Эдуард РОСТОВЦЕВ
ЧЕЛОВЕК ИЗ ТОННЕЛЯ
ИЗ СВОДКИ ПРОИСШЕСТВИЙ ПО ГОРОДУ ЗА 4 ИЮНЯ 198... ГОДА:
"...В городскую клиническую больницу из района Высокого Холма
доставлен в бессознательном состоянии мужчина двадцати восьми - тридцати
лет. Пострадавший обнаружен в 23:10 в пятидесяти метрах от летнего кафе, с
проникающим ранением головы. Личность пострадавшего не установлена".
ИЗ ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ НЕИЗВЕСТНОГО:
"Общее соматическое состояние удовлетворительное, заживление раны
идет хорошо. Со стороны нервной системы: глубокое помутнение сознания
(вследствие травмы и операции), постепенно проясняется. Время от времени
больной приходит в себя, отвечает на несложные вопросы (о самочувствии,
естественных потребностях). Однако быстро утомляется, теряет контакт с
окружающими. О себе и происшедшем с ним ничего не сообщает - говорит, что
не помнит. Не может назвать даже свое имя. Несколько раз упоминал о
каком-то тоннеле, но безо всякой связи с другими понятиями и
неконкретно..."
1
Сознание возвращалось как бы нехотя - издалека, одним и тем же
назойливым эпизодом...
Тоннель был набит темнотой, грохотом, паровозной гарью. Свет в вагоне
не зажигали, и мальчик не отходил от матери. Ему было страшно: темнота
давила на виски, тряский пол уходил из-под ног, грохот колес рвал
барабанные перепонки. И от этого нельзя было спастись - бежать, укрыться.
Мальчик чувствовал себя беспомощным, жалким. Он цеплялся за долгополый,
выскальзывающий из рук халат матери и негромко хныкал, потому что плакать
во весь голос ему было стыдно, а не плакать он не мог. Мать ласково
гладила его и говорила неуверенно - ей тоже было не по себе:
- Взрослый парень, осенью уже в школу пойдешь. Тоннеля испугался,
чудик-лохматик! Закрой глазки и считай до ста.
Тычась мокрым от слез лицом в шелк халата, он считал до ста, и еще
раз до ста, но темнота и грохот не отступали. Холодея от ужаса, он думал,
что произошло непоправимое - они въехали в тоннель, который никогда не
кончится. Мальчик готовился к самому худшему, и оно не заставило себя
ждать. Вагон резко качнуло, он накренился, послышался скрежет металла,
звон разбитых стекол, истошные крики пассажиров. Мальчика отбросило в
сторону, затем назад, он больно ударился обо что-то спиной и затылком;
шелк халата выскользнул из рук, мать исчезла. Время остановилось, словно
обессилев в своем беге, и мальчик не мог сказать, как долго продолжалось
это оцепенение - минуту или больше. Стихли грохот, скрежет, тряска. Но
осталась темнота. Нежданно умолкшая, пугающая своей немотой,
неизвестностью.
Это было все, что он помнил.
Тоннель окончился неожиданно, вдруг. Свет не ослепил - удивил
прозрачностью, легкостью. Эта легкость тут же передалась мальчику, всему
его телу. Казалось, бесшумная волна, теплая и ласковая, бережно подняла
его на свой гребень, понесла куда-то. Он закрыл глаза, но ощущения света и
легкости остались. Порой кружилась голова, и он не мог сообразить, где
верх, где низ, кто подходит к нему, что говорит. Но свет не исчезал,
обступал его со всех сторон, пробивался сквозь веки, оконные шторы, двери
больничной палаты. Это успокаивало: тоннель, темнота остались позади, и он
верил, что теперь все будет хорошо...
- Боюсь, Лилечка, что вы принимаете желаемое за действительность. Я
не вижу здесь улучшения.
- Утром он улыбался.
- Улыбаются и идиоты. Причем, заметьте - куда чаще, чем мы с вами. У
них ведь нет никаких проблем!
- Думаете, он не выйдет из этого состояния?
- Из этого выйдет, но неизвестно, в какое войдет: такие травмы не
проходят бесследно.
- Это ужасно! Когда утром он улыбнулся, кивнул, я обрадовалась,
решила, что наконец-то он пришел в себя. У него такая приятная улыбка...
Василий Романович, есть хоть какая-то надежда?
- У кого: у меня, у вас?
- У него.
- Сейчас он находится по ту сторону надежд. И кто знает, хуже это или
лучше для него.
- Не понимаю, как вы можете говорить так!
- Видите ли, дорогая, в нашей профессии следует отправляться не
только от объективного, но и непременно учитывать субъективные факторы.
Когда человеку проламывают голову, мы, естественно, жалеем его. Иных
эмоций этот, в любом аспекте прискорбный факт, не вызывает. Но вот
выясняется, что кроме нас, да еще двух-трех сугубо официальных лиц, никто
не беспокоится о нашем больном в течение довольно продолжительного
времени. Не беспокоится и даже не интересуется его судьбой. И это при том,
что речь идет о молодом и, как вы успели заметить, привлекательном
человеке. Невольно возникает вопрос, почему? Почему родные, близкие,
соседи, каковые имеются даже у последнего забулдыги, столь легко
отмежевались от этого субъекта? А может, не просто легко, но и с
облегчением?
- Чепуха!.. Извините, Василий Романович, но мы не имеем права так
думать. Я уверена, что он приезжий, и поэтому родные не знают, где его
искать.
- Когда вы уезжаете в другой город, разве не сообщаете об этом
матери, подругам?
- Тут могли быть исключительные обстоятельства. Я слышала, что
работники милиции, которые приходили сюда, говорили об этом.
- Работникам милиции, конечно, видней. Но когда сопоставляешь эти
факты, то опять-таки невольно приходишь к выводу, что жалеть нашего
больного надобно с оглядкой. Полагаю, вам будет не лишним запомнить это.
- Простите, Василий Романович, но я не умею жалеть с оглядкой!
...Вначале он увидел глаза. Большие, широко распахнутые, светлые. Он
не сразу определил их цвет: то ли голубые, то ли серые. Но то, что они
участливы, доброжелательны, по-детски непосредственны, отметил тут же. И
только затем обратил внимание на маленький вздернутый нос, сосредоточенно
сжатые губы, родинку-кляксу на четко обрисованной скуле, обтянутой
блекло-золотистой кожей, на выбившуюся из-под белой шапочки каштановую
прядку. "Лилечка" - понял он. Это имя, журчащее словно ручеек, как нельзя
лучше подходило девушке. О том, что она медсестра, догадался еще до того,
как открыл глаза: ее голос, звонкий, как мартовская капель, был сродни
свету, вырвавшему его из темноты. Захотелось коснуться губами родинки на
ее щеке, каштановой прядки и этих удивительных светло-серых глаз. Но он
тотчас устыдился своего желания - девушка могла неправильно понять его...
- Василий Романович, он открыл глаза! Смотрит! И вполне осмысленно! -
Лицо Лилечки отразило чуть ли не всю гамму чувств: радость, любопытство,
надежду, нетерпение.
- Вы полагаете? Что ж, это легко проверить. Добрый день, больной! Как
себя чувствуете? Понимаете, что я говорю? Если трудно ответить, опустите
веки.
Скошенный к затылку лоб. Большой крючковатый нос. Толстые губы с
обиженно опущенными уголками. Выпуклые немигающие глаза. Окунь, да и
только! Впрочем, у окуня нет седины на висках...
- Понимаю... Здравствуйте, доктор. Чувствую себя хорошо.
- Вот даже как? Но это превосходно! Признаться, не ожидал. - Толстые
губы расплываются в широкой лягушачьей улыбке. - Узнали меня?
- Нет.
- А почему решили, что я врач?
- На вас белый халат, шапочка и эта штука, - больной показывает на
змеящийся резиновыми трубками прибор, свисающий на грудь врача. Этой
штуковиной выслушивают сердце, легкие, но как она называется, больной не
помнит.
- Имеете в виду фонендоскоп?
- Да-да, - быстро уточняет раненый. - Стетофонендоскоп.
Врач живо и многозначительно переглядывается с сероглазой Лилечкой,
затем пересаживается со стула на кровать больного, ощупывает его
забинтованную голову. - Но фонендоскопом, или, как вы точнее назвали его
стетофонендоскопом, пользуются не только врачи, но и фельдшеры,
медсестры... Больно?
- Нет.
- А здесь?
- Немного.
Врач оттягивает веки больного, удовлетворенно хмыкает.
- Превосходно! - Он возвращается на стул, забрасывает ногу на ногу. -
А теперь вернемся к вопросу о фонендоскопе и врачах. Помните мое
возражение? Могу повторить... Что ж, тогда объясните, почему решили, что я
- врач?
"Он что же, считает меня ненормальным?" - с неожиданным раздражением
думает больной и резко отвечает:
- Ну, хотя бы потому, что вы сидите, а девушка в таком же халате, как
ваш, стоит. И вы считаете это в порядке вещей.
Лилечка розовеет, осуждающе сдвигает темные брови, а врач взрывается
громоподобным смехом.
- Да вы, оказывается, шутник! - хохочет он и хлопает больного по
плечу. - Это превосходно. Веселые люди выздоравливают быстрее: чувство
юмора подобно спасательному кругу.
Он обрывает смех, недоверчиво вглядывается в лицо больного.
- Понимаете, где находитесь и что с вами?
- Понимаю, что нахожусь в больнице и что у меня разбита голова. Но
как это случилось, не помню.
- А что помните?
- Тоннель.
Врач снова переглядывается с медсестрой, лицо которой принимает
озабоченное выражение. "Напрасно я ляпнул о тоннеле, - мысленно досадует
больной, от которого не укрылось многозначительное переглядывание медиков.
- Очевидно, что-то в этом роде я уже говорил, и они восприняли это как
"сдвиг по фазе". Но ведь тоннель все-таки был. Когда-то, очень давно, но
был. Странно, почему я помню только тоннель, а все остальное видится как в
тумане..."
- Какой тоннель? - допытывается врач.
- Не могу сказать, не помню. - Если он станет объяснять то, чего еще
сам не может понять, его и в самом деле сочтут умалишенным.
- Ну хорошо, оставим это, - соглашается врач. - А как вас зовут? Кто
вы такой? Согласитесь, что нам пора познакомиться. Я - ваш лечащий врач,
Василий Романович, а это, - он берет за руку медсестру, - Лилечка, пардон,
Лилия Евгеньевна, палатная медсестра. Которая, заметьте, выходила вас.
Больной приветливо улыбается вновь порозовевшей Лилечке и даже
протягивает ей руку, но врач настойчиво повторяет вопрос:
- Ну-с, а как все-таки прикажете величать вас?
Улыбка на лице больного гаснет, глаза устремляются в невидимую точку
на чисто выбеленном потолке, левая бровь круто поднимается, упираясь в
кромку бинта.
Вопрос застигает его врасплох, хотя неожиданным его не назовешь, к
этому шло. Но, странное дело, он не знает ответа. Неужто он не вспомнит
собственное имя? Что бы ни произошло с ним в прошлом, но он уже пришел в
себя и вроде соображает, что к чему. А вот поди же... Надо вспомнить. Во
что бы то ни стало! Иначе его сочтут умалишенным и переведут в другую
палату, с решетками на окнах. Кто-то когда-то говорил ему, что больных с
устойчивыми изменениями психики помещают в такие палаты. Ну нет, только не
это!
Имя... Конечно, у него было имя. И отчество было, и фамилия. Но
поначалу было имя. Дома, в школе его называли по имени. Это потом его
стали величать по имени-отчеству. А сперва по имени. Значит, имя он должен
помнить лучше. Так как же его зовут? Как называла его мать?
Чудик-лохматик... Нет, это прозвище. У матери была странная манера давать
всем прозвища. Но, очевидно, она называла его и по имени. Помнится, когда
сердилась, называла по имени. Но это случалось редко, у матери был
веселый, легкий нрав - она не любила расстраиваться, сердиться...
- Помните своих мать, отца? - пытается помочь врач.
Отца он не помнил, хотя видел его два или три раза и даже как-то
ходил с ним на пляж, а потом в кафе на Набережной - ел изумительно вкусный
фруктовый пломбир с орехами. Отец был моряком, жил в другом городе, а к
ним приезжал однажды, чтобы помириться с матерью. Но из этого ничего не
вышло. Вскоре он женился вторично и больше не приезжал - так рассказывала
потом тетя Даша. Он же помнит лишь сверкающую золотом шевронов форменную
тужурку отца да фруктовое мороженое с орехами. Впрочем, не только это.
Отец подарил ему игрушку - большущего синтетического медведя и все
повторял, что это тезка сына. Медведь - тезка? Медведей часто называют
мишками, мишами. Ну, конечно! Его зовут Мишей, Михаилом. Так называла его
тетя Даша, соседские ребята. Слава Богу, вспомнил. Но радоваться рано:
что-то мешает его воспоминаниям, и он не может, хоть убей, вспомнить самые
простые вещи, события, лица. К примеру, мать. Сейчас ее лицо видится ему
расплывчато, словно не в фокусе, хоть по логике вещей, он должен помнить
ее хорошо. Она была красивой и на удивление молодой. Но это в общем, а
образно, наглядно он не может сейчас представить ее лицо. Возможно потому,
что они виделись редко: мать то и дело уезжала куда-то. Его воспитывала
тетя Даша, которую он помнит отлично: полная, гладко причесанная, с
тронутым блеклыми оспинками неулыбчивым лицом и проворными, не знавшими
отдыха руками, что прибирали, готовили, шили, стирали, давали
подзатыльники, дарили леденцы. А какая была мать? То, что она была намного
моложе тети Даши, - несомненно. Но что еще? Надо припомнить какую-то
черту, движение, жест, свойственные только ей. Голос у нее был звонкий,
девчоночий, но вместе с тем невыразительный. Он не всегда узнавал ее по
телефону и часто путал с Алиной - племянницей мужа тети Даши. А какие у
нее были руки? Она не раз ласкала его, теребила его вихри. Белые, холеные,
с наманикюренными ногтями, всегда пахнущими парфюмерией. Но такие же руки
были и у другой женщины, которую он знал много позже и к которой питал
отнюдь не сыновьи чувства. Что-то не получается, хотя голова уже гудит,
как пустой котел...
Халат! Шелковый, долгополый, цветастый, с поясом, который она
завязывала большим бантом. Халат он помнит отлично. Мать неизменно
прихватывала его в дорогу - она часто ездила по разным городам с какой-то
бригадой. Случалось, брала с собой сына, и он помнит, как, войдя в вагон,
мать первым делом облачалась в этот халат, и все тотчас же обращали на нее
внимание - такого красивого халата не было ни у кого. Шелк был тяжелый,
прохладный на ощупь, но скользкий: его нельзя было ухватить, как следует,
удержаться за него. Это не значит, что в детстве он всегда держался за
материнский подол - у него хватало самолюбия, чтобы не скулить по
пустякам. Тогда, в тоннеле, он так цеплялся за мать только потому, что
боялся остаться один. Семилетнему мальчишке можно простить такое. А она? О
чем она думала, какие чувства испытывала, когда бросила его, исчезла в
темноте? Чудик-лохматик... Это, пожалуй, все, что осталось после нее.
- Помните, как называли вас товарищи, учителя? - не унимается врач.
- Михаилом.
- Вы уверены?
"Что ты пристал, как смола! - едва не вырвалось у больного. -
Михаилом меня зовут, Мишкой. Только не в этом дело: я не могу вспомнить
многое другое из того, что нормальный человек не вправе забывать. Я это
прекрасно понимаю и, тем не менее, ничего не могу поделать с собой. И если
уж на то пошло, то у меня нет ни охоты, ни сил ломать и без того
проломленную голову. В тоннеле все осталось. Понимаешь - в тоннеле!"
Голову будто сжали в тисках и продолжали сжимать. Кажется, она
треснет, лопнет сейчас, как перезрелый арбуз...
- Василий Романович, он побледнел! Смотрите: покрылся потом. Оставьте
его, очень прошу. Нельзя же так - сразу!
Это Лилечка, милая сероглазая девушка. Если бы не она, он завопил бы
от нестерпимой боли в виске.
- Доктор, болит голова. Пожалуйста, лекарство, - с трудом размыкает
губы больной.
- Лилечка, введите ему анальгин внутримышечно. Н-да, похоже на
амнезию. Но не классическую. Хотя какая может быть классика при
черепно-мозговых травмах!.. Он что-то сказал, Лиля, что он сказал?
- Что-то опять о тоннеле...
2
Утро было не по-летнему холодное. Вторые сутки шел дождь, то
разражаясь шумными ливнями, то надоедливо морося. Низкое темно-серое небо
опустилось на город, поглотив телевизионную вышку на Высоком Холме, тяжело
легло на купол университетской обсерватории, шпили кафедрального костела,
крыши высотных домов Новозаводского района.
"Волга" с трудом преодолела скользкий мокрый асфальт Червоноказачьей
улицы. Миновав общежитие коммунального техникума, Валентин повернул на
Замковую и, не доезжая недавно отреставрированной Сторожевой башни, где
собирались открыть то ли архитектурный музей, то ли молодежное кафе,
съехал на мощеную булыжником дорогу, круто взбегавшую по лесистому склону
Холма. Справа мелькнуло и скрылось за деревьями здание телецентра. За
обзорной площадкой, откуда в ясные дни видна была панорама центральной
части города с неповторимым нагромождением средневековых церквей, соборов,
причудливых острокрыших домов, дорога сузилась, пошла над обрывом,
огороженным шеренгой молодых тополей.
Валентин повернул вправо. Машину занесло на мокром булыжнике. Он не
растерялся: сбросил газ, переложил руль и только затем выжал сцепление,
переключил скорость. К паркингу у ресторана подкатил как ни в чем ни
бывало. Однако его пируэт на повороте не остался без внимания. Коренастый
степенный автоинспектор, чья машина стояла несколько поодаль, у летнего
кафе, подошел к "Волге", укоризненно покачал головой.
- По такой дороге в дождь даже на оперативной машине гонять не
рекомендуется.
- Виноват, исправлюсь, - выходя из "Волги" и поднимая воротник
модного плаща, извинился Валентин, а затем представился.
Инспектор почтительно дернул руку к фуражке:
- Госавтоинспектор, старший лейтенант Кузишин. Прибыл по вашему
вызову.
Валентин протянул ему руку, спросил, приехал ли старшина Швачко.
- Никак нет. Отпросился на выходной в село, сестру замуж выдает. Еще
до того как вы позвонили, отпросился. Но вы не сомневайтесь, товарищ
майор, я в курсе, потому как можно сказать, первым обнаружил того мужчину.
Если желаете, покажу то место.
Валентин не торопился. Отступив под навес густого каштана, достал
сигареты, протянул Кузишину, закурил сам.
- Иван Семенович, в рапорте вы указали, что обнаружили потерпевшего в
23:10, но время своего прибытия к ресторану не уточнили. В журнале
дежурного имеется запись, что приказ следовать сюда вам был дан в 22:35,
когда вы находились на улице Богдана Хмельницкого около полиграфического
института. Сейчас я проделал тот же путь и затратил на него десять минут.
- У нас со Швачко около пятнадцати вышло: мы потише ехали, - скупо
улыбнулся Кузишин, но тут же погасил улыбку. - Тем вечером дождь посильнее
этого был. А потом "Москвич" - не "Волга".
- Расскажите подробнее.
Вечером четвертого июня Кузишин со своим напарником - старшиной
Швачко патрулировали в районе улиц Богдана Хмельницкого - Валовой. Тогда,
как и сейчас, шел дождь. Несмотря на это, движение автотранспорта в районе
названных улиц было интенсивным, что создавало напряженную дорожную
обстановку. Однако к началу одиннадцатого колонны идущих в опасной
близости "Волг", "Жигулей", "Запорожцев", интуристских "татр",
"мерседесов", "фольксвагенов" значительно поредели. Инспекторы уже
подумывали о возвращении в гараж ГАИ, - время их дежурства подходило к
концу. Но в половине одиннадцатого Кузишина вызвал по радио оперативный
дежурный и велел ехать к ресторану "Высокий Холм", где скопилось много
легковых автомобилей и куда было вызвано еще с десяток такси. К чему это
скопление могло привести на узкой, во многих местах идущей вдоль обрывов
дороге, Кузишину и Швачко не надо было объяснять. Тем не менее скорость
они не форсировали, ехали, как обычно - оснований для тревоги пока не
было.
К ресторану подъехали в 22:50. В паркинге, на площадке перед
рестораном и летним кафе, стояло до тридцати машин. Удивляться нечему: тем
вечером справляли две свадьбы и банкет по случаю полувекового юбилея
главного бухгалтера горжилстройтреста. Кроме этих машин, к закрытию
ресторана прибыли служебный ЛАЗ стройтреста и семь такси. Обстановка
сложилась головоломная: разъехаться такому количеству машин на неширокой,
к тому же мокрой площадке непросто: малейшая оплошность водителя грозила
аварией, а то и катастрофой - с площадки до обрыва рукой подать. Хлопот у
Кузишина и старшины Швачко хватало. Видимо поэтому Кузишин не отреагировал
на фразу, брошенную из салона проезжающей мимо "Волги" одним из пассажиров
- подвыпившим круглолицым бородачом:
- Лейтенант, на петле голый мужик лежит! Вроде бы загорает. Штрафани
его за халатность - солнце-то вторую неделю не показывается!
Кузишин не придал значения этим словам - мало ли что болтают люди
после веселого застолья. Но спустя минуту или две около него притормозил
"Москвич-412". Его водитель - пожилая женщина в толстой вязаной кофте,
натянутой поверх вечернего платья, заметно волнуясь, и то и дело
оглядываясь назад, сказала Кузишину, что в том месте, где разворачиваются
машины (это место водители прозвали "петлей") на обочине лежит раздетый
человек. На этот раз Кузишин не стал мешкать: велев напарнику регулировать
разъезд машин, он направился на "петлю", прихватив с собой фонарь.
Раздетого мужчину Кузишин обнаружил в пятидесяти метрах от летнего кафе,
чуть ниже того места, где дорога, углубляясь в лесопарк, делает кольцевой
поворот. Ночью это место не освещается, и лежащего на обочине человека
можно было заметить только при свете фар проезжающих мимо автомобилей.
Мужчина лежал головой к дороге, уткнувшись лицом в землю и привалясь боком
к дереву. Его тело было испачкано землей. Создавалось впечатление, что он
полз от обрыва, пытаясь достичь дороги, но силы оставили его.
Сперва Кузишину показалось, что человек пьян (близость ресторана и
кафе наталкивала на такую мысль), и то ли сам разделся в состоянии
алкогольного умопомрачения, то ли над ним, пьяным, кто-то зло подшутил.
Однако, всмотревшись пристальнее, он заметил кровь на щеке лежащего, а
затем обнаружил рану у него на виске. Кузишин наклонился над раненым, взял
за плечо и едва не одернул руку - тело было холодным. Инспектор решил, что
мужчина мертв. Тем не менее, опустился на колени, припал ухом к мокрой
спине, чуть ниже левой лопатки и вскоре уловил слабые удары сердца.
Остановив разворачивающееся на "петле" такси и высадив из него
пассажира, Кузишин с помощью водителя втащил раненого в салон, уложил на
заднем сиденье, примостился рядом, коротко бросил водителю:
- В первую городскую больницу! Жми в темпе под любой знак, я отвечаю.
Однако на площади перед рестораном изменил первоначальное решение:
велел водителю затормозить, окликнул старшину Швачко, в двух словах
объяснил ситуацию, посадил на свое место, и еще раз наказав водителю ехать
как можно быстрее в больницу, направился к служебному "Москвичу".
Связавшись по радио с дежурным по городу, Кузишин доложил о происшедшем,
после чего поставил свою машину поперек дороги при выезде с площадки и
объявил по громкоговорящей связи о временном запрещении движения. Вскоре к
ресторану прибыла оперативно-розыскная группа во главе с начальником
Шевченковского уголовного розыска капитаном Мандзюком.
Вот, собственно, все, что он может доложить...
Порыв ветра встряхнул крону каштана: задержавшаяся на листьях и
собравшаяся там в крупные капли дождевая морось ринулась вниз, окатив
Ляшенко и Кузишина холодным душем. Оба разом отпрянули от дерева, стали
отряхивать не успевшую впитаться в одежду воду.
- Укрылись, называется, - недовольно пробурчал Кузишин.
- Наказание сверху, - коротко рассмеялся Валентин. - За то, что в
воскресенье работаем. Очевидно, Всевышний не хочет, чтобы мы раскрыли это
дело.
- Бог за порядок, он против милиции не пойдет, - улыбнулся
автоинспектор, но тут же добавил серьезно, - только скажу откровенно,
товарищ майор, непростое это дело. Очень даже непростое. Я сам когда-то в
розыске работал и понимаю, что почем.
Он замолчал, явно ожидая, что майор из областного управления пожелает
узнать, как и почему он пришел к такому выводу. Валентин не стал
испытывать его терпение - задал вопрос, которого Кузишин ждал. Тот
удовлетворенно кивнул и для начала откашлялся:
- Капитан Мандзюк и следователь связывают это дело с ограблением. А я
так рассуждаю: что грабителя интересует? Деньги, ценности, какая-нибудь
дорогая вещь из одежды. Но станет ли он снимать с человека летнюю
безрукавку, майку, и, извиняюсь, носки? На мой взгляд, не станет.
- Но преступник это сделал.
- Сделал, чтобы личность потерпевшего скрыть. По одежде нетрудно
определить положение человека в материальном плане, а иногда даже место,
где одежда куплена. Какой-то документ: билет, квитанция могут за подкладку
завалиться. И преступники учитывали это. А раз так, значит не в ограблении
был смысл.
Валентин окутался дымом, чтобы скрыть усмешку. Ценные мысли, как
правило, приходят задним числом. Это не в укор Кузишину. Но, спустя
полтора месяца после происшедшего, к таким мыслям можно прийти без особого
напряжения мозговых извилин. Тем более, что тот же "недогадливый" Мандзюк
и следователь Кандыба успели добросовестно отработать с полдюжины версий,
поначалу суливших многое, но в итоге не давших ничего, кроме недоумения:
ни устроители двух свадеб и банкета, ни их многочисленные гости, ни
обслуживающий персонал ресторана и кафе не могли утверждать, что знают
потерпевшего или хотя бы видели его тем злополучным вечером. Было чему
удивляться!
- Какую же цель, по-вашему, преследовал преступник?
- Убийство, - несколько помедлив, сказал Кузишин. - Этого человека
хотели убить. За что и почему, не знаю. Но такое намерение у преступников,
на мой взгляд, было.
Он говорил так уверенно, что Валентин невольно поежился - как-то не
по себе стало. Это при том, что за последнее время такая мысль приходила в
голову и ему, но он всякий раз старался найти убедительные возражения.
- Считаете, что преступник был не один?
Спросил первое, что пришло в голову, не торопясь оспаривать основной
тезис - об убийстве, но уже заинтересовавшись ходом мыслей автоинспектора.
- Такое дело в одиночку совершать рискованно, - неторопливо и
рассудительно начал Кузишин. - Почти рядом сотни людей находились. Теперь
другое: потерпевший - мужчина крепкого телосложения и, случись у
преступника промашка, он бы непременно оказал сопротивление. Значит,
требовалась страховка. И, как я понимаю, такая страховка у преступника
была. Удар потерпевшему куда нанесли?
- В висок.
- Значит, сбоку. Вот вы сейчас со мной разговариваете и стоите ко мне
лицом. И это правильно, потому что как иначе к собеседнику станешь. Но
если вас кто-нибудь окликнет, допустим, справа, вы повернетесь лицом уже к
этому человеку, а ко мне станете левым боком. В этот момент я могу ударить
вас предметом, который до того в кармане держал. Тяжелым портсигаром или
кастетом.
- Понятно, Иван Семенович, - удовлетворенно кивнул Валентин. И тут же
спросил, не скрывая интереса, словно Кузишин знал то, о чем ему,
Валентину, еще не было известно: - Но если целью преступления, как вы
сказали, было убийство, почему в таком случае злоумышленники ограничились
одним ударом?
- Удар был такой, что потерпевший сразу сознание потерял, - так
говорят врачи. Значит, преступники могли считать его мертвым.
- Могли. Но тем не менее не оставили его: раздели, поволокли к
обрыву. Зачем?
- Видимо, вниз хотели сбросить.
- В таком случае должны были оставить следы. А таковых при осмотре
места происшествия не обнаружили. Так может Мандзюк и следователь плохо
искали?
- Никак нет! Я присутствовал при этом. Очень тщательно все осмотрели.
- За исключением самого потерпевшего, - невесело усмехнулся Валентин.
- Не понял, товарищ майор?
- Вы сказали, что тело потерпевшего было выпачкано землей. Но в
материалах следственного дела этот факт не отражен. Больше того, в
протоколе осмотра места происшествия указано, что обочина сплошь покрыта
травой. Кстати, густая была трава?
- Густая и мокрая, поскольку дождь шел.
- Где же, в таком случае, измазался потерпевший?
- У самого обрыва, должно быть, там оголенные участки земли имелись.
- Допустим. Допустим, что у обрыва он был ранен и раздет. Допустим
также, что потерпевший, повинуясь инстинкту самосохранения, в
бессознательном состоянии прополз затем несколько метров по направлению к
дороге, - практика знает такие случаи. Но опять-таки возникает вопрос о
следах потерпевшего и преступников.
- На траве, да к тому же в дождь, трудно обнаружить следы, - начал
было Кузишин, но затем согласился с Валентином. - Какие-то следы, конечно,
должны были остаться.
- Стало быть, их не нашли?
- Их не было... Понимаю, не вяжется. Мы с Швачко уже думали над этим,
но ни к чему серьезному не пришли.
- А к несерьезному? - быстро подхватил Валентин.
- Швачко пошутил в том смысле, что этот человек вроде бы как с другой
планеты прибыл, но неудачно приземлился.
- А что, версия не хуже любой другой, - без тени улыбки заметил
Валентин. - Но, к сожалению, и она не выдерживает критики. Пришелец не
явился бы из глубин Вселенной нагишом - там, говорят, достаточно холодно.
К тому же парикмахеры внеземных цивилизаций, по имеющимся у меня
сведениям, не стригут клиентов под канадку и не освежают одеколоном
"Красная Москва".
- Это точно? - усомнился Кузишин.
- Так утверждает санитарка, которая брила голову нашему подопечному
перед операцией. А потому давайте все-таки исходить из его земного
происхождения... Покажите, где обнаружили его!
Верхняя площадка Высокого Холма округлым мысом нависает над
крутосклонами, чьи карнизы цепко держат, не давая им сползать вниз,
корневища густо посаженных деревьев и кустов. Разлившийся перед рестораном
и летним кафе асфальт, углубляясь на северо-западе в лесопарк, сужается до
размеров дороги-тротуара, по которой даже на "Москвиче" не проедешь без
того, чтобы не съехать влево или вправо на обочину, не задеть бортами о
ветки кустов, деревьев. Уже через тридцать метров дорога скрывается из
виду, если смотреть от летнего кафе, за плотной стеной разросшихся
каштанов, а еще через полтора десятков метров, у старого дуба, делает
полупетлю, разворачивая машины в обратном направлении. Сразу от дуба
начинается уклон...
Кузишин проехал еще метров двадцать в обратном направлении и
остановил "Москвич".
- Здесь, - сказал он, выходя из машины и показывая на кособокую
сосенку, что росла на обочине. - Как раз у этой сосны я обнаружил его. А
за теми кустами сразу обрыв. Потерпевший лежал ногами к кустам. Поэтому
создалось впечатление, что он полз к дороге. А раз так, то решили, что у
обрыва он не сам оказался - преступники затащили.
- С какой целью?
- Чтобы сбросить вниз. Этой стороной Холм к городской товарной
станции обращен, прямого сообщения оттуда с верхней площадки нет, почти
вкруговую через центр города надо добираться. Так что когда бы мертвое
тело обнаружили там внизу, могли б и не догадаться, что оно сброшено
отсюда.
- Почему же, в таком случае, преступники не сбросили его?
- Видно, кто-то помешал им.
Валентин задумался. То, о чем поведал сейчас Кузишин, было известно
ему. Тем не менее беседа с автоинспектором дала пищу для новых
размышлений, которые нахлынули как-то разом, еще не выстраиваясь в строгий
ряд, но уже беспокоя какой-то неясной догадкой.
- Иван Семенович, какие части тела потерпевшего были испачканы
землей?
- Весь он был испачкан. Не так чтобы очень, но весь.
- У вас не создалось впечатление, что он скатился по уклону?
- Была такая мысль, и я высказал ее капитану Мандзюку. Но потерпевший
мог скатиться только по обочине, а она - смотрите - сплошь травой покрыта.
Валентин бросил взгляд вверх по уклону. Действительно, вся обочина
покрыта высокой густой травой. Уклон начинался от старого дуба, чьи
выступающие из земли узловатые корни напоминали щупальцы гигантского
спрута. Дуб стоял в нескольких метрах от дороги, но его корни-щупальцы
упирались в асфальт.
И вдруг словно что-то толкнуло Валентина. Не говоря ни слова, он
направился к дубу, шагнул с асфальта на узловатые корни, сделал несколько
шагов по направлению к обрыву и... замер. От его ног вниз по уклону,
параллельно обрыву, шла неширокая глинистая прогалина, обрывающаяся на
полпути к кособокой сосне. Валентин наклонился, коснулся рукой мокрой
глины и едва не упал - подошвы туфель заскользили по корням.
- Осторожней, товарищ майор! - крикнул подоспевший Кузишин. - Там
сразу обрыв.
- Прогалина, - словно оправдываясь, сказал Валентин и, как бы в
доказательство своих слов, показал испачканную глиной ладонь.
- Да-а! - удивленно протянул Кузишин, разглядывая глину на руке
майора. - Похожа на ту, которой потерпевший испачкался. Не заметили при
осмотре эту прогалину - ни от сосны, ни с асфальта ее не видно. А оно,
значит, вон как было. Одно только не пойму: почему они его по обочине
скатили? Возможно, не разобрались в темноте и посчитали, что в овраг
бросают?
- Или уронили впопыхах, - подхватил Валентин. - Ноша была не легкой,
а корни скользили под ногами.
- И все-таки действовали продуманно, - несколько помедлив, сказал
Кузишин.
- Продуманно, - согласился Валентин. - А чтобы обдумать все, надо
определенное время. Таким временем здесь - на месте, преступники не
располагали.
- Это вы верно заметили, - уважительно посмотрел на него Кузишин. -
Что же теперь получается?
Вопрос был риторическим, на него можно было либо не отвечать, либо
отделаться неопределенным ответом - новый факт требовал осмысливания. Тем
не менее Валентин решил ответить незамедлительно и не столько Кузишину,
сколько самому себе.
- Надо думать, что потерпевший был ранен и раздет не здесь, а в
другом месте. Сюда его привезли уже в бессознательном состоянии, считая
мертвым, с целью избавиться от трупа и заодно замести следы.
- Считаете?
- Предполагаю, - осторожно начал Валентин, но тут же добавил
решительнее, - а если вы со Швачко припомните все автомобили, которые тем
вечером встречались вам по пути от улицы Богдана Хмельницкого до
ресторана, то не исключено, что это предположение перерастет в
уверенность.
- Сложно будет, больше месяца прошло, - озабоченно покачал головой
Кузишин.
- И все-таки постарайтесь вспомнить. Заодно расспросите водителей,
которые были тогда у ресторана, возможно, кто-то из них обратил внимание
на машину, что ездила здесь без видимой надобности. При этом исходите из
того, что преступник или его сообщник, находясь за рулем, нервничал, или,
по меньшей мере, торопился - в машине была опасная поклажа, от которой
следовало поскорее избавиться...
Давать советы легче всего. Месяц назад, перед уходом в отпуск,
Валентин познакомился с этим делом. К тому времени оно уже успело вырасти
до внушительного тома. Алексей Мандзюк и следователь Кандыба признались
ему, что зашли в тупик. Отметив ряд упущений следственно-оперативной
группы Шевченковского райотдела, Валентин дал несколько, как ему казалось
тогда, дельных советов, на том успокоился.
По возвращении из отпуска, он убедился, что Мандзюк и Кандыба сделали
все, что он посоветовал, но дело не сдвинулось с мертвой точки. И вот
теперь начальник областного уголовного розыска полковник Билякевич передал
это дело ему, Валентину Ляшенко. Все правильно: если ты такой умный, то
бери и делай, как знаешь. Но за результат спрос будет уже с тебя. А дело
такое, что хуже не придумаешь. Не беда, что до сих пор не установлен
субъект преступления, сиречь преступник. Если бы таковых находили тотчас
же, да еще с уликами под мышкой, сотрудникам уголовного розыска можно было
бы переходить на сокращенный рабочий день. Не страшно и то, что неясны
цели и мотивы преступления - со временем прояснятся. Несколько хуже, что
пострадавший ничем не может помочь следствию. Но и это не трагедия - лишь
бы не мешал. А он мешает! Самим фактом своего необычного существования
мешает: человек не знает, кто он и откуда, что с ним произошло и почему.
Врачи объясняют это амнезией - потерей памяти. Но как объяснить тот
неординарный факт, что этот человек появился в их городе словно из
небытия?
Ясности не внесли ни показ возможным свидетелям рисованного портрета
неизвестного (до операции его не успели сфотографировать, а
послеоперационные снимки могли сбить с толку свидетелей), ни ответом
центра информации Министерства внутренних дел - ранее этот человек не
вступал в конфликт с уголовным законом; ни - что самое удивительное! -
переписка с отделом розыска лиц, пропавших без вести.
Вот и думай, как быть и что делать оперативно-розыскной группе,
которую ты отныне возглавляешь...
3
"...Я чувствую себя неплохо. Боли в виске, головокружения и слабость
прошли, рана затянулась, теперь ее закрывает лишь небольшой кусочек
пластыря. Сплю нормально, на аппетит не жалуюсь, настроение хорошее, я
всем доволен. Меня перевели в двухместную палату, разрешили выходить в
холл, смотреть телевизор. На процедуры, в столовую тоже хожу
самостоятельно и не путаю, как это было вначале, этажи, палаты, имена
санитарок, медсестер. Поэтому не понимаю, чем вызван повышенный интерес
медиков к моему заболеванию: меня чуть ли не ежедневно показывают разным
консультантам, врачам из других отделений, студентам. Мой лечащий врач
Василий Романович говорит, что у меня редко встречающееся заболевание -
потеря памяти о прошлом. Он опытный врач, кандидат наук и ему, конечно,
видней. Я действительно мало что помню из своего прошлого. Но это не
значит, что я начисто все позабыл и смотрю на белый свет глазами
новорожденного. То, что произошло со мной с того момента, когда я пришел в
сознание, помню отлично. Да и не все, что было раньше, выветрилось с
головы: я не поразился рентгеновскому аппарату, телевизору в холле, а
увидев по первой программе встречу футбольных команд высшей лиги, сразу
поинтересовался счетом. Не удивили меня ни электробритва сопалатника, ни
выщипанные брови санитарки Зои, ни золотые зубы Василия Романовича, ни
аквариум с меченосцами в кабинете заведующего отделением - все это я нашел
в порядке вещей. И руками, между прочим, не ем - довольно ловко орудую
ложкой, вилкой. Читать тоже не разучился. Тем не менее и консультанты, и
врачи из других отделений, не говоря уже о студентах, каждый раз засыпают
меня поистине идиотскими вопросами и удивляются, получив исчерпывающие
ответы на них. У меня такое впечатление, что все они, за редким
исключением, не верят в мое здравомыслие, видимо, это противоречит их
науке. Но я здоров. Уже здоров! Если, конечно, не считать утраты той части
памяти, которая относится к прошлому. Однако я не испытываю больших
неудобств от этой потери, а те пробелы в памяти, что еще ставят меня в
неравное положение с окружающими (первое время я плохо запоминал цифры,
имена собственные), постепенно восстанавливаю с помощью тех же медиков.
Особенно усердствует в этом палатная медсестра Лилия Евгеньевна, которую я
уже осмеливаюсь называть Лилечкой. Лилечка не просто добрая, милая
девушка, она - само чудо! Становится светлей, когда она заходит в палату,
в чем нет никакого преувеличения: ее белоснежный халат, такая же шапочка,
золотистая кожа лица, светло-серые глаза сами по себе излучают свет.
Если бы не Лилечка, я не поправился бы столь быстро, не пристрастился
к книгам, к которым первое время в больнице был равнодушен. Едва я начал
поправляться, она заставила меня читать. Впрочем, я употребил не то слово
- Лилечка пожелала, чтобы я читал, а затем рассказывал ей о прочитанном.
Этого было достаточно. Также получилось с физзарядкой, водными
процедурами, которых я поначалу избегал (теперь сам не могу понять
почему).
Мой сопалатник - Кирилл Самсонович - рослый крупный мужчина лет
сорока, посмеивается над нами, называя Лилечку Пигмалионом, а меня
Галатеей. Признаться, и я не сразу врубился в эту метафору, пришлось
проконсультироваться с библиотекаршей и кое-что почитать. А вот Лилечка
сразу все поняла, но не обиделась. Мне кажется ей даже приятно, когда ее
сравнивают с мифическим скульптором. Но однажды Кирилл Самсонович, чьи
шутки не всегда отличаются добротой, сказал:
- Не переусердствуйте, Лилия Евгеньевна. Пигмалион изваял свою
Галатею из послушного камня, а вы имеете дело с довольно своеобразным
материалом, над которым, надо думать, успели потрудиться другие ваятели и
уж, конечно, ваятельницы.
Лилечка нахмурилась, потемнела лицом, и я готов был убить Кирилла
Самсоновича, хотя, признаться, не понял, почему она обиделась.
Сегодня перед обедом мне разрешили выйти в больничный парк. Я нашел
его великолепным: тенистые аллеи, ухоженные газоны, красочные клумбы,
беседки, фонтан. Мне показалось, что когда-то я уже здесь был. Доверясь
этому чувству, свернул в боковую аллею, уверенный в том, что через
полсотни шагов увижу лестницу, спускающуюся к морю и... уперся в глухой
забор. Кирилл Самсонович, который шел следом, утверждает, что я пытался
перелезть через забор. Но это было не так: просто я растерялся, увидев
перед собой забор, возможно даже подпрыгнул, чтобы разглядеть, что за ним,
не больше. Но вот что странно: всю вторую половину дня мне было как-то не
по себе...
Кирилл Самсонович - неплохой человек: добрый, отзывчивый. Правда,
очень нервный и заводной, конфликтует по пустякам с врачами, медсестрами,
санитарками. Только я его не раздражаю, хотя и со мной он бывает резок,
даже груб. Но я не обижаюсь: человек занимал большое положение - был
начальником строительного управления, считался передовиком, новатором, его
прочили в управляющие трестом, но потом контрольные органы обнаружили
факты приписок, разбазаривания материалов, и его освободили от должности.
В результате - реактивный невроз. Врачи считают причиной невроза потерю
должности. А я не понимаю, как можно столь остро реагировать, губить
здоровье из-за такого. Ну, подумаешь - отстранили от руководства! Невелика
беда: будет трудиться на работе попроще и к тому же нервы сбережет. Но
если говорить строго, то его еще мало наказали. Ведь это черт знает что, -
расходовать строго фондируемые материалы на неплановые объекты! Я не знаю,
как он выкручивался с цементом, стройматериалами, но уложить в сооружаемый
хозспособом бассейн пять тонн арматурного железа - преступление. Ему на
плановые объекты это железо занарядили, да и то, видимо, по сильно
урезанным нормативам, а он его в плавательный бассейн швырнул. Мои
рассуждения выводят Кирилла Самсоновича из себя - он начинает волноваться,
кричать, дескать, я ничего не понимаю из-за своей некомпетентности и
ограниченности кругозора. Потом остывает, извиняется. Я охотно прощаю его
и даже ругаю себя за то, что веду неприятные для него разговоры, на
которые он, надо сказать, сам порой напрашивается. Вне этих разговоров
Кирилл Самсонович относится ко мне по-товарищески.
Вначале называл меня Михаилом Михайловичем (отчество, как и фамилию,
мне дали по схожести с именем - Михаил Михайлович Михайлов), но сейчас уже
зовет Мишей и говорит "ты". Особо разговорчивым его не назовешь: бывает,
целыми днями лежит на кровати, глядит в потолок или делает вид, что читает
книгу, забывая при этом переворачивать страницы. Я догадываюсь, что он
думает о чем-то важном для него, хотя не представляю, как можно молчать
целыми днями.
Сам я не могу долго думать: начинает гудеть, кружиться голова. Лучше
всего чувствую себя, когда вообще ни о чем не думаю. Не думать ни о чем не
так-то просто: когда общаешься с людьми или чем-то занят, мозг начинает
работать сам собой. Но я уже приноровился думать недолго. Секрет прост: не
следует все усложнять, делать проблему из того, что тебе не по силам
решить. Я заметил, что люди портят себе нервы не столько из-за споров,
неурядиц, сколько из-за того, что придают этим спорам, неурядицам
чрезмерное значение, питая их горючим растревоженного воображения.
Недаром, желая успокоить человека, говорят: "Не думай об этом". Так вот, я
знаю место, где можно отключиться от всего и ни о чем, абсолютно ни о чем
не думать.
После того, как мне разрешили прогулки в больничном парке, я отыскал
уединенную скамейку в боковой аллее. Эта скамья с высокой, причудливо
изогнутой спинкой, на которую можно откинуться, как в шезлонге, прячется
за большим дубом в самом конце аллеи. В одну из моих первых прогулок на
нее указала Лилечка, которая дежурила в тот вечер и вышла со мной в парк.
Мы сели на эту скамейку и, откинувшись, стали смотреть на звезды. Лилечка
предложила находить знакомые звезды и радовалась, когда я узнал Большую
Медведицу, Полярную звезду, отыскал Марс, а затем Венеру. Это походило на
игру, хотя названия звезд я вспоминал с трудом. Но мне было приятно
участвовать в игре уже потому, что она доставляла удовольствие Лилечке.
Так вот, на этой скамейке я мог отключаться.
Кирилл Самсонович тоже старается помочь: занимается со мной
математикой, физикой, то покрикивая на меня, то расхваливая на все лады. У
него есть на то основания: если алгебру в объеме восьмилетки я одолел за
неделю, то с геометрией у меня не все ладится, а когда мы дошли до
тригонометрии, я вынужден был признать, что эта наука мне не по силам...
Лилечка ушла в отпуск. У меня появилось такое ощущение, словно я
лишился чего-то крайне необходимого мне ежедневно, ежечасно. Это чувство
угнетает меня: ничего не хочется, ни к чему не тянет, даже телевизор
перестал смотреть. Если бы Лилечка не взяла с меня слово прочитать за
время ее отпуска "Войну и мир" Толстого и учебник географии, я бы целыми
днями валялся на койке. Но я дал слово и держу его - ежедневно одолеваю до
сотни страниц. А когда темнеет, выхожу в парк, стараюсь незаметно
пробраться к скамейке за большим дубом, чтобы за мной не увязались
любители пустых разговоров - таких немало среди больных - откидываюсь на
изогнутую спинку и смотрю на звезды - благо ясная сентябрьская погода
благоприятствует этому. Но я уже не пытаюсь узнавать звезды - просто
смотрю на них. Впрочем, вру - не совсем просто: каждый раз внушаю себе,
что рядом сидит Лилечка, и наши устремленные вверх взгляды сходятся где-то
на тускло мерцающей россыпи Млечного пути..."
4
Старший ординатор неврологического отделения Василий Романович
Крыжанский был словоохотлив, но осторожен в выводах.
- Процесс стабилизации психики у больного Михайлова не окончен.
Физически он здоров. Да и мыслит в общем-то логично. Но это относится к
конкретному мышлению - непосредственной реакции мозга на окружающую
обстановку, события, контакты. А вот с абстракциями у него плохо. Беда не
в том, что ему уже не быть физиком-теоретиком или, скажем, вашим коллегой,
- есть немало других, не менее достойных профессий. Но взрослый человек,
независимо от профессии, должен уметь анализировать, обобщать, видеть в
частном общее и наоборот. Иначе он не сможет претендовать на взрослость.
- Значит, дело не только в памяти? - спросил Валентин.
- Память и мышление взаимосвязаны. А у Михайлова поражен участок
мозга, ведающий так называемой долговременной памятью, которая лежит в
основе нашего интеллекта. Образно говоря, его мышление напоминает сейчас
ладью без руля и ветрил. Вроде бы ладья как ладья, держится на воде, но
куда она приплывет, не угадаешь.
- Вы сказали, что процесс стабилизации не окончен. Стало быть,
возможно улучшение?
- Суть не в том, сумеет или не сумеет Михайлов вспомнить то или иное
событие. Хотя вас, как я понимаю, интересует именно это.
- Не только, - живо возразил Валентин. - Нам не безразлична и
перспектива его полного выздоровления.
- Ну, в этой части не буду обнадеживать, - развел руками Крыжанский.
- Мы делаем все возможное, но травмированный мозг - это травмированный
мозг.
- Михайлов отдает себе отчет в своих поступках?
- В настоящее время - да. А как будет завтра, не знаю. При амнезии
осложнения - не редкость.
- Но сейчас он контролирует свое поведение?
- Скажу больше: при контактах с врачами, незнакомыми людьми он
обдумывает каждое слово.
- Свое?
- И свое, и обращенное к нему. Я отношу это за счет осознанности
своего заболевания, боязни показаться неполноценным.
- А может, он боится сказать лишнее, проговориться?
- Не думаю. По своему нынешнему характеру Михайлов нескрытен,
прямодушен, в чем-то даже наивен.
- Вы сказали - нынешнему характеру?
- Такие заболевания подчас резко меняют характер.
- В какую сторону?
- В любую.
Валентин машинально достал сигареты, но тут же спрятал - они сидели в
кабинете завотделением, где, судя по стерильной белизне занавесок и
отсутствию пепельниц, не было принято курить.
- Василий Романович, повышенное критическое отношение к себе не
сказывается ли на общем состоянии Михайлова? Ведь это ведет к постоянному
напряжению нервной системы.
- Самоконтроль не подорвал еще ничье здоровье. К тому же Михайлов не
всегда напряжен: в общении со своим однопалатником, другими больными,
медсестрой Прокопенко, которой он явно симпатизирует, Михайлов держится
раскованней.
- И откровенней?
- Я уже сказал: он не пытается ничего скрывать. За исключением
навязчивой идеи, что довлеет над ним.
- Тоннель?
- И темнота. Он боится темноты, хотя и не говорит об этом.
- Это связано с травмой?
- Трудный вопрос! Безусловно, травма так или иначе повлияла на эти
отклонения. Но думаю, что первооснова была заложена раньше. Человеческая
психика обладает специфическим свойством накапливать негативное из
пережитого. Если положение нормализуется, негативное теряет остроту,
уходит из сознания, изживает себя. Другое дело, когда нервные перегрузки
входят в систему - тут и без травмы психика может дать отклонения.
- Полагаете, Михайлов испытал такие перегрузки?
- Похоже на то.
- Василий Романович, каковы особенности поведения, привычек
Михайлова? Можно ли по ним судить о его профессии, прошлом образе жизни?
- Это уже милицейский вопрос? - улыбнулся Крыжанский.
- Других я не задавал.
- Видите ли, долговременная память как раз и хранит определенный
объем профессиональных знаний, а также связанные с ним навыки, словарный
запас.
- Все это Михайлов утратил?
- Всего он утратить не мог. Помимо основной словесно-логической
памяти, человек наделен и другими ее видами. Это память двигательная,
зрительная, слуховая, эмоциональная. Но заставить эти памяти говорить
вместо основной чрезвычайно трудно.
- Но в принципе возможно?
- Многое зависит от самого больного, от его желания, воли.
- У Михайлова слабая воля?
- Я бы этого не сказал. Однако нахлестывать свой мозг не каждый
сумеет. Легче уж примириться с неполноценностью, подобрав ей иное
приемлемое для самолюбия название, чем изо дня в день заниматься
изнуряющими упражнениями.
- Такие упражнения болезненны?
- Безусловно. Однако дело не только в этом. Возможно я ошибаюсь, но
мне кажется, что Михайлов подсознательно противится какому-то
воспоминанию.
- Вот как! - насторожился Валентин. - Не связано ли это с событиями,
приведшими его в больницу?
- То, чему подсознательно противится больной, не мимолетное - нечто
такое, что запало в душу давно и накрепко.
- Н-да, - озадаченно протянул Валентин. То, что сказал доктор
Крыжанский, было весьма любопытно и могло пригодиться впоследствии. Однако
сейчас эта информация ничего не давала, и Валентин спросил о другом:
- Какое мнение о его прошлом вы составили?
- Довольно неопределенное, под которым не берусь расписываться.
- И все-таки поделитесь, как говорится, не для протокола.
- Михайлов - человек умственного труда. Это безусловно. Пунктуален,
усидчив, умеет сосредоточиться, ухватить суть вопроса, при чтении
заинтересовавших его книг делает заметки в тетради, с которой не
расстается.
- Кабинетный работник?
- Возможно преподаватель, нормировщик, ревизор - люди этих профессий,
обладают названными качествами. По словам его однопалатника - инженера
Грищенко, Михайлов разбирается, хотя и неглубоко, в некоторых вопросах
строительства, хозяйственного планирования, общей инженерии. Однако делать
из этого какой-либо вывод нельзя - у Михайлова туговато с математикой. А
что за инженер без математики? Знаком с медицинской терминологией, но
опять-таки поверхностно. Так что определить, хотя бы приблизительно, его
профессию не берусь.
- Характер, привычки, вкусы?
- Покладист, добродушен, коммуникабелен. Но порой замыкается, уходит
в себя. Любит смотреть по телевизору футбольные матчи, "болеет" за
киевское "Динамо". Непривередлив: ест, что подадут. Больничной униформой
не тяготится, хотя нельзя сказать, что не следит за собой: ежедневно
бреется, тщательно застилает постель, наглаживает пижаму, сам стирает
носки, платки. Недавно заштопал прохудившуюся на локтях куртку. Причем
очень умело.
- Холостяцкие привычки?
- В наш эмансипированный век многим женатым мужчинам приходится этим
заниматься. Ваша жена штопает вам носки?
- Это делает моя мама, - рассеянно улыбнулся Валентин.
Он думал над тем, что услышал от Крыжанского, пытаясь извлечь из его
наблюдений хоть какую-то пользу для следствия. Но ухватиться было не за
что.
- Каковы особенности его речи? - предпринял он последнюю попытку.
- Говорит правильно, грамотно, но словарный запас ограничен.
Одинаково хорошо изъясняется на русском и украинском. Профессиональных,
жаргонных словечек не употребляет.
- Произношение?
- Южное. Оно не всегда улавливается, но когда говорит быстро или
спорит, у него пробивается южный акцент. Очевидно, вырос где-то на юге
Украины или на Тамани - усвоенная в детстве фонетика неистребима. Это не
только мое мнение, но и мнение филологов, с которыми мы консультировались.
А если к тому же учесть, что некоторые отрывочные воспоминания Михайлова
так или иначе связаны с морем, то можно смело предположить, что его
детство прошло у Черного моря. Впрочем, не исключается и Азовское
побережье.
Предположение, действительно, было смелое, но Валентин считал, что и
оно пока ничего не дает следствию.
А вот Алексей Мандзюк думал иначе. Зайдя в тупик с версией нападения,
он уже второй месяц скрупулезно работал над новой "железной" версией -
покушение на убийство из ревности.
- Это то, что надо - юг, Черное море! - не дослушав Валентина,
довольно потер большие огрубевшие ладони Алексей. - Их-то мне и не
хватало. Теперь смотри, как играет тот самый нюансик, от которого ты
отмахивался всю дорогу. Невеста из Голубого зала в первой половине мая
отдыхала по профсоюзной путевке в Одессе. И при том, зафиксируй, одна. А
что порой случается на курортах с молодыми скучающими в одиночестве
женщинами, известно из литературных источников: он увидел ее и не смог
отвести глаз, она не сочла это за дерзость и поначалу неопределенно
улыбнулась. Далее - смотри по тексту источников. Но затем появились
накладочки: у него оказалась жена, а у нее - жених в родном городе; ему
надо было выехать в командировку, а у нее окончилась путевка. И вот она
вернулась домой, и то ли назло искусителю из южного города, то ли из
раскаяния перед истомившимся женихом, форсировала события. Искуситель
узнал, что она выходит замуж, прилетел объясниться. Но не рассчитал и
угодил прямехонько на свадьбу. Жених быстро смекнул, в чем тут дело.
Остальное решили эмоции, водка и темная ночка.
Версия была не столь поверхностной, как это могло показаться. Тяжело
раненый Михайлов был обнаружен неподалеку от ресторана, где тем вечером
справляли свадьбы. Любви же, особенно на первых ее этапах, нередко
сопутствует ревность. А к чему может привести это отнюдь не похвальное
чувство под влиянием горячительных напитков, за которыми на свадьбах дело
не стоит, знает только случай. В тот вечер играли разом две свадьбы. И
внушительное количество гостей приводило в отчаяние не только родителей
молодоженов, но и обслуживающий персонал ресторана. Мандзюк был уверен,
что в сонме гостей оказался тот, кому не следовало являться на такое
торжество. Кого, возможно, даже не приглашали, но кто тем не менее пришел,
самим этим фактом создав конфликтную ситуацию.
Однако доказать это было нелегко - оперативники прибыли на место
происшествия около полуночи, когда часть гостей уже уехала, а с
оставшимися можно было вести лишь предварительный разговор. Да и то не со
всеми - в финале таких торжеств абсолютно трезвых людей не бывает.
Пришлось возвращаться к этим расспросам (и не раз) спустя неделю, месяц,
два. А тут еще вдобавок лето - кто в отпуск подался, кто на каникулы.
Но Алексей не терял надежды. И вот, три недели назад, при повторном
опросе, подружка той невесты, чья свадьба справлялась в Голубом зале,
проговорилась о неком инциденте, который произошел в разгар свадьбы, но в
силу определенных причин был замечен лишь немногими гостями. Как выяснил
Алексей, к упомянутому инциденту были причастны на первом этапе элегантный
молодой мужчина, подъехавший к ресторану на красном "Москвиче" в начале
одиннадцатого и выбежавшая ему навстречу невеста из Голубого зала; а на
втором - жених, имевший в свое время судимость за хулиганство, и друг
жениха, устремившиеся за первой парой в лесопарк. По утверждениям
свидетелей, разговорить которых удалось не сразу, невеста вскоре вернулась
в ресторан с заплаканными глазами, а жених и его друг отсутствовали
примерно с полчаса. Когда же вернулись и они, то свидетели заметили на
сорочке жениха пятно крови, а на лице друга багровую припухлость, что
наплывала на глаза.
Все было бы объяснимо и не стоило бы внимания оперативников, если бы
через некоторое время объявился или хотя бы дал о себе знать элегантный
молодой мужчина. Но тот словно в воду канул. Насторожило Алексея и другое:
по словам одной из свидетельниц - другие сочли за лучшее умолчать об этом
- в тот вечер невеста прослышав о тяжело раненном мужчине, которого нашли
на "петле", лишилась чувств. Сама невеста (к моменту беседы с Мандзюком и
следователем она была уже молодой женой) ничего толком не объяснила,
плакала, ломала руки, просила не позорить ее, клятвенно уверяла, что с
элегантным мужчиной у нее ничего не было ни тогда в парке, ни до этого, и
что вообще она знает его лишь с виду.
Не лучше повел себя на допросах и бывший жених (ныне - молодой муж).
Его показания, мягко говоря, не отличались последовательностью, а его
заявление (правда, сделанное в запальчивости и только на первом допросе),
что он хотел убить соперника, развеяло, казалось бы, последние сомнения.
Конечно, следовало допросить и друга жениха - военного моряка,
приехавшего тогда, в июне, на побывку. Но искать моряка по морям-океанам
дело не скорое. Мандзюк и следователь Кандыба не торопились пускаться в
поиски еще и потому, что бывший жених взял всю вину на себя: "Витька этого
типа не бил, так как сразу получил от него прямо в глаз. А после только за
глаз держался". Это обстоятельство косвенно подтвердили свидетели.
Но не все известные факты укладывались в рамки этой версии. Непонятно
было, куда девался красный "Москвич", на котором элегантный мужчина
подкатил к ресторану, и зачем было жениху раздевать поверженного
соперника, тащить к обрыву. Кстати, этот последний факт парень
категорически отрицал. Не вязалось с его показаниями и заключение судебных
медиков по делу о покушении на Михайлова: они утверждали, что потерпевшему
был нанесен только один удар, тогда как бывший жених настаивал на
множестве ударов.
И вот, чтобы как-то свести концы с концами, Мандзюк настоял на
опознании бывшей невесты Михайловым. Вопрос был не так-то прост и имел как
юридический, так и медицинский аспекты. Врачи согласились: конечно, надо
попробовать. При этом они преследовали не только свой, но и Михайлова
интерес - если он узнает в бывшей невесте свою знакомую, то тем самым
всколыхнет память. Но такая постановка вопроса не устраивала следователя,
прокурора - это не опознание, если нет гарантий, что опознающий в
состоянии вспомнить. Приняли компромиссное решение: опознание провести, но
не оформлять протоколом. При положительном результате применить другие
разрешенные законом методы, которые позволили бы окончательно изобличить
подозреваемого. Валентину не нравилась эта затея, но Алексей и доктор
Крыжанский уговорили его - чем черт не шутит! Вот именно: чем только не
шутит черт, когда допускаешь недопустимое.
Бывшая невеста была близка к обмороку, когда в комнату, где
проводилось опознание, вошел... Валентин. А вот на Михайлова, который
вошел следом, даже не взглянула. В свою очередь, Михайлов долго
всматривался в трех молодых женщин, две из которых были приглашены в
качестве статисток, а затем нерешительно улыбнулся и шагнул к... Симочке
Лащук - официантке управленческой столовой.
- Мы кажется, знакомы? Вас зовут Таней, да?
На этом эксперимент с неофициальным опознанием исчерпал себя. Мандзюк
хмурился, но упрямо твердил, что, дескать, бывшая невеста не пожелала, а
Михайлов, к сожалению, не смог вспомнить их знакомство. Однако, в его
словах не было уверенности.
А спустя еще несколько дней в областное управление внутренних дел
явился моложавый, приятных манер и внешности мужчина, который
отрекомендовался инженером Н. Он сказал Валентину, что пришел по делу
взятого под стражу бывшего жениха, и тут же буквально ошарашил
присутствующего при этом Алексея:
- Товарищи начальники, за что держите парня в кутузке? Ну, помахали
немного кулаками из-за дамы и разбежались. Подумаешь, делов! Правда, мне
вышибли зуб, но и я не остался в долгу. Стоит ли из-за этого сажать
человека в тюрьму?.. Сразу не пришел потому, что не знал о вашем интересе
к этой довольно тривиальной истории. Потом уехал в отпуск. И вот только
вчера вернулся. Вчера же ко мне прибежала Люда и слезно просила выручить
ее муженька. При этом, как сами понимаете, она хочет остаться в тени.
Валентин не то чтобы не поверил ему, но счел необходимым вызвать
бывшую невесту. Едва та переступила порог кабинета, как Н. сказал:
- Людочка, только, пожалуйста, не падай в обморок. Я сказал
товарищам, что мы уже виделись после той истории. А о характере наших
былых отношений они сами догадались.
На что бывшая невеста ответила гневно:
- Какой же вы непорядочный человек, Константин Андреевич!
Валентин покосился на Алексея и не сдержал улыбки - таким насупленным
он давно не видел товарища. Но как ни огорчен был Алексей Мандзюк
выявившейся несостоятельностью своей новой версии, именно он задал
инженеру Н. тот самый вопрос, который придал этому почти анекдотическому
эпизоду иное звучание.
Протоколируя показания Н. - как-никак драка в лесопарке тем вечером
имела место - Алексей, как бы между прочим, спросил о красном "Москвиче",
на котором инженер подъехал к ресторану.
- Не вспоминайте, товарищ капитан! - сокрушенно вздохнул Н. - Машина
не моя - товарища. Правда, у меня есть доверенность на ее вождение. Но
лучше бы я туда пешком пришел!
- В аварию угодили?
- Я никогда не допускал аварий! - обиделся Н. - К вашему сведению,
еще не так давно я профессионально шоферил, первый класс имел, в ралли
участвовал! А тому кретину, из-за которого я тогда чуть было с холма не
спикировал, и велосипедом управлять противопоказано.
- Нельзя ли поподробнее?
- Я уже восвояси направлялся. Настроение, естественно, не из лучших
было: и даму сердца увели, и зуб вышибли. Но на управление машиной это
никоим образом не сказалось: я и в бессознательном состоянии правил
движения не нарушу. В общем, развернулся на "петле" и уже в обратном
направлении мимо ресторана следую. А тут, откуда ни возьмись, этот болван
поперек встречного движения разворачивается - мне наперерез. Хорошо, что я
среагировал - выскочил на обочину, чуть было с обрыва не загремел. Скажете
- мгновение. Так вот, после этого мгновения у меня виски седеть начали.
- В котором часу это произошло? - поинтересовался Валентин.
- Около одиннадцати.
- Что за машина была?
- "Лада" последней модели.
- Номер?
- Номерные знаки были заляпаны грязью. Цвет машины салатный.
- Сколько человек в ней находилось?
- Кажется, двое. Откровенно говоря, я не стал объясняться с этими
кретинами - был уже сыт объяснениями по горло.
- Только поэтому не стали объясняться?
- В основном. Но если совсем начистоту, то признаюсь: выпил перед
этим. После перепалки зашел в бар, принял сто граммов для успокоения
нервной системы. Ну, а в таком состоянии затевать скандал нельзя.
- Значит, сразу уехали?
- Только вырулил обратно на асфальт, газанул, чтобы поскорее убраться
с этого клятого Холма!
- А салатная "Лада"?
- Ее застопорили таксисты, чьи машины тоже едва не пострадали...
Это была та самая ниточка, в реальность которой Валентин тотчас же
поверил. Но куда и к кому она приведет, он еще не мог знать...
5
"Санитарка Зоя - полная крашеная блондинка лет тридцати пяти с
нарисованными карандашом бровями, считает меня подозрительной личностью.
Дважды я заставал ее копающейся в моей тумбочке, в которой, кроме
дорожного несессера, подаренного мне Василием Романовичем, да нескольких
квадратиков оставшегося после ужинов печенья, ничего нет. По словам
Кирилла Самсоновича, с которым Зоя как-то поделилась своими мыслями, она
подозревает, что я - либо скрывающийся от уплаты алиментов многоженец,
либо бежавший из-под следствия мошенник. Но в любом случае убеждена, что я
- симулянт. В какой-то мере ее можно понять: рассуждаю я здраво, моя
нынешняя память не страдает изъянами, веду себя спокойно, без особой нужды
не беспокою медперсонал. А вот тем не менее... Ко всему, ее, видимо,
настораживают частые визиты опекающего меня со стороны официальных властей
майора милиции Валентина Георгиевича Ляшенко, с которым у меня
установились хорошие отношения. Валентин Георгиевич - умница,
наблюдательный человек. Он обратил внимание на подозрительность Зои и, как
я догадываюсь, объяснился с ней по этому поводу. Но это ничего не
изменило, за исключением того, что теперь Зоя считает меня еще и ябедой.
Не возьму в толк, почему она невзлюбила меня - ничего плохого я ей не
сделал...
Вчера я забрел в больничный гараж и все свое прогулочное время
проторчал в боксах, помогая водителям в ремонте автомобилей - оказывается,
я неплохо разбираюсь в этом. Познакомился с милейшим человеком -
заведующим гаражом Николаем Федосеевичем. Понаблюдав за моими усилиями по
подгонке клапанов старого уазовского двигателя, Николай Федосеевич сказал,
что у меня, как минимум, третий слесарный разряд, и тут же предложил, коли
у меня нет других планов, после выписки из больницы поработать в гараже. Я
согласился - сколько себя помню, меня всегда тянуло к автомобилям.
...Моя память выделывает довольно странные кренделя: порой я
вспоминаю из школьного курса то, о чем нормальный взрослый человек вправе
не помнить, а вместе с тем не узнаю иные предметы, вещи, которые известны
даже детям. Незадолго до Лилечкиного отпуска, мы гуляли по парку. Ее
заинтересовал растущий на газоне папоротник. Неожиданно для себя я
прочитал ей целую лекцию о папоротниках и их распространении в мезозойскую
эру. Лилечка была потрясена моей эрудицией и тут же предложила игру на
узнавание деревьев, птиц - благо в парке имеется достаточное разнообразие
тех и других. К ее удовольствию, я узнал акацию, лиственницу, орех,
плакучую иву, а из птиц - ласточку, синицу. Но вместе с тем не смог
отличить сосну от ели, не узнал в вороне ворону, удивился красногрудому
снегирю...
Я помню детство. Разумеется, не все, но достаточно, чтобы иметь о нем
представление, школьные годы примерно до восьмого класса, книги, которые
прочитал тогда. Правда, не все: случается прочитать чуть ли не до конца ту
или иную приглянувшуюся мне книжку и лишь затем начинаю осознавать, что
уже читал ее когда-то. С именами собственными и того хуже - до сих пор не
могу вспомнить свою настоящую фамилию... На левом плече и предплечье у
меня шрам, расходящийся у локтевого сгиба. Шрам неглубок и едва заметен.
Судя по всему, я был ранен много лет назад. Один из врачей высказал
предположение, что рану мне нанесли в драке, и, видимо, ножом. Но я что-то
не помню такого.
- Ты счастливый человек, Миша, - как-то сказал Кирилл Самсонович, -
вместе со своим прошлым ты позабыл свои обиды, промахи, неудачи. Тебя не
тяготит груз постылых связей, перегоревших чувств, неоплаченных долгов...
Возможно, он прав, но не во всем. Прошлое и память о нем не
равнозначны - это я уже знаю наверняка. Можно позабыть, где и кем ты
работал, но если твои руки обучены ремеслу, они не забудут его. Вчера в
гараже я разобрал задний мост ЗИЛа, хотя поначалу не мог сообразить, с
чего начать. А вот руки сообразили сами. А сегодня утром, едва проснулся,
казалось бы ни с того ни с сего вспомнил ремонтные мастерские большого
автохозяйства, себя - подростка-пэтэушника в перепачканном машинным маслом
комбинезоне, горбоносого мастера Савельича, который за что-то отчитывал
меня. Воспоминание было ярким, но отрывочным, как на рекламном киноролике.
Попытка прокрутить ленту памяти дальше ни к чему не привела, если не
считать разболевшейся головы.
- Не мучай себя, - говорит Кирилл Самсонович. - Это должно прийти
само собой.
Василий Романович тоже советует не перенапрягать мозг. Но, по-моему,
он не верит в возможность моего полного выздоровления. Сомневается и в
том, что я был слесарем.
- Посмотрите на свои руки, вслушайтесь в свою речь. Это руки и речь
интеллигента. Если вы работали слесарем, то недолго. Потом, очевидно,
где-то учились, приобрели другую профессию, с которой была связана ваша
дальнейшая жизнь. Когда вам снова придет охота будить память, постарайтесь
припомнить что-нибудь из этого периода.
Совет разумный, но кажется невыполнимым: парнишка-пэтэушник - предел
моих нынешних возможностей. Однако я, сегодняшний, уже не тот парнишка, и
Василий Романович прав: что-то, несомненно, было приобретено, а что-то
утрачено за эти канувшие в забвение годы.
- Не переживай, - успокаивает меня Кирилл Самсонович. - Злодеем за
это время ты не стал, иначе бы милиция уже вычислила твою первую фамилию.
И о своей интеллигентной профессии не горюй: то не профессия, если ее
одним ударом вышибить смогли; благодари Бога и больничного завгара за то,
что они рабочую профессию тебе не дали позабыть. С ней ты всегда на кусок
хлеба с маслом и кружку пива заработаешь, да еще на отпуск сможешь
отложить. А там время покажет...
Мне выдали пособие - двести рублей, на которые я купил темно-серый
костюм и туфли. Вернее, сказать, эти вещи мне купили, потому что в
универмаг со мной поехали завгар Николай Федосеевич и его жена. Николай
Федосеевич выбрал фасон, его жена цвет, я при этом только присутствовал.
Но я не в претензии к консультантам: костюм словно сшит на меня и цвет
нравится. И хотя я надевал его всего дважды, когда купил и на следующий
день, когда фотографировался, меня уже тешит сознание, что отныне я в
любой момент могу сбросить порядком осточертевшую больничную пижаму и
облачиться в свой костюм и подаренную Николаем Федосеевичем кремовую
рубашку. Хотя, к сожалению, перспектива выписки из больницы еще весьма
неопределенна - что-то не устраивает врачей в моей психике.
Озабочен и майор Валентин Георгиевич, который навещает меня. Он
признался, что мое необычное положение поставило в тупик людей, ведающих
выдачей паспортов - они не знают, как удостоверить мою личность. Скорее
всего, мне выдадут временное удостоверение.
Временное, так временное - меня это, как говорит Зоя, абсолютно не
колышет. А вот просьба Валентина Георгиевича дать согласие на показ моей
фотографии по телевидению, смутила меня. Сколько помню себя, в
знаменитости меня не тянуло, а тут еще такие обстоятельства. Но он
уговорил.
Я не видел этой передачи, был на процедурах, но многие видели. Зоя
утверждает, что на фотографии у меня самодовольный и глуповатый вид.
Больные из соседних палат при моем появлении теперь как-то разом умолкают,
многозначительно переглядываются. Василий Романович стал по-особому вежлив
со мной. И только Кирилл Самсонович делает вид, будто ничего из ряда вон
выходящего не произошло. Даже пошутил, что на фотографии я похож на
молодого ученого, успешно защитившего диссертацию. Но мне кажется, что у
человека, только что защитившего диссертацию, еще нет оснований для
самодовольства - а вдруг ВАК не утвердит?
Я не улыбнулся шутке еще и потому, что как-то не по себе было после
этой передачи. Правда, Валентин Георгиевич заверил, что никаких эксцессов,
подобных тому, что привел меня в больницу, не будет, поскольку приняты
соответствующие меры. Однако не это волнует меня - меньше всего я думаю о
том, что на меня могут снова напасть, ведь я никому не мешаю в настоящее
время. Дело в другом, Валентин Георгиевич предупредил, что теперь возможны
визиты в больницу моих бывших знакомых, и я должен быть готов к ним. А я
не особенно жажду этих встреч, вдобавок мною теперь владеет беспокойство,
которое не могут ничем объяснить. Очевидно, что неопределенность, а тем
более ожидание неопределенного, не лучшим образом сказывается на нервах. А
сегодня утром произошел случай, который и вовсе выбил меня из колеи. Сразу
после завтрака в палату заглянула Зоя. Окинув меня, как обычно,
подозрительным взглядом, она сказала, что минут пять назад в больничном
парке ее остановил какой-то толстяк в солнцезащитных очках и стал
расспрашивать обо мне, называя меня по имени. Я опрометью бросился в парк,
оттолкнув пытавшегося удержать меня Кирилла Самсоновича, но никакого
толстяка не нашел. Очевидно, Зоя что-то напутала. Тем не менее позвонил
Валентину Георгиевичу и рассказал о толстяке. Валентин Георгиевич
постарался успокоить меня, согласившись с тем, что Зоя, скорее всего,
ошиблась..."
6
Однако санитарка не ошиблась: толстяк в солнцезащитных очках
действительно появился в тот день в больничном парке между десятью и
десятью с половиной часами утра. Судя по тому, что первоначально он
околачивался возле третьего корпуса, где помещалось нейрохирургическое
отделение и расспрашивал санитара, а затем сестру-хозяйку этого отделения
о Михайлове, не называя его по фамилии, а лишь оперируя историей его
травмирования, это была первая попытка со стороны получить информацию о
пострадавшем. Если к тому же учесть, что попытка была предпринята через
два дня после обнародования по местному телевидению фотографии Михайлова с
соответствующим обращением областного Управления внутренних дел, то
становится ясным, что любопытство толстяка не было праздным. Появившись
возле пятого корпуса, толстяк уже знал, к кому и с каким вопросом
обратиться. К сожалению, санитарка Стеценко насторожилась только спустя
какое-то время, а поначалу выложила все, что толстяку требовалось. Но и
толстяк допустил, по меньшей мере две оплошности: слишком долго
околачивался в больничном парке, переходил от корпуса к корпусу,
разговаривал с двумя женщинами и одним мужчиной из обслуживающего
персонала - и в результате его словесный портрет был составлен довольно
точно. Другая его ошибка заключалась в том, что к больничному городку он
приехал на легковой машине, которой управлял сам. И хотя пожилая
привратница не обратила внимания ни на номер, ни на марку машины, тем не
менее после беседы с ней инспектор Глушицкий пришел к выводу, что машина
была класса "Москвич" или "Жигули".
Автомобилем того же класса интересовался и капитан Мандзюк. Показания
инженера Н. во многом облегчили его задачу и уже вскоре он отыскал
водителей такси Кочугурного и Воронина, которые не только подтвердили
показания Н., но и дополнили их существенными деталями.
Кочугурный и Воронин вспомнили, что вечером четвертого июня около
двадцати трех часов к ресторану "Высокий Холм" подкатила "Лада"
светло-зеленого цвета с заляпанными грязью номерами. Шел дождь, и факт
загрязнения номерных знаков сам по себе, возможно, не привлек внимания,
если б водитель "Лады" не нарушил правил движения. Увидев у ресторана
скопление машин, он вначале затормозил на проезжей части - похоже
растерялся, а затем пытался развернуть "Ладу" в обратном направлении, при
этом едва не столкнувшись с проезжающим мимо красным "Москвичем". А затем,
когда сдал назад - с машиной Кочугурного. Реакция Кочугурного и его
товарища Воронина была соответствующей. Водитель "Лады" не оправдывался,
за него это сделал пассажир - мужчина средних лет, который вышел из машины
и не только принес Кочугурному извинения, но и угостил его импортной
сигаретой и рассказал смешной анекдот. Велев водителю "Лады"
припарковаться, мужчина вошел в ресторан, но вскоре вернулся. Этого
человека Кочугурный и Воронин хорошо запомнили: выше среднего роста,
плотный, с аккуратно подстриженными светлыми усами, в модном костюме. А
вот на водителя "Лады" не обратили внимания, хотя из-за его оплошности
едва не произошла авария. Правда, Кочугурному показалось, что водитель был
в очках и надвинутом на лоб берете, но точно утверждать не брался.
После того, как "светлоусый" вернулся в машину, "Лада" двинулась по
направлению к "петле" и скрылась в темноте.
Как и когда она выехала с верхней площадки Высокого Холма, Кочугурный
и Воронин не могли сказать.
Более подробно о "светлоусом" рассказал швейцар ресторана Молибога,
который еще в июне упомянул о нем в беседе с инспектором Глушицким.
Упоминание было сделано вскользь, и потому Глушицкий пропустил его мимо
ушей - не тем тогда интересовались. На этот раз с Молибогой беседовали
Ляшенко и Мандзюк - все-таки больше двух месяцев прошло, надо помочь
человеку вспомнить. Но помогать Молибоге не пришлось.
- Ему около сорока. Моего роста, а у меня метр семьдесят пять. И
комплекция приблизительно моя. Но в движениях поживее, конечно. Одет был в
фирменный темно-серый блейзер, голубые брюки. О рубашке не скажу, не
помню. Но на руке было золотое кольцо, это точно. Голос густой, хорошо
поставленный.
- У вас отличная память, - заметил Валентин.
- Не жалуюсь пока. Профессия такая, что без памяти не обойтись. Люди
у нас разные бывают и на лбу у них не написано, приличные они или
шантрапа. А мы - швейцары - за порядок отвечаем. Вот и смотришь на
посетителя, как только заходит, чтобы понять, порядочно ли он себя после
выпивки поведет или это тот самый, который прошлым летом зеркало в туалете
разбил.
- А если впервые человек пришел? - спросил Алексей.
- Тоже определить надо, каков он: по поведению, разговору.
- Не ошибаетесь?
- Редко. Опыт имею, больше двадцати лет при своей должности состою.
- Солидный стаж, - подхватил Валентин. - А вот интересно, как вы
определили "светлоусого", порядочный он или нет? К слову, раньше его
видели?
- Видел впервые. Но скажу так: человек он к ресторанам привыкший. Это
я по его поведению заключил. "Любезным" меня назвал, но на "ты".
"Послушай, любезный!" Старое это обращение, и можно сказать
пренебрежительное по отношению к обслуживающему персоналу. Но я не
обиделся, потому как на другом тогда внимание сосредоточил. Вел он себя
нервно: зашел в вестибюль быстрой походкой, потом остановился, начал
головой по сторонам вертеть, будто кого искал. Но когда я подошел, сразу о
местах в зале спросил.
- Об одном или двух местах?
- Не помню. Но, как понимаю, о местах он только для разговору
интересовался. В тот вечер посетителей было много: две свадьбы и банкет -
в залах не протолкнуться. Посетители танцевать в вестибюль выходили.
Привыкшему к ресторанам человеку сразу должно быть понятно, что свободных
мест нет. А он спросил, значит, только так, для разговору. Я еще,
помнится, испытать его решил, сказав, что место можно найти. Внизу, в
баре, действительно были места. Но он будто не расслышал. Потом спросил
импортные сигареты, дал пятерку, сдачи не взял.
- После этого ушел?
- Ушел. Напоследок фразу бросил. Не мне, а так вообще.
- Какую фразу? - опередив Валентина, спросил Алексей.
- Что это не то заведение, которое ему подходит.
- Так и сказал - "заведение"?
- Так и сказал.
У Валентина не было сомнений, что "светлоусый" имел отношение к
покушению. Не сомневался он и в том, что в салатной "Ладе" в тот вечер
находился тяжело раненный Михайлов. Смущал лишь предпринятый "светлоусым"
демарш в вестибюль ресторана. Что это: ловкий ход опытного преступника или
импровизация дилетанта? А вот Алексея эти вопросы не волновали.
- Меня больше интересует тот, что оставался в "Ладе".
- Почему?
- Он не хотел светиться. Это ясно. Значит, опасался, что его могут
узнать.
- Кто?
- Хотя бы швейцар.
- Думаешь, он бывал в ресторане до этого?
- Уверен. А "светлоусый" - приезжий, это тоже понятно. Он не боялся,
что его узнают.
- По-твоему, "светлоусый" засветился, чтобы отвлечь внимание от
водителя?
- Другого объяснения не нахожу. Но вообще похоже, что это у них как
бы экспромтом получилось.
- Покушение?
- И покушение, и попытка замести следы. Очень уж примитивно и наскоро
все сделано: заляпанные грязью номера, очки, берет на водителе, и это
пижонство в вестибюле. Ни по задумке, ни по исполнению не выдерживает
критики.
- Пока что выдерживает, - невесело усмехнулся Валентин. - Уже три
месяца как выдерживает!
- Теперь-то мы их найдем.
- Будем надеяться.
Поиск был сразу ограничен старой частью города, с трех сторон
примыкающей к Высокому Холму. Рассуждали просто: водитель "Лады" хорошо
знал Высокий Холм - дорогу на верхнюю площадку, "петлю", место, где можно
сбросить жертву. Следовательно, он бывал здесь не раз. В городе есть
немало других более или менее укромных мест, где преступники могли
осуществить задуманное, не привлекая к себе внимания - парки, лесопарки,
пустыри. И если они выбрали Высокий Холм, где риск вызвать стороннее
любопытство был достаточно велик, то лишь потому, что Холм находился
неподалеку от места совершения преступления.
Валентину пришла мысль поездить с Михайловым по прилегающим к
Высокому Холму улицам - может что вспомнит. Зрительной памяти подчас
достаточно небольшого толчка, чтобы она пробудилась. Врачи не возражали, и
Михайлов согласился, раз надо - значит надо.
Часа три колесили по узким улочкам, небольшим, стиснутым громадами
толстостенных домов, площадям. Михайлов разглядывал дома, средневековые
церкви, часовни с любопытством впервые приехавшего в город человека.
Валентин уже стал терять надежду, когда на мощеной крупным булыжником
площади перед доминиканским собором Михайлов попросил остановить "Волгу",
вышел из машины, минуту-другую рассматривал скульптурную композицию на
фронтоне собора, потом сказал неуверенно:
- В переулке направо должно быть кафе: средневековое здание, но
внутренний интерьер современный. Кофе с коньяком и бутерброды.
Он не ошибся. Правда, кофе отпускали с ликером, но это было не суть
важно. И хотя больше ничего Михайлов не вспомнил, Валентин остался доволен
- направление поиска было определено верно...
7
"Произошел дикий случай: я подрался с Кириллом Самсоновичем! До сих
пор не могу прийти в себя.
Он нервничал с самого утра. Был день посещения больных; к нему пришли
товарищи по работе, сын и дочь - симпатичные ребятишки. Но он ждал жену, а
она не пришла. Причин не знаю, но теперь догадываюсь - они поссорились.
Этого я не учел. Хотя поди знай, что так получится. А получилось вот что:
из отпуска вернулась Лилечка. Точнее, она вернулась из Крыма, где
отдыхала, а отпуск у нее еще не кончился. Но в первый день по приезде, это
было накануне драки, отпускница пришла меня проведать. Лилечка загорела и
немного похудела, но это я отметил позже, а первые минуты смотрел только в
ее глаза, которые светились хорошо знакомым мне лучистым светом. Не помню,
о чем мы говорили, и дело тут не в изъянах памяти, просто слова ничего не
значили для меня - я вбирал в себя переливающийся свет ее глаз, нежную
мелодию голоса, на большее не хватало. Лилечка куда-то торопилась, и это
расстроило меня. Заметив мое огорчение, она обещала прийти на следующий
день и сдержала слово. Принесла яблоки, домашнее варенье, учебник
географии с картами - решила устроить проверочный экзамен. Я не стал
возражать, мне было приятно ее внимание.
Но едва мы принялись разглядывать контурные карты, как пришел Кирилл
Самсонович туча-тучей и сразу начал придираться к Лилечке: брючки ее,
видите ли, не понравились - слишком откровенны, вызывающи. Лилечка
вспыхнула, чуть было не расплакалась, выбежала из палаты.
Я упрекнул его в нетактичности. Он хмыкнул и сказал по адресу Лилечки
такое, что я неожиданно для себя взорвался. Подскочил к нему, ударил. Как
и куда ударил, не помню, но он, словно мячик, отлетел к стене, вытаращил
глаза. Его удивление понять нетрудно: Кирилл Самсонович - мужчина крепкий,
почти на голову выше меня и силой не обижен - еще не так давно занимался
тяжелой атлетикой. Правда, я тоже не из хлипких, но разница в весовых
категориях слишком явная. Он это понимал и, видимо, не столько из желания
расквитаться со мной, сколько из потребности рассеять мое заблуждение,
пошел на меня бульдозером и... снова отлетел к стене. На этот раз его
реакция была другой: он рассмеялся. Насмеявшись, сел на кровать, хлопнул
себя по могучим бедрам.
- Ну ты молоток, Миша! А я тихоней тебя считал. Спасибо за урок.
Мне стало неловко и я что-то пробормотал в свое оправдание.
- А вот это уже интеллигентщина из тебя поперла, - поморщился он. -
Мужчина не должен извиняться за то, что он мужчина. Все было правильно, я
задрался и получил свое. Но вообще-то, учти, женщины не стоят того, чтобы
из-за них в нокдаун товарища послать... Это только поначалу кажется, что
они - ангелы во плоти, а как дашься такому ангелу в руки, пеняй на себя.
Твоя Лилия - не исключение: мягко стелет, да жестко спать будет.
Я возразил в том смысле, что между мной и Лилечкой ничего такого нет
и быть не может - она скромная девушка и не позволит себе флиртовать с
больным.
- Не смеши, - хмыкнул Кирилл Самсонович. - О том, что она влюблена в
тебя, знает вся больница. Думаешь, она случайно в опереточных штанишках
сегодня пришла? Как бы не так! Не спорю - девушка она скромная, по
нынешним временам даже чересчур. Но если такая девушка является к мужчине
в таких брючках, то это уже, как говорится, крик души.
Я снова хотел возмутиться - как он смеет говорить такое о Лилечке, -
но его доброжелательный тон охладил меня. - Бог с ним! Что же касается
Лилечки, то те доверительные, теплые отношения, которые сложились между
нами, вполне устраивают меня - о других я и не помышляю. Да и она до сих
пор не давала повода надеяться на другие отношения - тут уж Кирилл
Самсонович дал волю своей необузданной фантазии.
...Николай Федосеевич подарил мне часы. Я не хотел принимать такой
подарок, но он силой надел их мне на руку, сказал, что передо мной в
неоплатном долгу. Не сомневаюсь в его искренности, но не пойму - хоть
убей! - почему он считает себя так обязанным мне. Дело не стоило
выеденного яйца. В мастерской при гараже был допотопный токарный станок
фантастической металлоемкости - тонн на восемь. Под ним уже прогнулись
швеллерные балки, а работал он - хуже нельзя. Я посоветовал предложить его
какому-нибудь заводу в обмен на более легкий и, разумеется, более
исправный станок. Сказал, что такую махину производственники охотно
возьмут и тут же спишут, порежут, поскольку приближается конец квартала и
заводам надо - кровь из носу! - выполнить план сдачи металлолома. Николай
Федосеевич не поверил, но я оказался прав: стоило ему заикнуться об этом
сименсовском монстре какому-то заводскому снабженцу, как на следующий день
тот привез не очень новый, но вполне исправный малогабаритный станок, а
эту допотопную махину забрал. Вот так появились у меня часы.
...В ночь на субботу мне приснилось, что дядя Петя взял меня на
рыбалку. Еще затемно мы вышли в море на лодке с подвесным мотором и к
рассвету были у Песчаной косы. Я ловил на спиннинг, дядя Петя - на закидку
с грузилом. За три часа я намахался так, что заломило спину, но улов был
отменный - полное ведро скумбрии. А дядя Петя поймал только три рыбешки.
Но когда вернулись домой, в моем ведре почему-то оказалось всего несколько
тощих салак, которых тетя Даша тут же отдала кошкам (их у нее с полдюжины
было). Зато дядипетины рыбешки превратились в большущих лобанов, и мы их
ели потом целую неделю, да еще квартирантов-курортников угощали.
Кирилл Самсонович, которому я рассказал свой сон, неопределенно пожал
плечами, но затем спросил, не в Одессе ли это было - там вроде бы есть
такая коса, а по дворам полным-полно кошек. Но я не смог удовлетворить его
любопытство, поскольку не помню, как назывался город, в котором жили дядя
Петя и тетя Даша. Зоя, которая убирала нашу палату и слышала мой рассказ,
истолковала сон в том смысле, что я разменял жизнь по мелочам, поскольку
крохоборничал и за малым не видел большого. Кирилл Самсонович прикрикнул
на нее - дескать, пусть не плетет ерунды. А я подумал, что, возможно, Зоя
права, и этот сон как бы раскрывает мою былую сущность. Кирилл Самсонович,
очевидно, угадал мои мысли и возразил:
- Крохобор - это тот же стяжатель. А стяжательство не в голову, в
кровь человеку входит. Никаким кастетом его не выбить. Будь ты в прошлом
крохобором, непременно бы чувствовал себя обиженным, обездоленным - ведь
вместе с прошлым ты утратил определенные материальные ценности, блага,
которые человек так или иначе обретает к тридцати годам. А у тебя такого
чувства нет.
Это верно - такого чувства я действительно не испытываю. И вообще,
когда бы не наш разговор, не подумал бы об этом. Видимо, потеря была не
столь велика.
Разумеется, это не значит, что мне ничего не надо. Но как будет
дальше, загадывать не хочу, а в данный момент у меня есть все необходимое:
крыша над головой, кровать, меня кормят, одевают, лечат, и за это я никому
ничего не должен. А раньше? Был ли я кому-то должен и за что? Эта нежданно
пришедшая мысль почему-то обеспокоила меня. Но как я ни старался
докопаться до причины, вызвавшей беспокойство, ничего не получилось -
только разболелась голова...
Я боюсь темноты в замкнутом пространстве. Это чувство необъяснимо -
по своей натуре я вроде бы не трус: вечерами в больничном парке меня не
смущают даже самые темные аллеи. Но в палате, холле, подъезде темнота
пугает меня. Сегодня после ужина в нашем корпусе погас свет. Я шел по
коридору, который не имеет окон, и темнота обрушилась на меня лавиной. Я
оцепенел. Шага не мог сделать, даже перестал дышать. Свет зажегся через
полторы-две минуты, но мне показалось, что прошла вечность. Когда я
вернулся в палату, Кирилл Самсонович встревожился - по его словам, я был
бел, как стена. Прибежала взволнованная Лилечка - сегодня она дежурит,
захлопотала вокруг меня: уложила в постель, дала какие-то таблетки,
микстуру, присела рядом, стала гладить мою руку, успокаивать, как ребенка.
- Не надо об этом думать, - говорила она. - Это плод вашего
воображения, навязчивая идея. Больше никогда не думайте об этом. Очень
прошу!
Я не понял, спросил, что она имеет в виду. Ее милое лицо исказила
гримаса отчаяния, отчего родинка-клякса на щеке метнулась к виску,
спряталась за каштановой прядкой.
- Да поймите же наконец, что за этими страхами в вашем подсознании
стоит все тот же злосчастный тоннель!
Я вздрогнул - она напомнила о том, о чем я не хотел думать..."
8
В старой части города проживает около двухсот тысяч человек, и
владельцы легковых автомобилей среди них не исключение. Обнадеживали
приметы разыскиваемой машины - "Лада" салатного цвета. Но и таких
набралось более сотни. Помог старший лейтенант Кузишин, который обратил
внимание оперативников на проживающего на улице Валовой гражданина
Бурыхина, у которого имелась "Лада" последней модели. Когда Кузишин
показал Мандзюку эту "Ладу" с номерным знаком 72-96, Алексей вежливо
осведомился: не страдает ли инспектор дальтонизмом, ибо горчичный цвет, в
который была окрашена бурыхинская "Лада", даже отдаленно не напоминала
салатный.
- Он ее перекрасил, - невозмутимо возразил Кузишин. - Раньше она
светло-зеленой была.
Это было уже любопытно. А когда выяснилось, что с перекраской
новенькой "Лады" ее владелец поспешил после четвертого июня, любопытство
переросло в подозрение. Последние сомнения рассеял инспектор Глушицкий:
занимаясь розыском толстяка в солнцезащитных очках, он неожиданно для всех
вышел на того же гражданина Бурыхина.
Казалось бы, дело можно считать раскрытым и остается лишь просить у
прокурора санкцию на арест Бурыхина. Но Валентин не торопился к прокурору.
И вовсе не потому, что личность гражданина Бурыхина внушала доверие.
Напротив, никакого доверия Жора Бурыхин не внушал не только работникам
милиции, но даже городским фарцовщикам, с которыми был тесно связан и от
которых получил не очень-то красивую кличку - жмот. За свои 29 лет Жора
освоил довольно широкий и не менее своеобразный круг профессий - от
водителя мусороуборочной машины до экспедитора магазина детских игрушек.
Имел судимость за посредничество в спекуляции подержанными автомобилями.
Однако в этих и других своих махинациях не отличался размахом - плутовал
по мелочам, был на подхвате у более крупных мошенников. "Примитивен, как
самовар на твердом топливе, - охарактеризовал его один из фарцовщиков,
мнивший себя интеллектуалом. - За рваный рупь может горло человеку
перегрызть, а предложи ему долю в солидной сделке, откажется - не его
масштаб". Ко всему тому Жора панически боялся своей жены - маленькой
тщедушной женщины, которой безропотно отдавал все добытые, как честным,
так и нечестным путем деньги; себе оставлял лишь на пиво. Поэтому
приходилось только удивляться, на какие доходы он приобрел "Ладу"
последней модели - еще полгода назад пределом Жориной мечты был
подержанный "Запорожец".
Валентин считал, что пока эта несообразность не будет объяснена,
беспокоить Жору не следует. Предположение о том, что вечером 4 июня на
верхнюю площадку Высокого Холма "Ладу" с номерным знаком 72-96 привел ее
официальный владелец, не выдерживало критики - Бурыхин был
профессиональным водителем и не допустил бы оплошности, которая была
допущена тем, кто сидел за "баранкой" "Лады". К тому же "светлоусый"
прикрыл собой водителя, а таких, как Жора, не прикрывают - много чести.
Разумеется, это не означало, что оперативники напрочь исключали
возможность его участия в покушении - на определенных этапах он мог быть
сообщником. И в любом случае - это уж несомненно - был близко знаком с
одним из организаторов преступления. А если учесть, что последний мог не
только распоряжаться бурыхинской "Ладой" по своему усмотрению, но и
послать Жору средь бела дня в небезопасную разведку в городскую больницу,
то вывод напрашивался сам собой - во всей этой истории Бурыхин был фигурой
второстепенной. Преждевременный арест его мог еще больше усложнить дело. А
вот проверить связи Бурыхина, выявить круг его знакомств, следовало
незамедлительно. И в первую очередь надо было выяснить, кому фактически
принадлежит в прошлом светло-зеленая, а ныне горчичного цвета "Лада" под
номерным знаком СВБ 72-96. На решение этой задачи Валентин нацелил всю
группу.
Однако благодетель Жоры не спешил являть себя взорам оперативников.
Было установлено лишь, что из кооперативного гаража на улице Бочной
Валовой, где, начиная с марта Бурыхин держал свою "Ладу", последнюю
несколько раз брал пожилой мужчина в замшевой куртке, у которого имелись
свои ключи от гаража. Но словесный портрет этого мужчины не отличался
точностью, и оставалось ждать, когда он снова появится в гараже.
А время шло. И надо было уже отчитываться о проделанной работе.
Билякевич предупредил Валентина о назначенном на понедельник расширенном
оперативном совещании. До понедельника ничего, заслуживающего внимания, не
произошло, и Валентин пошел на совещание по существу ни с чем, не считая
пухлой папки с оперативными материалами. Настроение у него было не из
лучших. На совещании должен был присутствовать майор Шитиков из областного
штаба - известный придира, мнящий себя непревзойденным аналитиком; врачи,
эксперты-криминалисты, от которых тоже жди каверзных вопросов. Билякевич
едва ли будет оберегать Валентина от этих вопросов, нападок Шитикова,
сарказма Кривицкой - преехидной бабы из научно-технического отдела.
- Сделаем так, - предложил Мандзюк, которого тоже вызвали на
совещание. - Ты доложишь дело, а на вопросы отвечу я - как
перворуководитель группы.
- Посмотрим, как получится, - хмуро буркнул Валентин.
Получилось неважно: вначале говорил Валентин, стараясь не реагировать
на реплики Шитикова и колкие замечания Кривицкой, потом следователь
Кандыба, затем взял слово Шитиков, который раскритиковал все и всех, за
ним выступила Кривицкая, потом еще кто-то, и вскоре Валентин перестал
понимать, кто и о чем говорит. Помалкивал только Билякевич, от которого
надо было ожидать, что он, по меньшей мере, прекратит этот базар. Но
Билякевич позволил говорить всем порознь и вместе, сидел, слушал, никого
не перебивал, лишь время от времени барабанил пальцами по столу. Только
когда снова поднялся Шитиков и разошелся, что называется вовсю, Билякевич
предложил ему стакан воды. Вежливо предложил, даже любезно, но Шитиков
сразу осекся, сел. Однако молчал недолго и вскоре снова обрушился на
Валентина. Больше всего он возмущался тем, что до сих пор не установлена
личность потерпевшего.
- Как можно при современной технике учета, информации, связи в
течение трех месяцев биться над элементарной задачей и в итоге не решить
ее - ничего не узнать о человеке, который практически находится в вашем
распоряжении!
- Пока он находится в распоряжении врачей, - принял на себя удар
Мандзюк.
- Человек - не иголка: если он появился в нашем городе, значит, в
каком-то другом месте его не стало и его безусловно ищут, - не унимался
Шитиков.
- Не обязательно.
- У него должна быть семья.
- Тоже не факт: мне известно немало тридцатилетних холостяков, -
невозмутимо парировал Мандзюк.
- А родители?
- Их может уже не быть.
- Но товарищи, сослуживцы у него были, есть? Или вы считаете его
тунеядцем?
- Судя по всему, он не привык бездельничать.
- Значит, по-вашему, товарищам безразлична его участь?
- Я так не думаю. Не исключено, что он находится в отпуске.
- Отпуск три с половиной месяца?
- У тех, кто работает в отдаленных местностях, отпуск бывает и
больше. Я уже не говорю о моряках дальнего плавания, полярниках.
- Считаете его полярником?
- Считаю, что наш поиск должен вестись в более ограниченном
диапазоне.
- Как вы определяете этот диапазон?
- Есть основания полагать, что Михайлов - фамилия пока условная -
детские и юношеские годы провел в одном из южных приморских городов.
Учился в производственно-техническом училище на автослесаря. После
окончания ПТУ, видимо, некоторое время работал по этой специальности. Его
отец, который жил в каком-то другом городе, был моряком; мать -
предположительно - актриса эстрады или цирка. Известно имя его тетки, у
которой он воспитывался.
- Не слишком ли широк этот диапазон? Плотность населения на юге
достаточно высока. И городов там немало.
- Скажите, товарищ капитан, - вмешалась Кривицкая, как бы в раздумье
поправляя роговые очки. - Почему считаете, что мать условного Михайлова
была актрисой цирка?
- Она часто разъезжала с какой-то бригадой и у нее был красочный,
очевидно, сценический халат.
- Но почему именно цирк?
- Я не настаиваю на цирке: возможно, эстрада, мюзик-холл,
хореографический ансамбль.
- Это все подсказал вам халат?
- И частые разъезды с бригадой.
- Представьте, я тоже часто выезжаю с бригадой, и у меня тоже есть
красочный, возможно, даже сценический, халат. Правда, при выездах на места
происшествия я не беру его с собой.
Раздался смех. Мандзюк насупился. Билякевич забарабанил по столу.
Валентин старался держать себя в руках: глядел перед собой на папку с
оперативными документами и помалкивал.
- Я понимаю, - продолжала Кривицкая, подождав, пока стихнет смех, -
командировка на юг в разгар бархатного сезона очень заманчива. Но,
простите, капитан, за бестактный вопрос: что и кого вы рассчитываете
отыскать на юге? Потерпевший находится в нашем городе, преступники - надо
думать - тоже. Не проще ли заняться розыском последних, предоставив
потерпевшего - как вы сами предложили - заботам врачей?
- Дельная мысль! - не выдержал Валентин. - Мы так и поступим. Спасибо
за совет, Диана Максимовна.
Кривицкая подозрительно посмотрела на него поверх очков.
После совещания Билякевич задержал Валентина.
- В каких приморских городах в середине шестидесятых годов были
производственно-технические училища, которые готовили автослесарей?
Валентин перечислил.
- Многовато, - покачал головой Билякевич.
- Может, мы действительно работаем не в том диапазоне?
- В этом деле надо работать во всех диапазонах, - возразил Билякевич.
- Покушение на Михайлова не так элементарно, как кажется. За ним стояло
что-то посерьезнее, чем бытовая ссора. И в то же время похоже, что к
конфликту был причастен человек, хорошо знакомый не только с Михайловым,
но и с близкими ему людьми. Именно поэтому преступники впоследствии сумели
придумать и преподнести родным и товарищам Михайлова более или менее
правдоподобную версию его исчезновения. А это значит, что пока мы не
установим личность Михайлова, следствие не выйдет из тупика.
К слову, о тупиках и других железнодорожных сооружениях. Я
советовался с профессором Пастушенко: он считает, что навязчивая идея
Михайлова о каком-то тоннеле имеет под собой реальную почву. Очевидно, в
свое время Михайлов пережил сильное нервное потрясения, каким-то образом
связанное с железнодорожным тоннелем. Возможно, авария, крушение поезда.
- Скорее всего, - согласился Валентин. - Но в каком тоннеле и когда
это произошло - вот вопрос!
- На вторую часть вопроса можно ответить сразу, если довериться
воспоминаниям Михайлова - в ту пору ему было шесть или семь лет. Что же
касается конкретного тоннеля, то его придется искать. К счастью, их не так
уж много. А если отбросить Дальний Восток, Забайкалье, Сибирь, Алтай,
Урал, Север - в столь далекий вояж мать не взяла бы маленького сына, то
остаются Карпаты, Крым, Кавказ.
- Я понял, Виктор Михайлович.
- Да и крушения в тоннелях случаются редко, - продолжал Билякевич. -
Свяжитесь предварительно с Министерством путей сообщения, это во многом
облегчит вашу задачу. А потом поезжайте на место, покопайтесь в архивах.
Считаю, что такая командировка не будет лишней даже в разгар бархатного
сезона...
9
"...Я смущаюсь, когда мои новые знакомые - Кирилл Самсонович, Николай
Федосеевич, больные из соседних палат, врачи, медсестры, даже майор
Валентин Георгиевич - одаривают меня предметами первой необходимости: от
безопасных бритв и туалетных принадлежностей до выходных рубашек и
галстуков (галстуки в основном дарит Лилечка). По-моему, большинство из
них делают это не только из-за доброты (хотя все они, безусловно, добрые
люди), но и из чувства неловкости передо мной, словно они виноваты, что в
тридцать лет я должен начинать свою жизнь с нулевого цикла (выражение
Кирилла Самсоновича). С нулевого так с нулевого, меня это нисколько не
огорчает. Без работы я не останусь, место в общежитии мне обещают,
товарищи у меня есть. Чего же еще? Однако находятся люди, которые
попрекают меня непротивлением болезни. Тот же Кирилл Самсонович как-то
сказал:
- То, что у тебя нет претензий к людям, обществу в целом - неплохо,
скромность украшает тридцатилетнего мужчину. Но у того же мужчины должны
быть определенные претензии к себе, иначе жизнь потеряет смысл. Согласись,
что мелкий ремонт автомобилей и созерцание ночного неба на досуге - не
предел возможностей гомо сапиенс конца двадцатого столетия.
Мне известно, кто такой гомо сапиенс - человек мыслящий. Тем не
менее, ирония Кирилла Самсоновича не достигла цели - я не виноват, что мне
проломили голову. Не реагирую я и на высказывания Зои о том, что, дескать,
многие мужчины, подобно мне, хотели бы забыть об обязанностях по отношению
к своим семьям. В том, что у меня была семья, Зоя не сомневается. А я
сомневаюсь: сколько помню себя, безответственность не была свойственна
мне. Да и к детям я неравнодушен - не могу пройти мимо малыша, непременно
остановлюсь, заговорю с ним. И малыши - они появляются здесь в дни
посещения больных со своими папами, мамами, бабушками - охотно вступают со
мной в контакт. Я не верю, что мог бы позабыть своего ребенка, если бы он
у меня был. Это исключено. Совершенно исключено!
Однако не все подобного рода упреки мне удается парировать. Недавно
профессор-консультант задел меня, что называется, за живое.
- Да вы, батенька мой, просто ленитесь или, скорее всего, не хотите
покопаться в своей памяти! - расшумелся он. - И не бравируйте
травмированным виском! Это безграмотная отговорка. У вас остались
миллиарды нервных клеток, которые частично уже взяли на себя функции
поврежденного участка. А они могут взять все - есть у них такое свойство.
Надо только заставить их. Но первоначально надо заставить себя не
лениться!
Василий Романович, который присутствовал при этом разговоре,
вступился за меня. Но профессор рассердился и на него:
- Вы идете по линии наименьшего сопротивления, коллега, - как
выдержит организм. Это не лечение! Надо заставить больного бороться с
недугом: он должен денно и нощно копаться в двигательной, образной,
эмоциональной памяти, в своем подсознании. Потрудитесь объяснить ему, что
это такое. А он должен вспоминать, вспоминать, вспоминать. До головной
боли, до крика! Ничего, не помрет. Человек не вправе терять свою личность,
а ваш больной может, я уверен, обрести ее вновь. Надо только захотеть.
Очень захотеть. А он не хочет. И вы потакаете ему в этом.
Весь следующий день я не давал покоя своему мозгу. Увы,
безрезультатно, если не считать, что вспомнил, как по наущению приехавшей
на каникулы дядипетиной племянницы - она была старше, а потому хитрее меня
- пытался добыть мед из пчелиного улья и был жестоко наказан за это
рассвирепевшими пчелами.
Василий Романович прочитал мне целую лекцию о видах памяти, ее
физиологической основе, характере запоминаний. Особо отметил эмоциональную
память:
- Есть память чувств: она ярче, цепче словесно-логической, -
втолковывал он мне. - Это давно известно. На это обращали внимание не
только врачи, но и писатели, поэты. У Пушкина есть такая строка: "О память
сердца, ты сильней рассудка памяти печальной..." Очень верно замечено. Так
вот, постарайтесь вспомнить какое-либо из пережитых вами в возрасте
семнадцати-двадцати лет сильных чувств. Ну, скажем, первое чувство к
женщине. Сейчас вам тридцать или что-то около этого. Вы недурны собой и не
производите впечатление схимника. Значит, в вашей жизни были женщины.
Много или мало - не стану гадать, но одна, несомненно, была. Не могла не
быть! И вы любили ее или, по меньшей мере, испытывали к ней влечение. Если
вспомнить это чувство, вспомните и ее. А это уже брешь в стене вашего
забвения...
Какая-то женщина в моей жизни была: я даже помню - правда нечетко, ее
руки, губы, черные, как смоль, волосы. Но лица не помню. И голос забыл. Не
исключено, что моим воспоминаниям мешает Лилечка. Ее присутствие я ощущаю
даже, когда она находится в других палатах. Не знаю, как это назвать - мне
достаточно только видеть ее, слышать ее голос, знать, что она где-то
поблизости, рядом. А от той женщины мне надо было другое. Но такие вещи не
хочется вспоминать. Тем более сейчас, когда я не могу не думать о Лилечке.
Есть в этих воспоминаниях нечто безудержное, выключающее разум, и, дай им
волю, они нахлынут, завертят меня в круговороте, как уже было когда-то. А
главное, Лилечка тут же догадается, о чем я думаю - она читает мои мысли,
как раскрытую книгу - и, конечно же, станет презирать...
Не знаю, что было бы со мной, если б не Лилечка. Вот уже
действительно мой Пигмалион, а вернее - профессор Хиггинс, который, в
отличие от Пигмалиона, имел дело с достаточно беспокойным материалом.
Впрочем, я стараюсь не доставлять Лилечке огорчений. На днях она принесла
альбом репродукций картин известных художников и затеяла очередную игру на
узнавание. Я узнал только репинских бурлаков и "Девятый вал" Айвазовского.
Лилечка так расстроилась, что я попросил оставить альбом и уже через день
сумел назвать еще три картины. Чего это мне стоило, знаю только я. Но мои
мучения были вознаграждены с лихвой: Лилечка поцеловала меня. Это был
восхитительный поцелуй - щека до сих пор хранит ощущение ее губ.
Однако Кирилл Самсонович, от которого я не сумел скрыть свой восторг,
охладил мой пыл.
- Ты счастливый человек, Миша, - серьезно, даже несколько раздумчиво
сказал он. - Потеряв все, ты обрел то, чего очевидно, никогда не имел -
бесхитростную любовь хорошей девушки. Но смотри, не потеряй и этого. Это
легко потерять даже при здравой памяти. Именно при здравой памяти и так
называемом трезвом рассудке это теряют легче всего.
И словно напророчил.
Это произошло в среду. Сразу после завтрака я попрощался с окончившим
курс лечения Кириллом Самсоновичем. Он оставил мне свою электробритву и
номер домашнего телефона.
- Кончай болеть, Миша, - дружески похлопав меня по плечу, сказал он.
- Когда выпишешься, обязательно позвони: подумаем, как и куда тебя
пристроить. Больничный гараж - не твоя стихия, я уверен. Да и заработки
здесь не ахти какие. Тебе с нулевого цикла надо начинать. В общем, подыщем
работу поосновательней.
Он был в хорошем настроении: за ним пришла жена, да не просто так - с
цветами, а накануне ему сообщили, что принято решение о назначении его
главным механиком треста. Кирилл Самсонович доволен - все-таки оставили на
руководящей работе.
А я остался в палате один и, признаться, почувствовал себя неуютно.
Мы успели повздорить и подружиться, а теперь он вернулся в свою обычную,
но чужую для меня жизнь. Терять товарища нелегко, тем более такого,
понимающего тебя с полуслова.
Но меня ждал более жестокий удар: около полудня пришла Лилечка и,
отведя глаза, сказала, что ее переводят в другое отделение, которое
находится в противоположном конце больничного городка, поэтому теперь мы
будем видеться редко. Вначале я не понял, потом бросился к ней, схватил за
руки, сказал, что никуда ее не отпущу, а она не имеет права уходить из
нашего отделения. Ни в каком другом случае я не позволил бы себе такую
смелость.
У Лилечки навернулись слезы, она попыталась отнять руки, но я удержал
их силой.
- Михаил Михайлович, поймите это решила не я, но так будет лучше для
вас и, видимо, для меня. Пожалуйста, отпустите.
Я сказал, что не отпущу ее, потому что без нее не то что выздороветь
- дышать не смогу. Это вырвалось как бы само собой, но это была правда -
так я думал в тот момент: Лилечка негромко ахнула и не то чтобы отпрянула,
а как-то осела. Мне показалось, что она падает, я подхватил ее, невольно
привлек к себе, ощутил упругость ее тела. И тут произошло неожиданное: она
обняла меня, стала целовать и плакать. На меня обрушился ураган чувств, из
которых самым сильным было пьянящее восторгом открытие, что Лилечка любит
меня. А в том, что я люблю ее, у меня не было ни малейшего сомнения. Я
тоже стал целовать ее, на какой-то миг отметив, что делаю это достаточно
умело и отнюдь не робко. А еще я хотел сказать, что сделаю все, чтобы быть
достойным ее чувства. Но сказать этого не успел, потому что в палату вошла
Зоя, всплеснула руками:
- Ну вы даете, ребята! Среди бела дня, в палате... Двери хотя бы
заперли.
Лилечка вскрикнула, вырвалась, убежала. Я взорвался и выложил Зое
все, что думал о ней.
- Гляди-ка разошелся, нервный! - не столько обиделась, сколько
удивилась она. - Какая муха тебя укусила? Это из-за того, что Лильку
обжимать помешала? Так тут, между прочим, больничный корпус, а не
подворотня. Нашли место, где миловаться!
В какой-то мере она была права, и мне стало неловко. Я сказал, что
люблю Лилечку. Но Зою трудно было смутить таким признанием.
- Люби на здоровье! Только подумай, как это у вас получится. Она -
девчонка, обижать ее нельзя, сам должен понимать. Значит, без загса не
обойдется. А что ты скажешь в загсе? Не помню, женат или не женат? То-то и
оно! Думать, между прочим, головой надо, больной Михайлов.
Я не нашел что возразить. Такая, казалось бы, обывательская
постановка вопроса озадачила меня.
Была ли у меня семья? До сих пор я не думал об этом всерьез. Но
сейчас этот вопрос встал передо мной со всей неумолимостью. Дело уже не в
Лилечке, а вернее, не только в ней. Я понял, что должен вспомнить все,
хотя бы для того, чтобы меня не тыкали каждый раз носом в мое прошлое, о
котором - и сейчас я отдаю себе в этом отчет - можно думать что угодно.
Понял и другое: беспричинные тревоги, что последнее время охватывают меня,
порождены не моим заболеванием, как это считает Василий Романович, а
беззащитностью спины - я не ведаю, кто и что у меня позади. А я должен
знать, иначе мне не отделаться от этого гнетущего чувства. Должен...
Должен Лилечке, Валентину Георгиевичу, людям, спасшим мне жизнь. А коли
так, я вспомню все, во что бы то ни стало.
Я понимал, что это не так-то просто. Но у меня уже был некоторый
опыт, обнадеживали уверенность профессора-консультанта, советы Василия
Романовича, многое дали мне игры-уроки Лилечки, занятия с Кириллом
Самсоновичем. Чего все это стоило, я должен был узнать до утра следующего
дня - такой срок я отмерил сам.
День и вечер прошли с нулевым результатом. Память словно играла со
мной в пятнашки: хлопнув по спине и показав язык, она тут же убегала в
темноту. Я гонялся за ней до изнеможения. Потом решил не бегать, а
заставить ее прийти ко мне. Для этого надо было сосредоточиться на чем-то
одном.
Эмоциональная память - память чувств. Она ярче, цепче других
памятей... Какие сильные чувства я мог пережить в свое время? Радость,
страх, восторг, отчаяние. Эти чувства я познал еще ребенком. А какие
страсти волновали меня в семнадцать лет? - Любовь: женщина, которую я
любил когда-то. Тонкие ухоженные руки, длинные гибкие пальцы, черные, как
ночное море, волосы, чувственные губы...
- Ты хочешь слишком много, дружочек. Не забывай, что я замужем... Я
неправильно поняла тебя?.. О-ля-ля, что за милая лирика! Это из какого
фильма? И что же делает герой затем?.. Ты что, спятил?! А ну отпрянь! Тоже
мне, Ален Делон нашелся. А вот дуться не надо - надо соображать: сейчас
вернется тетя Даша...
Что-то не похоже на любовь. Какая-то интрижка, скорее всего со
скучающей квартиранткой-дачницей, из тех, кто летом снимал у тети Даши
крытую веранду.
...Длинноногая девчонка, задорно смеясь, бежит по мокрому береговому
песку. Босые загорелые до черноты ноги словно парят над белой пеной
морского прибоя. Запрокинутая назад голова, развевающаяся по ветру
густоволосая грива.
- Догоняй, слабосильный!
Это из детства. Это я должен помнить. Но я помню только задорный
смех, худенькую гибкую спину, крепкие босые ноги и волосы, развевающиеся
по ветру, словно пиратский флаг, наподобие того, что мы с Юркой Томчуком
сшили из старой дядипетиной форменки. Этот флаг мы поднимали на корме
ялика, когда уходили на нем за Песчаную косу. Юрка был Флинтом, я -
одноглазым Билли Бонсом до тех пор, пока черногривая девчонка не выдала
нашей тайны дяде Пете, который не замедлил надрать мне уши...
Не то. Явно не то!
...Светловыкрашенная парная гичка стремительно несется по заливу.
Ощущение скорости, единение своего тела с несущейся по воде лодкой,
упругой силы мышц, свежего плещущего в лицо ветра рождает веселый задор.
"Берег, принимай обломки кораблей, разбитых в прах! Не забудут нас потомки
- подвиги морских бродяг!" - горланим мы с Юркой, дружно налегая на весла.
За моей спиной на носу гички сидит длинноногая, модно подстриженная девица
в морском бушлате, любезно одолженном ей дежурным по лодочной станции и
тотчас же наброшенном на мокрый купальник. Девица полна чувства
собственного превосходства - гичку нам дали только благодаря ей - и
снисходит к нам лишь тем, что то и дело подает команды, щеголяя при этом
матросскими словечками:
- Налегай, салажата! Самый полный! Курс на зюйд. Так держать!
Это уже не детство, но еще и не взрослость - для девицы в бушлате, на
которую заглядываются крутоплечие парни из яхт-клуба, мы с Юркой не более
как салажата - мелюзга. Впрочем, меня девица отмечает особо: время от
времени, как бы невзначай, толкает в спину мокрым коленом. То ли задирает,
то ли заигрывает - я еще не понял. Но даже если заигрывает, то это только
так - от нечего делать. Где уж мне, восьмикласснику, тягаться с
молодцеватыми яхтсменами! И все-таки я хочу заглянуть ей в лицо, узнать
ее. Но я сижу к ней спиной и изо всех сил работаю веслами - мокрая коленка
предупреждает: не смей оглядываться, пожалеешь...
Скоро полночь, а я все еще насилую свой мозг. Чертовски болит голова,
но это не останавливает меня. Я должен вспомнить или рехнуться - другого
выхода нет. Что-то подсказывает, что я на верном пути, надо сделать лишь
очередное усилие, и стена забвения пошатнется, а затем рухнет... Мешает
свет настольной лампы: режет, щиплет глаза. Надо выключить лампу, что
стоит на тумбочке, перебороть страх перед темнотой - обычно лампа горит
всю ночь... Почему я боюсь темноты? Не в ней ли осталась моя утраченная
память? Значит, в моем прошлом есть нечто такое, о чем я, нынешний, не
хочу вспоминать, против чего восстает мое подсознание? И все-таки я не
отступлю... Ну вот погашен свет, опущена штора. Темно, хоть глаз выколи.
Меня берет оторопь, но я креплюсь, стараюсь не думать о темноте - только о
той женщине. Ну, покажись хотя бы раз - я узнаю тебя, черноволосая...
- Зачем я тебе? У тебя есть Лилечка - милая девочка, с которой ты
смотришь на звезды, - насмешливо звучит манерно растянутый голос.
- Я хочу видеть не звезды - тебя.
- А как же Лилечка?
- Это больничный флирт, не больше. Хочу видеть тебя.
- Только меня?
- Только.
- Что ж, смотри!
Черное покрывало волос падает на опущенные плечи, дерзко вздыбленную
грудь, втянутый живот...
- Насмотрелся? Так вот, будет тебе донкихотствовать, Мишенька, не в
такое время живем. Смотри на вещи реально, иначе проглядишь себя -
настоящего. Ты всегда выдумывал: себя выдумывал, свою любовь ко мне. А
выдумкой жить нельзя. Доказательства? Ты уже забыл меня. Разве не так? И
себя, выдуманного, забыл. А какой ты настоящий, знаю только я. Но я не
скажу тебе, сам разберись...
Это она - нет сомнений - женщина, которую я любил. Вот только лица не
могу разглядеть - все вижу, а лицо она прячет за покрывалом волос. И голос
незнакомый: равнодушный, глухой, не ее это голос. Но главное в другом: по
существу я еще ничего не знаю, ничего не вспомнил об этой женщине. А она
уже отступает, уходит в темноту...
Боль в виске становится невыносимой. Нет сил даже крикнуть, позвать
дежурную медсестру. Надо зажечь свет, встать, выйти в коридор. Но я не
могу дотянуться до выключателя: темнота стала весомой, тяжелой, она
придавила меня, сковала руки, как тогда - в том проклятом тоннеле."
...По узкому, как простенок, коридору неуверенно, наощупь пробирались
люди. Натыкаясь в темноте на мальчика, они извинялись или ругали его за
то, что он стоит в проходе, путается под ногами. Он бормотал что-то в свое
оправдание, втайне надеясь, что кто-нибудь поймет, как страшно и плохо ему
сейчас: остановится, погладит его. Но люди проходили мимо, им было не до
него.
Вагон качнулся, подался вперед, одновременно кренясь набок. Снова
послышался скрежет металла, звон стекол, задрожал пол.
Мальчик ухватил чью-то ногу, вцепился в нее. Нога была худая, но
сильная, она уверенно стояла там, где ее поставили, слегка пружиня крепким
обтянутым джинсами бедром. У мальчика затеплилась надежда: его не
выругали, не оттолкнули. Правда, ласкать, утешать не стали, но он уже не
претендовал на это, лишь бы не быть одному.
Высокий, манерно растянутый голос произнес насмешливо:
- А ты хорошо сориентировался, дружочек!
Несмотря на насмешку, в голосе проскользнули участливые нотки, и это
приободрило мальчика. Но страх не пропал, лишь отступил, притаился
неподалеку, готовый снова нахлынуть: сжать сердце, подломить коленки. Так
продолжалось долго, очень долго - он даже не представляет, сколько времени
прошло - час или годы.
- Ну что, так и будем стоять, ждать у моря погоды? - наконец не
выдержала женщина, чей голос загустел, стал ниже разом на несколько тонов,
словно охрип от простуды.
Не дождавшись ответа, она шагнула в темноту. Он удержал ее, стал
урезонивать, приводя, как ему показалось, достаточно веские доводы.
- Не нуди - надоело! - раздраженно перебила женщина. - Я сделаю так,
как сказала, потому что так хочу... Ну и катись, тебя никто не держит. Это
ты всю жизнь держался за меня!
Он возмутился, ударил ее по лицу. На какой-то миг похолодел - как он
мог, как посмел ударить ее! Но возмущение было сильнее укора совести и,
позабыв о страхе, он пошел в темноту. Назло всем, и, в первую очередь
себе. Пошел наугад, поскольку не знал дороги, не знал, куда и зачем идет.
И случилось то, что должно было случиться, чего он уже не боялся - даже
хотел: на него обрушилась боль, да такая, что не продохнуть - вонзилась в
висок, сдавила голову, вытеснила все другие ощущения...
10
По данным МПС в интересующий Валентина период в тоннелях не было
крушений поездов. Нигде. Валентин дважды разговаривал по телефону с
заместителем главного ревизора по безопасности. Тот доказывал, что такие
крушения практически исключены, во всяком случае за последнюю четверть
века таковых на дорогах страны не было. Валентин позволил усомниться в
достоверности этих сведений, что возмутило заместителя главного ревизора.
- Вы рассуждаете о вещах, о которых не имеете понятия! О любом
крушении, а тем более о крушении пассажирского поезда, нам докладывают
незамедлительно. - Очевидно, поймав себя на горячности, он сбавил тон,
сказал уже миролюбиво: - "Возможно, имел место сход вагона без тяжелых
последствий. О таких сходах нам, чего греха таить, - не всегда
докладывают. Тем не менее служебное расследование таких случаев
руководители дорог проводят неукоснительно, а материалы расследований
всегда можно найти в архивах управления дорог..."
В двух управлениях Валентин не нашел и намека на какие-либо
происшествия в тоннелях. Ревизоры по безопасности беспрекословно
раскладывали перед ним свои архивы - они уже получили соответствующие
указания, но загодя пожимали плечами или разводили руками - дескать,
такого не было и не могло быть. В управлении третьей дороги в большом
южном городе дорожный ревизор - пожилой степенный человек, подобно своим
коллегам, положил перед Валентином пожелтевшую от времени архивную папку и
так же, как его коллеги, развел руками. Но затем наморщил лоб:
- В августе 196... года на Юго-Западном отделении был сход нескольких
вагонов пассажирского поезда в тоннеле по причине уширения пути, -
разглаживая пальцами набежавшие на выпуклый лоб морщины, вспомнил ревизор.
- Однако этот случай вряд ли заинтересует вас. Машинист локомотива,
помнится, своевременно обнаружил сход, применил экстренное торможение, чем
предотвратил возможные тяжелые последствия. Если желаете убедиться,
поезжайте в отделение дороги, посмотрите материалы служебного
расследования...
Валентин так и сделал. Прибыв на место, он первым делом зашел к
начальнику линейного отдела транспортной милиции, поделился своими
проблемами. Начальник линоотдела озабоченно поскреб затылок:
- Своих дел невпроворот, а тут еще вы. Но так и быть, дам вам
толкового парня. - И тут же крикнул секретарю: - Тося, лейтенанта Пирумяна
ко мне!
Пирумян оказался коренастым крепышом с буйной копной смоляных волос и
меланхолическим выражением выпуклых темно-карих глаз. Его франтовские в
ниточку усики, цветастая рубашка навыпуск и надетые на босу ногу сандалии
не внушали доверия. К тому же он сразу попросил называть его Рафиком. Но
Валентин решил не спешить с выводами о деловых качествах нового помощника,
хотя от предложения подкрепиться для начала в шашлычной отказался наотрез
к явному неудовольствию Рафика.
В отделении дороги, где Валентин без толку переворошил целый ворох
документов, Рафик скромно помалкивал. Не стал он разговорчивей и на улице,
пока Валентин не согласился отведать шашлык. Тактика была выбрана
правильно: в шашлычной Рафик оживился и, опередив Валентина, заказал
шашлыки, вино.
- Красное сухое вино - запаха не будет, голова не болит, стоит
недорого - предвидя возражение гостя, скороговоркой сказал Рафик. - Его
даже космонавтам дают, мне дядюшка Арно говорил. А дядюшка Арно все знает
- он кассиром на вертолетной станции работает.
Валентин решил не спорить. Запротестовал только, когда после первой
порции шашлыка последовала вторая.
- Невкусный шашлык? - обеспокоился Рафик.
- Вкусный, но...
- Никаких но! - закричал Рафик так, словно ему наступили на мозоль. -
Что такое один шашлык для мужчины? Пфе! Плохо кушаешь - плохо думать
будешь. А нам думать надо.
- О чем, позвольте вас спросить? - невесело усмехнулся Валентин. Он
был уверен, что его снова постигла неудача.
- Сейчас скажу, - разливая остатки вина по стаканам, кивнул Рафик. И
тут же начал рассуждать:
- Кто такой пострадавший на железной дороге? Тот, кого в больницу на
"скорой" привезли. А если сам в больницу пришел, ты уже не пострадавший.
Подумаешь - синяк, царапина, небольшой перелом, легкое сотрясение! Зачем
шум поднимать, в акт записывать? Я правильно говорю?.. Это не я так думаю,
это те, кто акты составляет, так думают. Конечно, были пострадавшие! Два
вагона с рельсов сошли, вы сами акт читали. А что такое вагону с рельсов в
тоннеле сойти? Вы когда-нибудь ходили по тоннелю? Совершенно верно - без
пропуска туда не пустят. А я ходил - мне можно без пропуска. Так вот, от
габарита поезда до стены тоннеля расстояние меньше метра. Что будет, если
в такой тесноте вагон с рельсов сойдет?.. В акте написано: обшивка
повреждена, часть оконных стекол разбита, шпалы немножко порезаны. Ерунда,
пустяк, текущий ремонт, да? А теперь представьте, как это было. Скорость
шестьдесят километров, вагон бьет о стену, стекла летят как брызги
семибальной волны, колеса режут шпалы; грохот, скрежет такой, что с ума
сойти можно. В вагонах чемоданы падают с верхних полок, горячий чай на
платья льется, света нет, люди друг друга толкают. Почему толкают? Они еще
не знают, что это небольшой сход, а не крушение, и хотят спасаться. Будут
пострадавшие? Не очень сильно, но немного пострадавшие будут?
- Должны быть, - с трудом сдерживая улыбку, сказал Валентин.
- Значит, в больницу идти надо, архив смотреть, - взмахнул рукой
Рафик.
В узловой больнице провозились допоздна: то не было главврача, то
ушла медрегистратор, ведающая архивом, потом оказалось, что исчез журнал
регистрации больных за нужный год. Наконец отыскали этот журнал, стали
смотреть регистрацию за интересующие их сутки - 19 августа 196... года.
Рафик оказался прав: в этот день одновременно поступило пять человек: трое
с ушибами, двое со скрытыми переломами конечностей - пассажиры
потерпевшего аварию поезда. Однако мальчика Миши среди них не оказалось. И
вообще в тот день дети в больницу не поступали. Валентин уже пал духом, но
потом ему пришла мысль просмотреть записи за следующие сутки и - удача! -
есть мальчик Миша шести с половиной лет из города Приморска. Фамилия -
Нагорный, отчество и домашний адрес не указаны. И о матери - ни слова. А
ведь, если воспоминания условного Михайлова верны, с ним в то время была
его мать.
- Значит, мама не пострадала, - заключил Рафик. - А домашний адрес -
в истории болезни найдем.
Но истории болезни Михаила Нагорного в архиве не оказалось.
- Не надо волноваться, - успокаивал Рафик. - Фамилию теперь знаем.
Год рождения, город, где родился, известны. Запросите ЗАГС, паспортный
стол, полную биографию получите.
- Вы оптимист, Рафик, - невесело улыбнулся Валентин. - Не так-то
просто найти человека, который потерял самого себя.
- Значит, в Приморск ехать надо, родственников, соседей, товарищей
искать.
- Да уж придется, - согласился Валентин.
В четырнадцать часов к гостинице, где остановился Валентин, должна
была прийти дежурная машина, чтобы отвезти его на вертолетную станцию. Но
в начале первого в гостиничный номер заглянул Рафик Пирумян. Неуверенно
потоптавшись в прихожей, он спросил разрешения войти.
- Ты уже вошел, - рассмеялся Валентин, но, увидев, что Рафик ставит
на низкий гостиничный столик бутылку вина, нахмурился. - А вот это уже
лишнее. Убери.
Рафик сосредоточенно глядя перед собой, опустился в кресло и вдруг
ударил себя ладонью по лбу.
- Вот что убрать надо! Голову эту глупую. Не думала она вчера!
- О чем она должна была думать вчера? - насторожился Валентин.
- С какой болезнью поступил мальчик Миша в узловую больницу?
- Ушибы головы, плеч, нервное потрясение.
- Ушибы - пфе! Каждая бабушка лечит ушибы. Нервное потрясение - вот
что доктора должны лечить. А нервное отделение в узловой больнице было? Не
было такого отделения в узловой больнице!
- Думаешь, его перевели в другую больницу?
- Зачем думать? Уже знаю - в городскую больницу его перевели.
- История болезни сохранилась? - не скрывая нетерпения спросил
Валентин.
- Найдут. Уже ищут! Но я кое-что получше нашел - женщину, которая
помнит мальчика Мишу.
- Что за женщина? - удивился и вместе с тем обрадовался Валентин.
- Старая женщина, армянка. Она тогда санитаркой в нервном отделении
работала. Сейчас уже на пенсии.
- Ты с ней виделся, разговаривал?
- От нее пришел. Она рядом с больницей живет, здесь недалеко. Если
хотите, поведу к ней. Но вы ее не поймете - она по-русски совсем плохо
говорит.
- Она помнит Мишу? Столько лет прошло, - усомнился Валентин.
- Помнит. Говорит: красивый мальчик был, только худенький, слабый и
совсем не разговаривал. Потому что нервное потрясение. Эта женщина, очень
добрая, привязалась к мальчику: ухаживала за ним, фрукты, печенье ему
приносила. Он тоже, когда поправляться стал, привязался к ней. Тетушкой
Гоар называл - ее Гоар Аракелянц зовут. А потом за ним родная тетя
приехала.
- А мать? У него была мать?
- Тетушка Гоар говорит - была. Вместе с Мишей в поезде ехала. Но она
не пострадала. Два-три раза приходила к нему в больницу, а потом уехала.
Деньги тетушке Гоар дала, чтобы та лучше за Мишей смотрела, обещала
прислать еще, но не прислала. А потом его родная тетя из Приморска
приехала, забрала Мишу.
- А мать не приезжала?
- Не приезжала. Странно, да? Но о маме нельзя плохо говорить. Мама -
это мама! Тетушка Гоар говорит: молодая, красивая была, с одним мужем
разошлась, за другого еще не вышла. Может, судьбу свою устраивала.
- Тетушка Гоар помнит такие детали?
- Она с Мишиной тетей очень подружилась. Говорит, совсем другая
женщина, чем ее сестра была: серьезная, уважительная к старшим. Она
тетушку Гоар за заботу о племяннике очень благодарила, к себе в Приморск в
гости приглашала. Тетушка Гоар один раз ездила к ней, очень хорошо
принимали. Потом каждый год поздравляли друг друга с праздниками.
- Тетушка Гоар помнит фамилию Мишиной тети?
- У нее даже адрес в старой тетрадке записан. Вот я переписал. -
Рафик достал из кармана цветастой рубашки квадратик бумаги: - Приморск,
Баркасный переулок, 9, Шевчук Дарья Андреевна.
Это была удача!
Валентин решил, что в Приморске он все узнает за каких-то полдня. Но
не тут-то было.
Михаил Нагорный не значился уроженцем Приморска, его тетя - Дарья
Андреевна Шевчук умерла двенадцать лет назад, всего на полгода пережив
мужа. Своих детей у Шевчуков не было. Дом номер девять в Баркасном
переулке снесли вместе с четырьмя соседними домами, а на их месте
построили кинотеатр.
- Ничего не вечно под луной, - прокомментировал эти факты начальник
городского угрозыска - молодцеватый подтянутый майор. - В какой период, по
вашим сведениям, Михаил Нагорный жил в Приморске?.. Что ж, будем искать
людей, знавших его в ту пору. Но заранее предупреждаю: на исчерпывающую
информацию не рассчитывайте. Город наш курортный - порт невелик, сухой
док, домостроительный комбинат, автотранспортное предприятие, завод
безалкогольных напитков. Ну, естественно, санатории, дома отдыха,
пансионаты, организации торговли, бытового обслуживания. Но это объекты
сезонного действия: уже в октябре добрая половина из них закрывается. Так
что особых перспектив у молодых людей, оканчивающих общеобразовательные
школы, здесь нет. После армии многие ребята оседают в других городах,
поступают в торгфлот, вербуются на большие стройки. Это я о сверстниках
Нагорного речь веду.
- Но кто-то из его товарищей, соседей все же остался здесь? -
Валентин с надеждой посмотрел на майора.
- Выясним.
11
ИЗ ОБЪЯСНЕНИЙ ЖИТЕЛЕЙ ПРИМОРСКА ПО ПОВОДУ УТОЧНЕНИЯ ЛИЧНОСТИ
МИХАИЛА АЛЕКСЕЕВИЧА НАГОРНОГО (МИХАИЛА МИХАЙЛОВИЧА МИХАЙЛОВА).
ТОМЧУК - ВРАЧ. Я узнала Михаила Нагорного по фотографии, которую мне
показал майор милиции Ляшенко. Миша очень изменился - много лет прошло, но
узнать его можно. В детском и подростковом возрасте Миша дружил с моим
сыном Юрой, часто бывал у нас. Он был хорошим мальчиком. Ну, конечно, не
без того, чтобы не пошалить. Они с Юрой большие выдумщики были: то в
пиратов играли, то в мушкетеров... Как-то, расшалившись у нас дома, Миша
разбил вазу. Очень расстроился, сказал, что купит такую же. Я не придала
значения его словам - где мальчику деньги взять? Но через некоторое время
он принес точно такую вазу. Оказалось, что он чуть ли не месяц
демонстрировал иностранным туристам свое искусство нырять за монетами. Это
очень опасно и категорически запрещено - нырять около теплоходов. Но он
пошел на это, чтобы загладить свою вину. Да, у него был решительный
характер. Вы, верно, будете беседовать с владельцем дома номер пятнадцать
Швыденко - бывшим завскладом. Он вам всякие гадости про Мишу наговорит.
Кляузный человек, при гитлеровцах здесь оставался, спекулировал, ловчил.
Миша его иначе чем фашистом не называл. Так вот, этот Швыденко как-то
обвинил Мишу в том, что тот поджог сарай, где Швыденко самодельное вино
для продажи держал... Ерунда какая! Не мог Миша этого сделать. Он был
собранный, целеустремленный. Спортом, техникой увлекался: мог починить
пылесос, швейную машину, даже телевизор. Разумеется, когда подрос. Юра в
нем души не чаял. Но потом разошлись их пути: Миша на слесаря выучился,
Юра в мореходное училище поступил. Сейчас Юра уже помощник капитана
большого сухогруза, в загранку, как здесь говорят, ходит... Нет, с Мишей
он не переписывался: Юра - не любитель писать. Он и мне месяцами не пишет,
только радиограммы шлет...
ШВЫДЕНКО - ПЕНСИОНЕР. Михаил Нагорный был хулиган и босяк, как все
мальчишки с Баркасного переулка. Но он отличался от своих дружков тем, что
на вид приглаженный, тихонький был, а свои подлости исподтишка делал.
Пройдет бывало мимо и с эдакой вежливой улыбочкой прямо мне в лицо
оскорбления наносит. Я эти оскорбления не заслуживал, поскольку в
сотрудничестве с оккупантами замечен не был, о чем имею справку. А вот
Мишка со своими дружками постоянно костры разжигали в Сухом овраге, с
непонятной целью, о чем я неоднократно сообщал участковому, но он мер не
принимал. Попустительство это привело к тому, что Мишка впоследствии мой
сарай с имуществом спалил, который, правда, на складской территории
находился, но был лично мной построен и мне принадлежал. По этому поводу я
три года справедливости добивался, но так и не добился, потому что у
Мишкиного дяди, Петра Шевчука, большие связи имелись, и это дело замяли. В
результате Михаил Нагорный распоясался настолько, что со временем в
городском парке человека убил... Какие у меня факты? Это, извините, у
милиции должны быть факты, а мое дело - заявить...
СЕМЕНОВА - ПРОДАВЕЦ. Я жила по соседству с Шевчуками. Плохого о них
сказать не могу: если что одалживали, то непременно отдавали. Петр
Егорович характер имел крутой, но не скандальный. Выпивал, но не запойно.
Дарья Андреевна тоже серьезная женщина была и хозяйка хорошая. Детей у них
своих не было и поэтому, когда племянника на воспитание взяли, не совсем
правильно к нему отнеслись - очень уж в большой строгости держали. Не
скажу, что Петр Егорович или Дарья Андреевна к нему руки прикладывали, но
Миша их не смел ослушаться: скажут домой идти - в ту же минуту, велят двор
убрать или воду из колонки наносить - беспрекословно. Уважительный был:
если встретит меня с тяжелой поклажей, непременно поможет донести... Не
курил, как другие мальчишки - это я точно знаю, потому что на всем
квартале только в моем киоске табачные изделия имелись. А еще он каждое
утро в одних трусах до сухого дока и обратно бегал. Ну, как бы
физкультурой занимался. И что интересно - не зря занимался, мальчонкой он
щупленький был, неприметный, а за каких-то два-три года вытянулся, окреп,
как молодой дубок. Симпатичный такой парнишечка стал. На него не то что
соседские девчонки, дамочки-курортницы заглядывались. А такие дамочки кого
хочешь с пути-дороги сведут. Так и с Мишей получилось: спутался он с
какой-то курортницей и из-за нее человека, взрослого мужчину, покалечил.
Ему тогда уже лет семнадцать было. И за такие свои действия он должен был
отвечать перед судом. Но его не судили потому, что мужчина часть вины на
себя принял: написал заявление, что первым задел Мишу. Так это было или не
так, сказать боюсь. Но в любом случае не оправдываю Мишу...
КАРПЕНКО - ЗАВЕДУЮЩАЯ ДЕТСКИМ САДОМ. С Мишей Нагорным я училась с
первого до восьмого класса. Он был хороший товарищ: добрый, отзывчивый.
Характер имел покладистый, охотно шел на компромиссы. Но безвольным я бы
его не назвала - если что задумывал, то своего добивался. В младших
классах он худенький, слабый был, и его часто обижали мальчишки. Но
однажды Миша сказал мне: "Буду заниматься спортом и через год отколочу
Пузыря". Был такой Леня Пузырев - самый сильный и задиристый мальчик в
нашем классе. Я, конечно, посчитала эти слова за похвальбу - где ему с
Пузырем тягаться! Но через год или полтора, точно не помню, Миша,
действительно, задал трепку Пузыреву. Оказывается, все это время он
занимался боксом... Нет, Леня с ним после этого не враждовал. Они
помирились, стали друзьями. Но Миша всерьез увлекся боксом и через
несколько лет стал чемпионом области среди юниоров... Шрам на плече и
предплечье? Как-то нырял при большой волне с причала и его о старую сваю
ударило. Помню хорошо, поскольку это, можно сказать, из-за меня произошло.
Я первой тогда прыгнула, по глупости, конечно, с причала, да еще при такой
волне, когда прыгать нельзя. Но я в Осводе занималась, умела нырять под
волну. А он не рассчитал... Драка в парке? Слышала об этом, подробностей
не знаю. Спрашивала Мишу, но он не поделился. Меня это очень обидело: к
тому времени мы подружились и у нас не было друг от друга секретов. А тут
замкнулся, не отомкнешь. Безусловно, за этим что-то стояло, просто так
Миша не набросился бы на человека... Встречался ли он с девушками? До
того, как я уехала в институт, не встречался. Он многим девушкам нравился,
но на пляж, танцы, в кино ходил только со мной, а у нас чисто дружеские
отношения были. Случалось, с нами шла Алина - его родственница из Киева,
которая каждое лето сюда отдыхать приезжала. Но она была старше нас, и мы
ей только как прикрытие требовались... Знала ли я мужчину, с которым Миша
в парке подрался? Наглядно. Этот мужчина - ему тогда лет 25 было - в порту
по снабжению работал. Очень высокого мнения о себе был. Одевался по
последней моде - и только в импортное. Наши девчонки так и прозвали его:
Гена-Импорт. Не помню его фамилии, он не из местных... После того, как
Миша уехал, он ни с кем из оставшихся здесь товарищей не переписывался.
Очевидно, его дальнейшая жизнь сложилась либо очень хорошо, либо очень
плохо - Миша не любил хвастаться, но и жаловаться не любил...
УСОЛЬЦЕВА - ПЕНСИОНЕРКА. С Дарьей Андреевной Шевчук я познакомилась
вскоре после войны, когда она вышла замуж за демобилизованного по ранению
главстаршину Шевчука Петра Егоровича. Первое время они снимали у меня
комнату, а потом купили полуразвалившийся дом, отремонтировали его. Петр
Егорович в порту плотничал, рыбачил для себя, за садом ухаживал. Дарья
Андреевна медицинской сестрой в санатории "Октябрь" работала. Ну, конечно,
и домашнее хозяйство вела, шила. Летом они флигель и крытую веранду
курортникам сдавали. Но не всем - с разбором. К тому же к ним часто брат
Петра Егоровича с семьей на отдых приезжал. А брат Петра Егоровича, Матвей
Егорович, большое положение в Киеве занимал: не то профессор, не то
замминистра. Когда он приезжал, все портовое начальство к нему на поклон
являлось. Ну, само собой: приемы, банкеты, рыбалки с ухой. В общем, забот
Дарье Андреевне хватало. Однако жили они в достатке, а главное - спокойно.
Но потом к ним приехала Вера, младшая сестра Дарьи Андреевны, да не одна -
с маленьким ребенком. Вера - несерьезный человек была, легкомысленная: в
семнадцать лет выскочила замуж за флотского офицера, родила сына. А потом,
видите ли, не ужилась со свекровью, приехала к сестре, упала на колени:
прости-впусти. Весь день ревела, руки ломала, а вечером на танцы убежала.
Мишутку своего, понятно, сестре оставила. Если бы только на вечер! А то не
прошло и полгода, как она спуталась с приезжим иллюзионистом и только ее и
видели. Дарье Андреевне что оставалось? Стала растить племянника. Надо
сказать, неплохой мальчик был: спокойный, послушный. Но если что в голову
себе вобьет, колом не вышибешь. Покойный Петр Егорович хотел, чтобы Миша
десятилетку окончил, в экономический институт поступил - была такая
возможность через Матвея Егоровича его туда определить. Но Миша, всем
наперекор, после 8-го класса в ПТУ пошел, слесарем стал...
О том, что сталось с Михаилом Нагорным после смерти Дарьи Андреевны,
Усольцева не знала.
- На похороны Дарьи Андреевны приезжала Вера - мать Миши. К тому
времени она уже третий раз замужем была, жила в Ростове. Предлагала Мише к
ней переехать, но не очень настаивала. Он это понял и отказался. Собирался
в Днепропетровск податься, в инженерный институт - он с детства
пристрастие к технике имел. Но поступил или нет, мне неизвестно. Уехал
сразу после похорон. А примерно через полгода вернулся, чтобы дом по
наследству принять - Дарья Андреевна завещала ему дом. Но нашлись
родственнички со стороны Петра Егоровича, которые тоже на этот дом
требования заявили. При жизни Петра Егоровича я их в глаза не видела. А
как умер, нагрянули со всех сторон. Как же, дом с садом в курортном городе
упустить! Они еще Дарье Андреевне хорошо нервы потрепали, а как умерла и
она, совсем обнаглели - самовольно в дом вселились, замки сменили. Миша
увидел такое дело, отступиться решил. Но тут уж я не выдержала - как можно
такое нахальство прощать! - Дала телеграмму Матвею Егоровичу, он к Мише
хорошо относился. Сам он, конечно, не приехал, но прислал кого надо -
дочку свою Алину. А эта Алина, я вам скажу, сам черт в юбке была. Я ее еще
девчонкой помню: когда она к Шевчукам приезжала, весь дом ходуном ходил. О
парнях уже не говорю - она кому хочешь голову вскружить могла. Такого
жениха в свое время отсюда увезла, что все мамаши, у которых дочери на
выданье были, крик подняли. Так вот эта Алина - она тоже к Мише хорошо
относилась - всех родственников-нахалов по сторонам разметала, на Мишу
накричала, заставила доверенность написать, дом продала или обменяла на
другой город - точно не скажу. Только Мишу этим не обидела - для него
постаралась...
Валентин был удовлетворен показаниями людей, некогда знавших
Михайлова-Нагорного. И не беда, что их знания ограничивались лишь
подростковым и юношеским периодом его жизни. Именно в эти периоды
формируется самосознание, нравственные основы личности. В случае, который
интересовал Валентина, учет этих факторов мог облегчить решение задач,
стоящих как перед следствием, так и перед медиками.
Каков же был Михаил Нагорный двенадцать лет назад, когда покинул
Приморск, дом в котором вырос, воспитавшую его тетку, товарищей - покинул
безоглядно, в какой-то спешке, обрубив за собой, как говорят моряки, все
концы? Собранный, целеустремленный, непритязательный, с развитым чувством
долга. Казалось бы, не парень - заглядение. Но, вместе с тем, упрям,
решителен, смел. Хорошо это или плохо? Смотря когда и в чем. Поставить на
место, проучить самоуверенного задиру-одноклассника, конечно, стоило.
Говорить в глаза старому прохиндею, кляузнику что о нем думают люди, тоже
допустимо, хотя и бессмысленно - прохиндеям плевать на то, что о них
говорят. А вот избивать до полусмерти человека, полагаясь на свой уже
немалый к тому времени боксерский опыт, в любом случае негоже. Да и роман
с некой дамой-курортницей не украсил юношу.
Какие из этих качеств сохранил Михаил Нагорный на протяжении
последующих двенадцати лет, стертых из его памяти? И имели ли они значение
в роковом для него конфликте?
Волевые, решительные люди с годами, как правило, не теряют этих
качеств. Не потерял их и Нагорный - достаточно вспомнить недавнюю трепку,
которую он задал здоровяку-сопалатнику, по существу, из-за пустяка.
Впрочем, свое отношение к медсестре Прокопенко Нагорный не считает
пустячным. Но дело не в этом - в характере. Его нынешнее благодушие,
покладистость не безграничны: в конфликтных ситуациях он по-прежнему
взрывоопасен. И, судя по всему, люди, вступившие с ним в конфликт
четвертого июня, учитывали это, равно как и его упрямство, боксерский
опыт. Поэтому решили убить. Одним подленьким ударом, исподтишка. Значит,
конфликт был не случайным и, надо думать, в его основе лежали серьезные
противоречия. И еще один вывод: преступники - прав старший лейтенант
Кузишин - не хотели, чтобы милиция установила личность их жертвы. Не
потому ли, что ранее были связаны с Нагорным и эти связи, до поры не
носили предосудительного характера, а потому не скрывались от близких
Нагорному людей?
Теперь уже нетрудно этих людей отыскать. Достаточно установить
координаты Матвея Егоровича Шевчука или его дочери Алины, которым
наверняка известна дальнейшая судьба Нагорного, а возможно и его последнее
местожительство, круг его близких. Надо, не откладывая дела в долгий ящик,
слетать на денек в Киев, побеседовать с Матвеем Егоровичем, Алиной. А там
уже, как говорится - вперед. И лучше это сделать самому...
Нетерпение майора Ляшенко можно было понять: уже больше трех месяцев
он и его товарищи изо дня в день ломали головы над этим необычным делом,
которое кто-то из управленческих острословов назвал "уравнением со всеми
неизвестными". И вот наконец появился обнадеживающий просвет.
Однако поездку в Киев пришлось отложить.
Утром следующего дня Валентин связался по телефону с Билякевичем,
начал докладывать о результатах своих поисков, но начальник отдела перебил
его:
- Немедленно возвращайтесь. Михайлов исчез.
- Михайлов? - не сразу сообразил Валентин.
- Если вам удобнее, называйте его Нагорным. Но, к сожалению, это
ничего не меняет.
- Он, что же, удрал из больницы? - только и нашел что спросить
Валентин.
- А вот это как раз и надлежит выяснить вам.
12
Пока добирался до аэродрома, пытался хотя бы в общих чертах понять,
что произошло. Но ничего вразумительного придумать не смог. Вспомнил
неутешительный прогноз доктора Крыжанского о негативных последствиях
черепно-мозговых травм. Тут сам Бог не предугадает, что такой человек
может натворить. Мелькнула мысль о медсестре Лилии Прокопенко, которой
Нагорный симпатизировал. Не исключено, что Нагорный таким образом выразил
свой протест в связи с переводом Прокопенко в другое отделение. В таком
случае он должен, следуя логике, искать встреч с Лилей, а она достаточно
благоразумная девушка, чтобы не скрывать этого от администрации больницы.
Но Валентин тут же отмахнулся от этой мысли. Какая к черту логика в
поступках душевнобольного! Да и в поступках влюбленных девиц ее, эту самую
логику, подчас днем с огнем не сыщешь...
13
В Сосновск самолет прибыл во второй половине дня. Алексей Мандзюк
встречал Валентина. Его обычно улыбчивое лицо выражало уныние и вину
одновременно. Валентин знал эту манеру товарища - предупреждать начальство
о неприятностях таким выражением лица - и не раз отчитывал его ("Ты не в
театре пантомимы работаешь!"). Но на этот раз подумал, что у Алексея есть
основания для уныния - проворонил Михайлова. Впрочем, такой же упрек можно
было адресовать и ему, Валентину.
Их ожидала управленческая "Волга", но Валентин пересек привокзальную
площадь, зашел в сквер, опустился на свободную скамейку, предварительно
смахнув с нее ворох осенних листьев. Алексей присел рядом. Валентин
протянул ему сигареты, но Алексей отрицательно мотнул головой:
- Тошнит уже от них. За полдня пачку выкурил.
- Тогда береги здоровье, - невольно поддавшись минорному настроению
товарища, буркнул Валентин и закурил сам.
Затем спросил напрямик:
- Когда это произошло?
- Вчера, после обеда. Накануне он плохо спал. Дежурная сестра
говорит, что около трех часов ночи Михайлов вышел в коридор, пожаловался
на сильную головную боль. Сестра сделала ему укол, отвела в палату - по ее
словам, он едва держался на ногах. К завтраку он не встал, проспал до
полудня. Но потом поднялся как ни в чем не бывало, умылся, побрился, пошел
в столовую. После обеда доктор Крыжанский осмотрел его, но ничего
настораживающего не обнаружил. В начале пятого Михайлов сказал палатной
сестре, что спустится в больничный парк погулять, но в парке не остался,
направился в гараж. Зашел в конторку завгара, поговорил с ним о каких-то
пустяках, а затем попросил разрешения позвонить по телефону.
- Куда? - насторожился Валентин.
- Сказал, что ему необходимо связаться с тобой.
- Со мной?! - Валентин повернулся к Алексею, посмотрел на него в
упор, решив, что товарищ шутит.
Но Алексею было не до шуток.
- С тобой, - выдерживая пристальный взгляд Валентина, кивнул он.
- И о чем же он говорил со мной? - недоверчиво усмехнулся Валентин.
- Завгар не прислушивался. Но разговор был короткий: две-три фразы.
Потом Михайлов попросил у завгара ключ от шкафа, где держал свой костюм.
- Почему его костюм висел в гараже?
- У Михайлова с завгаром приятельские отношения: костюм они покупали
вместе. Завгар сам предложил Михайлову повесить костюм в шкафу в конторе.
В общем, Михайлов переоделся и сказал, что ему надо срочно в город.
- Ко мне?
- Завгар так понял. У него тоже были дела в городе, и он предложил
подвезти Михайлова на машине.
- Тот согласился?
- Немного помялся, но потом согласился. К нашему управлению они
подъехали в семнадцать часов. По дороге Михайлов одолжил у завгара
двадцать пять рублей, сказал, что вернет с получки: он зачислен на
полставки слесарем больничного гаража, и ему уже причиталось около сорока
рублей.
- Зачем Михайлову понадобились деньги?
- Сказал, что хочет сделать подарок медсестре Лилии Прокопенко.
- Как я понимаю, Прокопенко не получила подарка?
- В том-то и дело, что получила! Но не за 25 рублей, а за 310.
Хрустальная ваза. И это не все: тем же вечером, то есть вчера, он и
Прокопенко были в ресторане.
- Как он объяснил ей свое появление в городе?
- Она не спрашивала об этом, считая что лечащий врач разрешил ему
отлучиться.
- В ресторане расплачивался Михайлов?
- Естественно.
- Любопытно. Прокопенко не поинтересовалась, откуда у него деньги?
- Спрашивала, но он ушел от ответа.
- В котором часу они встречались?
- Михайлов пришел к ней домой около двадцати часов.
- А с завгаром расстался в семнадцать. Разница три часа. За три часа
можно успеть немало.
- Прокопенко говорит, что он побывал в парикмахерской.
- Бросим на это полчаса.
- Покупал вазу.
- Еще полчаса, от силы.
- Об оставшихся двух часах ничего не знаю.
- Когда они расстались?
- Утром. Он ночевал у Прокопенко.
- Вот даже как! - усмехнулся Валентин.
- Прокопенко утверждает, что близости у них не было, Нагорный на этом
не настаивал. Был чем-то озабочен, но своими проблемами с ней не
поделился. Сказал только, что ему необходимо вернуть какой-то очень важный
долг.
- Денежный?
- Он не уточнил. Ушел от Прокопенко в половине седьмого утра.
- Куда?
- Сказал, что едет в Киев, но через два-три дня вернется, чтобы
оформить выписку из больницы. К слову: после того, как ты позвонил из
Приморска и дал ориентир на Киев, я связался с тамошней горсправкой и
выяснил, что Нагорный - киевлянин.
- То, что он киевлянин, не так уж важно сейчас, - заметил Валентин. -
Главное выяснить, где и как он провел эти два часа до встречи с
Прокопенко. Он неспроста ушел из больницы. И деньги у него тоже не
случайно появились. Причем немалые деньги - только за вазу триста целковых
выложил.
Мандзюк неопределенно развел руками. Валентин задумался. Судя по
всему, вчера Михайлов-Нагорный вспомнил нечто такое, что имело отношение к
истории покушения на него. Это побудило его уйти из больницы, с кем-то
встретиться и... Но в том-то и загвоздка, что угадать его поступки
невозможно. Видимо, к этой истории надо подходить с другой стороны.
Закурив очередную сигарету, Валентин поинтересовался результатами
проверки связей Жоры Бурыхина с директором комиссионного магазина
Дерюгиным. Об этом Дерюгине Алексей докладывал незадолго до отъезда
Валентина в командировку. Алексею удалось установить, что во второй
половине июля - начале августа Дерюгин со своей женой ездил в турне по
Крыму на бурыхинской "Ладе" с Бурыхиным в качестве водителя. Однако
дальнейшая проверка показала несостоятельность подозрения.
- Дерюгин - не босс Бурыхина, - убежденно сказал Алексей. - Всякий
раз он рассчитывается с Жорой наличными. А последнее время Жора отказывает
ему в машине.
- Значит, снова осечка? - нахмурился Валентин.
- Я бы этого не сказал, - неожиданно улыбнулся Алексей. - На фоне
Дерюгина проявилась другая, не менее колоритная фигура - Григорий
Борисович Липницкий, пятидесяти трех лет от роду, проживает в доме номер
пятнадцать по улице Червоноказачьей.
- Это же почти рядом с Высоким Холмом! - оживился Валентин.
- И до кооперативного гаража, где стоит бурыхинская "Лада", рукой
подать, - подхватился Алексей. - Да и в ресторане "Высокий Холм" Григория
Борисовича хорошо знают: он любитель обильно и вкусно поесть, может выпить
рюмку-другую коньяка, но не сверх того - у него пошаливает сердце. В
деньгах не стеснен: заказывает самые дорогие блюда, всегда дает официантам
на чай и не меньше пятерки. Имеет водительские права. Жора Бурыхин
вытягивается перед ним, как ефрейтор перед генералом.
- Значит, он?
- Несомненно.
На этот раз улыбнулся и Валентин - наконец-то вышли на преступника!
- Чем занимается Липницкий? Я имею в виду его официальное положение.
- Снабженец с большими связями в Киеве, Москве, где его, по слухам,
принимают как родного. Разумеется, не министры, но те служивые люди, от
которых зависит выдача нарядов на внеплановые материалы. Как он выбивает
эти материалы, не скажу - снабженец из меня неважный, но знающие люди
считают его асом в этих делах. Работает Липницкий на сравнительно скромной
должности инженера отдела снабжения машиностроительного завода. Но
истинное его призвание, как я уже сказал, выбивать внеплановые материалы.
- Откуда информация?
- От наших коллег из ОБХСС, Липницкий им хорошо знаком.
- Судимости?
- Несколько лет назад привлекался по делу о незаконной реализации
строго фондируемых материалов, но как-то выкрутился. И недавно - месяца
четыре назад - у ОБХСС был выход на него по наряду на металл, выданному
одним из снабженческих главков по фиктивной заявке. Однако накрыть его с
поличным не удалось: в последний момент Липницкий почувствовал опасность и
дал отбой - наряд был аннулирован.
- Ловкий делец, - заметил Валентин. - ОБХСС недооценил его. Кто из
них занимался этим делом?
- Сам Жмурко.
Подполковник Жмурко возглавлял городской отдел борьбы с хищениями
социалистической собственности, и тот факт, что он лично занимался
Липницким, говорил сам за себя.
- Считаешь, что бурыхинская "Лада" фактически принадлежит Липницкому?
- Вместе с Жорой Бурыхиным заодно. Надо сказать, Григорий Борисович
сам неплохо водит машину. Но когда едет кутнуть или поразвлечься с
девицами, к которым до сих пор неравнодушен, за баранку сажает Жору. Тут
вот еще что следует отметить: минувшим летом, а точнее, после событий на
Высоком Холме, Григорий Борисович не пользовался "Ладой" и вообще делал
вид, что не знаком с Жорой.
- А сейчас?
- Наверстывает упущенное: гоняет Жору в хвост и в гриву.
- Вместе с "Ладой"?
- Само собой. Сейчас как раз подходящий момент: жена Григория
Борисовича отдыхает в Кисловодске.
- Значит, решил, что вышел сухим из воды?
- Четыре месяца прошло, а его не беспокоил никто.
- Но Бурыхина на разведку все-таки послал.
- Подстраховаться лишний раз не мешает.
- Кто, кроме жены, проживает с Липницким?
- Никто. Его сын и дочь имеют свои семьи, живут отдельно.
- Сейчас Липницкий в городе?
- Два дня назад был на работе. Можно уточнить, у меня записан его
служебный телефон.
Валентин посмотрел на часы. Было начало шестого.
- Позвони ему на работу. Если поднимет трубку, спроси первое, что
придет в голову, и дай отбой.
- А если не окажется на месте?
- Узнай, где он находится.
Мандзюк вернулся минут через пятнадцать. Валентин встретил его
вопросительным взглядом.
- На работе его нет и не было.
- А вчера?
- Вчера был. И сегодня должен был прийти. Я разговаривал с
начальником отдела, тот высказал предположение, что Липницкий захворал,
так как вчера жаловался на боли в сердце.
- В котором часу он пожаловался на боли? - быстро спросил Валентин.
- В конце дня.
- Не поинтересовался, звонил ли ему кто-нибудь перед этим?
- Начальник отдела - приятель Липницкого, и такой вопрос мог
насторожить его. К тому же снабженцам, а тем более таким, как Липницкий,
звонят чуть ли не каждую минуту.
- Знаешь что, рискнем позвонить ему домой.
- Уже звонил.
- Когда?
- Сразу после разговора с начальником отдела. - Алексей замялся, но
потом добавил, не глядя на Валентина, - трубку не подняли.
Валентин встал, глубоко засунул руки в карманы куртки, словно что-то
отыскивал в них, и так стоял с полминуты. Потом сказал, следя за парящими
в воздухе красно-желтыми листьями:
- Худо дело, Леша. Хуже не бывает!
- Думаешь, он мертв? - упавшим голосом спросил Мандзюк.
- Боюсь, что так. Вчера ночью Михайлов-Нагорный вспомнил, кому и что
должен. А свои долги он всегда платил аккуратно и сполна...
Вызвали оперативную группу, сообщили следователю, пригласили понятых
- так или иначе предстоял обыск. Но подтвердились худшие опасения: хозяин
трехкомнатной богато обставленной квартиры (румынская мебель, бухарские
ковры, чешский хрусталь), которая с холлом, кухней, подсобными
помещениями, занимала весь второй этаж дома-особняка на улице
Червоноказачьей, пятнадцать, был мертв.
Входную дверь пришлось вскрыть, что не составило особого труда,
поскольку она была заперта только на верхний самозакрывающийся замок.
Григорий Борисович Липницкий лежал во второй от входа комнате на диване с
подушкой под головой. На нем были пижамные брюки, носки, расстегнутая на
груди вельветовая рубашка, которую сослуживцы видели на нем накануне.
Костюм, в котором он ходил на работу, висел в шкафу, туфли стояли в
коридоре у вешалки, комнатные тапочки - у дивана. В квартире был почти
идеальный порядок: дочь покойного, за которой съездил Глушицкий, осмотрев
все комнаты, шкафы, тумбочки, не нашла каких-либо бросающихся в глаза
пропаж. Создавалось впечатление, что, придя вчера домой, Григорий
Борисович начал переодеваться, но почувствовал себя настолько плохо, что
не смог снять рубашку, лишь расстегнул ее, добрался до дивана, лег и уже
не встал. Это предположение подтверждалось оброненным на ковер
пластмассовым цилиндриком с таблетками нитроглицерина.
Судебно-медицинский эксперт не нашел на теле каких-либо следов
насилия. Он констатировал, что смерть наступила примерно сутки назад, то
есть вскоре после того, как Липницкий вернулся с работы. Если учесть, что
вчера днем Григорий Борисович жаловался на боли в сердце и что в
оброненном у дивана пластмассовом цилиндрике недоставало нескольких
таблеток, то, казалось, можно было сделать единственный вывод: Липницкий
умер естественной смертью. Однако судмедэксперт не спешил подтверждать это
предположение и увез тело на вскрытие. Его, как и оперативных работников,
насторожили два отнюдь не пустячных факта. Как показали соседи, живущие на
первом этаже, Григорий Борисович последнее время тщательно запирал входную
дверь на два замка и внутреннюю цепочку. А тут дверь была лишь захлопнута
на верхний "английский" замок. Второй, более разительный факт, который
бросался в глаза каждому, кто заходил в квартиру, заключался в том, что в
кабинете на журнальном столике стояли распечатанная бутылка марочного
коньяка, две рюмки, наполненные тем же коньяком, прикрытая и уже неполная
коробка с шоколадным набором "Ассорти", ваза с фруктами, пачка сигарет
"Мальборо", пепельница.
Вывод напрашивался сам собой: незадолго до того, как Липницкий
почувствовал себя плохо, у него был гость. Очевидно, гость явился следом
за хозяином, поскольку тот не успел завершить переодевание. Тем не менее
Липницкий поспешил с угощением, из чего можно заключить, что он был либо
очень рад гостю, либо напуган его появлением. Если допустить, что этим
гостем был Михайлов-Нагорный, такая реакция хозяина понятна - он хотел
задобрить Нагорного и, надо полагать, не только коньяком. Ну с коньяка
было легче начать малоприятный для Григория Борисовича разговор. Вот он и
засуетился: стал потчевать Нагорного.
А вот что произошло затем, предстояло установить.
Мандзюк считал, что хозяин и гость мирно побеседовали и о чем-то
договорились, но затем Липницкому стало плохо: коньяк - не подходящее
лекарство для сердечников, и он оставил недопитую рюмку, лег на диван.
Нагорному же не оставалось ничего другого, как уйти. Но это предположение
было поколеблено экспертом-криминалистом, тщательно осмотревшим бутылку и
рюмки.
- Они не выпили ни грамма, - сказал эксперт. - Бутылка
свежераспечатана: вот в пепельнице обрывки фольги, которой было обернуто
горлышко. А объем налитого в рюмки коньяка соответствует недостающему до
первоначального в бутылке. И конфеты они не трогали: разве что гость унес
обертки с собой.
- Значит, Липницкому стало плохо, едва он наполнил рюмки, -
упорствовал Алексей.
- Или гость отказался от угощения, - возразил Валентин.
Последнее предположение было более вероятным.
В какой-то мере можно было составить мнение и о характере визита
Нагорного. Парикмахер Димаров, из первой квартиры, рассказал, что вчера
около восемнадцати часов он вышел во двор вытрясти половики и услышал
громкие голоса, доносящиеся из квартиры Липницкого: окно кабинета Григория
Борисовича было приоткрыто. О чем шел разговор, Димаров не может сказать,
поскольку голоса доносились неясно. Он разобрал лишь несколько слов,
произнесенных Григорием Борисовичем в сильном волнении. О том, что тот
волновался, можно было судить по громкости и тону его голоса. Обычно
Григорий Борисович говорит спокойно, с чувством собственного достоинства,
а тут чуть ли не кричал. Слова же, которые расслышал Димаров и которые
Григорий Борисович повторил несколько раз, можно было понять как
возражение собеседнику (что-то вроде "Я уверяю: вы ошибаетесь!"). Потом
окно закрыли, и Димаров больше ничего не услышал. Нет, гостя Липницкого он
не видел и не может сказать, когда тот ушел. Не видели его и другие
соседи.
Зато домохозяйка Костецкая из второй квартиры показала, что в тот же
вечер, приблизительно в половине восьмого, наверх к Липницкому поднялась,
но, не дозвонившись, ушла девица в комбинезоне стального цвета. Эта девица
не впервые посещала Липницкого: она приходила к нему, когда его жена
уезжала на курорт, к сестре в Ялту, к брату в Чернигов - супруга Григория
Борисовича любит разъезжать. Что же до "стальной" девицы, то зовут ее
Нелли, живет она неподалеку - на улице Богдана Хмельницкого. Последнее
время ее часто видели с Григорием Борисовичем в машине, которую водит
помощник Григория Борисовича (так он его представил соседям) - Жора.
Валентин приказал Глушицкому немедленно задержать Бурыхина, Алексей
направился на поиски "стальной" Нелли. Сам же Валентин остался со
следователем, экспертами, понятыми в квартире Липницкого, где было
совершено по меньшей мере одно преступление - покушение на убийство
Михаила Нагорного. Шансы на то, что удастся распутать это, уже намного
отступившее во времени преступление, были невелики, но пренебрегать ими не
следовало. Не исключалось, что при обыске будут обнаружены свидетельства
других темных дел Липницкого, особый интерес к которым проявляли работники
городского ОБХСС во главе с подполковником Жмурко.
Жмурко не заставил себя долго ждать. Вместе с ним приехал Билякевич.
Выслушав Валентина, Билякевич забарабанил пальцами по столу, уже
осмотренному экспертами, и лишь затем сказал:
- Согласен, что этим гостем был Михайлов-Нагорный. Но с какой целью
он приходил? Высказать Липницкому свое негодование и только?
- Еще нет окончательного судебно-медицинского заключения.
- Будем ориентироваться на предварительное. В совокупности с другими
обстоятельствами оно позволяет утверждать, что смерть хозяина дома
все-таки была естественной. Это не исключает сильного душевного волнения,
вызванного визитом Нагорного. Но ставить такое в вину Нагорному, по
меньшей мере, несерьезно - он не мог предвидеть, что его визит сам по себе
убьет Липницкого.
- После визита к Липницкому у Нагорного появилась значительная сумма
денег. Очевидно, у них были какие-то расчеты.
- Очевидно, - согласился Билякевич. - И все-таки Нагорный пришел сюда
не за этим. В ином случае он не одалживался бы перед тем у завгара. Это
одно. Теперь другое: расчет с кредитором, в том числе нежелательный,
вынужденный расчет - не такое уж исключительное событие для дельца,
каковым являлся Липницкий, инфаркта от этого он не получил бы. И еще. Уже
после визита к Липницкому, Нагорный говорил Прокопенко о каком-то важном
долге, который предстоит отдать. А это значит, что расчет с Липницким не
исчерпал всех его намерений.
- "Светлоусый"?
- Не исключено.
- Видимо, Липницкий сумел убедить Нагорного в своей непричастности к
покушению, - после недолгого раздумья предположил Валентин.
- Я тоже верю, что голову Нагорному проломил не Липницкий. Что ни
говорите, пожилой человек с больным сердцем. Да и преступная квалификация
у него иная. Он мог быть организатором, пособником, но не исполнителем.
- Значит, Липницкий назвал исполнителя, и теперь Нагорный намерен
предъявить счет этому человеку.
- Можно допустить и другое, - возразил Билякевич. - В июне, когда
Нагорный приехал сюда, он ставил перед собой какую-то задачу, в ходе
решения которой вступил в конфликт с Липницким или его сообщником.
По-другому конфликт с таким финалом не объяснишь - дельцы не проламывают
друг другу головы из-за пустяков. Следовательно, была серьезная причина.
Настолько серьезная, что не утратила своего накала спустя четыре месяца.
Стало быть, необходимо определить, вычислить, угадать - как уж получится,
эту причину. При том безотлагательно.
- Теперь, когда Нагорный вспомнил все, установить эту причину будет
нетрудно.
Билякевич внимательно посмотрел на Валентина.
- Не разделяю вашего оптимизма. Все говорит за то, что Нагорный,
решая свои проблемы, меньше всего уповает на помощь милиции.
К ним подошел Жмурко. В руке у него были две записные книжки, которые
оперативники, производящие обыск, нашли в письменном столе и костюме
Липницкого.
- Натолкнулся на любопытный адресок, - показывая потрепанную книжку,
сказал Жмурко. - Очевидно, хозяин позабыл об этой книжке - валялась среди
старых бумаг. Не то бы давно уничтожил и этот адресок, и саму книжку.
- Что за адресок? - полюбопытствовал Валентин.
- Вот, читай, - ткнул пальцем Жмурко.
- Киев, бульвар Шевченко... Редченко Геннадий Константинович. Вам
знаком этот человек?
- Встречаться не доводилось, но кое-какими сведениями о нем
располагаю. Редченко ведает распределением фондов на металлы в одном из
республиканских снабженческих главков. Несколько месяцев назад он побывал
в Сосновске на межобластной базе, подчиненной его главку. Такой визит
можно было бы считать закономерным (почему не поинтересоваться, как идут
дела на местах?), если бы накануне отдел, в котором работает Редченко, не
выдал наряд на внеплановое железо под липовую заявку. Получателем
значилась несуществующая организация, поставщиком - Сосновая база.
Улавливаете связь?
- Не совсем, - признался Валентин.
- Редченко приехал посодействовать кому-то в получении железа по
этому наряду, - сказал Билякевич. - Наряды на внеплановые материалы
поставщики неохотно принимают к исполнению. К тому же здесь, на месте,
могли установить, что организации-получателя, как таковой, не существует.
- Метишь на мое место? - весело прищурился Жмурко.
- Меня вполне устраивает мое, - улыбнулся Билякевич, но тут же
спросил: - Считаешь, что Липницкий был причастен к махинации?
- Капитан Годун из УБХСС республики убежден в этом. К сожалению, ни
он, ни я тогда не смогли этого доказать. Редченко приехал на базу третьего
июня в конце дня. Ни заведующего базой, ни его заместителя на месте не
оказалось, других работников он не знал. Проформы ради Редченко
представился, поинтересовался общим положением дел, а затем куда-то
заторопился, сказав, что придет на следующий день, и велел заведующему
ждать его. Однако на следующий день, это было уже четвертого, он на базу
не явился. А еще через день поступила телеграмма главка об аннулировании
наряда на это железо: кто-то из проверяющих обнаружил подлог.
- Почему подозрение пало на Липницкого? - спросил Валентин.
- Второго июня, когда был выдан этот наряд, Липницкого видели в
главке. А на следующий день, едва вернувшись в Сосновск, он явился на
базу. Как раз в то время, когда там находился Редченко. С базы они ушли
вместе. И еще один факт: наряд не был отправлен поставщику по обычным
каналам, а выдан кому-то на руки. Но кому? К исполнению наряд не
предъявлялся. Значит тот, кто имел его, был своевременно предупрежден, что
подлог обнаружен. Такую информацию здесь, в Сосновске, столь оперативно
мог получить только Редченко. А его контакты с Липницким не вызывают
сомнений.
- Виктор Михайлович, - обратился Валентин к Билякевичу, - по-моему,
уже прослеживается связь: Редченко - Липницкий - Нагорный. Редченко и
Липницкий, несомненно, соучастники в преступной махинации. Четвертого июня
они должны были осуществить задуманное, но их предупредили об опасности. И
в тот же день, здесь, в квартире Липницкого, было совершено покушение на
Нагорного. Несомненно, эти события связаны.
- Нагорный? - переспросил Жмурко. - Я встречал эту фамилию. И кажется
в связи с этим же делом. Сейчас попробую уточнить.
Пока он звонил в свой отдел, а затем еще куда-то, Валентин и
Билякевич вышли в соседнюю комнату, где эксперты-криминалисты, взобравшись
на кухонные табуреты, исследовали какое-то пятно на стене. На этом месте
висела только что снятая картина, изображавшая пасторальную идиллию. По
нарушенному слою пыли на стене и тыльной стороне картины эксперты
установили, что за картиной продолжительное время лежал какой-то небольшой
плоский предмет, который был изъят из этого своеобразного тайника
буквально день или два назад. Валентин тоже хотел взобраться на табурет,
разглядеть пятно, но его и Билякевича вызвал в коридор Жмурко.
- Имя, отчество Нагорного?
- Михаил Алексеевич.
- Подходит!
- Значит, и Нагорный имел отношение к этой махинации? - сам не зная
почему, огорчился Валентин.
- Только с другой стороны. Он был одним из тех, кто обнаружил
фиктивность заявки и забил тревогу. Подробностей не знаю - это разработка
УБХСС республики.
- Почему же он... - начал было Валентин, но Жмурко остановил его.
- У меня не меньше вопросов. Но ответы на них мы сможем получить
только в Киеве.
- Езжайте, Валентин Георгиевич, - поддержал его Билякевич. - Я помогу
Мандзюку.
- Надо предупредить киевских коллег, - озаботился Жмурко. - Как бы
Нагорный не наделал новых глупостей...
14
Он не собирался делать глупостей ни вчера, ни тем более - сегодня.
Глупость он сделал четыре месяца назад, когда, не зная брода, сунулся в
воду и поплатился за это. На берег его вынесло случайно - сейчас он
осознавал это - и в какой-то мере понимал состояние Липницкого, очевидно
принявшего его вчера за выходца с того света. Недаром же схватился за
сердце, стал глотать таблетки. Это не вызывало жалости: Липницкий оказался
не только негодяем, но и отчаянным лгуном. Слушать его оправдания было
противно, видеть его покрытое потом одутловатое лицо - тем более. В июне
Липницкий держался куда увереннее: нагличал, хамил, хотя уже тогда изрядно
струсил - вначале отдал наряд и только затем, видимо опомнившись, вызвал
своих подручных - "стальную" красотку и того, кто притаился в коридоре за
вешалкой. Это было сделано довольно ловко, и он, Михаил, едва не попался
впросак. Хорошо, что в последний момент сообразил, для чего к нему
приставлена девица в "стальном" комбинезоне, и ухитрился спрятать наряд за
картиной в кабинете. Этим идиотам не пришло в голову искать его там.
Собственно, из-за наряда он вчера и пришел к Липницкому. Но тот этого не
понял и дрожал, как суслик, умолял не губить его, показывал фотографии
детей, внуков, свою последнюю электрокардиограмму, совал деньги. Это было
противно, но деньги Михаил взял, потому что тогда, в июне, у него при себе
было больше тысячи рублей, не говоря уже о костюме, портфеле, часах.
Какого дьявола он должен прощать негодяю и это!
Теперь оставалось то последнее, ради чего он полез в это болото.
Михаил не помнил, как и от кого узнал о подложном наряде, почему догадался
о причастности к этой махинации Алины - память вернула ему прошлое с
изъянами. Но у него складывалось впечатление, что и до этой истории он
подозревал Алину в махинациях с нарядами. Однако почему-то не решался
поговорить с ней начистоту: то ли отмахивался от своих подозрений, то ли
боялся нарушить тот непрочный мир, который еще удерживал их вместе. Наряд
послужил толчком к объяснению, которое давно назревало и которое уже
нельзя было откладывать. Наряд и конверт со сторублевками, который он
обнаружил в ее сумке. Вначале Алина изворачивалась, потом все валила на
Геннадия - дескать тот ее подвел. Когда же Михаил сунул ей под нос конверт
с деньгами, она стала кричать, не выбирая выражений, и только получив
затрещину, сникла, расплакалась, назвала Липницкого...
В купе вошла молоденькая проводница, начала собирать постельное
белье. Задев Михаила плечом и бедром, смутилась, порозовела. Он невольно
улыбнулся, но тут же погасил улыбку: вспомнил Лилечку - проводница чем-то
походила на нее. Очевидно, молодостью и этим вот непритворным смущением.
Подумал, что минувшей ночью, будь он понастойчивей, мог бы круто изменить
свою судьбу, но быстро прогнал эту мысль. Есть чувства, над которыми мы не
властны, пока не ослаб их накал, пока память выталкивает их на
поверхность. Нельзя в одночасье перестать негодовать, считать себя
униженным и виноватым только потому, что случай предложил тебе более
приятное чувство. С ноля можно начинать лишь, когда за спиной ничего нет,
когда память сама отреклась от прошлого...
За окном в сгущающихся сумерках замелькали дачные платформы -
приближался Киев.
В вокзальной сутолоке Михаил на какое-то время отрешился от своих
мыслей. Люди спешили на трамваи, троллейбусы, в метро, а ему некуда было
спешить - то, что оставалось сделать, не требовало спешки.
Вспомнил, как двенадцать лет назад впервые приехал в Киев, и толпа
пассажиров вынесла его, как и сейчас, в привокзальную сумятицу. Михаил
тогда еще не видел такой большой площади, роящейся людьми, автомобилями.
Можно было подумать, что всех приехавших в этот город тотчас же охватывала
боязнь опоздать, не успеть куда-то, что-то упустить, кого-то не застать.
Это чувство не передалось ему: он был уверен, что те, к кому он приехал,
будут рады ему и сегодня, и завтра. Ему было восемнадцать, многое виделось
в розовом свете, а те небольшие сомнения, что не оставляли его всю дорогу,
рассеялись без следа, едва он ступил на площадь. Было летнее погожее утро
с нежарким ласковым солнцем, легким освежающим ветерком, веселыми звонками
трамваев, которые, казалось, приветствовали его - молодого вихрастого
парня в линялых джинсах, с рюкзаком на плече.
Он катался на метро, бродил по Владимирской горке, гулял по
набережной, ел мороженое сначала в одном, а потом в другом кафе, поехал на
пляж, искупался, поиграл с парнями в волейбол, а с девушками в бадминтон,
вернулся в город, пообедал в вареничной, сходил в кино. И только вечером
направился туда, где его ждали, где он мог пожить некоторое время, пока не
решится вопрос его поступления в институт. В какой институт он поступит,
где и на что будет жить пять лет, он еще не знал. Все решил телефонный
разговор с Алиной - она настояла на его приезде, заверила, что все будет в
порядке: в нем примут участие и она, и Матвей Егорович. Ему было приятно
такое внимание. Тем более, что оно исходило не только от Алины, но и от
Матвея Егоровича, чей авторитет был для него непререкаем...
- Гражданин, у вас найдутся спички? - Небольшого росточка мужчина с
объемистым дорожным портфелем смущенно улыбнулся Михаилу.
Спичек у него не было. Мужчина извинился, отошел, но затем снова
подступил, спросил, как добраться до Крещатика. Михаил объяснил. Ему тоже
захотелось спуститься в метро, доехать до Крещатика, пройтись по широким
оживленным тротуарам, мимо уже расцвеченных огнями витрин, купить в киоске
"Вечерку", взглянуть на таблицу игр футбольного чемпионата, зайти в кафе и
выпить чашечку кофе. Но едва ступив на Крещатик, он поймал себя на том,
что хитрит с собой, оттягивая момент встречи с Алиной. Так было двенадцать
лет назад - он приехал сюда не потому, что ему некуда было податься, а
потому, что в телефонном разговоре с Алиной уловил взволновавшие его
нотки, которые сулили куда больше, чем ее слова. И в то же время он робел
при одной мысли о встрече с ней в ее доме. Он не мог предугадать, чем
обернется для него эта встреча - настроение Алины менялось, как погода в
ноябре: она могла броситься ему на шею, расцеловать при всех, даже при
Геннадии, но могла и едва кивнуть, уронив небрежно: "А-а, это ты!" и тут
же повернуться спиной.
Невольно усмехнулся: теперь-то ему нечего робеть.
Поднялся вверх по Прорезной, зашел в подъезд старого дореволюционной
постройки крепкостенного дома, поднялся на третий этаж. Свет в подъезде
еще не зажгли, и на лестничной площадке было темновато. На этот раз не
пришлось отыскивать в рюкзаке фонарик, включать его. Тем не менее Михаил
замешкался у массивной двухстворчатой двери с медной ручкой и такой же
поблескивающей в полумраке табличкой, словно еще сомневаясь, та ли это
дверь. При том, что отлично знал не только дверь, но и то, что находилось
за ней: узкий, сумеречный даже при свете стилизованных бра коридор, по обе
стороны которого располагались утопленные в нишах двери: первая направо -
гостиная, вторая - кабинет "патриарха", напротив - спальня, рядом -
комната Алины, а за поворотом, впритык к кухне, узкая комнатушка,
заставленная громоздкой мебелью, некогда перемещенной за ненадобностью из
других комнат. В комнатушке поочередно жили Анисимовна - дальняя
родственница "патриарха", потом Геннадий, а уж затем он, Михаил. Не только
комнаты - каждая вещь в доме имела свое место и назначение, менять которые
не имел права никто, кроме хозяина. Тут все было настолько отлаженно,
солидно, незыблемо, что внушало трепет непосвященным. А посвященным во все
здесь был только "патриарх".
Михаил уже поднял руку к кнопке звонка, когда его взяла оторопь, да
такая, что холод пробежал по спине, сжалось сердце. Это чувство нельзя
было объяснить ничем - даже в тот, первый приезд его робость не достигала
такого накала. Видимо потому, что тогда его окрыляла надежда, казалось бы,
несбыточная, почти фантастическая, но намертво уцепившаяся за мимолетное,
явившееся ему однажды ослепляющим ночным видением, которое заслонило собой
все сущее, растворило его в себе. Чтобы опомниться, прозреть, понадобились
годы.
И вдруг он понял: тот злосчастный тоннель продолжился для него здесь
- у этой двери. Надо было войти в нее, прожить за ней двенадцать лет,
поступиться всем и не приобрести ничего, пытаться совместить
несовместимое, возненавидеть себя, а затем Алину, свести знакомство с
Липницким, операционным столом, невыносимой болью, страхами и снова
вернуться сюда, чтобы понять это...
Дверь открыла Анисимовна, предварительно включив "персональный"
плафон на лестничной площадке и рассмотрев Михаила в "глазок". Она была
такая, какой он помнил ее: сухонькая, сморщенная, востроглазая, с
закрученными на затылке седыми косицами. Старуха встретила его
неприветливо. Презрительно опустила уголки тонких бескровных губ:
- Чего явился?
- Алина дома? - решив не задираться, но в то же время решительно
шагнув в коридор, спросил Михаил.
- А тебе какое дело до нее?
- Об этом я сам ей скажу.
- Грубиянишь, - строго сдвинула брови Анисимовна. Но затем, несколько
смягчившись, ответила: - Скоро должна быть. Стой здесь, я Матвею Егоровичу
доложу.
Она шмыгнула в нишу, за остекленную дверь.
Михаил окинул взглядом коридор. Та же вделанная в стену вешалка с
дюжиной бронзовых псов-держателей, те же бра, овальное зеркало в
замысловатой раме, столик для телефонного аппарата, навесная полка для
газет. И только в стояке для зонтов, рядом с набором английских тростей,
гуцульским резным посохом, сказочной клюкой появился бамбуковый шест,
инкрустированный перламутром - новая причуда "патриарха". Эти палки
"патриарх" начал собирать полтора года назад, когда ушел на пенсию. Порой
он выходил на улицу то с одной, то с другой, хотя никакой нужды в этом не
было - в свои шестьдесят три года Матвей Егорович обладал завидным
здоровьем...
- Иди, зовет тебя, - выглянула из ниши Анисимовна.
В кабинете тоже ничего не изменилось: мореного дуба письменный стол,
отделанный под старину книжный шкаф, мраморный бюст Сократа на выдвижной
полке, обитый темно-красной кожей диван, текинский ковер, вольтеровское
кресло с подножником, корабельный барометр на одной стене, картина
Айвазовского (подлинник) - на другой, бронзовая нимфа, поддерживающая
абажур торшера. Михаил бывал в кабинете не раз, но только сейчас осознал,
что каждая вещь здесь рассчитана на определенный эффект - внушить почтение
к хозяину. А еще он подумал, и тоже впервые, что все эти антикварные вещи
стоят немалых денег.
"Патриарх" сидел в кресле у открытого, несмотря на холодную погоду,
окна. На нем была теплая стеганая куртка, ноги укрывал шерстяной плед, на
коленях лежала раскрытая книга, от которой он не отрывал глаз, слегка
наклонив крупную, увенчанную гривой голову. До сих пор он не пользовался
очками, и это тоже внушало уважение. Когда Михаил вошел, "патриарх" держал
у поросшего волосами уха телефонную трубку, шнур от которой тянулся к
аппарату на письменном столе, косился в книгу и лишь время от времени
бросал в трубку неопределенно:
- Да... Возможно... Надо подумать...
Михаил замешкался в дверях: когда "патриарх" говорил по телефону,
входить в кабинет не полагалось. Но его позвали, и он не знал, как быть.
На всякий случай поздоровался. "Патриарх" даже не взглянул, продолжал
ронять в трубку негромкие отрывистые фразы:
- Трудно сказать... Пожалуй... Не обещаю, но прозондирую...
Михаил хорошо знал эту манеру придавать своим словам предельную
значимость, весомость. И то была не пустая рисовка - еще не так давно
одного телефонного звонка "патриарха" было достаточно, чтобы решить судьбу
той или иной производственной программы, стройки, проекта, не говоря уж о
судьбах отдельных людей. Положение, которое долгие годы занимал Матвей
Егорович, давало ему такую власть. И от этого трудно было отвыкнуть.
Окончив разговор, "патриарх" передал трубку Анисимовне, которая
подхватила ее и преданно отнесла к столу, возложила на аппарат.
- Оставь нас, - все еще косясь в книгу, бросил хозяин старухе, и
только когда она вышла, поднял на Михаила немигающие водянистые глаза,
спросил строго:
- Что с головой?
Михаил невольно тронул заклеенный пластырем висок, но тут же
усмехнулся:
- Пустяк, ушибся.
- Надолго приехал? - выдержав приличествующую паузу, спросил
"патриарх".
- Улажу одно дело, заберу свои вещи и больше не стану беспокоить вас.
- Это надо было сделать двенадцать лет назад, - изрек "патриарх", не
отрывая, однако, глаз от заклеенного пластырем виска Михаила. Пластырь и
угадывающаяся под ним вмятина чем-то смущали его. Но вот он отвел взгляд,
осведомился уже деловито: - У этой женщины есть квартира?
- У какой женщины? - не понял Михаил.
- Тебе лучше знать, к кому ты ушел... Молчишь? Значит, и она тебя
выставила.
- Меня никто не выставлял, - растерялся Михаил.
- Понятно, - губы Матвея Егоровича дернулись в усмешке. - Будешь
настаивать на размене, бегать по судьям, адвокатам?
- Ах, вот вы о чем!
Спрашивать, кто наврал, что он, Михаил, ушел от Алины к другой
женщине, бессмысленно - если "патриарх" говорит утвердительно, никакие
возражения не принимаются во внимание. Невольно подумал, что эта сплетня
вряд ли исходит от самой Алины, скорее всего, ее пустила Анисимовна -
старуха всегда недолюбливала его. Такую небылицу мог сочинить и Вартанов,
долгие годы ходивший в помощниках "патриарха" и не оставивший его затем
верноподданическим вниманием, а также партнерством по субботнему бриджу.
Правда, тот же Вартанов не раз предостерегал Михаила от Геннадия и тех
козней, которые тот строит. Но Михаил не хотел думать слишком плохо о
Геннадии, потому что некогда сам перешел ему дорогу, отлучив от клана
"патриарха"...
- Не беспокойтесь, на квартиру я не стану претендовать.
"Патриарх" неопределенно кивнул и снова уставился в книгу, давая
понять, что им не о чем говорить.
Но Михаил думал иначе. Стоило ему войти в эту комнату, увидеть тестя,
заговорить с ним, как поднявшаяся из глубины забвения волна вынесла на
поверхность все, что произошло в начале июня и раньше, когда Алина по
настоянию отца перешла из института в главк. Вспомнил и то, о чем
наушничал ему Вартанов, когда обнаружилась фиктивность заявки и Вартанов
не на шутку струсил. Задним числом понял, что ему следовало объясняться не
с Алиной - с "патриархом", но тут же осознал, что тогда в июне у него не
хватило бы духу говорить об этом. Сейчас же ему нечего было терять, и он
позволил себе то, чего раньше не позволял в этом доме - взял стул, сел
напротив хозяина:
- Матвей Егорович, когда вы были начальником главка, кто, кроме вас,
подписывал наряды на внеплановый металл?
Старик поднял голову, вонзил в собеседника немигающий взгляд грозно
округлившихся глаз. Так он смотрел лишь однажды - много лет назад, когда
Михаил объявил, что расписался с его дочерью. Но на этот раз зять не
оробел. Возможно потому, что патриарший гнев погас так же быстро, как
вспыхнул, едва водянистые зрачки натолкнулись на квадратик пластыря. На
какой-то миг Михаилу показалось, что в глазах тестя мелькнул испуг. Но
если это было так, то "патриарх" - надо отдать ему должное - быстро
овладел собой.
- Зачем это тебе?
- Хочу знать.
- Ну так знай: все эти годы я терпел тебя только потому, что ты не
совал нос не в свои дела.
- Вопросы снабжения металлом - тема моей научной работы.
- О Господи, до чего докатилась наука! То, с чем раньше запросто
справлялась экономист Мария Ивановна, нынче стало проблемой для целого
научно-исследовательского института. - Губы Матвея Егоровича дернулись в
пренебрежительной усмешке. - Но насколько мне известно, ты уже не
работаешь в институте и этой, с позволения сказать, проблемой больше не
занимаешься.
- Сейчас меня интересует не наука - практика. И то лишь потому, что
ею занимается Алина в том самом главке, о котором идет речь.
- Группой металлов, как тебе известно, руководит Геннадий.
- Но Алина визирует наряды, которые он готовит. А Геннадий уже не раз
подводил ее. И не потому, что не разбирается в этом, а потому, что он
делец и пройдоха!
- Это твоя ревность сочинила, - хмыкнул "патриарх". - Не можешь
забыть, что он был у Алины до тебя? Так вот, имей в виду: в личные дела
дочери я не вмешиваюсь. Полагаю, она сама в состоянии разобраться со
своими бывшими мужьями.
- Дело не в мужьях, в незаконной выдаче нарядов, - едва сдерживаясь,
возразил Михаил.
- А тебе известно, что такое законный наряд?
"Патриарх" пристально посмотрел на Михаила, словно пытался угадать,
что стоит за его словами. Не дождавшись ответа, принялся
разглагольствовать:
- Законный наряд - это то, что в целом ряде случаев тебе уже не надо,
а надо мне, но что, тем не менее, получаешь ты. Но как быть мне - вот
вопрос? Когда бы все делалось, как пишут в инструкциях, справочниках,
диссертациях, не было бы нужды в снабжении и снабженцах: заложи в
вычислительную машину план, фонды, заявки, нормативы и только успевай
нажимать кнопки. В действительности же тысячи людей мотаются по
командировкам, жуют холодные котлеты, спят на раскладушках в гостиничных
коридорах, обивают пороги плановых снабженческих организаций, ловят в
вестибюлях таких людей, как Геннадий и твоя бывшая жена, заглядывают им в
глаза, просят, умоляют. Причем не для себя просят - для завода, фабрики,
стройки, которые завтра станут, не выбей снабженец сегодня баржу леса,
вагон цемента, полсотни тонн проката...
Он уводил разговор в сторону, но Михаил не сразу понял это и невольно
потер лоб, пытаясь удержать разбегавшиеся мысли.
- Я понимаю... знаю, что бывают просчеты в планировании, что
корректировки производственных программ не всегда подкрепляются
материальными ресурсами, - обдумывая каждое слово и вместе с тем стараясь
не потерять нить разговора, сказал Михаил. - Случается, поставщики не
выполняют своих обязательств...
Осекся, поймав себя на том, что пошел на поводу у тестя. Разозлился
на него и на себя, повысил голос:
- Я не считаю всех снабженцев проходимцами! Но то, что делается с
распределением металлов в главке, которым вы руководили...
- Вот когда я руководил, и надо было говорить со мной, - перебил его
"патриарх". - А сейчас ты обращаешься не по адресу, мой милый.
Он кривил душой: Вартанов и Геннадий, вплоть до июня, когда
разразился скандал, бегали к нему чуть ли не каждый день, шушукались в
этом кабинете по каким-то только им известным делам.
Михаил достал из кармана и показал тестю потертый на сгибах наряд,
из-за которого заварилась вся эта каша.
- Это подпись Полудня? Вы должны знать его подпись, он был вашим
заместителем.
"Патриарх" мельком взглянул на наряд и снова уставился на Михаила,
сказал почти безразлично:
- Этот наряд аннулирован. Он был выдан ошибочно.
Михаил опешил - такого он не ожидал, но затем пересилил себя,
усмехнулся:
- Значит, и вы имели к этому отношение?
Матвей Егорович небрежно пожал плечами:
- Уже больше года, как я ушел из главка.
- Но там остались люди, которые прислушиваются к каждому вашему
слову! - вырвалось у Михаила.
Однако "патриарха" нелегко было смутить:
- Ты наивен, как ребенок. Отставным пророкам внимают разве что из
любопытства, а к руководству и исполнению принимают только то, что вещают
действующие оракулы, какие бы глупости они не изрекали.
Он снова уводил разговор в сторону, но на этот раз Михаил не
поддался:
- Откуда же вам известно, что наряд был аннулирован?
- Алина сказала после того, как ты закатил ей истерику.
- По-вашему, лучше было бы, если б она угодила в тюрьму? - взорвался
Михаил. - Неужто не понимаете, что от такого не отопрешься?
Он потряс нарядом.
- Дай-ка взглянуть.
Не разгадав подвоха, Михаил передал ему наряд. "Патриарх" скомкал
документ и сунул за отворот стеганой куртки. Михаил рванулся к нему, но
его остановил насмешливый голос тестя:
- Ты что, драться намерен? Ну давай, колоти старика за все, что он
сделал для тебя.
- Верните наряд! - Михаил сжал кулаки.
- Он тебе без надобности. В ОБХСС его не понесешь - духу не хватит. А
трясти им перед Алиной я не позволю. И без того ты измотал ей нервы. -
Звучащая в его голосе насмешка уступила место гневным интонациям. - Когда
женщина, которая была тебе не только женой, но и сестрой, матерью,
нянькой, совершает ошибку, ты должен поклониться ей в ноги, а не бить по
физиономии.
- То была не ошибка - преступление! Наряд выдан под фиктивную заявку,
подпись в нем подделана, его получил негодяй и прохвост Липницкий. Вы
хорошо знаете этого человека: он не раз бывал в этом доме!
На этот раз "патриарх" промолчал.
- Уверен, что Алина связалась с Липницким не по своей инициативе, -
не унимался Михаил. - Последнее время ее окружали такие пройдохи как
Вартанов, Геннадий. Не сомневаюсь, что ее запутали, обманули, поставили
перед свершившимся фактом.
- Нашел наивную девочку тридцати пяти лет от роду, - хмыкнул Матвей
Егорович.
- Она не святая, я знаю. И все-таки она была честным человеком, пока
вы не втянули ее в темные дела.
- Я втянул? Соображаешь, что говоришь?! - попытался возмутиться
"патриарх".
- Да, вы! - снова повысил голос Михаил. - Вы знали, как к ней
подойти, как уговорить, задобрить - ведь она ваша дочь. Вы принудили ее
оставить институт, перейти на работу, в которой она не разбиралась только
потому, что так было надо вам. Чтобы избежать неприятностей, вы были
вынуждены уйти из главка, который уже не воспринимали иначе как свою
вотчину. Правда, там оставались ваши присные Геннадий и Вартанов, но они
отреклись бы от вас на следующий день, если бы вы не связали с ними Алину.
У нее были дипломы, звания, незапятнанное имя, сильный характер - в общем
все, что требовалось для уготованной ей роли. А то, что она ничего не
смыслила в материалах, было вам даже на руку!
"Патриарх" отбросил плед, на удивление прытко для своих лет вскочил,
размашистым шагом подошел к столу, нацедил из сифона воды, выпил залпом и
только затем заговорил, отступив к кафельной печке и привалясь к ней
спиной:
- Ты никогда не блистал умом, Михаил, но я не предполагал, что ты
такой дурак. А может, притворяешься таким, потому что тебе так выгодно?
Впрочем, это уже не суть важно. Мы говорим начистоту: я выслушал тебя,
теперь послушай меня. Твой брак с Алиной никогда не вызывал у меня
восторга: ты был желторотым юнцом, она - взрослой и в общем-то разумной
женщиной. Но ты был ее прихотью, а я не привык отказывать дочери ни в чем.
Ты жил в моем доме, ел за моим столом, учился и работал там, куда я
устроил тебя, ездил на моей машине. Чего тебе не хватало?.. Мои дела! Что
ты знаешь о них? То, что накропал в своей диссертации? Но прости, это
бред! Рациональные схемы хороши там, где все рационально, где все имеется
в наличии, разложено по полочкам, складам, базам. А когда нет того, не
хватает другого, это устарело, а то не лезет ни в какие ворота, с твоими
схемами можно сходить только в одно место... Да, выдавал незаконные
наряды! Незаконные с точки зрения твоих схем, а с точки зрения нужд
предприятий - необходимые. Шел навстречу людям - каюсь! Вникал в суть
вопроса, а инструкции откладывал в сторону - виноват! Делал одолжение
одним и одалживался у других - расстреляй меня!
- И все это вы делали бескорыстно? - усмехнулся Михаил.
- Дурацкий вопрос! - рассердился Матвей Егорович. - Но ты задал его,
и я отвечу. Да, меня благодарили порой, и я не отклонял этих
благодарностей потому, что и заслуживал их и что, в свою очередь, должен
был кое-кого благодарить. Однако знал меру и никогда не зарывался. Для
тебя это новость? Странно. Мы жили под одной крышей, встречались каждый
день. Где были твои глаза? Выходит, ты ничего не видел, кроме своей
распрекрасной Алины. Но в таком случае скажи, пожалуйста, на какие
средства твоя бывшая жена обновляла и пополняла свой гардероб, для
которого в доме уже не хватало шкафов? На какие шиши она и ты ездили на
пикники, в круизы, принимали гостей, шатались по ресторанам? А машина,
дача, годы ее и твоей учебы в институте, аспирантуре? Ты же экономист,
кандидат наук, вот и посчитай, во что это обходилось. Тут не потребуется
уравнений, интегралов, сетевых графиков - соверши элементарные
арифметические действия: сложи ваши доходы и вычти расходы. Заранее скажу,
что получится отрицательная величина. И довольно значительная. Так вот,
этот дефицит покрывал я. Да, представь! Понимаю, за любовью, наукой,
мировыми проблемами, что вы решали, было недосуг думать о таких пустяках.
Но как-то твоя бывшая жена взяла карандаш и подсчитала. Она помышляла о
норковой шубке, а ты был непрочь приобрести новую машину - старую вы
заездили вконец. Вот ей и пришлось заняться арифметикой. Не скрою, я
посоветовал - взял такой грех на душу! Но не жалею. Потому что цифры, имей
в виду, категория неумолимая. И Алина это поняла. Советую и тебе на досуге
поупражняться в арифметике. А когда закончишь подсчеты, подумай: вправе ли
ты претендовать на роль прокурора?
Михаил не нашел что возразить. В словах Матвея Егоровича была доля
правды. Но была и ложь, окрашенная под правду настолько ловко и
беспардонно, что отличить ее от правды так вот сразу Михаил не мог. А еще
он подумал, что не зря боялся своей памяти - от такого не отрешишься ни за
день, ни за год. Наивным было и его стремление одним махом рассчитаться с
прошлым: он был должен не прошлому - себе нынешнему...
15
В Киев вылетели первым утренним рейсом, Жмурко задремал, едва
опустился в кресло, не мудрено - работали всю ночь. А Валентину не
хотелось спать - нервы были напряжены, и сбросить это напряжение сейчас,
когда дело не просто сдвинулось с мертвой точки, но и стремительно
приближалось в развязке, было не просто.
Результат выхода на Липницкого не замедлил сказаться, невзирая на то,
что самого Липницкого уже не было в живых. При обыске его квартиры на
одном из ковров эксперты обнаружили замытое пятно. Подозрительное
капельное пятно отыскали и в багажнике бурыхинской "Лады". Анализами,
которые по настоянию Билякевича были произведены незамедлительно, эксперты
установили, что оба пятна были оставлены кровью, по составу идентичной
крови Михайлова-Нагорного. Одновременно были исследованы соскобы пыли со
стены кабинета Липницкого - с того места, где висела картина. Конфигурация
нарушенного пылевого слоя и химический анализ соскобов позволили сделать
вывод, что за картиной до недавнего времени лежала какая-то сложенная то
ли вдвое, то ли вчетверо бумага, скорее всего документ, исполненный на
бланке: в соскобах удалось обнаружить элементы как типографской краски,
так и краски, которой покрывают ленты пишущих машинок.
И это было не все. Начал проявляться сообщник Липницкого -
"светлоусый": свидетель Димаров не только опознал по фотороботу мужчину,
которого видел несколько раз с Липницким, но и внес коррективы в сам
фоторобот. Парикмахер Димаров знал толк в пластике человеческого лица.
Уточненный фоторобот Валентину вручили на аэродроме, перед самым вылетом.
Некоторые сведения о "светлоусом" сообщила и "стальная" Нелли,
которая после недолгого препирательства начала давать показания. Давала
она их торопливой скороговоркой, а умолкала лишь затем, чтобы вытереть
слезы, высморкаться и в очередной раз спросить со всхлипом: "А что мне за
это будет?"
От нее Валентин и Жмурко узнали немало любопытного о покойном
Липницком. "Светлоусого" Нелли знала хуже и даже путала его имя - не то
Альберт, не то Эдуард (всех не упомнишь!). Но у Валентина сложилось
впечатление, что Нелли по какой-то причине говорит о "светлоусом" не все,
что знает. С Бурыхиным было еще труднее: он отрицал все и вся. При этом
так врал и путал, что нельзя было верить ни одному его слову, а допустить
можно было все...
В Бориспольском аэропорту Валентина и Жмурко встретил капитан Годун
из УБХСС республики. Долговязый, в очках, он чем-то напоминал Паганеля из
кинофильма "Дети капитана Гранта". Но сходство было лишь внешнее, Годун
оказался толковым человеком, вопросы понимал с полуслова, говорил по
существу, оттеняя главное и в то же время не опуская деталей, которые в
таком деле могли сыграть немалую роль.
Пока добирались до города, успели обменяться взаимной информацией,
после чего Валентин уже мог в общих чертах представить ход событий,
которые привели Нагорного в Сосновск, столкнул с дельцом Липницким и его
"командой". Все кажется простым и понятным, когда располагаешь необходимой
информацией...
Сотрудник научно-исследовательского института кандидат экономических
наук Михаил Алексеевич Нагорный последние несколько лет занимался
разработкой рациональных схем снабжения предприятий республики прокатом
черных металлов. Вопрос этот непростой: практика планирования и снабжения
металлом промышленных, сельскохозяйственных, строительных, транспортных,
торговых предприятий далеко не идеальна. Изучая работу ряда снабженческих
учреждений, Нагорный часто бывал в главке, которым до середины прошлого
года руководил его тесть - Матвей Егорович Шевчук. В этом же главке
работала жена Нагорного - Алина Матвеевна, тоже кандидат наук.
На практическую работу Алина Матвеевна перешла сравнительно недавно -
года полтора назад, а до этого была таким же научным сотрудником, как
Нагорный. Впрочем, не совсем таким. Занимаясь в институте теоретическими
вопросами, Алина Матвеевна плохо представляла организационно-техническую
работу снабженческого главка. Тем не менее она согласилась возглавить один
из самых сложных отделов - отдел материалов, в состав которого входила
группа металлов. Очевидно полагала, что ученая степень дает ей на это
право. Ее неопытностью воспользовался руководитель группы металлов
Редченко, еще до назначения Алины Матвеевны не раз нарушавший
планово-снабженческую дисциплину. С приходом в отдел Алины, Редченко и
вовсе распоясался: в целом ряде случаев дефицитные сортименты металлов
занаряживались тем предприятиям, которым они не планировались, а
предприятия, которые должны были получать эти металлы в плановом порядке,
недополучали их. Первое время это списывалось на неопытность нового
начальника отдела, потом на ошибки, которые могут быть в любом деле, а
потом в контрольные органы стали поступать сигналы о том, что
распределение проката целиком и полностью дано на откуп Редченко, который
вершит этим распределением далеко небескорыстно. Схватить его, что
называется за руку, было нелегко. Но в начале июня его все-таки поймали на
горячем - наряд на внеплановый металл под "липовую" заявку был такой
уликой, от которой Редченко, казалось бы, не отвертеться.
И вот что любопытно: фиктивность заявки была установлена не кем иным,
как Нагорным, которого руководители главка попросили помочь разобраться в
той путанице с распределением проката, что за последнее время воцарилась в
отделе материалов. Однако при этом не было учтено, что за беспорядки в
группе металлов наряду с Редченко несет ответственность и Алина Матвеевна.
Очевидно, руководители главка не подумали об этом, а возможно, - и это
скорее всего, - не ожидали такого финала: в задачу Нагорного не входила
ревизия. Тем не менее, обнаружив фикцию, Нагорный не счел возможным скрыть
это. Больше того - обратил внимание и на то, что в контрольном экземпляре
наряда, который остался в главке, отсутствует подпись руководителей
последнего. А это уже наводило подозрение и на Алину Матвеевну.
Понимал ли Нагорный, что, разоблачая подлог, он тем самым ставит под
удар свою жену? Несомненно. Но Алина Матвеевна могла отделаться легким
испугом, если бы удалось перехватить уже выданный наряд и заставить
молчать инициаторов этой махинации. И Нагорный принимает такое
компромиссное решение - сейчас это уже ясно: на следующий день после
обнаружения фикции подает заявление об увольнении и, не дожидаясь приказа,
выезжает из Киева в неизвестном направлении. Собственно, теперь уже
известно, куда и зачем он ехал. Надо думать, что к такому решению он
пришел не без внутренней борьбы. И хотя его поступок оправдать нельзя, но
понять можно: что ни говорите - жена...
Последующие события развивались так: против Редченко было возбуждено
уголовное дело. Но поскольку наряд не был предъявлен к исполнению, Алина
Матвеевна утверждала, что первые его экземпляры начальник главка подписал
в ее присутствии, сам начальник не мог сказать ни "да", ни "нет" - за день
он подписывает сотни нарядов. Редченко категорически отрицал соучастие в
подлоге ("Проглядел, но не умышленно!"), а Липницкий вообще не пожелал
говорить на эту тему ("Не понимаю, о чем вы? Эту заявку вижу впервые!"),
дело пришлось прекратить. Редченко отделался дисциплинарным взысканием,
Алина Матвеевна получила выговор.
Небезынтересно отметить, что в ходе следствия Редченко, Вартанов и
даже Алина Матвеевна все непорядки в работе группы металлов ставили в
вину... Нагорному, чьи схемы якобы внесли путаницу в распределение строго
фондируемых сортиментов металлов...
- Все понимаю, за исключением одного, - как бы подводя итог, сказал
Валентин: - Почему Липницкий пошел на крайнюю меру? Оставим в стороне
моральные соображения - у такого Липницкого их не могло быть. Но как делец
он должен был все рассчитать. Допустим, что Нагорному удалось изъять у
него наряд. Ну и что?
- Липницкий терял крупный куш, - сказал Жмурко. - Представляешь,
сколько бы он получил, пусти налево сто двадцать тонн кровельного железа?
Кто из застройщиков, владельцев дач не помышляет о железной крыше? У тебя
нет дачи? - Счастливый человек!
- Это не повод для убийства. Смерть Нагорного ничего не меняла:
подлог был уже обнаружен, и предъявить наряд к исполнению Липницкий не
мог.
- Видимо, он опасался разоблачения.
- Не в интересах Нагорного было изобличать его, Липницкий мог указать
на Алину Матвеевну как на соучастницу преступной махинации...
Они спорили до тех пор, пока Валентин из кабинета Годуна не позвонил
в Сосновск Билякевичу. Были новости. Переговорив с шефом, Валентин сообщил
Жмурко и Годуну, что Бурыхин стал более откровенен. Не всему из того, что
он говорит, следует верить и сейчас, но в одном его показания совпадают с
показаниями "стальной" Нелли - незадолго до покушения в квартире
Липницкого появился "светлоусый". Ни имени, ни фамилии его Бурыхин не
знает, так как видел его лишь однажды - вечером четвертого июня, да и то
недолго. Тем не менее Бурыхин утверждает, что "светлоусый" вошел в
квартиру Липницкого, когда там уже находился Нагорный. И вошел не просто,
а таясь от Нагорного - сразу прошмыгнул в ванную комнату, притаился там,
чему способствовал хозяин и отчасти Нелли.
- По-моему, Бурыхин продолжает врать, - выслушав Валентина, сказал
Жмурко. - От себя главный удар отводит. Поэтому и приплел "светлоусого".
- Но, надеюсь, вы не сомневаетесь, что "светлоусый" был заодно с
Липницким? - стал горячиться Валентин.
Годун, до этого не вмешивавшийся в их спор, попросил показать
фоторобот "светлоусого". Валентин открыл свой дипломат и, порывшись в
бумагах, нашел фоторобот. Годун долго рассматривал его, затем
удовлетворенно кивнув, сказал таким тоном, словно речь шла о чем-то
несущественном:
- Хорошо сделан, добротно. Особенно похожи усы. Как две капли воды.
Только он их уже сбрил.
- Кто? - не понял Валентин.
- Редченко.
16
Попасть на прием к Алине Матвеевне оказалось непросто: в коридоре у
двери, на которой красовалась зеркальная табличка с ее фамилией,
переминались с ноги на ногу шесть или семь солидного вида мужчин, судя по
их пухлым портфелям - приезжие.
- У Алины Матвеевны совещание, - предупредил один из них. - Мы уже
полтора часа ожидаем. Вот, занимайте очередь.
- А мы как раз на совещание, - нашелся Годун и толкнул дверь.
За дверью оказалась небольшая приемная, где восседала остроносенькая
надменная девица - секретарь отдела.
- Алина Матвеевна не принимает, - не глядя на вошедших, строго
предупредила она. - Обращайтесь к Геннадию Константиновичу.
- Мы на минутку, - сказал Годун и, прежде чем строгая девица успела
помешать, толкнул еще одну, обитую лоснящейся кожей дверь...
Валентин представлял эту женщину другой: эдакой ответственной дамой,
подчеркнуто официальной даже в своих улыбках. Ну, разумеется, прическа от
парикмахера, скромный, но хорошо пошитый костюм или же платье деловой
женщины. А у нее были черные, как смоль, волосы, непослушной волной
спадавшие на лоб, быстрый, но не бегающий взгляд, мягкая полуулыбка, что
не сходила с красиво очерченных губ, тонкие, ухоженные, но сильные в
пожатии руки. И наряд ее не соответствовал занимаемому положению: кожаная
куртка, под ней свитер, и совсем уже неожиданно темно-синие вельветки, что
надо признать, подчеркивали стройность фигуры.
Никакого совещания у нее не было. Алина Матвеевна сидела в
одиночестве за письменным столом перед раскрытой папкой со служебной
почтой и, судя по горе окурков в пепельнице и белесым волнам дыма, курила
сигарету за сигаретой.
Узнав Годуна, она не удивилась его приходу, встала, подала руку,
спросила, не гася улыбки:
- Что, опять по мою грешную душу?
- Такова наша служба, - серьезно, но нестрого сказал Годун, а затем
представил приезжих.
- Уголовный розыск? - удивилась Алина Матвеевна, подавая руку и
Валентину.
- У нас серьезное дело, Алина Матвеевна, а потому предупредите
секретаря и товарищей, которые ожидают приема, что вы будете заняты до
конца дня. Не надо выходить, позвоните по телефону.
- Даже так! - Алина Матвеевна пристально посмотрела на Валентина, и
он отметил, что у нее воспалены глаза, то ли от табачного дыма, то ли от
слез.
Она не стала спорить, включила селектор, сказала секретарю то, что
велел Валентин - ни слова больше. Затем погасила сигарету, открыла окно,
взяла стул, села напротив Валентина, заложила ногу за ногу, обхватила
руками колено.
- Можно так сидеть? Когда волнуюсь, я принимаю такую вот
непротокольную позу. Вас это не будет шокировать?
- Почему вы волнуетесь? - счел нужным спросить Валентин.
- Офицеры уголовного розыска не приходят из-за пустяков. - Она
прикусила губу, потупилась, но затем вскинула голову, посмотрела Валентину
в глаза: - Это связано с Нагорным, да? Спрашиваю потому, что виделась с
ним не далее как вчера вечером и сегодня утром, а до этого он пропадал
невесть где несколько месяцев. Он не счел нужным объясниться со мной по
этому поводу. Но я заметила, что у него какая-то рана на голове. Вот
здесь, - она показала на висок.
- Что еще заметили?
- На нем было все новое: плащ, костюм, туфли. С плаща даже не снята
торговая бирка - признаюсь, полюбопытствовала тайком. Других вещей при нем
не было. Это показалось мне странным... Что с ним произошло? Пожалуйста,
если можно, скажите.
Ее голос дрогнул, и Валентину показалось, что она вот-вот заплачет.
Вряд ли это было наигранным. Тем не менее он не ответил и, в свою очередь,
спросил:
- Где вы виделись с ним?
- Дома. Он пришел около девяти часов вечера, переночевал в своей
комнате, а утром сложил в чемодан вещи и ушел.
- С чемоданом ушел?
- Да.
- Куда направился, не знаете?
- Сказал, что подастся в Приморск, где намерен обосноваться. Но перед
тем заедет в какой-то город, чтобы оформить какой-то документ. В
подробности не вдавался, а я не сочла удобным расспрашивать.
- Поссорились?
- Мы поссорились давно.
- Но какой-то разговор был?
Она опустила голову, и волосы черным крылом прикрыли ее лоб, глаза.
- Нам уже давно не о чем было говорить. Что нового могут сказать друг
другу люди, прожившие в браке двенадцать лет!
- Но что-то все-таки было сказано?
- Ничего из того, что могло бы заинтересовать милицию.
- Ваша размолвка не связана с фиктивной заявкой на кровельное железо?
- спросил Годун.
- Последний год мы часто ссорились, а в конце апреля разошлись
окончательно. История с заявкой была уже после этого.
- Из-за чего вы разошлись? - полюбопытствовал Валентин.
- Это важно?
- Да.
- Полтора года назад я перевелась из института, где долгое время
работала, в главк. Михаил не одобрил мое решение. Но пока я работала в
плановом отделе, он еще кое-как мирился с этим. А вот когда мне предложили
возглавить отдел материалов, он, как говорится, встал на дыбы.
- Почему?
- Считал, что не справлюсь, зашьюсь. Но я поступила так, как сочла
нужным. С тех пор мы перестали понимать друг друга.
- Только из-за этого перестали понимать?
- Была еще одна причина, о которой мне не хотелось бы говорить.
- И все-таки?
- Он ревновал меня к моему первому мужу - Редченко.
- Вы были замужем за Редченко? - удивился Валентин.
- Я развелась с ним давно, прожив с Геннадием меньше года, о чем не
люблю вспоминать. - Алина Матвеевна поморщилась, как бы подчеркивая, что
воспоминание и в самом деле неприятно ей. - Тем не менее сохраняю с ним
нормальные служебные отношения, ведь мы - коллеги. Год назад, когда меня
назначили начальником отдела, Геннадий оказался в моем подчинении. Так
получилось. Но, поверьте, это ничего не изменило.
- Так-таки и ничего? - снова вмешался Годун.
- Представьте себе, товарищ капитан! - Алина Матвеевна недобро
посмотрела на него. - Ведь даже, если я, как вы считаете, ворую вместе с
ним, то это опять-таки связано только с работой.
- Я не считаю, что вы воруете, - спокойно возразил Годун. - Но
подозреваю, что Редченко берет взятки и делится с вами.
- Что в лоб, что по лбу, все равно - тюрьма! - нервно рассмеялась
она.
- Ну, это будет видно: тюрьма или что-то другое. Вы - умная женщина,
Алина Матвеевна, и должны понять, что у нас есть основания задавать вам
неприятные вопросы.
- И в ваших интересах не уходить от них, - подхватил Валентин.
- Чистосердечное признание будет принято во внимание? - невесело
усмехнулась она.
И вдруг вскочила, подбежала к канцелярскому шкафу, распахнула дверцы,
стала сгребать с полок какие-то коробочки, комплекты фломастеров,
сувенирные фигурки. Все это взяла в охапку, бросила на стол.
- Вот: духи, конфеты, сувениры, есть еще бутылка марочного вина, все
это взятки! Как их всовывают в шкаф посетители, не знаю, я не в состоянии
уследить за каждым. Но в конце недели все это выкладываю на стол и раздаю
сотрудникам. Себе оставляю коробку-другую конфет, да и то не всегда.
Можете спросить кого угодно! Понимаю: не оправдание, и я готова отвечать.
- На вашем месте я бы не бравировал этим, - сказал Годун. - Но это не
ответ на мой вопрос. Какую сумму вы получили от Липницкого за наряд на
железо под фиктивную заявку?
- Деньгами я не беру ни за наряды, ни за другое! - вспылила она.
- Не будем осложнять этот и без того нелегкий разговор, -
рассудительно заметил Годун. - Но поскольку мы уже затронули эту тему,
разрешите полюбопытствовать, кто подарил вам, коли деньгами вы не берете,
дачу в Боярке, "Жигули", норковую шубу и, скажем, кольцо с бриллиантами,
которое у вас на руке? О менее ценных вещах не будем уже упоминать.
- Мы беседовали на эту тему четыре месяца назад!
- Верно, беседовали, - согласился Годун. - Но я не помню всех
деталей.
- Что ж, извольте. Дачу мы с мужем приобрели, продав принадлежащий
ему дом в Приморске. Машину купили на сбережения - все пять лет, что
Нагорный учился в институте, он подрабатывал слесарничанием на станции
автотехобслуживания и таким образом собрал значительную сумму. Правда,
часть денег дал мой отец, но не так уж много - что-то около тысячи. Можете
проверить!
- Проверяли, все верно. Но скажите, если это не семейный секрет,
почему и дача, и машина оформлены на ваше имя? Деньги-то были Нагорного.
- Так получилось, - впервые отвела глаза Алина Матвеевна. - Сейчас
уже не помню, почему.
- Кто оформлял покупку дачи, машины?
- Мой отец. Там были какие-то сложности, а отец - человек со связями.
- Нагорный не возражал против такого оформления?
- Нет.
- А вчера и сегодня не заходил разговор о даче, машине? Нагорный,
насколько я понимаю, уходил от вас насовсем.
- О даче разговора не было. Что касается машины, то я предложила
Нагорному взять ее, но вмешался отец...
Алина Матвеевна осеклась, опустила голову.
- Нагорный не спорил?
- Нет, хотя отец был не прав.
- В прошлый раз вы говорили, что норковую шубу вам подарил отец.
Когда это произошло?
- Полтора года назад. Он как раз уходил на пенсию.
- Странно.
- В чем вы усматриваете странность? У отца были сбережения, а я - его
единственная дочь!
- И все-таки в подобных случаях принято делать подарки тем, кто
уходит на пенсию, а не наоборот. Не являлся ли этот довольно щедрый дар
своего рода компенсацией вам за согласие оставить относительно спокойную
работу научного сотрудника и взвалить на себя нелегкий груз руководителя
отдела материалов?
- Это ваши домыслы! - снова вскинула голову Алина.
- Когда не получаешь вразумительного ответа, поневоле домысливаешь
его.
- Ну что ж, если угодно: мне осточертела наука или науке осточертела
я, это как посмотреть, и нам пришлось расстаться. Вы удовлетворены?
- Почти. Но почему отдел материалов?
- Мне предложили - и я согласилась. Как та девица, которая мечтала
выйти замуж за космонавта, а в загс пошла с бухгалтером. На вещи надо
смотреть реально.
- В том числе и на норковую шубу?
Алина Матвеевна не ответила.
- Ну хорошо, - примирительно сказал Годун. - Будем считать этот
вопрос исчерпанным. Остается кольцо с десятикаратовым, если не ошибаюсь,
бриллиантом. Помнится, когда мы беседовали в июне, на вас не было этого
кольца.
Губы Алины Матвеевны дернулись в усмешке, что не укрылось от
Валентина.
- Я сняла его тогда, чтобы не вводить вас в заблуждение. Ведь в вашем
понимании драгоценности носят только преступницы.
- Я так не думаю, но тем не менее жду объяснений.
- Мне нечего скрывать! Это подарок моей первой свекрови - реликвия
досточтимого семейства Редченко - уже по-другому, недобро усмехнулась
Алина Матвеевна.
- Свадебный подарок? - не отступал Годун.
- Геннадий еще не был моим мужем. Мы только встречались, а его маман
всячески препятствовала этому, считая, что я неровня ее сыну.
- Чем же объяснить ее последующее расположение к вам?
- Сущим пустяком. Я забеременела, ее сынок испугался и потащил меня к
знакомому гинекологу, который едва не отправил меня на тот свет.
Достаточно сказать, что после этого я лежала в реанимации, и ни один врач
ни за что не ручался. Это случилось в Приморске, куда тотчас же прилетела
Редченко-маман, чтобы замять скандал. Вот так я получила это кольцо,
взамен надежды стать когда-либо матерью. Пикантная история, не правда ли,
товарищ капитан?
- Простите.
- Пожалуйста!
Валентин, не пропустивший ни одного слова Алины Матвеевны, пытался
понять, насколько она искренна сейчас. Вопросы были для нее неприятны, но
неизбежны. Очевидно, она понимала это и говорила если не всю правду, то
значительную часть ее. Но чего-то безусловно не договаривала, и это тоже
было понятно. Как ни странно, Алина Матвеевна производила приятное
впечатление и как женщина - ничего наигранного, жеманного, все в меру, не
исключая желания казаться оригинальной, привлекательной, - и как
собеседник - умна, сообразительна, находчива. Вот только юмор ее несколько
мрачноват. Впрочем, в ее положении веселые шуточки вряд ли были уместны.
Понимает ли она, чем вызван их визит? Очевидно догадывается: не
случайно же сразу спросила о Нагорном. И спросила заинтересованно,
взволнованно. Судя по всему, о происшедшим с ним в Сосновске не знает;
скорее всего ей преподнесли какую-то иную, более-менее убедительную версию
его исчезновения. Какие бы ни были у нее отношения с Редченко и Липницким,
ни тот, ни другой не рискнули бы признаться ей в содеянном. Одно дело
махинации с нарядами, другое - убийство, да к тому же человека, который
многие годы был ей близок: не тот характер у Алины Матвеевны, чтобы
двенадцать лет прожить с нелюбимым, постылым. Да и сейчас похоже, несмотря
ни на что, Нагорный не безразличен ей.
Это надо иметь в виду.
Но для начала Валентин напомнил ей о Липницком.
- Меня об этом уже спрашивал, а вернее, допрашивал капитан Годун, -
Алина Матвеевна отбросила волосы от глаз. - Я сказала тогда и повторяю
сейчас, что не знаю никакого Липницкого.
- Но вы визировали наряд на железо для несуществующей организации.
- И об этом мы говорили с товарищем Годуном. Ежедневно я визирую
десятки нарядов, доверяя руководителям групп, которые их готовят.
- Доверять, конечно, надо, но и контролировать необходимо.
- Виновата!
- Алина Матвеевна, я готов поверить в вашу искренность: многое из
того, что вы сказали, похоже на правду. Но одно ваше утверждение не могу
принять - что вы не знали Григория Борисовича Липницкого. Он не раз бывал
у вас по делам своего завода. Махинациями он занимался, если так можно
сказать, попутно.
- У меня ежедневно бывают десятки представителей всевозможных
заводов, объединений, трестов. Я не могу помнить всех!
- Разрешите не поверить. Вы не могли не запомнить Липницкого. Правда,
ему перевалило за пятьдесят, но он был весьма представительным, галантным,
красноречивым.
- В этом кабинете все посетители становятся галантными,
красноречивыми. Но я обращаю внимание - признаюсь - только на тех, кому до
сорока. Пятидесятилетний мужчина пока что - не мой идеал.
- Значит, не помните?
- Не помню.
- Кто же, в таком случае, указал Нагорному на Липницкого как на
инициатора махинации с фиктивной заявкой?
- Нагорному? - растерялась Алина Матвеевна. - При чем здесь Нагорный?
- Мне кажется, вы знаете, при чем.
Она опустила голову, принялась раскачиваться на стуле.
- Нагорный - мальчишка! - глядя в пол, глухо сказала она. -
Тридцатилетний мальчишка с дипломом кандидата наук. Он знает, как оно
должно быть, но не хочет понять, как оно есть.
- Оно - это распределение проката металлов? - вступил в разговор
Жмурко.
- И проката в том числе.
- А вы знаете, как оно есть?
- Досконально об этом знает только Бог!
- А может и Редченко?
- Может быть, но сомневаюсь. Когда Нагорный поднял тарарам из-за
этого наряда, Редченко заметался, как угорелый...
Она осеклась, видимо поймав себя на том, что сказала лишнее.
- Считаете, что Нагорный должен был замять эту историю?
- Нет, почему же! У него свои принципы.
- Но они не совпадают с вашими?
Алина Матвеевна неопределенно повела плечами.
- Вас не обеспокоило исчезновение Нагорного четыре месяца назад? -
спросил Валентин.
- Обеспокоило. Но потом я узнала, что он уехал к какой-то женщине, в
связи с которой состоял.
- А вам не показалось странным, что он оставил дома свои вещи и уехал
в одном костюме?
Алина Матвеевна настороженно посмотрела на Валентина. Прошло с
полминуты, пока она произнесла неуверенно:
- Михаил - своеобразный человек. Он всегда был равнодушен к вещам, к
тому, как и во что одет. А потом я думала, что его неприязнь возросла
настолько, что он готов пожертвовать чем угодно, лишь бы не встречаться со
мной.
- Он дал вам повод так думать?
- Другого объяснения не было. А повод, вернее, причина, была и есть -
я старше его на пять лет. Раньше это было не так заметно, а сейчас... -
она невесело усмехнулась, - когда он приходил в наш главк, с ним
заигрывали девчонки - секретарши, вчерашние школьницы. Где уж мне до них!
- Вы убедились в его неприязни и вчера вечером?
Алина Матвеевна растерянно посмотрела на Валентина, затем развела
руками, попыталась улыбнуться, но улыбки не получилось.
- Я была настолько удивлена его появлением, что не подумала об этом.
А сегодня... Когда мы прощались, он вдруг обнял меня, поцеловал и сказал:
"Уйдем вместе!" - Она снова развела руками и попыталась улыбнуться, а
потом добавила, как бы оправдываясь:
- Он стал какой-то странный. Раньше таким не был.
Наступила неловкая пауза. Валентину понадобилось некоторое время,
чтобы собраться с мыслями, сформулировать следующий вопрос:
- В начале июня, когда Нагорный ушел из дома, он говорил вам, что
уходит к другой женщине?
- Нет. Об этом я узнала позже.
- От кого?
- Не все ли равно.
- Я настаиваю на ответе.
- Мне сказал об этом Редченко, спустя день или два после того, как
уехал Михаил.
Валентин переглянулся с Жмурко. Тот согласно кивнул.
- Алина Матвеевна, теперь я могу ответить на вопрос, который вы
задали в начале нашего разговора, - сказал Валентин. - Вас интересует, что
в действительности случилось с Нагорным?
- Да, конечно.
Она встала, подошла к столу, взяла сигарету, закурила. Валентин
заметил, что у нее дрожат пальцы. Вернувшись на место, Алина Матвеевна
обхватила плечи руками, словно ей стало холодно.
Слушая Валентина, не проронила ни слова. Он рассказал о том, что было
известно следствию до выхода на Липницкого. По мере его рассказа Алина
Матвеевна все больше сутулилась, а затем уронила голову и расплакалась.
- Вчера я почувствовала, что с ним произошло нечто страшное, но что,
не могла понять, - сквозь слезы сказала она. - О своих бедах,
неприятностях Миша и раньше не любил распространяться, а тон и тема нашего
вчерашнего разговора не располагали к откровенности. Но я хорошо знаю его:
когда он сталкивается с несправедливостью, хамством, то заводится с
полоборота, лезет на рожон, в драку. Верно, завелся с какими-то
хулиганами.
- Я бы не назвал Липницкого хулиганом, - счел нужным заметить
Валентин.
- Нет! - Она вскочила, побледнела.
- Да, - сказал Валентин. - Подробности узнаете несколько позже. А
сейчас прошу ответить на вопрос, который вам уже задавали, но ответить
правду. Как получилось с нарядом на кровельное железо?
Алина Матвеевна, словно в нерешительности, опустилась на стул,
закрыла лицо руками и так сидела некоторое время, но потом опустила руки и
стала рассказывать:
- Наряд выписал Редченко, принес мне на визу, сказал, что документ
надо срочно выслать поставщику, и он сам даст его на подпись начальству. С
ним был Липницкий, которого - вы правы - я знала как снабженца Сосновского
машиностроительного завода. Липницкий был заинтересован в этом наряде и
преподнес мне коробку конфет "Ассорти", чему я не придала значения - он
всегда дарил мне знаменитое сосновское "Ассорти", и я находила это в
порядке вещей. Но о том, что заявка была фиктивной, я, клянусь, не знала.
Фиктивность заявки установил Нагорный на следующий день, так получилось.
Произошло это то ли второго, то ли третьего июня. Редченко на месте не
было, он выехал в командировку, и Нагорный взял в оборот меня. Вначале я
отпиралась, но потом назвала Липницкого.
- Как вы объясните, что контрольный экземпляр наряда не подписан
начальником главка? - спросил Годун. - В июне вы сослались на то, что
руководители главка подчас в спешке оставляют не подписанным последний
экземпляр.
- Я считала, что так оно и было. Редченко сказал, что сам отнесет
наряд на подпись. Обычно в таких случаях он прибегает к содействию своего
товарища Вартанова, который, как референт начальника главка, может
заходить к шефу в любой момент. Уже после того, как стало известно о
фиктивности заявки, я спросила Вартанова, давал ли он на подпись
начальству этот наряд. Вартанов ответил отрицательно. Тогда я поняла, что
подпись подделал Редченко.
- В своем объяснении вы указали другое - что наряд дали на подпись
лично, и начальник главка подписал его в вашем присутствии.
- Меня просили так указать. - Она отвела глаза.
- Редченко просил?
- Не только, - Алина Матвеевна замялась, но потом все же сказала: -
Меня просил об этом и мой отец.
- Нагорный знал, что подпись в наряде подделана?
- Утверждать это можно только имея первые экземпляры наряда, а они
были выданы. Но Нагорный догадался о подлоге и обвинил в этом меня. Я уже
рассказала, как оно было. Такого обвинения я не заслуживала.
- А вы понимаете, с какой целью Нагорный поехал к Липницкому? - не
выдержал Валентин. - Понимаете, из-за чего, а вернее, из-за кого он едва
не поплатился жизнью?
Алина Матвеевна не ответила.
17
У Годуна и Жмурко еще были вопросы к ней, и Валентин оставил их,
поднялся этажом выше, зашел в отдел кадров, попросил разрешения позвонить
в Сосновск. Связавшись со следователем, он уточнил ряд моментов, а заодно
узнал о новых и, притом немаловажных откровениях Бурыхина и "стальной"
Нелли. То были как бы завершающие мазки на холсте: все обрело
последовательность и ясность.
Тем не менее Валентин не ощутил ни радости, ни облегчения, которые
обычно приходили с окончанием трудного дела. Он даже не мог сказать, что
удовлетворен собой - все оказалось проще, но куда грязней, чем этого можно
было ожидать от людей, всерьез претендующих на интеллигентность,
респектабельность.
На лестничной площадке, где висела табличка, указывающая на место для
курения, Валентин достал сигарету, стал разминать ее, но так и не закурил.
Мысль, осенившая его, как бы подводила итог. Преступление, которое он
раскрыл, на первый взгляд явилось результатом стечения обстоятельств. Не
переплетись столь необычно события и помыслы действующих лиц, не было бы и
столь печального финала. И люди, так или иначе причастные к этой истории,
чувствовали бы себя сейчас в полном порядке. Однако никакого порядка ни в
делах, ни в помыслах этих людей не было уже давно. И то, что произошло
четвертого июня в доме Липницкого, было в общем-то закономерно...
С этими мыслями Валентин вернулся в кабинет Алины Матвеевны, спросил,
на месте ли сейчас Редченко.
- Должен быть, если не ушел домой, - гася в пепельнице очередной
окурок, ответила Алина Матвеевна. - Хотите поговорить с ним?
Валентин ответил не сразу, думал как быть. То, что предстояло сейчас,
не требовало, а, строго говоря, даже исключало присутствие хозяйки
кабинета. Но случай был особый, и Валентин вопросительно посмотрел на
Жмурко. Тот неопределенно развел руками: дескать, поступай, как считаешь
нужным. И Валентин решился:
- Да. Пригласите его.
Алина Матвеевна подошла к аппарату селекторной связи, сказала в
микрофон:
- Геннадий Константинович, зайдите ко мне.
Гладко выбритый, аккуратно подстриженный, несколько полноватый, но
держащийся молодцом, в такой же, как на Алине Матвеевне кожаной куртке,
Редченко вошел в кабинет уверенной походкой человека, знающего себе цену.
Увидев Годуна, холодно кивнул ему, недоуменно посмотрел на Валентина и
только потом заметил, что Алина Матвеевна сидит посередине кабинета на
стуле, обхватив руками плечи и понурив голову. Очевидно, смекнул, что дела
его начальницы обстоят не лучшим образом и, уповая на свое начальство,
сразу полез на рожон:
- Что случилось, Алина? Они опять мотают тебе нервы? - Он повернулся
к Годуну, поскольку из посторонних знал только его: - Ну вот что, капитан,
хватит издеваться над женщиной! Уже полгода вы терроризируете ее. Один раз
вас одернули. Так вот, учтите, теперь вам это обойдется дороже! Я знаю, к
кому обращаться. Алина, почему ты не вызвала меня сразу?
- Я вызвал вас, Редченко, - подошел к нему Валентин.
- Простите, не имею чести знать!.. - продолжал хорохориться тот.
- Майор Ляшенко из уголовного розыска. А чести, вы верно заметили, у
вас нет. Какая может быть честь у убийцы!
- Что?! - отпрянул Редченко.
Но путь к двери ему преградил Жмурко.
- Руки, Редченко! - повысил голос Валентин и с помощью Жмурко
защелкнул на его запястьи наручники.
- На каком основании?! - пронзительным фальцетом взвизгнул Редченко.
- На основании ордера на ваш арест, - уже спокойно сказал Валентин. -
Пока что, я подчеркиваю - пока что, - вам предъявляется обвинение в
покушении на убийство Михаила Алексеевича Нагорного, которое вы совершили
вечером четвертого июня в Сосновске, в квартире хорошо известного вам
Липницкого.
- Чушь! Клевета! Я не знаю никакого Липницкого! Алина, что он
говорит? Это какой-то бред!
Редченко заметался по кабинету, но Жмурко перехватил его, усадил на
стул.
- Почему бред? - усмехнулся Жмурко. - Мы располагаем свидетельскими
показаниями, заключениями экспертов, вашим словесным портретом...
- Я не убивал! - снова стал выкрикивать Редченко. - Это неправда.
Нагорный жив!
- Остался жив, - уточнил Валентин. - Его спасли врачи, хотя шансов на
то, что он выживет, было немного.
- Это неправда!
- Если вы страдаете забывчивостью, могу напомнить, как это произошло.
В Сосновск вы приехали вместе с Липницким, чтобы помочь ему реализовать
незаконный наряд на кровельное железо. На базе, где надо было предъявить
наряд, вы не застали нужных людей и отправились в гостиницу. Вечером к вам
пришел Липницкий со своей знакомой Нелли, и вы неплохо провели время.
Нелли вам понравилась и вы, тайком от Липницкого, назначили ей свидание на
следующий день. Но утром четвертого июня ваши планы были нарушены: вам
сообщили, что в главке обнаружена фиктивность заявки, на основании которой
вы выписали наряд. Не буду гадать: вы ли позвонили в Киев своему человеку
или этот человек позвонил вам в гостиницу, но такая неприятная для вас
информация поступила. На базу вы уже не поехали, а для Липницкого
придумали какую-то отговорку. Почему вы так поступили, не знаю, но думаю,
что еще надеялись получить от Липницкого хотя бы часть обещанного
вознаграждения. Определенную роль сыграла и Нелли, свиданием с которой вы
не хотели пренебречь. Она пришла в гостиницу около полудня. В ее обществе
вы забыли о неприятности с нарядом. Но о них вам напомнил Липницкий: в
конце дня он позвонил в гостиницу и сообщил, что к нему на работу явился
Нагорный, который угрожает разоблачением и требует наряд. Вы испугались:
не говоря о фиктивности заявки, под которую был выдан наряд, в самом
наряде была подделана подпись руководителя главка, о чем не знал даже
Липницкий. Вы велели ему под любым предлогом задержать Нагорного и стали
лихорадочно искать выход из создавшегося положения. Вам надо было изъять у
Липницкого наряд, ибо, при сложившейся ситуации, наряд сам по себе уличал
вас в подлоге. Кроме того, необходимо было как-то обезвредить или, по
меньшей мере, угомонить Нагорного, а это была трудная задача. Нелли еще
находилась в вашем номере, и вам пришла мысль использовать ее как орудие:
за определенное вознаграждение она должна была увлечь, а затем
скомпрометировать Нагорного. Нелли согласилась не сразу, но вам удалось
уговорить ее. Тем временем Липницкий привез Нагорного к себе домой, о чем
сообщил вам по телефону. Вы посвятили его во вторую часть вашего плана и
велели прислать машину за Нелли. В последний момент решили поехать вместе
с ней...
- Ничего подобного. Это было не так! - уже не столь громко, но все же
еще деланно-возмущенно попытался возразить Редченко.
- Так, Редченко, так, - не меняя тона, продолжал Валентин. - Мы
располагаем показаниями Бурыхина, который заехал за вами и Нелли в
гостиницу. Да и сама Нелли не стала отмалчиваться. Вы не намеревались
попадаться на глаза Нагорному: он знал вас не хуже, чем вы его, и сразу бы
понял, в чем дело. Квартира Липницкого позволяла незаметно для
находящегося в комнате Нагорного войти и спрятаться в ванной. Что вы и
сделали. Нелли пошла знакомиться и увлекать Нагорного, которого через
некоторое время должна была попросить проводить ее домой. По вашему
замыслу, уже в подъезде дома Липницкого ей надлежало спровоцировать
скандал, а ожидавший этого момента Бурыхин должен был прийти ей на помощь,
вызвать милицию. Пока Нелли испытывала свои чары на Нагорном, Липницкий
готовил ужин и одновременно инструктировал Бурыхина. А вы сидели в ванной,
пили коньяк и время от времени принимали доклады исполнителей о ходе
"операции". Все шло хорошо, пока вы не вспомнили о первооснове ваших
хлопот - наряде. И тут выяснилось, что Липницкий уступил требованию
Нагорного - отдал наряд. Липницкий не понимал всей пагубности такой
уступки - аннулированный наряд уже не представлял для него интереса. Но
утратив свое значение как документ на получение материальных ценностей,
этот наряд оставался уликой против вас. Вступить в переговоры с Нагорным
вы не рискнули - надежд на то, что удастся найти с ним общий язык, не
было, а запугать его - и вы это отлично знали - было непросто. Не
оправдала ваших надежд и Нелли, чьи соблазны не произвели на Нагорного
никакого впечатления - он предпочел телевизор. Более того, к тому времени,
когда вы запаниковали, Нагорный уже собрался уходить, поскольку окончился
футбольный матч, который он смотрел. И вот тут-то в вашу одурманенную
коньяком голову пришла мысль физически расправиться с человеком, который
вам уже не раз становился поперек дороги. Липницкий предложил другой
вариант. Но вы уже не хотели отступать от задуманного. Страх уступил место
злобе, которую вы давно таили, а злоба, как известно, не имеет пределов и
плохо согласуется с рассудком. Вы не стали спорить с Липницким, но велели
отпустить Бурыхина - лишний свидетель вам не требовался. Потом вызвали
Нелли и, не посвящая ее в свой замысел, велели под любым предлогом вывести
Нагорного в коридор, а сами спрятались за вешалкой. Когда Нагорный вышел
из комнаты, вы нанесли ему удар по голове. Нелли упала в обморок - так она
утверждает, и вы отнесли ее в ванную комнату и заперли там. Потом вдвоем с
Липницким, которому ничего не оставалось, раздели Нагорного, так как
считали его мертвым и думали уже о том, как бы скрыть улики, завернули
тело в ковер, вынесли во двор, бросили в багажник машины. Липницкий сел за
руль, а вы... Рассказывать дальше?
- Это неправда! - осевшим голосом простонал Редченко. - Поверьте, он
оклеветал меня! Это не я - он ударил Мишу молотком. Он, а не я!
- Имеется в виду Липницкий? - спросил Жмурко.
- Да, да! Это он слиповал заявку. Это он все закрутил, а потом
втравил меня в эту аферу! Он и ее отец! - скованными руками Редченко
показал на Алину Матвеевну.
- Какая же ты мразь, Генка! - вырвалось у Алины Матвеевны. - Ты
ненавидел Мишу еще с тех пор, как он пересчитал тебе ребра из-за меня в
Приморске. Но я не думала, что ты дойдешь до такого, что ты такая мразь!
Валентин хотел оборвать ее - гневная риторика Алины Матвеевны
показалась ему наигранной и неуместной, но, повернувшись к хозяйке
кабинета, тут же прикрыл собой Редченко - в руке Алины Матвеевны невесть
откуда появилась тяжелая металлическая линейка. Годун подскочил к ней,
отобрал линейку.
- Алина Матвеевна, что за глупости!
- Товарищ майор, - обратилась она к Валентину. - Я расскажу все, хотя
знаю немного. Я была манекеном, болванчиком еще с той поры, когда здесь
владычествовал мой отец, которому я ни в чем не смела перечить. По
образованию я - текстильщик; диссертацию писала по мягкой таре; кое-что
смыслю в нормативах на технические ткани, спецодежду. Но в металлах
разбиралась, как свинья в апельсинах. А они: отец, Вартанов и Редченко -
разбирались. Они хорошо разбирались во всем! Я расскажу все, что знаю о
Липницком и его махинациях. Только прикажите увести эту мразь, иначе я не
отвечаю за себя...
...Каждый вечер он приходил на старый пирс у Южного мола, где некогда
швартовались прогулочные теплоходы, а нынче чалились сейнеры рыболовецкой
артели, чтобы запастись горючим из емкостей, врытых неподалеку в береговые
дюны, садился на поржавевший кнехт спиной к молу и смотрел на море, но не
на идущие от горизонта бесконечной чредой неторопливые волны, а в сторону
едва различимой отсюда Песчаной косы. Смотрел долго, неотрывно и, казалось
бы, бездумно. И все же какие-то мысли, чувства владели им, ибо время от
времени он опускал голову и прикрывал рукой глаза, словно пытаясь удержать
перед внутренним взором, нечто всплывшее из глубин забвения. Но это
"нечто" тут же ускользало испуганной тенью в сгущающиеся сумерки.
Его не смущала непогода, столь частая осенью в этих местах: резкий
напористый ветер, секущий лицо дождь, штормовые волны, что с грохотом
разбивались о стенку мола и, подчас перехлестывая через нее, доставали
злыми стекловидными щупальцами до старого причала... Куртка с капюшоном
плохо защищала его от рушившихся потоков, и он уже не раз уходил отсюда
промокший с головы до ног. Но уходил лишь тогда, когда наползавшая с
пологих черных склонов ночная мгла достигала линии прибоя - не раньше и не
позже.
Он ни с кем не заговаривал, а на вопросы любопытствующих отвечал
односложно либо вовсе не отвечал - проходил мимо.
Впрочем, ему не докучали расспросами: с тех пор, как морской вокзал
перенесли на курортную набережную, напротив памятника морякам-десантникам,
здесь, в районе Южного мола, было немноголюдно: в хорошую погоду мальчишки
с ближних улиц ловили удочками рыбу, женщины стирали замасленные робы,
половики; парни, укрывшись за вытащенными на берег лодками, перекидывались
в картишки, прикладываясь к бутылке; хромоногий старик чинил ветхий
баркас. К тому же жители Приморска, узнав его печальную историю, уже
успели посудачить о ней и так и эдак, дополнить ее немудреными фантазиями,
от которых уже не хотели отказываться. Да и уточнять подробности, детали
этой истории у человека с поврежденной головой, который, имея (шутка ли
сказать!) звание кандидата наук, слесарит на автобазе, вне работы ни с кем
не общается, сторонится даже товарищей детских лет, как-то неловко и
видимо бесполезно.
Но однажды его остановил хромой старик - владелец баркаса, попросил
закурить, хотя знал, что мужчина в болоньевой куртке не курит. Это был
лишь предлог и, когда мужчина, смущенно улыбнувшись, развел руками -
дескать, некурящий, старик удовлетворенно кивнул, словно другого ответа не
ожидал, и тут же тронул его за рукав, заглянул в глаза:
- Ты и вправду не узнаешь меня, Миша?
Мужчина расстерялся, стал вглядываться в изборожденное глубокими
морщинами лицо, но вскоре покачал головой.
- У меня с памятью, знаете ли...
- Слыхал про твою беду, - перебил его старик. - Я с твоим дядей
Петром Шевчуком с фронта еще приятельствовал. Опосля и с теткой твоей
Дарьей знакомство водил. Дома у вас бывал. Алексей Карпенко я. Ты меня
дядей Лешей звал. Не вспомнил? Ну, на нет и суда нет. Да и какой тебе
интерес меня, старика, помнить? А вот внучку мою - Лизочку Карпенко,
поднатужься, будь добр, припомни. Обижается она, что не признаешь ее на
улице. Ей, бедолаге, тоже не повезло: позапрошлым летом мужа схоронила. Вы
в одном классе учились, друг без дружки шагу не делали. Неужто забыл?
Мужчина прикрыл рукой глаза и так стоял с полминуты, но затем тряхнул
головой.
- Нет, не помню... Извините.
Старик сочувственно посмотрел на него.
- Приходи к нам. Поглядишь на нее, на фотокарточки ваши детские,
школьные, и, Бог даст, вспомнишь. Нельзя это забывать - начало свое.
Мужчина задумчиво улыбнулся:
- Да, наверно, вы правы...