей, ушли понятые, явилась сестра Надежда
Семеновны  -  Анна  Семеновна,  которой  кто-то  сообщил  в   больницу   о
происшедшем. К Валентину дважды подходила Надежда Семеновна, справлялась о
Павле,  а  затем,  прижимая  к  глазам  платочек  и  негромко  всхлипывая,
клятвенно уверяла его, что лечебники перепрятала не она и ей не  известно,
где они сейчас находятся. И тут же роняла, как бы между прочим:
     - Я консультировалась с адвокатом и он заверил меня,  что,  поскольку
официального завещания Матвей Петрович не оставил,  все  книги  по  закону
принадлежат нам: мне и Ларисе.
     Первый раз, когда она сказала об этом, Валентин  отмолчался.  Однако,
во второй не выдержал:
     - Но надеюсь, вы не будете  отрицать,  что  Боков  пытался  завладеть
инкунабулами путем ограбления?
     - Как вы могли подумать, что я намерена  защищать  этого  негодяя!  -
сделала попытку возмутиться Надежда Семеновна, но тут же сказала: - Только
в суд я не пойду. Он обольет меня грязью! Он уже грозил.
     - Чем?
     -  Ну  этими  лечебниками,  что  я  положила  сверху  на  стеллаж,  -
потупилась Надежда Семеновна. - А потом он как-то перехватил одно  письмо.
Это было еще при жизни Матвея Петровича. Клянусь, чем  угодно,  с  автором
письма меня связывали чисто дружеские отношения. Но он допускал  некоторые
шутливые иносказания, которые могут быть  превратно  истолкованы...  Донат
иногда брал нашу почту из ящика. И таким образом перехватил письмо.
     - Наш друг Донат, - усмехнулся Валентин.
     - Что вы сказали? - насторожилась хозяйка.
     - Это просто так, к слову.
     Читать нравоучения сорокапятилетней женщине было неловко. Да  и  вряд
ли в этом был какой-то смысл: при всей показной респектабельности  Надежда
Семеновна  не  отличалась  ни  критическим   складом   ума,   ни   высокой
нравственностью. О чем тут говорить!
     Наконец  Валентину  разрешили  войти   к   Ларисе.   Жена   Сторожука
предупредила:
     - Вы помягче с  ней.  Не  говоря  уже  о  синяках,  вывихе  плечевого
сустава,  у  нее  сильное  нервное  потрясение.  Удивляюсь,  как  она  еще
держится. Похоже, на одном характере. Я позвонила  доктору  Билан,  Лариса
верит ей. А это очень важно при таком ее состоянии.
     Лариса лежала на топчане, укрытая теплым одеялом. Несмотря на это, ее
знобило:  она  ежилась,  постукивая   зубами.   Ляшенко   спросил   о   ее
самочувствии.
     - Ничего, бывает хуже, -  натягивая  одеяло  до  подбородка,  сказала
Лариса. - Вы хотите спросить о лечебниках? Я не  знаю,  где  они.  Честное
слово!  Донату  соврала,  чтобы  заполучить  документ,  которым   он   мог
шантажировать...
     Она не стала уточнять, кого именно мог шантажировать  Боков,  но  это
было и так ясно.
     - Не будем говорить о документе, которого уже нет, - сказал  Ляшенко.
- Но как думаете, кто мог перепрятать лечебники?
     - Ума не приложу. Когда Паша обнаружил их исчезновение,  а  это  было
месяца два назад, он взял в оборот сначала меня, потом Надежду  Семеновну.
Но я ничего не знала, а Надежда  Семеновна...  -  Лариса  оборвала  фразу,
закрыла глаза и так лежала с полминуты, потом взмахнула ресницами, сказала
негромко, словно в раздумье: - Но сегодня она не хитрила: я это поняла  по
тому, как она растерялась, когда лечебников не оказалось там, где  она  их
припрятала... Ничего  не  могу  понять!  Только  перепрятал  их  не  Паша.
Поверьте!
     - В этом его никто не подозревает, - успокоил ее Валентин.
     - А статья в газете?
     - Пусть она останется на совести того, кто ее накропал.
     Лариса внимательно посмотрела на него:
     - Спасибо.
     - Не за что.
     Он верил ей, но  так  же,  как  она,  не  мог  понять:  куда  исчезли
инкунабулы профессора Яворского? Впрочем, этот вопрос уже  не  должен  был
занимать его. И он сказал о другом - более важном:
     - Лариса, Бокова будут судить. Он попытается представить эту  история
как семейную неурядицу, в которой оказался замешанным  в  качестве  вашего
жениха. Разумеется, это не более как позиция для самозащиты, но думаю,  он
изберет именно такую позицию - ничего другого ему  не  осталось.  С  такой
позиции легче всего выкручиваться, клеветать, шантажировать...
     - Зачем говорите об этом? - перебила его Лариса. -  На  что  способен
Донат, я уже знаю. Но я не Надежда Семеновна и  мне  плевать  на  то,  что
будут судачить по углам. Я  пойду  на  суд,  даже  если  он  состоится  на
стадионе, и  расскажу  об  этом  подонке  все.  И  о  себе  расскажу.  Как
кокетничала с ним - просто так, от нечего делать; как принимала потом  его
ухаживания. Думала Пашке на зло делаю, он его терпеть не мог, а  оказалось
- себе. Но дело не только в этом. Как жених, Донат меня вполне  устраивал:
он не торопил события и  в  то  же  время  был  внимателен:  потакал  моим
прихотям, капризам.  Он  сразу  расшифровал  мою  цыплячью  философию:  не
распускает руки - значит, уважает, не  хамит  -  значит,  воспитанный,  не
напивается до одурения - стало быть,  порядочный,  дарит  цветы  -  вообще
прелесть! Паша предостерегал меня, но я думала, что он из-за  неприязни  к
Донату так говорит. Даже когда всплыла история с "Картинками", и он выгнал
Доната из нашего дома, я все еще  не  считала,  что  он  прав.  А  сегодня
поняла: он тысячу раз прав! Я была нужна Донату как зайцу стоп-сигнал. Мой
папа был ему нужен, наши книги нужны, знакомства, связи Надежды Семеновны,
наш дом - "фирма", как он однажды выразился,  -  ему  требовались.  И  что
самое дикое: я ведь  не  слепая  была  -  видела,  слышала,  понимала.  Но
почему-то считала, что это как бы параллельно идет  и  не  влияет  на  его
отношение ко мне... Он умел быть ласковым, осторожным - с цыплятами нельзя
грубо обращаться, не то испугаются, убегут, или, чего доброго,  окочурятся
до срока. Но сегодня как раз вышел срок, и я узнала, какой он  осторожный.
Он меня ногой в живот бил. Сорочкин этот или Рубашкин - я не знаю как его,
- только разок меня по затылку треснул, да руки потом заламывал. А Донатик
ножкой меня в живот. Да с размаху, чтобы посильнее было!  Вот  как  цыплят
свежевать надо...
     Она в изнеможении откинулась на подушки.
     Вошла Инна Антоновна, сердито посмотрела на Валентина:
     - Вы соображаете, что делаете?
     - Уже ухожу, - смутился Валентин.
     - Все в порядке, Инна Антоновна,  -  не  поднимая  головы,  с  трудом
выдохнула Лариса. - У нас был неприятный, но очень  нужный  разговор.  Для
меня нужный. И я благодарна Валентину Георгиевичу за этот разговор.
     -  У  Валентина  Георгиевича  удивительная  способность  приходить  с
неприятными разговорами и оставлять приятное впечатление о себе, - все еще
строго глядя на Валентина, сказала Инна Антоновна. - Будем надеяться,  что
когда-нибудь он придет с приятным разговором.
     - Постараюсь оправдать ваши надежды, -  тушуясь  под  ее  взглядом  и
пятясь к двери, натянуто улыбнулся Валентин.
     В гостиной Мандзюк беседовал о  чем-то  с  Анной  Семеновной.  Только
сейчас Валентин разглядел ее как следует. Она была такая, какой ее  описал
Сторожук: седовласая,  прямая,  как  жердь,  с  тонкими  белыми  губами  и
сердито-настороженным взглядом старой девы. Мандзюк говорил с ней вежливо,
но Анна Семеновна то и дело обиженно поджимала тонкие  сухие  губы.  Когда
Валентин вошел в гостиную, разговор подходил к концу.
     - Не понимаю вас, Анна Семеновна, хотя это уже не столь важно, -  как
бы резюмируя все, что было перед тем сказано, заметил Мандзюк. - Но,  быть
может, вы снизойдете до моего неслужебного любопытства?
     - Мужчине этого не понять, - отрезала Анна Семеновна.
     - Возможно вы правы,  -  неожиданно  согласился  Мандзюк.  -  Мужская
логика слишком прямолинейна.
     Он  уложил  в  свой  "дипломат"  какие-то   металлические   пластины,
обернутые газетой, встал,  церемонно  поклонился  Анне  Семеновне,  сказал
Валентину:
     - Идемте, товарищ капитан. Хозяевам надо прийти в себя после волнений
сегодняшнего вечера.
     Уже в машине он чему-то улыбнулся, а затем обратился к Валентину:
     - Чего не спрашиваешь об инкунабулах Яворского?
     - Не вижу в том смысла. Завещания нет и, строго говоря,  не  было.  А
коли так, пусть наследники сами разбираются.
     - И все-таки хотя из любопытства.
     - Хочешь, чтобы я спросил, кто и куда перепрятал инкунабулы?
     - На этот вопрос не  смогу  ответить  по  той  простой  причине,  что
лечебников двенадцатого века,  некогда  составлявших  гордость  библиотеки
профессора Яворского, уже не существует.
     - Не понял, - насторожился Валентин.
     - От них остались только серебряные переплеты, кстати, очень  искусно
инкрустированные средневековыми чеканщиками. Хочешь взглянуть? Они в  моем
портфеле.
     Мандзюк потянулся за "дипломатом".
     - Потом, - остановил его Валентин. - Но что стало с самими книгами?
     - Анна Семеновна сожгла  их.  В  кафельной  печке,  что  стоит  в  ее
комнате.
     - Сожгла?
     - Еще месяц назад, когда поднялся шум  вокруг  этих  лечебников.  Она
обнаружила их случайно во время  уборки,  среди  вороха  старых  журналов.
Догадалась, что они спрятаны кем-то из членов семьи, и  решила  таким  вот
образом убрать этот камень преткновения.
     - Она сошла с ума!
     - Вначале я тоже  так  посчитал,  но  мое  суждение  было  поспешным.
Скандал-то уже начался, и кто-то должен был  подумать,  чем  он  кончится.
Анна Семеновна подумала. Хорошо ли, худо ли, но подумала.
     - Она призналась тебе?
     - Еще месяц назад, сразу после того,  как  были  сожжены  книги,  она
написала об этом в газету, которая опубликовала очерк Верхотурцева. Но  по
каким-то соображениям  не  отправила  письмо.  А  сегодня,  едва  я  завел
разговор об исчезнувших лечебниках, передала мне письмо и  переплеты,  как
доказательство  содеянного.  Письмо  маловразумительное:   свои   действия
объясняет антибиблиофильскими настроениями. То же самое говорила  мне.  И,
видимо, это отчасти так.
     - Но эти книги бесценны! - не мог успокоиться Валентин. -  Она  -  не
безграмотная женщина, должна была соображать!
     - Она не очень сильна в юриспруденции  и,  имея  это  в  виду,  можно
понять ее опасения. Даже мы  -  юристы  -  не  сразу  разобрались  в  этой
довольно запутанной истории с завещанием. Чего уж  от  нее  -  акушерки  -
требовать! Знаешь, Валентин,  женщины  иногда,  я  подчеркиваю  -  иногда,
понимают сердцем больше, чем мужчины  умом.  Анна  Семеновна  очень  любит
сестру, племянника, ради них пожертвовала многим: институтом, возможностью
создать свою семью. А что по сравнению с этим какие-то старые книги,  будь
они даже отлиты из золота.


     Эпизод драки у ресторана  "Сосновый  бор"  был  выделен  в  отдельное
производство. По этому делу, кроме Новицкого, были привлечены Донат  Боков
и Рубашкин. Им вменялось в вину подстрекательство. Боков  все  отрицал  и,
как предвидел Ляшенко,  пытался  опорочить  свидетелей:  Ларису  Яворскую,
Тамару Зимовец, Романа Гулько (уличная кличка Бим) и даже своего сообщника
Рубашкина. Но  он  переборщил:  Рубашкин  обиделся  на  него  (в  судебном
заседании Донат нелестно отозвался о его умственных  способностях,  назвал
Сорочкиным) и рассказал о том, как он, по наущению  Бокова,  спровоцировал
Анатолия Зимовца на конфликт. Гулько тоже не стал упорствовать  и  поведал
суду о клеветнических измышлениях о Ларисе, Анатолии и  Новицком,  которые
распространял за обещанное  Боковым  вознаграждение.  На  суде  всплыла  и
подоплека подстрекательства.  Дело  было  не  только  в  книгах  покойного
профессора Яворского - Новицкий уличил Бокова в  вымогательстве  взяток  у
больных, пригрозил разоблачением.
     На    вопрос    председательствующего,    почему    он    ограничился
предупреждением  и  не  поставил  об  этом  в  известность   администрацию
больницы, руководство кафедры, Новицкий сказал:
     - Неловко было: все-таки коллега. Кроме  того,  он  был  вхож  в  дом
Яворских, считался женихом моей сводной сестры. Я поговорил с ним, как мне
казалось, достаточно серьезно. Думал, он поймет...
     Участь Новицкого предрешили  медицинские  эксперты,  приглашенные  из
соседней области, которые единодушно заявили, что  невозможно  определить,
когда Зимовец получил  опасную  для  жизни  травму:  во  время  падения  с
мотоцикла, или в последующей затем драке на автостоянке. И хотя  прокурор,
ссылаясь на показания самого Новицкого, утверждал, что у  обвиняемого  был
умысел на нанесение Зимовцу телесного повреждения, судьи не согласились  с
ним:  объективно  действия  Новицкого  не  вышли  за  пределы  необходимой
обороны. Дело в отношении него  было  прекращено  за  отсутствием  состава
преступления - вынести оправдательный приговор судьи все-таки не решились.
Зато Боков и Рубашкин получили предельные сроки. И это было только началом
возмездия:  велось  следствие  по  делу  о  попытке  ограбления   квартиры
Яворских, краже личной собственности, мошенничестве, спекуляции в  крупных
размерах, вымогательстве  взяток,  соучастии  в  махинациях  со  списанием
ценных книг по библиотеке Дома ученых.
     Суд по второму  делу  состоялся  только  в  октябре:  Донат  Боков  и
Рубашкин получили сполна. Ляшенко не довелось присутствовать на этом суде:
его   вызвали   в   Киев,   где   он    был    включен    в    специальную
оперативно-следственную  бригаду  по  многоэпизодному  делу  о  квартирных
кражах  с  двумя   убийствами   и   поджогом,   что   совершались   хорошо
организованной группой воров-гастролеров. Преступников  удалось  задержать
уже в конце сентября, но хлопоты оперативников на этом не  кончились:  еще
больше месяца ушло на поиски похищенных вещей, ценностей, трупа одного  из
преступников, которого сообщники убили в пьяной ссоре.
     Домой Валентин вернулся накануне ноябрьских  праздников.  Его  ожидал
приятный сюрприз: пришел приказ о  присвоении  ему  майорского  звания,  а
начальник Управления  внутренних  дел  объявил  ему  несколько  запоздалую
благодарность  за  изобличение  Бокова,   Рубашкина,   и   весьма   кстати
предоставил недельный отпуск за неиспользованные в  командировке  выходные
дни. Сказать по правде, Валентин порядком намотался за эти месяцы, и отдых
был ему необходим.
     Но отойти напрочь от служебных забот он не сумел и в первый  же  день
по приезде позвонил Алексею Мандзюку: поинтересовался служебными делами, а
заодно спросил о Новицком и Ларисе. Алексей мог  сказать  только  то,  что
Новицкий перевелся в районную больницу, кажется, в ту самую, в которой  он
уже работал, а Лариса  взяла  в  институте  академический  отпуск  и  тоже
куда-то выехала.
     Более полную информацию о них  Валентин  надеялся  получить  от  Инны
Антоновны, но не торопился звонить ей по двум причинам. В канун праздников
такой звонок поставил бы ее в неловкое положение: она могла подумать,  что
он - чего доброго - напрашивается в гости, а у  нее,  верно,  были  другие
планы на эти дни. Вторая причина заключалась в том, что Валентин ожидал из
Киева светокопии с текста лечебника ХV века,  которые  обещали  сделать  и
прислать ребята из научно-технического  отдела  министерства.  Что  же  до
самого лечебника, то  его  владельцем  был  известный  профессор  судебной
медицины,  с   которым   Валентину   довелось   познакомиться   во   время
командировки,  и  который  любезно  разрешил  снять  светокопии  со  своей
инкунабулы.
     Бандероль со светокопиями Валентин получил 10 ноября - в День милиции
- и сразу позвонил Инне Антоновне на кафедру. Повезло - застал.
     Она не удивилась его звонку: и по ее тону  -  приветливому,  веселому
Валентин понял, ей приятно, что он позвонил.
     - Я знала, что вы позвоните сегодня, - сказала она.
     - Телепатия? - улыбнулся он.
     - Как все колдуны, я обладаю даром ясновидения.
     - Вы колдунья?
     - Увы! Поэтому осталась без мужа: я читала его мысли, а  это  ему  не
нравилось.
     Она весело рассмеялась, поздравила Валентина с праздником милиции,  а
затем сказала:
     - Вы не поздравили меня седьмого,  чтобы  не  показаться  навязчивым.
Угадала?
     - Это не совсем так, - растерялся Валентин.
     - Не лгите. Я читаю мысли даже по телефону, так вот, ваша хитрость не
удалась: я все-таки приглашаю вас к себе. У вас есть девушка?
     - Строго говоря, нет.
     - Тогда берите ту, которая вам нравится больше других, и приходите  к
семи часам. Но непременно с ней.
     - Что-то не совсем понимаю.
     -  Объясняю  по  элементам.  Вы  хотите  встретиться  со   мной,   не
отпирайтесь - я знаю. Я тоже этого хочу. Но чтобы наши  желания  не  зашли
слишком далеко, приглашаю вас с девушкой. Теперь понятно?
     - Инна Антоновна, можете быть  уверены.  -  Чувствуя,  что  краснеет,
начал было Валентин. Но она перебила его:
     - Я не уверена в себе. Такая  постановка  вопроса  не  задевает  ваше
самолюбие? Вот и отлично! Берите свою девушку и приходите. Нам есть о  чем
поговорить.
     Валентин раздумывал  недолго  -  позвонил  Галине  Юрко.  Предстоящий
разговор с Инной Антоновной должен был заинтересовать ее. К тому же они не
виделись  больше  двух  месяцев,  и  Валентину  хотелось  увидеть  Галину:
порасспросить о суде по делу  Бокова-Рубашкина,  управленческих  новостях,
просто так поболтать о пустяках - с ней всегда приятно говорить.
     Галина  сразу  согласилась,   но   почему-то   зарделась,   а   потом
засуетилась:
     - Надо что-то понести. Так неудобно. Я сбегаю в гастроном.
     Валентин смотрел на нее как бы другими глазами. Может потому, что  не
видел ее больше двух месяцев, а возможно,  потому  что  за  все  время  их
знакомства они, кажется, впервые обсуждали неслужебный вопрос. Но  как  бы
то ни было, он ловил себя на том, что любуется ее порозовевшим от волнения
лицом, которое до  этого  считал  кукольным,  но  которое  вовсе  не  было
кукольным, - просто  оно  было  бесхитростным,  непосредственным  и  очень
милым.
     - Лучше цветы, - предложил он. - Будем идти мимо цветочного магазина,
что-нибудь выберем.
     Они купили хризантемы.
     Инна Антоновна встретила их радушно, обняла Галину,  с  которой  была
уже знакома - их познакомила Лариса во время многодневного процесса Бокова
и Рубашкина, и они как-то сразу почувствовали расположение друг  к  другу;
шепнула Валентину: "Я знала, что вы придете с ней.  Когда  она  говорит  о
вас, у нее  зажигаются  глаза";  восхитилась  хризантемами:  "Мои  любимые
цветы!", ахнула, когда он преподнес ей светокопии:  "Валентин  Георгиевич,
вы меня убили наповал! Это то, о чем я грезила наяву".
     Стол был уже накрыт. Инна Антоновна  попросила  Валентина  откупорить
шампанское. Когда бокалы были наполнены, хозяйка произнесла тост за гостей
и их праздник.
     Так получилось, что разговор сразу пошел о деле, к которому  все  они
имели непосредственное отношение, и которое все  еще  занимало  их  мысли,
чувства.
     Инна Антоновна попросила разъяснить ей понятие  необходимой  обороны,
внимательно слушала Валентина и Галину, которые наперебой  трактовали  это
понятие, его составные элементы,  такие,  как  интенсивность  нападения  и
защиты,  реальная  и  нереальная  угроза,  момент   начала   и   окончания
посягательства. Она не задавала вопросов, и Валентин  уже  решил,  что  ее
любознательность удовлетворена, когда Инна  Антоновна,  еще  раз  пригубив
свой бокал, сказала:
     - Объяснить можно  все.  В  наш  интеллектуальный  век  мы  научились
объяснять даже непонятные нам самим вещи. Недостаточная эрудиция  ставится
в укор. Есть такой анекдот о фаргелете. Не слышали?  Один  старичок-возник
аккуратно посещал все лекции на научно-популярные темы и неизменно задавал
вопрос: что такое фаргелет? Разные лекторы отвечали  по-разному.  А  потом
выяснилось, что старичок с похмелья прочитал наоборот вывеску телеграфа...
Так и с Пашей  получилось.  Мы  считали,  что  знаем  его  и  были  о  нем
наилучшего мнения. А те его поступки, что были непонятны,  объясняли,  как
лекторы из анекдота: кто депрессией, кто негативным биоритмом момента, кто
еще каким-то наукообразным словом. И все было приемлемо, пока не произошел
этот дикий случай. Как юристы, вы уже разобрали его по косточкам, дали ему
оценку, и я не спорю с ней.  А  теперь,  если  не  возражаете,  попытаемся
рассмотреть эту историю с точки зрения общей психологии. Я не настаиваю на
точных определениях: чем  проще  -  тем  лучше.  Спорить  тоже  не  будем.
Выскажем мнения и дело с концом. Ну, кто первый?
     - Новицкий - эгоист! - Тотчас же выпалила Галина. - Я сказала об этом
прямо в глаза. Конечно, Толика спровоцировали,  да  характер  у  него  был
далеко не ангельский. Но как мог Новицкий - взрослый человек,  врач  -  не
понять,  что  парень  не  просто  пьян,  выведен  из  себя,  что  причины,
заставившие его так резко говорить со старшим, очень серьезны? Да,  он  не
хотел понимать! Посчитал ниже своего достоинства  вникнуть  в  то,  о  чем
говорил честный порядочный паренек, возмущенный подлостью взрослых. А  как
он ударил Толика на автостоянке? Это был  жестокий,  можно  даже  сказать,
садистский удар человека, который знает силу своих мышц, знает, как и куда
бить! Кстати, он не скрывал  этого  даже  на  суде...  Честность?  Ну,  уж
извините - подальше от такой честности! Знаете, что он  сказал  мне  после
суда? "Гуманность хороша до известного предела, переступив  через  который
она становится аморальной". Представляете? У меня язык отнялся.  Ведь  это
даже не цинизм - философия жестокости!
     - Вы согласны с Галей?
     - Не во всем. Гуманность действительно не  безгранична:  нельзя  быть
слишком  добреньким  в  этом  не  совсем  еще  устроенном  мире.  Но  меру
гуманности надо четко знать. Это не столько нравственное, сколько правовое
понятие, соизмерять с которым свои поступки человек  не  всегда  может:  в
минуты сильного душевного  волнения  не  все  способны  мыслить  правовыми
категориями. Вопрос, конечно, спорный, но я высказываю свою точку  зрения.
Что же касается темы обсуждения, то, думаю, дело тут  в  следующем:  Павел
лишен душевной чуткости. Нет, он не жестокий человек в  буквальном  смысле
этого слова - мы с Инной Антоновной знаем его  как  доброго  товарища.  Но
доброта у него от ума, не от сердца. А это, как говорит одна моя знакомая,
- Валентин улыбчиво посмотрел на Инну Антоновну, -  уже  воля  Всевышнего:
чего он тебе не дал, того не  дал.  Если  исходить  из  материалистических
позиций, то надо отметить, что корни этого уходят в  детские  и  юношеские
годы Павла: он рос без матери среди людей, не склонных к сантиментам.
     - Лариса тоже рано лишилась матери, - горячо возразила Галина,  -  но
ее чуткости, самоотверженности можно позавидовать. Впрочем, она - женщина,
а у женщин это чувство присутствует всегда!
     Она замолчала, очевидно поймав себя на излишней запальчивости.
     - Если говорить о женщине  вообще,  то  можно  привести  диаметрально
противоположный пример - Надежда Семеновна,  -  возразила  хозяйка.  -  Но
вернемся к Новицкому. Как понимаю, подошла моя очередь высказываться.  Вот
мое мнение: Новицкий вовсе не бесчувственный человек, но жестковатый - это
правда. Хирург не должен быть размазней, и его нельзя упрекать за то,  что
он не жил по определенной им самим  довольно  жесткой  схеме  и  не  видел
причин для снисхождения к  другим  людям,  к  другим  схемам.  А  это  уже
максимализм. В возрасте Толика он не был таким, как Толик, стало  быть,  -
по его схеме, - Толик не должен быть таким. Вместе с  тем  он  в  общем-то
неплохо относился к Толику - об этом на суде говорили все: был его  первым
заказчиком, сделал рекламу его переплетам, брал с  собой  в  горы.  И  это
трудно объяснить. А возьмите его отношения с Ларисой. Три  года  назад  он
оставил  аспирантуру,  уехал  в  село  только  потому,  что  понял:  в  их
отношениях может произойти то, что по его схеме не должно  происходить.  И
он пожертвовал аспирантурой. Но и от Ларисы, как мне кажется, ожидал, если
не жертвы, то хотя бы раскаяния. Увы!
     - Вы осуждаете Ларису? - спросила Галина.
     - Я констатирую факт.
     - Но он оставил ее не в лучшем окружении: Надежда Семеновна, Боков. И
это в то время, когда ей, как никогда, нужны были поддержка, совет,  -  не
унималась Галина.
     - Я могла бы возразить, но мы договорились не спорить.
     - Инна Антоновна, каковы сейчас их отношения? - спросил Валентин.
     - Лариса работает медицинской сестрой в том же районе, что и Паша, но
в другой - участковой больнице. Они видятся: Лариса приезжает к  нему,  он
бывает у нее. Мы часто перезваниваемся. Обещали приехать на  праздник,  но
почему-то не приехали.
     - Почему он не женится на ней? - вырвалось у Галины. - Она любит  его
до сих пор, несмотря ни на что. Я знаю!
     Инна Антоновна сдержанно улыбнулась:
     - Видите ли, Галя, односторонне чувство - не лучшая основа для брака.
И Паша это понимает.
     - Но он хорошо относится к ней. Не каждый муж так заботится  о  своей
жене, - не отступала Галина.
     - Очевидно, опыт иных отношений удерживает его от  привнесения  таких
элементов во взаимоотношения с Ларисой.
     -  Понимаешь,  Галочка,  это  очень  рискованно  менять   такие   вот
установившиеся, ровные отношения, на нечто зыбкое и  не  совсем  ясное,  -
поддержал Инну Антоновну Валентин.
     - А я сказала, что, если он не женится на ней,  я  перестану  считать
его мужчиной! - выпалила Галина.
     Инна Антоновна и Валентин дружно засмеялись.
     - Так и сказала? - все еще смеясь, спросил Валентин и обнял Галину за
плечи. Как-то так уж получилось само собой.
     - Так и сказала, - разом сбавив тон и розовея, подтвердила Галина.
     - И что он ответил?
     - Что подумает. Серьезно ответил, даже очень. Я не преувеличиваю.
     Улыбка на лице Инны Антоновны погасла. Валентин принял  это  на  свой
счет, смутился, отодвинулся от Галины.
     - Вот вам еще одна непонятная вещь, - сказала Инна  Антоновна.  -  Мы
уже объяснили ее, а тот, за кого мы расписались, все еще думает над ней.