Святослав ЛОГИНОВ
ПРИДЁТ ВЕСНА
Сегодня моя очередь топить печку. Буржуйка стоит в дальнем углу,
труба через комнату тянется, прямо над койками. Нас в одной аудитории
двадцать человек - с тех пор, как командование разрешило сотрудникам жить
при институте, никто домой не ходит. Все-таки, вместе теплее.
Дров почти нет, бережем каждую щепку, всякий уголек, но все-таки пол
вокруг печурки в оспинах ожгов. Положили внизу лист железа, но даже он не
помогает. И когда только угли успевают вываливаться?
Сижу я, смотрю на огонь, в голове теснятся разные мысли.: вот,
например, девочки рассказывали, будто в Узбекистане лепешки пекут не на
сковороде, а прямо на печке. Наша буржуйка маленькая, за раз больше одной
лепешки не выйдет, хотя, если тесто на бока налеплять, да на трубу... Нет,
об этом нельзя думать, а то с ума сойти недолго. Лучше о другом... На
Невском вчера снаряд упал, неподалеку от Дома Книги. На черном камне раны
от осколков. А ведь если подумать, то прожженый пол - тоже рана. Побьем
фашистов, жизнь вернется лучше довоенной, но в каждом доме на полу будет
видно место, где стояла блокадная печь.
Ну вот, опять я о мрачном. Хватит, спать пора, завтра рано вставать,
да и норма дров на сегодня вышла.
* * *
С утра спешим в лабораторию. За окном темень и тишина, только слышно,
как во дворе газогенератор урчит. Ответственные проверяют светомаскировку
и зажигают электричество. Вдоль столов идет начальник лаборатории Роскин,
смотрит, все ли в порядке. Мы считается мобилизованными, но только
начальнику выдали форму - три шпалы в петлицах. До войны он химию читал,
такой интересный мужчина, совсем молодой, а уже доцент. А теперь взглянуть
не на что - один нос торчит. Роскин всегда с утра появляется, потом он
уходит в исследовательскую лабораторию, в подвал.
Мы тоже считаемся лабораторией, а на самом деле - цех. Производим
запалы для бутылок с зажигательной смесью. Их придумали в нашем институте.
Тогда-то всех нас - студенток Текстильного, мобилизовали для работы в
спецлаборатории.
Работа простая - берешь ампулу, наливаешь на донышко керосина, потом
пипеткой отмеряешь кубик калий-натриевого сплава. У меня по химии всегда
отлично было, но что калий-нитриевый сплав жидкий как ртуть, я не знала.
Тут главное, чтобы руки не дрожали, а то капнешь сплав на стол, а он на
воздухе загорается. В банке-то он под слоем керосина хранится. Потом в
ампулу пять грамм дроби надо добавить, для веса, чтобы запал разбился,
когда бутылку кидают. До войны у папы была двустволка, и он такую дробь в
магазине покупал. Так и называлась: дробь охотничья N5. Теперь ампулу
осталось запаять и положить в коробку.
Справа от меня Люда трудится, с нашего потока девчонка. Лицо у нее
такое, будто она в эту самую минуту тот запал готовит, которым Гитлера
поджигать будут. Старается, подружка, но все равно от меня отстает. Это
потому, что я маленькая и пальцы тонкие. Я до института ткачихой работала,
вот и наловчилась нить связывать.
За стеной забухало, задрожали стекла, завыла сирена. Налет. Ну и черт
с ним, никуда я не пойду. Но тут открывается дверь, на пороге появляется
профессор Дмитрий Николаевич Грибоедов. Смотрит на нас и кричит сорванным
голосом:
- Почему на рабочих местах?! Марш в убежище!
Тоже мне, "Горе от ума"! Бросаем работу, спускаемся в бомбоубежище.
Первые два этажа в институте занимает госпиталь. При госпитале пункт
питания, там нас кормят обедом. Выстригают из карточки талон и выдают
ломтик хлеба и полмиски дрожжевого супа. Девочки едят потихоньку и
рассказывают, кто какие вкусности до войны готовил. Уже всеми рецептами
поделились. Ох и знатные из нас выйдут поварихи! Завидую нашим будущим
мужьям.
После обеда всех зовут во двор. Привезли дрот, надо разгружать. Дрот
- это стеклянные трубки в палец толщиной, из них выдувают ампулы. В
лабораторию дрот со всего города свозят, у кого сколько есть. Сейчас
привезли из Университета, у них там хранился запас чуть не с менделеевских
времен. Целый час разгружали, таскали связки в стеклорезную. Значит,
сегодня на час задержимся, потому что запалы нужны и армии, и партизанам.
Вечером во дворе испытывают ампулы. На испытание берется десяток
ампул из каждой тысячи. Глухая стена телефонной станции, что выходит в наш
двор, вся в ожогах. Девочки считают вспышки. Получается, что сегодня
сделали пятнадцать тысяч. Это немного, а все из-за того, что бомбежка
помешала. Завтра надо будет лучше стараться.
* * *
Нынче утром, не успела я горелку зажечь, подходит ко мне Слава
Томилов, пятикурсник.
- Собирайся, - говорит, - пойдешь вниз, тебя к нам лаборантом
переводят.
Направили меня к Васильеву Борису Борисычу. Тоже наш преподаватель.
Он на меня через очки посмотрел и говорит:
- Я вас помню, вы лабораторные хорошо выполняли. Теперь будете мне
помогать, освоите ректификационную колонну. В Ленинграде кончается бензин,
фронту нужны заменители, прийдется изобретать.
Так я из стеклодувов попала в лаборанты. Начали с сивушных масел - их
много на ликеро-водочном заводе. Борис Борисыч пробует разные
восстановители, а я разгоняю получившиеся смеси. Воняют они нестерпимо, а
горючего не выходит. Прямо хоть плачь. Борис Борисыч говорит, что наши
танки скоро остановятся, потому что горючего нет. Вся надежда на нас, а у
нас никакого сдвига.
Зато по другой теме успех. Лаборатории поручили новый антитфриз
сделать, потому что спирта, из которого антифризы готовят, тоже не
хватает. Пока было тепло, солдаты в систему охлаждения воду заливали, а
сейчас на дворе мороз, застынет вода, и мотор разорвет.
Принялись искать антифриз, не содержащий спирта. Что только не
перепробовали: глицерин, метанол, солярку, сивуху мою проклятую...
День теперь начинается с того, что Слава входит в комнату с мешком
углекислоты. Он в ней смеси замораживает, проверяет температуру
затвердевания.
- Привет работникам горячего цеха! - это он мне.
- Здравствуй, дедушка Мороз! - отвечаю. - Когда же ты нам весну
принесешь?
И вот у холодильщиков удача. Кажется, они подобрали смесь, которая не
замерзает на холоду и не вскипает от работы двигателя.
Днем во дворе раздался рев мотора. Это с фронта для испытаний пришел
танк. Настоящая бобевая тридцатьчетверка. Из люка вылез усатый старшина.
Первым делом, конечно, подмигнул:
- Ну что, девахи, начнем вместе воевать? Э, да что-то вы глядитесь
неважнецки, бледненькие немного. Ну ничего, за мной не пропадете, Красная
Армия поможет...
Почти все сотрудники, и Борис Борисыч тоже, заняты испытанием
антифриза. Меня на это время снова отправили на запалы. Я даже довольна,
запалы у меня хорошо получаются, а вот с заменителем горючего что-то
неладно. Может из сивушных масел бензин просто нельзя получить, а может
быть у меня руки не тем концом воткнуты.
* * *
Сегодня упала на лестнице. Как-то странно, из столовой шла, значит не
голодная, и вдруг смотрю: перед носом ступеньки. Как падала - не помню, а
встать не могу. И главное, не страшно ни капельки. Умираю, ну и умираю -
подумаешь, какая важность... Хорошо, что в институте народу много, не дали
замерзнуть. Гляжу - надо мною Зоя склоняется. Она на курс меня старше
была, а сейчас работает в госпитале.
- Ну-ка. поднимайся, пошли.
- Ой, Зоенька, мне что-то никак. Я уж лучше тут...
- Я тебе покажу - тут! Сейчас вниз спустишься, бульончику выпьешь...
Ну, думаю, никак я уже точно умерла. Откуда взяться бульону? Сегодня
в столовой даже казеиновой баланды не выдавали. А Зоя словно мысли читает
и кричит прямо в ухо:
- Танк с фронта вернулся! Старшина лошадь привез убитую! В столовой
суп варят!
Видно не судьба мне умирать.
* * *
Меня возвращают в исследовательскую группу.
Спустилась в подвал, Борис Борисыч молча кивнул на перегонку. Значит,
продолжаем искать заменитель для бензина. Борис Борисыч открыл автоклав, и
дух по всему помещению такой пошел, что представить невозможно. И
скипидаром пахнет, и керосином, но всего сильнее - фиалками.
- Что это?
- Пихтовое масло. Парфюмерия. Если его подвергнуть крекингу, то
должны получаться ненасыщенные углеводы гептанового ряда.
- Какой же это заменитель? Вы ведь сами говорили, что эфирные масла
дорогие и редкие вещества.
- Дорогие - да. Но бензин сейчас дороже. А пихтового масла перед
самой войной на фабрику "Северное сияние" для получения ирона, взамен
ирисового масла, десятки тонн завезли. Значит, в наших условиях, пихта
продукт не дефицитный.
Попробовала разгонять смесь. Выход - чуть не сто процентов. В
перегонном кубе продуктов осмоления почти нет. Будет фронту горючее!
Борис Борисыч поехал в ГИПХ, там должен быть хлористый аллюминий,
который требуется для каталитического крекинга, а меня послали на
ликеро-водочный завод. Конечно, никакого ликера там сейчас нет, а
разливают по бутылкам горючую смесь, для которой мы делаем запалы.
Оборудование у завода подходящее - и ректификационные колонны есть, и
автоклавы для крекинга, значит, бензин для танков тоже ликеро-водочному
производить. Ох и горькое же у гитлеровцев похмелье будет с нашей водки!
* * *
Ночью дежурю на крыше. Все сотрудники лаборатории - бойцы МПВО и
должны выходить на дежурства. Мне достался жилой дом неподалеку от
института. Выглядываю в чердачное окно. Над крышами подымается темная гора
Исакия. Тучи почти задевают серый крашеный купол. Погода нелетная,
бомбежки сегодня, видимо, не будет.
Вместе со мной дежурит женщина, кажется, дворничиха, и старик.
Дворничиха долго ходила вокргу меня, подозрительно принюхивалась, потом не
выдержала:
- Что-то ты, милая, не по времени надушилась. Немцев, что ли, ждешь?
Я даже задохнулась от обиды. Спасибо, дед заступился.
- Что ты к человеку пристала? Она же молодая, вот пусть и мажется на
страх Гитлеру. Пусть в самом Берлине знают, что в нашем Ленинграде девушки
даже душиться не бросили.
- Да нет... - начала было я, но дед не слушает.
- Посидите пока вдвоем, - говорит, - немец все одно по такой погоде
не летает, я сию минуту вернусь.
Вскоре вернулся и протягивает мне пудреницу.
- Возьми вот, от дочки осталась. А помады нет, съели помаду.
Хотела я объяснить, что просто я пихтовым горючим пропахла, а потом
подумала: старик ведь от чистого сердца дарит. Последняя память, быть
может. Если бы дочка в эвакуации была или на фронте, то он бы ждал, для
нее берег, а так, значит, уже некого ждать.
Сказала старику спасибо и взяла пудреницу.
* * *
За разработку антифриза командование объявило спецлаборатории
благодарность. Вчера зачитывали приказ.
Заменитель горючего тоже пошел в производство. Испытания закончены,
танк ушел на передовую. На прощание заправили его пихтовым бензином. Долго
еще в воздухе стоял аромат цветов.
* * *
Лаборатория переключилась на другие темы, а я снова, вместе со всеми
девочками, делаю запалы.
Окна выходят во двор, и я вижу, как на крыше телефонной станции
появляется фигура. В руках держит белый плафон от уличного фонаря.
Размахивается - плафон летит вниз. А там как полыхнет! Столб огня вдоль
брандмауэра до третьего этажа поднялся.
Девушки гадают, что бы это могло быть. Во двор никого не пускают, а
сотрудники подвальной лаборатории молчат, даже Борис Борисыч.
Больше во дворе ничего не взрывают - опасно. Зато каждый день ездят
на Митрофаньевское кладбище - там еще осенью обобрудован полигон. Меня по
старой памяти иногда зовут помогать, так что я уже знаю, что в подвале
изобретают жидкость для огнеметов. Работа засекречена, ведь это новое
оружие. Девушки в стеклодувной понимают мое положение и ни о чем не
спрашивают.
На субботу назначили испытания. Грузимся в машину. Жидкость в бутылях
слегка желтоватая, густая, похожа на лимонный сироп. Другим тоже так
кажется. Я бутыль Томилову подаю, а он говорит:
- Девушка, мне с двойным, пожалуйста!
До войны я сама всегда газировку с двойным сиропом просила.
Тут Роскин подходит, сердитый, просто ужас.
- Разговоры прекратить! Будьте внимательней, от сильного удара
жидкость взрывается.
Грузовик открытый. Я в платке завернута по самые брови, но ветер все
равно жжет. Надо же, какой мороз в эту зиму. Бутыли держим на коленях,
жидкость на морозе совсем загустела, еле колышется.
На кладбище выгрузились. На этом полигоне испытывают не просто
запалы, а целые бутылки. Танк стоит немецкий. Черный, страшный, весь в
копоти, одна гусеница оборвана и болтается. Вокруг военные теснятся и
пожарная команда.
Один майор подошел к нам, козырнул и говорит:
- Посторонних прошу покинуть полигон.
Посторонняя это я. Вышла за ограду, топчусь меж сугробов. Назад
поглядываю украдкой. Там затрещало, туча дыма поднялась, пламя багровое
выше деревьев пляшет. Люди кричат, командуют что-то. Наконец, затихло. Ну,
думаю, теперь можно. Вошла на кладбище. Гляжу - мамочка милая! На площадке
все сгорело, снега даже следа нет, земля черная, спеклась, кое-где еще
дымится. Воняет гарью, и эфиром, как у зубного врача. Танк на один бок
накренился, жаром от него пышет. Пожарники сматывают шланги. Офицеры и
наши лабораторские сгрудились в сторонке, о чем-то спорят.
Я тихонько к огнеметчику подошла и спрашиваю:
- Неужто такой ужас применять будут?
Он лицо повернул, глаза красные, брови опалились. Глянул поверх меня:
- Конечно будут. Выжечь их всех, гадов, как клопов!
Я даже испугалась.
- Как же будут? Ведь так мы вместе с клопами и дом спалим! Как на
такой земле жить потом? Тут же сто лет ничего расти не станет!..
- Фашистов жалеешь? - спрашивает солдат. - А ты видела, как в
Ленинграде люди с голоду мрут?
Потом посмотрел на меня, немножко в чувство пришел и отвернулся. А я
стою дура-дурой. Ну как ему объяснить, что не фашистов мне жалко, а просто
нельзя такое оружие применять. Иначе чем мы тогда от фашистов отличаться
будем?
Подошел Борис Борисыч. Щеку пальцами трет, а пальцы в саже, и на щеке
остаются черные полосы.
- Успокойся, - говорит, - не будут это применять. Не подписывает
комиссия приемного акта. И правильно не подписывает.
Когда ехали домой, то мне показалось, будто с юга потянуло теплым
ветром. А может, и на самом деле так. Пора уже, март на дворе. Прямо не
верится.
* * *
И все-таки, скоро весна. Ветром нагнало тучи, снег почернел и тает.
Говорят, будто немцы объявили, что с приходом тепла в Ленинграде начнется
эпидемия, все умрут и защищать город будет некому. Это действительно
страшная опасность. Полгода улицы не убирались, а в нашем госпитале так
даже трупы не вывозили, а просто складывали во дворе в сарай. Некому было
хоронить.
Теперь после работы мы выходим чистить улицы. А вчера приезжали
грузовики, забирали из госпиталя умерших, увозили хоронить куда-то в
Пискаревку.
Сегодня убираем набережную Мойки. Получили ломы и лопаты, а лома
никто поднять не может. Так Люда и Клава приспособились вдвоем лед колоть.
Они высокие, им удобно. Поднимут лом четырьмя руками и бьют. Отколют
кусок, а я его волоком тащу в Мойку. Это потому что я маленькая. И какой
только грязи и гадости в лед не вмерзло! Льдину до края дотащу, спихну
вниз, вот и еще кусочек Ленинграда стал чистым. Врут фашисты - не будет
эпидемии!
Наступил вечер, а на улице не холодно. Еще немного, и травка
появится, разобьем огороды, станеть полегче.
Волоку я грязную ледыху, а у самой слезы на глазах. Немцы возле самых
ворот стоят, но у меня такое чувство, что теперь все скоро сбудется:
фашистов погоним, Ленинград вымоем, развалины разберем, а вместо
прожженных просыпавшимися углями полов настелим белый дубовый паркет.
Вот только придет весна.