5rik.ru

Джон Кроули. Большой, маленький


КНИГА ПЕРВАЯ
ЭДЖВУД

		"Люди есть люди, но Человек - это женщина".
			Честертон.


	Июньским днем 19... года молодой человек неспешным шагом шел 
из северо-западной части большого города по направлению к 
небольшому местечку под названием Эджвуд, о котором он кое-что 
слышал, но в котором ему не пришлось побывать. Юношу звали Смоки 
Барнейбел, и он шел в Эджвуд, чтобы жениться; то, что он шел пешком, 
а не ехал, было одним из условий его прибытия в Эджвуд.


	Хотя он вышел из своей городской квартиры ранним утром, 
солнце стояло высоко, когда он перешел по высокому мосту по узенькой 
пешеходной дорожке и оказался в упомянутом местечке на северном 
берегу реки. Целыми днями он вел переговоры и заключал сделки в этих 
местечках с индейскими названиями; транспортный поток был таким 
плотным, что он не мог даже двигаться по прямой,- приходилось 
лавировать, выбирая маршрут. Переходя из одного местечка в другое, он 
сворачивал в небольшие улочки, заходил на склады и в универсальные 
магазины. Прохожих было немного, встречались в основном местные 
жители, несколько подростков проехали на велосипедах; молодой 
человек не переставал удивляться, как они могут жить в этих местах, 
которые казались ему мрачными окраинами, хотя дети выглядели 
довольно жизнерадостными.
	Четкие прямоугольники торговых авеню и жилых кварталов 
постепенно теряли порядок; домов становилось меньше, а улицы 
разбегались в разные стороны, как тропинки в густом лесу; стали 
появляться пустыри, заросшие сорняками; тут и там из-под земли 
тянулись запыленные, низенькие деревца, попадались замусоренные 
лужайки - было похоже на то, что здесь находился какой-то 
промышленный парк.
	Смоки остановился у скамейки, где люди могли сесть на автобус в 
ту или другую сторону. Присев на край широкой скамьи, он сбросил с 
плеча небольшую дорожную сумку, достал сэндвич, сделанный им 
собственноручно - и это тоже было условием - и развернул ярко 
окрашенную карту дорог. Он был не совсем уверен, можно ли ему 
воспользоваться картой, не нарушив условий, но так как полученные 
указания с объяснением дороги в Эджвуд были не очень точными, он, 
немного поколебавшись, заглянул в карту.
	Итак, голубая линия, очевидно, обозначала старую, засыпанную 
щебенкой дорогу, вдоль которой стояли заброшенные кирпичные 
заводики. Он шел как раз по этой дороге. Смоки свернул карту, так как 
указанная дорога шла параллельно автобусной остановке, где он сейчас 
находился. Он не очень хорошо разбирался в картах, но ему показалось, 
что щебеночная дорога уведет его далеко влево от того места, куда он 
направлялся. Местечко Эджвуд не было обозначено на карте, но оно 
находилось где-то здесь, среди пяти небольших городков, отмеченных на 
карте незначительными точками. Двойная жирная красная линия 
обозначала начало и конец дороги. Четкая голубая линия на карте 
показывала наиболее удобный путь к тому или иному городку или 
населенному пункту. Была и почти незаметная тоненькая голубая линия. 
Сначала юноше показалось, что она никуда не ведет - будто картограф 
забыл довести ее до конца, но линия, выбравшись из хитрых 
переплетений, убегала на северо-запад и вела прямиком в городок, 
который, как Смоки знал, находился около Эджвуда.
	Это скорее было похоже на пешеходную дорожку. Изучив карту, и 
измерив пальцами расстояние, которое уже было пройдено, и которое 
ему предстояло пройти, Смоки забросил за плечи дорожную сумку, 
надвинул шляпу, закрываясь от солнца и продолжил путь.


			ДОЛГИЙ ГЛОТОК ВОДЫ
	В пути она не очень занимала его мысли, хотя за последние два 
года, что он любил ее, он часто думал о ней; мыслями он часто 
возвращался в ту комнату, где встретил ее в первый раз, и вспоминал то 
чувство трепета, которое охватило его тогда; сейчас это чувство 
переросло в ощущение благодарности и счастья; тогда он заглянул в 
комнату в поисках Джорджа Мауса и нашел его в обществе двух его 
кузин: это была она и ее застенчивая сестра.
	Это был арендованный Маусом дом в конце городского квартала. 
Наша встреча произошла в библиотеке на третьем этаже. Окна комнаты 
были закрыты картоном, на полу расстелены светлые дорожки. Это была 
та самая комната.
	Она была высокой. Ее рост был почти шесть футов, она была на 
несколько дюймов выше, чем Смоки; ее сестра, которой едва 
исполнилось четырнадцать лет, была с него ростом. Их вечерние платья 
были короткими и блестящими - красное у нее и белое у сестры; их 
длинные чулки тоже сверкали и поблескивали. Необычным был в них не 
только их высокий рост, но и их застенчивость, особенно у младшей 
сестры, которая улыбнулась, но не пожала протянутой руки Смоки, а 
только спряталась за спину сестры.
	Изящные великанши. Старшая бросила быстрый взгляд на 
Джорджа, когда он, сделав изящный поклон, вежливо представился. Она 
вежливо улыбнулась в ответ. Ее вьющиеся волосы отливали золотом. 
Джордж сказал, что ее звали Дэйли Алис.
	Он взял ее руку. "Длинный глоток воды" - сказал он тогда, а она 
начала смеяться. Ее сестра тоже засмеялась, а Джордж Маус, слегка 
присев, хлопал себя по коленям. Смоки, не понимая, почему они так 
смеются, стоял с протянутой рукой и идиотской улыбкой, переводя 
взгляд с одного на другого.
	Это был самый счастливый момент его жизни.


			НЕИЗВЕСТНОСТЬ
	До того момента, когда он встретил Дэйли Алис Дринквотер в 
библиотеке городского дома Мауса, его жизнь была не особенно 
счастливой; но случилось так, что жизнь предоставила ему возможность 
ухаживания. Он был единственным ребенком, рожденным во втором 
браке своего отца, когда тому было уже около шестидесяти лет. Когда 
его мать осознала, что наследство Барнейбла испарилось, благодаря 
неумелому ведению хозяйства, и что ей не стоило выходить за него 
замуж и тем более рожать ребенка, она, в присутствии гнева, оставила 
его. Для Смоки это было очень плохо - из всех своих родственников он 
меньше всего знал свою мать; по сути дела она была всего лишь 
родственницей, чье лицо он едва мог вспомнить, когда стал постарше, 
хотя он был не таким уж маленьким, когда она бросила их. Смоки в 
основном унаследовал внешность Барнейблов - от матери ему досталось 
совсем немногое. Те, кто знали его, говорили, что у него такой же 
нежный румянец, как и у матери.
	Семья была большая. От первой жены у отца было пятеро сыновей 
и дочерей. Все они жили в каких-то малоизвестных пригородах, названия 
которых начинались с "ай". Смоки и его друзья не смогли бы отличить 
их друг от друга. Временами Смоки смущался, разглядывая свою 
внешность. Среди знакомых считалось, что у отца много денег и никто 
толком не знал, как он использует их, поэтому его всегда принимали во 
многих домах. Когда жена бросила его, он решил продать дом, в 
котором родился Смоки, и со своим маленьким сыном, как бездомная 
собака, переезжал от одного приятеля к другому и семь дорожных 
сундуков всегда стояли наготове в его библиотеке. Барнейбл был 
образованным человеком, хотя его знания были такими слабыми и 
ограниченными, что как собеседник он не представлял никакого 
интереса. Его старшие сыновья и дочери относились к сундукам с 
книгами как к большому неудобству,- для них это было равнозначно 
тому, чтобы стирать чужие носки вместе со своими собственными.
	Уход жены не сделал Барнейбла менее жизнерадостным, однако в 
нем появилась некоторая замкнутость; его старшим детям казалось, что 
сначала он как бы слился с их собственными семьями, а потом внезапно 
исчез из их жизни и его существование таило в себе все больше 
неизвестности. Только Смоки он мог передать этот дар, которым он 
владел - свои знания. Смоки не имел возможности регулярно посещать 
школу, так как они часто переезжали, а к тому времени, когда они 
обосновались в одном из городков, Смоки был уже слишком взрослым, 
чтобы ходить в школу. К шестнадцати годам Смоки знал классическую и 
средневековую латынь, греческий язык, основы математики, умел играть 
на скрипке. Он прочитал несколько книг в кожаных переплетах из 
библиотеки своего отца, мог более-менее правильно прочитать наизусть 
сотню-другую строк из Виргилия, писал каллиграфическим почерком.
	Его отец умер сморщенным, ссохшимся старичком, казалось, что 
все свои жизненные силы он передал сыну. Смоки продолжал скитания 
еще несколько лет. Ему было очень трудно получить работу, так как у 
него не было диплома. Наконец, ему удалось устроиться на какие-то 
курсы в захолустном районе, он научился печатать на машинке и 
получил работу клерка. Он долго жил в трех разных пригородах и в 
каждом его родственники называли его разными именами - его 
собственным именем, именем его отца и Смоки, и это последнее имя 
очень подходило ему, так как он жил то в одном, то в другом месте, 
испаряясь незаметно, как дым. Смоки никогда не знал, что его отец был 
бережлив, но когда ему исполнился двадцать один год, он получил 
неожиданный сюрприз - небольшую сумму денег. Смоки сел в автобус в 
сторону Города и как только за окнами промелькнул последний дом 
пригорода, он забыл все те места, где жили его родственники, а заодно и 
самих родственников. Спустя много лет он с трудом вспоминал их лица. 
Очутившись в Городе, он с удовольствием окунулся в городскую жизнь и 
растворился в ней подобно каплям дождя, падающим в море и 
исчезающим в набегающих волнах.


			ИМЯ И НОМЕР
	У него была комната в доме, который принадлежал когда-то 
приходскому священнику очень старой церкви. Эта церковь, правда, 
заброшенная и варварски разрушенная, стояла и теперь позади дома. Из 
своего окна он мог видеть и бывший церковный двор. Утром его будил 
шум машин - он так и не смог научиться засыпать под звуки уличного 
движения, так же как и под перестук колес утренних электричек - и он 
шел на работу.
	Он работал в просторной светлой комнате, где малейшие звуки 
уходили в потолок и возвращались эхом, гулко отскакивая от стен. Если 
кто-нибудь кашлял, то казалось, что кашляет потолок и извиняется с 
закрытым ртом. Весь день Смоки водил по строчкам увеличительным 
стеклом, разбирая мелкий шрифт, рассматривая каждое имя, служебный 
адрес и номер телефона, делая красным карандашом пометки на 
просмотренных карточках и складывая их стопками одна на другую. 
Этих карточек ежедневно набирались целые кипы...
	Поначалу имена ничего не значили для него, впрочем также, как и 
телефонные номера. Единственное различие в именах было случайное, 
но неизбежное распределение их в алфавитном порядке. Если какой-
нибудь идиот все же допускал ошибку, она так и вводилась в компьютер, 
а Смоки платили за то, что он находил и исправлял ошибку. То что 
компьютер мог допускать ошибки не так поражало Смоки, как странная 
глупость машины: например, она не могла отличить, когда сокращенное 
слово означает "улица", а когда "святой", поэтому иногда адрес выглядел 
так: Седьмой Святой гриль-бар или Церковь Всех Улиц. Так проходили 
недели и Смоки, чтобы чем-то заполнить вечера, прогуливался по 
Городу /не зная о том, что люди обычно сидят дома с наступлением 
темноты/, он начал знакомиться с улицами и переулками, с 
окрестностями, с барами и автобусными остановками. Постепенно 
названия, которые мелькали перед ним сквозь увеличительное стекло, 
начали обретать реальность; люди, которые перекрикивались через 
улицу из тесно стоящих многоквартирок, стояли на автобусных 
остановках и спорили с кондукторами и молоденькими продавщицами - 
все эти люди проходили перед ним на страницах регистрационной 
книги; да и сама книга напоминала ему теперь эпической поэмой 
городской жизни с ее трагедией и фарсом, она была так же переменчива 
и полна драматических событий. Он узнавал вдов с древними датскими 
именами, которые, как он знал жили на больших улицах в домах с 
высокими окнами. Их мужья были управляющими недвижимостью; их 
сыновей обычно звали Стил или Эрик и жили они в Богемских 
пригородах. Он читал об очень большой семье, в которой все носили 
древнегреческие имена. Семья занимала несколько зданий в зловонном 
квартале - он однажды проходил там. Он знал людей, чьи жены и 
дочери-подростки имели отдельные телефоны и болтали со своими 
любовниками, пока их мужья и отцы вели многочисленные переговоры с 
различными финансовыми фирмами. У него вызывали подозрение люди, 
которые использовали только свои инициалы или неполное имя, потому 
что это, как правило, были или кол
еры или адвокаты, которые открывали конторы для ведения дел в том же 
доме, где они жили, иногда это могли быть полицейские или работники 
пожарной охраны, которые занимались продажей подержанной мебели. 
Он узнал, что почти каждый житель по имени Синглтон или Синглтери 
обычно селился в довольно мрачной северной части города, где 
мужчины обычно носили имена последних президентов, а женщины 
любили к своим именам добавлять гордое "миссис" - он представлял их 
всех - больших, темнокожих, румяных в небольших комнатках с 
многочисленными детишками. Имена и номера, написанные мелкими 
буквами, казалось, рассказывают ему свои истории. Смоки слушал, 
смотрел в свою карточку и поворачивался, чтобы отложить ее в 
растущую стопку. Клерк, сидящий рядом с ним и просматривающий 
карточки, тяжело вздохнул. Потолок кашлянул, потом громко засмеялся. 
Все, сидящие в комнате, подняли головы.
	Молодой человек, которого только что приняли на работу, 
рассмеялся.
	- Я только что нашел в списках Мост Беспокойной Удочки и 
Ружейный клуб.
	Он никак не мог успокоиться и Смоки удивлялся, что даже 
молчание остальных корректоров не смущало его.
	- Вы не находите это смешным? - обратился молодой человек к 
Смоки.- Наверняка, на этом мосту будет довольно шумно.
	Неожиданно для себя Смоки тоже рассмеялся и его смех тоже 
взлетел под потолок.
	Молодого человека звали Джордж Маус; он носил широкие 
брюки, которые поддерживались широкими подтяжками; когда рабочий 
день заканчивался он надевал огромных размеров шерстяной плащ с 
воротником, который плотно закрывал его длинную черную шею и 
Джорджу приходилось время от времени отбрасывать его в сторону и 
вытягивать шею - это делало его похожим на девушку. Из-под полей его 
шляпы весело блестели темные глаза. Не прошло и недели, как его взяли 
на работу в помощь корректорам, а он и Смоки уже стали неразлучными 
друзьями.
	Со своим другом Джорджем Смоки научился всему понемногу: он 
начал понемногу дебоширить, выпивать, он даже попробовал 
наркотики; как и Джордж, он научился менять наряды, вести пустую 
болтовню, ходить по девочкам. Через некоторое время имя Смоки 
окуталось ореолом таинственности, он стал чем-то наподобие человека-
неведимки в своих кругах.
	В семье Маусов его принимали хорошо; Смоки был благодарен 
Джорджу не только за новые привычки и жаргон, который он у него 
перенял, но и за его семью. Смоки мог часами сидеть незаметно в уголке 
и в то же самое время находиться в самом центре семейной жизни - с ее 
спорами, шутками, вечеринками, шарканьем домашних тапочек, 
угрозами самоубийства и шумными примирениями; неожиданно его 
замечали и дядя Рэй или Франц или Мом пристально смотрели на него и 
говорили: "Смоки здесь!"
	- У тебя нет родственников в деревне? - как-то спросил Смоки 
Джорджа, когда они пережидали метель в маленьком уютном кафе-баре, 
расположенном в любимом старом отеле города. Оказалось, что 
родственники действительно существуют.


			С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА
	Они очень набожны,- говорил Джордж, подмигивая, когда уводил 
его от хихикающих девушек, чтобы представить своим родителям 
Мистеру и миссис Дринквотер.
	- Я не практикующий доктор,- говорил Дринквотер - 
морщинистый, с волосами, похожими на шерсть, неулыбчивый, он был 
похож на маленького зверька. Его жена была высокой женщиной, на 
плечи ее была наброшена обрамленная бахромой шелковая шаль; кисти 
бахромы вздрагивали, когда она пожимала Смоки руку и просила 
называть ее Софи; в свою очередь, Софи не была так высока, как ее 
дочери.
	- Все Дэйли были высокими,- говорила она, поднимая глаза вверх, 
как будто все они были где-то над ней. Она дала свое имя двум старшим 
дочерям - Алис Дэйл и Софи Дэйл Дринквотер; но мать была 
единственной, кто называл их так. В детстве другие дети называли ее 
Дэйли Алис и это имя так приклеилось к ней, что когда она выросла, ее 
так и называли Дэйли Алис, а ее сестру просто Софи. Однако, кто бы ни 
посмотрел на них, каждый мог наверняка сказать, что они были из семьи 
Дэйли и все оглядывались им вслед.
	Набожность не мешала девушкам выкурить трубку с Францем 
Маусом, когда они усаживались рядышком на диване, а Франц 
пристраивался на полу у их ног; она также не мешала им выпить чашечку 
горячего пунша, приготовленного Мом, или посмеяться над очередной 
глупостью Франца.
	Смоки смотрел на девушек. Хотя Джордж Маус и приучил его к 
городской жизни и научил не робеть перед женщинами, жизненную 
привычку было не так-то легко преодолеть, и он продолжал молча 
смотреть После затянувшейся паузы, во время которой он чувствовал 
себя как бы парализованным от неожиданности, Смоки наконец решился 
и заставил себя ступить на ковер и подойти к ним. Джордж всегда 
говорил ему: "Ради бога, не будь размазней". Стараясь изо всех сил не 
быть размазней, он сел на пол рядом с ними с застывшей на лице 
улыбкой, которая придавала ему слегка придурковатый вид. У него была 
привычка крутить стакан в руках, чтобы кусочек льда растворился и 
быстрее охладил напиток. Он и сейчас не изменил своей привычке и 
кубик льда, касаясь стенок стакана, звенел, как колокольчик, привлекая 
всеобщее внимание. Молчание, наконец, было нарушено.
	- Вы часто приходите сюда? - спросил он.
	- Нет,- равнодушно ответила она,- иногда, когда у отца есть дела.
	- Он ведь доктор.
	- Не совсем, по крайней мере, он больше не практикует. Он 
писатель.
	Она улыбалась, а Софи хихикала за ее спиной. Алис продолжила 
разговор с таким видом, как будто ее целью было проверить, сколько 
времени она сможет сохранять серьезное лицо.
	- Он пишет рассказы о животных для детей.
	- Да?
	- Он пишет раз в день.
	Он посмотрел в ее ясные улыбающиеся глаза цвета темного 
бутылочного стекла. Его начинали одолевать очень странные чувства.
	- Они, должно быть, не очень длинные,- проговорил он, делая вид, 
что принимает все за чистую монету.
	Он не понимал, что происходило. Конечно, он влюбился с первого 
взгляда, но раньше он тоже влюблялся с первого взгляда, однако, он 
никогда не ощущал себя так, как сейчас - его переполняло какое-то 
необъяснимое чувство.
	- Он пишет под псевдонимом Сандерс,- продолжала Дэйли Алис.
	Смоки притворился, что напрягает память, вспоминая это имя, но 
на самом деле он пытался понять, что делает его таким смешным. Он 
посмотрел на свои руки, лежащие на сдвинутых коленях - они казались 
очень тяжелыми. Он переплел непослушные пальцы.
	- Замечательно,- сказал Смоки. Девушки засмеялись, и он тоже 
засмеялся. Ему хотелось смеяться. Чувства не могли испариться, как 
дым; он чувствовал их значимость и чистоту. Происходило как раз 
обратное - чем больше он смотрел на нее, тем сильнее он ощущал, как в 
нем растет нечто, что он не мог объяснить; чем больше она смотрела на 
него, тем больше он чувствовал... что? Иногда они просто молча 
смотрели друг на друга и Смоки тихонько напевал про себя или стоял 
перед ней, как пораженный громом, не смея сказать ни слова. 
Постепенно он осознал, что случилось; не только он сам влюбился в нее 
с первого взгляда, с девушкой происходило то же самое и два этих 
обстоятельства сыграли свою роль.


			ЮНЫЙ САНТА КЛАУС
	Он спустился по единственной сохранившейся в доме узкой 
лестнице и остановился перед широким зеркалом в оправе, покрытой 
черными крапинками.
	Ну кто бы мог подумать? Из зеркала на него смотрело в общем-то 
знакомое лицо, но было такое впечатление, что он видит его впервые. 
Это было круглое открытое лицо, чем-то напоминающее лицо юного 
Санта Клауса, как мы привыкли видеть его на фотографиях: в меру 
серьезное, с темными усами, с круглым вздернутым носом и 
разбегающимися лучиками морщинками у глаз, хотя ему еще не было и 
двадцати трех лет. В глазах, да и во всем лице было что-то 
бессмысленное, нерешительное; ему казалось, что в его внешности чего-
то недостает и он никогда не сможет восполнить этот недостаток. Этого 
было достаточно, более того, это было удивительно. Он с улыбкой 
кивнул своему новому знакомому и, поворачиваясь, бросил на него 
быстрый взгляд через плечо.
	Когда он поднимался вверх по лестнице, на одном из поворотов 
ему неожиданно встретилась Дэйли Алис, которая спускалась ему 
навстречу. На его лице теперь уже не было глупой улыбочки, да и 
девушка больше не хихикала. Увидев друг друга, они замедлили шаг; 
проходя мимо, она слегка прижалась к нему и повернула голову. Смоки 
стоял на ступеньку выше, ее волосы коснулись его щеки, а губы 
оказались на расстоянии поцелуя. Его сердце отчаянно забилось от 
страха и переполнивших его чувств, вся кровь бросилась в голову и он 
поцеловал ее. Губы девушки шевельнулись в ответ, длинные руки обняли 
его за плечи и, зарывшись лицом в ее волосы, Смоки чувствовал себя так, 
будто в кладезь его мудрости прибавилась еще одна драгоценность.
	Наверху послышался шум и они отпрянули друг от друга. Это 
была Софи, которая стояла, широко раскрыв глаза и закусив губу. 
Заметив, что ее присутствие обнаружено, она пританцовывая, двинулась 
дальше.
	- Ты скоро уезжаешь,- сказал Смоки.
	- Да, сегодня вечером.
	- Когда ты вернешься?
	- Не знаю.
	Он снова обнял девушку и это второе объятие было спокойным и 
уверенным.
	- Я боялась,- сказала она.
	- Я знаю,- торжествующе ответил он. Господи, какая же она 
высокая. Как бы он обнимал ее, если бы не лестница?!


			МОРСКОЙ ОСТРОВ
	Смоки был довольно сильным молодым человеком, к тому же его 
не очень хорошо знали в городе. Он всегда задумывался над тем, как 
женщины выбирают мужчин, какими критериями они пользуются - 
может быть, это зависит от их каприза, а, может быть от вкуса женщины. 
Как бы то ни было, он всегда предполагал, что женщины действуют в 
соответствии с заранее принятым решением - неизбежным и вполне 
определенным. А ему оставалось ждать их, ждать, пока его заметят. 
Посмотрим, думал он, стоя тем вечером на ступеньках лестницы, 
посмотрим, как все повернется. Она так же возбуждена, как и я, она так 
же сомневается, она так же борется с желанием и ее сердце бьется так же, 
как и мое, когда я держу ее в руках. Я знал, чувствовал, что все было 
именно так. Он долго стоял на лестнице, подставляя легкому ветерку 
разгоряченное лицо. Ветер дул с океана и приносил с собой запах 
морского прилива, берега, прибрежных скал; он был одновременно 
кислым и соленым и горьковато-сладким. Я осознавал, что огромный 
город был, в конце концов, всего лишь маленьким островком в море.
	Морской остров. Но в то время, пока вы жили там, вы забывали об 
этом немаловажном факте. Это было удивительно, но это была правда. 
Он спустился со ступенек и пошел по улице, а ветер подхватывал звук его 
шагов по тротуару и уносил прочь.


			ПЕРЕПИСКА
	Джордж сказал, что у них нет телефона и назвал ее адрес, который 
был очень прост: "Эджвуд" - это и все. Так как у него не было выбора, 
Смоки уселся, чтобы выразить свою любовь при помощи почты. Он 
делал это с тщательностью, которая редко встречается в мире. Его 
толстые конверты с письмами отправлялись в Эджвуд и он ждал ответа, 
а когда ожидание становилось невыносимым, он снова писал письмо и 
так их письма путешествовали, как полагается настоящим любовным 
посланиям. Она перевязывала их бледно-лиловой лентой и тщательно 
скрывала от постороннего взгляда - спустя много лет ее внуки нашли эти 
письма и прочитали историю невероятной страсти этих людей.
	- Я нашел парк,- писал он,- на колонне у самого входа есть 
мемориальная дощечка, на ней написано, что это памятник Маусу 
Дринквотеру и стоит год 1900. Там есть маленький павильон Времен 
года и статуи, а дорожки настолько заросли травой, что по ним 
невозможно идти. Парк, конечно, маленький, но здесь, как нигде, мне все 
напоминает тебя.
	- Я нашла стопку старых газет,- говорилось в ее письме, которое 
встретилось с письмом Смоки в дороге /два почтальона помахали рукой 
друг другу из голубых почтовых кэбов, встретившись туманным утром 
на шоссе/.
	- В газете было несколько смешных строчек о мальчике, который 
мечтает,- писала она.- Все его мечты смешны. Его страна Грез 
замечательна: дворцы и слуги всегда отступают и исчезают или наоборот 
становятся огромными, а когда ты подходишь ближе, чтобы лучше 
разглядеть все это, все происходит, как в настоящих снах - огромная 
женщина, напоминающая облако, говорит, что она спасла их ради 
человека по имени Стоун, который был архитектором Города. Этот 
мальчик-мечтатель всегда выглядит заспанным и удивленным 
одновременно, и он напоминает мне тебя.
	Начавшись довольно робко, их письма постепенно становились 
настолько личными, что когда они, наконец, встретились в баре старого 
отеля, за окнами которого падал снег, они оба удивлялись, не произошла 
ли какая-то ошибка - может быть, их письма попадали не по адресу, и их 
получал какой-нибудь рассеянный и нервный незнакомец. Через 
некоторое время это ощущение исчезло без следа. Снег перешел в метель, 
в кафе стало холодно, а они все говорили, перебивая друг друга, и 
настроение их поднималось.
	- Вам не пришлось скучать здесь в одиночестве все время? - 
спросил Смоки, когда они немного привыкли друг к другу.
	- Скучать? - казалось, она была удивлена. Было похоже, что эта 
мысль никогда не приходила ей в голову.- Нет, и к тому же мы не 
одиноки.
	- Ну... я не имел в виду... А что они за люди?
	- Какие люди?
	- Люди, с которыми вы не чувствуете себя одинокими.
	- Ах, эти? Ну, обычно это фермеры. Сначала они были эмигранты 
из Шотландии - Макдональд, Макгрегор, Браун. Но теперь здесь не так 
много фермерских хозяйств, хотя, конечно, они есть. Многие из этих 
людей стали в своем роде нашими родственниками. Вы понимаете это?
	Он толком не понял. Временами их разговор прерывался 
молчанием, потом они начинали говорить одновременно и снова 
замолкали.
	- Это большой дом? - спросил Смоки.
	- Огромный,- улыбнулась она. Ее карие глаза казались 
бархатными.- Вам понравится наш дом,- продолжала девушка,- он всем 
нравится, даже Джорджу, хотя он и утверждает обратное.
	- Но почему?
	- Он всегда теряется там.
	Смоки улыбнулся при мысли о том, что Джордж - следопыт, лучше 
всех ориентирующийся в пользующихся дурной славой ночных 
городских кварталах, опозорился в самом обыкновенном доме.
	- Могу я сказать тебе кое-что? - спросила она.
	- Конечно,- его сердце неожиданно беспричинно сильно забилось.
	- Я знала тебя, когда мы встретились.
	- Что ты имеешь в виду?
	- Я хочу сказать, что я узнала тебя.- Она наклонила голову и 
золотые завитки волос закрыли ее лицо, потом девушка бросила 
быстрый взгляд на Смоки и украдкой оглядела полупустой бар, как 
будто проверяя, не может ли кто-нибудь подслушать ее.
	- Мне говорили о тебе.
	- Наверное, Джордж,- предположил я.
	- Нет, нет. Это было давным-давно, когда я была еще ребенком.
	- Обо мне? - я был чрезвычайно удивлен и заинтригован.
	- Ну, не именно о тебе. Вернее о тебе, но я не знала этого, пока не 
встретила тебя.- Опершись локтями о стол, покрытый скатертью в 
крупную клетку, сложив руки и подавшись вперед, она снова 
заговорила.- Мне было девять или десять лет. Я помню, что шел дождь, 
который не прекращался несколько дней. Потом, однажды утром я 
отправилась прогулять Спака в парке.
	- Кого?
	- Спаком звали нашу собаку, ну, а парк - ты знаешь, что это такое. 
Дул ветер и было похоже, что дождь прекратится. Мы промокли до 
нитки. Я посмотрела на запад и увидела радугу. И я вспомнила, как моя 
мама говорила: "Если утром увидишь радугу на западе - жди улучшения 
погоды".
	Он ясно представил себе девочку в желтом плаще и высоких 
резиновых ботиках, ее волосы - еще красивее и кудрявее, чем они были 
сейчас; он молча удивлялся про себя, откуда она тогда знала, с какой 
стороны находится запад. Для него самого это и сейчас была проблема, 
которую он не мог разрешить.
	- Это была настоящая радуга и такая яркая, и казалось, что она 
упирается прямо в землю совсем рядом со мной; ты знаешь, я видела, что 
трава сверкает и переливается всеми цветами радуги. Небо сразу стало 
высоким, знаешь, таким как оно становится после затяжных дождей, 
когда наконец проясняется и казалось, что до всего можно дотронуться 
рукой: радуга была совсем рядом и больше всего мне захотелось 
подбежать и взобраться на нее и посмотреть сверху вниз, и тоже 
переливаться всеми цветами радуги.
	Смоки рассмеялся.
	- Это трудно было сделать.
	Она тоже засмеялась, слегка опуская голову и прикрывая рот 
рукой жестом, который показался мне до боли знакомым.
	- Конечно,- ответила она,- казалось, так будет вечно...
	- Ты имеешь в виду...
	- Каждый раз, когда тебе кажется, что ты уже рядом, то, к чему ты 
стремился, оказывается далеко от тебя и совсем в другом месте; а когда 
ты подходишь к тому месту, оказывается, что цель опять недоступна; ты 
бежишь, задыхаясь, но не становишься ближе. А знаешь, что нужно 
сделать?
	- Не рваться к цели, а уходить прочь,- сказал я и сам удивился 
тому, как уверенно прозвучал мой голос.
	- Конечно. Правда, это легче сказать, чем сделать, но...
	- Нет, я так не думаю.- Он перестал смеяться.- Но если ты сделаешь 
все правильно...
	- Подожди,- сказал Смоки,- это нереально.
	- Слушай дальше,- продолжала девушка.- Я шла за Спаком. Я дала 
ему полную волю, потому что он не был так озабочен, как я. Я сделала 
еще шаг, повернулась и... угадай, что.
	- Я не знаю. Ты оказалась внутри радуги?
	- Нет, не совсем так. Когда ты находишься снаружи, ты видишь 
цвета внутри, а когда попадаешь внутрь...
	- Знаю. Ты видишь цвета снаружи.
	- Да. Весь мир становится цветным, как если бы на него смотреть 
сквозь пламя свечи, нет, как если бы он был сделан из радуги. Нежный и 
легкий мир красок окружает тебя, насколько хватит глаз. Ты хочешь 
бежать и окунуться, и как следует рассмотреть его. Но ты не можешь 
сделать ни шагу, потому что каждый шаг может оказаться неверным и 
тебе остается только смотреть и смотреть. И ты думаешь: наконец я 
здесь.
	Она задумалась, а потом нежно повторила:
	- Здесь...
	- А причем здесь я? - запинаясь проговорил я.- Ты сказала, что кто-
то сказал тебе...
	- Спак,- ответила она,- или кто-то такой...
	Она придвинулась ближе и он постарался придать своему лицу 
выражение заинтересованности.
	- Но ведь Спак - собака,- сказал он.
	- Да.- Ему показалось, что у нее пропало желание продолжать 
разговор. Она взяла свою ложку и принялась изучать все ее вогнутости и 
выпуклости, а потом медленно положила на стол и отодвинула в 
сторону.- Или кто-то такой...,- повторила она. Ну, впрочем это неважно.
	- Подожди,- сказал он.
	- Это продолжалось всего минуту, пока мы стояли там. Я 
подумала,- осторожно сказала девушка, не глядя на него,- я подумала, 
что Спак сказал...- Она посмотрела на Смоки.- В это трудно поверить, не 
правда ли?
	- Ну, да, конечно. В это трудно поверить.
	- Я и не думала, что это сбудется. Во всяком случае, не с тобой.
	- Почему не со мной.
	- Потому что,- сказала она, сжимая ладонями щеки. Ее лицо стало 
печальным и даже разочарованным.- Потому что Спак говорил именно о 
тебе.


			ПРИТВОРСТВО
	Возможно, этот трудный вопрос вырвался у Смоки потому, что 
ему нечего было сказать в тот момент, а может быть, потому, что он весь 
не выходил у него из головы.
	- Да,- повторила она, не отнимая рук от пылающих щек и с какой-
то новой улыбкой, озарившей ее лицо, как утренняя радуга на западе. 
Снег валил все сильнее. В неясном свете городских фонарей снежинки 
залетали даже на подоконник, где они сидели. Упругие белые звездочки 
падали им за воротники - отопление в отеле не работало,- а они все 
говорили. Им не хотелось спать.
	- О чем ты говоришь? - спросил он.
	Она засмеялась, сплетая пальцы рук. Он почувствовал какое-то 
непривычное головокружение, такого чувства он не испытывал со 
времени полового созревания. Это удивляло его, но это было именно 
так. Чувство так переполняло его, что он ощущал трепет от головы до 
кончиков пальцев. Ему даже казалось, что если бы он в тот момент мог 
взглянуть на себя, то увидел бы, что его пальцы светятся. Все было 
возможно.
	- Это притворство, не так ли? - сказал он, а она с улыбкой 
оглянулась на него.
	Притворство. Когда он был еще ребенком, то вместе с другими 
мальчишками они находили разные предметы - горлышко бутылки 
темно-коричневого цвета, потускневшую ложку, заостренный камень, 
напоминающий наконечник древнего копья - тогда, в детстве, они 
убеждали друг друга, что все это было очень древним. Это было давно - 
еще когда был жив Джордж Вашингтон. Даже раньше. Все это 
представляло собой большую ценность. Они убеждали в этом друг друга, 
потому что хотели в это верить и в то же время, они скрывали истину 
сами от себя; это тоже было похоже на притворство, только другого 
рода.
	- Посмотри,- сказала она,- это все должно было случиться и я знала 
об этом.
	- Но почему? - спросил он с восторгом и сладкой мукой.- Почему 
ты так уверена?
	- Потому что это сказка, а сказки сбываются.
	- Но я не знаю об этом.
	- Люди в сказках всегда не знают, но все-таки это так.
	Однажды зимней ночью, когда он был еще мальчишкой и учился в 
пансионе со своим другом, который был ему почти как брат, он первым 
заметил вокруг луны какой-то круг. Он уставился на него, чувствуя как 
леденеет внутри. Круг был широким, в полнеба и в мальчике росла 
уверенность, что это было не что иное, как конец света. Он с 
содроганием ждал в ночном дворе, что ночь разразится апокалипсисом, 
осознавая в душе, что этого не может быть: ничто в мире не предвещало 
этого и не стоило так удивляться. Той ночью он мечтал о Небесах. 
Небеса были для него, как темный восхитительный парк, маленький и 
радостный; ему казалось, что по небу проезжает сквозь мрачную арку 
колесница и отправляется в вечность на радость всем верующим. Он 
очнулся от своего видения с облегчением и никогда больше не верил в 
свои молитвы, хотя продолжал читать их для своего брата без затаенной 
обиды. Он мог бы рассказать ей об этом, если бы она попросила, но она 
промолчала.
	- Волшебная сказка,- сказал он.
	- Я догадалась,- сонно проговорила она. Девушка взяла его руку и 
положила на свои плечи,- я догадалась, если хочешь знать.
	Он знал, что ему придется поверить, чтобы идти к ней; он знал, 
что если он поверит, ему придется идти, даже зная, что это притворство. 
Он обнял ее и провел рукой по ее длинному телу, а она с легким стоном 
прижалась к нему. Он прислушивался к себе, ожидая, что появится то 
старое желание, которого он давно не испытывал. Если она пошла на 
это, он не хотел отставать, ему захотелось всегда ощущать ее близость.


			КОРОТКАЯ ИЛИ ДЛИННАЯ ЖИЗНЬ
	Майским днем в Эджвуде Дэйли Алис сидела в гуще леса на 
гладком валуне, выступающем из довольно глубокого пруда. Пруд 
располагался в неглубоком ущелье среди нагромождения камней и был 
образован невысоким водопадом. Струи воды, стремительно неслись по 
ущелью и, ныряя в пруд, вели свой нескончаемый разговор, впрочем не 
лишенный интереса. Дэйли Алис прислушивалась к журчанию струй, 
хотя она уже слышала это много раз. Она была очень похожа на девушку 
с этикетки бутылки с содовой водой, хотя и была не так нежна и без 
крыльев.
	- Дедушка Траут,- позвала она, обращаясь к пруду и снова 
повторила,- дедушка Траут.
	Она подождала еще немного и, увидев, что ничего не произошло, 
взяла два маленьких камешка и опустив их в воду, постучала ими друг о 
друга. Звук под водой был похож на отдаленные выстрелы и звучали 
дольше, чем на открытом воздухе. Откуда-то из заросшей травой 
расщелины выплыла огромная белая форель-альбинос, без единого 
пятнышка, с розовыми глазами - огромными и торжественными. 
Непрекращающийся шум падающей воды, казалось, заставляет форель 
вздрагивать, а ее огромные глаза или мигали или дрожали от слез. Она 
уже не впервые задавала себе вопрос: могут ли рыбы плакать? Когда ей 
показалось, что рыба внимательно слушает ее, она начала рассказывать 
форели о том, как она приехала в Город и встретила этого человека в 
доме Джорджа Мауса и как она сразу поняла, или, по крайней мере 
очень быстро решила, что это был тот, кто был предназначен ей. Во 
всяком случае, ей казалось, что именно о нем говорил ей Спак когда-то 
давно.
	- Зимой, когда ты спала,- стыдливо говорила она, водя пальцем по 
валуну, на котором сидела, улыбаясь и не поднимая глаз на форель, так 
как речь шла о любимом ею человеке,- мы... ну, мы встретились снова и 
дали друг другу обещание, ну ты понимаешь...
	Она увидела, как рыба взмахнула своим бесцветным хвостом; она 
знала, что тема разговора была очень щекотливой. Девушка вытянулась 
на прохладном камне во весь свой огромный рост и с горящими глазами, 
сжав руками пылающие щеки, с пылом и смутной надеждой 
рассказывала о Смоки. Казалось, что рассказ не взволновал форель. 
Девушка ничего не уточняла. Тот, о ком она говорила мог быть только 
Смоки и никто другой.
	- Ты думаешь иначе? Ты не согласна? - спрашивала девушка.- Они 
будут довольны?
	- Помолчи,- мрачно сказал Дядюшка Форель,- кто знает, о чем они 
думают.
	- Но ты говорил...
	- Я только принес весточку от них, девочка. Не проси меня о 
большем.
	- Но я не могу ждать вечно,- сказала она, поднимаясь,- я люблю 
его. Жизнь так коротка.
	- Жизнь так длинна,- ответил Дядюшка Форель. Казалось его 
душили слезы.- Слишком длинна.
	Он изящно шевельнул плавником и, взмахнув хвостом, ушел на 
глубину.
	- Передай им, что я все равно приду,- закричала она вслед, пытаясь 
перекричать шум водопада.- Скажи им, что я сделаю это.
	Но форель уже уплыла.
	Она написала Смоки: " Я выхожу замуж,- и его сердце похолодело, 
когда он стоял у почтового ящика, читая эти строки. Потом он, наконец, 
осознал, что она имеет в виду его. " Всемогущая тетушка Облако очень 
внимательно прочитала карточки. Для всех будет лучше, если это 
произойдет в середине лета. Ты должен сделать это. Пожалуйста, 
пожалуйста тщательно выполни все указания, иначе я не знаю, что 
может случиться".
	Вот почему Смоки шел пешком в Эджвуд со старой дорожной 
сумкой и заранее приготовленными сэндвичами. Вот почему он стал 
искать место, где бы он мог провести ночь - в соответствии с 
полученными указаниями он не должен был ни за что платить по пути в 
Эджвуд.


			СЛАВНЫЙ МАЛЫЙ ПОВОРАЧИВАЕТ К 
ЭДЖВУДУ
	Он не заметил, как внезапно закончился промышленный парк и 
потянулись пригороды. Солнце уже стояло высоко, когда он повернул 
западнее. Дорога стала сужаться, на ней появились пятна гудрона и она 
стала походить на старый ботинок, который много раз побывал в 
ремонте. По одну сторону дороги расстилались поля и сбегали вниз к 
дороге фермы. Он шел, стараясь держаться в тени росших вдоль дороги 
фруктовых деревьев, которые широко раскинули свои ветви. Заросли 
пыльных, лениво покачивающихся на ветру сорняков, густо росли вдоль 
дороги, пробиваясь из-за заборов и окружая канавы. Он все реже и реже 
слышал шум автомобилей. Когда автомобиль поднимался на холм, 
мотор надрывно ревел и становился очень громким; машина 
проносилась мимо и постепенно мощный звук мотора затихал и совсем 
исчезал. Оставалось только жужжание мошкары, да шорох его 
собственных шагов по траве.
	Долгое время его путь лежал вверх по холму, но наконец он 
добрался до вершины и перед ним насколько хватало глаз раскинулся 
вид пригорода, каким он бывает в середине лета. Дорога, по которой он 
шел, вела мимо лугов и пастбищ, огибала поросшие молодым леском 
холмы и исчезала в аллее около маленького городка, высокие шпили 
домов которого то появлялись, то исчезали среди буйной зелени. 
Извиваясь тонкой серой лентой, дорога пропадала в расщелинах 
голубоватых гор, где среди клубящихся облаков садилось солнце. Где-то 
там, на крыльце одного из домов Эджвуда, женщина бросила козырную 
карту под названием Путешествие. Был и путешественник с дорожным 
мешком за плечами и толстой палкой в руке. Ему предстояло пройти 
свой путь по длинной извивающейся дороге. Кроме раскрытой веером 
колоды карт, на блюдце тлела коричневая сигарета. Она слегка 
покрутила блюдце, положила карту Путешествие на свое место в колоде 
и открыла другую карту. Это был туз.
	Когда Смоки достиг подножия первого из холмов, куда привела 
его дорога, солнце уже село и наступил вечер.


			МОЖЖЕВЕЛЬНИК
	Вообще-то он предпочел бы найти место для ночлега, чем 
проситься к кому-нибудь на ночь - на этот случай у него было два 
одеяла. Он даже подумал о том, что можно было бы переночевать в стогу 
сена, как обычно делали путешественники в тех книгах, которые он 
читал, но те стога, мимо которых он проходил, считались частной 
собственностью, а кроме того, казалось, что они переполнены какими-то 
крупными животными. По мере того, как сумерки сгущались, а поля 
начинали терять свои очертания, он чувствовал что-то вроде 
одиночества и когда он завидел у подножия холма небольшое бунгало, 
он подошел к заборчику из штакетника и в нерешительности 
остановился, как бы ожидая приглашения войти.
	Это был беленький уютный на вид домик, спрятавшийся среди 
зелени кустарника. Вьющиеся розы поднимались по шпалерам, 
обрамляющим дверь. От двери вела дорожка, выложенная побеленными 
камушками; с темнеющей лужайки на него смотрел, застыв от удивления, 
молодой олень и карлики сидели на поганках, скрестив ноги, как бы 
охраняя сокровища. На воротах была прибита грубая доска с надписью: 
"Можжевельник". Смоки отодвинул защелку и открыл ворота - 
маленький колокольчик звякнул в тишине. В верхней части двери, 
сделанной на голландский манер, открылось окошко, сквозь которое 
пробился желтый свет лампы. Женский голос спросил: "Друг или враг" и 
женщина засмеялась.
	- Друг,- ответил он, подходя к двери. Подойдя ближе, он явственно 
ощутил запах джина. Опираясь на косяк, в двери стояла женщина, 
возраст которой назвать было трудно. Ее тонкие волосы можно было 
назвать темными, но с таким же успехом они могли быть и пепельными; 
на ней были очки, делающие ее глаза похожими на кошачьи; она 
улыбалась, выставляя напоказ искусственные зубы; ее руки, 
придерживающие дверь, были покрыты веснушками.
	- Я не знаю тебя,- сказала она.
	- Я сомневался, правильно ли я иду к Эджвуду,- ответил Смоки.
	- Я ничего не могу сказать тебе.- Женщина повернулась и 
окликнула: "Джеф! Ты не можешь показать молодому человеку дорогу в 
Эджвуд?"
	Она дождалась ответа, которого Смоки не расслышал и шире 
распахнула дверь.
	- Входи,- сказала она.- Мы посмотрим.
	Маленький и опрятный домик был забит всякой чепухой. Старая-
престарая собака с всклоченной шерстью презрительно фыркнула у его 
ног и шумно задышала принюхиваясь - это было похоже на 
захлебывающийся смех. Он ударился о бамбуковый телефонный столик, 
задел плечом полочку с безделушками, споткнулся о расстеленный 
коврик и сквозь узкий дверной проем почти влетел в гостиную. В 
комнате пахло розами, ромом и листьями лаврового дерева. Джеф 
опустил газету и спустил с подушечки обутые в домашние тапочки ноги.
	- Эджвуд? - переспросил он, покручивая в руках трубку.
	- Да, Эджвуд. Мне указали именно это направление.
	- Вы сбились с пути? - узкий рот Джефа открылся и он стал похож 
на рыбу. Он недоверчиво смотрел на Смоки.
	Над камином стояла обтянутая плотной тканью дощечка. На ней 
были вышиты слова: "Я буду жить в домике у дороги и буду другом для 
путников", и подпись: "Маргарет Можжевельник, 1927".
	- Я иду туда, чтобы жениться.
	Мне показалось, что они ахнули от удивления.
	- Ладно,- Джеф встал.- Мадж, дай-ка карту.
	Это была карта пригорода более подробная, чем та, которая 
имелась у Смоки. Он нашел небольшие города, которые были ему 
известны, но среди них не было Эджвуда.
	- Это должно быть где-то здесь,- Джеф нашел огрызок карандаша 
и покашливая и приговаривая "давай-ка посмотрим", соединил точки 
пяти городов ломаной линией, образовав пятиконечную звезду. 
Постукивая по рисунку карандашом, он поднял песочного цвета брови и 
с удивлением воззрился на Смоки. Смоки понял, что это было сделано 
по привычке. Он различил линию дороги, пересекающей пятиугольник, 
и соединяющейся с дорогой, по которой он шел и которая к счастью 
привела его сюда.- Вот почти все, что я могу сказать вам,- проговорил 
Джеф, сворачивая карту.
	- Вы что, собираетесь идти всю ночь? - спросила Мадж.
	- Я переночую где-нибудь.
	Мадж скривила губы, взглянув на одеяла, привязанные к мешку за 
его спиной.
	- Я думаю, что вы не ели весь день.
	- Нет, нет, что вы, у меня были сэндвичи и яблоко...
	Кухня была уставлена корзинами с невероятно сочными фруктами: 
черный виноград, красновато-коричневые яблоки и пухлые персики 
переполняли корзины. Мадж переставила дымящуюся кастрюлю с плиты 
на клеенку и когда она закончила двигать кастрюли и блюда, Джеф 
налил банановый ликер в красные стаканы из тонкого стекла. Это 
довершило дело. Вежливый протест Смоки растворился в их 
гостеприимстве и его уложили в постель, укутав теплым индейским 
одеялом.
	Некоторое время после того, как хозяева оставили его, он лежал 
без сна, оглядывая комнату. Она освещалась ночником, который был 
вставлен в отдушину и представлял собой крошечную модель увитого 
розами коттеджа. В его слабом свете он видел кресло кленового дерева и 
его подлокотники оранжевого цвета казались ему чем-то вкусным и 
напоминали огромный блестящий леденец. Он видел кружевные шторы, 
слегка покачивающиеся при дуновении ветерка, приносящего аромат 
роз. Он слышал, как вздыхает во сне лохматая собака. Он обнаружил еще 
одну вышивку. Он был не совсем уверен, но, кажется, на ней было 
вышито следующее:

		"То, что делает нас счастливыми,
		делает нас мудрыми".

	Он уснул.


			II
	Вы можете заметить, что я не ставлю дефиса между двумя словами. 
Я пишу "загородный дом", а не "дом-за-городом". Я делаю это 
преднамеренно.
	В. Сэквил-Вест.
	Дэйли Алис проснулась, как всегда, с первыми лучами солнца, 
проникающими сквозь оконные стекла. Ее разбудил звук, похожий на 
музыку. Она сбросила ажурное покрывало и некоторое время лежала 
нагая под солнечными лучами, которые ласкали ее глаза, колени, грудь, 
золотистые волосы. Затем она встала, потянулась, прогоняя остатки сна 
со своего лица. Опустилась на колени у кровати в прямоугольнике 
солнечного света и прочитала молитву, которую она произносила 
каждое утро с того времени, как научилась говорить:
	О, великий и прекрасный, замечательный Мир,
	Окруженный чистыми водами, с роскошными травами
	На твоей груди.
	О мир, ты так прекрасен!


			ВАННАЯ В ГОТИЧЕСКОМ СТИЛЕ
	По привычке она подошла к большому зеркалу, принадлежавшему 
еще ее прабабушке. Зеркало было таким высоким, что она могла видеть 
себя в полный рост. Она задала свой обычный вопрос и в это утро 
получила правдивый ответ, хотя иногда ответ был весьма 
двусмысленным. Она запахнула длинный коричневый халат, 
повернулась на носочках так, что полы халата разлетелись в стороны и 
осторожно выскользнула в еще холодный холл. Она миновала кабинет 
отца и некоторое время прислушивалась к болтовне старого Ремингтона, 
рассказывающего о путешествиях мышей и кроликов. Затем она открыла 
дверь в комнату своей сестры Софи. Софи спала, запутавшись в длинной 
ночной рубашке и раскинув руки, как ребенок. Золотая прядь волос 
мягко лежала на ее щеке. Утреннее солнце заглянуло и в эту комнату и 
Софи обиженно шевельнулась. Большинство людей во сне выглядят 
необычно - они не похожи на себя. Спящая Софи была полностью 
похожа на себя. Софи очень любила поспать, она могла уснуть где 
угодно и спать в любом положении, даже стоя. Ежедневно Алис 
приходила понаблюдать за ней и всегда ей было очень любопытно 
узнать, какие приключения происходят с Софи во сне. Ну, ничего, позже 
она все подробно ей расскажет.
	В самом конце зала находилась ванная в готическом стиле. Это 
была единственная в доме ванная комната, которая имела ванну 
достаточно большую для нее. Так как она находилась за углом дома, 
солнечные лучи не попадали туда. Окна были закрашены и она 
переступала на носочках на холодном черепичном полу. Водопроводный 
кран, выполненный в виде фантастической фигуры, надрывно кашлянул 
и все водопроводные трубы в доме, казалось, провели небольшое 
совещание, прежде, чем из крана потекла тонкая струйка горячей воды. 
Подобрав полы своего коричневого халата и обмотав их вокруг пояса, 
она уселась на унитаз, напоминающий трон епископа и, подперев щеки 
руками, стала наблюдать, как из большой лохани поднимается пар от 
горячей воды. Занятие это было довольно монотонным и она вскоре 
почувствовала сонливость.
	Она дернула за цепочку, посмотрела, как с шумом маленького 
водопада низвергается поток воды, потом развязала пояс и выскользнула 
из своего халата. Зябко поведя плечами и поеживаясь, она осторожно 
полезла в лохань. Ванная наполнилась паром. Ванная представляла 
собой образец деревянной готики. Своды образовывали арку над 
головой Дэйли Алис и переплетались, подобно ветвям дерева; они были 
украшены резными листьями, вьющимся плющом - и все это создавало 
впечатление беспокойного движения. Поверхность узких окрашенных 
окон покрылась капельками воды, которые растекаясь образовывали 
фантастические картинки: причудливо изогнутые деревья, смутные 
очертания полей, расплывчатые фигурки охотников. Когда солнце, 
лениво совершая свой путь, сквозь дымчатые окна осветило эту картину 
и пар, поднимавшийся из ванны заискрился, будто внезапно его 
украсили драгоценными камнями. Алис показалось, что она купается в 
пруду в средневековом лесу. Эту ванну проектировал еще ее прадед, а 
окна застеклили позже. Все это называлось Комфорт и именно это 
ощущала Дэйли Алис. Она даже стала напевать.


			ИЗ СТОРОНЫ В СТОРОНУ
	В то время, пока она, напевая, мылась в ванной, ее жених, со 
стертыми ногами успешно продолжал свой путь, удивляясь, что в нем 
еще есть силы после вчерашней прогулки. Пока она завтракала в 
длинной угловатой кухне и строила планы на день со своей вечно 
занятой матерью, Смоки поднялся по залитой солнцем горе и спустился 
в долину. Когда Дэйли Алис и Софи звали друг друга, переходя из 
комнаты в комнату, а доктор выглядывал из окна в поисках 
вдохновения, Смоки стоял на перекрестке дорог у четырех вязов, 
которые склонялись, смыкаясь верхушками, и походили на степенно 
беседующих стариков. У перекрестка стоял указатель, надпись на 
котором гласила : "Эджвуд". Указатель направлял путешественника на 
узкую грязную дорогу, которая петляя уходила в тенистый туннель, 
образуемый густо растущими деревьями. В то время, когда Смоки 
ступил на эту дорогу, поглядывая по сторонам и с удивлением ожидая 
следующих сюрпризов. Дэйли Алис и Софи сидели в комнате Софи, 
выбирая одежду для Алис на следующий день и одновременно Софи 
рассказывала сестре свой сон.


			СОН СОФИ
	"Мне приснилось, что я знаю, как остановить время и 
использовать его только тогда, когда мне это нужно. Ну, например, это 
может быть то время, которое ты проводишь в ожидании у кабинета 
врача, или идешь туда, куда бы тебе не хотелось идти, или ждешь 
автобуса. Ну, это все равно, что сложить старые коробки и перенести их 
в кладовку. В этом нет ничего трудного, если ты знаешь, что нужно 
делать. По-моему, никто не удивлялся, когда я рассказывала, что я знаю, 
как это делается; мама только кивала головой и улыбалась с таким 
видом, как будто каждый, достигнув определенного возраста, знает, как 
делаются такие вещи. Отец дал мне огромный конверт из мраморной 
бумаги, и когда я взяла его в руки, я вспомнила, что видела такие 
конверты и удивлялась, для чего они нужны. Правда смешно, что наша 
память может работать во сне".
	Пока Софи говорила, ее быстрые пальцы подгибали низ платья, а 
рот был полон булавками, поэтому Алис не всегда могла понять, что 
говорит сестра. Софи было тяжело слушать, так как ее сон был 
беспорядочен и Алис сразу забывала то, о чем говорила Софи. Она 
достала и поставила перед собой пару парусиновых туфель, потом 
вышла на крошечный балкончик.
	"Потом я испугалась,- продолжала Софи.- Я заполнила этот 
большой, мрачный конверт несчастливым временем и не знала, как 
достать из конверта то время, которое мне было нужно и не выпустить 
оттуда все унылое и неприятное. Мне показалось, что я с самого начала 
сделала какую-ту ошибку. Хотя..."
	Алис посмотрела с балкона вниз на дорогу вдоль которой росла 
колючая сорная трава. Она перевела взгляд в конце аллеи, где 
находились ворота, украшенные каменными тумбами, увенчанными 
серыми шарами с оранжевыми рябинками. Пока она смотрела, 
путешественник нерешительно повернул к воротам.
	Ее сердце замерло. Весь день она ощущала умиротворенное 
спокойствие, так как она решила, что он не придет, во всяком случае, 
сердце подсказывало ей, что он не придет сегодня и поэтому не стоит 
волноваться в ожидании. Но теперь ее сердце пропустило один удар и ее 
охватило странное удивление.
	"Потом все перемешалось. Мне показалось, что я не могу достать 
время из конверта, что оно вытекает оттуда само собой, а самое 
неприятное и ужасное остается..."
	Сердце Алис учащенно билось, она ничего не могла сказать. А там 
внизу у Смоки медленно, с благоговейным страхом подошел ближе; 
когда она поняла, что он видит ее, она развязала поясок коричневого 
халата и он соскользнул с ее плеч. У нее было такое чувство, что ее 
касаются то теплыми, то холодными руками - тень листвы давала 
ощущение прохлады, а солнечные лучи горячили кожу.


			ЗАБЛУДИЛАСЬ
	Его ноги горели от долгого путешествия пешком. Голова гудела, а 
правую ногу пронизывала резкая боль. Но он стоял перед воротами 
Эджвуда - в этом не было сомнений. Как только он свернул к 
громадному дому с множеством выступов и углов, ему больше не 
потребовалось спрашивать дорогу - он прибыл на место. А как только он 
подошел поближе к дому, Дэйли Алис показалась ему. Он стоял, 
пристально глядя на нее, дорожный мешок волочился по земле. Он не 
ответил на оклик пожилой женщины, стоящей на веранде - он не мог 
отвести от нее взгляда.
	- Прелестна, не правда ли? - сказала женщина.
	Он покраснел. Женщина сидела, держась очень прямо, в кресле и 
улыбалась ему; перед ней был маленький столик с зеркальной 
поверхностью.
	- Я говорю, прелестно,- повторила она немного громче.
	- Да.
	- Да... так грациозна. Я рада, что это - первое, что вы увидели, 
свернув в аллею. Оконные переплеты, правда, новые, но балкон и 
каменная кладка прежние. Не поднимитесь ли на веранду? Так трудно 
разговаривать.
	Он снова бросил быстрый взгляд на балкон, но Алис уже исчезла и 
перед ним была только причудливая кровля, освещенная солнечными 
лучами. Он поднялся на веранду.
	- Я Смоки Барнейбл.
	- Да, а я Нора Клауд. Садитесь пожалуйста.
	Она ловко собрала разложенные перед ней карты и убрала их в 
вельветовую сумочку, которую аккуратно уложила в коробочку для 
рукоделия.
	- Это вы,- начал Смоки, садясь в слабо скрипнувшее кресло,- 
поставили мне условия моего прибытия сюда?
	- О, нет,- ответила женщина.- Я сама только узнала об этом.
	- Это что, испытание?
	- Возможно. Я не знаю.
	Казалось, она была удивлена этим намеком. Из нагрудного 
кармана, где был приколот носовой платок, она достала коричневую 
сигарету и закурила, чиркнув спичкой по подошве. На ней было легкое 
платье из набивной ткани; Смоки подумал, что ему никогда раньше не 
приходилось видеть такого яркого бирюзового цвета и такого 
причудливого переплетения листьев, цветов и тоненьких веточек.
	На некоторое время воцарилось молчание: тетушка Клауд 
молчала, спокойно улыбаясь, Смоки застыл в ожидании; он недоумевал, 
почему его не пригласили войти и не представили; он стеснялся капелек 
пота, стекающих по его шее под воротом рубашки. Он вспомнил, что 
день был воскресным и, прочистив горло, спросил:
	- Доктор и миссис Дринквотер, наверное в церкви?
	- Скорее всего, да.- Она как-то странно реагировала на все, что он 
говорил, как будто она никогда раньше не имела представления ни о 
чем.
	- А вы религиозны? - спросила тетушка Клауд.
	Он боялся этого вопроса.
	- Ну...- начал он.
	- Женщины более склонны к этому, не правда ли?
	- Наверное. Когда я рос, мы как-то не очень придавали этому 
значение.
	- Моя мать и я более набожны, чем мой отец и братья, хотя, 
наверное, они страдают от этого больше нас.
	Он не знал, что на это ответить и не мог предположить, будет ли 
она подробно расспрашивать его или ограничится коротким 
знакомством.
	- У моего племянника, доктора Дринквотера, есть животные, 
которым он уделяет очень много внимания. Он проводит с ними очень 
много времени. Остальное его не касается.
	- Он пантеист?
	- О, нет. Он не так глуп. Он просто не обращает ни на что 
внимания,- она помахала сигаретой в воздухе.- Кто там?
	К воротам на велосипеде подъехала женщина в большой 
разрисованной шляпе. На ней были джинсы и блуза, расцветкой 
напоминающая платье тетушки Клауд, только более спокойных 
оттенков. Она неловко слезла с велосипеда и сняла с багажника плетеную 
корзинку. Когда она сняла с головы шляпу и забросила ее за спину, 
Смоки узнал миссис Дринквотер. Она подошла и тяжело опустилась на 
ступеньки.
	- Клауд,- сказала она,- это был последний раз, когда я советовалась 
с вами относительно сбора ягод.
	- Мистер Барнейбл и я,- невозмутимо ответила Клауд,- говорили о 
религии.
	- Клауд,- мрачно сказала миссис Дринквотер, потирая лодыжку 
ноги, обутой в старые тапочки с прорвавшимся пальцем.- Клауд, я 
заблудилась.
	- Но твоя корзинка полна ягод.
	- Я сбилась с пути. А корзинку, черт ее побери, я набрала в течение 
первых десяти минут.
	- Ну, в конце концов, ты же здесь.
	- Но ты не сказала, что я могу заблудиться.
	- А ты меня и не спрашивала.
	Обе замолчали. Клауд курила. Миссис Дринквотер задумчиво 
потирала лодыжки. Смоки, с которым миссис Дринквотер не только не 
поздоровалась, но даже не заметила его присутствия, удивился, почему 
Клауд так ответила.
	- Что касается религии,- заметила миссис Дринквотер,- спроси 
Оберона.
	- Посмотрим. Он неверующий человек,- и обращаясь к Смоки, 
Клауд добавила,- это мой старший брат.
	- Он все о чем-то думает,- сказала миссис Дринквотер.
	- Да,- задумчиво повторила Клауд,- да. А впрочем, вы сами 
увидите.
	- А вы верите в бога? - спросила Смоки миссис Дринквотер.
	- Нет,- ответила за него Клауд.
	- В детстве я не уделял много времени религии,- сказал Смоки и 
усмехнулся.- Думаю, что я политеист.
	- Что? - удивилась миссис Дринквотер.
	- Пантеон. Я получил классическое образование.
	- у, с чего-то надо начинать,- отозвалась она, выбирая листики и 
маленькие веточки из корзинки с ягодами.- Это почти последняя грязная 
работа. Завтра наступит середина лета.
	- Мой брат Август,- сказала Клауд,- дедушка Алис, был немного 
набожным. Он уехал. В неизвестные края.
	- Он миссионер? - спросил Смоки.
	- Может быть, и так,- ответила Клауд. Казалось, эта мысль 
поразила ее.
	- Наверное, они уже оделись,- сказала миссис Дринквотер,- думаю, 
что мы можем войти.


			ВООБРАЖАЕМАЯ СПАЛЬНЯ
	Входная дверь была большой и старой. Когда Соки взялся за 
фарфоровую ручку, ржавые петли заскрипели. Он перешагнул через 
порог и оказался в доме. Высокий и чистый вестибюль сохранил 
прохладный запах ночного воздуха и сухой лаванды. Что еще? Дверные 
петли скрипнули и дверь с шумом захлопнулась за ним. Перед ним была 
полукруглая лестница, которая вела наверх. На верхней ступеньке, в 
свете солнечного луча, проникающего в дом через узкое окно, одетая в 
латанные джинсы и босиком, стояла его невеста. Немного позади нее 
стояла Софи, ставшая на год старше, но все еще не достигшая возраста 
своей сестры. На Софи было тоненькое белое платье и множество 
украшений.
	- Привет,- сказала Алис.
	- Привет,- отозвался Смоки.
	- Проводи Смоки наверх,- сказала миссис Дринквотер.- Я уверена, 
что он хотел бы умыться.
	Она похлопала его по плечу, и он поставил ногу на первую 
ступеньку. Спустя годы, он мучительно, но тщетно будет пытаться 
припомнить, действительно ли он хотел остаться, когда однажды вошел 
сюда. Но в то время он поднимался по лестнице, испытывая 
исступленное счастье, что после невероятно странного путешествия он, 
наконец, прибыл и она встречала его, бросая на него многообещающие 
взгляды карих глаз. Взяв его за руку и отобрав у него дорожный мешок, 
она повела его в прохладные верхние покои дома.
	- Я бы хотел умыться,- сказал он, слегка задыхаясь.
	Она приблизила свою большую голову к самому его уху и 
проговорила:
	- Я буду облизывать тебя, как кошка, пока ты не станешь чистым".
	За их спиной захихикала Софи.
	- Зал,- провозгласила Алис, протягивая руку вдоль стен, обшитых 
темными панелями. Они как раз проходили мимо двери и, похлопав по 
круглой дверной ручке, Алис сказала: - Это спальня мамы и папы, а это - 
тише! - папин кабинет, а вот - смотри - моя комната.
	Он заглянул внутрь и увидел себя в большом зеркале.
	Коридор образовывал концентрические круги и Смоки не 
переставал удивляться, как все эти комнаты смогли уместиться здесь.
	- Пришли,- сказала она.
	Комната была довольно бесформенной. Потолок резко спускался к 
одному углу и это делало один конец комнаты ниже другого; окна были 
маленькими. Он никак не мог решить выглядела ли комната меньше 
того, что она была на самом деле или, наоборот, больше. Алис бросила 
его дорожный мешок на узкую кровать, которую раскладывали здесь, 
видимо на летний сезон.
	- Ванная внизу, в зале,- сказала она.- Софи, иди и принеси немного 
воды.
	- Там есть душ? - спросил я, предвкушая холодные тугие струи 
воды.
	- Нет,- отозвалась Софи,- мы все время собирались переделывать 
водопровод и заменить трубы, но не можем найти то одного, то 
другого...
	- Софи!
	Софи хлопнула дверью. Сначала она слизнула пот, стекавший по 
его шее и ключице; потом он развязал завязки на ее юбке, которые она 
завязывала под грудью. Сгорая от нетерпения, они забыли, о чем 
говорили и тихо ссорились подобно пиратам, делящим сокровище, 
которое они так долго искали, долго о нем мечтали и прятали от других.


			ЗА СТЕНОЙ САДА
	Днем они вдвоем ели бутерброды с ореховым маслом и яблоки в 
саду, обнесенном стеной, позади дома. Усыпанные плодами ветки 
деревьев, свешивались со стен сада - безмолвные свидетели разговора. 
Они сидели за каменным столиком в углу сада под раскидистым буком. 
Крышка стола была испещрена круглыми пятнышками, оставшимися от 
раздавленных прошлым летом гусениц. На столе стояли яркие 
одноразовые тарелочки, казавшиеся слишком легкими и эфемерными. 
Смоки обычно не ел масла из земляного ореха и сейчас усиленно пытался 
отделить языком крупинки, прилипшие к небу.
	- Сначала здесь должен был быть фасад,- сказала Дэйли Алис.- 
Потом посадили сад, построили стену и задняя часть дома стала 
парадной, а здесь теперь задняя сторона.
	Она села верхом на скамейку и подобрала веточку, одновременно 
отбрасывая с лица золотистую прядь волос. Ногтем она быстро 
начертила пятиконечную звезду. Смоки смотрел на ее пальцы, а потом 
перевел взгляд на туго облегающие ее фигуру джинсы.
	- Примерно так,- сказала она, глядя на свой рисунок.- Посмотри, в 
этом доме каждая сторона является парадной. Он был построен как 
образец. Моим дедушкой, я тебе о нем писала. Он построил этот дом, 
как образец, чтобы люди могли прийти и посмотреть на него с любой 
стороны и выбрать, какой именно дом они хотят построить. Вот почему 
внутри все расположено так бестолково. Есть много домов, похожих на 
наш, с выступающим вперед фасадом.
	- Что? - он смотрел на нее, пока она говорила, но не слышал ни 
слова.
	Она поняла это по его лицу и рассмеялась.
	- Посмотри. Видишь?
	Он посмотрел туда, куда она указывала. Это был строгий 
классический фасад, увитый плющом и серые каменные украшения 
выглядели, как темные капли слез. Высокие окна-арки, симметрично 
расположенные детали - во всем был выдержан классический порядок. 
Картину дополняли стройные колонны и высокий цоколь. Из высоко 
окна кто-то выглядывал с задумчивым видом.
	- Теперь пойдем.- Она откусила большой кусок хлеба с ореховым 
маслом и за руку повела его вдоль фронтона и пока они шли вокруг все 
менялось, как в кино. Подобно детским объемным картинкам, при 
повороте которых лица из мрачных становятся улыбчивыми, задняя 
часть дома менялась. Дом становился нарядным и веселым со 
скрученными спиралью карнизами и дымоходными трубами, которые 
выглядели, как шляпы клоунов. Одно из широких окон на втором этаже 
открылось и оттуда выглянула Софи, размахивая руками.
	- Смоки,- закричала она,- когда закончишь завтракать, приходи в 
библиотеку поговорить с папочкой.
	Она так и осталась стоять у окна, скрестив руки и оперевшись о 
подоконник, глядя на него с улыбкой, как будто она была очень рада 
сообщить ему эту новость.
	- Ладно,- не очень вежливо откликнулся Смоки. Он снова вернулся 
к каменному столику. Алис доедала сэндвич.
	- Что я ему скажу?
	Она пожала плечами с полным ртом.
	- А что если он спросит меня, а какие у вас виды на будущее, 
молодой человек?
	Она засмеялась, прикрывая рот рукой точно так же, как она это 
делала в библиотеке Джорджа Мауса.
	- Я же не могу сказать ему, что я вношу данные и проверяю 
телефонные справочники.
	Значимость дела, за которое он взялся и очевидная 
ответственность, которую возлагал на него доктор Дринквотер, 
произвели на него большое впечатление. Раздираемый сомнениями, он 
внезапно заколебался. Он посмотрел на свою огромного роста 
возлюбленную. А все же, каковы были его перспективы? Разве мог он 
объяснить доктору, что его дочь была средством, чтобы избавиться от 
анонимности, тем самым человеком, чье имя скрыло бы его собственное 
происхождение и этого для него было вполне достаточно. Что после 
женитьбы он намеревался зажить счастливо, как многие другие молодые 
люди.
	Она взяла маленький нож для очистки фруктов и тонкой лентой 
очищала кожуру с зеленого яблока. У нее это получалось очень 
талантливо. А что хорошего он мог дать ей?
	- Ты любишь детей? - спросила она, не поднимая глаз.


			РОДОСЛОВНЫЕ ДОМОВ
	В библиотеке было сумрачно, так как по обыкновению в жаркий 
летний день окна и двери закрывались, чтобы сохранить в доме 
прохладу. И было действительно прохладно. Доктора Дринквотера в 
библиотеке не оказалось. Через драпированные шторы, закрывающие 
окна, он мог мельком видеть Софи и Алис, разговаривающих за 
каменным столиком в саду. При этом он чувствовал себя как мальчишка, 
которого выставили за дверь. Он раздраженно зевнул и пробежал 
взглядом по корешкам ближайших к нему книг - было непохоже, что кто-
либо брал когда-нибудь книги с этих загроможденных полок. Здесь были 
тома религиозных проповедей, многотомное издание Джорджа 
Макдональда, Андре Джексона Дэвиса, Сведенборга. Здесь были яркие 
книги рассказов для детей в мягком переплете с простенькими 
названиями. На полках среди книг стояло несколько неизвестных 
бюстов. Он вытащил томик памфлетов Сетона, который нечаянно 
вклинился среди многотомников. Это была старинная книга, богато 
иллюстрированная фотогравюрами, которая называлась "Состоятельные 
дома и их история". Он осторожно перелистал страницы, чтобы не 
повредить клееный переплет, разглядывая тусклые сады с черно-белыми 
цветами, кровлю замка, построенного на острове посреди реки старым 
магнатом, дом, построенный в виде пивного чана.
	Перелистывая страницы, он поднял глаза. Дэйли Алис и Софи уже 
ушли из сада, а картонная тарелочка соскользнула со столика и 
грациозно легла на землю.
	В книге была фотография двух людей, которые пили чай, сидя за 
каменным столиком. Один из них был мужчина, чем-то напоминающий 
поэта, в светлом летнем костюме, галстуке в крапинку, с пышной светлой 
шевелюрой. Его невыразительные глаза, прищуренные от солнечного 
цвета, смотрели сквозь очки. Другая была женщина в широкополой 
светлой шляпе. На ее смуглое лицо падала тень от шляпы, а черты его 
были несколько смазаны, возможно, от нечаянного движения во время 
съемки. За ними виднелась часть того дома, в котором сейчас как раз 
находился Смоки, а рядом с ними, протянув к женщине тонкую руку, 
стояло существо, высотой не больше фута в треугольной шляпе и 
цветных туфельках. Его широкие нечеловеческие черты лица тоже были 
расплывчатыми и казалось, что у него за спиной пара легких марлевых 
крыльев. Подпись под фотографией гласила: "Джон Дринквотер и 
миссис Дринквотер /урожденная Виолетта Брэмбл/, Эджвуд, 1912." Еще 
ниже автор счел нужным добавить следующее:
	"Самым дурацким из всех домов в начале века может быть дом 
Джона Дринквотера в Эджвуде, хотя он и не был задуман таким. 
Началом его истории можно считать 1880 год, когда Дринквотер 
опубликовал свою книгу "Архитектура деревенских домов". Эта 
превосходная, имевшая успех работа, в которой сжато представлено 
домостроительство Викторианской эпохи, принесла ему известность и 
позже он стал одним из партнеров известной архитектурной компании 
Маусов. В 1894 году Дринквотер спроектировал Эджвуд, как сложную 
иллюстрацию страниц своей знаменитой книги, соединив в одном 
здании разные дома, разных размеров и стилей, что совершенно не 
поддается описанию. В 1897 году Дринквотер женился на Виолетте 
Брэмбл, молодой англичанке, дочери таинственного проповедника 
Теодора Берна Брэмбла и после своей женитьбы полностью попал под 
влияние жены, увлекавшейся магнетическим спиритизмом. Ее влияние 
сказалось на более поздних изданиях "Архитектуры деревенских домов", 
в которых явно прослеживается теософская теория или идеалистическая 
философия, но которые, однако, не лишены оригинальности. Шестое и 
последнее издание 1910 года было напечатано частным издательством, 
так как коммерческие типографии больше не хотели принимать книгу. В 
последнее издание вошли все публикации 1880 года.
	В те годы Дринквотеры собрали группу единомышленников, в 
которую вошли артисты, эстеты и экстрасенсы. С самого начала они 
возвели в культ англофильское направление и к ним присоединились 
очень интересные люди из числа поэтов, художников-иллюстраторов.
	Интересно, что все эти люди смогли извлечь выгоду из всеобщей 
не популярности сельского хозяйства в этих местах в то время. 
Пятиугольник, составленный пятью городками вокруг Эджвуда видел, 
как уезжали фермеры в город и в западные районы, а поэты, убегая от 
экономических трудностей занимали их дома.
	Сейчас в доме живут наследники Дринквотера. Он имеет 
репутацию невероятно бестолкового летнего дома, но сам дом и земля, 
на которой он находится, не являются достоянием широкой 
общественности.


			СОВЕТ ДОКТОРА ДРИНКВОТЕРА
	- Ну, что ж, поболтаем,- сказал доктор Дринквотер.- Где бы вы 
хотели сесть?
	Смоки уселся в большое кабинетное кресло обтянутое кожей. 
Доктор Дринквотер опустился в большой мягкий диван, запустив руку в 
свою шевелюру, почмокал губами и откашлялся перед началом 
разговора. Смоки ждал его первого вопроса.
	- Вы любите животных? - спросил доктор.
	- Как сказать,- замялся Смоки,- я не имел с ними дела. Мой отец 
любил собак.
	Доктор Дринквотер разочарованно покачал головой.
	- Я всегда жил в городах или в пригородах. Мне нравилось 
слушать пение птиц по утрам.
	Он помолчал.
	- Я читал ваши рассказы. Я думаю, что они очень правдивы, во 
всяком случае, я все так и представлял.
	Он улыбнулся, как он считал, ужасно льстивой улыбкой, но доктор 
Дринквотер, казалось, даже не заметил этого. Он только глубоко 
вздохнул.
	- Я полагаю,- начал он снова,- вы осознаете, какой шаг вы 
собираетесь сделать.
	Теперь Смоки пришлось откашляться, прежде чем ответить.
	- Да, сэр, конечно, я знаю, что я не могу предложить Алис того 
великолепия, к которому она привыкла. По крайней мере, пока не могу. 
Но я... я буду стараться. У меня неплохое образование, правда не совсем 
официальное, но я знаю, как использовать мои знания. Я могу учить 
других.
	- Учить?
	- Учить классике.
	Доктор поднял глаза наверх, где висели полки забитые темными 
переплетами многотомных изданий.
	- Гм, чему вы учите, вы сказали?
	- Ну, я пока еще не учу, я собираюсь заняться этим.
	- Вы умеете писать? Я имею в виду ваш почерк. Для учителя это 
очень важно.
	- О да. У меня хороший почерк.- Наступило молчание.- Кроме 
того, я получил немного денег по наследству.
	- Деньги... Меня это не волнует. Мы достаточно богаты.
	Он усмехнулся, а потом откинулся на спинку дивана, обхватив 
согнутое колено удивительно маленькими руками.
	- Главным образом, это богатство моего дедушки. Он был 
архитектором. Но потом у меня появились и свои деньги за 
опубликование моих рассказов. А еще мы получили хороший совет.
	Он как-то странно, почти с сожалением посмотрел на Смоки.
	- Ты всегда можешь рассчитывать на хороший совет.
	Он разогнул ноги, хлопнул себя по коленям и встал. У Смоки 
сложилось впечатление, что Дринквотер произнес что-то про себя.
	- Ну, мне пора. Я увижу вас за обедом? Хорошо. Не изнуряйте себя. 
Завтра предстоит длинный день.
	Он так торопился уйти, что проговорил последние слова, стоя в 
двери.


			АРХИТЕКТУРА ДЕРЕВЕНСКИХ ДОМОВ
	Он заметил их за стеклянной дверью позади дивана, на котором 
сидел доктор Дринквотер. Он встал на колени на диван, повернул 
фигурный ключ в замке и быстро открыл дверь. Там они и стояли, все 
шесть томов, аккуратно расставленных по толщине. Вокруг них стояли 
или лежали сверху горизонтально другие издания. Он взял книгу 
толщиной примерно в один дюйм - саму тонкую из всех. "Архитектура 
деревенских домов". Переплет украшала инталия в виде резных веточек и 
листьев, надпись была в стиле викторианской эпохи. Он перелистывал 
тяжелые страницы. Здания строго вертикальные или с видоизменениями. 
Итальянская вилла для открытой местности. Дома в стиле Тюдоров и 
неоклассицизм - образцы строгой и простой архитектуры представали 
передо мной на каждой странице фолианта. Коттедж. Феодальное 
поместье. Он подумал, что если бы все эти гравюры можно было 
перенести на стекло и выставить в баре в лучах солнечного света, то весь 
Эджвуд был бы, как на ладони. Он пробежал глазами кусочек текста, 
который содержал примерные размеры, предлагаемые модели, 
стоимость /каменщики, работавшие за десять долларов в неделю давно 
умерли и унесли с собой в могилу секреты своего искусства/, и как ни 
странно, но в книге были и рекомендации о соответствии того или иного 
типа дома склонностям и особенностям человека. Он поставил книгу на 
место.
	Следующий том, который он взял с полки был почти в два раза 
толще. Это было четвертое издание, изданное в Бостоне в 1898 году. 
Слева от титульного листа располагался фронтиспис - портрет 
Дринквотера, выполненный мягким карандашом. Смоки с трудом 
разобрал написанное через дефис двойное имя художника. На титульном 
листе был эпиграф: "Я создаю и снова разрушаю" и подпись - Шелли. 
Гравюры были те же самые, хотя они были дополнены поэтажным 
планом здания с указанием толщины стен, расположения оконных и 
дверных проемов, назначения помещений, но все это было выше 
понимания Смоки.
	Шестое и последнее издание имело превосходный переплет 
розовато-лилового цвета. Буквы титульного листа были несколько 
растянутыми в длину и завитки их переплетались подобно стеблям 
вьющегося растения. Казалось, что перед глазами поверхность 
крошечного, усыпанного распустившимися лилиями пруда в свете 
вечерней зари. Фронтиспис изображал уже не Дринквотера, а его жену. 
Черты лица ее были расплывчатыми и портрет не был похож на 
произведение искусства. Но она все равно была очаровательна. Дальше 
шли строки посвящения и довольно большое предисловие - все это было 
набрано красным и черным шрифтом, а потом опять маленькие домики, 
такие же, как и в предыдущих изданиях, старомодные и неуклюжие. На 
форзацах книги были диаграммы или карты, свернутые в несколько раз. 
Они были из очень тонкой бумаги и Смоки сначала никак не мог понять, 
как их развернуть. Старая бумага легко рвалась, и с возгласом досады он 
попытался сделать это по-другому. Он мельком просмотрел часть карты 
и увидел, что это был огромный план, но чего именно? Наконец, он 
полностью развернул лист. Смоки на минуту остановился, не будучи 
вполне уверенным, что он хочет рассмотреть план. В его голове всплыли 
недавние слова доктора Дринквотера: я полагаю, вы осознаете, какой 
шаг собираетесь сделать. Смоки приподнял край листа - тот поднялся 
легко, как крылышко мотылька - таким старым и тонким был лист. Лучи 
солнца осветили бумагу, и он посмотрел на чертежи дополненные 
замечаниями.


			ЧТО ДАЛЬШЕ
	- Она пойдет, Клауд? - спросила мама.
	- Следовало бы появиться не так,- ответила Клауд, больше ей было 
нечего сказать. Она сидела за дальним концом кухонного стола и дым ее 
сигареты таял в лучах солнечного света. Мама готовила пирог и 
энергично работала локтями, растирая сахарную пудру - отнюдь не 
бессмысленное занятие, хотя ей нравилось называть это именно так. Во 
всяком случае, она заметила, что при этом ее мысли зачастую были 
особенно чистыми, а высказывания остроумными. Ее руки выполняли 
свое дело, а голова была занята мыслями и проблемами, которые 
выстраивались в стройные ряды и рядом с каждой проблемой стояла 
надежда. Иногда занимаясь приготовлением, она вспоминала стихи, 
которые знала раньше или мысленно разговаривала со своим мужем, с 
детьми, или с умершим отцом, или с не родившимися еще внуками. 
Суставы ее рук ломило перед изменением погоды и когда она ставила 
противень с пирогом в пышущую жаром духовку, она могла предсказать 
приближающееся несчастье. Клауд ничего не ответила, только вздохнула 
и затянулась дымом сигареты, а потом откашлялась, прикоснувшись к 
морщинистой шее носовым платком, который изящным движением тут 
же убрала в складки рукава.
	- Позже все будет намного яснее,- сказала она и медленно вышла из 
кухни. Она прошла через залы в свою комнату, надеясь, что сможет 
подремать, пока обед будет готов. Прежде, чем лечь на широкую, 
мягкую постель, которую она в течение нескольких лет делила с Генри 
Клаудом, она посмотрела в сторону возвышавшихся холмов. В небе над 
холмами начинали собираться белые кучевые облака. Без сомнения, 
Софи была права. Она лежала и думала: По крайней мере, он пришел - 
это бесспорно. Больше она ничего не могла сказать.
	Там, где старый каменный забор отделяет зеленый луг от старого 
пастбища и тянется к краю заросшего лилиями пруда, доктор 
Дринквотер, одетый в широкополую шляпу, остановился, задыхаясь от 
ходьбы. Постепенно кровь перестала шуметь у него в ушах и он смог 
вслушаться в спектакль, который разворачивался у него на глазах: 
бесконечное щебетание птиц, стрекотание цикад, шуршанье и глухие 
удары тысячи живых существ. К этой земле прикоснулась рука человека. 
Дальше, за прудом он мог видеть дремлющую крышу амбара Брауна. 
Пейзаж не был девственным. Повсюду виднелись следы 
предприимчивости человека - каменная стена, солнечное пастбище, 
пруд. Все это было именно то, что доктор мог бы назвать словом 
"экология". Пока он сидел, глубоко задумавшись на теплом валуне, 
легкий ветерок дал ему понять, что, возможно, вечером разразится гроза.
	Как раз в это время в комнате Софи, на широкой, мягкой постели, 
которая долгие годы принадлежала Дринквотеру и его жене Виолетте 
Бреймбол, лежали теперь две их правнучки. Длинное платье, которое 
Дэйли Алис должна была надеть на следующий день, аккуратно висело 
на двери, а вокруг него были разложены остальные вещи. Стояла 
полуденная жара, и Софи и ее сестра лежали обнаженными. Софи 
прикоснулась рукой к слегка вспотевшему плечу сестры и Алис сказала:
	- Слишком жарко.
	В следующее мгновение горячие слезы сестры закапали на ее 
плечо.
	- Когда-нибудь, очень скоро и ты сделаешь свой выбор, или тебя 
выберут и ты тоже будешь невестой,- сказала Алис.
	- Со мной никогда, никогда этого не произойдет,- плакала Софи и 
больше Алис ничего не могла разобрать, потому что Софи уткнулась 
лицом в шею сестры и продолжала что-то бормотать. А Софи говорила: 
- Он никогда не заметит и не поймет, они никогда не дадут ему того, что 
дали нам; он пойдет не по той дорожке, а когда заметит это, у него не 
будет выхода. Вот посмотрите, вот посмотрите!

		У подножия холма
		Жила старушка
		И если она не умерла,
		То живет там и по сей день.

	Летом конца прошлого века Джон Дринквотер, совершая поездку 
по Англии под предлогом осмотра домов, в сумерках подъехал к 
воротам из красного кирпича дома чеширского священника. Он сбился с 
пути, по собственной глупости выронив путеводитель в бурный поток 
воды у мельницы, где он остановился, чтобы перекусить. Сейчас он был 
голоден и, несмотря на умиротворенный покой пригорода, чувствовал 
некоторую тревогу.


			СТРАННОЕ РАСПОЛОЖЕНИЕ ВНУТРЕННИХ 
ПОКОЕВ
	В заросшем, запущенном саду викария среди густо растущих 
розовых кустов порхали мотыльки, птицы перелетали с ветки на ветку 
сучковатых, искривленных фруктовых деревьев, большинство из 
которых были яблони. Он успел заметить, что в развилке одного из 
деревьев кто-то зажег свечу. Свечу? Это была молоденькая девушка в 
белом, в руке она держала свечу. Свеча то вспыхивала, то угасала и снова 
разгоралась. Ни к кому не обращаясь, она спросила:
	- Что случилось?
	Огонек свечи погас и он сказал:
	- Прошу прощения.
	Она стала быстро и ловко спускаться с дерева, а он чуть отступил 
от ворот, чтобы не показаться назойливым и девушка не подумала, что 
он сует нос в чужие дела. Так он стоял, ожидая, когда она подойдет 
поговорить с ним. Но она не подошла. Где-то начал свою звонкую песню 
соловей, замолчал и вновь защелкал.
	Незадолго до этого он был на перепутье - не в буквальном смысле 
этого слова, хотя за время своего путешествия ему много раз 
приходилось выбирать, плыть ли по реке или ходить по холмам. Он 
провел ужасный год, проектируя огромный небоскреб, который 
выглядел как собор тринадцатого века. Когда он первый раз представил 
на рассмотрение своему клиенту эскизы здания, они были скорее похожи 
на шутку, фантазию, чем-то даже напоминая копченую селедку. Он 
ожидал, что все это будет отвергнуто, но его заказчик не понял юмора. 
Он хотел, чтобы его небоскреб был именно таким, каким он получился 
случайно. Джон Дринквотер даже не мог подумать, что клиент захочет, 
чтобы здание было похоже на латунный почтовый ящик или медную 
христианскую купель с гротескными барельефами в виде карликов, 
разговаривающих по телефону, а рыльце водосточной трубы, 
проходящей вдоль небоскреба, будет выполнено в виде головы его 
клиента с его вытаращенными глазами и пористым носом. Ничто не 
показалось лишним заказчику и теперь все было сделано, как он и 
задумал.
	Пока тянулась разработка проекта, с ним чуть было не произошли 
перемены. Чуть было, потому что он сопротивлялся этому. Это было 
нечто непостижимое для него, он даже не мог найти этому точного 
названия. Впервые он заметил это, когда среди расписанного по минутам 
рабочего дня его стали одолевать грезы: иногда это были отдельные, не 
связанные ни с чем слова, которые внезапно возникали в голове, как 
будто произнесенные каким-то голосом. Одним из таких слов было 
"многочисленность". Другое слово появилось на следующий день, когда 
он сидел, глядя, как по высоким окнам стекают грязные струйки дождя. 
И этим словом было "комбинаторный". Возникнув однажды, это стало 
продолжаться, пока не овладело его мыслями; это распространилось и на 
его рабочее место, и в бухгалтерию. Это продолжалось до тех пор, пока 
он не почувствовал себя парализованным и неспособным совершать 
подготовленные и хорошо продуманные шаги в своей карьере, которую 
некоторые называли головокружительной. Он чувствовал себя так, будто 
погрузился в длительный сон, или будто его только что разбудили. Как 
бы то ни было, он не хотел этого. Он начал проявлять интерес к 
теологии. Он прочитал Сведенборга и Августина; большое облегчение 
ему приносило чтение Аквинаса. Он узнал, что в конце своей жизни 
Аквинас стал считать все, что он написал "стогом сена".
	Стог сена. Дринквотер сел на широкий диван в длинном, 
освещенном офисе Мауса и уставился на цветные фотографии дворцов, 
парков и вилл, которые он построил. Он смотрел на них и думал: стог 
сена. Это напоминало ему самый непрочный домик, выстроенный из 
соломы, из сказки "Три поросенка". У него должно быть надежное место, 
где бы он мог спрятаться от преследования волка. Ему было тридцать 
девять лет.
	Вскоре его партнер Маус обнаружил, что он, проведя несколько 
месяцев за чертежной доской, работая над эскизами торгового дома, 
совершенно не продвинулся ни на шаг. Просиживая над чертежами, он 
на самом деле час за часом рисовал крошечные домики со странным 
внутренним расположением. Его на время отправили за границу для 
отдыха.
	Странное расположение... У дорожки, которая вела от ворот к 
входной двери с окошечком наверху, он увидел садовое украшение - 
белый шар, окруженный ржавыми железными прутьями. Некоторые 
прутья сломались и валялись на дорожке, едва видные из травы. Он 
толкнул калитку и она открылась, жалобно скрипнув не смазанными 
петлями. Внутри дома мелькнул свет и когда он, пройдя по заросшей 
травой дорожке, приблизился к дому, его окликнули.


			ЭТО БЫЛ ОН
	- Тебя сюда не звали,- сказал доктор Брэймбл /а это был именно 
он/.- Это ты, Фред? Мне придется повесить замок на калитку, если люди 
не научатся себя вести.
	- Я не Фред.
	Его акцент заставил доктора Брэймбла замолчать и 
призадуматься. Он поднял повыше лампу.
	- Кто вы?
	- Просто путешественник. Я сбился с пути, у вас не телефона?
	- Конечно, нет.
	- Я не собираюсь вторгаться в ваш дом.
	- Осторожнее, там стоит старая модель планетной системы, но она 
проржавела и почти разрушилась. Вы можете поранить ноги. Вы 
американец?
	- Да.
	- Ну, ну, входите.
	Девушка исчезла.


			НЕПРОХОДИМЫЕ ДЕБРИ
	Два года спустя Джон Дринквотер с сонным видом сидел в жарких 
комнатах городского теософского общества. Он никогда бы не мог 
подумать, что перипетии жизни приведут его именно сюда, но это было 
не так. План проведения курса лекций различными известными людьми 
был уже составлен и среди медиумов и мистиков, ожидающих решения 
общества, Дринквотер обнаружил имя доктора Теодора Брэймбла, 
который собирался говорить о существовании малых миров внутри 
больших. Как только он прочитал это имя, перед его внутренним взором 
сразу же возникла девушка на яблоне и призрачный огонек свечи в ее 
руках. В чем дело? Он снова увидел, как она входит в сумрачную 
столовую - викарий так и не счел нужным ее представить, руководствуясь 
какими-то своими правилами. Он только кивнул и отодвинул в сторону 
стопку книг в мягких переплетах и груду бумаг, перевязанных голубой 
лентой, освобождая на столе место для чайных чашек и треснутой 
тарелки с копченой рыбой. Все это девушка принесла и поставила на 
стол, не поднимая глаз. Она могла быть дочерью или служанкой, или 
пленницей, или экономкой. Идеи доктора Брэймбла были достаточно 
странными, даже порой маниакальными и очень ярко выраженными.
	- Видите ли, Парацельс по мнению...- сказал он и остановился, 
чтобы раскурить трубку.
	В это время Дринквотер ухитрился спросить его:
	- Молодая леди ваша дочь?
	Брэймбл оглянулся и посмотрел назад, как будто Дринквотер 
обнаружил кого-то из членов его семьи, о которых он не знал; затем он 
кивнул, соглашаясь, и продолжил свою мысль:
	- Парацельс, знаете ли...
	Она внесла красный и белый портвейн и когда вино было выпито, 
доктор Брэймбл, разговорившись, стал рассказывать о своих 
неприятностях: как его изгнали с кафедры за то, что он знал правду и 
говорил ее, как они теперь окружили его дом и издеваются над ним, как 
они привязывают банки к хвосту его собаки - бедного, ни в чем не 
повинного существа. Она принесла еще виски и бренди и, наконец, он, 
перестав стесняться, спросил, как ее зовут.
	- Виалетта,- ответила девушка, не поднимая на него глаз. Когда 
доктор Барнейбл наконец указал ему его постель Дринквотер его уже 
почти не слушал. До него долетали лишь отдельные слова из того, что 
говорил доктор Брэймбл.
	- Дома сделаны из домов, расположенных внутри домов, 
сделанных из времени,- он с удивлением обнаружил, что говорит вслух. 
Незадолго до рассвета он проснулся от того, что ему приснилось доброе 
лицо доктора Брэймбла и от ощущения, что у него пересохло в горле. 
Когда он потянулся к кувшину, стоявшему в изголовье, из-под него 
выполз потревоженный паук. Все еще находясь во власти своего сна, 
Дринквотер остановился у окна, прижимая к щеке прохладный фарфор. 
Он посмотрел на клубящийся между небрежно подстриженными 
деревьями утренний туман и наблюдал, как пролетают последние 
светлячки. Потом он увидел, как она возвращается из амбара - босая, в 
своем светлом платье, с ведром молока в каждой руке. Несмотря на то, 
что она переступала очень осторожно, при каждом ее шаге на землю 
падали белые молочные капли. И в этот момент он отчетливо 
представил себе, как он возьмется за строительство дома, который спустя 
год и несколько месяцев станет домом в Эджвуде.
	И сейчас здесь, в Нью-Йорке перед ним было имя той, кого, как он 
думал, он никогда не увидит. Он подписал лежавшие перед ним бумаги.
	С того самого момента, как он прочитал ее имя, он знал, что она 
будет сопровождать своего отца. Он уже знал, что она будет еще 
очаровательнее и ее не знающие ножниц волосы будут еще длиннее. Он 
не знал только, что она приедет с трехмесячной беременностью от Фреда 
Рейнарда или от Оливера Хэксвила или еще от кого-нибудь из тех, кого 
не хотели принимать в доме священника. Ему даже не приходило в 
голову, что она так же как и он сам, стала на два года старше и сама 
стоит перед нелегким выбором, на перепутье, что она сама пошла не по 
той дорожке и это привело ее в непроходимые дебри.
	Доктор Брэймбл выступал перед теософами.
	- Парацельс придерживается мнения, что Вселенная наполнена 
энергией и душами, которые не являются вполне осязаемыми, возможно, 
они созданы из какого-то изящного, менее осязаемого вещества, чем 
окружающий нас, привычный мир. Они заполняют воздух, находятся в 
воде, они окружают нас со всех сторон так, что при каждом нашем 
движении,- при этих словах он мягко распростер в воздухе свою руку с 
длинными пальцами, вслед за которой потянулась струйка дыма от его 
трубки,- мы смещаем тысячи из них.
	Она сидела у самой двери в свете лампы в красном абажуре; она 
явно скучала, или нервничала, а может быть, и то и другое. Она 
обхватила щеки ладонями и лампа отбрасывала свет на ее руки. Ее глаза 
поражали своей мрачностью и глубиной, брови были сведены в одну 
широкую линию над переносицей. Она не смотрела на него, а если и 
смотрела, то не замечала.
	- Парацельс подразделяет их на нереид, друид, сильфид и 
саламандр,- говорил доктор Брэймбл.- Это так называемые русалки, 
эльфы, феи, гномы или черти. Каждый класс духов соответствует одному 
из четырех элементов: русалки - воде, эльфы - земле, феи - воздуху, 
домовые - огню. Вот почему мы установили общее название для всех 
этих сущностей - элементали. Очень точно и лаконично. У Парацельса 
все разложено по полочкам. Тем не менее, если мы будем основываться 
только на том, то мы совершим большую ошибку, которая лежит в 
основе всего развития нашей науки. Ошибка в том, что якобы из этих 
четырех элементов - воды, земли, воздуха и огня - создан мир. Теперь мы, 
конечно, знаем, что существуют около девяноста элементов и что 
четырех названных мною среди них нет.
	Среди наиболее радикальной части собравшихся возникло 
всеобщее возбуждение и доктор Брэймбл, который отчаянно нуждался в 
проявлении внимания, чтобы оценить успех своего выступления, сделал 
глоток воды из стоявшего перед ним стакана, прочистил горло и решил, 
что пора перейти к наиболее сенсационной и откровенной части своего 
доклада.
	- Вопрос в том,- продолжал он,- почему, если элементали не 
являются несколькими видами одной сущности, а составляют единое 
целое, во что я верю, почему они заявляют о себе в таких разнообразных 
формах. А то, что они заявляют о себе, леди и джентльмены, не подлежат 
сомнению.
	Он многозначительно посмотрела на свою дочь, многие из 
присутствующих сделали то же самое. После всего, что сказал доктор 
Брэймбл, она убедилась на себе, какое значение они имели. Она 
смущенно улыбнулась и как-то сжалась под их пристальными взглядами.
	- Теперь,- сказал он - сравнивая различные опыты, описанные в 
мифах и сказаниях и в современной науке, проверенные научными 
исследованиями, мы приходим к выводу, что эти элементали, 
разделенные на две основные категории, могут быть различных размеров 
и иметь разный удельный вес или плотность.
	Два отличительных свойства - воздушное, прекрасное и 
возвышенное свойство с одной стороны и злость, зависть с другой 
стороны. Это фактически является половым различием. Половые 
различия между этими сущностями выражены намного более ярко, чем 
среди людей.
	Следующий вопрос - это различия, наблюдаемые в размерах. В чем 
они состоят? По их русалочьим или ведьминым понятиям они не больше, 
чем большое насекомое или колибри; говорят, что они живут в лесах, 
они ассоциируются с цветами. В других инстанциях они появляются, как 
крошечные мужчины и женщины со всеми человеческими привычками. 
Есть сказочные феи, которые так красивы, что покоряют сердца людей и 
по своим размерам они такие же, как и обычные люди. Есть и сказочные 
воины на огромных конях, леденящие душу привидения, которые 
бывают очень большого роста, намного больше, чем люди.
	Как это объяснить?
	Объяснение в том, что мир, населенный этими сущностями 
отличается от того мира, в котором мы живем. Это совершенно другой, 
замкнутый мир с особыми географическими признаками, который я мог 
бы назвать воронкообразным.
	Он сделал небольшую паузу, чтобы осознать произведенный им 
эффект.
	- Говоря так, я имею в виду, что тот, другой мир состоит из серии 
концентрических окружностей, которые, проникая в другие миры, 
становятся больше по размерам. И чем дальше - тем больше. По 
периметру каждой из окружностей заключен свой мир и он тем больше, 
чем дальше находится от центра, и так до бесконечности.
	Он снова выпил воды. Как и всегда, как только он пускался в 
рассуждения, мысли ускользали от него; временами слушателям было все 
ясно, как будто у него наступали минуты просветления, но как правило, 
слушать его было очень трудно - и в этом состоял парадокс. Все это 
объяснить очень трудно, почти невозможно. Перед ним в ожидании 
застыли неподвижные лица.
	- Мы, люди, как вы видите, населяем самый большой круг, 
который является другим миром. Парацельс прав: каждое наше 
движение сопровождаются этими сущностями, но мы не замечаем их не 
потому что они неосязаемы, а потому что они слишком малы, чтобы мы 
могли их заметить.
	Вокруг внутреннего периметра той окружности, которая является 
нашим миром, есть много-много путей - назовите их дверьми - по 
которым мы можем проникнуть в другой меньший или больший круг, в 
котором тоже заключена своя жизнь. Жители этого другого мира могут 
появляться в образе привидений или блуждающего пламени свечи. Все 
это пока только наши наиболее общие предположения, потому что 
людям пока удалось проникнуть только сквозь первый периметр. 
Следующие окружности меньше и входных дверей тоже меньше и 
поэтому намного меньше и вероятность того, что человек когда-либо 
сумеет попасть туда. Жители там в виде маленьких человечков и 
соответственно не так часто их можно увидеть. А чем дальше мы будем 
стремиться проникнуть во внутренние круги, где жители такие 
крошечные, тем больше вероятность того, что мы можем даже 
переступить через них, не подозревая об этом. И наконец, леди и 
джентльмены, центральная окружность так мала, что в ней вообще нет 
дверей.
	Он сел, зажав в зубах погасшую трубку.
	- Прежде чем я перейду к конкретным случаям и математическим и 
топографическим примерам,- он легонько похлопал по куче бумаг и 
стопке книг, лежавших рядом с ним,- вам следует знать, что есть 
отдельные индивиды, которые по своему желанию могут проникать в те 
самые малые миры, о которых я только что говорил. Если вам нужно 
доказательство тому, что я сказал, как говорится, из первых рук, то это 
моя дочь - мисс Виолетта Брэймбл.
	Слушатели заговорили разом, что они сюда пришли как раз для 
этого и повернулись в ту сторону, где только что сидела Виолетта в свете 
лампы в красном абажуре. Девушка исчезла.


			НЕТ ПРЕДЕЛА ВОЗМОЖНОСТЯМ
	Ее нашел Дринквотер, съежившуюся на ступеньках лестницы, 
ведущей из помещения Общества в юридическую контору, 
располагавшуюся на следующем этаже. Она даже не пошевельнулась, 
когда он поднимался к ней, только ее глаза изучающе смотрели ему в 
лицо. Когда он потянулся, чтобы засветить лампу, она тронула его за 
голень.
	- Не надо.
	- Вы больны?
	- Нет.
	- Вы чем-то напуганы?
	Она не ответила. Он сел рядом с ней и взял ее за руку.
	- Теперь, детка,- отечески сказал он, почувствовав сильное 
волнение, как будто электрический ток прошел по нему от ее руки,- они 
больше не обидят тебя, они даже не притронутся к тебе...
	- Я не подопытный экземпляр,- медленно проговорила она.
	- Нет.
	Сколько ей могло быть лет, сколько времени ей приходилось жить 
так - пятнадцать, шестнадцать? Придвинувшись к ней совсем близко, он 
заметил, что она тихо плачет; крупные слезы катились из ее огромных, 
бездонных глаз, дрожали на длинных ресницах и горячими каплями 
падали на щеки.
	- Мне его так жаль. Он ненавидит проделывать все это со мной, но 
ему приходится. Это от того, что мы в безнадежном положении.
	У нее это вышло так просто, как если бы она сказала "потому что 
мы не англичане". Она не отпускала его руку, возможно, даже не замечая 
этого.
	- Позвольте мне помочь.
	Это вырвалось у него непроизвольно. Два года напрасной борьбы, 
которые пролегли между тем вечером, когда он впервые увидел ее на 
яблоне, и нынешнем вечером, казалось, превратились в пыль и унеслись 
прочь. Он должен защитить ее; он заберет ее отсюда туда, где она будет в 
безопасности, туда, где... Они оба не сказали больше ни слова. Он знал, 
что его устоявшаяся и налаженная в течение сорока лет жизнь, не 
выдержала натиска внутренней неудовлетворенности и дискомфорта - он 
чувствовал, как гнется и трещит основа, как отлетают от нее огромные 
куски, он почти слышал шум, с которым рушилось все здание. 
Поцелуями он осушал горячие соленые слезы на ее щеках.


			ПРОГУЛКА ВОКРУГ ДОМА
	- Возможно, тебе следовало бы прогуляться вокруг дома,- сказал 
доктор Дринквотер, обращаясь к Виолетте, когда все двери были 
заперты и заложены засовами, а доктор Брэймбл уселся в широкое 
кресло на мраморной веранде.
	Глициния шлейфом спадала с заостренных кверху колонн веранды 
и хотя лето только начиналось, ее изумрудно-зеленые листья занавесом 
закрывали вид с веранды и ему приходилось отодвигать их рукой. Перед 
ними открывался вид на широкую лужайку с молодыми растениями, 
летний павильон, в некотором отдалении блестела поверхность озерца, 
через который был перекинут изящный арочный мост, выполненный в 
классическом стиле.
	Доктор Брэймбл наклонился, доставая небольшой томик стихов из 
кармана. Виолетта прошептала едва слышно свое согласие - как скромно 
она вела себя. Она оперлась на руку, которую он ей предложил - сильную 
руку строителя, как она подумала - и они пересекли лужайку, выйдя на 
дорожку, посыпанную гравием, проходящую между каменными 
сфинксами. Сфинксы были установлены на небольшом расстоянии друг 
от друга и выглядели верными стражами. Сфинксы были высечены из 
камня его итальянскими друзьями-каменщиками, теми самыми, которые, 
спустя некоторое время, вырезали гирлянды винограда и какие-то 
непонятные лица по всему фасаду городских домов в квартале, где жил 
Маус.
	- Вы можете жить здесь, сколько хотите,- сказал Дринквотер. Он 
сказал это еще в ресторане у Шерри, куда он пригласил их после того, 
как лекция так неопределенно закончилась. Он сделал это несколько 
смущенно, но весьма настойчиво. Он повторял это снова в вестибюле 
захудалого, сомнительно пахнущего отеля, куда он пришел, чтобы 
проводить их на станцию. Но сколько времени ей захочется остаться?
	- Вы очень добры,- ответила она.


	Когда-то миссис Андерхил сказала ей: "Вы будете жить во многих 
домах. Вы будете скитаться и жить во многих домах". Она заплакала, 
когда услышала эти слова, а намного позже она вспомнила их в поездах, 
на пароходах, в залах ожидания, не имея представления, сколько же 
домов входят в понятие "много" и сколько времени она будет жить в них. 
Во всяком случае, это потребовало чрезвычайно много времени с того 
момента, как они оставили дом викария в Чешире шесть месяцев назад. 
Они жили в отелях и меблированных комнатах и казалось, им это 
нравилось. Но сколько это будет продолжаться.
	Они прошли по аккуратно выложенной камнем дорожке, 
повернули направо и оказались на другой дорожке.
	- Мне бы не хотелось совать нос в чужие дела или расстроить вас 
этим разговором, но меня очень интересует ваш опыт, о котором 
говорил ваш отец. Поверьте, это всего лишь любопытство.
	Она ничего не ответила. Единственное, что она могла сказать, что 
в любом случае, все было кончено. В эту минуту ее сердце стало 
огромным и его заполнила пустота. Казалось, он чувствовал это, и легко 
сжал ее руку.
	- Другими словами,- мечтательно протянул он,- миры других 
миров.
	Он увлек ее к одной из маленьких скамеечек, стоявших у живой 
изгороди, увитой жимолостью.
	- Ну,- начала девушка,- все эти идеи о разных мирах и все такое это 
папины идеи. Я не знаю.
	- Но вы были там.
	- Папа говорит, что да.- Она скрестила ноги и прикрыла старое не 
отстирывающееся коричневое пятно на светлом муслиновом платье 
сплетенными пальцами рук.- Вы знаете, я никогда не думала об этом. Я 
только... только рассказала ему обо всем, что случилось со мной, потому 
что я надеялась поднять ему настроение. Я хотела сказать ему, что все 
будет хорошо, что все волнения и тревоги были частью сказки, которую 
я выдумала. Это была моя выдумка.
	- Выдумка?
	Она стала более осторожной.
	- Я хотела сказать, что я никогда не думала, что такое случится. 
Уйти из дома, оставить...- Она чуть не сказала "оставить их", но с того 
вечера в теософском обществе она решила больше не говорить о НИХ. 
Она бы не хотела потерять ИХ.
	- Мисс Брэймбл,- сказал он,- я не буду преследовать вас, так же как 
и не хочу поддерживать вашу... вашу выдумку.
	Это была неправда. Он был увлечен. Он должен узнать это, узнать 
ее сердце.
	- Не тревожьтесь. Вам нужно отдохнуть.
	Он махнул рукой в сторону кедра, который он посадил на 
ухоженной лужайке. Шум ветра в его кроне был похож на детское 
бормотание.
	- Здесь безопасно.
	Несмотря на то, что она чувствовала себя принужденно, ее 
внезапно охватило нечто, похожее на безмятежность. Если она 
совершила ужасную ошибку, рассказав отцу о НИХ, если это 
разгорячило его мозг и заставило пуститься в странствия с дочерью по 
дорогам, подобно двум странствующим проповедникам или цыганам с 
танцующим медведем, превратило их жизнь в сумасшедшее 
представление, а отца не оставляла навязчивая идея выступления в 
лекционных залах различных обществ, тогда действительно самым 
лучшим выходом было отдохнуть и постараться забыть. Это было даже 
лучше, чем они могли ожидать, только...
	Она встала беспокойная, непримиримая и пошло по светящейся 
дорожке по направлению к небольшим подмосткам, которые выступали 
из-за угла дома. Она слышала, как он говорил ей вслед:
	- Я построил это для тебя. Это действительно так.
	Она прошла под арками и повернула за угол флигеля, 
поддерживаемого простыми колоннами, и перед ней раскрылся вид, 
напоминающий украшенное цветами любовное послание. Она 
засмеялась - в первый раз с того времени, как за ней закрылась калитка 
их сада.
	Он почти бегом приблизился к ней, посмеиваясь над ее 
удивлением. Он снял с головы соломенную шляпу и, забросив ее за 
спину, начал с воодушевлением говорить о доме и о себе самом; его 
крупное лицо было очень выразительным, его переполняли эмоции.
	- Не обычный дом, нет,- он засмеялся,- здесь нет ничего обычного. 
Вот это, например. Сначала здесь был обычный огород. Что люди 
сажают на огородах? Но я заполнил его цветами. Повару не нужен сад, а 
садовник - великий мастер по разведению цветов - говорит, что не умеет 
ухаживать за помидорами...- Концом своей бамбуковой трости он указал 
на небольшую, аккуратную насосную станцию.
	- Вот эту полезную вещь однажды мои родители установили в 
саду,- он указал на буйные заросли розового алтея, который, 
переплетаясь с виноградной лозой почти совсем скрывал веранду.
	- Шток-роза,- сказал он, подводя ее поближе полюбоваться 
растением, вокруг которого кружили шмели.- Некоторые думают, что 
шток-роза - это сорняк. Но только не я.
	- Осторожно здесь, берегите головы! - раздался где-то над ними 
резкий с ирландским акцентом голос. Горничная на верхнем этаже 
здания распахнула окно и трясла пыльную щетку.
	- Она замечательная девушка,- сказал Дринквотер, указывая на нее 
пальцем,- замечательная девушка...
	Он снова задумчиво посмотрел на Виолетту, а она на него, а 
пылинки летели сверху и в лучах солнца блестели, как золото Данаи.
	- Мне кажется,- серьезно сказал он, раскачивая за спиной свою 
бамбуковую трость, как маятник,- мне кажется, что вы смотрите на меня, 
как на старика.
	- Вы имеете в виду, что Вы так думаете.
	- Нет... Я не знаю. Положим, не старик...
	- Но вам кажется, вы думаете...
	- Я имел в виду, что я думаю...
	- Вы хотели сказать "я догадываюсь",- сказала она, переступая 
своими ногами и сгоняя с цветка бабочку.
	- Американцы всегда говорят "я догадываюсь", не так ли?
	Она, дурачась, заговорила низким голосом, изображая 
неотесанного деревенского парня:
	- Я догадываюсь, что пора вести коров на пастбище.
	Она наклонилась к цветку и он наклонился вместе с ней. Лучи 
солнца упали на ее обнаженные руки и, как бы для того, чтобы помучить 
ее, сад наполнился жужжащими и попискивающими насекомыми.
	- Ну,- сказал он и она почувствовала внезапную дерзость в его 
голосе.- Я догадываюсь... я догадываюсь, что люблю вас, Виолетта. Я 
хочу, чтобы вы оставались здесь всегда. Я догадываюсь...
	Она побежала от него по выложенной плитами садовой дорожке, 
чувствуя, что в следующую минуту он обнял бы ее. Она завернула за 
следующий угол дома. Он не преследовал ее. "Догони меня, не дай мне 
уйти - думала она".
	Что же произошло? Она замедлила шаги, очутившись на темной 
аллее. Дом отбрасывал сюда свою тень. Лужайка спускалась к тихо 
журчащему ручью, а за ручьем высился поросший соснами холм. 
Верхушки сосен были похожи на острые наконечники стрел. Она 
остановилась среди небольшой тисовой рощи, она не знала, куда идти 
дальше. Дом позади нее выглядел таким же серым, как кора тиса, и 
таким же мрачным. Толстые каменные колонны, угнетающие своей 
мощью, дополнялись украшениям из кремневых поясков, которые 
казались бесполезной насмешкой. Что делать?
	Она заметила светлый костюм Дринквотера, мелькающий среди 
каменных развалин монастыря; она услышала звук его шагов. Ветки 
тисов наклонились под порывом налетевшего ветерка, но она даже не 
посмотрела в его сторону и он, смущенный, ничего не говоря, подошел 
поближе.
	- Вы не должны говорить так,- сказала она, обращаясь к холму и не 
поворачиваясь в его сторону.- Вы совсем не знаете меня, не знаете...
	- Это не имеет никакого значения,- прервал он ее.
	- О...- только и смогла произнести она.- О-о-о.
	Она дрожала и его тепло коснулось ее. Он подошел сзади, обнял ее 
и она прислонилась к нему, ощущая его силу. Они медленно пошли 
вдоль ручья туда, где он впадал в небольшую пещерку у подножия холма 
и исчезали из виду. Они чувствовали влажную сырость пещеры и 
дыхание камней. Он обнял ее еще крепче, пытаясь защитить от сырости, 
которая заставляла ее вздрагивать. И в крепких объятиях его рук, она, 
уже без слез, рассказала ему все свои секреты.
	- Значит, вы любите его? - спросил Дринквотер, когда она 
закончила.- Любите того, кто так поступил с вами? - теперь уже его глаза 
блестели от слез.
	- Нет, и никогда не любила.- До этого момента она ни о чем не 
задумывалась. Теперь она хотела знать, что может ранить его больше, 
чем то, что она любила человека, который так поступил с ней. /В душе 
она была не совсем уверена, кто именно был этим человеком, но он 
никогда, никогда не узнает об этом/. Грех угнетал ее. А он принес ей что-
то похожее на прощение.
	- Бедное дитя...- сказал он.- Запутавшееся. Но теперь с этим 
покончено. Послушайте меня. Если...- он взял ее за плечи, слегка 
отодвинув от себя и посмотрел ей в глаза; длинные густые ресницы 
почти скрывали их.
	- Если бы ты смогла принять меня... Ничто не помешает мне 
думать о тебе плохо. Может быть, ты считаешь меня недостойным. Если 
ты согласишься, я клянусь, что ребенок, который должен родиться будет 
моим. Я признаю его своим.
	Его лицо, строгое в своей решимости внезапно смягчилось. На нем 
появилось нечто вроде улыбки.
	- Один из наших детей, Виолетта. Один из многих.
	Теперь и на ее глаза навернулись слезы, это были слезы умиления 
его добротой. Раньше она думала о своем будущем не иначе, как со 
страшной тревогой, теперь же он предлагал ей спасение. Как он добр! А 
папочка почти не заметил этого.
	Она знала, что недостойна этого. Разве она могла быть здесь? Она 
высвободилась из его объятий и пошла вокруг дома под арками 
зубчатых стен, увитых растениями. Белые ленты ее шляпы, которую она 
теперь держала в руке, волочились по темно-изумрудной траве. Она 
чувствовала, что он, соблюдая небольшую дистанцию следует за ней.
	- Любопытно,- воскликнула она, завернув за угол дома,- очень 
любопытно.
	Грязная серая каменная кладка сменилась веселой кирпичной 
кладкой с интригующими красно-коричневыми оттенками. Повсюду 
были уставлены аккуратные металлические доски в рамочках светлого 
дерева.
	- Что это,- спросила Виолетта, когда Джон подошел к ней,- почему 
так много домов?
	- Да, здесь много домов,- сказал он, улыбаясь,- и каждый для вас.
	Сквозь зелень она увидела спину своего отца. Он все так же сидел, 
удобно устроившись в широком кресле, все так же смотрел сквозь 
заросли глицинии и видя дорожку со сфинксами, по обеим сторонам 
которой стояли кедры. Отсюда он напоминал лысого монаха, 
дремлющего в монастырском саду. Она рассмеялась. Вы будете 
странствовать и жить во многих домах. Во многих домах. Она взяла руку 
Джона Дринквотера; она чуть не поцеловала его. Продолжая смеяться, 
она посмотрела ему в лицо; он казался приятно удивленным.
	- Изумительная штука! - воскликнула она.- А внутри так же много 
домов?
	- Как сказать...
	- О, покажите мне.- Она потащила его к белой двери в виде арки, 
над которой была прибита изящная латунная дощечка в готическом 
стиле. В прохладном полумраке небольшого вестибюля она поднесла его 
большую руку к своим губам в порыве благодарности. Позади вестибюля 
виднелся длинный коридор с перекрытиями в виде арок, слабо 
освещенный светом, который проникал сквозь невидимые окна.
	- Как вы здесь ориентируетесь? - спросила Виолетта: стоя у порога.
	- Иногда у меня это и не получается,- ответил он.- Я доказал, что в 
каждой комнате должно быть более двух дверей, но я не смог убедиться, 
что три двери это лучше.- Он сделал небольшую паузу, не желая 
торопить ее.
	- Возможно, когда-нибудь вы обдумаете это.
	Держась руками за стену, медленно, словно слепая, Виолетта 
Брэймбл ступила в коридор, который как ей показалось был каретой из 
тыквы, которую Джон Дринквотер для ее удовольствия превратил в 
золотой экипаж.


			РАССКАЖИ МНЕ СКАЗКУ
	Виолетта проснулась от сияния луны в большой незнакомой 
спальне. От этого света она ощутила легкий холодок, а потом услышала, 
как кто-то позвал ее по имени. Замерев и затаив дыхание, она лежала на 
высокой кровати, ожидая, что ее снова окликнут, но ничего не 
произошло. Она выскользнула из-под легкого покрывала и, спустившись 
с кровати пробежала по полу к окну. Когда она открывала створки, ей 
показалось, что она снова услышала свое имя.
	- Виолетта.
	Сквозь распахнутое окно комнату наполнили летние запахи и 
множество негромких звуков, из которых она не могла выделить голос, 
который только что окликнул ее, если только ей это не померещилось. 
Она стащила свой просторный плащ с батареи, проведенной в ее комнате 
и очень быстро на цыпочках вышла из комнаты. Полы ее длинного 
белого коленкорового халата взметнулись в прохладных струях воздуха, 
которые вытесняли застоявшийся запах ночных комнат.
	- Виолетта!
	Скорее всего это был ее отец, который во сне окликнул ее, когда 
она проходила через его комнату. Она не ответила. Ей потребовалось 
некоторое время осторожных поисков, чтобы найти дорогу вниз по 
лестнице к выходу. Лестница и комнаты не были застланы ковром или 
дорожками и ее ноги окоченели. Когда, наконец, она нашла дверь, 
расположенную рядом с темными окнами, она осознала, что не знает, 
куда идти. Но какое это имело значение?
	Это был величественный сад. Сфинксы наблюдали за ней, когда 
она проходила мимо, своими одинаковыми лицами, которые казались 
живыми в неясном свете луны. Что-то сказала, квакнув лягушка из 
глубины небольшого пруда, но это не походило на ее имя. Она 
продолжала свой путь, перешла через призрачный мостик и подошла к 
тополиной рощице, стоявшей в конце сада. Дальше было поле, через 
которое проходило что-то вроде изгороди, не настоящей, а из 
кустарника и молодых деревьев, которые маскировали недостроенную 
каменную стену. Она продолжала свой путь, не зная, куда она идет и 
чувствуя, что ей вообще не следует покидать Эджвуд.
	Ей показалось, что она шла недолго. Сама изгородь, кролики, 
горностаи, ежи /если они только водились в этих местах/ не умели 
разговаривать, она даже не знала, какие у них голоса и есть ли у них 
голос вообще. От росы ее босые ноги сначала замерзли, потом 
окоченели. Она натянула халат на голову, это была сумасшедшая ночь, а 
от света луны ее знобило.
	Ноги сами привели ее в те места, которые ей показались 
знакомыми. Она посмотрела на луну и по ее улыбке поняла, что она 
была в том месте, о котором она никогда не знала и никогда не была 
здесь раньше, но где-то и когда-то слышала об этом. Впереди заросший 
цветами и осокой луг переходил в холм, на котором рос дуб, густо 
оплетенный колючками. Ее сердце сильно забилось, а ноги сами понесли 
девушку, она знала, что у холма есть дорожка, которая приведет ее к 
маленькому домику, построенному по ту сторону.
	- Виолетта?
	Из круглых окошек пробивался свет лампы, а над круглой дверью 
была прибита медная голова, в зубах которой торчал дверной 
молоточек. Но ей не пришлось стучать - дверь распахнулась, как только 
она подошла.
	- Миссис Андерхил,- сказала она, дрожа от радости и боли в 
окоченевших ногах,- почему вы не сказали мне, как это будет?
	- Входи, дитя, и не спрашивай меня ни о чем; если бы я знала 
больше, я бы сказала тебе.
	- Я думала,- сказала Виолетта и на мгновение у нее перехватило 
дыхание. Она не могла сказать, что думала, что никогда не увидит ее 
снова, не увидит ее маленького хитрого лица, не увидит никого их них. 
Корни дуба и колючки, которые и были домом миссис Андерхил, 
освещались ее маленькой лампой и когда Виолетта подняла глаза и 
сделала длинный прерывистый вдох, чтобы удержаться от слез, она 
вздохнула запах земли, который исходил от них.
	- Но как...- начала она.
	Маленькая, сгорбленная миссис Андерхил, укутанная шалью и в 
огромных шлепанцах предостерегающе подняла палец, который был 
почти таким же длинным, как и спицы, которыми она вязала.
	- Не спрашивая меня, как - сказала она.
	Виолетта пристроилась у ее ног, на устах ее замерзли вопросы, на 
которые она не могла получить ответа.
	- Ты можешь только сказать мне,- сказала она и глаза ее 
наполнились счастливыми слезами,- что все дома, в которых мне 
предстоит жить находятся в одном доме.
	- Да,- ответила миссис Андерхил. Она продолжала вязать, 
покачиваясь в такт. Разноцветный шарф, быстро увеличиваясь, выходил 
из-под ее пальцев.
	- Время приходит и уходит,- сказала она домашним голосом.- 
Иногда сказки тоже кончаются.
	- Расскажи мне сказку,- попросила Виолетта.
	- Если смогу расскажу.
	- Что, она такая длинная?
	- Длиннее других. Ты, твои дети и твои внуки успеют прожить 
жизнь, прежде чем кончится эта сказка.- Она покачала головой.
	- Но у нее счастливый конец? - спросила Виолетта. Она 
спрашивала об этом раньше.
	- Кто знает.- Ряд за рядом шарф, который она вязала, становился 
длиннее.- Это всего-навсего сказка. Сказки бывают длинные и короткие. 
Я знаю, что твоя - самая длинная из всех мне известных.
	Кто-то, но только не кошка, начал разматывать клубок пряжи 
миссис Андерхил.
	- Прекрати, наглец! - воскликнула она и, вытащив из-за уха 
вязальную спицу, легонько стукнула кого-то. Потом кивнула головой 
Виолетте.- Ни минуты покоя за столетия!
	Виолетта встала и приставила руку к уху миссис Андерхил. Та, 
посмеиваясь, придвинулась, приготовившись выслушать ее секреты.
	- Они слушают? - шепотом спросила Виолетта.
	Миссис Андерхил приложила палец к губам.
	- Думаю, что нет,- ответила она.
	- Тогда скажи мне правду. Откуда ты взялась здесь?
	Миссис Андерхил застыла в удивлении.
	- Я? Что ты имеешь в виду, дитя? Я была здесь все время. Это ты не 
сидишь на одном месте.
	Она прислонилась к камню, поймала что-то под пронзительно 
скрипнувшей ступенькой и злобно усмехнулась.
	- Ни минуты покоя,- сказала она,- веками.


			ОТВЕТЫ НА ВСЕ ВОПРОСЫ
	После женитьбы Джон Дринквотер стал все более и более 
отдаляться от активной архитектурной деятельности. Здания, которые 
он собирался построить, однажды показались ему тяжеловесными, 
бестолковыми, бесполезными и в то же время эфемерными. Он не ушел 
из фирмы: он был постоянным консультантом. Его идеи и прелестные 
эскизы, правда, доработанные его партнерами по фирме и группой 
инженеров, продолжали воплощаться в строительство городов, но эта 
работа больше не являлась частью его жизни.
	Им овладели другие идеи. Он разрабатывал удивительно 
остроумную складную кровать, которая с виду была похожа на шкаф. 
Одним быстрым движением тяжелых противовесов, медных трубочек и 
рычажков сооружение превращалось в кровать - неотъемлемую 
принадлежность каждой спальни. Он восхищался этой идеей спальни 
внутри спальни и даже получил патент на чертежи, но единственным 
покупателем, которого он смог найти, был его партнер Маус, который, в 
основном из благосклонности, установил в своих городских 
апартаментах несколько таких кроватей. Потом он увлекся 
космооптикой. Он провел счастливейший год жизни, работая над этим 
вместе со своим другом - изобретателем Генри Клаудом. Это был 
единственный человек, который когда-либо был знаком Джону 
Дринквотеру, который чувствовал вращение земли вокруг своей оси и 
вокруг солнца. Космооптика была страшно дорогим занятием, которое 
представляло собой наблюдение за движением Вселенной и движением 
планет внутри ее. Дринквотер думал, что среди богачей найдется немало 
желающих позабавиться этой странной игрушкой.
	Но как ни странно, несмотря на то, что он отошел от активной 
полезной деятельности и занялся подобными бесполезными проектами, 
он процветал. Его капиталовложения увеличились, его состояние 
выросло.
	Попивая чай за каменным столиком, который он установил так, 
чтобы можно было осматривать парк, Джон Дринквотер посмотрел на 
небо. Он пытался чувствовать себя защищенным, как сказала Виолетта. 
Он пытался найти покой в той защите, в которой она была так уверена. 
Но в глубине души он чувствовал свою беззащитность.
	С возрастом он проявлял все больший интерес к погоде. Он 
собирал научные альманахи, изучал ежедневные сводки погоды в своей 
газете, хотя в основном не доверял предсказаниям - он только 
беспричинно надеялся, что сообщения верны, когда они предсказывали 
хорошую погоду, и ошибочны, когда предвещали ненастье. Он наблюдал 
за летним небом особенно внимательно, ощущая тяжким бременем на 
собственной шее далекое пока еще облако, которое могло затмить 
солнце. Когда на небе появлялись перистые облака, напоминающие 
стадо белых овечек, он чувствовал некоторое облегчение, но не терял 
бдительности. Они могли неожиданно превратиться в грозовые тучи, 
они могли заставить его войти в дом и слушать, как угрожающе стучат 
капли дождя по его крышам.
	Было похоже, что именно такие облака собирались на западе и он 
был бессилен остановить их. Они стояли перед его глазами и всякий раз, 
как он смотрел на них, их становилось все больше. Надежда на то, что 
гроза пройдет стороной, гасла. Он не мог примириться с этим.
	Зимой он часто плакал; весной был терпелив, приходил в ярость, 
если в апреле еще не везде таял снег. Когда Виолетта говорила о весне, 
она имела в виду время, когда у животных появляются детеныши и 
расцветают цветы. В Англии в феврале снег тает, а в апреле 
распускаются цветы. Июнь в Америке, как май в Англии.
	Может быть скопление облаков на горизонте было явлением 
постоянным, чем-то вроде украшения, как это бывает на обложках 
детских книг. Но даже воздух вокруг него - грозовой, с запахом озона - 
свидетельствовал об обратном.
	Виолетта думала, что ТАМ всегда была весна. Но весна - всего 
лишь время года; она приходит и уходит. Все времена года можно 
сравнить с потоком быстро бегущих дней, это всего лишь перемена 
настроения. Это ли она имела в виду? Или она имела в виду - это 
молодая трава и свежая зелень, день весеннего равноденствия? Тогда 
весны не существует. Наверное, это шутки. Он почувствовал, что все, что 
она говорила в ответ на его настоятельные расспросы, было не более, 
чем шуткой. Его охватила холодная волна отчаяния: предгрозовое 
состояние, он знал, это и все же...
	С возрастом он не стал ее любить меньше, он только потерял 
уверенность, что она последует за ним повсюду. Он понял это спустя год. 
Он был всего лишь спутником, помощником в ее странствиях. Он 
рассказывал ей сказки о мирах, в которых он никогда не был. А она 
уверяла его, что не было бы ни одной сказки, если бы не дом, который он 
построил. Он не понимал ее, но испытывал удовлетворение.
	Даже спустя годы, после рождения троих дочерей, после того как 
столько воды утекло, его сердце отчаянно билось, когда она подходила к 
нему, клала маленькие руки ему на плечи и шептала на ухо: "Пойдем в 
постель, мой старенький козлик". Козликом она называла его из-за его 
бесконечной стыдливости.
	Его дочери Вильгельмина и Нора вернулись домой из бассейна. 
Его сын /ее сын/ Оберон гордо шествовал через лужайку, держа в руках 
фотоаппарат с таким видом, как будто искал случая кого-нибудь 
щелкнуть. И его ребенок - маленький Август в матросском костюмчике, 
хотя он никогда даже не вдыхал запаха моря. Он назвал его Августом в 
честь месяца, когда безоблачные дни чередой следуют друг за другом. Он 
опять посмотрел на небо. Белые облака обволокла серая кайма и они 
стали похожи на грустные стариковские глаза. Среди теней, которые 
отбрасывали листья, появилась его собственная тень. Он отмахнулся 
газетой и переменил положение ног. Какое наслаждение.
	Среди многих других весьма странных убеждений его тесть был 
уверен, что если человек видит свою собственную тень, он не может 
думать и отвечать ясно за свои чувства. Он также думал, что смотреться 
в зеркало перед уходом тоже плохая примета, которая может доставить 
немало беспокойства и тревог. Он всегда сидел, как сейчас, в тени или 
лицом к солнцу на удобном стуле, обитом кованым железом, зажав 
трость между колен и удобно оперевшись на нее руками; солнечные 
блики отражались от золотой цепочки, висевшей у него на поясе. Август 
уселся к нему на колени, слушая или делая вид, что внимательно слушает 
деда. Голос тестя слышался Дринквотеру, как бормотанье, одно из 
немногих, ничем не выделявшихся звуков, наполнявших сад: пение 
цикад, шуршание сена, которое ворошили на лужайке, звуков 
фортепиано из музыкального салона, где Нора выполняла свои 
упражнения. Аккорды звучали один за другим и напоминали слезы, 
стекающий по щекам.


			ГОТОВО!
	Больше всего ей нравилось держать ключи в руке, нравилось 
думать, что они из прочной слоновой кости и черного дерева.
	Больше всего ей нравилось ощущать клавиши пальцами, 
нравилось думать, что они сделаны из прочной слоновой кости и 
черного дерева. Она нажимала по шесть-восемь клавиш, уже прекратив 
упражнения, а только слушая звучание и ощущая кончиками пальцев 
гладкую поверхность. Ее мать даже не заметила, что это уже не был 
Делиус, произведение которого она исполняла или пыталась исполнить. 
У матери не было слуха, она сама в этом призналась, хотя Нора в это не 
очень верила, потому что она сама видела красивый овал маленьких 
ушей матери, которая сидела за столиком, раскладывая карты и подолгу 
вглядываясь в них. Какое-то мгновение ее длинные серьги висели 
спокойно, потом она поворачивала голову, чтобы взять из колоды 
очередную карту и все приходило в движение: серьги и бусы начинали 
раскачиваться. Нора соскользнула с круглого полированного стула и 
подошла посмотреть на занятие своей матери.
	- Тебе следует прогуляться,- сказала Виолетта, не поднимая глаз от 
карт,- сходи на озеро с Тимми. Сегодня очень жарко.
	Нора ничего не стала говорить, что она только что вернулась с 
озера, потому что она уже говорила матери об этом и если до матери это 
еще не дошло, то она не считала нужным повторять снова. Она только 
смотрела, как ложатся карты под руками матери.
	- Ты умеешь делать карточный домик? - спросила она.
	- Да,- ответила Виолетта, не отрывая глаз от карт. Увлеченная 
картами, Виолетта не улавливала смысла того, что говорили ей другие 
люди, а всегда запоминала совсем противоположное тому, что было 
сказано, чем очень огорчала, а порой даже ставила в тупик своего мужа, 
который усматривал в ее ответах на обычные вопросы некую истину, 
которую Виолетта знала, но не могла сказать. С помощью своего тестя 
он исписал целые тома своими наблюдениями. Ее дети, впрочем, почти 
не замечали этого. Нора переступала с ноги на ногу, ожидая, что мать 
выполнит ее просьбу, но так и не дождавшись, забыла о ней. Пробили 
каминные часы.
	- О,- подняла глаза Виолетта,- они наверное, уже попили чай.
	Она потерла щеки, как бы отходя ото сна.
	- Почему ты ничего не сказала? Давай пойдем посмотрим, что 
осталось.
	Она взяла Нору за руку и они отправились к дверям, ведущим в 
сад. Проходя мимо столика, Виолетта взяла широкую шляпу, которая 
там лежала, но надев ее, внезапно застыла и так стояла, вглядываясь в 
туман.
	- Что это в воздухе?
	- Электричество,- ответила Нора, пересекая внутренний дворик.- 
Так говорит Оберон.
	Она скосила глаза.
	- Я его вижу - красные и голубые изогнутые линии. Будет гроза.
	Виолетта кивнула и пошла наискосок через лужайку туда, где ее 
муж махал ей рукой, сидя за каменным столиком.
	Оберон только что закончил фотографировать дедушку и внука и 
теперь нес все свои приспособления к столику, пытаясь поймать в фокус 
свою мать. Он занимался фотографией со всей торжественностью, как 
будто это было не увлечение, а долг перед семьей. Она почувствовала к 
нему неожиданную жалость. Этот воздух.
	Она села и Джон налил ей чаю. Оберон поставил перед ними свой 
фотоаппарат. Большая туча закрыла солнце и Джон обиженно 
посмотрел на нее.
	- О, смотрите,- сказала Нора.
	- Смотрите! - повторила Виолетта.- Приготовьтесь, внимание!
	Оберон открыл и снова закрыл объектив.
	- Готово! - сказала Нора.
	- Готово! - сказала Виолетта.
	Приближалась гроза. Порыв ветра налетел на лужайку, взметнув 
листья цветов и деревьев, промчался по открытой веранде, сметая карты 
со столика и нотные листы с фортепиано. Он поиграл тяжелыми кистями 
покрывал на диванах и драпированными занавесками на окнах. Его 
прохладное дуновение достигло комнат второго и третьего этажей. 
Упали первые тяжелые капли дождя.
	- Готово! - сказал Август.


			IV
	Целое утро Смоки одевался для венчания. На нем был белый, 
слегка с желтизной легкий костюм из альпаки, который, как всегда 
говорил его отец, когда-то принадлежал Гарри Трумену. На внутреннем 
кармане даже были инициалы Г.С.Т. Когда он надел костюм, он понял, 
что инициалы, в конце концов, могли принадлежать кому угодно и что 
его отец всю жизнь сохранял верность этой шутке и наконец, увековечил 
ее без тени улыбки. Это чувство было знакомо Смоки. Он сомневался, не 
было ли и его образование чем-то вроде посмертной шутки; хотя Смоки 
и мог понимать юмор, но сейчас, в ванной комнате перед зеркалом ему 
было не до шуток. Он был в некотором замешательстве, пытаясь 
подвернуть манжеты своего костюма и отчаянно нуждаясь в мужских 
советах своего отца относительно бракосочетания. Барнэйбл ненавидел 
свадьбы, похороны, крещение в церкви и если кому-то предстояли эти 
события, немедленно упаковывал носки, книги, забирал сына и собаку и 
уезжал. Смоки довелось присутствовать на свадьбе Франса Мауса и 
танцевать с невестой, которая удивила его своим предложением. В конце 
концов эта пара распалась. Он знал, что в кармане должно быть 
обручальное кольцо и ощупал карман, чтобы убедиться в этом. Ему 
казалось, что на его месте должен был быть самый лучший мужчина, 
хотя когда он написал об этом Дэйли Алис, она ответила ему, что они 
так не думают. И еще он был уверен в том, что не должен видеть свою 
невесту, пока ее отец не подведет ее к алтарю. Поэтому он даже не 
смотрел в ту сторону, где, как он думал /но ошибался/ была ее комната. 
Его выходные туфли грубо и непразднично выглядывали из-под 
отворотов светлого костюма.


			КОСТЮМ ТРУМЕНА
	Как ему сказали, бракосочетание должно было состояться "на 
природе" и тетушка Клауд, как самая старая в доме должна была 
проводить его на место - в маленькую часовню. Смоки заколебался, но 
тетушка Клауд с присущей ей уверенностью сказала "да" - она 
принимала вещи такими, как они были. Именно она поджидала Смоки 
на верхней ступеньке лестницы, когда он застенчиво вышел из ванной 
комнаты. Как она выглядела! Большая, спокойная, в летнем платье с 
букетом шелковых искусственных фиалок на груди и тростью в руке. На 
ней были такие же неуклюжие туфли, как и на нем.
	- Очень, очень хорошо,- сказала она, взяв его за руку и осмотрев 
его через затемненные очки. Затем она предложила ему свою руку.


			ЛЕТНИЙ ДОМИК
	- Я часто думаю о терпении садовников,- сказала Клауд, когда они 
шли по так называемому парку по колено в траве.- Эти огромные деревья 
сажал еще мой отец, когда был ребенком. Он представлял, какими 
большими они должны вырасти, хотя знал, что ему не доведется этого 
увидеть. Вот этот бук, например - я могла обхватить его руками, когда 
была девочкой. Вы знаете, и в ландшафте садов существует мода, хотя 
она рассчитана на очень долгое время, потому что деревья растут долго. 
Вот рододендроны - когда я была маленькой, я называла их 
"рамдедамдамсы", помогая садовникам из Италии сажать их. Сейчас 
мода на них прошла. Их очень трудно подстригать. Итальянцы больше 
не служат у нас и они стали гигантскими. О, берегите глаза!
	Вы видите, что все здесь спланировано. Оттуда, где сейчас 
начинается садовая града, открывался вид - разнообразные, специально 
подобранные деревья выглядели так живописно, они напоминали 
иностранных дипломатов, собравшихся в посольстве на приеме. А между 
ними лужайки, и клумбы, и фонтаны. Это напоминало момент охоты, 
когда собираются знатные лорды и леди, держа в руках соколов. 
Посмотрите сюда! Уже сорок лет за всем этим нет соответствующего 
ухода. Здесь макет сада, как бы он должен был выглядеть - как будто 
читаешь письмо, присланное давным-давно, и его оставили под дождем 
и все буквы слились в строчках. Не знаю, огорчает ли это его. Он любил 
порядок. Видите? Вот статуэтка певчей птички. Сколько времени 
потребовалось, чтобы виноградная лоза опрокинула ее, а может быть, 
кроты прорыли под ней свои норы. Ну, ничего, он поймет. Всему есть 
свои причины. Никто не захочет специально разрушать статуэтку 
подобным образом. Она сделана из мрамора.
	- Может быть, вам следовало бы выдернуть эти колючие заросли.
	Она посмотрела на него так, будто он неожиданно ударил ее, и 
откашлялась, прочищая горло.
	- Это дорожка Оберона. Она ведет в летний домик. Это не самый 
прямой путь, но Оберону следует увидеть вас.
	- Да?
	Летний домик представлял собой две закругленные стены из 
красного кирпича с высоким крыльцом между ними. Не понятно было, 
выглядел ли он разрушенным или действительно был разрушен. На 
очень больших, аркообразных окнах висели веселенькие занавески.
	- Вы могли видеть это место из дома,- сказала Клауд.- Лунными 
ночами здесь очень романтично. Оберон - сын моей матери от другого 
мужа, мой сводный брат. Он на несколько лет старше меня. Много лет 
он был школьным учителем, правда, сейчас он не совсем хорошо себя 
чувствует и не покидал летнего домика уже около года. Как жаль... 
Оберон!
	Подойдя ближе, он увидел, что всего здесь коснулась заботливая 
рука: небольшой, аккуратный огородик, сарай, сквозь доски которого 
виднелось луговое сено, наполовину собранное в стог. Парадный вход 
начинался со скрипучей двери, слегка покосившейся от старости, 
выщербленных ступенек, а рядом на солнце стояло плетеное ободранное 
кресло, обтянутое парусиной. В кресле сидел маленький старичок, 
который, услышав свое имя, вскочил в волнении - казалось, что тугие 
подтяжки заставляли его горбиться - и бросился было к дому, но Клауд 
оказалась проворнее и успела остановить его.
	- Здесь Смоки Барнейбл, который сегодня женится на Дэйли Алис. 
Подойди и поздоровайся.- Она кивнула головой в сторону Смоки и, взяв 
старичка под локоть, вывела его во дворик.
	Оберону некуда было деваться и он с гостеприимной улыбкой 
повернулся к двери, приветливо протянув руки.
	- Пожалуйста, пожалуйста, хм,- он захихикал рассеянным 
старческим смешком. Он на мгновение взял протянутую руку Смоки и 
тут же с благоговением снова уселся в парусиновое кресло, указав Смоки 
на скамеечку. Почему-то Смоки ощутил внезапную тревогу, которую 
вызвал у него здесь солнечный свет. Клауд села на стул рядом со своим 
братом и Оберон положил свою покрытую седыми волосами руку на ее 
ладонь.
	- Ну, что случилось? - снисходительно спросила она.
	- Не стоит и говорить,- ответил Оберон со скрытым намеком.
	- Член семьи,- сказала Клауд.- Сегодня.
	Оберон, по-прежнему рассеянно посмеиваясь, посмотрел на 
Смоки. Незащищенность! Вот что чувствовал Смоки. Как только они 
вошли в этот дворик, они потеряли что-то, что сопровождало их в лесу; 
они вышли за какие-то пределы.
	- Это легко проверить,- сказал Оберон, ударив себя по костлявому 
колену и поднимаясь на ноги. Пятясь, он вошел в дом, потирая руки.
	- Не так легко,- проговорила Клауд, не обращаясь ни к кому и 
глядя в безоблачное небо. Она уже не чувствовала себя так 
непринужденно. Она снова откашлялась и вздохнула. Потом бросила 
быстрый взгляд на крошечные золотые часики, тикавшие у нее на груди. 
Время шло. Она посмотрела на Смоки и улыбнулась извиняющейся 
улыбкой.
	- Ага, ага, вот,- говорил Оберон, выходя из дома с большой 
камерой на длинных ногах-стойках, покрытой черным куском ткани.
	- О, Оберон,- сказала Клауд не то, чтобы беспокоено, но так, как 
если бы в этом не было необходимости и безо всякого энтузиазма. Но 
Оберон уже устанавливал треногу около Смоки, регулируя высоту так, 
чтобы она стояла ровно и наклоняясь над Смоки своим красным 
старческим личиком.
	Долгие годы эта последняя фотография Оберона лежала под 
увеличительным стеклом на столе в летнем домике - на ней был Смоки в 
костюме, как у Трумена, который блестел на солнце, с растрепанными 
волосами и бледным лицом, как после солнечного удара. На фотографии 
был виден локоть с ямочкой и ухо с серьгой тетушки Клауд. Когда 
спустя годы сын Смоки смахивал пыль со старого снимка, это был всего 
лишь выгоревший на солнце, ничего не доказывающий кусочек бумаги.


			ЛЕСА И ОЗЕРА
	Обойдя вокруг летний домик, они спустились по извилистой, 
размытой дождями тропинке, исчезающей в дремучем, сонном лесу. 
Казалось, что этот лес вырос здесь для того, чтобы спрятать спящую 
красавицу, пока не истекут сто лет ее сна. Они недолго прошли по 
тропинке, когда позади раздался шорох, шуршание и с внезапностью, 
испугавшей Смоки перед ними возник человек.
	- Доброе утро, Руди,- сказала Клауд.- Это жених. Смоки, это Руди 
Флуд.
	Шляпа Руди была такой помятой, как будто он дрался ею. 
Загнутые вверх поля открывали его широкое бородатое лицо. Из-под 
распахнутого зеленого плаща, виднелся большой живот, туго обтянутый 
белой рубашкой.
	- А где Рори? - спросила Клауд.
	- Дальше по тропинке.- Он ухмыльнулся, глядя на Смоки с таким 
видом, как будто они оба участвовали в каком-то розыгрыше. Через 
минуту на тропинке появилась Рори Флуд, его худенькая жена, и 
молодая женщина в застиранных джинсах. На руках у нее был довольно 
крупный ребенок, который колотил ножками и ручками.
	- Бетси Берт и Робин,- сказала Клауд,- а там Фил Фокс и два моих 
двоюродных брата - Ирвин и Вальтер Стоуны, по матери-Клауды.
	Справа и слева на тропинке появлялись все новые гости, 
приглашенные на свадьбу. Тропинка была узкой, гости шли по двое и им 
приходилось тесниться и отходить в сторону, чтобы все могли пожать 
Смоки руку и поздравить его.
	- Чарльз Уэйн,- продолжала знакомить Клауд,- Ханна Нун. А где 
Лэйки и Вуды?
	Тропинка вывела на широкую наклоненную к озеру поляну. С 
поляны был виден край этого озера, который как ров с водой окружал 
островок, поросший старыми, корявыми деревьями. Листья ковром 
покрывали поверхность озера, а лягушки выскакивали прямо из-под ног, 
когда они проходили мимо воды.
	- Наверняка, это большое поместье,- сказала Смоки, вспоминая 
путеводитель.
	- Чем дальше идешь, тем больше оно становится,- отозвалась 
Ханна Нун.- Вам не встретился мой мальчик Сонни?
	Рассекая зеркальную гладь воды, по озерцу плыла лодка. Ее 
изогнутый нос напоминал лебединую шею, только серую и без глаз, 
почти как черный лебедь на черном озере из северной легенды. С глухим 
стуком лодка воткнулась в берег и Клауд подтолкнула Смоки к самой 
воде, продолжая знакомить его со смеющимися гостями.
	- Дальние родственники Ханны,- говорила она.- Ее дедушка был из 
семьи Бушей, а сестра ее бабушки вышла замуж за одного из дядей 
миссис Дринквотер; Дэйл...
	Смоки машинально кивал головой, но Клауд заметила, что он не 
слушает ее. Она улыбнулась и прикоснулась к его руке. Остров посреди 
озера, затененный ветвями деревьев, казался сделанным из сверкающего 
и переливающегося зеленого стекла. На его наклонной поверхности 
росли миртовые деревья. В центре острова был круглый бельведер с 
тонкими, стройными колоннами, напоминающими руки, с округлым 
куполом, увитым зеленью. Там, в белом платье стояла высокая девушка, 
держа перевязанный лентами букет.
	К ним тянулись, приветствуя их множество рук. Вокруг острова 
сидели люди, открывая корзинки с едой, успокаивая плачущих детей. 
Кое-кто заметил, что появился Смоки.
	- Клауд, посмотри, кто здесь,- сказал худощавый мужчина почти 
без подбородка, чем-то напомнивший Смоки поэтов.- Здесь доктор 
Ворд. Кстати, где он сейчас? Доктор. Выпейте еще немного 
шампанского.
	Плохо выбритое лицо доктора Ворда, затянутого в тесный черный 
костюм имело выражение жертвы незаслуженного террора. Его стакан с 
золотой каемочкой дрожал, розовый напиток пузырился в нем.
	- Приятно видеть вас, доктор,- сказала Клауд.- Думаю, мы можем 
обещать, что чудес не будет. Устраивайтесь.
	Доктор Ворд попытался что-то сказать, поперхнулся и заговорил 
быстро и невнятно.
	- Кто-нибудь, постучите ему по спине. Он не наш священник.
	С видом заговорщика Клауд обратилась к Смоки:
	- Они пришли извне и бывают очень нервными. Это чудо, если кто-
то из нас женится или умирает. А вот и Сара Пинк и младшие Пинки. 
Как дела? Все готово?
	Она взяла Смоки за руку и когда они пошли по украшенной 
флагами тропинке к бельведеру, заиграла фисгармония - казалось, что 
заплакал кто-то очень маленький. Это была музыка, которой он не знал 
раньше и его охватила внезапная острая тоска. Под звуки фисгармонии 
приглашенные собрались, тихо переговариваясь. Как только Смоки 
достиг низких выщербленных ступенек бельведера, тут же, бросая вокруг 
быстрые взгляды, появился и доктор Ворд, доставая из кармана Библию. 
Позади Дэйли Алис и рядом с ней Смоки увидел мать, доктора 
Дринквотера, Софи с цветами. Алис смотрела на него без улыбки и очень 
спокойно, как на незнакомца. Его поставили позади невесты. Он не знал, 
куда девать руки: Смоки то засовывал их в карманы, то сжимал пальцы 
за спиной, то складывал их перед собой. Доктор Ворд перелистал 
страницы книги и быстро заговорил. Его слова прорывались сквозь звон 
бокалов с шампанским и нескончаемые звуки фисгармонии. Доктор 
пробормотал слова, с которыми обычно обращается священник к жениху 
и невесте и вопросительно посмотрел на них.
	- Согласен,- сказал Смоки.
	- Я тоже согласна,- прошептала Дэйли Алис.
	- Кольца,- провозгласил доктор Ворд.- Теперь вы считаетесь 
мужем и женой.
	Гости разом вздохнули и стали выходить на воздух, негромко 
разговаривая.


			КАСАНИЕ НОСАМИ
	Была игра, в которую она играла с Софи в длинных коридорах 
Эджвуда, когда они расходились в разные стороны так, чтобы видеть 
друг друга. Потом они начинали сближаться медленно и осмотрительно, 
не сводя глаз друг с друга. Так они шли, не смеясь и не улыбаясь, пока их 
носы не соприкасались. Нечто подобное происходило сейчас и со Смоки, 
хотя он и начал издалека, вне пределов видимости, из города, даже еще 
дальше, оттуда, где она никогда не бывала - и все это время он шел к ней 
навстречу. Когда он сел в лодку с лебединым носом, она могла бы 
закрыть его ногтем большого пальца, если бы захотела; затем лодка 
подплыла ближе и она могла увидеть его лицо и убедиться, что это был 
он. Подплывая к берегу, он исчез из виду на мгновение; вокруг нее 
шептались в ожидании и он появился в сопровождении Клауд. Она 
могла увидеть легкие морщинки на его коленках и жилистые руки, 
которые она так любила. Теперь он был намного больше. В петлице был 
прикреплен букетик фиалок. Она заметила, как нервно двигается его 
кадык и в этот момент возникла Музыка. Когда он приблизился 
вплотную к лесенке, ведущей в павильон, она смогла решительно 
взглянуть ему в лицо и она так и сделала. На мгновение у нее в глазах 
потемнело и все вокруг поплыло, а потом его лицо, кружась 
приблизилось к ней, словно бледная, улыбающаяся луна. Он поднимался 
по ступенькам. Он стоял позади нее и они не касались носами. Это 
пришло. Она думала, что на это могут уйти годы, это могло никогда не 
произойти. В конце концов их свадьба имела и материальную выгоду, 
хотя она никогда, никогда не скажет ему об этом, потому что, как 
предсказывали карты, она теперь это точно знала, она бы выбрала его из 
всех. Это они однажды отправили ее искать его. И она всем своим 
существом хотела найти его сейчас, обнять его, но этот глупый 
священник начал свое бормотание. Она была сердита на своих 
родителей, которые считали, что это необходимо ради Смоки, как они 
говорили. Но она лучше знала Смоки. Она попыталась вслушаться в то, 
что говорил священник, но ей пришли мысли о том, насколько лучш
бы жениться, коснувшись носами: начать издалека, так, как это было 
раньше в старых коридорах и залах. Но перед ней, постоянно 
увеличиваясь в размерах, стояло веснушчатое лицо Софи с широко 
открытыми глазами и эти глаза в последний момент оказались меж их 
двумя носами, стремительно и опрометчиво сближающимися, чтобы 
беззвучно столкнуться.


			СЧАСТЛИВЫЕ ОСТРОВА
	- Этого не может быть,- сказал он. На его костюме, как у Трумена, 
осталось несколько пятнышек от травы и мать обратила на это внимание 
с таким же беспокойством, как она распаковывала корзины со съестными 
припасами.
	- Эти пятна уже не вывести,- сказала она.
	Он выпил шампанского и теперь даже самое нереальное казалось 
ему приемлемым, нормальным и необходимым; он сидел, как в тумане, 
умиротворенный и счастливый. Мать увязала корзину, а потом увидела 
тарелку, спрятавшуюся в траве. Когда она заново уложила все в корзинку 
и работа была закончена. Смоки указал ей на вилку, которую она не 
заметила. Дэйли Алис прислонилась к его руке. Они несколько раз 
обошли остров, подходя к многочисленным друзьям и родственникам.
	- Благодарю вас,- отвечали некоторые из них, когда она 
представляла Смоки и вручали ей подарки. После третьего бокала 
шампанского Смоки сомневался, стоит ли отвечать на все поздравления, 
но все же от случая к случаю делал это. Она склонила голову к его плечу 
- они так подходили друг к другу.
	- Ты счастлива?
	- Думаю, что да.
	- Я тоже.
	Когда женился Франц Маус, он со своей невестой /как ее звали?/ 
пошел в фотостудию. Там, как и полагается при свадьбах, фотограф 
сделал несколько глупых фотографий: Франс поддерживает свою 
невесту, которая буквально нависла над ним. Смоки подумал, что это 
было все, что он знал о супружеской жизни и громко рассмеялся.
	- Ты что? - с беспокойством спросила Алис.
	- У тебя есть скалка?
	- Ты имеешь в виду скалку для теста? Я думаю у мамы есть.
	- Ну, тогда все в порядке.
	Он тихонько хихикал, хотя его буквально распирало от смеха и он 
выпускал его маленькими порциями и это было похоже на пузырьки 
шампанского в его бокале. Она забрала у него бокал. Мать стояла 
подбоченясь и укоризненно качала головой, глядя на них. Фисгармония 
снова заиграла, подействовав на них, как ушат холодной воды или как 
голос, который внезапно заговорил о давно прошедших печалях; он 
никогда не слышал подобной музыки, она захватила его, как если бы он 
был какой-то грубой вещью, которую завернули в шелк. Это было 
последнее песнопение, которое бывает перед концом службы, но это не 
относилось к нему и его невесте, скорее оно было обращено к остальным. 
Мать тяжело вздохнула, весь остров притих на мгновение. Мать 
закончила увязывать свою корзинку, отстранив Смоки, который 
привстал, охваченный огромным желанием помочь ей. Она поцеловала 
их обоих и с улыбкой отвернулась. Люди со всего острова спускались к 
реке; слышался смех и приглушенные вскрикивания. На берегу он увидел 
хорошенькую Сару Пинк, которой помогали войти в лодку с лебединым 
носом; остальные ожидали своей очереди, стоя в стороне; кое-кто еще 
держал в реках бокалы, а у одного через плечо висела гитара. Руди Флуд 
размахивал зеленой бутылью. Был конец дня и музыка, сопровождающая 
отъезд гостей, навевала грусть, как будто они покидали счастливые 
острова и уезжали туда, где никогда не будут счастливы, но пока они еще 
не были в состоянии ощутить свою потерю.
	Смоки поставил в траву свой наполовину опустевший бокал и, 
чувствуя, как музыка полностью захватила его, уткнулся головой в 
колени Алис. В это время он случайно поймал взгляд рослой тетушки 
Клауд, разговаривавше1 у озера с двумя людьми, которые показались 
ему знакомыми. В первый момент он никак не мог вспомнить их, хотя 
его охватило удивление при виде их. Затем один из мужчин округлил 
свой рот, как рыба, выброшенная на берег, чтобы прикурить трубку и 
помог своей жене войти в лодку.
	Мадж и Джеф Дженифер.
	Он посмотрел в безмятежное, спокойное лицо Дэйли Алис, 
удивляясь почему все сегодняшние тайны вызывают в нем все меньше 
желания расследовать их.
	- То, что делает нас счастливыми,- сказал он,- делает нас мудрыми.
	Она улыбнулась и кивнула, да и кто мог с этим поспорить: старые 
истины и есть настоящая правда.


			УЕДИНЕННАЯ ЖИЗНЬ
	Софи отстала от своих родителей, когда они шли рука об руку по 
тропинке через лес, спокойно разговаривая о событиях прошедшего дня, 
как это всегда делают родители, когда их старшая дочь только что 
вышла замуж. Она свернула на едва приметную тропинку, которая вела в 
прямо противоположную сторону. Пока она шла, начали сгущаться 
сумерки, хотя казалось, что сумерки не опускаются, а наоборот, 
поднимаются с земли, начинаясь в зарослях папоротника и обратная 
бархатистая сторона их листьев становилась черной. Софи видела, как 
сумрак покрывал ее руки, и они становились почти неразличимыми во 
тьме; вместе со светом уходила жизнь из букетика цветов, который она, 
сама не зная зачем, все еще держала в руках, но она чувствовала, что 
голова ее еще не охвачена наступающей темнотой. Тропинка, по которой 
она шла, становилась все менее различимой, она полной грудью вдыхала 
вечернюю прохладу. Небо еще было почти таким же ясным, как днем, но 
на тропинке было темно и она спотыкалась. Появились первые 
светлячки, казалось, что они явились на работу. Не останавливаясь, она 
наклонилась, сняла свои туфли и поставила их на камень, недолго думая, 
и надеясь, что роса не испортит ткань.
	Она старалась не спешить, хотя сердце, против ее воли, готово 
было вырваться из груди. Брэймблы умоляли ее, чтобы она не надевала 
свое кружевное платье, и она хотела его тоже снять, но не сделала этого. 
Лес, окружающий тропинку, по которой она шла, был похож на темный 
туннель, освещаемый светлячками. В просветах между деревьями она 
могла видеть голубовато-зеленую линию горизонта с разметавшимися 
по ней светлыми облаками. Совершенно неожиданно /это было всегда 
неожиданно/ она увидела верхушки дома, который был еще довольно 
далеко и становился все дальше по мере того, как она приближалась к 
нему - наползающий туман создавал такое впечатление. Она пошла еще 
медленнее по вечернему лесному туннелю, чувствуя, как спазмы смеха 
сжимают ее горло.
	Когда она подошла поближе к острову, она начала чувствовать, 
что она не одна и, хотя это не было неожиданностью, она покраснела и 
по спине побежали мурашки.
	Остров был не настоящим, вернее не совсем островом. Он был 
похож на скатившуюся слезинку, длинный след которой вел в ручей, 
впадающий в озеро. Подойдя к тому месту, где ручей, обежав вокруг 
острова, неширокой струей впадал в озеро, она легко нашла брод, 
перепрыгивая с камня на камень, по которым журча перекатывалась 
вода, образовывая как бы водяные подушки, к которым она могла 
прислониться своими пылающими щеками.
	Она перебралась на остров, где в отдалении стоял бельведер и 
огляделась в поисках дороги.
	Да, они окружали ее и их цель была такая же, как и ее: знать, или 
увидеть или убедиться. Но у них на это наверняка были другие причины. 
Она не могла бы назвать свои причины, которые привели ее сюда, ей 
казалось, что она слышит голоса, говорящие ни о чем, хотя скорее всего 
кровь шумела в ее ушах, да ручей тихо журчал, прокладывая себе дорогу 
к озеру. С величайшей осторожностью, она крадучись обошла вокруг 
бельведера, прислушиваясь к голосу - это был голос Алис - но было не 
разобрать, о чем она говорила. Потом раздался смех и Софи подумала, 
что она знает, что сказала сестра, Зачем она пришла? Она начинала 
ощущать в сердце страшную, слепящую тяжесть, как будто на нее 
навалилась каменная стена, но она продолжала идти, пока не подошла к 
каменной скамейке, окруженной густыми кустами. Она беззвучно 
опустилась на прохладный камень.
	Погас последний луч света, на остров опустилась тьма. Павильон, 
казалось, только и ждал этого, чтобы понаблюдать, как горбатый месяц 
появлялся над деревьями и освещает водную гладь и колонны, 
окружающие бельведер.
	Дэйли Алис набросила свой белый халат на верхушки кустов и 
легкий ветерок, который поднялся после захода солнца, раздувал рукава 
и подол; глядя на это со своей точки зрения Смоки будет думать, что 
кто-то еще был около павильона, в котором они расположились. 
Несмотря на темноту, все же оставалось еще немного света: начинающее 
темнеть небо, светлячки, цветы, которые, казалось, не отражали свет, а 
сами испускали диковинное свечение.
	- Я действительно очень неопытен,- сказал он,- во многих 
вопросах.
	- Неопытен,- повторила она с притворным удивлением в голосе 
/притворным, потому что, конечно, его неопытность проявилась в том, 
что он был сейчас здесь, с ней/.- Ты ведешь себя, как достаточно 
опытный мужчина.
	Они засмеялись и этот смех услышала Софи.
	- Бессовестный.
	- Да, есть немного. Я тоже так думаю. Никто никогда не говорил 
мне, чего следует стыдиться. Боюсь, что меня некому было научить. Но я 
пережил это. Я вел уединенную жизнь.
	- Я тоже.
	На самом деле Смоки не считал, что его жизнь была очень 
замкнутой, то же самое могла сказать и Дэйли Алис о своей жизни.
	- У меня никогда не было детства... такого, как у тебя. По сути дела 
я никогда не был ребенком. Я хочу сказать, что маленьким-то я был, но 
ребенком... никогда.
	- Ну, теперь у тебя есть я. Если, конечно, ты не против.
	- Спасибо.- Он действительно хотел этого.- Спасибо.
	Взошел месяц и в его неровном свете он увидел, как она встала, 
потянулась, как после тяжелой работы, и прислонилась к колонне, 
рассеянно поглаживая свое тело и всматриваясь в темные тени деревьев. 
Ее длинное мускулистое тело светилось в темноте и было каким-то 
нереальным, хотя это было не так: он до сих пор слегка вздрагивал от его 
тяжести. Она вытянула руки вдоль колонны, прижавшись к ней всем 
телом. Она перенесла тяжесть тела на одну длинную ногу, напряженно 
откинувшись в сторону, потом изменила позу; при этом ее ягодицы 
двигались в неторопливом, размеренном движении.
	Смоки наблюдал за ней с повышенным интересом: это созерцание 
целиком охватило его.
	- Моя память сохранила воспоминание о лице, которое появилось 
в окне моей спальни. Это было давно, летней ночью. Окно было 
открыто. Лицо было круглым, желтым и пылающим румянцем. На лице 
застыла широкая улыбка, а глаза, казалось проникали внутрь меня. В его 
взгляде был огромный интерес. Помню, я засмеялась, хотя в лице и было 
что-то зловещее, но оно улыбалось и мне хотелось смеяться. Затем на 
подоконнике появились руки и лицо, вернее его хозяин влез в окно. Я не 
успела испугаться, я слышала смех и тоже смеялась. Как раз в это время в 
комнату вошел мой отец и я на мгновение отвернулась, а когда 
посмотрела снова, в комнате уже никого не было. Позже, когда я 
рассказала об этом отцу, он сказал, что в окне я видела луну, а руки на 
подоконнике - это занавески, которые раздувал ветерок, а когда я снова 
выглянула в окно, то луна уже была скрыта тучей.
	- Возможно.
	- Это было то, что ОН увидел.
	- Я и говорю, возможно...
	- А какое детство,- сказала она, поворачиваясь к нему,- тебе бы 
хотелось иметь? - Ее волосы были светящимися от лунного света, а ее 
голубовато-матовое лицо казалось пугающе неестественным.
	- Такое, как у тебя. Теперь.
	- Теперь?
	- Иди сюда.
	Она засмеялась и опустилась на колени на подушки рядом с ним. 
Ее тело было прохладным от лунного света.


			ТАК ЖЕ ТИХО, КАК И ПРИШЛА
	Софи видела, как они слились в одном объятии. Она ясно 
чувствовала настроение Смоки, когда он сливался с ее сестрой в единое 
целое. Она прекрасно видела, что заставляет карие глаза ее сестры 
становиться бессмысленными и отрешенными, она видела все. Дэйли 
Алис как будто была сделана из полупрозрачного темного стекла, но 
теперь, освещенное ярким светом любви Смоки, стала прозрачной, так 
что ничто не могло укрыться от Софи, когда она наблюдала за ними. 
Она слышала их разговор - обрывки слов, возгласы наслаждения и 
восторга - и каждое слово звенело, как хрустальный колокольчик. Ее 
дыхание сливалось с дыханием сестры. Странный способ обладать ею и 
Софи не могла сказать, какие чувства овладевали ее отчаянно бьющимся 
сердцем: боль, смелость, стыд или что-то еще. Она знала, что никакая 
сила не заставила бы ее отвернуться, а если бы даже она сделала это, то 
видела бы все происходящее даже более отчетливо.
	И все же все это время Софи спала. Это был сон (она знала, какой 
именно, только не могла дать ему названия), во время которого веки 
становятся прозрачными и вы продолжаете видеть сквозь них то, что 
видели перед тем, как закрыть глаза. То же самое, но не совсем. Перед 
тем, как она закрыла глаза, она знала или чувствовала, что вокруг были 
и другие, кто пришел, чтобы пошпионить за брачной ночью. Теперь, во 
сне эти другие обрели конкретный смысл: они заглядывали через ее 
плечи и голову, они хитроумно подкрадывались, чтобы оказаться 
поближе к павильону, они поднимали детей над ветками миртов, чтобы 
они увидели это чудо. Они висели в воздухе на трепещущих крыльях и 
эти крылья задыхались от страстного желания, как и те, за кем они 
наблюдали. Их шепот не беспокоил Софи; она чувствовала себя 
достаточно храброй и сильной, чтобы не оказаться в липкой паутине 
страсти, стыда, удушливой любви. Она знала, что те, кто окружали ее 
принуждали молодоженов к одному - желанию воспроизвести себе 
подобных.
	Неуклюжий жук пролетел мимо ее уха, и Софи проснулась. Все 
окружающее ее было смутным подобием того, что она видела во сне: 
жужжащие комары и мерцающие светлячки, козодой, охотящийся за 
летучими мышами.
	В свете луны вдалеке загадочно белел павильон. На мгновение она 
подумала, что видит движение их тел. Но не было ни звука, ни шороха - 
даже намека. Полное безмолвие.
	Почему это поразило ее больше того, что она видела во сне, чему 
была свидетелем?
	Невероятно. Она чувствовала себя принесенной в жертву и сейчас, 
когда она не могла видеть их, даже более явственно, чем когда она спала. 
Как она переживает это?
	Зависть, просыпающаяся зависть. Хотя нет, не совсем так. Она 
никогда не была такой собственницей и, кроме того, можно завидовать, 
когда отбирают что-то принадлежащее тебе. Это не было 
предательством - ведь она знала все с самого начала и знала даже 
больше, чем они подозревали.
	Зависть. Но к кому - к Алис, к Смоки или с ним обоим?
	Она не могла сказать. Она только чувствовала, что сгорает от боли 
и любви, она только чувствовала себя так, словно проглотила горящий 
уголек.
	Она ушла так же тихо, как появилась и все те, кто сопровождал ее, 
ушли еще бесшумнее.


			ПРЕДСТАВЬ, ЧТО ТЫ РЫБКА
	Ручей, который впадал в озеро, довольно долго бежал по 
каменистому руслу, как по ступенькам лестницы, вытекая из обширного 
бассейна, образованного падающей водой в глубине леса.
	Лунный свет падал на зеркальную поверхность этого природного 
бассейна, и разбиваясь на сотни искорок, тонул в его глубине. Звезды 
отражались в нем, приподнимались и падая вместе с журчащими 
водопадами, и пенистыми брызгами. Именно так все это могло 
показаться кому-нибудь, кто стоял бы у края бассейна. Огромный белой 
форели, которая с сонным видом плавала в воде, все казалось совсем по-
другому.
	Спала? Да, рыбы спят, хотя они не издают звуков. Когда они очень 
возбуждены, они впадают в панику, а когда очень опечалены, то 
чувствуют горькое сожаление. Они спят с широко открытыми глазами и 
их сны отражаются на зеленовато-черной внутренней поверхности воды. 
Для дядюшки форели казалось, что бегущая вода и знакомые картины 
подводного мира то открываются, то закрываются для него по мере того, 
как сон приходил и уходил от него. Рыбьи сны обычно отражают то же 
самое, что они видят, когда бодрствуют, но у дядюшки Форели все было 
иначе. Его сны были совершенно другими, чем у речных форелей. 
Воспоминания о его доме были настолько постоянными, что все 
существующее было лишь предположением. Предположения вытесняли 
одно другое с каждым движением его жабр.
	Предположим, что кто-то был рыбкой. Не было более прекрасного 
места для жизни, чем это. Брызги и движение воды постоянно насыщает 
воду кислородом и становится легко и просто дышать. Воздух 
становится таким же чистым и свежим, как на альпийских лугах. Очень 
приятно и заботливо с их стороны, что они думают о счастье и удобствах 
других. Здесь не было хищников и совсем немного конкурентов, потому 
что, хотя рыбы и не могут знать об этом, течение выше и ниже этого 
места проходило по мелководью, поэтому никто, достигший таких же 
размеров, как и он сам, не мог появиться в этом бассейне и оспорить его 
право на жирных лесных жуков, которые частенько пролетали над водой.
	Все-таки какое незаслуженное и ужасное наказание - горькая 
ссылка. Помещенный в это ограниченное пространство, не в состоянии 
дышать, он мог только вечно двигаться взад и вперед, ловя комаров. Он 
предполагал, что вкус комаров был самым приятным для рыбки в ее 
счастливейших снах.
	С другой стороны, предположим, что это все сказки. На 
внутренней поверхности воды перед ним вдруг вновь предстала 
запечатленная в цвете картина: рыба в парике, в пальто с высоко 
поднятом воротником, с огромным письмом подмышкой и широко 
открытым ртом. На воздухе. Как только ему начинал сниться этот 
кошмар, его жабры широко раздувались и он моментально просыпался. 
Это все сон. Вокруг него была нормальная, освещенная луной вода.
	Нет. Они знают, они не предполагают. Он думает об их 
уверенности, спокойствии, невозмутимой прелести их правдивых лиц и 
работящих руках, безотказных, как рыболовный крючок, застрявший 
глубоко в горле. Он так же неопытен и невежественен, как молодой 
лосось-пестрянка - ничего не знает, не беспокоиться о том, чтобы знать, 
чтобы расспросить их, даже предполагая, что услышит ответ. 
Представьте себе человека, задыхающегося на безводье, когда горят 
ладони и ступни ног, он корчится на воздухе (на воздухе!) - и затем 
невероятное облегчение, которое он испытывает, погрузившись в 
прохладную воду, где он хотел оказаться - где он теперь должен остаться 
навсегда.
	Представьте себе, что он не может вспомнить, почему это 
случилось: он может предположить или увидеть это во сне.
	Что он сделал, чтобы причинить вам такую боль? Почему я не 
помню, в чем моя вина?
	Дядюшка Форель уже крепко спит и его со всех сторон окружает 
вода. Он спит, хотя глаза его открыты. Ему снится, что они пошел на 
рыбалку.


			V. <<Эпиграф см. cтр. 86.>>
	На следующее утро Смоки и Дэйли Алис упаковывал сумки. Они 
были намного больше, чем вещевой мешок, с которым Смоки пришел из 
города. Они выбрали сучковатые палки из ящика, полного всякой 
всячины, зонты и все прочее и остановились в холле. Доктор Дринквотер 
дал им справочник, касающийся птиц и цветов, который они в конечном 
счете даже не открыли. Дошла очередь и до свадебного подарка 
Джорджа Мауса, который прибыл утром с почтой в посылке, на которой 
было обозначено "Открыть где-нибудь". Как Смоки и ожидал, в посылке 
оказалась большая горсть измельченной коричневатой травы с запахом 
специй.


			СЧАСТЛИВЫЕ ДЕТИ
	Все собрались на высоком крыльце, чтобы проводить их, давая 
советы, куда следует отправиться, и кого из тех, кто не смог приехать на 
свадьбу им следует навестить. Софи ничего не сказала, но когда они 
уходили, она крепко и торжественно расцеловала их обоих, особенно 
Смоки, как бы говоря этими поцелуями "пока", а потом быстро исчезла.
	Когда они ушли, Клауд решила по картам посмотреть, что им 
предстоит во время их путешествия, которое, как она предполагала, 
будет непродолжительным, но наполненным событиями, о которых она 
лучше всего сможет узнать по картам. Поэтому после завтрака она 
установила на широком крыльце полированный столик рядом с креслом, 
по форме напоминающем хвост павлина, зажгла первую за день сигарету 
и сосредоточилась.
	Она знала, что сначала им предстоит взобраться на холм, но это 
потому, что они об этом говорили. Мысленно она представила, как по 
хорошо утоптанным дорожкам они поднялись на вершину, остановились 
там и посмотрели на свое имение в свете утреннего солнца, которая 
расположилась в самом сердце графства, окруженное зеленью лесов, 
полями и фермами. Потом они спустятся с холма и подойдут к той земле, 
которую они рассматривали сверху. Она представила, как Смоки идет 
позади Алис и они проходят по залитому солнцем пастбищу, а пестрые 
коровы Руди Флуда смотрят на них и хлопают своими длинными 
ресницами и крошечные насекомые тучами вьются вокруг них.
	Где они остановятся отдохнуть? Возможно у быстрого ручья, 
который бежит около обожженного солнцем пастбища, омывая 
объединенные пучки травы и молодые ивовые деревца, которые 
рощицами росли по обе его стороны. Она выбросила козырную карту и 
подумала: время завтракать.
	Они растянулись на берегу в негустой тени, отбрасываемой 
молодыми ивами и стали смотреть в воды ручья.
	- Посмотри,- сказала она, оперевшись подбородком о согнутые 
локти,- ты видишь комнаты в подводных домах, площадки для прогулок 
или что-нибудь в этом роде? Балы, банкеты, гостей?
	Вместе с ней он пристально посмотрел на причудливые 
переплетения травы, корней деревьев и насосы ила или песка, куда не 
проникали лучи солнца.
	- Сейчас ничего нет,- продолжала она,- но ночью, при свете луны... 
Я имею в виду, не ночью ли они выходят на праздник? Посмотри.
	Это вполне возможно было представить. Он нахмурился, сдвинув 
брови. Сделав над собой усилие, он попытался притвориться.
	Она засмеялась и вскочила на ноги. Алис снова надела рюкзак и 
при этом ее грудь упруго выдвинулась вперед.
	- Пойдем вверх по ручью,- сказала она,- я знаю хорошее место. К 
полудню они подошли к небольшой долине, по которой протекала река, 
откуда и брал начало журчащий ручей. Они подошли к лесу и Смоки 
поинтересовался, не от этого ли леса, расположенного по берегу реки, 
пошло название Эджвуд.
	- Я не знаю,- ответила Алис,- никогда не задумывалась об этом.
	- Вот,- сказала она наконец, вся мокрая от пота и задыхающаяся от 
долгого подъема.- Вот то место, о котором я говорила.
	Оно чем-то напоминало пещеру, вырубленную в стене леса. 
Гребень холма, на котором они стояли, уходил вниз, в пещеру и Смоки 
подумал, что он никогда не был в таком пустом и таинственном лесу, как 
этот. Непонятно почему, на опушке кое-где росли кусты шиповника и 
молодые осинки. Заросли кустарника уходили вглубь, в затаенную 
темноту леса, где временами поскрипывали большие деревья.
	Она села, с облегчением протянула уставшие ноги. Тень была 
довольно густой и по мере того, как день заметно шел на убыль, 
сгущалась еще больше. Было тихо, как в церкви, где тишина нарушается 
только благоговейными звуками церковного пения.
	- Ты когда-нибудь думал о том, что деревья такие же живые, как и 
мы, только все жизненные процессы у них протекают намного 
медленнее? - спросила Алис. Может быть, для них лето - все равно, что 
для нас день. У них, наверное есть длинные-длинные мысли и разговоры, 
которые так неторопливы, что мы не можем услышать их.
	Она отложила в сторону дорожный посох и одну за другой 
снимала с плеч лямки рюкзака, ее юбка была местами испачкана. Она 
поджала свои большие колени, блестевшие от пота и свободно положила 
на них руки. Загорелые кисти рук тоже были влажными.
	- О чем ты думаешь? - она начала дергать крепкие ремешки своих 
кроссовок. Он ничего не ответил, а только вбирал в себя все, что его 
окружало, слишком восторженный для того, чтобы разговаривать. Это 
было все равно, что наблюдать за разоблачением валькирии после 
битвы. Когда она наклонилась, распутывая завязки, он подошел помочь 
ей.
	Тем временем мать ударила в желтый гонг прямо над головой 
Клауд, возвращая ее к грубой и не совсем понятной действительности. 
Клауд видела, каким будет путешествие ее молодых племянников в 
предстоящие дни и сказала: " Счастливые дети!"
	- Ты здесь совсем ослепнешь,- сказала мать,- иди, папочка налил 
тебе шерри.
	- У них все будет хорошо,- сказала Клауд вместо ответа, собирая 
карты и с трудом поднимаясь с кресла.
	- Но ведь они сказали, сто остановятся у леса, не так ли?
	- Конечно,- ответила Клауд,- конечно.
	- Послушай, как трещат цикады,- сказала мать,- не переставая.
	Она взяла Клауд под руку и они вошли в дом. Весь вечер они 
играли в крибидж, по очереди вставляя колышки из слоновой кости в 
специальную полированную доску для карточной игры; играя, они 
прислушивались к жужжанию, постукиванию и шуму огромных глупых 
майских жуков, которые залетали иногда на веранду.


			ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ПОРЯДОК
	Посреди ночи Оберон проснулся в своем летнем домике и решил, 
что ему нужно встать и навести окончательно порядок в своих 
фотографиях.
	Ему не требовалось много времени на сон; он уже перевалил за тот 
возраст, когда встать ночью казалось чем-то неподходящим или 
безнравственным. Он долго лежал, прислушиваясь к биению своего 
сердца и ощущая при этом растущее беспокойство, а потом нашел свои 
очки и сел на кровати. Была глубокая ночь; часы показывали три, но все-
таки все шесть прямоугольных окон были не совсем темными, а едва 
голубыми. Мошкара и комары, похоже, уснули, скоро проснутся птицы. 
Но пока все было тихо и спокойно. Маленьким насосом он подкачал 
давление в лампу, при этом из его груди вырывался хрип. Это была 
хорошая лампа, она и была похожа на лампу с гофрированным 
бумажным абажуром и фаянсовыми фигурками конькобежцев у 
основания, хотя не помешало бы заменить абажур. Он включил лампу и 
повернул вниз, ее легкое шипение действовало успокаивающе.
	Нельзя сказать, что фотографии были в беспорядке. Он проводил 
много времени, перекладывая их. Но он всегда чувствовал, что они 
находились в каком-то собственном порядке, не связанном ни с 
хронологией, ни с размером карточек. Они казались ему какой-то 
самостоятельной структурой, взятой с объемной картинки или с 
нескольких объемных картиной, с большими промежутками между 
ними; а если их заполнить, то получатся сценки: самые разные рассказы - 
длинные и порой мучительные.
	Но как он мог рассказать что-либо даже по тем фотографиям, 
которые были установлены правильно, если так много было пропущено? 
Он всегда сомневался, стоит ли нарушать этот, в общем-то разумный 
порядок, для того, чтобы найти что-то, чего там могло не оказаться. Он 
достал папку, на которой была наклеена этикетка "Связи, знакомства 
1911-1915". Это были его самые ранние фотографии, хотя на этикетке 
этого не было обозначено. Конечно, были и другие, еще более ранние, но 
которые он не сохранил. Он не уставал говорить о том, что в те дни 
фотография была сродни религии. Хороший снимок был подобен 
благословению, а за совершенным грехом последует скорое наказание. 
Это было что-то наподобие кальвинистской догмы: вы никогда не 
знаете, правы ли вы, но всегда должны опасаться совершать грех.
	Теперь перед ним был снимок Норы начисто вымытом кухонном 
крыльце, одетой в белую юбку в складку и рубашку. За ней волочились 
спадающие с ног ночные туфли - они казались слишком большими для 
нее. Белая легкая ткань, белые колонны, поддерживающие крыльцо, 
сказочность ее волос, ее глаза пугающе светлые на фоне яркого свете, 
который проникал на крыльцо в солнечные дни. Ей было - он посмотрел 
на дату с обратной стороны фотографии - двенадцать лет. Нет, 
одиннадцать.
	Значит, Нора. Может быть, начать с нее, а потом подбирать 
фотографии, которые последовали позже?
	Тимми Вилли, например. А вот она, тем же самым летом, 
возможно снята в тот день у ворот, которые ведут к выходу из парка. 
Наверное, и тогда она все разговаривала, куда собиралась пойти, пока он 
не сказал ей: "Стой спокойно!" В ее руках полотенце - она собиралась 
купаться. Повесила одежду на толстую ветку. Это было прекрасное, 
четкое изображение, фотография буквально светилась: трава 
отбрасывала солнечные блики, отсвечивала ее туфелька, ярко блестели 
серьги, которые она уже тогда любила носить. Нахалка.
	Что еще ему нравилось? На запястье Тимми Вилли на черном 
ремешке в кожаном футляре висел маленький аппарат "Кодак", который 
он одолжил им ненадолго.
	- Будьте аккуратнее с ним,- говорил он им,- не уроните его. Не 
открывайте, чтобы заглянуть внутрь. Не намочите в воде.
	Ногтем большого пальца он провел черту по линии бровей Тимми 
Вилли, которые на фотографии выглядели еще гуще, чем они были на 
самом деле, и с безнадежным видом отложил в ее сторону. Как будто 
прорвавшись сквозь невидимое препятствие, перед его мысленным 
взором промелькнули более поздние фотографии. Тимми Вилли зимой у 
замершего у замершего окна музыкального салона. Тимми, Нора, 
высокий Харви и Алекс Маус рано утром собираются ловить бабочек; на 
Алексе брюки-гольф и он слегка с похмелья. Нора с собакой Спаком. 
Нора - свидетельница на свадьбе Тимми и Алекса. Радостная Тимми и 
Алекс стоят в его двухместном автомобиле, помахивая рукой в знак 
прощания, держась за откинутый брезентовый верх; на них соломенные 
шляпы, украшенные лентами. Вот уже женатые Нора и Харви Клауд, с 
ним опять Тимми, которая выглядит уже бледной и потерянной, в чем 
Харви винил городскую жизнь. А потом Тимми исчезла и не появилась 
снова.
	Вот фотомонтаж: но как объяснить внезапное отсутствие Тимми 
Вилли среди остальных? Его первые фотографии, казалось, провели его 
через всю коллекция, уводя временами в сторону и множась в его 
мыслях; но все-таки не хватало одной-единственной фотографии, чтобы 
рассказать всю историю жизни без лишних слов и объяснений. Внезапно 
ему в голову пришла дикая мысль засветить все пленки, собрав их 
вместе, чтобы они покрылись темными пятнами и ничего нельзя было 
разглядеть - и все.
	Нет. Не все. Было какое-то несоответствие во всем этом. Он снова 
взял фотографию Тимми Вилли, стоящей у ворот с камерой в руке: вот 
он, момент несоответствия,- место и время, когда они расставались.



			СУМЕЕТЕ ЛИ ВЫ НАЙТИ ЭТИ ЛИЦА
	Он всегда считал себя разумным, здравомыслящим человеком, 
умеющим использовать доказательства и взвешенные требования; он 
считал себя исключение в семье, где все отличались ненормальной верой 
в чудеса и были страшными фантазерами. В педагогическом колледже, 
где он познакомился с научными методами и логикой, ему на глаза 
попалась книга Дарвина "Происхождение человека". Сейчас между 
страницами этой книги он закладывал фотографии после просушки, 
чтобы выровнять их.
	Когда однажды вечером Нора с румянцем на загорелых скулах 
принесла ему фотоаппарат, прерывисто дыша от какого-то непонятного 
волнения, он взял его со снисходительным видом и спустился в 
фотолабораторию, расположенную в подвальном помещении, извлек 
пленку, проявил и отпечатал ее.
	- Ты не должен смотреть фотографии,- сказала ему Нора,- потому 
что... ну, на некоторых из них мы совершенно голые.
	Он пообещал, но при этом подумал о мусульманах, которые 
читают письма адресатами и при этом должны закрывать уши, чтобы не 
подслушивать содержание письма.
	Они снялись голыми у озера поодиночке и вдвоем, что очень 
заинтересовало и чрезвычайно расстроило его - ведь это были его сестры. 
Как бы то ни было, он потом долго не мог смотреть им в глаза. Потом 
Нора и Тимми Вилли потеряли интерес друг к другу: Нора нашла себе 
новую игрушку, занявшись картами Виолетты, а Тимми тем же летом 
встретила Алекса Мауса. Фотографии так и остались лежать между 
страниц Дарвина, разглядывая обоснованные аргументы и фотографии 
черепов. И только после того, как он напечатал невероятную, 
необъяснимую фотографию своих родителей в пасмурный день, он снова 
отыскал те фотографии. Он тщательно рассмотрел их, он разглядывал их 
с помощью лупы и увеличительного стекла, изучая их внимательнее, чем 
он делал это, рассматривая фотографии в книге "Сумеете ли вы найти 
эти лица?"
	И он узнал лица. С того времени ему нечасто приходилось видеть 
такие четкие и недвусмысленные снимки, как фотография Джона и 
Виолетты у каменного столика. Он чувствовал, как что-то побуждает и в 
то же время удерживает его от дальнейшего изучения фотографий. Он 
был бесстрашным исследователем, но не сказал бы, что это ему было 
позволено, что он намеревался всю свою жизнь поиском доказательств и 
однозначных ответов на самые невероятные вопросы. Хотя случилось 
именно так. И когда это произошло, ничто больше не могло повлиять на 
него.
	Он был уверен, что нашел объяснение. Это объяснение не было 
похоже на призрачные описания существования одних миров внутри 
других или о рассуждениях о субсознании Виолетты.
	Сначала он подумал (хотя в душе жила надежда), что он ошибся: 
его обманули или сыграли над ним шутку. Не считая одного 
единственного изображения у каменного столика - говоря научным 
языком, аномалии, не представляющей интереса,- не могли же все 
остальные быть плющом, изогнувшимся в виде когтистой лапы, 
отблеском света, падающего на бальзамин, образуя очертания лица? Он 
знал, что отблески света могут преподнести разные неожиданности и 
сюрпризы: не могло ли и это быть одним из них? Нет, не могло. 
Случайно или преднамеренно Нора и Тимми Вилли поймали в кадр 
существа, которые казались на грани превращения из нормальных в 
диковинные. Явно чувствовалось птичье лицо и коготь, все-таки коготь, 
сжимающий ветку, был рукой, рукой, торчащей из рукава. Если долго 
вглядываться в снимок, в этом не оставалось сомнения. Эта паутина 
была не паутиной, а свисающей юбкой женщины, чье бледное лицо 
проглядывало сквозь темную листву. Почему он не дал им фотоаппарат 
с более высоким качеством съемки? На некоторых фотографиях они 
буквально толпились, отступая в безфокусное пространство. Какого они 
были размера? Всех размеров, к тому же еще перспектива была искажена. 
Такие же по длине, как его мизинец? Такие же по величине, как жаба? Он 
сделал отпечатки на слайды, разложил их на листе бумаги и часами 
просиживал над ними.
	- Нора, когда ты ходила в лес в тот день, не видели ли ты, ну... 
чего-нибудь особенного, чтобы сфотографировать?
	- Нет. Ничего особенного. Только... нет, ничего особенного.
	- Может быть, мы снова можем пойти, с хорошим фотоаппаратом, 
и посмотрим, что мы сможем увидеть?
	- О, Оберон!
	Он пролистал Дарвина и перед ним забрезжил слабый свет 
гипотезы, правда, еще очень далеко, но постепенно он становился ближе. 
В первобытных лесах, в результате борьбы, продолжавшейся целую 
вечность, человеческая раса отделилась от своих ближайших 
родственников - волосатых обезьян. Казалось, что человечество 
пыталось отделиться не один раз, но все попытки были неудачными; от 
них не осталось даже и следа, кроме странной, аномальной кости. 
Человек научился говорить, разводить огонь, делать орудия труда - 
только поэтому он выжил.
	Предположим, что ветви нашего старого фамильного дерева - 
ветви, которые, казалось, были обречены на гибель - фактически не 
погибли, а выжили, выжили, узнав искусство, как нечто новое в мире, но 
совершенно отличное от того, к чему привыкли их старшие братья - мы. 
Предположим, что они научились становиться невидимыми для 
очевидцев. Предположим, что они научились жить, не оставляя следа; ни 
кургана, ни кремня, ни резной фигурки, ни костей, ни зубов.
	Он подумал о тысячах лет - сотнях тысяч - которые потребовались 
человечеству, чтобы узнать все, что оно знает; овладеть мастерством, 
выйдя из абсолютного невежества животного мира; делать удивительные 
вещи, неуклюжие черепки которых мы находим среди пепелищ спустя 
тысячелетия. Предположим, что эта другая раса, время существования 
которой могло быть установлено, провело все эти тысячелетия, 
совершенствуя свое собственное мастерство. Грэнди когда-то рассказал 
историю о том, что в Британии маленькие люди были необычными 
жителями, которых довели до такого состояния при помощи тайных 
проделок захватчики, владеющие металлическим оружием - отсюда их 
первобытный страх и желание избежать всего, что сделано из железа. 
Может быть, это и так! Перелистывая страницы Дарвина, он думал, что 
подобно тому, как черепахи наращивали свой панцирь и на шкуре зебры 
возникали полоски, как люди, подобно детям, учились ходить, говорить 
и овладевать своим мастерством, так и те, другие изучали свои ремесла, 
скрываясь и заметая следы, чтобы раса людей сажала растения, 
производили вещи, строила, охотилась с оружием в руках и не замечала 
их присутствия.
	Они не смогли или предпочли не прятаться от Тимми Вилли и 
Норы Дринквотер, которые засняли их изображение "Кодаком".


			НЕМНОГОЧИСЛЕННЫЕ ОКНА
	С того времени фотография стала для него не просто 
развлечением, а неким инструментом, хирургическим скальпелем, 
который срезая лишнее тонкими слоями, добирается до сути и тайна 
предстает перед его испытующим взглядом. К несчастью, он обнаружил, 
что сам он не мог быть свидетелем любых доказательств их присутствия. 
На его фотографиях лес, в котором без сомнения водились приведения, 
был только лесом. Ему нужны были средства, чтобы решить бесконечно 
запутанную задачу. Он продолжал верить,- да и как он мог не верить? - 
что объектив и снятая пленка были бесстрастны, что камера могла 
придумать или исказить образы не более, чем морозное стекло отпечаток 
пальца на нем. И все-таки, если бы кто-то был с ним в то время, когда он 
снимал то, что казалось ему случайным образами - ребенок, обладающий 
сверхчувствительностью - то иногда эти образы обретали лица, правда, 
едва уловимые и нужно было уметь разглядеть их.
	Все-таки какой ребенок?
	Доказательства. Число. Во-первых, брови. Он был убежден, что 
прямая линия бровей, которую некоторые, но не все из них, 
унаследовали от Виолетты, была одним из тех доказательств, над 
которыми следовало подумать. У Августа были широкие, темные, 
сросшиеся над переносицей брови, в которых торчали отдельные 
длинные волоски, наподобие того, как это бывает у кошки. У Норы были 
похожие линии бровей, у Тимми Вилли, хотя когда она стала девушкой, 
она постоянно подбривала и выщипывала их. У большинства детей 
Маусов, которые были похожи на Грэнди, этого не было - ни у Джона, 
ни у самого Грэнди.
	Оберон тоже не унаследовал этого.
	Виолетта всегда говорила, что в той части Англии, откуда она 
родом, сросшаяся линия бровей означает, что перед вами сильная 
личность с криминальными задатками, возможно, даже маньяк. Она 
посмеивалась над этим и над Обероном, но ни в одном 
энциклопедическом словаре не было ни слова о бровях.
	Ладно. Может быть, все связанное с бровями было только 
способом для него понять, почему он был исключением и не мог видеть 
их, хотя его камера запечатлевала их, так же, как Виолетта и Нора тоже 
видели их. Грэнди часами говорил о малых мирах и о тех, кто мог 
попасть туда, но у него не было оснований, не было оснований; он 
склонялся над фотографиями Оберона, сосредоточенно вглядывался в 
них и говорил об увеличении и специальных линзах. Он сам точно не 
знал, о чем говорит, но Оберон таким образом проделал несколько 
опытов, пытаясь найти выход. Затем Грэнди и Джон настояли на том, 
чтобы опубликовать некоторые фотографии из его коллекции в 
маленькой книжке - "Религиозная книга для детей". Джон посоветовал 
Грэнди написать свои комментарии и Грэнди так все испортил, что 
никто, особенно дети, не обратил ни малейшего внимания на книгу. 
Оберон никогда не простил им этого. Было очень тяжело думать обо 
всем этом беспристрастно, с научной точки зрения, не считая себя 
сумасшедшим или полным дураком, когда все считали тебя таковым. 
Или по крайней мере, некоторые из них, кто удосужился 
прокомментировать издание.
	Он пришел к заключению, что таким образом они попытались 
заставить его ослабить борьбу, чтобы в дальнейшем полностью вывести 
его из игры. Он позволил им сделать это. Он полностью прекратил 
борьбу. Ее не продолжил ни сын Джона, ни дети младшего брата, ни 
Виолетта со своим спокойным разумом, ни отважный Август. Он сам 
был пожизненным холостяком без жены и потомства; фактически, он 
был почти девственником. Почти. Он не входил даже в эту категорию - у 
него никогда не было любимого человека.
	При этой мысли он ощутил легкую боль. Он прожил всю свою 
жизнь, страстно желая недосягаемого, а такая жизнь при известных 
обстоятельствах приводит к равновесию между разумом и безумием. Он 
не мог пожаловаться. В какой-то степени все они были здесь 
изгнанниками, по крайней мере, он разделил это с ними и не завидовал 
чужому счастью. Наверняка, он не завидовал Тимми Вилли, которая 
уехала отсюда в город; он не осмеливался завидовать Августу. Перед ним 
всегда были эти немногочисленные окна - серые и черные, неизменно 
спокойные, с рамами, открывающимися в этот опасный мир.
	Он закрыл папку - при этом пахнуло старой, потрескавшейся 
черной кожей - и вместе с этим возникало желание отложить новую 
попытку классификации других фотографий на следующий день. Он мог 
бы оставить все как было, в разрозненных частях, с аккуратными, но 
недостаточными пояснениями. Это решение не встревожило его. В своей 
прошлой он часто пытался переклассифицировать все заново и каждый 
раз приходил к одному решению. Он терпеливо привел в порядок 
фотографии и встал, чтобы взять из тайника большую выставочную 
книгу, обернутую клеенкой. На ней не было никакой надписи, она была 
ни к чему. Там было множество старых фотографий примерно 
двадцатилетней давности. Альбом был ровесником старой папке с его 
первыми снимками. Там были представлены другие его фотографии.
	Легче сказать, когда он стал ученым, чем когда он перестал быть 
им; это был момент, если он был на самом деле, когда его натура дала 
трещину и предала его и он забросил великое исследование ради... ради 
чего? Искусства? Разве снимки в клеенчатой книге можно было считать 
произведениями искусства, а если нет - стоило ли заботиться о них?
	Любовь. Разве он отважился назвать это любовью?
	Он положил книгу на черный портфель. Вся жизнь прошла перед 
его глазами в свете потрескивающий и шипящей лампы. Ночной 
мотылек коснулся своими легкими крылышками белого пламени и упал 
на стол.


			УВИДЕТЬ, ЧТО МОЖНО
	В покрытом мхом лесной пещере Дэйдли Алис сказала Смоки: "Он 
сказал: давай пойдем в лес и посмотрим, что мы увидим. Он подготовил 
свой фотоаппарат. Иногда он брал маленькую камеру, а иногда 
большую деревянную с прикрученными ножками. Мы взяли с собой 
завтрак. Мы приходили сюда много раз. Мы приходили сюда в жаркие 
солнечные дни и поэтому Софи и я - мы могли снять с себя всю одежду. 
Мы бегали и говорили "смотри, смотри", а иногда "о, они исчезли", 
когда были не совсем уверены, что видели что-то где-то..."
	- Снимали одежду? А сколько вам было лет?
	- Я не помню. Восемь. Может быть, мне было двенадцать.
	- Это было необходимо - искать?
	Она засмеялась низким грудным смехом, вытянувшись во всю 
длину, и легкий ветерок ласкал ее теперь тоже обнаженное тело.
	- В этом не было необходимости,- сказала она.- Это было просто 
смешно. А тебе не нравилось снимать одежду, когда ты был ребенком?
	Он вспомнил, что он чувствовал тогда: невероятный подъем, 
свободу, когда сдержанность была отброшена в сторону вместе с 
одеждой. Это было совсем непохоже на сексуальные ощущения 
подростков, но чувство было очень сильным.
	- О, Оберон не в счет. Он был... я догадываюсь, ну, одним их них. 
Фактически я предполагаю, что мы делали это из-за него. Он становился, 
как ненормальный.
	- Еще бы! - мрачно отозвался Смоки.
	Некоторое время Дэйли была спокойна. Затем она сказала: "Он 
никогда не обижал нас. Никогда, никогда не заставлял нас делать что-
либо. Это мы все придумывали и предлагали, но не он. Мы поклялись 
сохранить тайну и мы заставили его поклясться. Он был, как дух, как 
Пан, или что-то в этом роде. Мы приходили в возбуждение от его 
волнения. Мы бегали кругами, пронзительно кричали и катались по 
траве. Это была какая-то магия.
	- Ты никогда не рассказывала об этом.
	- Нет. Не было случая. Кроме того, все знали об этом, кроме мамы, 
папы и тетушки Клауд, но они никогда ничего не рассказывали. Правда, 
позже я разговаривала об этом со многими людьми и все они, как и ты, 
удивлялись. И они спрашивали: "Что, Оберон брал вас в лес, чтобы 
посмотреть, что можно увидеть?"
	Она снова улыбнулась.
	- Я догадываюсь, что ему это не давало покоя много лет. Я не знаю 
никого, кто обижался бы на это. Я догадываюсь, что он собрал все 
снимки.
	- Психологическая травма.
	- О, не будь таким глупым.
	Он погладил свое обнаженное тело, отливавшее жемчужным 
блеском в лунном свете.
	- Он когда-нибудь видел обнаженное женское тело. Я имею в виду, 
кроме...
	- Нет. Никогда.
	- А вы?
	- Мы думали, что да.
	Она, конечно, была уверена в этом: по утрам они прогуливались 
наблюдая и ожидая, что их поведут в то место, где они никогда не были, 
но которое было для них удивительно знакомым, место, где тебя возьмут 
за руку и скажут: "Мы здесь". А вы должны отвернуться и тогда увидите 
их.
	А они услышат шаги Оберона где-то позади и не смогут 
показаться или ответить ему, хотя это именно он привел их сюда; но они 
потом ушли от него и пошли собственным путем.
	Софи? Алис?


			НО ЭТО ТАК
	Летний домик изнутри светился голубым свечением, за 
исключением той комнаты, где слабо горела лампа. Оберон, нервно и 
быстро потирая руки, кругами ходил по комнате, заглядывая во все углы 
и ящики. Наконец, он нашел то, что искал - большой конверт мраморной 
бумаги, один из многих, что у него были когда-то. В этом конверте ему 
давным-давно прислали из Франции платиновую печатную бумагу.
	Острая боль, сравнимая только со страстным желанием пронзила 
все его тело, но вскоре боль утихла и это произошло гораздо быстрее, 
чем отступает желание. Он взял клеенчатый альбом и вложил его в 
мраморной конверт. Потом он взял старую перьевую ручку (он никогда 
не разрешал своим ученикам писать шариковыми ручками) и дрожащим, 
как если бы смотреть на буквы через слой воды, почерком надписал 
конверт: для Дэйли, Алис и Софи. Ему показалось, что с его сердца 
упала огромная тяжесть. Он дописал: лично в руки. Он хотел поставить 
еще восклицательный знак, но передумал; только крепко заклеил 
конверт. На черной папке он не стал указывать имени. Все остальное не 
предназначалось кому бы то ни было.
	Закончив с этим, он вышел во дворик. Птицы почему-то все еще не 
проснулись. Дойдя до конца лужайки, он хотел помочиться, но не смог, 
вернулся и сел в парусиновое кресло, слегка потемневшее от росы.
	Он всегда представлял себе, хотя и не верил, этот момент. Он 
представлял себе, что это произойдет в сумерках и что спустя годы он 
безнадежно и с горечью поддастся этому; кто-то подойдет к нему в 
сумерках, неслышно ступая по саду, не касаясь даже цветов. Возможно, 
это будет ребенок, как будто сошедший с античной фотографии, чьи 
серебряные волосы будут как бы освещены солнцем, которое уходит за 
горизонт. И этот ребенок заговорил с ним и он сможет: "Да, ты знал нас. 
Ты единственный подошел ближе всех к нашей тайне. Без тебя никто не 
сможет приблизиться к нам. Без твоего безрассудства они не смогут 
увидеть нас; без твоего одиночества они не смогут полюбить друг друга 
и рожать детей. Без твоего неверия они не смогут поверить. Я знаю, как 
тяжело тебе думать, что мир развивается таким странным путем, но это 
так".


			В ЛЕСАХ
	На следующий день на небе стали собираться тучи. Он появлялись 
не спеша, но казалось, что когда они тянут все небо, то окажутся на 
расстоянии вытянутой руки от земли. Дорога, по которой они шли, 
петляя по лесу. Огромные деревья стояли так близко друг к другу, что их 
кони сплетались так, что казалось, что на дубах растут кленовые листья, 
а орешник покрыт листьями дуба. Они с трудом пробирались сквозь 
заросли плюща и подгнившие стволы деревьев, которые перегораживали 
тропинку.
	- Какая чащоба! - сказал Смоки.
	- Зато хорошо защищает,- отозвалась Алис.
	- Что ты имеешь в виду?
	Она вытянула руку вверх ладонью, чтобы посмотреть, не начался 
ли дождь - на ладонь упала капля, потом другая.
	- Здесь никогда не было столько поваленных деревьев, по крайней 
мере лет сто. Дождь начался уверенно, неторопливо, подобно тому, как 
собирались облака - это был не легкий моросящий дождик, а настоящий 
ливень.
	- Черт побери,- сказала она, достала из рюкзака мятую желтую 
шляпу и надела ее, но было совершенно ясно, что им предстоит 
вымокнуть до нитки.
	- Далеко еще? - поинтересовался Смоки.
	- До лесного домика? Не очень. Хотя, подожди минуту.
	Она остановилась, лежащую перед ними. Непокрытая голова 
Смоки начала чесаться от стекающих капель.
	- Здесь можно срезать путь,- сказала Алис,- можно пойти по 
тропинке, она должна быть где-то здесь, если только я смогу найти ее.
	Они ходили взад-вперед по краю непроходимого леса.
	- Может быть, они не сохранили ее,- сказала она, пока они искали.- 
Они очень страшные. Ведут такой уединенный образ жизни. Они все 
живут здесь неподалеку и никогда никого не видят.
	Она остановилась у неясного просвета в мелколесье и сказала: 
"Здесь".
	Смоки показалось, что она была не совсем уверена. Они 
углубились в подлесок. Дождь монотонно стучал по листьям, звук 
падающих капель становился непрерывным и сливался и сливался в 
один, удивительно низкий звук. Небо затянуло тучами, под деревьями 
было темно, как ночью, и даже серебристые струи дождя не освещали 
темноту леса.
	- Алис?
	Он остановился и замер. Все, что он мог слышать - это звук дождя. 
Он так увлекся поиском предполагаемой тропинки, что потерял ее. Он 
также сбился и с тропинки, если только она там была. Он снова 
окликнул ее, все еще чувствуя самонадеянность и не имея причины для 
беспокойства. Он не услышал ответа, но как раз в это время заметил 
тропинку, которая легко извиваясь бежала между деревьями. Наверное, 
она нашла ее и быстро прошла вперед, пока он блуждал в зарослях. Он 
вышел на тропинку и двинулся по ней, совершенно мокрый от дождя. 
Алия должна была в любой момент появиться перед ним, но ее все не 
было. Тропинка уводила его все дальше и дальше в лес. Казалось, что 
она ускользает из-под его ног и он никак не мог заметить, куда она ведет, 
но больше идти было некуда. Он не смог бы сказать, сколько времени он 
шел, только тропинка привела его на опушку леса, которую кольцом 
обступали мокрые от дождя деревья-гиганты.
	Внизу на поляне, совершенно нереальный в капающем тумане, 
стоял дом - самый странный из всех, которые ему когда-либо 
приходилось видеть. Это был один из ненормальных коттеджей 
Дринквотера в миниатюре, но только весь цветной: с красной 
черепичной крышей, с белыми разукрашенными стенами. Он выглядел 
чрезвычайно странным и совершенно новеньким.
	"Наверное, это тот самый дом,- подумал он,- но где Алис?"
	Должно быть, это не он, а она потерялась. Он стал спускаться вниз 
по холму и двинулся по направлению к домику, минуя семейки грибов и 
красными и белыми шляпками, которые виднелись из мокрой травы. 
Маленькая круглая дверь с глазком и молоточком широко распахнулась, 
когда он подошел поближе и появилось маленькое, острое личико. Глаза 
подозрительно блестели, но на лице расплылась широкая улыбка.
	- Извините,- сказал Смоки,- это лесной домик?
	- Конечно, ответил человек и шире открыл дверь.- А вы Смоки 
Барнейбл?
	- Да,- ответил Смоки и подумал, откуда он знает его.
	- Не соблаговолите ли войти?
	Смоки подумал, что если в домике соберется больше двух человек, 
то он будет переполнен. Он прошел мимо мистера Вуда, на котором 
красовался как будто ночной колпак, и тот протянул руку, приглашая 
Смоки войти в домик. Смоки никогда не видел такой длинной и 
узловатой руки.
	- Очень мило с вашей стороны пригласить меня,- сказал Смоки и 
маленький человечек улыбнулся так широко, что Смоки не мог и 
подумать, что такое возможно. Его коричневое, как орех, лицо, наверное 
раскололось бы на две части от уха до уха, если бы он продолжал 
улыбаться.
	Внутри домика было намного больше места, чем показалось ему 
вначале, или наоборот, меньше - он не мог бы точно сказать. По 
необъяснимой причине он почувствовал, как в нем поднимается волна 
смеха. В комнате стояли старые дедушкины часы, бюро с оловянными 
кружками и подсвечниками, высокая кровать с пуховой периной, 
покрытая лоскутным одеялом, простеганным так необычно, как ему не 
приходилось видеть раньше. Еще там был круглый полированный 
столик на шатких ножках и шкаф, который занимал большую часть 
комнаты. В комнате было трое удобно расположившихся людей: 
симпатичная женщина сидела на корточках перед печью, в деревянной 
колыбели лежал маленький ребенок, который агукал всякий раз, как 
женщина покачивала люльку, и старая, старая леди, которая сидела в 
углу, мерно покачиваясь, и быстро вязала длинный полосатый шарф. Все 
трое, конечно, заметили его появление, но делали вид, что не видят его.
	- Садитесь,- протянул певуче мистер Вудс,- и расскажите нам, что с 
вами произошло.
	Смоки охватил какой-то приятное удивление, которое буквально 
переполняло его, тоненький внутренний голос попытался возразить (с 
какой стати?), но тут же исчез, лопнул, как воздушный шарик, на 
который случайно наступили ногой.
	- Ну, начал он,- мне кажется я сбился с тропинки, по которой мы 
шли с Дэйли Алис, но теперь я нашел вас и не знаю, что с ней.
	- Хорошо,- сказал мистер Вудс. Он усадил Смоки за стол в кресло с 
высокой спиной и достал из серванта стопку расписанных голубыми 
цветами тарелок, которые он расставил по столу как колоду карт.
	- Вам следует немного подкрепиться,- сказал он.
	Как по команде женщина вынула их духовки лист противиня, на 
котором пеклась единственная ароматная плетеная булочка. Ее-то 
мистер Вудс и положил на тарелку Смоки, изучающе глядя на него. 
Булочка была не просто плетенкой - на ее поверхности полосками теста 
была выложена пятиконечная звезда, посыпанная сахаром. Смоки 
немного подождал, пока попадут еду другим, но булочка пахла так 
ароматно, что он поднес ее ко рту и съел в мгновение ока. На вкус она 
была так же восхитительна, как и на запах.
	- Я только что женился,- сказал он и мистер Вудс кивнул.- Вы, 
наверное, знаете Алис Дринквотер.
	- Да.
	- Мы думаем, что будем счастливы вместе.
	И да и нет.
	- Что? - удивленно воскликнул Смоки.
	- Что вы сказали, миссис Андерхил? Счастливы вместе?
	- И да и нет,- повторила миссис Андерхил.
	- Но как...- начал Смоки и вдруг невероятная печаль нахлынула на 
него.
	- Все это - часть сказки,- сказала миссис Андерхил,- но не 
спрашивай меня, как это произошло.
	- Это что-то особенное,- с вызовом сказал Смоки.
	- Ну, ладно,- вмешался мистер Вудс,- ведь ты знаешь, что это не 
так.
	Его лицо вытянулось и стало задумчивым. Он уложил свой 
подбородок в огромную ладонь, сложенную лодочкой, а длинными 
пальцами другой руки забарабанил по столу.
	- Скажи нам, какой подарок она тебе подарила?
	Это было очень несправедливо. Она отдала ему все. Всю себя. 
Почему она должна дарить ему еще какой-то подарок? Но как только он 
сказал это, он вспомнил, что в свадебную ночь она предложила ему 
настоящий подарок.
	- Она отдала мне,- гордо сказал он,- свое детство, потому что у 
меня его не было. Она сказала мне, что я могу пользоваться им, когда 
захочу.
	Мистер Вудс уставился на него.
	- А она дала тебе портфель, чтобы положить его туда? - лукаво 
спросил он. Его жена, если это была она, кивнула при этих словах. 
Мистер Андерхил самодовольно качнулась в кресле. Даже ребенок 
агукнул с таким видом, что казалось, будто он ведет счет.
	- Это не имеет значения,- сказал Смоки. С того времени, как он 
съел плетеную булочку, его настроение постоянно менялось и было 
похоже на постепенный переход от одного времени года к другому. 
Осенние слезы выступили на глазах.
	- Это не имеет никакого значения. Я не мог принять подарок. 
Видите ли - это было трудно объяснить - когда она была маленькая, она 
верила. Вся семья верила. А я нет. Я думаю, они верят до сих пор. Теперь 
это просто безумие. Как я мог верить в это? Я бы хотел поверить в чудеса 
и увидеть их, но если со мной этого никогда не произошло, как я мог 
принять ее подарок?
	Мистер Вудс энергично затряс головой.
	- Нет, нет,- сказал он.- Это совершенно прекрасный подарок.
	Он пожал плечами.
	- Просто у тебя нет портфеля, чтобы сложить туда это все. Смотри! 
Мы подарим тебе подарки. Настоящие. Он откинул крышку горбатого 
сундука, обитого черным железом. Внутри что-то блестело.
	- Смотри! - сказал он, доставая длинную змейку ожерелья,- золото!
	Все остальные смотрели на Смоки, улыбнувшись при появлении 
подарка и ожидая его изумлений и благодарности.
	- Вы ... очень добры,- заикаясь проговорил Смоки, а мистер Вудс 
тем временем набросил ожерелье на шею Смоки и обмотал несколько 
раз, как будто собирался задушить его. Золото не было холодным, как и 
положено быть металлу, наоборот - оно было теплым, как его тело. Оно 
было таким тяжелым, что оттягивало шею, заставляя его отклоняться 
назад.
	- Что еще? - спросил мистер Вудс, оглядывая его и приложив палец 
к губам.
	Миссис Андерхил одной из своих спиц указала на кожаную 
коробочку, стоявшую на серванте.
	- Правильно,- сказал мистер Вудс.- А как насчет этого?
	Цепляясь за коробочку кончиками пальцев, он подтягивал ее к 
себе, пока коробочка не упала ему в руки. Он с шумом открыл крышку.
	- Шляпа!
	Это была красная шляпа с высокой мягкой тульей, перехваченная 
заплетенными косичкой ремешком, на котором плавно покачивались 
перья белой совы. Мистер Вудс и миссис Андерхил одновременно ахнули 
и придвинулись ближе, пока мистер Вудс водружал шляпу на голову 
Смоки. Она была тяжелой, как корона.
	- Меня удивляет,- растерянно сказал Смоки,- что случилось с 
Дэйли Алис.
	- Это напомнило мне,- сказал с улыбкой мистер Вудс,- о самых 
лучших днях прошлого. Он достал откуда-то из-под кровати 
потрепанный, поеденный мышами саквояж. Он поставил его на стол и 
мягко пододвинул к Смоки. Казалось его взор слегка затуманился 
печалью. Его большие руки погладили поверхность саквояжа, как будто 
это была его возлюбленная.
	- Смоки Барнейбл,- сказал он,- вот мой подарок. Даже если бы она 
захотела, она не смогла бы дать его тебе. Саквояж стар, но достаточно 
вместителен для этого. Держу пари, что в нем есть комната для...
	На его лице промелькнула тень сомнения и он, щелкнул замками в 
усмешке.
	- О, множество комнат. Хватит не только для ее подарка, но и для 
твоего неверия и для чего-нибудь еще. Сам идет тебе в руки.
	Пустой портфель был тяжелее всего.
	- Вот и все,- сказала миссис Андерхил и старые часы мелодично 
зазвенели.
	- Пора идти,- сказала миссис Вудс и ребенок нетерпеливо 
зачмокал.
	- Что случилось с Алис? - задумчиво сказал мистер Вудс.
	Он дважды обошел комнату, выглядывая в маленькие окошки и 
заглядывая во все углы. Он открыл дверь; прежде, чем он снова быстро 
захлопнул ее. Смоки выглянул в абсолютную темноту и услышал долгий 
сонный шепот. Мистер Вудс поднял палец, озаренный внезапной идеей, 
его брови взметнулись вверх. Он подошел к высокому шкафу на кривых 
ножках, который стоял в углу комнаты, рывком открыл его дверки и 
Смоки увидел мокрый лес, по которому он шел вместе с Алис, и далеко-
далеко саму Алис. Мистер Вудс указывал внутрь шкафа.
	- Было очень мило с вашей стороны,- сказал Смоки, входя в шкаф,- 
отдать мне всю эту чепуху.
	- Забудь об этом,- сказал мистер Вуд и голос его неопределенно 
звучал вдалеке. Дверцы шкафа захлопнулись за Смоки с долгим звуком, 
похожим на звучание огромного гудящего колокола. Он подошел под 
мокрыми ветками, наклоняясь и отводя их руками.
	- Ради бога, что случилось,- воскликнула Дэйли Алис, когда 
увидела его.
	- Я был у Вудсов.
	- Представляю. Посмотри на себя.
	Толстые стебли ползучих растений каким-то образом обвивались 
вокруг его шеи. Цепкие колючки впились в его тело и нацеплялись на 
рубашку.
	- Черт побери,- только и смог выговорить он.
	Алис засмеялась и начала стряхивать листья с его волос.
	- Ты что, упал? - Как ты умудрился набрать полную голову 
опавших листьев? А это что у тебя?
	- Портфель,- сказал Смоки.- Теперь все в порядке.- Он поднял руку 
и показал ей старое осиное гнездо, которое держал в руке, тонкие стенки 
тут же рассыпались на кусочки и обнажили множество внутренних ячеек. 
Божья коровка похожая на капельку крови выползла оттуда и тут же 
улетела.
	- Полетела домой,- сказала Дэйли Алис.- Теперь все в порядке. 
Знаешь, тропинка была здесь всегда. Пойдем.
	Его рюкзак, пропитанный водой, оттягивал плечи. Ему отчаянно 
захотелось сбросить его. Но Смоки последовал за ней по протоптанной 
колее и вскоре они подошли к страшно замусоренному, очень большому 
участку земли, расположенному чуть ниже разрушающегося глиняного 
берега. Посреди участка стояла потемневшая лачуга, покрытая толью, 
которая была привязана к стропилам обрывками веревки для сушки 
белья. Старенький пикап стоял без колес во дворе и крадучись шла 
черно-белая мокрая и злая кошка. Женщина в фартуке и галошах ахала 
им рукой из связанного проволокой курятника.
	- Это Вудсы,- сказала Дэйли Алис.
	- Да.
	Но даже когда перед ними уже стояли чашечки с дымящимся кофе, 
а Эми и Крис Вудс болтали о всякой чепухе и от его сброшенного 
рюкзака на линолеуме расплывались большая лужа, все равно Смоки 
чувствовал его тяжесть на своих плечах, и он никак не мог избавиться от 
этого ощущения и, более того, ему казалось, что он всегда нес на себе 
этот груз. Он подумал, что, может быть, так оно и было.
	В памяти Смоки очень мало что осталось о том, как прошел этот 
день, да и остальные дни их путешествия. Позже Дэйли Алис будет 
напоминать ему то об одном, то о другом событии, как будто ей больше 
не о чем было помнить, и он будет отвечать: "Да, да", хотя он и не 
помнил всего, о чем она говорила.
	В тот самый день Клауд, сидя на веранде у карточного столика и 
думая только о том, чтобы продолжить мысленно следовать за 
путешественниками, перевернула козырную карту, под названием 
"Тайна" и только собиралась положить ее на место, как вдруг дыхание ее 
стало затрудненным и она задрожала. Глаза ее неожиданно наполнились 
слезами и когда мать пришла звать ее к завтраку, Клауд, с красными 
глазами и все еще потрясенная тем, что она знала или о чем подозревала, 
без сомнений и колебаний рассказала ей, о чем она узнала. А когда 
Смоки и Дэйли Алис вернулись - загоревшие, слегка поцарапанные, но 
счастливые, они увидели, что окна закрыты шторами. Смоки не знал об 
этом старом обычае, а на крыльце с торжественно-печальным видом 
стоит доктор Дринквотер.
	- Умер Оберон,- сказал он.


			МЕЖДУ ПРОЧИМ
	Грачи, во всяком случае, Смоки думал, что это грачи, вернулись 
домой, стайкой пролетев по затянутому облаками, холодному небу, и 
уселись на голые еще деревья, разбросанные по вновь вспаханному 
мартовскому полю. Поломанная изгородь из штакетника отделяла поле 
от дороги, по которой шел путешественник в треугольном капюшоне. У 
него под ногами рядами росли грибы с белыми и красными шляпками, а 
на лице путешественника было выражение тревоги или удивления, 
потому что последний в ряду маленький грибок приподнял свою 
красную шапочку и, хитро улыбаясь, смотрел на него из-под полей своей 
шляпки.
	- Это оригинально,- сказал доктор Дринквотер, указывая на 
картину бокалом, наполненным хересом.- Один художник подарил ее 
моей бабушке Виолетте. Он был ее поклонником.
	Детскими книгами Смоки были сочинения Цезаря и Овидия, и он 
никогда прежде не видел таких работ. Он был потрясен и не мог 
объяснить, почему. Картина называлась "Между прочим" и это звучало в 
его ушах, как легкий шепот. Маленькими глотками он потягивал свой 
херес. В дверь позвонили и он увидел, как мать торопливо вышла из 
гостиной, на ходу вытирая руки о фартук.
	Расстроенный меньше других, он постарался быть полезным в 
семейном горе. Вместе с Руди Флудом он выкопал могилу на кладбище, 
где хоронили всех Дринквотеров. Там уже были похоронены Джон, 
Виолетта, Гарви Клауд. День был ужасно жарким; над тяжело 
опущенными ветками кленов висела легкая дымка, как будто деревья 
тяжело дышали под порывами изредка набегающего ветерка. Руди с 
видом знатока выбрал место; его рубашка взмокла от пота; с их лопат 
соскальзывали черви, а темные, прохладные комья земли на ярком свету 
быстро бледнели и высыхали.
	На следующий день стали собираться родственники и знакомые. 
Это были почти все, кто присутствовал на их свадьбе. На некоторых 
была та же одежда, что и на свадебном вечере, так как они не 
предполагали, что с кем-то из Дринквотеров может произойти нечто 
подобное так скоро; Оберон был похоронен без отпевания, только на 
фисгармонии исполнили длинный реквием, который теперь прозвучал 
как-то спокойно и почти радостно.
	- Почему это,- сказала мать, внося небесно-голубой поднос из 
пирекса, покрытый фольгой,- каждому кажется, что после похорон все 
умирают от голода? Ну, да это неплохой обычай.


			ХОРОШИЙ СОВЕТ
	Грузная тетушка Клауд спрятала свой мокрый носовой платок в 
рукав черного платья. Доктор Дринквотер надел мундштук на трубку из 
шиповника, которой он пользовался очень редко, отложил ее в сторону и 
уставился на нее тяжелым взглядом, как бы удивляясь, что она 
несъедобна.
	- Царство ему небесное и пусть земля ему будет пухом,- 
торжественно произнес он.
	- Я думаю, теперь мы можем приступить к еде,- сказала входя 
мать.
	- Кладите еду в тарелки. Возьмите бокалы. Смоки, возьми бутылку 
- я принесу еще.
	Софи сидела за обеденным столом вся в слезах. Не задумываясь, 
она села на место Оберона, который по субботам всегда приходил 
обедать за общий стол.
	- Как я могу забыть,- проговорила она через салфетку, прикрывая 
лицо.
	- Он так любил всех нас...- не отнимая от глаз салфетку, она 
быстро вышла из столовой. Со времени своего возвращения Смоки с 
трудом заставлял себя посмотреть ей в лицо и сейчас он бросил взгляд на 
ее удаляющуюся спину.
	- Ты и она были его любимцами,- сказала Клауд, дотрагиваясь до 
руки Дэйли Алис.
	- Думаю, что мне следует пойти и посмотреть, где Софи,- сказали 
мать, нерешительно глядя на дверь.
	- Сиди, мать,- мягко сказал доктор.- Ей сейчас никто не поможет.
	Он положил Смоки картофельного салата, стоявшего на столе 
среди поминального обеда.
	- Ну, вот. Это было тридцать лет назад...
	- Ты ошибаешься,- сказала мать,- уже более сорока пяти лет.
	- Может быть. Мы здесь не замечаем времени. Благодаря заботе 
государства о наших детях, мы открыли маленькую частную школу. Это 
не было данью моде. Но получилось так, что в нашей школе мы 
установили стандарт. Государственный стандарт. Наши дети стали 
читать и писать так же хорошо, как и другие и изучать математику; но в 
программе говорилось, что они должны изучать историю, и основы 
гражданского права и множество всякой другой ерунды, которую мы не 
считали нужной. В конце концов, если вы умеете читать, мир книг 
открыт для вас, а если вы любите читать, то всегда будете это делать. 
Если же нет, то вы все равно все забудете, как бы вас ни заставляли 
учить. Люди в округе не так уж невежественны; у них есть какие-то 
мысли, или даже множество мыслей, о том, что именно следует знать и 
очень мало что из этого они изучали в школе.
	- Ну, и дело повернулось так, что наша начальная школа была 
закрыта и всем детям приходилось ездить в другую школу в течение двух 
лет...
	- Власти сказали, что наша программа не готовит детей к реальной 
жизни,- добавила мать.
	- А что значит "реальная жизнь"? - запальчиво спросила Клауд.- 
Все что я наблюдала позже, отнюдь не казалось мне реальным.
	- Это было сорок лет назад, Нора.
	- Ну, и что изменилось с того времени?
	- Некоторое время я посещала общеобразовательную школу,- 
сказала мать.
	- Это было не так уж плохо. Только вам нужно всегда приходить 
туда в строго определенное время и каждый день - весной и зимой, в 
дождь и в жару. Кроме того вам не разрешат уйти, пока не закончатся все 
занятия.
	- Ну, и как основы гражданского права и все прочее? - спросила 
Дэйли. Алис, стискивая под столом руку Смоки, потому что заранее 
знала ответ.
	- Ну, ты ведь знаешь, что. Я не помню ничего из этого. Ни-че-го.
	Так Смоки впервые получил представление о системе школьного 
образования. Большинство детей, которых он знал, забывали все, чему 
их учили в школе, как только они покидали свои классы.
	- Дети,- сказал бы он,- вам следовало бы ходить в школу с моим 
отцом и он бы не позволил вам ничего забыть. С другой стороны, когда 
его спрашивали о старых школьных истинах, таких как верность или 
День древонасаждений или о принце Генри Навигаторе, он проявлял 
полное невежество. Все считали его странным, если обращали на него 
внимания.
	- Итак, отец Клауд Берри попал в беду из-за того, что не позволяли 
ему посещать школу,- продолжала говорить тетушка Клауд.- Дело 
дошло до Верховного суда штатов.
	- Но мы были вне подозрений,- сказал доктор.
	- Случай все решил в нашу пользу,- добавила Мом.
	- Хотя никто и не слышал об этом,- доктор вытер губы ладонью.- 
Мне кажется, что суд был и сам удивлен таким решением и все 
успокоилось. С того времени нас ничто не беспокоил.
	- Мы получили хороший совет,- сказала Клауд, опуская глаза и все 
молча согласились с ней.
	Смоки, взяв еще один бокал шерри, начал говорить о лазейках в 
программе, о которых он был наслышан, и о превосходном образовании, 
которое он получил, и что он не видит другого способа получить 
настоящее образование, как вдруг доктор Дринквотер неожиданно 
ударил по столу ладонью, как судья молоточком для установления 
тишины, и воззрился на Смоки. Его глаза горели от внезапно 
пришедшей ему идеи.


			КАК НАСЧЕТ ТОГО
	- Ну, как насчет того? - спросила Дэйли Алис много позже, когда 
они уже лежали в постели.
	- Чего?
	- Того, что предложил папочка.
	Было жарко и они укрывались только одной простынкой, да и ту, 
начиная с середины ночи, сдувало ветерком.
	- Я не знаю,- бездумно ответил он, чувствуя себя не в силах 
противостоять охватившей его сонливости. Он попытался задуматься 
над более определенным ответом, но вместо этого погрузился в сон. Она 
нервно заворочалась и он снова очнулся ото сна.
	- Что?
	- Я думаю об Обероне,- спокойно сказала она, уткнувшись лицом в 
подушку. Он приподнял ее и она, спрятав лицо у него на плече, 
всхлипнула. Он погладил ее волосы, мягко погрузив в них пальцы. Она 
очень любила, когда он ласкал ее так, пока она не заснет. А когда она 
уснула, он обнаружил, что лежит, уставившись в блестящий иллюзорный 
потолок, слегка удивленный своей бессонницей и ничего не зная о 
написанном правиле, согласно которому супруг не должен засыпать 
раньше, чем уснет его жена. Это было правило, о котором ничего не 
говорилось в его брачном контракте.
	- А все-таки, что же насчет того?
	Его пригласили сюда, приняли - с этим нельзя было спорить. Но с 
того времени не было сказано об их совместном будущем, да и сам он не 
задумывался об этом: он не имел привычки заглядывать в будущее, 
поскольку его настоящее было таким неопределенным.
	Но теперь, когда уже не было неизвестности, он должен был 
принять решение. Он осторожно положил руки за голову, чтобы не 
потревожить спокойный сон Алис. Каким он был человеком, если только 
он вообще был им? Неизвестно, он всегда был никем. Теперь в нем 
появилось достоинство, характер, симпатии и антипатии. Понравилась 
или нет ему идея о том, чтобы жить в этом доме, преподавать в школе, 
заняться религией? Подходило ли это к его характеру?
	Он посмотрел на смутно белеющую цепь снежных вершин, 
которые напоминало тело Алис, свернувшейся под простыней. Если он и 
был личностью, то это она сделал его таким. А если он и был человеком, 
то очень незначительным, маленький человечек в чьей-то повести, 
маленькая роль, которую он согласился играть. У него будут свои входы 
и выходы, он будет участником диалогов. А если человек окажется 
слишком ершистым, то учителю или кому-нибудь еще не будет до этого 
никакого дела - все будет идти своим чередом.
	Он внимательно прислушался к себе, пытаясь обнаружить чувство 
обиды. Но вместо этого обнаружил, что в нем поднимается ностальгия 
по утерянной неизвестности, анонимности, по бесконечным 
возможностям, которые она давала; но он также чувствовал рядом с 
собой ее дыхание и улья большого дома и, ощутив себя, живущим в 
одном ритме с ними, он уснул, так ничего и не решив.
	Когда тени под луной мягко переместились с одного конца 
Эджвуда на другой, Дэйли Алис приснилось, что она стояла на цветущем 
лугу, а на холме рос дуб и рядом с ним колючий шиповник. Их ветки так 
тесно переплелись, что казалось, они крепко обнялись. А в другом конце 
дома Софи приснилось, что в ее локте была крошечная дверца, которая 
со скрипом открывалась и сквозь которую проникал ветер, который 
доставал до самого сердца. Доктору Дринквотеру приснилось, что он 
сидит за своей пишущей машинкой и пишет следующее: "Есть старое, 
старое насекомое, которое живет в земляной норе. Однажды в июне это 
насекомое надевает свою летнюю соломенную шляпку, берет свою 
дудочку, посох и фонарик и, подобно червяку добирается до лестницы, 
которая ведет в дверце в голубое лето". Это показалось ему чрезвычайно 
важным, но когда он проснулся, то не смог вспомнить ни слова, как ни 
старался. Матери, спавшей рядом с ним, снилось, что он не в своем 
кабинете, а с ней на кухне, а она вынимает из духовки протвинь с чем-то 
коричневым и круглым на нем. Когда же он спросил ее, что это такое, 
она ответила: "Годы!".


КНИГА ВТОРАЯ
СЕКРЕТ БРАТА СЕВЕРНОГО ВЕТРА

	После смерти Джона Дринквотера Виолетта, будучи не в 
состоянии вынести это горе или даже поверить в случившееся в свои 
тридцать лет, надолго удалилась в комнаты верхнего этажа. Ее густые 
темные волосы покрылись преждевременной сединой, она еще больше 
похудела, так как внезапно полностью потеряла аппетит - все это делало 
ее старше не по годам, хотя она не выглядела старой. Ее кожа была 
гладкой и оставалась такой еще много лет; темные подвижные глаза 
никогда не теряли своего молодого блеска и невинности - именно это 
Джон Дринквотер впервые увидел в них в прошлом веке.
	Это была предметная комната, окна которой выходили сразу на 
все стороны. В одном углу под сводами потолка находилась 
застекленная выступающая ниша - там был установлен большой 
шезлонг. В комнате стояла кровать занавешенная легкими газовыми 
занавесками и покрытая пуховым стеганным одеялом и кружевными 
накидками цвета слоновой кости. Этими накидками еще ее мать 
покрывала супружеское ложе. Широкий стол красного дерева был 
завален бумагами и работами Джона Дринквотера. Сначала она думала 
навести на столе порядок и, может быть, опубликовать часть работ - ему 
нравилось печатать свои труды - но в конце концов горы бумаг так и 
остались на столе под торшером на длинной ножке, напоминающей 
гусиную шею; горбатый скрипучий кожаный дорожный сундук, из 
которого доставались все бумаги с записями и куда они, спустя годы, 
будут снова сложены; пара покосившихся вельветовых кресел - слегка 
потертых, но уютных - стоящих у камина; несколько дорогих 
безделушек: серебряные и черепаховые гребешки и расчески, ярко 
раскрашенная музыкальная шкатулка, необычные карты. Ее дети, внуки 
и просто посетители позже будут вспоминать, что именно карты были 
главной принадлежностью комнаты.
	Ее дети, кроме Августа, не обижались на Виолетту за 
отрешенность и уединенный образ жизни. Если она и появлялась где-то, 
то побыв немного, уходила и это казалось лишь продолжением ее 
обычной рассеянности. Все, кроме Августа, горячо любили ее со всеми 
недостатками и часто спорили между собой о том, кто разведет огонь в 
ее камине, прочитает корреспонденцию или первым расскажет новости.
	- Август нашел новое использование для своего форда,- сказал как-
то Оберон, когда они вместе просматривали некоторые его фотографии.- 
Он снял колеса и прицепил мотор ремнем к пиле Эзры Медоуза. Мотор 
будет приводить в действие пилу и пилить дрова.
	- Я надеюсь, они не заедут слишком далеко,- ответила Виолетта.
	- Что? О нет,- сказал Оберон, догадавшись, что имела в виду 
Виолетта и рассмеялся, представив себе, как форд с пилой вместо колес 
продирается по лесу, спиливая за собой все деревья.
	- Нет, машину поставили на бревнышки, поэтому колеса только 
крутятся, но никуда не едут.
	- О! - Ее тонкие руки тронули подстаканник, проверяя, теплый ли 
еще чай.
	- Очень умно придумали,- сказала она с таким видом, как будто 
имела в виду совсем другое.
	Это была прекрасная идея, хотя она и не принадлежала Августу. 
Он прочитал об этом в иллюстрированном техническом журнале и 
уговорил Эзру Медоуза попробовать. Это оказалось немного сложнее, 
чем было описано в журнале: приходилось все время вскакивать с 
водительского места, чтобы изменить скорость движения пилы, а 
машину, установленную на кучке дров, заводить рукояткой и кричать: 
"Что? Что?" Эзра из-за шума ничего не слышал и Август был не очень 
заинтересован в распиливании дров таким образом. Но он обожал свой 
форд и хотел испробовать все его возможности - от езды по 
железнодорожным путям, напоминающей скачку, до фигурного катания 
со скольжением и поворотами на замерзшей поверхности озера. 
Недоверчивый Эзра не выказал и тени презрения ко всему, что 
проделывал Генри со своим фордом, хотя недоверчивость была 
свойственна всем членам его семьи. Проделывая все эти эксперименты, 
Генри частенько отвлекал от работы по дому его дочь Эми. Однажды 
тщательно стирая остатки муки с противня, она с изумлением увидела, 
как приводной ремень пилы сломался и яростно затрепыхался, издавая 
оглушительный шум. Август выключил мотор.
	- А теперь посмотри, Эзра. Посмотри на все это.
	Свежеспиленные дрова валялись повсюду, громоздясь и издавая 
сладковатый запах смолы и свежеиспеченных кондитерских изделий.
	- Вручную ты провозился бы не меньше недели. Что скажешь?
	- Ты прав.
	- А ты что думаешь, Эми? Правда хорошо?
	Она улыбнулась и стыдливо опустила глаза, как будто хвалили ее. 
Эзра молча помог Августу надеть колеса на автомобиль. Молчание было 
весьма напряженным, так как минутой раньше Эзра грубо оборвал Эми и 
она, опустив голову, чтобы не показать, как она расстроена, медленно 
ушла в дом. Августу показалось, что фермер испугался, что если он 
скажет Эми еще какую-нибудь грубость, то его настигнет возмездие. Но 
теперь он был вне опасности. Что касается Августа, то он, в отличие от 
младшего сына как это было во всех старых сказках, не мог потребовать 
руки его дочери после выполнения трудного задания.
	Возвращаясь домой на своем форде по знакомой дороге, поднимая 
клубы знакомой пыли, Август остро ощущал единство своего 
автомобиля и непостижимо таинственного лета, хотя кому-то, может 
быть показалось бы, что они явно не соответствуют друг другу. Без 
всякой надобности он подрегулировал двигатель и бросил соломенную 
шляпу на сиденье перед собой и подумал, что если вечер будет тихим, то 
можно будет поехать на рыбалку в одно из известных ему местечек. Он 
испытывал блаженство - чувство, которое теперь нередко охватывало 
его, и впервые оно пришло к нему, когда он приобрел свой автомобиль, 
поднял капот и увидел двигатель и все прочие детали мотора, которые 
были так же необходимы, как человеку внутренние органы. У него было 
ощущение, что наконец-то он узнал о мире достаточно для того, чтобы 
жить в нем, он ощущал единство мира и своего знания о нем. Он называл 
это чувство подростковым и он действительно чувствовал себя, как 
подросток. Временами, когда его охватывало буйное веселье, он 
удивленно спрашивал себя, не было ли это связано с его фордом. Август 
думал, что он не встречал ничего более целеустремленного и 
совершенного - это была судьба и он следовал ей.
	Казалось, что кто-то задался целью мешать ему. Когда он сказал 
папику /он называл своего отца "папиком" про себя и в присутствии Эми, 
хотя никогда не обращался таким образом к Джону/, что им здесь не 
помешал бы гараж, где можно было бы ремонтировать автомобили и 
небольшая заправочная станция, и выложил перед ним брошюрки и 
проспекты, которые он получил в компании по продаже фордов, где 
были указаны все расходы на создание такого небольшого агентства, его 
отец лишь улыбнулся и в течение целых пяти минут сидел, кивая 
головой, пока Август объяснял ему все это. Он выслушал сына только 
лишь из любви к нему и еще потому, что любил быть снисходительным. 
Август не предлагал себя в качестве агента компании - он знал, что 
шестнадцать лет - слишком небольшой возраст для такой работы, но он 
был бы счастлив заправлять автомобили и производить мелкий ремонт, 
очень счастлив. Выслушав сына, отец сказал:
	- Тебе бы хотелось иметь собственный автомобиль?
	Конечно, Августу хотелось, но он чувствовал, что с ним 
обращаются, как с мальчишкой, хотя он так тщательно продумал идею с 
гаражом, прежде, чем обратиться к отцу. А его отец только улыбнулся, 
как будто услышал о каком-то сумасшедшем детском желании и чтобы 
успокоить его, купил сыну автомобиль.
	Но это не решило проблемы. Папик не понимал этого. Перед 
войной все изменилось. Никто ничего не знал. Вы могли ходить на 
прогулку в лес, сочинять разные истории и увидеть все, что вы хотели. 
Но сейчас ничему не было оправдания. Теперь над всем господствовало 
знание и только знание о том, как управлять миром и что нужно сделать 
для того, чтобы управлять им. "Водитель форда модели Т легко и просто 
включит зажигание. Управление осуществляется следующим образом..." 
И Август штудировал все эти инструкции самым тщательным образом.


			ОТЛИЧНАЯ ИДЕЯ
	- Тебе нужен свежий воздух,- сказал он своей матери в тот день.- 
Пойдем, я повезу тебя на прогулку.
	Он подошел, чтобы взять ее за руки и помочь ей подняться с 
кресла, и хотя она и протянула ему свои руки, они оба знали, что она не 
сможет подняться и тем более поехать с ним, так уже не раз 
предпринимала такие попытки. Она сжала протянутые к ней руки.
	- По этим дорогам мы все равно не сможем ехать быстрее 
пятнадцати миль в час...
	- О, Август.
	- Не охай,- сказал он, усаживаясь рядом с ней и уклоняясь от ее 
поцелуя.
	- Ты прекрасно знаешь, что с тобой не происходит ничего 
особенного, я имею в виду ничего действительно серьезного. Ты просто 
сидишь.
	И это был он, ее ребенок, который был вынужден говорить так 
строго со своей матерью, будто она была непослушной девочкой, хотя 
были другие старшие дети, которым следовало бы больше заботиться о 
матери.
	- Расскажи мне, как прошло распиливание дров,- сказала мать,- 
маленькая Эми тоже была там?
	- Она не такая уж и маленькая.
	- Нет, нет. Конечно, нет. Она такая хорошенькая.
	Ей показалось, что он покраснел, а ему показалось, что она 
заметила это. Он страшно смутился, ему показалось не совсем 
приличным, если его мать подумает, что он относится к девушкам иначе, 
чем с забавным равнодушием. По правде сказать, он действительно не 
испытывал к девушкам другого чувства, кроме равнодушия и все это 
знали.
	- Послушай, мама,- сказал он тоном, не допускающим 
возражения,- послушай меня внимательно. Ты знаешь, что еще до смерти 
отца, мы говорили о гараже и создании агентства. Он был не в восторге 
от этой идеи, но с тех пор прошло четыре года и тогда я действительно 
был слишком мал. Не вернуться ли нам опять к этому разговору? Оберон 
считает, что это отличная идея.
	- Он действительно так думает?
	- Конечно. Ты же знаешь, что скоро каждый захочет иметь свой 
автомобиль. Каждый.
	- О, дорогой.
	- Не стоит прятаться от будущего и закрывать на все глаза.
	- Нет, нет, ты прав.
	Она бросила быстрый взгляд на окна, за которыми висел сонный 
полдень.
	- Ты прав.
	В ее словах прозвучала некая многозначительность, но он не 
заметил этого. Вытянув руку, он быстро взглянул на часы.
	- Очень хорошо,- сказал он.
	- Я не знаю,- начала она, вглядываясь в его лицо, но не для того, 
чтобы попытаться прочитать его мысли или установить доверительные 
отношения, а как смотрят в зеркало - со всей искренностью и 
мечтательностью.
	- Я не знаю, дорогой. Я думаю, что если бы Джон считал, что это 
хорошая идея...
	- Это было четыре года назад, мама.
	- Да, это так. Это действительно было четыре года назад.
	Она сделала над собой усилие и взяла его за руку.
	- Ты ведь знаешь. Август, что ты был его любимцем. Конечно, он 
любил всех вас, но... Не кажется ли тебе, что он лучше знал, что делать? 
Он должно быть, думал об этом, он ведь всегда все придумывал. О, нет, 
дорогой, если бы он был уверен в успехе. Я не думаю, что смогу сделать 
это лучше него, правда.
	Он рывком поднялся на ноги и резко сунул руки в карманы.
	- Хорошо, хорошо. Я только прошу тебя, не вини его. Тебе не 
нравится эта идея, ты боишься всего, что даже отдаленно связано с 
автомобилями и ты никогда не хотела, чтобы у меня было хоть какое-то 
свое дело. И не пытайся теперь переложить ответственность на отца.
	- Август,- начала было она, но зажала рот руками.
	- Хорошо,- сказал Август,- не надо слов. Я догадываюсь, что ты 
хочешь сказать. Думаю, мне лучше уйти.
	В горле стоял комок. Его охватило чувство протеста и 
неповиновения.
	- Может быть, я уеду в город. Я не знаю.
	- Что ты хочешь сказать? - Мать говорила слабым голосом, как 
ребенок, который начинает понимать какую-то страшную и 
непостижимую истину.
	- Что ты хочешь этим сказать?
	- То, что есть в действительности,- сказал он, поворачиваясь к ней.
	- Я взрослый человек. А что ты думала? Что я буду всю свою жизнь 
привязан к этому дому? Не собираюсь.
	При этих словах ее лицо исказилось от боли и беспомощности. Так 
мог бы сказать любой молодой человек в возрасте двадцати одного года. 
Это была неудовлетворенность, которую мог испытывать любой 
человек. Его планы потерпели крушение и эта мысль жгла его и кипела в 
нем, как лава. Он бросился к ее креслу и стал перед ней на колени.
	- Мама, мама, что с тобой? Ради бога, что с тобой?
	Он осыпал поцелуями ее руку, но они жгли ее, как жестокие укусы.
	- Боюсь, что это все...
	- Нет, нет, ради бога, скажи мне, что я сказал такого ужасного? Что 
плохого, что я хочу продвинуться в жизни и быть ... быть 
~нормальным~. Что в этом плохого?
	Лава, бушевавшая внутри его, начала извергаться и он даже не 
пытался остановить ее, да и вряд ли это ему удалось, даже если бы он 
захотел.
	- Что плохого в том, что Тимми Вилли ездит в город? Там живет ее 
муж и она любит его. Неужели это такой прекрасный дом, что никто 
даже не смеет подумать о том, чтобы жить вне его? Даже, если женится 
или выйдет замуж?
	- Но в доме так много комнат. А город так далеко...
	- Хорошо, а что плохого было, когда Оберон хотел пойти в армию. 
Тогда была война. Все уходили. Тебе бы хотелось, чтобы мы на всю 
жизнь остались у твоей юбки?
	Виолетта ничего не ответила, на ее ресницах застыли слезы 
размером с большую жемчужину, она была похожа на обиженного 
ребенка. Внезапно она очень остро ощутила отсутствие Джона. Она 
могла излить ему все, что она ощущала и чувствовала, свое понимание и 
непонимание действительности и хотя он не всегда мог понять ее, он с 
уважением и почтительностью выслушивал ее излияния. Она могла 
получить от него совет, предостережение, замечание, мудрое решение, 
которого она сама никогда не смогла бы принять. Она погладила 
спутанные волосы Августа, которые не поддавались гребешку и расческе 
и сказала:
	- Но ты ведь знаешь, дорогой, ты знаешь. Ты все помнишь, не 
правда ли? Ведь помнишь?
	Со стоном он уткнулся в ее колени, а она продолжал перебирать и 
гладить его волосы.
	- А элементали, Август - что они подумают? Шум, запах - наглость. 
Что они должны подумать? Что если ты прогонишь их?
	- Нет, мама, нет.
	- Они очень смелые, Август. Ты помнишь, когда ты был 
маленьким, тот случай с осой, ты помнишь, какой храброй была 
маленькая оса? Ты сам видел. Что, если ты... если ты рассердишь их и 
они придумают что-нибудь, что-нибудь ужасное. Они могут, ты знаешь, 
что они это могут.
	- Я был совсем меленьким ребенком тогда.
	- Неужели ты все забыл? - спросила она, обращаясь как будто и не 
к нему, а разговаривая сама с собой, спрашивая себя о странном 
ощущении, которое возникло у нее тогда.
	- Ты действительно все забыл? Неужели это правда? А Тимми? А 
все остальные?
	Она приподняла его голову и вгляделась в его лицо, как бы изучая.
	- Август, ты забыл, или... Ты не должен, ты не должен забыть, 
иначе...
	- А что, если они даже не обратят на это внимания? Что, если это 
вообще не волнует? Как ты можешь быть так уверена, что им это не 
понравится? Ведь они и так захватили для себя весь мир, разве не так?
	- Я не знаю.
	- Дедушка сказал...
	- Август, дорогой, я не знаю...
	- Ну,- сказал он, отстраняясь от нее,- тогда я пойду и спрошу. Я 
пойду и спрошу у них разрешения.- Он встал.- Если я спрошу у них 
разрешения и они ответят согласием, тогда...
	- Я не представляю, смогут ли они.
	- Ну, а если да?
	- Как ты можешь быть уверен? О, нет, Август, они могут солгать 
тебе. Обещай мне, что не сделаешь этого. Куда ты идешь?
	- На рыбалку.
	- Август?!


			НЕСКОЛЬКО СЛОВ О НИХ
	Когда он ушел, на ее глазах выступили слезы. Она торопливо 
смахивала горячие капли, которые стекали по ее щекам и она не могла 
объяснить причину этих слез. Она не могла ничего сказать, у нее не 
хватало слез, а когда она пыталась что-либо объяснить, все сказанное 
ею, превращалось в ложь или глупость. Она сказала Августу, что они 
смелые. Она сказала, что они могут солгать. Это может оказаться 
правдой только детям. Когда вы говорите ребенку, что дедушка ушел, в 
то время, когда его нет в живых, это звучит как правда, потому что, 
дедушки больше нет. А ребенок спрашивает вас: "А куда он ушел?" И вы 
обдумываете свой ответ, и он уже не будет таким правдивым. И все-таки 
вы говорите об этом по возможности правдиво и вас понимают, по 
крайней мере настолько, насколько вы смогли это объяснить.
	Но ее дети уже не были детьми. Она столько лет старалась 
передать Джону все. Что она знала, при помощи языка, но это было все 
равно, что ловить ветер в поле. О, какой великий он был человек! Он 
подошел так близко к пониманию этого, как только могли позволить его 
сметливость, неутомимое старание, дисциплинированный разум и 
внимательность.
	Но в этом не было какого-либо смысла, или намерения или 
решения. Думать о них таким образом было все равно, что стараться 
выполнить работу, только смотрясь в зеркало: заставьте, если сможете 
свои руки делать все в противоположную сторону - двигаться назад, а не 
вперед, налево, а не направо. Иногда она думала, что размышления о 
~них~ были чем-то похожи на зеркало - это был как бы взгляд внутрь 
себя сквозь зеркало. Но что это могло означать?
	Она не хотела, чтобы ее дети навсегда остались младенцами, вся 
страна, казалось, была полна людьми, которые росли с неистовой силой 
и хотя она не ощущала себя растущей вместе со всеми, она ничего не 
предпринимала, чтобы остановить других. Ее страшило лишь одно: если 
ее дети забудут то, что они знали в детстве, они будут в опасности. Она 
была уверена в этом. В какой опасности? И как она могла, ради всего 
святого, защитить их?
	На эти вопросы не было ответа. Все это было лишь в мыслях и 
речь шла о том, чтобы как можно яснее спросить об этом. Джон 
спрашивал ее: "Действительно ли существуют феи?" И на это не было 
ответа. Но он очень старался и формулировал вопрос более 
обстоятельно и в то же время более точно и прямолинейно и все равно 
ответов не было. Только вопросы приобретали все более совершенную 
форму и на этом все кончалось. Джон умер, так и не дождавшись ответа.
	И все же было кое-что, о чем она знала. На ореховом столике 
стояла большая пишущая машинка Джона в футляре из черепаховой 
кости и была похожа на старого рака. Ради Августа, ради всех них, она 
должна сказать то, что знает. Она подошла к столику и села к машинке, 
положив пальцы, как пианист на клавиатуру рояля и задумалась, как 
задумывается музыкант перед исполнением нежного печального, почти 
неслышного ноктюрна. Внезапно она заметила, что не вставила бумагу в 
машинку. Она поискала листок почтовой бумаги и когда вставила его в 
машинку, то листок казался маленьким, мятым и невозможно было 
представить, что он выдержит удары клавиш. Двумя пальцами она 
начала печатать и на листке появились следующие строчки:

		фиалки знают о них

	Что дальше? Она передвинула листок и написала:

		они не сулят нам ничего хорошего

	Она немного поразмыслила над написанным и решительно 
добавила:

		но они также не означают для нас ничего плохого

	Она имела в виду, что им было все равно - дарят ли подарки, 
женятся или что-то происходит - ничто не имело значения. Их разум был 
их собственным, если только он вообще существовал. Иногда она 
думала, что у них разума не больше, чем у камней или у времен года.

		они созданы, но не рождены

	Подперев щеку рукой, она перечитала написанное и сказала "нет". 
Аккуратно зачеркнув слово "сделаны", она написала наверху "рождены", 
затем зачеркнула слово "рождены" и вместо него написала "сделаны". 
Посмотрев на строчки еще раз, она заметила, что эти исправления не 
прибавили правдивости ее словам. Все бесполезно! Она сделала пропуск, 
вздохнула и написала:

		ни одна из двух дверей к ним не похожа на другую

	Было ли это то, что она хотела сказать? Она имела в виду, что то, 
что может служить дверью для одного человека, не может быть таковой 
для другого. Она также имела в виду, что, пройдя однажды через любую 
дверь, невозможно вернуться, так как она уже перестанет быть дверью. 
Она имела в виду, что не существует двери, которая бы вела к ним. Она 
еще раз напечатала последнюю строчку и ниже дописала:

		но дверью является дом.

	Строчки заполнили уже весь листок и она вынула его из машинки, 
чтобы перечитать написанное. Виолетта обнаружила, что написанное ею 
представляло собой краткое изложение некоторых частей последнего 
издания "Архитектуры", абстрактное, бесстрастное, без каких-либо 
комментариев, ничем не приукрашенное, довольно жалкое, в котором 
было не больше пользы, чем всегда. Она смяла листок в руках, думая о 
том, что она ничего не знала, кроме одного: судьба, которая ожидала 
всех и ее в том числе, ждала их именно здесь /почему она была слишком 
замкнута, чтобы признаться, что ей это известно?/, поэтому они должны 
держаться за это место и не уезжать далеко отсюда. Ей казалось, что 
сама она никогда не покинет его снова. Это была самая огромная из всех 
дверей. По воле случая или чьего-то желания она стояла на самой 
границе где-то и была последней дверью на этом пути. Она еще долгое 
время будет стоять открытой, затем в течение еще какого-то времени ее 
можно будет открывать и закрывать, если у вас будет ключ; и наконец, 
придет время, когда она закроется навсегда и вообще перестанет быть 
дверью; ей бы очень хотелось, чтобы никто из тех, кого она любила не 
остался за этой дверью.


			ЧЕГО ТЕБЕ ХОЧЕТСЯ БОЛЬШЕ ВСЕГО
	Откуда-то с юга налетел порыв ветра и наживка угодила прямо в 
рыбий рот. Эзра Медоуз был уверен, что рыба лучше клюет перед 
дождем, старый Макдональд всегда был уверен в обратном, а Август 
утверждал, что бывает по-всякому. Лучше клюет на мотыльков и мух, 
которых нужно наживлять так, чтобы казалось, что они летают над 
водой.
	Было похоже, что рыбалка не шла ему в голову. Он как бы и не 
старался видеть и заметить что-либо и в то же время он смотрел, пытаясь 
обнаружить какой-нибудь знак или послание. Стараясь запомнить, он в 
то же самое время старался забыть, как обычно появлялся этот некий 
знак и как он обычно растолковывал его. Ему также следовало 
постараться не думать об Этом, как о сумасшествии и также не думать и 
о том, что он делает это только ради своей матери. Эти мысли, если бы 
он позволил их себе, могли все испортить. Над поверхностью воды 
резвился голубой зимородок, его яркое оперение переливалось на солнце 
всеми цветами радуги, а уходящие лучи вечернего солнца купались в 
небыстром течении. "Я не сумасшедший",- подумал Август.
	Рыбалка полностью отвечала осуществлению его замыслов и при 
этом место не имело никакого значения: можно было стоять у самой 
воды, где течение быстрым потоком омывала выступающие из воды 
камни или уйти под ветвистые ивы, склонившиеся к самой поверхности 
водной глади. Острота ощущений не ослабевала, даже если, 
поразмыслив, вы уверялись в том, что самым подходящим местом было 
то, где вы стояли несколько минут назад, бросая долгие взгляды туда, где 
стоите теперь и мечтали оказаться среди узорчатой тени, отбрасываемой 
листьями прибрежных ив. И как только Август осознал это, как только 
им овладело желание переходить с места на место, нечто подчинило себе 
его действия - леска сильно дернулась и удочка чуть не вырвалась из его 
протянутой руки.
	Август вздрогнул от испуга, неуклюже перехватил удилище, едва 
не выронив его, опустил в воду подсак. Тени деревьев растворялись в 
вечерних сумерках. Вытащенная из воды рыба смотрела на него с глупым 
удивлением, что свойственно всем пойманным рыбам. Август вытащил 
крючок, засунул пальцы в костлявый рот рыбы и точным движением 
сломал хребет. Когда он вынул руку, его пальцы были испачканы 
скользкой и холодной рыбьей кровью. Недолго думая, он сунул пальцы к 
себе в рот и облизал их. Зимородок взглянул на него, промчавшись над 
водой, как стрела, и уселся на вершину сгнившего дерева.
	Положив рыбу в плетеную корзинку, Август выбрался на берег и 
сел в ожидании. Он был уверен, что зимородок смеялся над ~ним~ 
саркастическим, мстительным смехом. Хотя, возможно, он просто был 
смешлив. Рыба не превышала семи дюймов в длину - едва хватит на 
завтрак.
	- Если бы мне приходилось питаться одной рыбой,- сказал Август,- 
я бы вырастил клюв побольше.
	- Не следует говорить, пока к вам не обратятся,- сказал вдруг 
зимородок. Ведь вы же знаете, что существуют правила приличия.
	- Извините.
	- Сначала я буду говорить,- продолжал зимородок,- а вы - 
удивляться, кто я такой, чтобы так говорить с вами. Потом вы осознаете, 
что это я; потом вы обратите внимание на свои пальцы и на пойманную 
рыбу и поймете, что вкус ее крови позволил вам понимать голоса птиц и 
живой природы. Вот тогда мы и побеседуем.
	- Я не хотел...
	- Предположим, что все так и было.- Зимородок говорил желчным, 
раздраженным голосом. Августу показалось, что голос исходит из его 
толстой шеи, покрытой оперением, а глазки выражали досаду и 
злобность. Вот уж поистине безвредная птица.
	- А теперь обратись ко мне,- продолжал зимородок.- Скажи: "О, 
птица!" А потом изложи свою просьбу.
	- О, птица! - сказал Август, умоляюще сложив руки,- скажи мне, 
можно ли поставить автозаправочную станцию в Медоубруке и 
продавать форды?
	- Конечно.
	- Что?
	- Конечно.
	Ему было неудобно разговаривать с птицей, сидевшей на ветке 
сгнившего дерева на таком расстоянии, что вряд ли разговор можно 
было бы назвать беседой. И Август постарался представить себе птицу, 
сидящей рядом с ним на берегу. Это подействовало. Он даже 
засомневался, был ли зимородок действительно птицей.
	- А теперь,- сказал зимородок, глядя на Августа ярко горящим 
быстрым безжалостным глазом,- это все?
	- Думаю, что да... я...
	- Что еще?
	- Ну, я думал, что у вас будут некоторые возражения, мол шум, 
запах.
	- Нет.
	- О, как это мило с вашей стороны.
	- С другой стороны, сказал зимородок и засмеялся хриплым 
смехом,- раз уж мы оба здесь, ты мог бы спросить меня заодно и еще о 
чем-нибудь.
	- Но о чем?
	- Обо всем, спроси о том, чего тебе хочется больше всего.
	Он на минуту задумался прежде, чем высказать свою абсурдную 
просьбу. Его сердце забилось так, что у него перехватило дыхание, он 
понимал, что ему, может быть, не следовало бы делать этого. Краска 
бросилась ему в лицо.
	- Ну,- сказал он, сдерживая дрожь,- если... есть один фермер и у 
него есть дочь...
	- Да, да, да,- нетерпеливо проговорил зимородок, как если бы он 
хорошо знал, чего именно хочет Август и не хотел утруждать себя 
подробностями.
	- Но награда будет потом, а сначала давай решим, какая будет 
плата.
	- Плата?
	Зимородок быстрым движением поднял голову и завертелся на 
ветке, поглядывая то на Августа, то на небо, то на быстрое течение как 
будто обдумывая резкие замечания, которые он скажет, чтобы выразить 
свою досаду.
	- Плата,- сказал он,- плата, плата. Ну, что с тобой делать. Давай 
назовем это любезностью, если тебе так больше нравится. Любезность в 
ответ за вполне определенное имущество и благосостояние, которое - не 
сочти меня несправедливым - само идет тебе в руки. Я имею в виду,- 
зимородок впервые за все время их беседы на мгновение проявил нечто 
вроде колебания или смятения,- я имею в виду колоду карт, игральных 
карт. Старых игральных карт. Тех, которые у вас есть.
	- Карты Виолетты? - спросил Август.
	- Да, именно.
	- Я попрошу у нее.
	- Нет, нет. Видишь ли, она считает, что это ~ее~ карты. Именно. 
Она не должна знать.
	- Ты хочешь, чтобы я украл их?
	Зимородок замолчал. На мгновение он скрылся из виду, хотя, 
может быть, это всего лишь внимание Августа переключилось с птицы 
на чудовищное, гнусное преступление, которое ему предлагали 
совершить.
	Когда зимородок снова появился, он казался чем-то подавленным.
	- Ты можешь предложить мне какую-нибудь другую награду? - 
спросил он, и его голос звучал почти мягко.
	Конечно, Август думал об этом. Мысль о том, что он мог 
попросить об этом Эми /даже не думая пока о том, сохранятся ли их 
добрые отношения/, приглушила в нем страстное желание обладать ею - 
его охватило какое-то предчувствие о том, что может произойти, если 
она будет принадлежать ему. Но кого он мог еще выбрать? А что, если 
он попросит...
	- Всех, я хочу всех,- его голос дрожал.
	- Всех?
	- Любого, кого я захочу.- Если бы им внезапно не овладело 
сильное желание, то чувство стыда никогда бы не позволило ему сказать 
это. = Заставь их.
	- Хорошо.- Зимородок прочистил горлышко, огляделся по 
сторонам и почесал свою бородку черным коготком, как будто выражал 
удовлетворение от завершения этой не совсем чистоплотной сделки.
	- В лесу за озером есть водоем. Там из воды выступает большой 
камень. Положи карты в футляр и оставь их там, а взамен возьмешь 
подарок, который будет тебя ждать на этом месте. Поторопись. До 
свидания.
	Опустился пасмурный вечер - предвестник грозы; последние 
солнечные лучи торопливо скрывались за горизонтом. Зеркальная 
поверхность озера потемнела и струйки воды, сталкиваясь между собой, 
выплескивали светлые брызги. С дерева доносился трепет крыльев - 
зимородок готовился ко сну. Прежде, чем вернуться по тропинке к тому 
месту, с которого начались его приключения, Август немного подождал 
на берегу. Потом он собрал свои рыбацкие принадлежности и 
отправился домой, наблюдая красоту предгрозового вечера и чувствуя 
себя больным от того, что с ним произошло и в предчувствии перемен в 
его жизни.


			НЕЧТО УЖАСНОЕ
	Виолетта хранила свои карты в футляре, который некогда был 
ярко-розового цвета, а сейчас его цвет поблек и напоминал розу, 
покрытую пылью. В ящике когда-то хранились и серебряные кофейные 
ложки, но они были давным-давно проданы, еще во время ее скитаний 
вместе с отцом.
	Это было нечто ужасное, хотя не совсем и не всегда, но она 
ощущала страх. Она чувствовала, что может раскрыть какую-то тайну, о 
которой она вовсе не хотела знать - может быть, день собственной 
смерти или еще более ужасное. Но несмотря на жуткую, угрожающую 
рисованную поверхность карт, те секреты, которые они раскрывали, 
чаще всего были совсем не таким уж ужасными, а порой вообще не 
представляли никакого секрета. В конце концов ей сказали, что Джон 
или те из его знакомых, которые знали карты и умели читать по ним, 
могли интерпретировать по-разному то, что они показывали.
	Но именно эти карты несколько отличались от тех, по которым все 
умели прочитать.
	- Ну, вот,- сказала она, аккуратно кладя карту,- пятерка треф.
	- Это новые возможности,- сказала Нора,- новые знакомства и 
удивительные события.
	- Хорошо.
	Пятерка треф заняла свое место в полукруге, который 
выкладывала Виолетта. Карты были разложены перед ней шестью 
равными кучками, она выбрала одну и перевернула ее - это был 
Спортсмен.
	В картах Виолетты было не все понятно другим людям. Как и в 
обычной колоде, там были свои козыри, но все, что было нарисовано на 
картах было совершенно иным. Смерть, Луна, Возмездие - все это имело 
определенное значение, но что означало изображение Спортсмена?
	Как и все остальные, он был нарисован на ее картах - с 
нечеловечески развитой мускулатурой, в нелепой позе - с вытянутыми 
носками и упираясь руками в бедра. Он казался одетым слишком 
нарядно для той прогулки, на которую он собирался: его штаны выше 
колен были перевязаны лентами. На нем был жакет с разрезами по бокам 
и венок увядших цветов на полях шляпы, через плечо была переброшена 
удочка. В руках он держал что-то похожее на плетеную корзинку для 
рыбы и что-то еще - она не могла понять, что именно. Собака, страшно 
похожая на Спака спала у его ног. Эту карту дедушка назвал 
Спортсменом. Под картинкой большими римскими буквами была 
подпись: "РЫБОЛОВ".
	- Итак,- произнесла Виолетта,- новые свершения, хорошие времена 
или какие-то приключения вне дома для кого-то. Очень хорошо.
	- Для кого? - спросила Нора.
	- Мы прочитаем, на кого это распространяется.
	- Все выходит так хорошо,- сказала Нора, давай скажем, для кого 
эта карта.
	- Август.
	Бедный Август, для него был приготовлен хорошенький сюрприз.
	- Ладно.
	Но прежде, чем Виолетта повернула следующую карту, Нора 
сказала:
	- Подожди. С этим не следует шутить. Я хочу сказать, что, если это 
не для Августа, что, если следующая карта покажет что-нибудь ужасное. 
Не будем ли мы сами беспокоиться, что это действительно может 
произойти?
	Она бросила взгляд на сложный рисунок карт, впервые ощутив 
страх перед их властью.
	- А они всегда говорят правду?
	- Я не знаю.- Виолетта перестала раскладывать карты.- Нет. Не для 
нас. Я думаю, что они могут только предсказать, что может случиться с 
ними. Ну и хорошо, мы сможем обезопасить себя, не так ли?
	Нора промолчала. Она верила Виолетте. Она верила, что Виолетта 
знает такое, о чем она даже не догадывается, но она никогда не 
чувствовала себя защищенной.
	- В жизни иногда бывают просто какие-то потрясения,- сказала 
Виолетта, и если карты предупреждают об этом, я им не верю.
	Внизу, у входной двери раздался звонок. Нора вскочила на ноги.
	- Кто бы это мог быть в такое время? - сказала Виолетта, собирая 
карты.
	- Я не знаю,- ответила Нора. Она быстро подскочила к зеркалу, 
взбила свои пышные золотистые волосы и одернула блузку.- Может 
быть, это Гарви Клауд, он говорил, что зайдет вернуть книгу, которую я 
давала ему.
	Она перестал суетиться и вздохнула как бы досадуя на то, что им 
помешали.
	- Думаю, мне следует пойти посмотреть.
	- Да,- задумчиво сказала Виолетта,- ступай, посмотри. Мы 
продолжим в другой раз.
	Но когда, спустя неделю, Нора попросила Виолетту заняться 
гаданием снова и Виолетта открыла ящик, где хранились ее карты, их 
там не оказалось. Нора утверждала, что не брала их. Они не могли 
оказаться и в другом месте, куда Виолетта могла бы по рассеянности 
положить их. Выдвинув все ящики и перерыв все бумаги и коробочки в 
поисках карт, Виолетта озадаченная и слегка встревоженная, села на 
край кровати.
	- Пропали,- сказала она.


			АНТОЛОГИЯ ЛЮБВИ
	- Я сделаю все, что ты хочешь, Август,- сказала Эми,- все, что ты 
хочешь.
	Он склонил голову к коленям и тихо произнес:
	- Ты святая, Эми. О боже, прости меня.
	- Не говори так, Август, это ужасно.
	Она обняла его. Они оба дрожали от холода и от близости друг 
друга.
	- Я читала в книгах, что люди могут любить друг друга какое-то 
время. Но я не знала, как это бывает.
	- И я тоже, Эми.
	- Я всегда буду любить тебя.
	Он поднял голову, его переполняло чувство грусти и запоздалого 
раскаяния. Он так любил ее до этого, но никогда его чувство не было 
таким полным, как теперь, когда он сказал, что не увидит ее больше.
	- Я только удивляюсь, почему,- сказала девушка.
	Он не мог сказать ей, что это был всего лишь вопросом времени и 
он не имел серьезных намерений, что на него давили определенные 
обязательства, которые он некогда принял на себя - о господи, давление, 
давление...
	Он встретил ее здесь, на лужайке, поросшей коричневатым 
папоротником и незаметной из дома, чтобы порвать с ней и 
единственной приемлемой и достойной причиной, которую он смог 
придумать для нее, чтобы объяснить свой поступок, была та, что он не 
любил ее больше и именно эту причину он после долгих колебаний и 
множества холодных поцелуев назвал ей. Она встретила его слова с 
таким мужеством, с такой молчаливой уступчивостью, слезы, что текли 
по ее щекам, были такими солеными, что ему показалось, что он сказал 
ей все это только для того, чтобы лишний раз увидеть, какая она 
хорошая, уступчивая, мягкая; чтобы разнообразить свои чувства 
оттенком печали и неотвратимой утраты.
	- О нет, Эми, Эми, Эми, я никогда не хотел...
	Он удержал ее и она уступила, покорилась, стыдясь и не желая 
показать, что ее обидело то, что он несколько минут назад сказал ей. Ее 
стыдливость, ее огромные, ищущие его взгляда глаза, ее испуг и 
отчаянная надежда выбили его из колеи.
	- Если ты не любишь, меня, Август, тебе не следует делать этого.
	- Не говори так, Эми, не говори так.
	Здесь, среди шуршащих листьев, сам едва сдерживая слезы, как 
если бы навсегда расставался с ней - хотя он знал, что это не так и теперь 
он должен и будет видеть ее - он почувствовал себя путешествующим 
вместе с ней по печально сладостной стране любви, где исцелились 
самые ужасные раны, которые он нанес ей.
	По-видимому страна любви не имела конца.
	- В следующее воскресенье, да, Август? - еще немного робко, но уже 
гораздо более уверенно проговорила она.
	- Нет. Не в воскресенье, а... завтра. Или даже сегодня ночью. 
Сможешь?
	- Да. Я подумаю, как это сделать. Август, любимый.
	Немного позже она бежала по полю, счастливая, вытирая слезы и 
поправляя волосы. "Вот до чего я дошел,- подумал он где-то в глубине 
души,- даже конец любви может стать для нее новым стимулом. Он 
пошел в другую сторону, туда, где его ждал его автомобиль, как ему 
показалось, несколько укоризненно. Стараясь ни о чем не думать, он 
завел мотор.
	Какого черта он сделал это?
	Он подумал, что пылкие чувства, охватившие его, когда он увидел 
Эми Медоуз впервые после получения подарка, были ничем иным, как 
желанием, которое должно было быть выполнено. Намеренно или нет, 
но он продолжал делать глупости по отношению к ней: он храбрился 
перед ее отцом, он отчаянно лгал, он ждал ее часами на холодной 
площадке позади дома. Ему обещали власть над женщинами и он не без 
горечи пользовался ею, но не при тех обстоятельствах и, хотя Эми 
соглашалась со всеми его предложениями, его ночные свидания, его 
интриги, его настойчивость невозможно было остановить даже ее 
застенчивостью. Он не отвечал за себя и свои чувства, а полностью 
отдался во власть желания, в него как будто вселился демон, он никогда 
не был таким, как сейчас.
	Его чувства росли с каждым месяцем и становились вполне 
определенными; он колесил на своем форде в округе пяти городков, он 
управляло автомобилем, но им самим управляли и двигали помимо его 
желания.
	Виолетта не интересовалась, почему он отказался от намерения 
строить гараж в Медоубруке. Теперь он обычно жаловался ей, что ему 
приходится расходовать почти столько же бензина, чтобы добраться до 
ближайшей заправочной станции, сколько он там заливает в свой бак, но 
это не выглядело, как намек или довод в пользу его идеи, да и теперь он 
стал выдвигать намного меньше аргументов, чем раньше. Она иногда 
думала, что это, наверное потому, что он измучил себя, вынашивая 
какие-то маловероятные планы, а иногда ей казалось, что это не так. Она 
надеялась, что виноватое выражение, которое появлялось на его лице и 
изможденность, которая слышалась в его голосе, когда он сидел в 
гостиной или слонялся по дому, не были признаками какой-то тайной 
болезни. Хотя наверняка что-то произошло. Карты могли бы сказать ей, 
что случилось, но они исчезли. Она думала, что, возможно, он влюбился.
	Это была правда. Если бы Виолетта не предпочитала уединение в 
комнате наверху, она бы заметила, что ее младший сын проводит время с 
молоденькими девушками из окрестных городков на полосе скошенной 
травы среди полей с еще неубранным урожаем. Их родители мало что 
знали об этом, девушки шептались об этом между собой; им было 
хорошо известно, что увидеть хотя бы мельком автомобиль Августа 
означало для них оцепенение на целый день, беспокойную ночь и 
мокрую от слез подушку утром; они не знали, что и подумать? Их сердца 
принадлежали ему - дни и ночи Августа проходили с этими девушками.
	Он даже не ожидал, что так будет. Он слышал о Казанове, но 
ничего не читал о нем. Он представлял себе, что такое гарем - стоило 
султану властно хлопнуть в ладоши, как он тут же получал объект своего 
желания так же быстро и бездумно, как за десятицентовую монету вы 
можете получить в аптеке пакетик шоколадной соды. Он был изумлен, 
когда почувствовал страстную любовь к старшей дочери Флауэрсов, 
хотя он по-прежнему испытывал сумасшедшее влечение к Эми, правда, 
несколько охлажденное той легкостью, с которой ему далась победа. 
Опьяненный любовью и развратом, он постоянно думал о ней, когда он 
не был рядом с Эми; или когда его мысли не были заняты юной 
Маргарет Дженипер, которой не было еще и четырнадцати лет. Хотя и 
не сразу, он научился всему, что знают опытные любовники: что любовь 
- это такое чувство, на которое в большинстве случаев отвечают 
любовью и это вполне возможно, что нельзя применять грубой силы и 
что любовник должен по-настоящему верить - как это и было с Августом 
- что если его любовь достаточно сильна, то он добьется ответного 
чувства.
	Когда сгорая от стыда, дрожащими руками он положил на камень 
посреди пруда то, что составляло наибольшую ценность для его матери, 
хотя он и не хотел себе в этом признаться,- карты и взял то, что лежало 
там для него - это был всего лишь беличий хвост, только надежда 
позволила ему привязать этот хвост к своему форду. Они выполнили свое 
обещание или по меньшей мере сделали такую попытку - он встал на 
путь изучения антологии любви, только пока он ездил из аптеки к 
церкви и от одного дома к другому с беличьим хвостом на радиаторе, 
развивающимся на ветру, он пришел к пониманию, что не в этом хвосте 
содержится его власть над женщинами: его власть над ними была 
заключена в их власти над ним.


			ТЕМНЕЕТ ПРЕЖДЕ, ЧЕМ РАССВЕТЕТ
	Флауэрсы обычно приходили по средам, принося тяжелые букеты 
цветов для комнаты Виолетты и хотя Виолетта всегда чувствовала себя 
виновато в окружении и постепенно увядающих цветков, она старалась 
выразить восхищение по поводу великолепных экземпляров, 
выращенных в саду миссис Флауэрс. Но этот визит состоялся в четверг и 
цветов не было.
	- Входите, входите,- сказала Виолетта. Неожиданно смутившись, 
они остановились у двери ее спальни.- Чашечку чая?
	- Спасибо, нет,- ответила миссис Флауэрс,- я на минутку.
	Они молча сидели, бросая испытующе взгляды друг на друга. 
Неловкое молчание несколько затянулось.
	Флауэрсы приехали сразу после войны туда, где раньше жил 
мистер Мак Грегор, по выражению мистера Флауэрса - "сбежали". 
Мистер Флауэрс имел положение и деньги, правда было не совсем ясно, 
каково это положение, а еще менее ясно было, как он получил деньги. Не 
то, чтобы они скрывали это, но казалось, что они находят банальным 
беседовать о трудностях повседневной жизни. Они состояли в 
теософском обществе, они оба были влюблены в Виолетту. В их жизни 
также было достаточно драматических моментов, она была полна 
неопределенности и трепетности, их жизнь протекала не совсем так, как 
бы это должно было быть; они были из числа тех, кто смотрит на жизнь 
как бы через огромный тусклый занавес, который всегда слегка 
приподнимается во время самых ужасных и острых событий и хотя он 
никогда не поднимался полностью, им все же удавалось заметить, как 
актеры занимали свои места и они напрягали слух, чтобы услышать, как 
меняются декорации.
	Как и Джон в свое время, они смотрели на Виолетту, как на одного 
из этих актеров или по меньшей мере как на тех, кто был за занавесом. И 
это делало ее для них еще более загадочной и восхитительной. Их визиты 
по средам давали пищу для спокойных разговоров по вечерам 
вдохновляли, заставляя благоговейно и бдительно относиться к жизни в 
течение всей недели.
	Но этот визит проходил не в среду.
	- Речь идет о счастье,- сказала миссис Флауэрс и Виолетта 
несколько мгновений пристально смотрела на нее, пока до нее дошло 
сказанное, но она расслышала это как "Речь идет о Счастье" - так звали 
их старшую дочь. Двух других дочерей звали Радость и Настроение - 
Джой и Спирит. Наступило такое же замешательство, когда были 
названы и их имена: наша Джой уходит на целый день; наша Спирит 
приходит домой вся в пыли. Сжав руки и подняв глаза так, что Виолетта 
смогла разглядеть, что они разные от слез, миссис Флауэрс сказала: 
"Наша старшая дочь беременна".
	- Да что вы говорите!
	Миссис Флауэрс, которая своими тонкими мальчишескими 
усиками над верхней губой и большими сросшимися бровями 
напоминала Виолетте Шекспира, начала говорить так тихо и невнятно, 
что Виолетте пришлось придвинуться к ней, чтобы расслышать. Она 
уловила суть: Хэпинес беременна, как она сказала, от ее сына Августа.
	- Она проплакала всю ночь,- продолжала миссис Флауэрс с 
глазами полными слез.
	Не то, чтобы мистер и миссис Флауэрс верили в стыд или честь; их 
собственные брачные узы были скреплены до того, как прозвучали 
соответствующие слова. Нет: дело в том, что Август, казалось, не 
понимал этого так, как они, или может быть, он понимал это лучше, но 
мягко говоря, они считали, что он разбил сердце девушки, хотя, как она 
утверждала, он любил ее. Они хотели бы узнать, известно ли Виолетте о 
чувствах Августа и если да, то что он собирается делать дальше.
	Виолетта пошевелила губами, пытаясь ответить, но не смогла 
произнести ни слова. Потом она взяла себя в руки.
	- Если он любит ее,- сказала она, тогда...
	- Может быть,- перебил ее мистер Флауэрс,- но он говорит, по ее 
словам, что есть что-то еще, или кто-то еще, у кого есть преимущество, 
кто-то...- Что он уже обещал другой,- вступила в разговор миссис 
Флауэрс, что она тоже, ну, вы понимаете.
	- Эми Медоуз? - спросила Виолетта.
	- Нет, нет. Не это имя. Ты не помнишь имени?
	Мистер Флауэрс откашлялся.
	- Хэпинес была не совсем уверена. Может быть... это не одна 
девушка.
	- О, мои дорогие, мои дорогие,- только и могла выговорить 
Виолетта, понимая глубину их отчаяния и не усилия, которые они 
прилагали, чтобы не показать своего осуждения. Она не знала, что 
сказать. Они смотрели на нее с надеждой, они надеялись, что она скажет 
что-нибудь такое, что облегчит им ту драму, которую они переживали. 
Но в конце концов она слабым голосом и с безнадежной улыбкой смогла 
сказать им, что они не первые, кого постигло такое несчастье, что это 
уже бывало не раз в жизни.
	- Мы не первые?
	- Нет, я хотела сказать, что такие случаи не раз были.
	Их сердца дрогнули. Она знала: она знала предшественниц. Кто 
они были? Это было что-то, о чем они имели очень слабое 
представление.
	- Не впервой,- повторил мистер Флауэрс и его брови поползли 
вверх.
	- Да.
	- Может быть, это,- прошептала непослушными губами миссис 
Флауэрс,- сказка?
	- Что? Ах, да,- сказала Виолетта бездумно. А что случилось с Эми? 
Как Август дошел до такого? Откуда у него столько дерзости, чтобы так 
вести себя с девушками и разбивать им сердца? Ее охватил страх.
	- Я ничего не знала об этом, я никогда даже не подозревала... О, 
Август, с трудом проговорила Виолетта и уронила голову на руки.
	Откуда она могла знать? Разве она могла спросить у него об этом? 
Захотел ли бы он ответить ей?
	Видя, что она так расстроена, мистер Флауэрс придвинулся к ней!
	- Мы совсем не хотели так обременить вас,- сказал он.- Мы тоже 
думали об этом и мы не были уверены, что это кончится добром. 
Хэпинес не винит его.
	- Конечно, нет,- сказала миссис Флауэрс и мягко дотронулась до 
руки Виолетты.- Мы ничего не хотим. Это вовсе не то. Новая жизнь - это 
всегда радость. Она будет нашей.
	- Может быть, позже все станет на свои места,- сказала Виолетта.
	- Я уверен,- поддержал ее мистер Флауэрс.- Это все, как в сказке.
	Но Виолетта видела, что и позже ничего не будет ясно. Сказка... 
Да, это было частью сказки, но вдруг она осознала, как человек, который 
находится один в комнате, читая и работая, пока светло и внезапно 
отрывается от своего занятия из-за того, что становится темно с 
наступлением вечера, она осознала, что причина в том, что наступил 
вечер и что еще долго будет темно, пока наконец не рассветет.
	- Пожалуйста,- сказала она,- выпейте чаю. Мы зажжем свет. 
Побудьте еще.
	Она услышала, как и все услышали, как к дому с шумом подъехал 
автомобиль. Сколько может продолжаться сказка? Она спрашивала об 
этом и миссис Август Андерхил отвечала ей тогда, что и она, и ее дети, и 
ее внуки - все будут похоронены раньше, чем кончится сказка. Она 
взялась за шнур, тянувшийся к лампе, но некоторое время не включала 
его. Что она сделала? Может быть, ее ошибкой было то, что она не 
верила, что сказка может длиться так долго? Да, это было так. Но она 
изменится. Она исправит все, что можно, если только хватит времени. 
Должно хватить. Она протянула за шнур и лампа осветила темные окна, 
а комната снова стала комнатой.


			ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ АВГУСТА
	Огромная луна, посмотреть на которую Август взял Маргарет 
Дженипер, взошла, хотя они даже не заметили этого. Август настаивал 
на том, что такая луна - к урожаю и даже спел об этом песню Маргарет, 
пока они быстро ехали вдоль поля; но эта луна не означала богатого 
урожая. Огромное, янтарного цвета светило вышло на небо в последний 
день августа.
	Лунный свет освещал их. Теперь они смогли рассмотреть ее. 
Август был слишком изумлен и переполнен чувствами, чтобы делать 
что-нибудь еще, хотя бы утешить Маргарет, которая тихонько плакала 
позади него, хотя кто знает - может быть, это были слезы счастья. Он не 
мог произнести ни слова. Он даже сомневался, сможет ли он когда-
нибудь снова заговорить. Может быть, если он будет держать рот на 
замке... Но он знал, что не сможет. Маргарет подняла освещенную луной 
руку и легонько дернула его за усы, которые он начал отращивать, 
смеясь сквозь слезы.
	- Все так красиво,- сказала она.
	Он, как кролик, дернул носом. Почему они всегда растравляют 
рану, неужели ему придется сбрить усы? Ее губы покраснели, а кожа 
вокруг слегка вспухла от поцелуев и слез. Ее кожа была нежной по 
сравнению с ним, но он никак не ожидал, что она окажется усыпанной 
розоватыми веснушками, хотя ее узкие бедра были белыми и гладкими. 
Сквозь расстегнутую блузку были видны ее маленькие, острые груди, 
увенчанные большими сосками - ее мальчишеская грудная клетка 
казалась тесной для них. Нежные, светлые волосы покрывали грудь 
вокруг сосков. Боже, какие тайные места были доступны его взору. Он с 
необыкновенной силой ощутил прохладу обнаженного тела. Следовало 
бы прикрыть эту наготу, самые интимные части тела, которые казались 
беззащитными, как тело улитки, вытащенное из ее раковины, ему даже 
захотелось набросить на Маргарет все ее хорошенькое нижнее белье, 
разбросанное по машине и свисающее фестонами. Вся эта картина 
вызвала в нем новый приступ желания.
	- О,- сказала она. Возможно, она и не получила больше 
удовольствия от олуха, который лишил ее девственности, у нее не было 
времени подумать об этом.
	- Ты сейчас снова сделаешь это?
	Он промолчал, так как ничего не мог поделать с собой. С таким же 
успехом можно было спрашивать форель, бьющуюся на крючке, будет ли 
она еще трепыхаться или прекратит это занятие. Сделка есть сделка. ОН 
только удивлялся, почему никто не остановил его. Он даже не думал о 
том, что тела, запахи, груди окажутся такими разными и имеющими 
свою индивидуальность так же, как лица и голоса. Он встречался со 
многими характерами. Он знал слишком много. Он громко зарычал от 
любви и знания, переполнявших его, и тесно прильнул к ней.
	Было уже поздно; луна наконец, взобралась на небо и от этого 
стала белой и наверное, от холода сжалась и уменьшилась в размерах. 
Как печален был ее вид. По щекам девушки снова покатились слезы, 
хотя бы не похоже, что она плачет, казалось, что лунный свет вызывает 
эти невольные прозрачные капельки. Она была озабочена тем, чтобы 
скрыть свою наготу, хотя от него больше нечего было скрывать. 
Маргарет обратилась к Августу совершенно спокойным голосом.
	- Я рада, Август. Я рада, что это было у нас однажды.
	- Что ты имеешь в виду? - он не узнал своего голоса, таким 
хриплым и незнакомым был его звук.
	Обратной стороной ладони она смахнула слезы с лица, она никак 
не могла найти своей подвязки.
	- Я навсегда запомню это теперь.
	- Нет.
	- По крайней мере, знай это.
	Она подбросила платье и очень ловко натянула его на голову, 
потом немного повозилась и одежда опустилась на нее, как спускается 
занавес после окончания спектакля. Она откинулась к дверце, сжав руки 
и зябко поводя плечами.
	- Нет, Август. Ты не любишь меня и это так. Нет. Я знаю о Саре 
Стоун. Все знают. Все нормально.
	- О ком ты говоришь?
	- Как ты можешь! - Она посмотрела на него предостерегающе. Ему 
не хотелось испортить эту минуту грубым отрицанием или ложью.
	- Ты любишь ее. Это правда и ты знаешь это.
	Ему было нечего сказать. Это действительно была правда. В нем 
происходила такая бурная внутренняя борьба, что он едва слышал, что 
она говорила ему.
	- У меня больше никогда и ни с кем такого не будет, никогда.
	Она разволновалась, ее губы дрожали.
	- Я уеду и буду жить с Джефом, я никогда никого не полюблю, 
всегда помни это.
	Джеф был ее братом и работал садовником, ухаживая за розами. 
Она отвернулась.
	- А теперь отвези меня домой.
	Не сказав ни слова, он выполнил ее просьбу. Шум в его ушах 
сменился пустотой. Пустота... Он смотрел, как она вылезла из машины, 
прошла по листьям, залитым лунным светом, раскидав их в разные 
стороны. Она ушла, не оглядываясь, да он бы не смог этого и заметить. 
Пустота... Он выехал из тени и притормозил у перекрестка. Пустота... Он 
повернул к дому. Он не чувствовал себя человеком, принявшим решение, 
он чувствовал только пустоту, когда свернул на посыпанную гравием 
дорогу, подпрыгивая на пыльных кочках выехал на берег и направил 
свой форд по серебристой поверхности нескошеного пастбища и дальше, 
дальше, а вокруг него висела пустота.
	Двигатель заработал с перебоями: кончался бензин. Задыхаясь и 
фыркая, он проехал еще немного и совсем заглох. Если бы в районе 
десяти миль была эта проклятая заправочная станция, то от нее было бы 
сейчас немного пользы. Он немного посидел на остывающем капоте ни о 
чем не думая. Он удивлялся, неужели Маргарет думает, что он сделал это 
ради нее.
	Он отошел от автомобиля, отвязал беличий хвост - его нужно 
будет вернуть. Может быть, и они как-нибудь возвратят ему ту плату, 
которую он заплатил за все это. Скользя и спотыкаясь в своих кожаных 
модельных туфлях, он побрел в лес.


			СТРАННАЯ ДОРОГА К ЛЮБВИ
	- Мама? - удивленно спросила Нора, останавливаясь в зале с 
пустой чашкой и блюдцем в руках.- Что ты делаешь здесь?
	Виолетта безмолвно стояла на лестнице. На ней было платье, 
которое Нора не видела несколько лет и у нее был вид сомнамбулы.
	- Ничего не слышно об Августе? - спросила она, уверенная в том, 
что ответ будет отрицательным.
	- Нет, нет. Ничего.
	Две недели прошло с того дня, когда сосед сказал им, что видел в 
поле заброшенный форд Августа. После долгих колебаний Оберон 
предложил Виолетте обратиться в полицию, но это предложение было 
так далеко от того, что сама Виолетта думала о всем происшедшем, что 
Оберон сомневался, слышала ли она его: судьбу невозможно было 
изменить или предсказать с помощью полиции.
	- Знаешь, это я виновата,- сказала она слабым голосом.- Случилось 
то, что должно было случиться. Ох, Нора.
	Нора бросилась к ней, так как Виолетта покачнувшись, едва не 
упав, опустилась на ступеньки. Она взяла Виолетту за руку, чтобы 
помочь ей подняться, но Виолетта схватила предложенную ей руку и 
сжала ее так, будто помощь была нужна Норе. Нора присела с ней рядом.
	- Я так ошибалась, я была так глупа,- сказала Виолетта,- глупа и 
неправа. И вот смотри, что из этого вышло.
	- Не понимаю,- сказала Нора,- о чем ты говоришь?
	- Я не заметила... Я думала,- говорила Виолетта,- послушай, Нора. 
Я хочу поехать в город. Я хочу увидеть Тимми и Алекса, побыть у них, 
повидать их малыша. Ты поедешь со мной?
	- Конечно,- кивнула Нора,- но...
	- Вот и хорошо. Да, Нора, твой молодой человек.
	- Какой молодой человек? - она отвернулась.
	- Генри. Гарвей. Может быть, ты думала, что я не знаю, но я знаю. 
Я думаю, что ты и он... Вы можете поступать, как вам нравится. Если 
тебе когда-нибудь покажется, что я говорю не то, что думаю, знай, что 
это не так. Ты должна делать то, что тебе подсказывает сердце. Выходи 
за него замуж и уезжай.
	- Но я не хочу уезжать.
	- Бедный Оберон, он проиграл свою войну и...
	- Мама,- решительно перебила ее Нора,- о чем ты говоришь?
	Некоторое время она молчала. Потом она заговорила снова:
	- Это моя вина. Я не подумала. Это очень тяжело - мало знать или 
догадываться о немногом и не хотеть помочь или хотя бы увидеть, что 
все идет хорошо; трудно не бояться, что достаточно малой малости и 
можно все испортить. Но ведь это не так, правда?
	- Я не знаю.
	- Да, да, все так. Видишь ли,- она стиснула тонкие, бледные руки и 
закрыла глаза,- это сказка. Только намного длиннее и необычнее, чем мы 
можем себе представить. Длиннее, чем мы можем себе представить. А 
что ты должна делать,- она открыла глаза,- что я должна делать, об этом 
забыто.
	- Что забыто?
	- Об этом забыли сказать в сказке. Другими словами, если мы 
знаем хотя бы немного о том, что мы делаем, то никогда не поступим 
неправильно. Мы знаем это, хотя и недостаточно. Мы блуждаем, 
путаемся и наконец выбираем правильный путь, но эти пути такие 
неисповедимые... О, бедный Август. Самый вонючий, самый шумный 
гараж был бы для него намного лучше, я знаю, что это было бы так...
	- Но ты говорила что-то о судьбе, о защите и покровительстве и 
обо всем таком,- Нора была встревожена страданиями матери.
	- Да,- ответила Виолетта,- возможно. Но это не имеет значения, 
потому что мы не можем понять ни этого, ни того, что это означает. Нам 
лучше все забыть.
	- Разве мы сможем?
	- Мы не сможем.- Она пристально посмотрела прямо перед собой.- 
Но мы можем молчать. И можем остаться чисты перед нашими 
знаниями. И еще мы можем - о, это так странно - мы можем хранить 
тайны. Разве мы не можем этого?
	- Я думаю. Я не знаю.
	- Но ты должна знать. И я должна. И мы все должны. Никогда не 
рассказывай того, что ты знаешь или о чем думаешь, потому что этого 
никогда не будет достаточно, и это не будет истинной правдой; никогда 
не надейся и не бойся; и никогда, никогда не становись на их сторону 
против нас и еще я не знаю, как именно, но доверься им. Мы должны 
сделать это прямо с сегодняшнего дня.
	- И сколько это будет продолжаться?
	Прежде, чем Виолетта смогла ответить на это - если только она 
смогла бы - дверь библиотеки, виднеющаяся сквозь толстые перила, со 
скрипом отворилась и бледное, изнуренное лицо показалось и снова 
исчезло.
	- Кто это? - спросила Виолетта.
	- Эми Медоуз,- ответила Нора и покраснела.
	- Что она делает в библиотеке?
	- Она пришла в поисках Августа. Она говорит,- теперь Нора 
стиснула руки и закрыла глаза,- она говорит, что ждет ребенка от 
Августа. И она удивляется, куда он пропал.
	Беременна. Она подумала о миссис Флауэрс - нет, это сказка. 
Надежда, удивление, радость. Она едва не засмеялась легкомысленным 
смехом. Виолетта перегнулась через перила и сказала:
	- Выходи, дорогая. Не бойся.
	Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы Эми могла 
проскользнуть, и хотя она мягко притворила ее за собой, дверь стукнула 
с таким звуком, как если бы ее закрыли на английский замок.
	- О,- сказала девушка, не сразу узнав женщину на лестнице,- миссис 
Дринквотер.
	- Поднимись сюда,- проговорила Виолетта. Она похлопала себя по 
коленям, как будто приглушая запрыгнуть туда котенка. Эми поднялась 
по лестнице туда, где они сидели. Она была в домашнем платьице, в 
толстых чулках и выглядела еще более симпатичной, чем Виолетта 
помнила ее.
	- Ну, а теперь скажи, что случилось?
	Эми села на следующую ступеньку ниже их, сжавшись в грустный 
комочек, с большой дорожной сумкой на коленях, как если бы она 
убежала из дома.
	- Августа здесь нет,- сказала она.
	- Да, это так. Мы точно не знаем, где он. Эми, теперь все будет 
хорошо. Не беспокойся.
	- Нет,- мягко ответила девушка,- уже никогда не будет хорошо.- 
Она подняла глаза на Виолетту.- Он уехал?
	- Я думаю, да.- Она обняла Эми одной рукой.- Но, возможно, он 
вернется, наверное...
	Виолетта откинула волосы Эми, которые прямыми прядями 
печально спадали на ее лицо.
	- Сейчас иди домой и не волнуйся, все будет хорошо, очень 
хорошо, вот увидишь.
	При этих словах плечи Эми вздрогнули и она медленно и грустно 
вздохнула.
	- Я не могу,- сказала она, тоненьким прерывающимся голосом,- 
отец выгнал меня из дому. Он выгнал меня.
	Медленно, как тяжелобольная, она с рыданиями уткнулась в 
колени Виолетты.
	- Я пришла не для того, чтобы надоедать ему. Нет. Я не волнуюсь, 
он был со мной таким хорошим, он был... Я бы снова сделала то же 
самое, я не буду беспокоить его, только мне вообще некуда идти. Мне 
совсем некуда идти.
	- Ну, ну,- повторяла Виолетта, успокаивая ее,- ладно, ладно.
	Она обменялась быстрыми взглядами с Норой, глаза которой 
были широко открыты от изумления.
	- У тебя есть крыша над головой, конечно, это так. Ты останешься 
здесь, вот и все. Я уверена, что твой отец изменит свое мнение, старый 
дурак, ты можешь оставаться здесь, сколько потребуется. Не плачь 
больше, Эми, не надо. Ну, вот, так-то лучше.
	Она достала из рукава большой вышитый платок и заставила 
девушку взять его, чтобы утереть слезы, а сама в это время смотрела ей в 
глаза, желая вселить в нее бодрость и уверенность.
	- Ну, вот. Так-то лучше. Ты останешься здесь, сколько захочешь. 
Ну, что, все в порядке?
	- Да.- Эми смогла пропищать в ответ только одно слово, а ее плечи 
все еще вздрагивали от недавних рыданий. Нора и Виолетта улыбнулись.
	- Ой,- воскликнула она, сморкаясь,- чуть не забыла. Дрожащими 
пальцами она попыталась открыть свою сумку, потом снова 
высморкалась в платок и вернула его Виолетте, так как он весь промок 
от слез.
	- Когда я шла сюда, какой-то человек попросил меня передать это 
вам.
	Она покопалась в своих вещах.
	- Мне он показался настоящим сумасшедшим. Он все время 
говорил, что если люди не в состоянии устроить свои дела, то с ними 
вообще не следует иметь дело.
	Наконец она достала и вложила в руки Виолетты коробочку, на 
крышке которой была изображена королева Виктория и Хрустальный 
дворец. Сама коробочка была сделана из разных пород дерева.
	- Может быть, он шутил,- продолжала Эми,- смешной, бородатый 
мужчина. Он все время подмигивал мне и спрашивал: "Это ваше?"
	Виолетта держала коробочку. Она была достаточно увесистой и 
это подсказывало ей, что внутри могли быть карты или что-то в этом 
роде.
	- Я не знаю,- сказала она,- я действительно не знаю.
	В это время по лестничному крыльцу раздались крадущиеся шаги 
и все трое замолчали. Кто-то прошел по крыльцу, издавая скрипучий, 
хлюпающий звук, как будто обувь была совсем промокшей. Виолетта, 
Эми и Нора схватили друг друга за руки. Входная дверь, открываясь, 
певуче проскрипела и в дверном проеме возникла какая-то фигура.
	Это был Оберон. На нем были болотные сапоги и старая шляпа 
Джона, а в руках он держал палку, с прилипшими к ней насекомыми. 
Посвистывая, он входил в холл, но остановился, когда увидел трех 
женщин, прижавшихся на лестнице друг к другу.- Ну,- спросил он.- Что 
случилось? Что-нибудь от Августа?
	Так как они молчали, он достал из сумки и показал им четырех 
жирных форелей, нанизанных на кукан.
	- Это на ужин! - провозгласил Оберон и все на минуту застыли в 
немой сцене: он с рыбой в руках, они со своими мыслями, а все 
остальные смотрели в ожидании.


			НЕ СОСЧИТАТЬ
	Виолетта обнаружила, что карты изменились пока отсутствовали 
дома, хотя как она могла определить это с первого взгляда. То значение, 
которое они имели первоначально, казалось, было запятнано, 
запорошено или покрыто печатью неизвестности; оригинальное, даже 
немного смешное четырехмерное значение фигур, которое можно было 
определить, независимо от того, как лягут карты, теперь исчезло. Это 
было обнаружено после того, как они с Норой долго исследовали 
колоду, однако они выяснили, что карты не потеряли своей силы, и даже 
увеличили ее. Они не могли теперь делать то, что раньше, но зато могли, 
если правильно расшифровать, предсказать с большой точностью 
небольшие, мелкие события повседневной жизни семьи Дринквотеров: 
подарки, простуды, растяжение связок; местонахождение 
отсутствующих; будет ли дождь, если семья собирается на пикник - и все 
такое. Это было большим подспорьем. Они предоставили нам это, 
думала Виолетта, этот подарок взамен... Она предполагала, что 
способность ее карт давать ежедневные точные предсказания были 
именно той причиной, по которой у нее взяли колоду в первый раз.
	Отпрыски Августа в конце концов поселятся в округе пяти 
городков - кто-то будет жить со своими мамами и бабушками, у кого-то 
будут другие семьи, они будут изменять имена и фамилии и все время 
будут находиться в движении, как во время игры в музыкальные стулья: 
когда музыка остановится, игроки должны поменяться своими местами.
	Когда Смоки Барнейбл прибыл в Эджвуд, потомки Августа под 
различными именами достигли почти дюжины. Среди них были 
Флауэрсы и Стоунсы, были люди по фамилии Вудс, был даже внук по 
имени Чарльз Вейн. И только один человек не вписывался в эту игру - 
это была Эми. Она оставалась в Эджвуде, пока тот плод, который зрел в 
ее животе не превратился в мальчика, вобравшего в себя онтогенически 
черты многих тварей: головастика, рыбы, саламандры, мыши - всех тех, 
чьи повадки и жизнь он позже опишет во всех подробностях. Его назвали 
Джон Сторм - Джон в честь его дедушки, а Стром - в честь отца с 
матерью.

		Проходят дни, часы, и месяцы, и годы;
		прошлое не возвращается и нам не дано знать,
		что будет; но мы должны довольствоваться тем,
		что отпущено нам временем, в котором мы живем.
			Цицерон.

	Веселое, круглое, краснолицее солнце подняло свою огромную 
голову над пурпурными горами и бросило длинные-предлинные лучи на 
зеленый луг. Птичка Робин провозгласила восход солнца своим гордым 
тоненьким, как свирель голоском; Робин читал эту книгу природы почти 
наизусть. Недалеко от каменного забора, который отделял зеленый луг 
от старого пастбища семья луговых мышей проснулась в своем 
крошечном домике в траве - Мама, Папа и шестеро розовых, еще слепых 
детенышей.


			УРОК ПТИЧКИ РОБИНА
	Глава семьи повертел головой, открыл глаза, покрутил усы и 
вышел за дверь, чтобы умыться росой, скопившейся в упавшем листке. 
Пока он стоял, оглядывая зеленый луг и любуясь утром, налетел 
западный ветер, который обдул его нос и принес ему новости о дремучем 
лесе, веселом ручье, старом пастбище и обо всем огромном мире, 
окружавшем его - беспорядочные и шумные новости, намного 
интереснее, чем в утреннем номере "Таймс".
	Новости были похожи друг на друга уже много дней: мир 
меняется. И очень скоро все будет пахнуть иначе, чем сегодня. Будь 
готов к этому, полевой мышонок.
	Когда полевой мышонок узнал все, что мог от застенчивого 
легкого бриза, всегда сопровождавшего западный ветер, он неторопливо 
отправился по одной из своих многочисленных тропинок, проложенных 
в густой траве к каменному забору. Он знал там одно местечко, где он 
мог посидеть и понаблюдать, оставаясь невидимым. Когда он добрался 
до своего тайного убежища и устроился, он сорвал травинку и задумчиво 
пожевал ее.
	- Что это за великие перемены в мире, о которых западный ветер и 
его дружок легкий бриз твердили мне все эти дни? Что они имели в виду 
и как он мог подготовиться к этому?
	Для луговой мыши не было лучшего места для жизни, чем зеленый 
луг, каким он был в то время. Любая травинка на лугу служила мышам 
пищей. Многие растения, которые мышонок считал скверными, 
неожиданно наполнились сухими стручками со сладкими орехами 
внутри и он мог разгрызть их своими острыми зубками. Луговой 
мышонок был сыт и доволен.
	- Неужели все это должно перемениться? - Он удивлялся в 
замешательстве, думал, но не мог представить себе, что все это может 
кончиться.
	"Видите ли, дети, луговой мышонок родился весной. Он вырос 
летом, когда солнце дарит свою широкую улыбку и долго не уходит с 
голубого-голубого неба. В течение лета он превратился во взрослую 
мышь, женился и у него родились мышата и скоро они тоже подрастут.
	А теперь вы догадались, какие должны произойти изменения, о 
которых не мог знать луговой мышонок?"
	Все младшие дети закричали и замахали ручками, потому что в 
отличии от старших детей они считали, что они действительно угадали.
	- Очень хорошо,- сказал Смоки,- все это знают. Спасибо, Робин. А 
теперь посмотрим, сможешь ли ты немного почитать, Билли.
	Билли Буш встал, правда менее уверенно, чем Робин, и взял 
предложенную ему книгу.


			КОНЕЦ СВЕТА
	- Ну,- начал он,- луговой мышонок решил, что будет лучше, если 
он спросит кого-нибудь более старшего и мудрого, чем он сам. Самым 
мудрым из всех, кого он знал, была ворона, которая прилетела на 
зеленый луг когда-то в поисках зернышек или личинок насекомых и у нее 
всегда было что сказать любому, кто был готов выслушать ее. Луговой 
мышонок всегда прислушивался к тому, что говорила черная ворона, 
хотя он старался держаться подальше от ее блестящего глаза и длинного 
острого клюва. Было известно, что вороны не едят мышей, но с другой 
стороны было известно, что они едят все, что идет к ним в руки, или 
лучше сказать в клюв.
	Через некоторое время в небе послышалось тяжелое хлопанье 
крыльев и раздался резкий крик - черная ворона опустилась на зеленый 
луг недалеко от места, где сидел луговой мышонок.
	- Доброе утро, госпожа ворона,- окликнул ее мышонок, чувствуя 
себя в безопасности в своем укромном уголке в стене.
	- Разве это доброе утро? - спросила ворона.- Не так уж много дней 
тебе осталось говорить так.
	- Это как раз то, о чем я хотел спросить вас,- быстро проговорил 
мышонок.- Говорят, что в мире скоро наступят огромные изменения. Вы 
чувствуете это? Вы знаете, что это будет?
	- Ах, глупая молодежь! - прокаркала ворона.- Идут настоящие 
перемены. Это называется Зима и тебе бы лучше подготовиться к ней.
	- А что такое зима? Как мне готовиться к ней?
	Поблескивая глазами, как бы наслаждаясь замешательством 
лугового мышонка, черная ворона рассказала ему о зиме, о том, как 
жестоко будет дуть братец Северный Ветер по зеленому лугу и старому 
пастбищу, поднимая золотые и коричневые листья и срывая их с 
деревьев, как исчезнет трава и многие животные похудеют от голода. 
Она рассказала, как начнутся холодные дожди и затопят норки мелких 
грызунов таких, как луговые мыши. Ворона описала снег, который 
показался мышонку совершенно замечательным, но потом он узнал об 
ужасном холоде, который будет пробирать его до самых костей и как 
маленькие птички ослабеют от холода и упадут замерзшими с веток 
дерева, и как рыбы не смогут плавать вдоль быстрого ручья, а веселый 
ручей превратится в лед.
	- Но ведь это же конец света,- в отчаянии закричал мышонок.
	- Это так кажется,- ответила усмехаясь ворона,- так кажется только 
дуракам. Но не мне. Я выживу. Но тебе лучше подготовиться к зиме, 
мышонок, если ты хочешь остаться в живых.
	С этими словами черная ворона взмахнула своими тяжелыми 
крыльями и взлетела в воздух, оставив мышонка в еще большем 
смятении и испуге, чем он был до этого.
	Но пока он сидел под лучами теплого, доброго солнышка, 
пережевывая травинку, он понял, как можно научиться выжить в том, 
ужасном холоде, который приносил Братец Северный Ветер.
	- Хорошо, Билли,- сказал Смоки,- хорошо. Кто следующий?


			СЕКРЕТ БРАТЦА СЕВЕРНОГО ВЕТРА
	- Он подумал, что первое, что ему следует сделать,- читал Терри 
Оушн,- это отправиться вокруг огромного мира так далеко, как только 
он сможет, и спросить каждое живое существо, как они собираются 
готовиться к предстоящей зиме. Ему так понравился собственный план, 
что он, набрав с собой зерен и орехов, которые в изобилии валялись 
вокруг, попрощался со своей женой и детьми и отправился в тот же день.
	Первой, кого он встретил, была пушистая гусеница на веточке. 
Хотя гусеницы не считаются очень умными, луговой мышонок все-таки 
задал ей свой вопрос: что делать, чтобы подготовиться к предстоящей 
зиме?
	- Я не знаю, что такое зима,- сказала гусеница тоненьким голосом.- 
Хотя со мной тоже происходят перемены. Я собираюсь закутаться в эту 
прекрасную белую шелковую нить, я недавно научилась крутиться, но не 
спрашивай меня, как я это делаю; а когда я как следует завернусь, я 
приклеюсь к этой удобной веточке. Я долго буду оставаться там, может 
быть всегда. Я не знаю.
	Это не показалось мышонку решением проблемы и сетуя в душе на 
глупость гусеницы он продолжил свое путешествие. В самом конце 
поросшего лилиями пруда он встретил существо, которое никогда не 
видел раньше: это были огромные серовато-коричневые птицы с 
длинными изящными шеями и черными клювами. Их было много и они 
плыли через пруд, опуская головы под воду и заглатывая то, что они 
смогли поймать там.
	- Птицы! - решил луговой мышонок, и решил спросить у них.- Идет 
зима,- сказал он,- как вы собираетесь готовиться к ней?
	- Действительно, скоро зима,- ответил ему вожак торжественным 
голосом.
	- Братец Северный Ветер выгнал нас из наших гнезд, там он 
особенно резок. Он и теперь дует нам в спины, подгоняя нас. Мы 
обгоняем его, хотя он очень быстр. Мы полетим на юг, туда, где он не 
сможет настичь нас; там мы будем в безопасности.
	- А это далеко? - спросил мышонок, надеясь, что, возможно, он 
тоже сможет убежать от Братца Северного Ветра.
	- Много дней мы летим так быстро, как только можем,- сказала 
самая старая птица,- мы и так опаздываем,- и шумно захлопав крыльями, 
он поднялся с водной глади, вытянув ниточкой свои черные лапы под 
белым животом. Остальные последовали за ним и все вместе они с 
криками полетели к теплому югу.
	Мышонок печально побрел дальше, понимая, что он не сможет 
улететь от ветра на сильных широких крыльях, как эти птицы. Он так 
расстроился от этих мыслей, что чуть не споткнулся о скользкую форель 
в самом конце пруда с лилиями. Мышонок спросил у форели, что она 
собирается делать, когда наступит зима.
	- Спать,- сонно ответила форель, сморщившись по-стариковски.- Я 
зароюсь в теплую грязь на самом дне пруда, где ветер меня не достанет и 
засну. Я уже и сейчас почти сплю.
	Спать. Это уж чем-то отличалось от того, что он слышал раньше. 
Он двинулся дальше, но кого бы он не спрашивал, ответы были похожи 
один на другой.
	- Спать! - сказала змея, враг лугового мышонка.- Тебе нечего 
бояться меня, мышонок.
	- Спать! - сказал бурый медведь,- в пещере или крепком доме из 
ветвей. Спать до лучших времен.
	- Спать! - пропищала летучая мышь, его двоюродная сестра, 
которая вылетает на охоту по вечерам,- спать вниз головой, зацепившись 
коготками за ветку.
	Что ж, полмира просто собирались уснуть с наступлением зимы. 
Это был самый странный ответ, который услышал мышонок, но были 
также и другие.
	- Я припрятала орехи и зернышки в тайных местечках,- сказала 
рыжая белочка,- вот как я готовлюсь к зиме.
	- Я доверюсь людям, они будут подкармливать меня, когда нечего 
будет есть,- сказал маленький воробей.
	- Я построю,- сказал бобер,- я построю прочный дом ниже 
холодного течения и буду там жить с женой и детьми. А теперь не мешай 
мне работать. Я очень занят.
	- А я буду воровать яйца из амбаров,- сказал енот, у которого на 
лице было написано, что он воришка.
	- Я съем тебя,- сказала рыжая лиса,- вот тогда узнаешь! _ Она 
бросилась на бедного мышонка и чуть не схватила его, он едва успел 
укрыться в старом каменном заборе.
	Пока он сидел там, притаившись, он заметил, что пока он 
путешествовал, изменения, называемые Зимой, оставили на зеленом лугу 
еще одну улику. Он уже не был таким зеленым. Он стал коричневым, 
желтым, местами белым. Многие зернышки созрели и упали на землю 
или унеслись в разные стороны на маленьких крылышках. Солнце 
закрыли тяжелые серые тучи. А луговой мышонок все еще так и не 
придумал, как защитить себя от Братца Северного Ветра.
	- Что же мне делать? - громко заплакал он.- Неужели мне придется 
жить с моими двоюродными братьями в сарае фермера Брауна и 
постоянно бояться встречи с котом Томом или собакой Фьюри, где того 
и глядишь угодишь в мышеловку или наешься крысиного яду? Я так 
долго не протяну. Может быть, мне тоже отправиться на юг и надеяться, 
что я смогу перегнать Братца Северного Ветра? Но, наверняка, он 
схватит меня и заморозит своим холодным дыханием, когда я буду так 
далеко от дома. Может быть, мне забраться поглубже в норку с женой и 
детками, укрыться травой и постараться заснуть. Но скоро мы все 
проснемся от голода. Что же мне делать?
	В это самое время рядом с ним блеснул яркий черный глаз. Это 
было так неожиданно, что он вскочил, громко запищав. Рядом с ним 
сидела Черная Ворона.
	- Послушай, мышонок,- радостно сказала она,- прежде, чем ты 
решишь, как тебе защититься от холода, я хочу сказать тебе, что есть еще 
кое-что, о чем ты не знаешь, но тебе следует это знать.
	- Что же это? - спросил луговой мышонок.
	- Это секрет Братца Северного Ветра.
	- Его секрет? А что за секрет? Ты его знаешь? Ты расскажешь его 
мне?
	- Это кое-что приятное, что есть у зимы,- ответила ворона,- но 
Братец Северный Ветер хочет, чтобы ни одно живое существо не знало 
об этом. Но мне это известно. И я не скажу тебе ничего.
	Черная ворона хранила секреты почти так же, как она охраняла 
блестящие кусочки металла и стекляшки, которые она находила 
повсюду.
	- Кое-что приятное о зиме? Что бы это могло быть? Наверное, не 
холод, не снег, не лед и не реки, выходящие из берегов. И не сон, который 
похож на смерть и не спасение бегством от голодных врагов. Это не 
могут быть короткие дни и длинные ночи и бледное, невыразительное 
солнце.
	- Что же это могло быть?
	Той ночью, когда луговой мышонок лежал в своей норке под 
кучкой высохшей травы, тесно прижавшись к жене и детям, чтобы было 
теплее, сам Братец Северный Ветер прилетел, чтобы погулять по 
зеленому лугу. Каким же он был сильным и резким! Как раскачивался и 
сотрясался крошечный домик лугового мышонка! Какие мрачные серые 
облака пролетали по небу, то закрывая, то открывая испуганную луну.
	- Братец Северный Ветер! - закричал мышонок изо всех сил.- Мне 
холодно и я боюсь. Не скажешь ли ты мне что-нибудь хорошее о зиме?
	- Это мой секрет! - ответил Северный Ветер суровым ледяным 
голосом. Чтобы убедить мышонка в своей силе, он начал дуть на 
высокий клен и дул до тех пор, пока все зеленые листья не превратились 
в оранжевые и красные, а потом разметал их в разные стороны. 
Покончив с листьями, ветер умчался прочь, пролетев по зеленому лугу и 
оставив мышонка потирать своими лапками замерзший носик и 
размышлять, что же это за секрет.
	- А вы знаете секрет Братца Северного Ветра?
	- Конечно, знаете.
	- О,- Смоки пришел в себя,- извини, Терри, я не хотел заставлять 
тебя читать так долго. Спасибо большое.
	Он с трудом сдержал зевок, а дети с интересом наблюдали за ним.
	- А теперь все достаньте ручки, тетради и чернила пожалуйста. 
Продолжаем урок, и не ворчите. Хорошенького понемножку.


			ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
	В то утро, кроме чтения было еще и чистописание, которое 
занимало больше времени, как только Смоки стал учить детей 
итальянской каллиграфии, как писал он сам. Особенность этой 
каллиграфии в том, что если буквы написаны правильно, то они 
изумительно красивы, но если хоть немного ошибаешься, то почерк 
выглядит уродливым.
	- Соединяй буквы,- сказал он Петти Флауэрс, которая, хотя 
слышала эти слова в течение уже целого года, думала, что он говорит: 
"Посмотри на себя". Для нее это звучало, как оскорбление, на которое 
она не могла ответить и не могла избежать его. Однажды, разозлившись, 
она так резко перечеркнула пером страницу тетради, что разрезала лист, 
как ножом.
	Чтение проходило по книгам из библиотеки Дринквотера и было 
захватывающим занятием. Это были "Секрет Братца Северного Ветра" и 
другие сказки доктора, которые Смоки считал поучительными и 
полезными для старших и для младших ребят. Иногда они так надоедали 
ему своим запинающимся чтением, что он читал им сам. Ему это очень 
нравилось, как нравилось объяснять детям трудные места или идею 
автора. Многие дети думали, что эти отступления были частью текста, и 
когда они подрастали и самостоятельно читали те книги, что были 
прочитаны им Смоки, то они казались им бессодержательными и 
поверхностными, как если бы в них отсутствовали целые страницы 
текста.
	Днем была математика, которая зачастую становилась 
продолжением каллиграфии, так как Смоки уделял столько же внимания 
красивому написанию цифр, сколько и правильности самого решения. 
Среди его учеников были один или два, которые красиво писали цифры 
и Смоки с удивлением думал, что это, наверное, из-за того, что они более 
успешно усвоили действия с дробями и всякую другую чепуху; он 
позволил этим детям помогать ему учить других. В соответствии со 
старым принципом, что музыка и математика - сестры, он иногда в 
полдень, совершенно бесполезный для усвоения знаний, играл им на 
своей скрипке. Ее диковатое и не всегда понятное пение, запах горящей 
печи и завывание ветра за окном Билли Буш позже вспоминал как уроки 
математики.
	Как у учителя у него было одно несомненное достоинство: по-
настоящему он не понимал детей, ему не доставляло удовольствия их 
детство, его ставила в тупик и приводила в смущение их энергия. Он 
обращался с ними, как с подростками, потому что он не умел по-
другому, а если они вели себя не так, как следует подросткам, он не 
обращал на это внимания и продолжал, как ни в чем не бывало. Что его 
действительно заботило, так это обучение. Вот о чем стоило говорить. 
Школьные уроки были продолжением игры - даже самым умным детям 
трудно было заставить его поиграть во что-нибудь еще - и поэтому 
только когда они все, наконец, прекращали его слушать /а это случалось 
в основном в ясные солнечные дни или когда с неба завораживающе 
падали снежинки, или когда шел монотонный дождь/, только тогда он 
отпускал их с урока, не в состоянии думать еще и о том, чтобы забавлять 
их дальше.
	После этого он и сам отправлялся домой через главные ворота 
Эджвуда, раздумывая над тем, оправилась ли Софи от своей дремоты.


			КОЕ-ЧТО ХОРОШЕЕ О ЗИМЕ
	В тот день он задержался, вычищая маленькую печь - если холод 
будет продолжаться, то она потребуется завтра для освещения и тепла. 
Когда он запер дверь школы, то повернулся и остановился на усыпанной 
листьями дороге, что лежала между школой, располагавшейся в здании 
старого маленького храма в дорическом стиле, и центральными 
воротами Эджвуда. Это была не та дорога, по которой он впервые 
прибыл в Эджвуд, и не в эти ворота он входил. Как бы то ни было, 
центральными воротами никто больше не пользовался. Подъездная 
аллея, которая на полмили тянулась по парку, теперь превратилась в 
тропинку, по которой он совершал свои ежедневные прогулки и больше 
всего напоминала следы огромного, тяжело ступающего дикого зверя.
	Высокие входные ворота обычно стояли открытыми и заросли 
сорной травой и мелким подлеском. Только проржавевшая цепь, 
протянутая поперек аллеи позволяла предположить, что это был вход 
куда-то, куда нельзя было являться без приглашения. Дорогой теперь 
больше никто не пользовался за исключением детей, идущих и бегущих в 
школу со всех сторон, и Смоки точно не знал, куда она ведет. Но в тот 
день, стоя по щиколотку в листьях и по каким-то причинам не будучи в 
состоянии пройти через ворота, он подумал, что одна из тропинок 
должна вести к дороге с щебеночным покрытием из Медоубрука, та в 
свою очередь вела мимо дома Джениперов и выходила на шоссе, по 
которому с ревом проносились автомобили и автобусы в город.
	Что если он теперь же повернет направо /или налево?/ и пойдет по 
этой дороге обратно пешком и с пустыми руками так же, как он и 
пришел сюда, но он опасался, что как в кино, может выбрать неверный 
путь и вернется на то же место.
	Ну, и к тому же он был не с пустыми руками.
	И к тому же в нем росла уверенность в том, что однажды летним 
полднем, войдя сквозь призрачную дверь в Эджвуд, он останется 
навсегда: что множество дверей, через которые ему придется проходить, 
ведут в дальние уголки того же самого дома и они сконструированы 
архитекторами так, что пространство вокруг них очень похоже на леса, 
озера, фермы и дальние холмы. И по какой бы дороге ты ни пошел, она 
поведет тебя вокруг, да около крыльца дома в Эджвуде, с широкими 
скрипучими ступеньками и дверью, ведущей опять в дом.
	Он с трудом заставил себя оторваться от этих осенних мыслей и 
встал с места. Круговорот дорог и времен года: он уже был здесь прежде. 
Октябрь был тому причиной.
	И все-таки он снова остановился, когда переходил через 
выкрашенный белой краской мост, который аркой был переброшен через 
небольшой ручей. В воду кружась падали листья и течение уносило их. 
Ветер подхватывал новые охапки листьев и, кружа их то быстрее, то 
медленнее, снова бросал в воду: это были и ярко-оранжевые разлапистые 
листья кленов, и широкие, остроконечные листья вязов и американского 
ореха, и коричневые резные листья дуба. В воздухе они беспорядочно и 
быстро метались, но опустившись в воду, они исполняли свой 
замысловатый танец уже медленно и элегантно, отдавшись во власть 
течения.
	Что же ему делать?
	Когда в далеком детстве ему вдруг показалось, что он вырастет и 
будет неизвестным никому человеком, он предположил, что это будет 
похоже на одежду, купленную ребенку на вырост. Сначала он испытывал 
некий дискомфорт, как при примерке такой одежды, и это неудобство 
проходило по мере того, как одежда становилась впору. То же 
происходило с его характером, пока, наконец, он не отшлифовал все то, 
что раздражало его. Он ожидал, что в нем будет некоторое своеобразие. 
Но он не хотел всю жизнь страдать или еще того хуже - оказаться не на 
своем месте и не в своем времени, связанным по рукам и ногам и 
борющимся.
	Он бросил взгляд на загадочный, непостижимый Эджвуд, который 
лежал прямо перед ним, с освещенными окнами: маской ли были 
закрыты многие лица или это было одно необычное лицо, меняющее 
маски - он не знал этого, как ничего не знал и о себе самом.
	Что же было хорошего в зиме? Он знал ответ: он уже прочитал его 
в книге. Если приходит зима, то недалеко и весна, вернее она не может 
быть далеко. Но, подумал он, в жизни весна вполне может оказаться 
очень далеко.


			МИР ОЧЕНЬ СТАР
	В музыкальной комнате, напоминающей многоугольник и 
расположенной на первом этаже, Дэйли Алис, которая была беременна 
во второй раз и тяжело дохаживала последний месяц, играла в шашки с 
тетушкой Клауд.
	- У меня такое ощущение,- сказала Алис,- что каждый день - это 
шаг и каждый шаг отдаляет меня, ну, как бы это сказать, от способности 
чувствовать. От того времени, когда все предметы были для меня, как 
живые и подавали мне какие-то знаки.
	- Я понимаю тебя,- сказала Клауд,- но я думаю, что это только так 
кажется.
	- Не то, чтобы я переросла это.
	- Детям это всегда легче. А ты теперь леди - у тебя свои дети.
	- А Виолетта? Что ты скажешь о Виолетте?
	- Ах, да. Ну, Виолетта...
	- Что меня удивляет, так это то, что, наверное, мир становится 
старше. Конечно, не так быстро, как все живое в мире. Может быть, это 
только мой мир становится старше?
	- Все и всегда удивляются этому. Но я не думаю, что все чувствуют, 
как мир становится старше. Мир слишком стар для этого.- Она взяла 
одну черную шашку Алис.- Становясь старше, ты можешь понять только 
то, что мир действительно очень стар. Когда человек молод, ему и мир 
вокруг тоже кажется молодым. Вот и все.
	Алис подумала, что это все равно не могло объяснить того, что 
она чувствовала, сознание, что понятные ей раньше вещи остались 
теперь в прошлом, что она разорвала все нити, связывающие ее с ними, 
угнетало ее ежедневно. Когда она была маленькой, у нее было 
постоянное ощущение того, что ее дразнят. Теперь она этого не 
чувствовала. Она была уверена, что никогда снова у нее не появится 
такое необыкновенное восприятие, она не получит ключ к тому, чтобы 
распознать их присутствие, не получит понятное только ей послание. 
Она никогда снова не почувствует во время сна в саду на солнышке, 
касание их одеяний на своих щеках, одеяний тех, кто наблюдал за ней, а 
когда она просыпалась, они исчезали и оставляли вокруг нее только 
разворошенные листья. "Иди сюда, иди сюда",- напевали они ей в 
детстве. Теперь она была неподвижна.
	- Ты волнуешься,- сказала Клауд.
	- Ты делаешь это специально? - спросила Дэйли Алис, обращаясь 
не только к Клауд.
	- Что делаю? - удивилась Клауд.- Расту? Ну, что ты, конечно, нет. 
В мыслях. Если ты видишь, что это невозможно, откажись от этого... Ты 
можешь приветствовать это или нет - принимай это, как должное. Или 
откажись от всего, но не требуй платы, никогда не думай, что возможна 
какая-либо сделка.- Она подумала об Обероне.
	Через окна музыкальной гостиной Дэйли Алис увидела, как Смоки 
тащился домой, с трудом передвигая ноги. Да, если то, что сказала 
Клауд было правдой, то это значит, что она вовлекла Смоки в сделку и 
то, что она дала ему в обмен было ощущение, что это именно они, они 
сами, те, кто привели ее к нему, те, кто выбрали его для нее, в 
соответствии с их планом он стал принадлежать ей - долгосрочное 
обязательство, выгодная и удобная женитьба. Итак, хотя теперь у нее 
было то, что ей обещали, взамен этого она потеряла теперь то ощущение 
вещей, которое у нее было до этого. То, чем она теперь обладала - Смоки 
и обычное счастье - казалось хрупким, могущим исчезнуть и только по 
воле случая она стала обладательницей всего этого.
	Страх; она чувствовала страх - да и могло ли быть иначе, если 
сделка произошла поистине моментально, она лишь сыграла свою роль 
и это стоило ей слишком многого, они были вовлечены в такие заботы, 
чтобы подготовить все это, что она могла вполне потерять их. Неужели 
они могли быть такими лживыми? Неужели она так мало понимала? И 
все-таки она боялась.
	Она слышала, как торжественно хлопнула входная дверь и спустя 
мгновение, увидела доктора в красном пиджаке, выходящего навстречу 
Смоки. В руках у доктора были два короткоствольных ружья и 
охотничье снаряжение. Смоки выглядел несколько удивленным, потом 
он быстро зажмурил и открыл глаза и провел рукой по лбу, как бы 
вспоминая что-то важное, о чем он забыл. Затем, смирившись с 
неизбежным, он взял из рук доктора одно из ружей. От движения воздуха 
из трубки доктора, которую он курил вылетело несколько ярко 
оранжевых искорок. Смоки молча повернулся, чтобы выйти вместе с ним 
в парк, а доктор все еще продолжал говорить и размахивать руками. 
Один раз Смоки оглянулся и посмотрел на окна верхних этажей дома.
	- Ты волнуешься,- снова сказала Клауд.
	Во фланелевом халате и Алисином кардигане через музыкальный 
салон прошла Софи и две женщины на минуту прекратили играть. Не то, 
чтобы Софи отвлекла их. Казалось, что Софи даже не заметила их, но 
это было не так, просто она не подала и вида. Когда она прошла мимо 
играющих женщин, им показалось, что их окружил целый мир: сильный 
ветер и черная земля. Было ли это внезапное общее чувство, которое 
вызывала Софи или сама девушка - Дэйли Алис не знала, но после того, 
как Софи прошла, что-то как бы прояснилось для нее.
	- Куда он идет? - спросила Софи, не обращаясь ни к кому, водя 
руками по стеклу, как будто это была преграда или прутья клетки, в 
которой она оказалась.
	- На охоту,- ответила ей Дэйли Алис. Она сделала властное лицо и 
сказала: - Ты волнуешься.


			НЕПОКОЛЕБИМЫЕ ХИЩНИКИ
	Однажды осенью доктор Дринквотер медленно достал одно из 
многочисленных короткоствольных ружей, которые хранились в комоде 
в бильярдной комнате, вычистил, зарядил его и отправился пострелять 
птиц. При всей его любви к животному миру, а возможно из-за этого, 
доктор ощутил, что он также заслуживает того, чтобы быть плотоядным 
животным, подобно рыжей лисе или лесной сове - если бы только это 
было в его власти. Необъяснимое удовольствие, с которым он ел мясо, 
обсасывая косточки и облизывая пальцы убеждали его, что это было 
вполне в его характере. Одна-две охоты в год, несколько птиц с ярким 
оперением, безжалостно подстреленных в небе и окровавленными, с 
открытыми клювами принесенных домой, казалось удовлетворяли его 
самолюбие. Его знание леса и умение неслышно подкрадываться к 
жертве вполне компенсировало некоторую нерешительность в момент, 
когда рябчик или фазан вылетали из куста и его охота обычно была 
удачной и все это давало ему повод думать о себе, как о непоколебимом, 
жестоком хищнике, когда он разделывал говядину или ел мясо молодого 
ягненка.
	В такие дни он часто уделялся со Смоки, убеждая его в логичности 
такой позиции. Доктор был левшой, а Смоки стрелял с правой руки и это 
уменьшало вероятность того, что они могут попасть друг в друга во 
время охоты и Смоки при всей его невнимательности и нетерпении 
постепенно превратился в настоящего стрелка.
	- Мы все еще на вашей земле? - спросил Смоки, когда они вышли за 
каменный забор.
	- Это земля Дринквотеров,- ответил доктор,- кстати, знаешь, этому 
лишайнику здесь должно быть, уже сотни лет.- Я и имел в виду, что это 
земля Дринквотеров.
	- Знаешь,- снова заговорил доктор, доставая ружье и поводя им в 
воздухе, выбирая направление,- я-то не Дринквотер. Это не мое имя.
	Это напомнило Смоки первые слова, которые доктор сказал ему 
при встрече. Он сказал тогда: "Я не практикующий врач".
	- Я внебрачный ребенок.- Он надвинул свою матерчатую кепочку 
поглубже на голову и без затаенной обиды принялся рассматривать 
чехол ружья.- Я был незаконнорожденным и никогда никто меня не 
признавал открыто. Виолетта признала меня, а также Нора и Гарви 
Клауд. Но они никогда не занимались формальностями.
	- Неужели? - воскликнул Смоки с видимым интересом, хотя он 
прекрасно знал эту историю.
	- Это семейная тайна, закрытая за семью замками,- продолжал 
доктор.- У моего отца была тайная связь с Эми Медоуз, ты встречался с 
ней.
	Он овладел ею и бросил девушку,- заключил Смоки и почти 
проговорил это вслух.
	- Да, я знаю Эми, теперь ее фамилия Вудс.
	- Она уже много лет замужем за Крисом Вудсом.
	Какая-то мысль промелькнула в голове Смоки, но в последний 
момент ускользнула от него. Что это было? Мечта?
	- Я родился в результате их связи.- Адамово яблоко на шее доктора 
задергалось, может быть от волнения - Смоки не был уверен.- Я думаю, 
что как только этот кустарник вокруг нас закончится, мы выйдем на 
хорошее место.
	Смоки шел, куда его направляли. Он держал наготове свое ружье 
из старой английской стали, но ствол его был опущен вниз для 
безопасности. Ему не доставляли такого удовольствия, как другим 
членам семьи, длительные бесцельные прогулки, особенно в сырую 
погоду; но если перед ним была определенная цель, как, например, 
сегодня, он мог идти, не обращая внимания на неудобства. Ему 
нравилось нажимать на спусковой крючок, даже если он и не попадал в 
цель. Пока он пребывал в рассеянности, две коричневые куропатки 
выскочили из густых кустов прямо перед ним, и взлетели, набирая 
высоту. Смоки вскрикнул от неожиданности, но поднимал свое ружье 
как раз в то время, как доктор крикнул ему:
	- Это твои! - Хотя его оружие не было приготовлено для выстрела, 
он вскинул одно ружье, нажал на курок, затем вскинул другое и снова 
выстрелил. Опустив ружье, он с удивлением заметил, что обе птицы 
закувыркались в воздухе и упали на землю, заросшую увядшей травой, с 
тяжелым стуком.
	- Черт побери! - сказал Смоки.
	- Хороший выстрел,- от души воскликнул доктор, испытывая 
небольшие угрызения совести в сердце.


			ОТВЕТСТВЕННОСТЬ
	Возвращаясь домой в обход, с сумкой и четырьмя подстреленными 
птицами, поеживаясь от вечернего холода, они коснулись темы, которая 
и раньше не давала Смоки покоя: ему приходилось видеть развалины 
наполовину выстроенных сооружений в окрестностях, дома, церквушки - 
теперь покинутые, но раньше видимо, выстроенные с какой-то целью. И 
что это был за старый автомобиль, заброшенный и ржавеющий посреди 
поля? Автомобиль был очень старый; должно быть, он стоял там уже лет 
пятьдесят.
	- Форд, модели Т, да? - спросил доктор.- Это машина моего отца.
	Не теряя автомобиль из виду, они остановились у каменной стены 
и, прежде, чем перебраться через нее, достали фляжку, чтобы сделать по 
глотку, как поступают все охотники.
	- Когда я подрос,- рассказывал доктор, вытирая рот рукавом,- я 
начал спрашивать, откуда я взялся. Ну, я узнал от них об Эми и Августе. 
Но видишь ли, Эми никогда не хотела, чтобы произошло то, что 
случилось, она старый друг семьи. Хотя все и так все знали, и Крис Вудс 
тоже и она всегда плакала, когда я приходил навестить ее. Виолетта, 
казалось, совсем забыла Августа, хотя ты никогда не знал ее. Нора 
просто говорила: он сбежал.
	Он засунул фляжку за пояс.
	- Как-то я набрался смелости и спросил Эми об этой истории, но 
она только покраснела - и все. Август был ее первой любовью. 
Некоторые люди никогда не забывают первую любовь, правда? Я этим 
даже горжусь в какой-то мере.
	- Так думают влюбленные дети,- заметил Смоки.
	- Я был уже в возрасте, когда ты захотел увериться во всем этом,- 
продолжал доктор,- ну, кто ты такой, в конце концов. Ну, ты знаешь, как 
это бывает.- Смоки не знал.
	- Я подумал: мой отец исчез без следа. А нельзя ли и мне сделать то 
же самое? Может быть, это у меня тоже в крови? И может быть, если я 
найду его после кто знает каких приключений, я заставлю его признать 
меня. Я сожму его плечи руками и скажу ему: я твой сын.
	Он откинулся на спину и уныло присосался к фляжке.
	- Ну, и вы сбежали?
	- Да, вроде как.
	- Ну, и что?
	- Мне не удалось далеко убежать. Но успел получить докторскую 
степень, хотя у меня никогда не было достаточно практики; я посмотрел 
Старый Свет. Но я вернулся.
	Он смущенно улыбнулся.
	- Думаю, они знали, что я вернусь. Софи Дэйл знала. Она этого и 
не скрывает.
	- Вы никогда не нашли своего отца,- полувопросительно сказал 
Смоки.
	- И да, и нет.- Он смотрел на стога сена в поле. Скоро поле 
превратится просто в холмистую землю, где ничего не растет.- Я думаю, 
что это правда, что, хотя мы и отправляемся далеко от домов поискать 
счастья, но находим то, что ищем у себя, в двух шагах от дома.
	А в это время за ними наблюдал луговой мышонок, замерев без 
движения в своем тайничке в каменной стене. О чем это они? Он 
принюхивался к отвратительному запаху крови, исходившему от них, 
смотрел, как двигались их рты, как будто они поглощали огромное 
количество пищи, но они ничего не ели. Он присел на корточки на 
мягкой подушке из лишайника, как с незапамятных времен делали его 
далекие предки и удивлялся, быстро подергивая носиком и поводя 
глазами, прислушиваясь к звукам, которые издавали два пришельца.
	- Не стоит вникать в это слишком глубоко,- сказал доктор.- В то, 
что уже произошло и ничего нельзя изменить.
	- Нет,- слегка осуждающе отозвался Смоки.
	- Мы,- продолжил доктор и Смоки задумался над тем, что он имел 
в виду под словом "мы",- мы имеем свою ответственность, и не следует 
просто отправляться на поиски и не обращать внимания на других, 
которые что-то хотят или в чем-то нуждаются. Нужно думать о них.
	Так и не додумав свои мысли до конца, луговой мышонок уснул, 
но тут же проснулся, когда два больших существа встали и стали 
укладывать свои непонятные принадлежности.
	- Иногда мы не все понимаем,- сказал доктор с таким видом, как 
будто он постиг эту мудрость после многих потерь.- Но мы вынуждены 
играть свою роль.
	Смоки выпил и закрутил фляжку. Собирался ли он действительно 
отказаться от своей ответственности, выбросить свою часть сделать что-
то ужасное и неприятное самому себе? То, что вы ищите, находится 
рядом с вами: в данном случае это плохая шутка. Он не мог ответить на 
это и не было никого, у кого бы он мог получить ответ, он знал только 
одно: он устал от борьбы.
	Но как бы то ни было, подумал он, это случалось в мире уже не 
один раз. Не он первый, не он последний.


			УРОЖАЙНЫЙ ДОМ
	Раз в год в семье проводился званный ужин, когда на стол 
подавалась разнообразная дичь. В течение целой недели приезжали 
люди, которых принимала тетушка Клауд. Они привозили арендную 
плату или объясняли, почему не могут заплатить. Смоки это не очень 
удивляло, так как он не имел представления о размерах их собственности 
и ее ценности, хотя эта ежегодная церемония весьма напоминала ему 
феодальные отношения. Большинство из тех, кто появлялся в доме 
приносили также какую-то дань: галлон яблочного сидра, корзинку 
яблок с розовыми бочками, помидоры, обвернутые розовыми листками 
бумаги.
	Флудс, Ханна и Сонни Нун, самые крупные из их арендаторов, 
остались на ужин. Руди принес утку из собственного хозяйства, чтобы 
разнообразить стол; по такому случаю из комода была извлечена 
кружевная скатерть, издающая легкий запах лаванды. Клауд открыла 
свою полированную шкатулочку, где хранила свадебное серебро /она 
была единственной невестой из рода Дринквотеров, которая получила 
серебро - Клауд всегда была очень аккуратна с такими вещами/ и зажгла 
высокие свечи.
	На стол поставили много хмельного темного вина, которое 
Вальтер Оушн делал каждый год и переливал его в бутылки - это была 
его дань. Были произнесены тосты перед подачей лоснящихся от жира 
запеченных уток, выпили и за осенний урожай. Руди встал, при этом его 
живот навис над краем стола.
	- Благословляю хозяина этого дома,- начал он,- хозяйку тоже 
благословляю, а также и маленьких деток, которые бегают вокруг стола.
	Этот год был отмечен появлением на свет его собственного внука 
Робина, у Сонни Нун родились близнецы, а у Смоки - дочь Тэси.
	Мать встала со своего места и высоко подняла свой бокал.
	- Желаю вам, чтобы ваш дом обошло ненастье, чтобы тепло 
вашего камина всегда согревало вас, но больше всего я желаю вам 
любви, даже когда идет снег.
	Смоки начал было произносить свой тост по латыни, но Дэйли 
Алис и Софи недовольно заворчали, поэтому он остановился и начал 
снова. Он произнес тост в стихах, восхваляющий гуся, табак и одеколон.
	- Я не знал, что ты заядлый курильщик,- улыбаясь сказал Руди.
	- А я не знал, Руди, что у тебя такое любвеобильное сердце,- 
запальчиво отозвался Смоки, помогая тому разлить вино.


	После обеда Руди копался в груде старых пластинок, тяжелых, как 
блюда, которыми долго никто не пользовался и теперь они в пыли 
громоздились на буфете. Он перебирал это богатство, встречая их, как 
старых друзей, радостными криками. Пластинки ставили на 
проигрыватель и танцевали.
	Дэйли Алис, пройдя в танце один круг, почувствовала себя не в 
силах продолжить танец и, сложив руки на своем большом животе, 
отошла в сторону и отдыхала, наблюдая за другими. Великан Руди 
кружил свою маленькую жену и Алиса подумала, что ему, должно быть 
потребовалось прожить с ней много лет, чтобы научиться не повредить 
ее; она представила, как он всем своим огромным весом лежит на ней,- 
нет, наверное, она карабкается на него, как на гору. Смоки запел какую-
то идиотскую песенку с глупыми, бессмысленными словами. Это вызвало 
у нее улыбку. Откуда он узнал слова этих ненормальных песенок, он, 
который, казалось, знает все то, что знают остальные. Он танцевал с 
Софи, которая была для него слишком высока, ведя ее галантно, 
достаточно неумело.

		Бледная луна поднималась над зелеными горами,
		Солнце опускалось за синее море.

	Она ощущала в себе тоже солнце, только очень маленькое, но оно 
согревало ее изнутри. Она почувствовала угрызения совести от тех 
мыслей, которые переполняли ее, и от того, что она смотрела на него и 
всех остальных как бы со стороны или с большой высоты. Было время, 
когда она казалась себе уютной и маленькой в большом доме Смоки, она 
чувствовала себя в полной безопасности и, переходя из комнаты в 
комнату, постоянно ощущала его присутствие. Теперь она чаще 
чувствовала совсем другое: он, конечно, оставался все таким же, но для 
нее он был не больше, чем мышь в ее доме. Огромная величина: она себя 
чувствовала такой. Ее размеры резко увеличились, она чувствовала, что 
при соответствующих обстоятельствах она почти достигнет размеров 
самого Эджвуда: будет такой же большой, такой же старой, удобной и 
вместительной. По мере того, как она становилась все больше - внезапно 
это поразило ее - тот, кого она любила, уменьшался в размере так же 
неуклонно, как если бы он уходил от нее.
	А Смоки, отчаянно фальшивя, все продолжал напевать свою 
глупую песенку.
	Казалось, ее окутывала какая-то тайна. Она тяжело встала со 
своего места /Смоки подошел было к ней, но она попросила его не 
беспокоиться и оставаться с гостями/, с трудом поднялась по лестнице с 
таким видом, как будто она несла перед собой огромное, хрупкое яйцо, 
из которого вот-вот должен был вылупиться цыпленок. Она еще 
подумала, что ей бы лучше посоветоваться, пока не наступила зима и 
пока не поздно.
	Но когда она присела на край кровати в своей спальне, куда 
долетали слабые звуки музыки снизу, то она поняла, что знает, какой 
совет получит, если пойдет за ним: она убедится в том, что она и так уже 
знала и что только еще больше потускнеет от повседневной жизни, от 
бесполезных надежд и такого же бесполезного отчаяния; что если это 
действительно было сказкой и ей была предначертана какая-то роль в 
этой сказке, то все, что делала она и ее близкие не было частью сказки. 
Сначала они выбрали Смоки для нее и лишь только потом она выбрала 
его для себя; и это тоже было частью сказки. И если он теперь начнет 
неуловимо отдаляться от нее, это тоже будет сказкой. А если они вдруг 
выйдут из того сумрака, в котором они сейчас брели, если перед ними 
внезапно откроются широкие, покрытые цветами поля и указатели на 
перекрестке дорог - то это тоже будет сказкой.
	- Нет,- сказала она вслух,- я не верю в это. У них есть власть. 
Просто иногда мы не можем понять, как именно они защищают нас. А 
если ты и знаешь, то не скажешь.
	- Хорошо,- ей показалось, что дядюшка Форель ответил ей с 
мрачным видом.- Лучше думай о том, что ты знаешь.
	Она легла на кровать, поддерживая живот переплетенными 
пальцами, думая о том, что она не знает, как лучше, во всяком случае, 
совет был довольно туманным и расплывчатым.
	- Я буду надеяться,- сказала она сама себе.- Я буду счастлива. Есть 
что-то, чего я не знаю, какой-то сюрприз, который они приготовили для 
меня. Все в свое время. В последний момент. Так всегда бывает в сказках.
	Она не услышала сардонического ответа, который она знала, что 
получит от дядюшки Фореля. И все-таки, когда Смоки открыл дверь и 
вошел неверным шагом, и от него исходил запах вина, которое он выпил 
и духов Софи, которыми он пропитался - что-то перевернулось у нее 
внутри и она заплакала.
	Это были слезы человека, который никогда не плачет - они 
безмолвными, хладнокровными ручьями текли по ее щекам. На это было 
страшно смотреть. Казалось, что слезы разрывают ее на части и 
заставляют ее зажмуривать глаза и закрывать руками рот, чтобы не 
закричать. Смоки, охваченный внезапным благоговейным страхом сразу 
же подошел к ней, ни о чем не думая и не зная, что он будет делать. Но 
когда он попытался взять ее за руку и нежно заговорить с ней, она 
задрожала еще сильней, маленький шрам, пересекавший ее лицо, 
покраснел и стал уродливым. Он обошел вокруг нее и приглушил яркий 
свет. Не обращая внимания на ее протесты, он укрыл ее как смог, 
надеясь, что ему удастся нежностью утешить и успокоить ее. Он не был 
уверен, что не он сам причина ее страданий. Он не был уверен, обнимет 
ли она его, чтобы успокоиться или в ярости ударит, но у него не было 
выбора - спаситель или жертва - все равно, лишь бы утихомирить ее, 
прекратить ее страдания.
	Она сдалась, сначала сама не желая того, и ухватилась за рукава 
его рубашки, как будто хотела порвать ее, а он все время повторял:
	- Ну, скажи мне, скажи мне.- Он не знал, как еще успокоить жену и 
надеялся, что это удержит ее от слез и крика. Ребенок внутри нее 
шевельнулся. Ей ничего не оставалось, кроме как рассказать ему, что 
слезы были вызваны мыслями о черном водоеме в лесу, покрытым 
золотыми листьями, которые продолжали падать и видением огромной 
проклятой рыбы, которая слишком замерзла; чтобы говорить или 
думать - эта рыба знала сказку, она завладела ею.


			III
	- Это Джордж Маус,- сказал Смоки. Лили, цепляясь за его ноги, 
посмотрела в том направлении, куда указывал ее отец. Джордж шел 
сквозь туман и от его ботинок разлетались брызги. На нем был 
огромный серый плащ, его шляпа сморщилась от дождя; когда он 
подошел поближе, он приветственно помахал рукой.
	- Привет,- закричал он, с хлюпаньем поднимаясь по лестнице.- 
Приве-е-ет.
	Он крепко обнял Смоки; из-под полей его шляпы сверкнули белые 
зубы и, как угольки, блеснули темные глаза.
	- Так это та девочка, которую зовут Тэси?
	- Это Лили,- сказал Смоки.- Тэси уже большая девочка. Ей шесть 
лет.
	- Боже мой.
	- Вот так.
	- Как летит время.
	- Ну, входи же. Что случилось? Хоть бы написал.
	- Я решил приехать только сегодня утром.
	- Что-нибудь случилось?
	- Ничего особенного.


			ВРЕМЯ ЛЕТИТ
	Он предпочел не говорить Смоки о пятистах миллиграммах 
пелласидара, которые он принял и который теперь действовал на его 
нервную систему, как первый зимний день седьмого по счету зимнего 
солнцестояния со времени женитьбы Смоки. Большая таблетка 
пелласидара заставляла его бесцельно слоняться с места на место.
	Входная дверь захлопнулась за ним, заставив зазвенеть медную 
дощечку и задрожать стекла. Джордж Маус величественным жестом 
сбросил с себя накидку - это заставило Лили рассмеяться, а Тэси, 
вбежавшая в прихожую посмотреть, кто пришел, остановилась на 
лестнице. За ней в длинном кардигане появилась Дэйли Алис, ее руки 
были засунуты в карманы и те слегка оттопыривались. Она подошла 
поцеловать Джорджа, и он, сжимая ее, ощутил головокружение и 
неуместное желание проглотить таблетку; это рассмешило его.
	Все вместе они отправились в гостиную, где уже горела 
желтоватым светом лампа; по пути они увидели свое отражение в 
высоком трюмо, стоявшем в прихожей. Джордж остановился перед 
зеркалом, удерживая всех за плечи и рассматривая отражение: в зеркале 
отражались он сам, его кузен Смоки и Лили, которая выглядывала из-за 
ног своей матери. Изменились ли они? Ну, Смоки отрастил бородку; 
когда Джордж впервые познакомился с ним, у него тоже была бородка, а 
потом он ее сбрил. Его лицо похудело и стало более одухотворенным. 
ОДУХОТВОРЕННЫМ. Присмотрись. Он сосредоточился. Алис - мать 
двоих детей, изумительно! Ему вдруг показалось, что увидеть ребенка 
женщины, все равно, что увидеть ее наготу. А он сам? ОН заметил седину 
в своих усах, сутулость своей некогда прямой спины, но все это не имело 
значения; из зеркала на него смотрело такое лицо, какое он привык 
видеть всегда с тех пор, как впервые посмотрел в зеркало.
	- Да, время летит,- сказал он.


			ПРЕДНАМЕРЕННЫЙ РИСК
	В гостиной они все вместе готовили длинный список покупок.
	- Нужно купить орехового масла,- сказала мать,- марки, йод, 
содовой воды и побольше, упаковку мыла, изюм, зубной порошок, 
кисло-сладкой фруктовой приправы к мясу, жевательную резинку и 
свечи, Джордж!
	Она обняла его; доктор Дринквотер поднял глаза от списка, в 
который он вносил необходимые записи.
	- Привет, Джордж! - сказала Клауд из своего угла у камина.- Не 
забудь, пожалуйста, сигарет.
	- Упаковку салфеток,- подсказала Дэйли Алис,- и спичек.
	- Овсянки,- предложила мать.- Твои едят овсянку, Джордж?
	- Только не овсянку,- закричала Тэси.
	- Хорошо, дорогая. Не вмешивайся,- мать укоризненно покачала 
головой.
	- Бутылка джина,- дописал доктор.
	- Аспирин,- напомнил Джордж,- камфорное масло и антигистамин.
	- Кто-нибудь болеет? - спросил доктор.
	- У Софи какая-то странная лихорадка,- сказала Алис,- она то 
появляется, то исчезает.
	- Это прошлый визит,- сказал доктор, пристально глядя на свою 
жену.
	Она сжала подбородок и что-то забормотала, раздираемая 
сомнениями. Наконец, она решила, что тоже отправится за покупками. В 
холле, сопровождаемый последними наставлениями, он натянул на 
голову кепку и надел очки в розовой оправе, которые ему было 
предписано носить. Он захватил пакет коричневой бумаги, которая 
могла ему пригодится и объявил, что он готов; все вышли вслед за ним 
на крыльцо проводить их.
	- Я надеюсь, вы будете осторожны,- сказала Клауд.- На улице 
очень сыро.
	Они услышали слабый скрежет, который раздавался из сарая, где 
стоял экипаж для выездов, потом недолгая тишина и наконец, двуколка 
покатилась по дороге, оставляя за собой две неглубокие колеи, едва 
заметные на мокрых листьях. Джордж Маус удивился. Все вышли только 
для того, чтобы посмотреть, как старый осел будет управлять 
автомобилем. Колымага скрылась из виду и наступила благословенная 
тишина. Джордж, конечно, знал, что они не каждый день пользовались 
автомобилем, что это было дело случая, что без всякого сомнения, 
доктор проводил утро, сметая паутину по углам и гоняясь за пауками, 
которые думали свить свои гнезда по редко передвигаемыми стульями, и 
что теперь он вывел из сарая старый автомобиль, похожий на 
броненосец, чтобы выехать и вступить в битву в огромном мире. Он 
передал его своим кузенам в деревню. Все, кого он знал в городе, 
злословили по поводу этого автомобиля. Его двоюродные братья 
никогда не управляли этой рухлядью за редким исключением и с 
величайшей осторожностью. Он засмеялся, помахивая на прощанье 
рукой вместе с остальными, представляя, как поначалу нервничая, 
доктор выезжает на дорогу, шикая на свою жену и осторожно 
переключая скорости; затем поворачивает и выезжает на скоростную 
трассу, начиная наслаждаться проплывающим мимо ландшафтом, 
уверенный в том, что все идет нормально до тех пор, пока какой-нибудь 
огромный грузовик с ревом промчится совсем рядом, почти столкнув его 
с дороги на обочину. Глупый преднамеренный риск.


			НА ХОЛМЕ
	Джордж сказал, что ему определенно не хочется оставаться в 
комнате, он всегда выходил на воздух, даже если день был не очень 
подходящий для этого. Смоки пришлось надеть шляпу и галоши, взять 
палку и отправиться с ним на прогулку на холмы.
	Дринквотер проложил на холм пешеходную дорожку и даже 
местами выложил ее камнем и устроил смотровые площадки в самых 
привлекательных местах. На самой вершине был установлен каменный 
столик и можно было позавтракать, одновременно наслаждаясь 
расстилающимся видом.
	- Никакого завтрака,- сказал Джордж.
	Дождь прекратился. Казалось, он сделал остановку и завис в 
воздухе. Они поднялись по тропинке, которая вилась между деревьями, 
верхушки которых виднелись внизу в ущелье. Джордж восхищался 
серебристыми каплями, дрожавшими на листьях и ветках деревьев. 
Смоки указал на странную птицу - он знал названия многих, даже самых 
необычных птиц.
	- Не может быть,- сказал Джордж,- как она сюда попала?
	- Американский вьюрок,- отозвался Смоки.- Хорошо, хорошо.
	Он вздохнул.
	- Ему придется нелегко, когда наступит зима.
	- О боже, действительно.
	- Я не знаю, но мне здесь еще тяжелее. У меня нет никакого... 
Иногда по вечерам мной овладевает такая меланхолия.
	Джорджу показалось, что в глазах Смоки блеснули слезы. Джордж 
глубоко вздохнул, наслаждаясь мокрым после дождя лесом.
	- Да, это плохо,- сказал он счастливым голосом.
	- Вы столько времени проводите в доме,- сказал Смоки,- вы 
общаетесь только между собой. И в доме столько людей, что иногда 
кажется, что вы можете поранить друг друга.
	- В этом доме? Да там можно потеряться на много дней. На много 
дней.
	Он вспомнил полдень, похожий на этот, когда он был еще 
ребенком, и поднялся сюда же на Рождество со своей семьей. В ожидании 
этого утра, он искал в доме какой-нибудь укромный уголок, который, 
как он знал, должен был где-то быть, и вот на третьем этаже он 
потерялся. Он спустился вниз по какой-то странной и очень крутой 
лестнице и оказался где-то среди странных комнат: сквозняк раскачивал 
пыльные гобеленовые занавеси в гостиной и это делало их похожими на 
привидения, звук его шагов гулко отдавался за спиной и казалось, что 
кто-то преследует его. Потеряв лестницу, по которой пришел сюда, он 
закричал, потом нашел другую; выдержка уже совсем оставила его, когда 
где-то далеко он услышал голос матери, которая звала его. Он побежал, 
крича и открывая все двери подряд, пока, наконец, не открыл высокую 
аркообразную дверь, какие бывают в церкви, и не оказался в ванной 
комнате, где принимали душ его двоюродные братья.
	Они сели на скамейку, устроенную на узловатом наклоненном 
стволе дерева. Необъятная серая даль простиралась перед ними сквозь 
голые ветки. Они могли разглядеть лежащие сырым пятном вдалеке 
земли соседнего графства, временами был слышен шум грузовиков, 
похожий на дыхание огромного монстра. Смоки указал пальцем на 
голову гидры, которая выползала из-за холма и потом резко 
остановилась. Это были ярко-желтые, спящие на листьях гусеницы. Они 
не могли подползти ближе, в их мускулах никогда не хватило бы силы 
проползти вокруг всех пяти городков Эджвуда. Смоки знал это.
	- Не спрашивайте меня, откуда я это знаю,- сказал он.
	Но мысли Джорджа Мауса были заняты совсем другим. Он 
обдумывал проект, в котором бы все здания, в основном пустующие, в 
квартале, который принадлежал его семье в городе, могли быть 
объединены и укреплены огромной, неприступной стеной, наподобие 
той, которая окружала средневековые замки, а внутри этого укрепления 
цвели бы сады. Постепенно дома и строения могут быть разрушены и все 
пространство, занятое, садами, можно превратить в пастбище или 
ферму. Там можно будет выращивать все что угодно и пасти коров. Нет, 
овец. Овцы поменьше и не такие привередливые в пище. Они давали 
молоко, а мясо маленьких козлят можно было употреблять в пищу. 
Джордж ни разу не убил никого размером больше, чем таракан, но 
однажды он попробовал мясо молодого козленка на званном обеде. Он 
не расслышал слов Смоки, хотя прислушивался к тому, что он говорил.
	- О чем ты говоришь? Что происходит в действительности?
	- Ну, хорошо. Вы знаете, что мы все защищены,- неопределенно 
произнес Смоки, ковыряя темную землю концом своей палки.- Но всегда 
есть что-то, чем следует заплатить за эту защиту, вы согласны?
	Сначала он ничего не понимал. Хотя он и знал, что какая-то плата 
должна быть, его охватило чувство неопределенности, как будто кто-то 
занимался вымогательством и большое жертвоприношение означало, 
что кредиторы удовлетворены, или что гоблины, присутствие которых 
он ощущал, заглядывают в окна или разговаривают в дымоходах, 
собираются группами под карнизами и скребутся в верхних нежилых 
комнатах. Он чувствовал, что они напоминают ему о своем 
существовании, о неоплаченном долге, о невостребованной дани, что 
они имеют законные права, но он не мог определить, какие именно, в 
чем их интерес.
	А Джордж в это время обдумывал план представления основ 
теории архитектуры /он прочитал об этом в популярном журнале и это 
произвело на него большое впечатление/. Он похлопал Смоки по плечу и 
сказал:
	- Ну и как? Как у тебя дела?
	- О Святой Иисус,- выдавил из себя Смоки, поднимаясь,- ведь я 
рассказал тебе все, что можно. Я мерзну. Держу пари, что сегодня ночью 
будет мороз, должно быть, на рождество выпадет снег.
	На самом деле он знал, что выпадет снег - передавали сводку 
погоды.
	- Пойдем-ка, выпьем по чашечке какао.


			КАКАО С БУЛОЧКОЙ
	Какао было горячим и темным с шоколадными пузырьками по 
краям. Зефир тетушки Клауд шлепнулся в чашку с какао и 
поворачивался и пузырился там, растворяясь от удовольствия. Дэйли 
Алис научила Тэси и Лили осторожно дуть на горячий напиток, поднося 
его ко рту и смеясь над коричневыми усами на лицах девочек. Тетушка 
Клауд умела сварить какао без пенки, хотя Джорджу было все равно, 
хотя его мать всегда варила какао с пенкой.
	- Возьми еще булочку,- сказала Алисе Клауд.- Съешь парочку,- 
повернулась она к Джорджу.
	- Ты не справишься,- сказал Джордж.
	- Я тоже так думаю,- ответила Алис и откусила кусочек булочки,- я 
терпеливая.
	- На этот раз будет мальчик.
	- Нет,- по секрету шепнула она,- еще одна девочка. И Клауд так 
говорит.
	- Не я,- вмешалась Клауд,- а карты.
	- Назовем ее Люси,- сказала Тэси,- Люси Энн и Энди Энн де Бам-
Бам Барнейбл. А у Джорджа два уса.
	- Кто отнесет какао Софи? - спросила Клауд, ставя чашку с какао и 
положив булочку на старинный японский поднос, на котором был 
изображен сказочный эльф с серебряными волосами.
	- Позвольте мне,- отозвался Джордж.- Кстати, тетушка Клауд, не 
погадаете ли вы мне на картах.
	- Конечно, Джордж. Думаю, что здесь о тебе тоже кое-что есть.
	- А теперь я отправлюсь, если, конечно, я смогу найти ее комнату,- 
Джордж захихикал. Он осторожно взял поднос, стараясь, чтобы не 
дрожали руки.
	Софи проснулась, когда он, распахнув коленом дверь, вошел в ее 
комнату. Он стоял без движения в комнате, вдыхая аромат напитка и 
надеясь, что она никогда не проснется. Было так странно почувствовать 
вновь юношеское волнение - слабость в дрожащих коленях и сухость во 
рту, все это он связывал с видом Софи, лежащей в домашнем платье на 
раскрытой постели. Одна ее длинная нога выскользнула из-под одеяла и 
пальцы смотрели прямо на дверь, как будто намекая на назначение 
одного из двух китайских тапочек, которые выглядывали из-под 
сброшенного на пол кимоно; ее нежные груди во сне выскользнули из 
расшитой сорочки и легко поднимались и опускались, слегка вздрагивая, 
в такт дыханию. Пока он пожирал ее взглядом, она казалось, 
почувствовала это и, не просыпаясь, повернулась на бок и положила под 
щеку сложенные лодочкой руки. Она сделала это с такой невыразимой 
прелестью, что это ее движение заставило его издать сжатый крик или 
смешок, но он быстро взял себя в руки и поставил поднос на столик, 
заставленный бутылочками с лекарствами и смятыми рецептами. Он 
тронул большой альбом, лежавший на ее кровати и в этот момент она 
проснулась.
	- Джордж,- нисколько не удивившись спокойно сказала она и 
потянулась, наверное думая, что она еще спит. Он мягко приложил руку 
к ее лбу.
	- Привет, котик,- сказал он.
	Она лежала среди таблеток и микстур с закрытыми глазами, 
продолжая дремать. Потом она слабо ойкнула, привстала, села на 
колени и окончательно проснулась.
	- Джордж!
	- Тебе лучше?
	- Не знаю, я спала. Это мне какао?
	- Да. Что тебе снилось?
	- М-м-м, что-то хорошее. Я проголодалась, пока спала. Ты не 
хочешь есть?
	Софи вытерла рот кусочком розовой ткани, которую она выудила 
из коробки лоскутов.
	- Мои сны были о далеком прошлом. Я думаю, что, наверное, из-за 
этого альбома. Нет, нет, тебе нельзя.- Она взяла альбом у него из рук.- 
Здесь грязные картинки.
	- Грязные?
	- Это мои фотографии, сделанные много лет назад.- Она 
улыбнулась, откинув голову назад жестом, присущим всем 
Дринквотерам и посмотрела на него сонными глазами.
	- А что ты здесь делаешь?
	- Я пришел навестить тебя,- сказал Джордж; однажды он уже видел 
ее и знал, что это была правда. Она не обращала внимания на его 
вежливость, казалось, она забыла его или вспомнила неожиданно о чем-
то еще более важном. Ее рука, державшая чашку с какао замерла, не 
донеся напиток до рта. Потом она медленно поставила чашку, глядя на 
что-то такое, что он не мог увидеть. Она с трудом оторвалась от 
видения, рассмеялась быстрым испуганным смехом и крепко сжала руку 
Джорджа, как бы пытаясь удержать себя.
	- Это все сны,- сказала она, изучающе вглядываясь в его лицо,- и 
лихорадка.


			ОСИРОТЕВШИЕ НИМФЫ
	Она всегда проживала лучшую часть своей жизни в снах. Она не 
знала большего удовольствия, чем этот момент перехода в другое 
состояние, когда все ее члены становились теплыми и тяжелыми и 
искрящаяся темнота опускалась на веки; двери открывались; ее сознание 
приобретало крылья и когти, как у совы и становилось совсем другим.
	Начав с простого удовольствия, она возвела это до настоящего 
искусства. Первое, чему нужно было научиться - это слышать слабые 
голоса: это было все равно что идти в сопровождении ангела-хранителя с 
привидениями в страну Сна. Голоса шепчут тебе: ты засыпаешь. Секрет 
состоял в том, чтобы услышать их, но не обратить внимание - иначе 
проснешься. Она научилась слышать голоса и они сказали ей, что во сне 
она не получит никаких ран, которые были бы опасны для нее и она 
будет просыпаться живой и здоровой, она будет даже в еще большей 
безопасности в своей теплой постели. С тех пор она перестала бояться 
страшных снов. Она проходила сквозь самые страшные ужасы снов с 
удовольствием и пользой для себя.
	Потом она обнаружила, что она была одной из тех, кто может 
проснуться, вырваться из липких объятий сна, а потом снова вернуться в 
тот же самый сон. Она также могла построить многоэтажные дома из 
своих снов, ей могло присниться, что она проснулась и всякий раз она 
говорила: ах, это был только сон! Но скоро она начала медлить с 
возвращением из своих путешествий, уходить дальше, возвращаться 
позже и реже. Сначала ее беспокоило, что если она проведет полдня и 
всю ночь во сне, она не сможет путешествовать во сне и ее сны станут 
неинтересными, короткими и повторяющимися. Случилось совсем 
наоборот. Чем глубже был ее сон, тем более грандиозным и изощренным 
становился вымышленный пейзаж, более полными и значимыми 
приключения. Как это могло быть? Откуда, если не из реальной жизни с 
ее книгами и картинками, любовью и привязанностями, дорогами и 
горами, могла она придумывать свои сны? И откуда могла прийти в сны 
эти фантастические острова, мрачные и широкие сараи, запутанные 
города, жестокие правительства, неразрешимые проблемы, смешные 
люди с убедительными манерами? Она не знала, и постепенно она 
перестала задумываться над этим.
	Она знала, что реальные люди беспокоятся за нее.
	Их заботу она ощущала даже в своих снах, но все это 
превращалось в напряженное преследование и в торжественное 
воссоединение - так она поступала с ними и их заботой.
	А теперь она владела и вершиной мастерства, сочетая свою тайную 
жизнь и в то же самое время обходя стороной проблемы реальной жизни. 
Она каким-то образом научилась вызывать у себя состояние больной 
лихорадкой и ее жар вызывал горячечные, беспокойные сны. 
Окрыленная своей победой, она поначалу не обратила внимания на 
опасность этой двойной дозы; она слишком быстро выходила из 
беспамятства сна - позже это переросло в комплекс, не обещающий 
ничего хорошего - и возвращалась в свою постель больного человека с 
возрастающим чувством вины.
	Только в состоянии бодрствования, в котором она иногда 
пребывала и в котором Джордж Маус и застал ее, она с ужасом 
понимала, что это наркомания, понимала, что она погибает, что она 
потеряна для реальной жизни, но не вполне осознавала еще, что зашла 
слишком далеко, чтобы вернуться, что единственный путь к возврату - 
это продолжить идти дальше, что единственный способ вызвать 
отвращение к наркомании - это потворствовать своим желаниям.
	Она сжимала руку Джорджа, как будто осязание его плоти могло 
окончательно пробудить ее.
	- Какие-то сны,- бормотала она,- это лихорадка.
	- Конечно, дорогая,- мягко проговорил Джордж,- это горячечные 
сны.
	- Я больна,- сказала Софи.- Я слишком много сплю в одном 
положении.
	- Тебе нужен массаж.
	Неужели голос выдал его? Она покачала своим длинным телом из 
стороны в сторону.
	- Сделаешь?
	Она повернулась к нему спиной, показывая, где у нее болит.
	- Нет, нет, милая,- сказал Джордж, разговаривая с ней, как с 
ребенком.- Послушай, ложись сюда. Положи подушку под щеку - вот так 
хорошо. А теперь я сяду здесь, подвинься немного; дай-ка я сниму туфли. 
Так удобно?
	Он начал массировать ее, ощущая горячее тело сквозь тонкую 
блузку.
	- А что в этом альбоме? - спросил он, ни на минуту не забывая о 
нем.
	- О,- с трудом произнесла она низким грубоватым голосом, так как 
в это время он легкими движениями нажимал на легкие,- это фотографии 
Оберона.
	Ее рука выскользнула из-под одеяла и лежала сверху.
	- Он сфотографировал нас, когда мы были еще детьми. 
Художественные снимки.
	- А что это за снимки? - продолжал расспрашивать Джордж, 
прикасаясь руками к ее спине в том месте, где могли бы быть крылья, 
если бы они росли у нее.
	Она подтянула одеяло и снова его сбросила.
	- Он не знал,- проговорила Софи,- он не думал, что это грязные 
фотографии. Это не так.
	Она открыла альбом.
	- Ниже. Вот там. Еще ниже.
	- Ого,- вырвалось у Джорджа. Когда-то он знал этих обнаженных 
детей.
	- Давай лучше уберем это, так будет лучше...
	Нарочито медленно она перелистала страницы альбома, 
прикасаясь пальцами к фотографиям, как бы желая ощутить тот день, 
прошлое, почувствовать плоть.
	На фотографиях была Алис и она на фоне камней у водопада, 
который яростными брызгами, не попавшими в фокус, разлетался за их 
спинами. В соответствии с какими-то оптическими законами на 
расплывчатом переднем плане капельки солнечного света превратились 
в белые бесплотные глаза, с удивлением взиравшие вокруг. Обнаженные 
дети смотрели вниз, в темную гладь воды. Что заставило их опустить 
вниз обрамленные длинными ресницами глаза, что заставило их 
улыбаться? Под фотографиями аккуратным почерком было написано: 
АВГУСТ. Софи пальцами провела линию от бедра к тазу Алис. Линии ее 
тела были нежными и совершенными, хотя кожа была светлее и тоньше, 
чем сейчас. Ее ноги были сдвинуты вместе, а длинные пальцы большой 
ступни вытянуты, как будто начинали превращаться в русалочий хвост.
	Маленькие фотографии были вставлены в черные уголки. Вот 
Софи с распахнутыми глазами и широко открытым ртом, расставила 
ноги и раскинула руки, как бы собираясь улететь в космическое 
пространство; длинные волосы растрепались; стоит на фоне огромного 
дупла. Обнаженная Алис стоит в двух шагах от ее беленьких 
хлопчатобумажных трусиков - ее лобок только начинал покрываться 
нежными светлыми волосиками. Вот обе девушки раскрылись, подобно 
волшебному цветку в натуралистических фильмах /Джордж смотрел на 
них глазами Оберона/. Задержись здесь на минутку...
	Она держала страницу альбома открытой, а он продолжал 
массировать ее тело, лишь слегка переменив позу; она со стоном 
раскинула по простыне длинные ноги. Она показалась ему осиротевшей 
нимфой. Со страниц альбома на него тоже смотрели нимфы. В их волосы 
были вплетены цветы, они лежали, вытянувшись во всю длину на 
травянистом лугу. Они сжимали щеки друг друга, взгляд был затуманен 
и тяжел, они были готовы к поцелую. Софи вспомнила. Ее руки 
соскользнули со страницы, глаза потеряли осмысленность; все было 
неважно.
	- Ты знаешь, чего я хочу? - спросил Джордж не в силах сдерживать 
себя.
	- М-м-м, да.
	- А ты?
	- Да,- легко выдохнула она,- да.
	Но она уже не осознавала, что говорит; она снова впала в 
беспамятство и тем самым спасла себя от дальнейшего падения; она 
мягко приземлилась /она могла летать/ где-то очень далеко в пурпурном 
полудне, где никогда не наступала ночь.


			МЛАДШИЕ КОЗЫРИ
	- В моей колоде,- говорила между тем Клауд, доставая 
вельветовый мешочек из ящика и извлекая из него карты,- пятьдесят две 
карты; в году пятьдесят две недели; четыре масти на четыре времени 
года, двенадцать королевских карт на двенадцать месяцев и, если вы 
хорошенько пересчитаете колоду, триста шестьдесят четыре карты на 
количество дней в году.
	- Но в году бывает и триста шестьдесят пять дней,- сказал Джордж.
	- Это очень старые карты, тогда не знали об этом. Подбрось еще 
дров в камин, Джордж.
	Она начала раскладывать карты на его судьбу, пока он разжигал 
огонь пожарче. Тайна, которую он хранил в себе, согревала его изнутри 
и заставляла усмехаться, но внешне он оставался холодным и 
бесстрастным. Он отвернул манжеты свитера и втянул руки в рукава.
	- А еще,- продолжала Клауд,- в колоде есть двадцать один козырь 
от нуля до двадцати. Это Люди, Места, Предметы и Понятия.
	Большие карты ложились на стол красивыми картинками с 
изображениями палочек, чашек, шпаг.
	- Есть еще одна группа козырей,- сказала Клауд.- Они не такие 
крупные, как эти; они включают в себя такие явления природы, как 
солнце, луна и всякие мелкие понятия. Я их называю так же, как 
называла моя мать - младшие козыри.
	Она улыбнулась Джорджу.
	- Итак, мы имеем личность - двоюродный брат.- Она разложила 
карты по кругу и на мгновение задумалась.
	- Скажите мне самое плохое,- сказал Джордж,- я переживу это.
	- Самое худшее,- отозвалась Дэйли Алис из мягкого глубокого 
кресла, где она сидела с книгой,- как раз то, что она не может сказать вам 
этого.
	- И самого лучшего тоже,- подтвердила Клауд,- даже части из того, 
что может произойти с вами. Я также не могу сказать, что будет завтра, 
или через час или через год. А теперь помолчите, дайте мне подумать.
	Карты лежали тесным кругом, напоминая вереницу мыслей, а 
Клауд рассказывала Джорджу, что с ним произойдет. Она сказала, что 
он получит небольшое наследство от кого-то, кого он никогда не знал, 
но это будут не деньги, а он случайно потеряет его.
	- Вот посмотри - это подарок, а здесь тебя ждет какая-то 
неожиданность.
	Наблюдая за гаданием, посмеиваясь и чувствуя себя совершенно 
беспомощным в том, что произошло с ним сегодня днем /и что бы ему 
хотелось повторить ночью, подкравшись как мышка, когда все спят/, 
Джордж не заметил, как Клауд внезапно замолчала, глядя на очередное 
расположение карт; он не заметил, как зашевелились ее губы, а руки 
задрожали, когда последняя карта легла в центр. Карта означала Место: 
Будущее.
	- Ну, что? - спросил Джордж.
	- Джордж,- сказала Клауд,- я не знаю.
	- Что вы не знаете?
	- Не знаю точно.- Она потянулась за сигаретами, потрясла 
коробочку и обнаружила, что она пуста. Она повидала столько всяких 
перестановок, столько падений было на ее памяти, что иногда они 
наслаивались друг на друга; она чувствовала, что видит перед глазами не 
частный случай, а один из многих, и те, что она видела раньше, без 
сомнения можно было бы завершить словами " Продолжение следует". 
Да, теперь это выпало и на долю Джорджа.
	- Если только,- медленно проговорила она,- Кузен - это твоя карта.
	Нет. Не может быть. Наверное, было что-то, о чем она не знала.
	Джордж, конечно, знал о чем шла речь и почувствовал внезапное 
удушье, страх перед тем, что все раскроется, ему казалось, что он угодил 
в ловушку во время прогулки.
	- Ну,- произнес он, обретя, наконец, голос,- достаточно на сегодня. 
Я не уверен, что хочу знать, что меня ожидает в будущем.
	Он увидел, как Клауд дотронулась до карты Кузен, затем до 
карты, означающей Семя. О боже, успел подумать он и как раз в это 
время снаружи раздался шум подъехавшего автомобиля.
	- Наверное, им нужно помочь разгрузить покупки,- сказала Дэйли 
Алис, пытаясь встать из глубин своего кресла. Джордж вскочил.
	- Нет, нет, дорогая, нет. Не в твоем положении. Сиди спокойно.
	Он выскочил из комнаты, спрятав холодные руки в рукава свитера, 
чем напоминал монаха. Алис рассмеялась и снова уткнулась в книгу.
	- Ты, кажется испугала его, Клауд. Что ты там такого увидела?
	Клауд молча смотрела на лежащие перед ней карты. Теперь она 
начинала думать, что она была не права относительно младших козырей 
и что они рассказывают вовсе не о значительных событиях скрытой от 
нее жизни или, скорее всего, эти незначительные события были звеньями 
цепи, из которой состояли очень важные события; действительно очень 
важные, грандиозные.
	Карта будущего, лежавшая в центре показывала какие-то 
коридоры или проходы между рядами. В конце каждого коридора были 
дверные проемы, не похожие друг на друга. В конце этих коридоров или 
проходов были другие двери, которые вели в разные направления, и 
возможно, за каждой из них тоже лежало будущее.
	Переходы, повороты - и только одно мгновение, когда все это 
можно было увидеть одновременно. И все это соединялось в Джордже. 
Он был этим будущим, хотя он не догадывался об этом, а она не знала, 
как ему сказать. Будущее не принадлежало ему; он сам был этим 
будущим. И именно она смотрела на все его возможности. И не знала, 
как выразить словами то, что она видела. Единственное, что она знала и 
в чем была уверена, так это в том, что это были звенья одной цепи и что 
Джордж сделал, или сделает или совершает в данный момент нечто, что 
позволит замкнуть всю цепь. И на каждом участке этой цепи элементы ее 
повторяются и соединяются воедино. Что это может быть?
	Вокруг нее в доме послышались звуки, оповещающие о прибытии 
членов ее семьи: они обращались друг к другу, переносили в дом 
покупки, сновали вверх и вниз по лестнице. И это было именно в том 
месте, куда она так пристально вглядывалась и видела бесконечные 
ответвления, углы, коридоры. Она чувствовала, что, возможно, она была 
как раз в этом месте; что прямо за ее спиной была дверь, а она сидела как 
раз между ней и первой из дверей, изображенных на ее картах; что если 
она повернет голову, то увидит бесконечные арки и перемычки дверей за 
своей спиной.


			ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ
	У дома была привычка всю ночь, особенно в холодную погоду, 
вести тихие разговоры, обращаясь к самому себе, возможно, из-за того, 
что и пол, и многие другие части дома были деревянными. Они щелкали 
и стонали, ворчали и пищали; кто-то ходил по подвалу и чердаку. В 
щелях скреблись белки, а мыши возились в норах около стен. Одна мышь 
поздно ночью вылезла из норы на цыпочках, зажав под мышкой бутылку 
джина и приложив палец к губам, пытаясь вспомнить, где может быть 
комната Софи. Мышонок легко и быстро взлетел по неизвестно откуда 
появившимся ступенькам - в этом доме все ступеньки появлялись 
неожиданно.
	Он считал, что сейчас еще день. Свет еще не померк, но стал 
затухать, пока не превратился в подобие зла, и он больше не 
контролировал свое тело и сознание и это было не шуткой. Он 
напружинился и приготовился к обороне, но его одолевали сомнения, 
сможет ли он противостоять злу даже ради Софи, если только он сможет 
найти ее. Ах: лампа над картиной внезапно вспыхнула и он увидел ручку 
двери, которую он так хотел найти - он был уверен в этом. Он уже сделал 
шаг, чтобы быстро подбежать к двери, как вдруг ручка повернулась, как 
будто открытая привидением, он отступил в тень стены и дверь 
открылась. В наброшенном на плечи старом халате, из комнаты вышел 
Смоки и осторожно и бесшумно закрыл за собой дверь. Он немного 
постоял и, кажется, вздохнул, а потом прошел по коридору и скрылся за 
углом.
	- Чертова дверь,- подумал Джордж,- подумать только, что я мог 
войти в их комнату, а может быть, это детская?
	Совершенно растерявшись, он пошел прочь, пробираясь по 
запутанным переходам второго этажа, борясь с искушением сесть где-
нибудь на пол и прислониться к стене. Неожиданно для себя, он оказался 
перед дверью и что-то подсказало ему, что это ее дверь, хотя в душе он 
был готов поспорить. Испытывая легкий страх, он открыл дверь и вошел 
в комнату.
	Тэси и Лили сладко спали в своей опочивальне. При слабом свете 
ночника он мог видеть разноцветные, переливающиеся игрушки, 
блестящие глазки игрушечного медвежонка. Ни одна из девочек, спящих 
в тесной кроватке, не пошевельнулась и он уже почти собрался закрыть 
дверь, когда заметил в комнате что-то еще, как раз около кроватки 
Тэси... Кто-то... Он спрятался за дверь. Некто извлек из складок своего 
темного плаща черный портфель. Джордж не мог разглядеть его лица, 
так как оно было скрыто широкими полями его шляпы на испанский 
манер. Незнакомец подошел к кроватке Лили и рукой, затянутой в 
темную перчатку достал из портфеля щепотку чего-то, что он затем 
осторожно рассыпал над ее личиком. Песок золотистыми крупинками 
посыпался на ее глаза. После этого он повернулся, чтобы убрать свой 
портфель, когда он заметил прижавшегося к стене за дверью Джорджа. 
Он бросил на него быстрый взгляд, а Джордж, в свою очередь, 
посмотрел в его безмятежное лицо с тяжелыми веками, нависающими 
над темно-серыми глазами. Эти глаза уставились на него и в них было 
нечто вроде сожаления, и он покачал своей головой, как если бы хотел 
сказать: а для тебя ничего нет, сынок, сегодня ничего нет. После этого 
был только страх. Затем он круто повернулся, при этом его плащ издал 
сухой щелчок, а кисточки на полях его шляпы качнулись из стороны в 
сторону, и пошел прочь с таким видом, будто отправлялся в место, более 
заслуживающее его присутствия.
	Когда Джордж пришел в себя, оказалось, что он лежит в своей 
собственной такой неуютной постели, мучаясь бессонницей и его глаза 
готовы выскочить из орбит. В руках он сжимал бутылку джина, 
потягивая глоток за глотком холодный, кислый напиток. Теперь он 
понял, что та, первая комната, в которую он пытался зайти, и из которой 
выходил Смоки, и была комнатой Софи - должна быть. С содроганием 
он вспоминал и все остальные события той ночи и картины, сменяя одна 
другую, как в детском калейдоскопе, безжалостно растворялись и 
исчезали, вспыхивая напоследок.
	На рассвете он увидел, что пошел снег.


			IV <<Эпиграф - см. стр. 188.>>
	- Рождество,- сказал доктор Дринквотер, поворачиваясь своим 
румяным лицом к Смоки,- это день, который не похож ни на один другой 
день в году, кажется, что он приходит сам по себе, а не следует за 
другими днями. Ты понимаешь, о чем я говорю?
	Сделав длинный, изящный поворот по кругу, он приблизился к 
Смоки и снова, легко скользя, отъехал в сторону. Смоки резкими 
движениями передвигался взад-вперед; руки его не были заложены за 
спину, как у доктора Дринквотера, а широко раскинуты по сторонам, 
преодолевая сопротивление воздуха. Ему казалось, что он понимал 
доктора. Дэйли Алис, спрятав руки в старую, потертую муфту, мягко 
скользила вслед за ним, посмеиваясь над его неловкостью и выписывая 
на льду фигуры, которые были вне понимания Смоки, так как он сам не 
мог оторвать глаз от поверхности катка.


			СОГЛАСНЫ С НЬЮТОНОМ
	- Я имею в виду,- сказал доктор Дринквотер,- возникая позади 
Смоки, что всякий раз кажется, что одно Рождество возникает сразу 
после другого. А все те месяцы, которые лежат между ними, не имеют 
никакого значения. Рождество следует одно за другим.
	- Ты прав,- подтвердила мать, уверенно завершая круг. За ней, как 
деревянные утята за уткой в детской игрушке, тянулись две ее внучки.
	- Кажется, что вот только было одно рождество, как тут же 
подошло и другое.
	- Мг,- промычал доктор.- Конечно, это не совсем то, что я хотел 
сказать.
	Он заложил крутой вираж, как самолет-истребитель и, 
проскользнув подмышку Софи, взял ее под руку.
	- Как дела?
	Смоки услышал, как она засмеялась в ответ и они отъехали, 
наклонившись в такт своим скользящим шагам.
	- С каждым годом все лучше,- сказал Смоки и вдруг, потеряв 
равновесие, непроизвольно повернулся. Он оказался на пути Дэйли 
Алис, столкновение было неизбежно и он ничего не мог поделать. Ему 
страстно захотелось, чтобы к его спине были привязаны подушки, как 
это иногда изображают на комических открытках. Алис подъехала 
совсем близко и резко и искусно затормозила.
	- Как ты думаешь, Тэси и Лили не пора идти в дом? - спросила она.
	- Решай сама.
	Мать посадила их на санки. Их круглые мордашки в меховых 
шапках были румяными, как ягоды. Они ушли и вместе с ними ушла 
Алис.
	- Пусть женщины посоветуются,- подумал Смоки. Он попытался 
овладеть техникой скольжения вперед - это вызвало у него 
головокружение. Он чуть не упал, но неожиданно за его спиной 
появилась Софи. Она поддержала его и подтолкнула вперед.
	- Как ты себя чувствуешь? - не очень вежливо спросил он.
	- Не очень хорошо, как будто меня предали,- ответила она. Голос 
ее звучал холодно и слова окутывали воздух вокруг, как грозовые облака.
	Левая нога Смоки подвернулась, а правая уехала куда-то в 
сторону. Он неловко повернулся и тяжело упал на лед, сильно ударив 
копчик. Софи кругами объезжала его и так смеялась, что чуть сама не 
упала.
	Смоки подумал, что хорошо бы так и сидеть на льду, пока не 
примерзнет, и пока не наступит оттепель...
	На прошлой неделе выпал снег, но он шел только одну ночь и даже 
не покрыл землю. На следующее утро пошел сильный дождь. Дождь 
продолжался бесконечно, заливая расположенную в низине лужайку, где 
стояли разрушаясь сфинксы. Затем температура понизилась и утром 
накануне рождества весь мир оказался закованным в ослепительно 
блестевший лед; и небо тоже было цвета сероватого льда, и пятна белых 
солнечных лучей пробивались сквозь облака. По лужайке было довольно 
тяжело кататься на коньках. Дом издалека выглядел, как модель для 
детской железной дороги; он стоял за прудом и казался сделанным из 
осколков зеркала.
	Софи все кружила вокруг Смоки.
	- Послушай, что ты имеешь в виду, говоря, что тебя предали? - 
спросил он.
	Она загадочно улыбнулась и помогла ему встать на ноги, затем 
повернулась каким-то тайным, неуловимым движением, которое он 
никогда бы не смог повторить, и без всяких усилий отъехала от него.
	Ему было бы легче, если бы он смог догадаться, как другим 
удаются круги и повороты и если бы он вспомнил непреложный закон, 
который гласит, что действие равно противодействию. Ему казалось, что 
он так и будет скользить взад-вперед на одном месте и окажется 
единственным из всех, кто испытал на себе действие третьего закона 
Ньютона. Он был согласен с ученым до тех пор, пока снова не упал. Не 
существует вечного движения. И все же как раз в этот момент он начал 
каким-то образом постигать, что вероятность вечного движения 
существует и, встав на четвереньки, цепляясь онемелыми пальцами за 
лед, Смоки начал двигаться по катку в сторону крыльца, где 
торжественно восседала Клауд, закутавшись в меховой плед, в теплых 
ботинках и с термосом в руках.
	- Ну, где же этот обещанный снег? - сказал он, а Клауд хитро 
улыбнулась в ответ. Он взялся за горлышко термоса и отвинтил крышку, 
а потом налил одну чашечку лимонного чая с ромом для себя и одну для 
Клауд. Он выпил чай и пар оттаял его замерзший нос. Он чувствовал 
уныние, разбитость, неудовлетворенность. Предательство! Может быть, 
она пошутила? Драгоценный камень, который он давным-давно получил 
от Дэйли Алис во время их первого объятия потемнел, как темнеет 
жемчуг и превратился в ничто, когда он попытался надеть его на шею 
Софи. Он никогда не знал, что чувствовала Софи, но не мог поверить, 
что Софи тоже ничего не знала, что она была изранена, изумлена так же, 
как он. Он только наблюдал, как она то приближалась, то удалялась с 
какой-то определенной целью, удивлялся, предполагал.
	Держа руки за спиной, она пересекла лужайку, скрестив ноги 
повернулась и подплыла к крыльцу. Ловко повернув, она затормозила и 
из-под лезвия конька вылетел целый каскад сверкающих ледяных 
кристаллов. Слегка задыхаясь, она села рядом со Смоки и взяла из его 
рук чашку. В ее волосах Смоки заметил что-то напоминающее увядший 
цветок, а может быть, так выглядел драгоценный камень; он пригляделся 
и увидел, что это была снежинка, но такая большая и красивая, что он 
смог бы пересчитать все ее зубчики и кристаллики.
	- Это снежинка,- произнес Смоки и в это время на волосы упала 
еще одна, а за ней еще и еще.


			ПИСЬМА ДЕДУ МОРОЗУ
	В разных семьях по-разному встречают рождество и передают свои 
пожелания деду Морозу. Многие посылают письма, заранее отправляя 
их авиапочтой и адресуя на Северный полюс. Эти письма никогда не 
достигают адресата, почтальоны обходятся с ними в соответствии со 
своими причудами, не утруждая себя доставкой.
	Другой метод, который всегда использовали Дринквотеры, хотя 
никто из них не мог сказать, как они нашли его, состоял в том, что они 
сжигали свои послания в камине, облицованном кафелем с картинками 
фигуристов, ветряных мельниц, охотничьих трофеев, которые очень 
гармонировали с обстановкой гостиной; кроме всего прочего у камина 
была очень высокая труба. Дым из трубы /дети всегда просились 
посмотреть, как он выходит/ всегда тянулся на север или по крайней мере 
уходил в атмосферу, чтобы Санта Клаус расшифровал послания. Это 
была сложная процедура, но весьма действенная и ее совершали всегда 
накануне рождества, когда пожелания были уже готовы.
	Очень важно было соблюсти секретность, по крайней мере для 
писем детей; дети никогда не выпытывали друг у друга, что они просят у 
деда Мороза, а письма для Лили и Тэси приходилось писать кому-
нибудь другому и девочкам приходилось запоминать все свои желания, 
пока не подойдет рождество. Ты не хочешь братика для медвежонка 
Тедди? Тебе все еще хочется короткоствольное ружье? А коньки с 
двойными лезвиями?
	Но дети не могли точно решить, нужны ли им все эти вещи.
	В ожидании кануна того рождества Дэйли Алис забралась с 
ногами в огромное кресло и, согнув колени, положила на них большую 
книгу, приспособив ее как столик.
	"Дорогой Санта,- написала она,- пожалуйста принеси мне новый 
термос любого цвета, желательно розоватого, как цвет свежесваренного 
мяса и нефритовое кольцо, как у тетушки Клауд, на правый средний 
палец" Она задумалась. Алис наблюдала, как снег ложится на сырую 
землю и по мере того, как уходит день, снежинки становятся все 
заметнее.
	"Стеганое одеяло,- продолжала она,- вроде того, что лежит у меня 
в ногах. Пару теплых пушистых тапочек. Мне бы хотелось, чтобы этот 
ребенок достался мне легче, чем два других. И еще один пустяк, который 
для тебя будет не так трудно выполнить. Длинный вкусный леденец, 
какого ни у кого не будет. Заранее благодарю тебя. Алис Барнейбл 
/старшая сестра/". С самого детства она всегда прибавляла последние 
слова, чтобы не было ошибки. Она еще немного колебалась, держа в 
руках этот крошечный голубоватый листочек бумаги, почти полностью 
исписанный своими пожеланиями, а потом дописала: "P.S. Если ты 
возвратишь мою сестру и моего мужа оттуда, куда они вместе зашли, я 
буду тебе несказанно благодарна".
	Она несколько раз согнула листок. Среди странноватого снежного 
безмолвия было слышно, как стучит печатная машинка ее отца. Клауд, 
подперев щеку рукой, писала огрызком карандаша на журнальном 
столике; ее глаза были влажными, наверное, она плакала, хотя в 
последнее время ее глаза часто казались на мокром месте; скорее всего, 
это было старческое. Алис откинула голову на мягкую спинку кресла, 
глядя на потолок. Рядом с ней усаживался Смоки, готовясь начать свое 
письмо. Он уже испортил один листок, так как шаткий письменный стол 
раскачивался, когда он аккуратно выводил буквы. Он подложил под 
ножку стола коробок спичек и начал снова.
	"Мой дорогой Санта. Прежде всего я бы хотел объяснить мое 
прошлогоднее желание. Я не оправдываю себя, говоря, что я был 
немного пьян, хотя так оно и было, я и сейчас немного выпил /это, как и 
многое другое уже стало рождественской привычкой, но ты знаешь все 
об ЭТОМ/. Как бы то ни было, если я обидел тебя или переутомил таким 
предложением, извини; я только хотел немного выпустить пар. Я знаю, 
что не в твоей власти отдать одного человека другому, но факт в том, 
что мое желание было выполнено. Может быть, это потому, что я хотел 
именно этого больше всего, а ты даешь то, чего больше всего хочется. Я 
не знаю, благодарить ли тебя за это или нет. Я хочу сказать, что не знаю 
твоих возможностей и не знаю, так ли уж я благодарен за это..."
	Он пожевал кончик ручки, подумав о прошлогоднем рождестве, 
когда он утром вошел в комнату Софи, чтобы разбудить ее. Было, 
конечно, очень рано, в окнах едва брезжил рассвет, но Тэси не могла 
ждать. Он удивлялся, сможет ли он рассказать, что случилось. Он 
никогда никому не рассказывал этого и лишь то, что это письмо вскоре 
будет сожжено, ввело его в искушение написать то, что он хранил в 
глубокой тайне. Но нет.
	Доктор говорил правду, что одно рождество следует за другим, как 
будто и нет между ними других дней. За последние несколько дней 
Смоки хорошо уяснил это для себя. Не из-за того, что ежегодно 
повторялся один и тот же ритуал - вытаскивали старые украшения и на 
двери вешали украшенные зеленью рождественские веночки. Все, что 
происходило со времени последнего рождества, переполняло его 
сильными чувствами. Это был день, который с детства для него ничем 
иным, как очарованием Хэлоуина, когда он надевал маску пирата или 
клоуна и неузнаваемым уходил в сверкающую петардами и 
фейерверками ночь. И как только наступала зима, вместе с первым 
снегом его вновь окутывала волна чувств и переживаний. Не он, а она 
была причиной того, что он писал теперь.
	"Однако,- продолжал он писать,- мои желания в этом году немного 
неясны. Мне бы хотелось один из тех инструментов, которыми ты 
затачиваешь косу и косаря сена. Мне бы хотелось обладать силой 
гиббона". Он подумал, что нужно подписаться и поставить дату, но его 
охватило чувство фатальности происходящего. "Санта,- написал он,- мне 
бы хотелось быть одним человеком, а не чувствовать себя целой толпой; 
большая половина людей всегда стремится повернуться спиной и 
убежать, когда на них смотрят",- он имел в виду Софи, Алис, Клауд, 
доктора, мать, но больше всего Алис. "Посмотри на меня, Санта, я хочу 
быть честным и смелым и нести свое бремя. Я не хочу стоять в стороне, 
пока кучка ничтожных вымышленных проныр устраивает за меня мою 
жизнь".
	Здесь он остановился, заметив, что его трудно понять. Он немного 
подумал, как закончить свое послание. Он подумал, что нужно написать 
"всегда твой", но ему показалось, что это будет звучать иронически или 
даже издевательски и наконец, написал просто, так как его отец обычно 
подписывал свои письма и что всегда выглядело двусмысленно и 
ненавязчиво. Он подписался: Эван С. Барнейбл.
	Все собрались внизу со своими письмами и высокими бокалами, 
наполненными сладким ромом со взбитыми яйцами. Доктор держал свое 
послание свернутым, как настоящее письмо и обратная сторона его была 
испещрена точками и запятыми; мать достала свое письмо из 
коричневой сумочки и оно напоминало список покупок в магазине. 
Огонь в камине поглотил все их послания, правда, отказавшись поначалу 
принять письмо Лили, которая с пронзительным криком попыталась 
бросить свой листок прямо в "рот огню"; лишь когда она подросла и 
стала поумнее, она поняла, что нельзя бросить листок бумаги в центр 
пламени. Тэси, как всегда настаивала, чтобы они вышли посмотреть, как 
дым передаст их пожелания Санта Клаусу. Смоки взял ее за руки и 
посадил себе на плечи. Они вышли на заснеженное крыльцо и смотрели, 
как улетает дым из трубы и тают снежинки, встретившиеся на его пути.
	Когда Санта получил эти послания, он зацепил за уши дужки 
очков и пальцем прижал их к переносице. Что они хотели от него на этот 
раз? Короткоствольное ружье, медвежонка, сапожки, несколько 
совершенно бесполезных безделушек: ну, хорошо. Но насчет 
остального... Он даже не представлял, до чего еще могут додуматься 
люди. Но уже было поздно; если он и разочарует их завтра, то это будет 
не в первый раз. Он снял с вешалки свою меховую шапку и надел 
перчатки. Уже утомленный, хотя его путешествие еще не началось, он 
вышел на искрящуюся арктическую равнину, над которой сияли 
миллиарды звезд и казалось, от них исходил хрустальный звон; зазвенели 
колокольчики в упряжи северных оленей, когда при его приближении 
они подняли увенчанные тяжелыми рогами головы; зазвенела под его 
шагами вечная мерзлота.


			В ДОМЕ ВСЕМ ХВАТИТ МЕСТА
	Вскоре после рождества Софи стала чувствовать себя так, будто ее 
спеленали, а потом развернули и развязали как-то совершенно 
неправильно, у нее появились головокружения и она сначала даже не 
подозревала о причине этого, а когда она поняла, в чем дело, в ней 
пробудился страх, интерес и она почувствовала даже некоторый 
комфорт; это было похоже на новый сладкий сон, правда ожидаемый. 
Ожидаемый! Да, это подходящее слово.
	Ее отец потерял дар речи, когда случайно узнал о положении 
Софи, но будучи отцом, он ощутил некую торжественность 
случившегося и не опустился до осуждения дочери и у него не возникло 
вопроса: что теперь будет - он содрогнулся при мысли о том, что могло 
случиться, если бы кому-нибудь пришла в голову такая мысль, когда он 
сам был еще в чреве Эми Медоуз.
	- Ну, что же, в доме всем хватит места,- сказала мать, вытирая 
слезы.- Ты не первая, и не последняя.
	Как и все остальные, она поинтересовалась, кто же был отцом, но 
Софи не говорила или, опустив глаза, шепотом отвечала, что никогда не 
скажет. Тайну раскрыл случай. Первой, кому она открыла свою новость 
и свой секрет /или одной из первых/ была Дэйли Алис.
	- Это Смоки,- сказала Софи.
	- О Софи,- вздрогнула Алис,- нет. Нет, Софи.
	- Да,- стояла на своем Софи с вызывающим видом держась за 
ручку двери комнаты Алис, не выказывая желания войти.
	- Я не верю в это, он не мог.
	- Ну, как хочешь,- сказала Софи,- тебе лучше смириться с этим, 
потому что это неизбежно.
	Что-то в лице Софи, может быть, ужас и невозможность того, что 
она сказала, заставило Алис усомниться.
	- Софи,- мягко сказала она, после того, как они долго молча 
смотрели друг на друга,- ты не спишь?
	- Нет.
	Это было раннее утро; Софи была в своей ночной рубашке; час 
назад Смоки, почесываясь, вылез из теплой постели, чтобы идти в 
школу. Софи разбудила Алис - это было так необычно, что в первый 
момент Алис надеялась... Она откинулась на подушки и закрыла глаза, 
но больше не смогла уснуть.
	- Разве тебе это никогда не приходило в голову? - спросила Софи.- 
Ты никогда не думала об этом?
	- Да, я подозревала.- Она прикрыла глаза рукой.- Конечно, я что-
то подозревала.
	Софи говорила все это с таким видом, что казалось, она будет 
очень расстроена, если Алис скажет, что она ни о чем не догадывалась. 
Алис села в постели, ее охватило внезапное чувство ярости.
	- Но чтобы такое... Я имею в виду вас двоих! Как ты могла быть 
такой глупой?
	- Я думаю, мы поддались чувствам,- ровным голосом ответила 
Софи,- ты знаешь, как это бывает.
	Но под гневным взглядом Алис мужество остановило ее и она 
опустила глаза. Алис заставила себя подняться и сесть.
	- Может быть, ты войдешь в комнату? - сказала она.- Я не 
собираюсь бить тебя или что-нибудь в этом роде.
	Софи все еще стояла в дверях, слегка растерянная, немного 
разозленная; она была похожа на Лили, когда та что-нибудь нашкодит и 
боится, что ее накажут или побьют. Алис нетерпеливо махнула рукой, 
приглашая сестру войти. Софи, тяжело ступая своими большими ногами, 
прошла по полу и когда она взобралась на высокую кровать, на ее лице 
промелькнула странная стыдливая улыбка; под ее легким фланелевым 
халатом Алис ощутила ее наготу. Это заставило ее вспомнить далекие 
годы детства.
	- Смоки знает? - холодно спросила она.
	- Да,- ответила Софи,- я сказала ему первому.
	Это был удар - Смоки скрыл от нее; впервые с того момента, как 
Софи переступила порог ее комнаты, Алис ощутила острое чувство боли. 
Алис подумала о муже, о том, что он знал об этом, в то время, как она 
даже не подозревала; эта мысль убивала ее.
	- И что он собирается делать? - снова спросила Алис, как на 
допросе.
	- Он не... Он не...
	- Ну, что ж, вам решать, не так ли? Вам обоим!
	Губы Софи задрожали. Ее храбрость таяла на глазах.
	- О Алис, не надо так,- взмолилась она,- я не ожидала, что ты 
будешь так говорить со мной.
	Она взяла Алис за руку, но та отвернулась, зажимая рот согнутыми 
пальцами другой руки.
	- Я знаю, что мы поступили ужасно,- сказала она, пытаясь 
заглянуть в лицо сестры,- ужасно. Но Алис...
	- У меня нет ненависти к тебе, Софи.
	Вопреки ее желанию пальцы Алис крепко сжали руку Софи, хотя 
глаза все еще смотрели в сторону. Софи наблюдала за борьбой, которая 
происходила в душе Алис; она не пыталась ничего говорить, а только 
сжимала руки и ждала, чем все кончится.
	- Видишь, я думала...
	Она снова замолчала и откашлялась.
	- Ну, ты знаешь,- сказала Алис,- вспомни: Смоки был выбран для 
меня, я привыкла так считать; я привыкла думать, что это наша судьба.
	- Да,- согласилась Софи, опуская глаза.
	- Только позже, по-видимому, я не могу как следует вспомнить 
этого. Я не могу вспомнить их. Как это было. Я помню... но... такое 
чувство, ты понимаешь, что я имею в виду? Ну, как это было с 
Обероном, еще в то время.
	- О Алис,- воскликнула Софи,- как ты могла забыть?
	- Клауд сказала: когда ты вырастешь, ты изменишься. А если нет, 
то потеряешь все и ничего не получишь взамен.- Ее глаза наполнились 
слезами, хотя голос звучал твердо; казалось, что слезы составляли 
меньшую часть ее рассказа.- И я подумала, что я поменялась с ними на 
Смоки. И они согласились на это. И все было нормально. Потому что, 
хотя я больше и не вспоминала о них, у меня был Смоки.
	Теперь ее голос начал дрожать.
	- Наверное, я ошибалась.
	- Нет! - Софи вздрогнула, как будто она услышала богохульство.
	- Я догадываюсь, что это обычное дело,- сказала Алис и 
прерывисто вздохнула.- Я догадываюсь, что ты была права, когда 
сказала после нашей свадьбы, что у нас никогда больше не будет того, 
что было однажды; ты сказала: время покажет...
	- Нет, Алис, нет! - Софи схватила руку сестры, как бы пытаясь 
удержать ее.- Все было правдой, это была правда, я всегда знала это. Нет, 
нет, даже не говори, что это не так. Это была самая замечательная 
история, какую я когда-либо слышала и все сбылось, так как они и 
говорили. О, я так ревновала, Алис, для тебя все было так прекрасно, а я 
была так завистлива...
	Алис повернула голову и посмотрела ей в глаза. Софи поразило 
выражение ее лица: оно не было печальным, хотя в глазах стояли слезы, 
оно не было сердитым - оно было никаким.
	- Ну,- сказала Алис,- я думаю, что теперь тебе не стоит больше 
ревновать.
	Она подняла лямку ночной рубашки, соскользнувшую с плеча 
Софи.
	- А теперь нам нужно подумать, что делать...
	- Неправда,- сказала Софи.
	- Что? - Алис недоуменно посмотрела на нее.- Что неправда, Софи?
	- Неправда, неправда,- Софи почти кричала, звуки рвались 
изнутри.- Это совсем не Смоки. Я обманула тебя!
	Не в состоянии больше видеть отчужденное лицо сестры, Софи 
всхлипывая, уткнулась головой в ее колени.
	- Прости меня... Я была так завистлива, я хотела стать частью 
твоей жизни, но это и все; неужели ты не понимаешь, что он никогда не 
смог бы сделать этого, он так любит тебя, и я бы не смогла. Но я 
потеряла тебя, я потеряла тебя. Я хотела, чтобы у меня в жизни тоже что-
то было, я хотела... О Алис.
	Вне себя от удивления, Алис ударила сестру по голове и тут же 
непроизвольно погладила ее.
	- Подожди минутку, Софи. Софи, послушай.
	Двумя руками она оторвала от своих колен голову Софи.
	- Ты хочешь сказать, что ты никогда...
	Софи залилась румянцем, который был виден даже несмотря на 
слезы.
	- Ну, мы были близки. Один или два раза.- Она закрыла лицо 
ладонями.- Но всегда в этом была виновата я. Ему было так плохо.
	Она откинулась назад и яростно встряхнула головой, при этом 
волосы упали на ее заплаканное лицо.
	- Он всегда после этого чувствовал себя так плохо.
	- Один или два раза?
	- Ну, может быть, три раза.
	- Ты хочешь сказать, что...
	- Да, три... с половиной.- Она чуть не захихикала и, закрыв лицо 
платком, высморкалась.
	Алис рассмеялась. Софи, глядя на нее, засмеялась тоже, 
всхлипывая и сморкаясь.
	- Подожди минутку,- сказала Алис сквозь смех,- если это был не 
Смоки, тогда кто же? И вообще, ты уверена, что беременна?
	Софи ответила ей, по пальцам называя причины своей 
уверенности.
	- Джордж Маус,- воскликнула Алис,- Софи, ведь это же 
кровосмешение.
	- Ну что ты,- бездумно ответила Софи,- это было всего один раз.
	- Но потом он...
	- Нет! - твердо сказала Софи и положила руку на плечо Алис.- Нет. 
Ему не нужно знать. Он никогда не узнает. Обещай мне, Алис. 
Поклянись. Никогда не говори, никогда. Я была в таком затруднении.
	- О Софи.
	Какой удивительный человек, подумала она, какой странный 
человек. В этот момент она ощутила, что в течение долгого времени она 
тоже теряла Софи; она совсем забыла о сестре.
	- Что же мы скажем Смоки? Это будет означать, что он...
	- Да.- Софи дрожала. Алис отошла в сторону и Софи стянула с 
кровати одеяло и закуталась, ощутив сохранившееся тепло Алис. Алис 
скользнула в кровать, дотронулась до ледяных ног сестры и прижалась 
своими ногами к ее холодным ступням, желая согреть Софи.
	- Это конечно, неправда, но ничего ужасного в том, что он будет 
думать так, нет. Я хочу сказать, что у ребенка должен быть какой-нибудь 
отец,- говорила Софи.- Но только не Джордж, ради всего святого.
	Она спрятала лицо на груди Алис и, помолчав немного, чуть 
слышно сказала:
	- Я хочу, чтобы это был Смоки.- Немного помолчав, она 
повторила: - Так и должно быть.- И еще через некоторое время: - 
Подумай, малыш.
	Алис показалось, что она почувствовала, как Софи улыбается. 
Разве возможно почувствовать улыбку, когда к тебе прижимается чье-то 
лицо?
	- Ну, я считаю, что это возможно,- сказала она и теснее прижалась 
к Софи.- Я не могу больше ничего придумать.
	Какая странная штука жизнь, думала она, то, как они живут; даже 
если она доживет до ста лет, она не сможет понять. Она улыбнулась про 
себя, озадаченная и покачала головой, понимая свое бессилие. Вот чем 
все закончилось! Но она так давно не видела Софи счастливой, она 
могла быть счастлива только рядом с ней. Ночной румянец Софи при 
свете дня стал еще ярче.
	- Он любит тебя,- пробормотала Софи.- И он всегда будет тебя 
любить.
	Она сладко зевнула и поежилась.
	- Это правда, это правда.
	Может быть. В ней нарастало чувство, похожее на понимание, оно 
переплеталось в ней, как длинные ноги Софи переплетались с ее ногами; 
может быть, она и была не права насчет обмена; может быть, они 
перестали дразнить ее, заставляя следовать за собой, только потому, что 
она давно уже находится там, куда они хотели привести ее. Она не 
потеряла их и ей не нужно было следовать за ними, потому что она уже 
была здесь. Она неожиданно для себя крепко обняла Софи и вздохнула.
	Но если она была там, где ей следовало быть, то где именно она 
находилась? И где был Смоки?


			ПОДАРОК, КОТОРЫЙ ОНИ ДОЛЖНЫ 
ПОЛУЧИТЬ
	Когда Смоки вернулся, Алис сидела на кровати, ожидая его /так 
же, как она встретила Софи/, прислонившись к подушкам, как восточная 
принцесса, покуривая коричневую сигарету тетушки Клауд, как она 
всегда делала, когда чувствовала свое превосходство.
	- Ну,- величественно произнесла она,- давай определимся.
	Испытывая удушье от замешательства /сконфуженный до глубины 
души, так как он думал, что был очень осторожен и кроме того, они 
говорили, что это всегда возможно, а теперь?/, Смоки ходил по комнате, 
беря в руки разные мелкие предметы и внимательно изучая их6 а потом 
снова клал на место.
	- Я никогда не ожидал, что так получится,- сказал он наконец.
	- Ну, я считаю, что это всегда неожиданность.
	Она наблюдала, как Смоки ходил по комнате, время от времени 
подходя к окну, чтобы взглянуть украдкой сквозь занавески на отблеск 
луны на снегу; он был похож на идиота, который ищет себе убежище.
	- Ты не хочешь рассказать мне, что случилось?
	Он отошел от окна, его плечи были опущены, как от непомерной 
тяжести. Он так долго боялся этого разоблачения.
	- Прежде всего это моя ошибка,- сказал он,- и тебе не следует 
обвинять Софи.
	- Да?
	- Я... я силой овладел ею. Я хочу сказать, что мне давно хотелось... 
ну... ну как бы это сказать... я...
	- Ну-ну.
	Хорошо, оборванцы, покажите себя, подумал Смоки; с вами все 
кончено. Со мной. Он откашлялся и подергивая себя за бородку, 
рассказал все, или почти все.
	Алис слушала, дымя сигаретой. Она пыталась дымом заглушить 
сладковатый вкус великодушия, которое комком стояло в горле. Она 
знала, что не должна улыбаться, пока Смоки говорил, но она 
чувствовала к нему такое расположение, ей так хотелось обнять его, 
поцеловать - таким мужественным и честным он был, что наконец она 
сказала:
	- Хватит бегать по комнате. Подойди и сядь.
	Он устроился на самом краешке кровати, заняв как можно меньше 
места на супружеском ложе, которое он предал.
	- Это было всего один-два раза,- сказал он.- Я не думал...
	- Три раза,- уточнила она,- с половиной.
	Он страшно покраснел. Она надеялась, что через некоторое время 
он сможет посмотреть на нее и увидит, что она улыбается.
	- Ну, ведь ты знаешь, что в мире это случалось уже не раз,- сказала 
она.
	Он не поднимал глаз. Конечно, он думал, что возможно, так и 
было.
	- Я обещал, что позабочусь об этом... Будь уверена, я так и сделал.
	- Конечно. И это правильно.
	- Но как же так. Я клянусь, Алис, это так.
	- Не говори так,- сказала Алис,- никогда нельзя быть уверенным.
	- Я говорю тебе, нет.
	- Ну, ладно, в доме найдется еще одна комната.
	- О нет.
	- Мне очень жаль.
	- Я заслужил этого.
	Мягко, как бы не желая вмешиваться в его самоуничижение и 
раскаяние, она прижала к себе его руку и переплела его пальцы со 
своими. После мучительно долгой паузы он повернулся и посмотрел на 
нее. Она улыбалась.
	- Какой же ты болван,- сказала Алис. В ее карих глазах, темных, 
как бутылочное стекло, он увидел свое отражение. Что происходило? 
Под ее пристальным взглядом началось что-то совершенно 
неожиданное: суета, разрозненные части того, что составляло его 
сущность, объединились.- Ты настоящий болван,- повторила она, и он 
почувствовал себя не способным ни к чему эмбрионом.
	- Послушай, Алис,- начал он, но она подняла руку и закрыла ему 
рот, как бы не желая, чтобы вышло то, что она вложила в него.
	- Не говори ничего.
	Это было удивительно. Она снова сделала с ним это; впервые это 
произошло с ним давным-давно в библиотеке Джорджа Мауса - она 
вроде бы создала его, только тогда она создала его из ничего, а теперь - 
из лжи и вымысла. Он покрылся холодным потом от ужаса: что если в 
своей глупости он зашел так далеко, что может потерять ее? Что если он 
уже потерял ее? Что он тогда будет делать?
	- Смоки,- сказала она,- не надо, Смоки. Послушай. Я хочу сказать 
о ребенке.
	- Да.
	- Как ты думаешь, это будет мальчик или девочка?
	- Алис!..
	Она всегда надеялась и почти всегда верила, что существовал 
какой-то подарок, который они должны получить, и что в свое время 
они получат его. Она даже думала, что когда это время подойдет, она 
узнает об этом. И вот это случилось.



			ПТИЦА СТАРОГО СВЕТА
	Подобно центрифуге, которая бесконечно медленно набирает 
ускорение, весна вступала в свои права и по мере продвижения 
распутывала те узлы, которые связали их всех и распределяла их по 
Эджвуду, как витки золотой цепочки. Однажды теплым весенним днем 
после долгой прогулки доктор рассказал, что он видел бобров, 
покидающих свой зимний дом; их было сначала двое, потом четверо, 
потом шестеро и все они провели зиму подо льдом в домике, где все они 
едва могли уместиться. Только представьте себе! Мать и все остальные 
кивали и поддакивали, как будто они хорошо знали, что испытывали в 
тесноте бобры.
	Однажды, когда Дэйли Алис и Софи, переполненные счастьем 
ковырялись в земле за домом, делая цветочные грядки и не обращая 
внимания на грязные пальцы и землю под ногтями, они увидели 
большую белую птицу, которая лениво и плавно спускалась с неба. Она 
была похожа на большую газету или на раскрытый белый зонтик. Птица, 
держа в длинном красном клюве палку уселась на крышу планетария, 
прямо на перекладины старого испорченного механизма, который когда-
то был частью телескопа. Птица топталась на одном месте, переступая 
длинными красными ногами. Она положила палку, посмотрела на нее и 
перенесла на другое место; затем птица огляделась и начала щелкать 
длинным красным клювом, распуская веером крылья.
	- Кто это?
	- Я не знаю.
	- Он строит там гнездо?
	- Собирается.
	- Знаешь, на кого он похож?
	- Да.
	- Это аист.
	- Эта птица не может быть аистом,- сказал доктор, когда они 
рассказали ему.- Аисты живут в Европе или в Старом Свете. Они 
никогда не перелетают через большие водные пространства.
	Он поспешил вслед за ними и Софи своей садовой лопаткой 
указала на крышу планетария, где уже были две белые птицы и лежали 
две палки, приготовленные для гнезда. Птицы громко болтали между 
собой и обнимались, переплетаясь шеями; они были похожи на 
молодоженов, которые никак не могут оторваться друг от друга и 
заняться домашними делами. Доктор Дринквотер долго протирал глаза, 
разглядывая птиц в бинокль и смотрел в справочники, чтобы убедиться, 
что он не ошибся, что это был не кто иной, как настоящий европейский 
аист. В страшном волнении он ринулся в свой кабинет и отпечатал 
справку об этом удивительном, беспрецедентном случае, чтобы 
отправить ее в различные общества охраны птиц, к которым он тоже 
принадлежал. Он разыскивал марки для конвертов, неустанно 
приговаривая "удивительно" прерывающимся от волнения голосом. 
Вдруг он остановился и задумался. Потом перевел взгляд на численник, 
лежавший на его столе. Прекратив свои поиски, он медленно опустился в 
кресло, глядя вверх на потолок, как будто увидел над собой белых птиц.


			СНАЧАЛА ЛЮСИ, ПОТОМ ЛАЙЛЕК
	Аист действительно пролетел большое расстояние и прибыл из 
другой страны. Здесь ей все подходило, она думала: с высокой крыши 
она сможет осматривать большое расстояние, глядя своими красными 
глазками туда, куда указывает ее клюв. Птица думала, что в ясные 
жаркие дни, когда ветерок раздувает плюмаж ее перьев, она даже сможет 
разглядеть свое долгожданное освобождение от высиживания птенцов. И 
конечно, однажды она сможет увидеть пробуждающегося короля, 
который сейчас спал и будет спать еще какое-то время в своей горе, и его 
придворные тоже спали вокруг него; за время его долгого сна красная 
борода выросла такой длинной, что волоски закрутились, как плющ, 
вокруг ножек праздничного стола, за которым он теперь и храпел, 
уткнувшись в него лицом. Она видела, как он чихнул и пошевельнулся, 
как бы очнувшись ото сна. Она почувствовала всем сердцем, что после 
того, как он проснется, наступит и ее собственное освобождение.
	В отличие от многих других, кого она знала, у нее было терпение. 
Она высидит из голых, как галька, яиц пушистых птенцов. Она будет с 
благородством и достоинством прогуливаться по траве вокруг пруда, 
заросшего лилиями и ловить лягушек для своих подрастающих птенцов. 
Она будет любить своего сильного мужа - он был таким любящим, 
внимательным и заботливым и так помогал ей с детьми. Это будет 
совсем скоро.
	Как только птицы устроились на длинной и пыльной крыше, Алис 
отнесли в постель. Она назвала свою третью дочь Люси, хотя Смоки 
считал, что это имя похоже на имена двух других дочерей - Тэси и Лили - 
и что следующие двадцать или тридцать лет он будет все время путать 
имена детей.
	- Хорошо,- сказала Алис,- тогда это будет последний наш ребенок.
	Но она ошиблась. У нее еще родился мальчик, хотя даже Клауд 
пока еще не знала об этом.
	Как бы то ни было, если продолжение рода было тем, что они 
хотели как поняла однажды Софи, сидя и предаваясь мечтам в павильоне 
у озера, то этот год должен был принести им удовлетворение. После дня 
осеннего равноденствия Софи родила ребенка, появление на свет 
которого приписывалось Смоки. Преодолев смущение, она назвала свою 
дочь Лайлек, потому что она мечтала, как ее мать будет входить в 
комнату девочки, неся в руках огромную охапку благоухающей сирени. 
От этих мечтаний ее отвлекли. В комнату вошла ее мать, неся в руках 
новорожденную девочку. За ней появились Тэси и Лили. Тэси осторожно 
несла на руках свою трехмесячную сестричку Люси - все пришли 
посмотреть на ребенка.
	- Посмотри, Люси. Видишь малышку? Она такая же, как ты.
	Лили приподнялась на цыпочки, чтобы получше разглядеть 
личико Лайлек, которая лежала укутанная в пеленки в своей колыбельке 
рядом с воркующей над ней Софи.
	- Она не проживет долго,- сказала вдруг девочка, рассмотрев 
новорожденную.
	- Лили! - воскликнула мать.- Какие ужасные вещи ты говоришь!
	- Нет, не проживет,- Лили посмотрела на Тэси.- Ведь правда?
	- Нет! - Тэси прижала к себе Люси.- Все будет хорошо. Она 
выкарабкается.
	Видя, что ее бабушка шокирована, девочка добавила:
	- Не беспокойся, она не собирается умирать, или что-нибудь в этом 
роде. Она просто не собирается оставаться.
	- Но она вернется,- подтвердила Лили,- позже.
	- Почему вы об этом подумали? - спросила Софи, не уверенная в 
том, что она сможет обрести спокойствие после того, что услышала.
	Обе девочки одновременно пожали плечами. Их плечи и брови 
одновременно поднялись и опустились, как будто в этом не было ничего 
особенного. Они смотрели, как мать, покачивая головой, помогла Софи 
заставить Лайлек сосать грудь. Под ее мирное чмоканье Софи 
почувствовала, что ее клонит в сон, Волнения и удивление слишком 
утомили ее. Было похоже, что девочка чувствовала тоже самое, и хотя 
пуповина, соединявшая их была отрезана, наверное, им снился один и 
тот же сон.
	На следующее утро аист улетел с крыши Эджвуда, оставив свое 
грязное гнездо. Ее дети уже научились летать и не спрашивали 
позволения у своей матери6 ее муж тоже улетел с надеждой, что 
следующей весной они снова встретятся. Да и сама она только ждала 
появления на свет Лайлек, чтобы она могла рассказать эту новость - она 
выполняла свое обещание. И теперь она взлетела с крыши и отправилась 
совсем не в том направлении, куда разлетелись члены ее семьи, а туда, 
куда указывал ее длинный красный клюв. Веер ее крыльев прошелестел 
над осенней лужайкой, а длинные ноги под животом были похожи на 
маленькие флажки.


			МАЛЕНЬКИЙ, БОЛЬШОЙ
	Размышляя подобно луговому мышонку, как пережить зиму, 
Смоки жадно вдыхал запах летнего неба лежа поздно вечером на земле и 
глядя вверх, хотя в названии этого месяца была буква "р" и Клауд 
считала, что это плохо для нервной системы, для костей и вообще для 
всего тела. Странно, но непостоянные созвездия были именно тем, что 
он предпочел оставить в памяти о прошедшем лете, но перемены в небе 
происходили так медленно, казались такими маловероятными, что это 
успокаивало его. Ему достаточно было взглянуть на часы, чтобы 
заметить, что созвездия переместились южнее подобно каравану гусей, 
улетающих к югу... Ночью стал виден Орион и высветилось созвездие 
Скорпиона; ночь была по-августовскому теплой, но судя по всему это 
была последняя теплая ночь. Смоки, Софи и Дэйли Алис лежали на 
спине на вытоптанном овцами лугу, их головы были тесно сдвинуты, как 
яйца в гнезде, лица казались бледными в слабом свете звезд. Их головы 
были так близко, что когда кто-нибудь указывал на звезду, вытянутая 
рука была более или менее в поле зрений остальных; они могли бы 
провести всю ночь, говоря "вон там, смотри, куда я показываю". На 
коленях Смоки лежал открытый справочник звездного неба и он смотрел 
в него, подсвечивая себе светлячком, которого он поймал и посадил в 
целлофановый пакет из-под датского сыра; света было вполне 
достаточно, и он не слепил глаза.
	- Кемелопард,- сказал он, указывая на качающуюся на севере 
звезду; она была не очень хорошо видна, так светила на самой линии 
горизонта.- Это Кемелопард.
	- А что такое Кемелопард? - снисходительно спросила Дэйли Алис.
	- По существу это жираф,- отозвался Смоки,- верблюд-леопард. 
Верблюд в шкуре леопарда.
	- Ради бога, почему же жираф? - спросила Софи.- Как он попал 
туда?
	- Держу пари, что ты не первая спрашиваешь об этом,- сказал 
Смоки смеясь.- Представь себе их удивление, когда они впервые 
посмотрели на небо и сказали: о мой бог, что там делает жираф?
	Небесный зверинец промчался перед ними, начав с зоопарка и 
перейдя на мужчин и женщин, богов и героев; созвездия Зодиака - хотя 
той ночью не все звезды были хорошо видны - предстали перед их 
глазами. Туманность Млечного Пути, раскинувшись широкой радугой 
светила над их головами; Орион приподнял одну ногу над линией 
горизонта, преследуя свою собаку Сириус. Они раскрыли сиюминутные 
знаки, которыми обменивались звезды. Юпитер, мерцая, горел на западе.
	Смоки с детских лет читал сказки о звездах. Картинки в детских 
книжках были такими неопределенными и неполными, а сказки, по 
крайней мере некоторые из них, такими незначительными и 
обыденными, что Смоки казалось, что все должно быть правдой: Геракл 
выглядел таким же маленьким, как и он сам и его можно было отыскать 
на картинке только, если заранее знать, что он там был изображен и где 
именно искать.
	В это же самое время Софи думала об их собственной сказке, о 
судьбе их троих, связанных друг с другом так же постоянно, как 
созвездия.
	В ту неделю Земля в своем движении проходила через хвост давно 
пролетевшей кометы и каждую ночь звездный дождь рассыпался в 
черном небе; звезды вспыхивали беловатым светом и сгорали без 
остатка.
	- Некоторые из них не больше, чем камешки-голыши или 
булавочная головка,- сказал Смоки,- то, что вы видите всего лишь 
отблеск в атмосфере.
	Но в тот день Софи могла ясно видеть падающие звезды. Она 
подумала, что, наверное, она могла бы поднять одну звезду, рассмотреть 
ее и увидеть, как она падает - мгновенная ослепительная вспышка, 
которая заставляла ее затаить дыхание, а ее сердце замирало от 
ощущения бесконечности. Была ли это чья-то более счастливая судьба?
	Она нашла в траве руку Смоки; другой его рукой уже завладела ее 
сестра и сжимала ее всякий раз, когда в небе вспыхивала догорая звезда.
	Дэйли Алис не могла сказать, что она чувствовала - величие или 
ничтожество. Она не переставала удивляться, неужели ее голова такая 
большая, что может вместить в себя всю звездную вселенную, а может 
быть, Вселенная так мала, что может поместиться в человеческой голове. 
Два этих чувства боролись в ней, попеременно одерживая верх. Так 
звезды мелькали перед ее глазами, а потом Смоки взял ее руку, она 
закрыла глаза и показалась сама себе мельчайшей песчинкой, а внутри 
ее, как будто в крошечной коробочке светили звезды.
	Так они лежали довольно долго, не разговаривая, каждый 
испытывая странное чувство непостоянства, эфемерности Вселенной - 
парадоксальное, но неоспоримое чувство; и если бы у звезд были лица и 
они сияли в небе так близко, как казалось, то они бы увидели их троих, 
как одно созвездие, соединенное в виде колеса на фоне темного, как небо, 
луга.


			НОЧНОЕ СОЛНЦЕСТОЯНИЕ
	Окно было закрыто, но в самом углу оставалась небольшая щель и 
полночный ветер дул, собирая в шероховатые холмики пыль на 
подоконнике: комната была подходящей для НИХ и ОНИ вошли.
	Их было трое в спальне Софи и они стояли, тесно прижавшись 
друг к другу; они разговаривали, советуясь, склонив головы в 
коричневых кепках, их бледные лица напоминали маленькую луну 
каждое.
	- Посмотри, она спит.
	- Да, и ребенок спит у нее на руках.
	- Она крепко его держит.
	- Не так уж и крепко.
	Все как один, они подошли ближе к высокой кровати. Лайлек 
лежала на материнских руках, ее головка была прикрыта чепчиком от 
холода, она согревала своим теплым дыханием щеку Софи.
	- Ну, бери ее.
	- А почему ты не берешь, если ты так беспокоишься?
	- Давайте все вместе.
	Шесть длинных белых рук протянулись к Лайлек.
	- Подождите,- сказал один из них,- а где другая?
	- Ты должен был принести ее.
	- Нет, не я.
	- Здесь она, здесь.
	Они что-то доставали из туго набитого портфеля.
	- Конечно, не очень похожа.
	- Что делать дальше?
	- Дуй.
	Они что-то держали, прикрывая своими телами и дули все разом. 
Один из них все время оглядывался на спящую Лайлек. Они дули до тех 
пор, пока то, что они держали, не превратилось в другую Лайлек.
	- Хватит.
	- Теперь очень похоже.
	- Теперь бери...
	- Подожди пока...
	Один из них очень близко подошел к Лайлек и потянул 
покрывало, которым была укрыта девочка.
	- Посмотри, ее ручки запутались в волосах матери.
	- Быстрее распутай.
	- Бери ребенка, а то мы разбудим мать.
	- Возьми это.- Один из вошедших протянул огромные ножницы, 
которые тускло поблескивали в слабом свете ночника, и открыл их со 
слабым щелчком.
	- Не говори "гоп", пока не перепрыгнешь.
	Один держал ненастоящую Лайлек, другой приготовился забрать у 
Софи ее дочь, а третий стоял с ножницами. Они проделали все очень 
быстро. Ни мать, ни ребенок не проснулись, и они положили то, что они 
принесли, на грудь Софи.
	- Теперь пошли.
	- Легко сказать. Придется возвращаться другим путем.
	- Если так нужно...
	Двигаясь как один и беззвучно /старый дом, казалось, затаил 
дыхание, пока они проходили, руководствуясь каким-то одному ему 
известными причинами/, они подошли к входной двери; один из них 
подошел и открыл ее, все выскользнули в ночь и быстро исчезли вместе с 
попутным ветром. Лайлек ни разу не проснулась и не издала ни звука, 
Софи тоже спала, ничего не чувствуя. Ее сон не нарушился, за 
исключением того, что когда она повернулась на другой бок, окончание 
сна стало печальным и она почувствовала себя как никогда раньше 
тяжело.


			ВО ВСЕХ НАПРАВЛЕНИЯХ
	Смоки проснулся от какого-то болезненного внутреннего толчка; 
но как только он открыл глаза, он сразу же забыл о причине, 
разбудившей его. Он проснулся и чувствовал себя так, будто была 
середина дня, в нем нарастало непонятное раздражение и он считал, что 
может быть, виной всему принятая вечером пища. Было четыре часа 
утра, уже час он пролежал без сна. Он крепко закрыл глаза, надеясь, что 
сон не полностью покинул его. Но это было именно так, теперь он мог 
наверняка сказать это. Чем крепче он сжимал веки, тем меньше ему 
хотелось снова заснуть.
	Он потихоньку выскользнул из-под высокой горы одеял и нащупал 
в темноте свой халат. Он знал единственное средство, чтобы избавиться 
от такого состояния - нужно было встать и бодрствовать, пока нервная 
система не успокоится и не потянет в сон. Он осторожно прошел по полу, 
надеясь не наступить на туфли или на что-нибудь другое; он не хотел 
беспокоить Дэйли Алис, и удовлетворенный тем, что не разбудил ее, 
взялся за ручку двери. Он прошел по комнатам, спустился по лестнице и 
включил кое-где свет. Как только он осторожно закрыл за собой дверь, 
Дэйли Алис тотчас проснулась. Не то, чтобы ее разбудил шум, но 
мирный ее сон был нарушен именно его отсутствием.
	На кухне горел неяркий свет, когда он открыл дверь. Тетушка 
Клауд сжалась от страха и слегка присела, когда увидела, что дверь 
открылась, а потом слабо ойкнула при появлении Смоки. У нее в руках 
был стакан теплого молока, а ее длинные и все еще красивые 
распущенные волосы, белые, как у Гекаты, рассыпались по плечам.
	- Как ты меня испугал,- сказала она.
	Они тихонько поговорили о бессоннице, хотя их шепот не мог 
никого потревожить, кроме разве мышей. Смоки, видя, что Клауд тоже 
страдает бессонницей, позволил ей согреть для него стакан молока и 
добавил в свой стакан немного бренди.
	- Послушай, какой ветер,- сказала Клауд.
	Наверху, над головой они услышали длинный скрип и тихий шум 
воды в туалете.
	- Что такое? - сказала Клауд.- Совершенно бессонная ночь, и луны 
сегодня нет.
	Она поежилась.
	- Никто не спит, похоже на ночь перед катастрофой или перед 
какими-то событиями. Ну, может быть, это случайность.
	Она сказала это таким тоном, как если бы говорила "Господи, 
помоги нам".
	Смоки немного согрелся. Клауд перелистывала страницы 
поваренной книги. Он надеялся, что она не останется сидеть и ждать 
рассвета, он также надеялся, что и к нему придет сон.
	Поднявшись на лестницу, Смоки не пошел в свою спальню, где, 
как он знал, сон еще не ждал его. Он пошел к комнате Софи, не имея 
другой цели, чем просто взглянуть на нее. Ее спокойствие благотворно 
влияло на него и он тоже успокаивался - это было все равно, что гладить 
кошку. Когда он открыл дверь в ее спальню, он увидел в бледном лунном 
свете, что кто-то сидит на краю постели Софи.
	- Привет,- сказал он.
	- Привет,- ответила Дэйли Алис.
	В воздухе стоял странный запах: это был запах прелых листьев, 
или старых кружев королевы Анны, так еще пахнет вывернутый из земли 
камень.
	- Что случилось? - мягко спросил он. Он подошел и сел на другой 
край кровати.
	- Я не знаю,- ответила она.- Ничего. Я проснулась, когда ты 
вышел. Мне показалось, что-то случилось с Софи, и я пошла посмотреть.
	Они не опасались своим тихим разговором разбудить Софи; когда 
около нее разговаривали во время ее сна, это только успокаивало ее и 
дыхание спящей становилось ровным и глубоким.
	- Как видишь, все в порядке,- сказал Смоки.
	- Да.
	Новый порыв ветра в бессильной ярости разбился о стены дома; 
загудели окна. Смоки посмотрел на Софи и Лайлек. Лайлек лежала, как 
неживая, но у Смоки было трое детей и он знал, что это обманчивое 
впечатление, особенно в темноте и нет причин для тревоги.
	Они молча стояли около Софи. Ветер неожиданно произнес какое-
то слово в каминной трубе. Смоки посмотрел на Алис, а она коснулась 
его руки и улыбка промелькнула на ее лице.
	Что напомнила ему эта улыбка?
	- Все в порядке,- сказала она.
	Он вспомнил, как улыбалась ему тетушка Клауд, когда они, 
волнуясь сидели на лужайке у дома Оберона в тот день, когда он 
женился; ее улыбка успокаивала его тогда. Улыбка издалека, она только 
еще больше увеличивала это расстояние. Знак дружбы, полученный от 
незнакомца.
	- Ты чувствуешь какой-то запах? - спросил он.
	- Да, то есть нет. Вернее, он был, но исчез.
	Все так и было. Комнату наполняла только ночная прохлада. 
Порыв ветра приподнял легкие занавески, и они коснулись его лица. Ему 
казалось, что это Не Братец Северный ветер, а многоугольный дом 
поднял паруса и плывет сквозь ночь, меняя направления, в неизвестное 
будущее.


КНИГА ТРЕТЬЯ

	Все приходящие входили в личные апартаменты через зеркальную 
дверь, которая вела в галерею и всегда была закрыта. Она открывалась, 
если по ней поскрести и сразу же закрывалась.


			СЕН-СИМОН
	Прошло двадцать лет. Поздним осенним вечером Джордж Маус 
стоял на третьем этаже своего городского дома у окна библиотеки, а 
потом пошел по маленькому крытому переходу, который соединял его 
окно с окном бывшей кухни в многоэтажном доме, который примыкал к 
его владению. Бывшая кухня была темной и холодной. От его дыхания 
шел легкий пар, который был хорошо виден в свете фонаря. Крысы и 
мыши разбегались от света под его ногами, он слышал скрежет и топот 
их маленьких лапок, но ничего не видел. Не открывая двери /ее не было 
там уже много лет/, он прошел через холл и осторожно пошел вниз по 
лестнице; осторожно потому, что лестница была разрушена и многих 
ступенек не хватало.


			ЛЮДЕЙ НЕ ВПУСКАТЬ
	Внизу на этаже горел свет и слышался смех; люди приветствовали 
его, входя и выходя из своих комнат, неся приготовленный обед; дети 
гонялись друг за другом по комнатам. Первый нежилой этаж 
использовался под склад и там было темно. Джордж, высоко держа 
лампу, прошел по темному холлу к входной двери и увидел, что ее 
тяжелый засов уже закрыт, цепочки и замки тоже заперты. Обогнув 
лестницу, он подошел к двери, ведущей в подвал, доставая по пути 
огромную связку ключей. Каждый раз, когда он открывал дверь подвала, 
он беспокойно думал, не повесить ли новый большой замок; старый 
замок был игрушкой для такой двери, он был снят со старого саквояжа и 
любой мог сломать его. Но он всегда считал, что новый замок может 
вызвать любопытство у людей и тогда достаточно будет толкнуть дверь 
плечом и не выдержит никакой новый замок. О, все бывают очень 
осмотрительными, когда хотят что-то скрыть от людских глаз. В конце 
лестницы он стал еще более внимательным /бог знает, что могло быть 
там среди пыльных бумаг, старого мусора и самых невероятных 
обломков/. Однажды он уже наступил на что-то большое, мягкое и 
неживое и четь не сломал себе шею. Дойдя до конца лестницы, он 
повесил лампу, подошел к углу подвала и встал на старую толстую 
балку, удерживая равновесие и пытаясь дотянуться до высоко висящей, 
не поддающейся крысиным зубам полки.
	Он получил подарок, который давным-давно был предсказан ему 
тетушкой Клауд /подарок был оставлен ему незнакомцем и это были не 
деньги/, задолго до того, как он узнал об этом. Маус вообще отличался 
скрытностью и совал нос в чужие дела. Всех восхищала власть и 
дурманящий запах гашиша, который казалось всегда будет у Джорджа и 
всем хотелось бы иметь то же самое; но он не собирался посвящать их в 
свои дела. Одним маленьким кусочком наркотика он доставлял людям 
счастье и у него всегда были наготове сигареты, набитые гашишем; хотя 
иногда после нескольких выкуренных сигарет он смотрел на 
одурманенных людей и его охватывало чувство вины за собственную 
радость и за то, что его огромный удивительный секрет умрет вместе с 
ним; он никогда не рассказывал об этом ни одной живой душе.
	Именно Смоки однажды непреднамеренно раскрыл перед 
Джорджем источник его великого будущего.
	- Я где-то читал,- сказал Смоки /это была его обычная манера 
начинать разговор/,- что лет пятьдесят-шестьдесят назад где-то в твоем 
районе располагалась Средневосточная торговая компания. 
Большинство служащих были ливанцами. Маленькие лавочки и 
магазинчики приторговывали гашишем. Ну, знаешь, вместе с ирисками и 
халвой. За пять центов можно было купить очень много: большие 
толстые куски, как шоколадные батончики.
	И они действительно очень походили на шоколадные батончики.
	...При этих словах Смоки Джордж почувствовал себя, как 
загнанная в угол мышь, которую ударили по голове большим 
деревянным молотком. Впоследствии, когда он спускался в подвал за 
запасами наркотика, он казался себе ливантийцем с козлиной бородкой, 
крючковатым носом, лысым педерастом, который снабжал сигаретами 
уличных мальчишек с оливковыми глазами. Он поспешно взобрался на 
старую балку и поднял крышку деревянного ящика, расписанного 
затейливыми буквами.
	Осталось не так много. Скоро придется пополнить запас. Бруски 
лежали друг на друге, покрытые толстым слоем серебристой фольги. 
Между ними были расположены желтоватые промасленные листки 
бумаги. Сами брусочки тоже были обернуты бумагой. Он вынул два 
пакета, что-то подсчитал, шевеля губами, а потом неохотно положил на 
место один брусок. Это не будет продолжаться долго, так он говорил 
много лет назад, когда узнал, что это такое. Он закрыл брусочки 
промасленной бумагой, а затем фольгой, опустил крышку и прижал ее 
старыми согнутыми гвоздями; для верности он еще прихлопнул сверху 
рукой так, что взлетела пыль. Спустившись с балки, он поднес брусок к 
свету и внимательно исследовал его, как будто видел впервые. Он 
осторожно развернул брусок. Он был темный, как шоколад, размером с 
игральную карту, восемь дюймов толщиной. На бруске был отчетливый 
отпечаток. Торговая марка? Стоимость? Таинственный знак? Он никогда 
не мог определить, что именно это было.
	Он оттащил балку, которой пользовался, как ступенькой на место 
в угол, взял лампу и начал подниматься вверх по лестнице. В кармане его 
жакета лежал маленький кусочек гашиша столетней давности; Джордж 
Маус давным-давно решил, что никогда не будет прибегать к его 
могуществу.


			НОВОСТИ ИЗ ДОМУ
	Он отпирал дверь подвала, когда кто-то заколотил во входную 
дверь так неожиданно, что он вскрикнул. Он выждал минуту, надеясь, 
что это какой-то сумасшедший прохожий и стук больше не повторится. 
Но в дверь снова застучали. Он подошел к двери, молча прислушался - за 
дверью кто-то выругался. Затем некто с рычанием ухватился за засов и 
начал снова трясти дверь.
	- Это совершенно бесполезно,- сказал Джордж громким голосом. 
За дверью остановились.
	- Откройте.
	- Что? - у Джорджа была привычка делать вид, что он не 
расслышал вопроса, когда он затруднялся в ответе.
	- Откройте дверь.
	- Вы знаете, что я не могу сразу открыть вам. Знаете, как это 
называется?
	- Послушайте, вы можете сказать мне, какое из этих заведений 
имеет номер двадцать два дробь два.
	- А кто вы такой?
	- Почему в этом городе все на вопрос отвечают вопросом?
	- Хм.
	- Почему, черт побери, вы не можете открыть дверь и поговорить 
со мной, как все люди?
	За дверью молчали. В голосе за дверью звучала такая 
неподдельная горечь, что это тронуло сердце Джорджа и он 
прислушался, не заговорят ли снова; испытывая легкий трепет, он 
чувствовал себя в безопасности за крепкой дверью.
	- Не скажете ли,- снова заговорили за дверью и Джордж услышал, 
как за вежливостью скрывается ярость,- пожалуйста, не знаете ли вы, где 
я могу найти дом Мауса, Джорджа Мауса?
	- Знаю,- ответил Джордж,- это я.- Конечно, это было довольно 
рискованно.- Кто вы?
	- Меня зовут Оберон Барнейбл. Мой отец...
	Но скрежет открывающихся замков и скрип болтов прервали его. 
Джордж шагнул в темноту и втащил человека, стоящего на пороге, в 
прихожую. Быстрым движением он захлопнул и запер дверь и поднял 
лампу, чтобы посмотреть на своего кузена.
	- Какой ты еще ребенок,- сказал он, нисколько не заботясь, что это 
может быть неприятно юноше. Раскачивающаяся лампа отбрасывала 
блики на его лицо, изменяя черты; лицо его было длинным и узким, да и 
сам он был длинным и худым, как ручка во внутреннем кармане его 
собственной рубахи. Как только что из пеленок, подумал Джордж. Он 
рассмеялся и потряс его руку.
	- Ну, и как там, в деревне? Как Элси, Лэйси и Тилли или как там их 
зовут? Что привело тебя сюда?
	- Отец написал,- сказал Оберон, как бы не желая тратить усилия на 
то, что уже было сделано.
	- Да? Ну, ты знаешь, как сейчас ходит почта. Ну, давай, проходи, 
проходи. Что это мы стоим в прихожей. Здесь чертовски холодно. Кофе 
или что-нибудь покрепче?
	Сын Смоки быстро пожал плечами.
	- Осторожней на лестнице,- предупредил Джордж и, светя лампой, 
повел гостя по пустым помещениям и по маленькому мостику, пока они 
не остановились на потертом ковре, где впервые встретились родители 
Оберона. По пути Джордж подобрал старый кухонный табурет на трех 
ножках.
	- Садись,- предложил он.- Ты что, сбежал из дому?
	- Отец и мать знают, что я уехал, если тебя это волнует,- ответил 
Оберон слегка надменным голосом, что впрочем, было вполне 
объяснимо.
	С глухим ворчанием и диким взглядом Джордж поднял над 
головой сломанный стул - при этом его лицо перекосилось от усилий - 
швырнул его в камин. Стул разлетелся на кусочки.
	- Родители одобрили тебя? - спросил Джордж, подбрасывая 
обломки в огонь.
	- Конечно! - Оберон сидел, скрестив ноги и пощипывал себя за 
колено сквозь ткань брюк.
	- Ну да. Ты шел пешком?
	- Нет.- В его голосе прозвучало некоторое презрение.
	- И ты приехал в город, чтобы...
	- Чтобы устроить свое будущее.
	- Ага,- Джордж подвесил над огнем сковородку и достал с полки 
изящную баночку контрабандного кофе.- Все же, одна деталь: чем ты 
собираешься заниматься?
	- Ну, я точно не знаю. Только...
	Похмыкивая, Джордж готовил кофе и доставал чашки.
	- Я хотел, я хочу писать, вернее быть писателем.
	Джордж удивленно поднял брови. Оберон ерзал на своем стуле, 
как будто эти признания вырывались у него помимо его воли, и он 
пытался удержать их в себе.
	- Я думал о телевидении.
	- Это ошибочный путь.
	- Что?
	- Почему-то все думают, что телевидение - это золотое дно.
	Оберон обхватил правой ногой левую и не собирался отвечать. 
Джордж, разыскивая что-то на полке и похлопывая себя по карманам, 
удивлялся, как смогло это вечное желание проникнуть и в Эджвуд. 
Странно, как быстро молодежь может мечтать о таких безнадежных и 
бесперспективных занятиях. Когда он был молодым, все двадцатилетние 
юноши хотели быть поэтами. Наконец, он нашел, что искал: 
подарочный нож для разрезания писем с гравировкой на эмалированной 
рукоятке, который он нашел много лет назад в пустой квартире и как 
следует наточил его.
	- Телевидение требует большого честолюбия, разъездов и там 
слишком много неудачников.- Он налил воды в кофейные чашечки.
	- Откуда ты знаешь? - быстро спросил кузен, как будто он не раз 
уже слышал это от умных взрослых.
	- У меня нет необходимых качеств и таланта и я не испытывал 
неудачу в тех делах, к которым у меня нет способностей. Ах, кофе 
сбежал.
	Оберон не сумел скрыть улыбки. Джордж поставил кофеварку на 
подставку и достал небольшую коробочку разломанного печенья. Из 
кармана жакета он извлек коричневый кусочек гашиша.
	- Для вкуса,- сказал он. В его голосе не слышалось недовольства, 
когда показал Оберону наркотик.- Это лучший сорт из Ливана.
	- Я не употребляю наркотики.
	- О, конечно.
	С видом знатока Джордж отрезал кусочек своими флорентийскими 
щипчиками, подхватил его и бросил в свою чашку. Он сидел, помешивая 
в чашке кончиком ножа и глядя на своего кузена, который быстрыми 
глотками глотал свой кофе. Как хорошо быть старым и седым и знать, 
как спросить, чтобы не сказать слишком много, но и не слишком мало, 
чтобы прослыть молчуном.
	- Итак,- проговорил он, вынимая нож из чашки, чтобы посмотреть, 
растворился ли кусочек в ароматном напитке,- рассказывай.
	Оберон молчал.
	- Садись поближе, налей еще чашечку. Давай-ка расскажи, какие 
новости дома.
	Он задавал еще много вопросов. Оберон отвечал короткими 
фразами, но для Джорджа этого было достаточно. К тому времени, как 
весь кофе был выпит, из предложений Оберона перед ним раскрылась 
целая жизнь, которую дополняли мелкие детали и странные совпадения. 
Он читал в сердце своего кузена, как в открытой книге.


			ЧТО УСЛЫШАЛ ДЖОРДЖ МАУС
	Он вышел из Эджвуда рано утром, проснувшись, как и собирался, 
еще до рассвета. Он мог проснуться тогда, когда ему было нужно - эту 
способность он унаследовал от своей матери. Он зажег лампу; пройдет 
еще не меньше двух-трех часов, прежде, чем Смоки едва волоча ноги и 
шаркая спустится в подвал и включит генератор. В груди у него мелко 
подрагивало, как будто что-то пыталось спрятаться или выскочить 
оттуда. Он знал пословицу: "Лучше синицу в руки, чем журавля в небе" - 
но он был из числа тех, для кого подобные пословицы ничего не значат. 
Синица была у него в руках, как он и хотел, но он нервничал; он не раз 
уже выходил из себя, но он всегда думал, что это были только его 
испытания и никогда не догадывался, что через это проходили многие до 
него. Он пытался даже писать стихи о тех жутких чувствах, которые он 
испытывал и написал несколько страниц, которые аккуратно уложил в 
зеленый дорожный саквояж; сверху бросил кое-какую необходимую 
одежду, зубную щетку, что еще? Старую бритву "Жилетт", четыре куска 
мыла, книгу "Секрет Братца Северного Ветра" и памятку для юристов.
	Он прошел по спящему дому, торжественно представляя, что это в 
последний раз перед тем, как отправиться навстречу неизвестности. Дом 
не казался спокойным. Коридоры были освещены каким-то водянистым 
зимним светом, комнаты и залы были поистине унылыми и мрачными.
	- Ты выглядишь небритым, неопределенно проговорил Смоки, как 
только Оберон вошел в кухню.- Хочешь овсянки?
	- Я не хотел никого разбудить, включив воду. Я не хочу есть.
	Смоки возился с дровами у печки. Когда Оберон был ребенком, 
его всегда изумляло, что он видел, как его отец ночью ложится спать в 
этом самом доме, а на следующее утро появляется в школе за своим 
столом, как будто по мановению волшебной палочки или как если бы их 
было двое. Первое время он даже вставал рано утром, чтобы потрогать 
отца за не расчесанные волосы и клетчатый халат до того, как он уйдет в 
школу - это было для него все равно, что раскрыть секрет фокусника. 
Смоки всегда сам готовил себе завтрак и хотя много лет белая 
электрическая плита стояла холодной и бесполезной в своем углу, 
подобно незаслуженно уволенной гордой старой экономке, и Смоки 
совершенно не умел обращаться с огнем, как не умел делать и многое 
другое, он все равно не отказывался от своей привычки. Для этого ему 
нужно было лишь пораньше встать.
	Оберон с нарастающим нетерпением наклонился над печкой и в 
одну минуту разжег сердитое пламя. Смоки восхищаясь, стоял за его 
спиной, засунув руки в карманы халата. Через некоторое время они уже 
сидели напротив друг друга за тарелками с овсянкой и чашками кофе - 
подарком Джорджа Мауса.
	Они немного посидели, положив руки на колени и глядя не в глаза 
друг друга, а в карие бразильские глаза двух кофейных чашек, сдвинутых 
вместе на столе. Затем Смоки многозначительно кашлянув, поднялся и 
достал с высокой полки бутылку бренди.
	- Дорога не близкая,- сказал он и плеснул в чашки с кофе.
	Смоки?
	Да, Джордж заметил, что в нем за последние годы появилось что-
то наподобие сужения чувств, а выпитая рюмочка разрешила эту 
проблему, расслабила его. Действительно, никаких проблем - только 
маленький глоток. Он стал расспрашивать Оберона, уверен ли тот, что у 
него достаточно денег, есть ли у него адрес агентов и адвокатов дедушки, 
о наследстве и прочем. Да, у него все это было.
	Даже после смерти доктора его рассказы продолжали печататься в 
городской вечерней газете - Джордж сам читал их. Кроме этих 
посмертных рассказов, доктор оставил кучу запутанных дел - адвокатам 
и агентам этого могло хватить на годы. У Оберона был свой интерес во 
всех этих запутанных делах, потому что доктор оставил ему наследство, 
достаточное для того, чтобы прожить свободно год или около того. 
Доктор действительно надеялся, хотя был слишком скромен, чтобы 
сказать это, что его внук и лучший друг смогут совершать небольшие 
путешествия, хотя Оберона это мало интересовало.
	Существовало некоторое препятствие, которое Джордж мог легко 
представить себе. Шутки доктора не всегда были смешными для всех, 
кроме детей. Позже они приняли форму метафоры или головоломки. Он 
пересказывал свои разговоры с саламандрами и цикадами со 
скептической улыбкой, как бы приглашая своих домочадцев подумать, 
почему он так говорит. Но в конце рассказа все становилось ясно - то, 
что он слышал от своих собеседников было очень интересно.
	Пока Оберон рос, ему всегда казалось, что у его дедушки очень 
большая власть и очень острый слух. Однажды, когда они совершали 
прогулку по лесу, доктор сделал вид, что он слушает, что говорят ему 
животные и последует их совету. Оберон никогда не был любителем 
розыгрышей, а доктор терпеть не мог врать детям. Он всегда говорил, 
что не овладел этой наукой; может быть, это было результатом его 
преданности; как бы то ни было, существовал определенный круг 
животных, кого он мог понимать; это, как правило, были некрупные 
животные из тех, кого он хорошо знал. Медвежата, кошки, раки-
отшельники, длиннокрылые летучие мыши - о них он вообще ничего не 
знал. Они пренебрегали им - могли говорить или не видели пользы в 
коротком разговоре - он не мог точно сказать.
	- А как насчет насекомых и жуков? - спросил Оберон.
	- Я говорю с некоторыми, но не со всеми,- ответил доктор.
	- А муравьи?
	- О да, еще муравьи,- спохватился доктор,- конечно.
	Взяв внука за руку, он вместе с ним склонился у очередного 
желтоватого холма и с чувством благодарности и удовлетворения начал 
переводить ему болтовню муравьев в муравейнике.


			ДЖОРДЖ МАУС ПОДСЛУШИВАЕТ
	Оберон спал, свернувшись калачиком под одеялом на старом 
разорванном диване. Его сон был сладок и безмятежен, как будто он и не 
вставал чуть свет, чтобы проделать неблизкий путь до города сегодня; 
Джордж Маус, взволнованный до головокружения, не мог уснуть и 
бодрствовал, продолжая перебирать в памяти разговор с кузеном.
	Когда они съели овсянку и выпили кофе и Оберон отправился к 
входной двери, рука Смоки отечески легла на его плечо, хотя ростом он 
был намного выше отца. Оберон понял, что ему не удастся уйти, не 
попрощавшись. Его сестры, все трое, выбежали проводить его; Лили и 
Люси бежали, взявшись за руки, а Тэси катила на своем детском 
велосипеде. Он предполагал, что так может случиться, но не желал этого, 
потому что его сестры всегда присутствовали на встрече, проводах и при 
всех прочих обстоятельствах. Как, черт возьми, они прознали, что он 
уезжает сегодня утром? Он сказал об этом только Смоки, да и то поздно 
вечером и взял с него клятву сохранить это в тайне. Он почувствовал, как 
в нем поднимается тихая ярость.
	- Привет, привет,- вынужден сказать он.
	- Мы пришли попрощаться,- сказала Лили, а Люси добавила:
	- И дать тебе кое-что.
	- Да, да,- Тэси изящно повернула свой велосипед, выехала на 
крыльцо и съехала по ступенькам.
	- Ладно, ладно,- снова сказал Оберон,- вы, наверное хотите 
привести сюда всю деревню.
	Они, конечно, не собирались приводить кого-нибудь еще; они 
считали, что только их присутствие является обязательным.
	То ли из-за того, что их имена были так похожи, то ли потому, что 
они появлялись везде вместе, только население в округе Эджвуда с 
трудом различало Тэси, Лили и Люси. Тэси и Лили были копией своей 
матери: высокие, длинноногие и игривые, хотя Лили унаследовала от 
кого-то прекрасные светлые волосы, которые золотыми локонами 
спадали по ее плечам, как у принцессы из сказки, а у Тэси волосы были 
кудрявыми и рыжевато-золотистыми, как у Алис. Люси же была вся в 
Смоки; ростом она была меньше, чем ее сестры, с темными кудрями, как 
у Смоки, с веселым, иногда задумчивым выражением лица, с врожденной 
загадочностью в глазах. С другой стороны, Люси и Лили были парой, 
которая постоянно дополняла друг друга: если одна из них начинала 
предложение, другая его заканчивала, они на расстоянии чувствовали 
боль друг друга. В течение нескольких лет они придумывали целую 
серию шуток, когда серьезным тоном одна задает глупый вопрос, а 
другая дает еще более глупый ответ. Постепенно их количество 
превысило сотню. Тэси не принималась в их игры, возможно из-за того, 
что она была старше. Она от природы была гостеприимной и увлеченной 
натурой. С другой стороны во всех затеях, праздниках и проказах, 
которые свойственны подросткам, Тэси была самой озорной, а две ее 
сестры помогали ей во всем.
	В одном все трое были похожи: они все имели сросшиеся над 
переносицей брови, уходившие к вискам прямой линией. Из всех детей 
Алис и Смоки только Оберон имел брови совсем другой формы.
	Воспоминания Оберона о его сестрах сводились всегда к их 
розыгрышам, дням рождения, любовным приключениям, свадьбам и 
смерти. Когда он был совсем маленьким, они играли с ним в дочки-
матери и перетаскивали его из игрушечной ванной в игрушечный 
госпиталь - он был для них живой куклой. Позже его заставляли быть 
конюхом и наконец мертвецом - но это когда он уже достаточно подрос, 
чтобы ему нравилось просто лежать без движения, в то время, пока они 
хлопотали над ним. И это было не просто игрой: по мере того, как они 
становились старше, все трое развивали в себе понимание того, что 
происходило в реальной жизни. Никто не рассказывал им о свадьбе 
младшей из дочерей Бэрдов, которая выходила замуж за Джима Джея, но 
они, все трое появились в церкви в джинсах и с огромными охапками 
полевых цветов и, соблюдая приличия, встали на колени на ступеньках 
храма в то время, когда жених и невеста произносили слова клятвы у 
алтаря. Свадебная фотография, на которой были запечатлены эти трое 
детей в ожидании выхода новобрачных из церкви, позже завоевала приз 
на фотовыставке - столько в ней было искреннего чувства и никакого 
позерства.
	С ранних лет все трое занимались рукоделию, с годами становясь 
все более искусными, овладевая новыми, непостижимыми секретами 
искусства вышивки по шелку, плетении кружев, вышивки на трикотаже. 
Если Тэси что-нибудь первой узнавала от тетушки Клауд или от 
бабушки, она тут же учила этому и Лили, а Лили передавала свои знания 
Люси. Они часто сидели вместе, занимаясь делом или бездельничая в 
музыкальной гостиной, где всегда было солнце. Они плели кружева, 
обрезали нитки, пощелкивая ножницами, они знали все; стало обычным, 
что ни печальный ни радостный случай не проходил мимо их внимания, 
и мало какие события проходили без из участия. Отъезд брата навстречу 
судьбе не был исключением.
	- Вот - сказала Тэси, снимая с багажника своего велосипеда 
корзинку с небольшим пакетом, завернутым в небесно-голубую бумагу,- 
возьми это и открой, когда приедешь в город.- Она нежно поцеловала 
его.
	- Возьми и это,- Лили протянула ему еще один пакет, завернутый в 
бледно-зеленую бумагу,- открой, когда вспомнишь об этом.
	- Возьми,- Люси протянула ему свой пакетик, завернутый в белый 
листок,- открой, когда тебе захочется вернуться домой.
	Оберон взял все три пакета, в смущении кивнул и положил их в 
свой дорожный саквояж. Девочки больше ничего не сказали, только сели 
вместе с братом и Смоки на высоком крыльце, а сухие листья, сорванные 
ветром кружились и падали рядом с ними, собираясь небольшими 
кучками под сиденьями расшатанных стульев /Смоки считал, что их 
давно следовало отнести в подвал/. Оберон был молод и достаточно 
скрытен, чтобы показать, что он хотел уйти из дома без провожатых, 
поэтому никто не обратил внимания на его нервозность; он же 
принужденно сел вместе со всеми на крыльце и смотрел на 
занимающийся рассвет. Затем он хлопнул себя руками по коленям, встал, 
пожал руку отцу, поцеловал сестер, пообещал писать и по шуршащему 
ковру листьев сбежал с крыльца, направляясь по дороге к перекрестку, 
где была остановка автобуса; он ни разу не оглянулся на одинокие 
фигуры своих близких, вышедших проводить его.
	- Что ж,- сказал Смоки, вспомнив свое собственное путешествие в 
город, когда ему было почти столько же лет, сколько и Оберону,- его 
ждут приключения.
	- Много приключений,- добавила Тэси.
	- Это будет забавно,- сказал снова Смоки,- возможно, наверное. Я 
помню...
	- Это будет забавно какое-то время,- смешалась Лили.
	- Не так уж и забавно,- сказала Люси.- Это будет интересно и 
весело только сначала.
	- Папочка,- сказала Тэси, глядя на дрожащего отца,- ради бога, не 
сиди здесь в пижаме.
	Он встал, запахнув на себе халат. Сегодня днем надо будет 
обязательно убрать с крыльца летнюю мебель, пока ее не засыпало 
снегом.


			ДРУГ ДОКТОРА
	Сместив фокус, Джордж Маус из ниши с старом каменном заборе 
наблюдал, как Оберон пересек старое пастбище, сокращая путь в 
Медоубрук. Луговой мышонок в зажатой в зубах травинкой и мрачными 
мыслями в голове смотрел, как человек двигался в его направлении, 
наступая на мертвые ветки и сухие листья, которые шуршали и трещали 
под его ногами. Ах, какие огромные и неуклюжие ноги. Обутые в 
ботинки, намного больше и тяжелее, чем лапы бурого медведя. Один 
только факт, что у низ всего две ноги и они редко приближаются к его 
норке, заставлял мышонка чувствовать к ним большее расположение, 
чем к разрушительнице мышиных домиков корове, которая была его 
личным врагом-чудовищем. Когда Оберон приблизился, действительно 
пройдя очень близко от ниши в стене, где сидел мышонок, того охватило 
удивление. Это был мальчик - очень выросший - однажды он приходил с 
доктором, который был другом еще пра-пра-прадедушке мышонка; это 
был тот самый мальчик, которого луговой мышонок видел, когда сам 
был крошечным; с голыми руками и оцарапанными коленками он 
внимательно вглядывался в знакомый домик, пока доктор закладывал в 
память пра-пра-прадедушки то, что теперь было хорошо известно не 
только среди поколений луговых мышей, но и во всем огромном мире. 
Нахлынувшие воспоминания преодолели естественную робость, он 
высунул свой носик из ниши в стене, где он прятался, и сделал попытку 
поздороваться:
	- Мой пра-пра-прадедушка знал доктора,- пискнул он. Но парень 
прошел мимо.
	Доктор умел разговаривать с животными, но мальчик, скорей 
всего нет.


			ПАСТУХ В БРОНКСЕ
	Когда Оберон, утопая по щиколотку в золотых листьях, стоял на 
перекрестке, а Смоки отрешенно стоял перед своими дочерьми, 
озадаченными его молчанием, Дэйли Алис, укрытой стеганым одеялом, 
снилось, что ее сын Оберон, который жил теперь в городе, позвонил, 
чтобы рассказать ей, как у него дела.
	- Сначала я недолго был пастухом в Бронксе,- его голос звучал 
расслабленно и затаенно,- а когда наступил ноябрь, я продал шерсть.
	Он рассказывал, а она представляла себе Бронкс, о котором он 
говорил: его зеленые заросшие травой холмы, чистоту, прозрачный 
воздух между холмами и низкими влажными облаками. Она 
представляла это так ясно, как будто сама побывала там, когда он был 
пастухом, прошла по протоптанной тропинке, вдоль которой лежали 
темные лепешки помета животных; в ее ушах звучали их сетования, а в 
носу стоял запах влажной шерсти. По его рассказам она представляла 
себе своего сына, как он стоит с посохом в руке и смотрит вдаль в 
сторону моря, а потом на запад, откуда ветер приносит перемену погоды 
и на юг, через реку, туда, где темнеет лес, растущий на небольшом 
островке...
	Потом он сменил свою обувь и гетры на приличный костюм, а 
вместо посоха взял трость для прогулок и, хотя он никогда не описывал 
это подробно, она ясно представляла, как он вместе с собакой Спаком 
/хорошим сторожевым псом, который достался ему вместе со стадом и с 
которым он никогда не расставался/ отправился вдоль реки в сторону 
Гарлема и подошли к 37-й улице, где была переправа. У старого 
паромщика была красавица пра-правнучка, румяная, как ягодка и серая, 
плоская скрипящая и стонущая лодка; Оберон стоял на носу, а паромщик 
греб по течению к пристани на другом берегу. Он заплатил паромщику, 
Спак выскочил на берег и он тоже ступил не оглядываясь на сушу и 
вошел в дремучий лес. Был полдень; солнце, бросавшее свои скудные 
темно-желтые лучи то тут, то там сквозь пелену серых облаков, казалось 
таким холодным и нерадостным, что ему захотелось, чтобы наступила 
ночь.
	Чем дальше он шел, тем чаще мысленно возвращался к этому 
своему желанию. Между парком Святого Николаса и Кафедральной 
аллеей он сбился с пути и опомнился только, когда заметил, что 
карабкается куда-то вверх по каменной террасе, поросшей лишайником. 
Огромные деревья склонялись к скалистой поверхности своими 
узловатыми ветвями, напоминающие подагрические суставы, они 
скрипели и трещали над его головой, когда он проходил; в сумерках они 
выглядели очень нахально. Тяжело дыша, он взобрался на высокий 
камень и в просвете между двумя деревьями увидел, как уходило за 
горизонт серое солнце. Он осознавал, что был все еще далеко от города, 
а теперь наступила ночь; его многие предостерегали о том, как опасно 
ночное время в этих местах. Он почувствовал себя маленьким и 
беспомощным, вернее, он становился маленьким. Спак тоже заметил это, 
но ничего не сказал. Ночью появились какие-то живые существа. Оберон 
заторопился, спотыкаясь на каждом шагу и это заставило существа 
подойти поближе; тысячи глаз окружали его в полной темноте. Оберон 
взял себя в руки. Он не должен показать им, что боится. Он повесил свой 
саквояж на палку. Бросая незаметные взгляды направо и налево, он с 
трудом шел в направлении города; со стороны казалось, что он 
прогуливается, хотя это совсем не было прогулкой. Несколько раз он 
неуклюже наталкивался на огромные деревья, которые ветвями 
упирались в самое небо /наверняка он становился все меньше/, но всякий 
раз быстро опускал глаза; он не хотел показаться здесь чужестранцем, 
который не знает, что есть что; и в то же время он не мог удержаться от 
того, чтобы время от времени не бросать быстрые взгляды на тех, кто 
смотрел на него - кто с ухмылкой, кто со значением, а кто безразлично - 
пока он шел. Пока он, спотыкаясь и падая, выбирался из этой ловушки, в 
которую угодил, он удивлялся отсутствию Спака. Теперь, будучи таким 
маленьким, он мог бы взобраться на спину собаки и подвигаться гораздо 
быстрее. Но Спак выказал полное презрение к своему новоявленному 
новому господину и убежал в направлении Вашингтонско
шенности, чтобы самостоятельно испытать свою судьбу.
	Один. Оберон вспомнил о трех подарках, которые на прощание 
дали ему сестры. Он вынул из саквояжа тот, который дала ему Тэси и 
дрожащими пальцами разорвал небесно-голубую обертку. Там была 
многоцветная ручка и карманный фонарик. Ручной фонарик; там даже 
была маленькая батарейка. Он нажал кнопку и фонарик загорелся. На 
его свет прилетело несколько светлячков, а несколько лиц, которые были 
особенно близко, отпрянули в сторону. В свете фонарика он увидел, что 
стоит перед крошечной деревянной дверью; его путешествие 
завершилось. Он постучал несколько раз.


			ПОСМОТРИ НА ВРЕМЯ
	Джордж Маус содрогнулся всем телом. Он был мертвенно-
бледным от психического напряжения и принятой дозы. Было хорошим 
развлечением изображать из себя лорда, но посмотри на время! Через 
несколько часов ему нужно было вставать и идти разносить молоко. 
Сильви наверняка не поднимется для этого. Потянувшим всем телом и 
испытывая приятную усталость /от долгого путешествия/, он встал. Он 
становится слишком стар для этого. Он убедился, что его кузену 
достаточно тепло под одеялами, поворошил угли в камине, взял лампу и 
отправился в свою неприбранную спальню, отчаянно зевая.


			СОБРАНИЕ КЛУБА
	В тот же самый час в нескольких кварталах от дома Джорджа 
Мауса, перед домом Ариэль Хоксквилл, входящего окнами в небольшой 
парк, одна за другой въезжали и выезжали большие бесшумные машины 
из другой эры; в каждой был один единственный пассажир и они 
подъезжали к стоянке, где такие же автомобили застыли в ожидании 
своих хозяев. Каждый из прибывших звонил в дверной колокольчик 
дома Хоксквилл и его приглашали войти; перчатки гостей были такими 
тугими, что им приходилось снимать их. Поочередно стаскивая с 
каждого пальца; каждый прибывший, сняв перчатки, вкладывал их в 
шляпу и подавал слуге; на некоторых были белые шарфы, которые легко 
шуршали, когда их снимали с шеи. Все собрались в гостиной Хоксквилл, 
которая больше походила на библиотеку. Каждый скрещивал ноги, 
когда садился. Они негромко обменивались между собой несколькими 
словами. Когда, наконец, вошла Ариэль, все встали, хотя она жестом 
показала, что они могут не беспокоиться, а потом снова сели, поддернув 
брюки на коленях, прежде, чем снова скрестить ноги.
	- Думаю, что можно считать,- начала Ариэль,- собрание нашего 
клуба открытым. Перейдем к делу.
	Ариэль Хоксквилл ждала вопросов. В этом году она почти 
достигла власти. У нее были довольно резкие манеры, угловатая фигура, 
а стального цвета волосы собраны в пучок, чем напоминали хохолок 
австралийского попугая. Она была достаточно внушительной, 
вызывающей некоторый страх личностью и все вокруг нее, начиная с 
серовато-коричневых туфель и кончая унизанными кольцами пальцами, 
являлось подтверждением ее власти, и члены клуба хорошо это 
сознавали.- Новым делом, конечно,- сказал один из членов, улыбаясь 
Хоксквилл,- является дело Рассела Эйдженблика - лектора, 
преподавателя университета.
	- Что вы об этом думаете? - вступил а разговор третий, обращаясь 
к Хоксквилл.- Каковы ваши впечатления?
	Она переплела пальцы рук, чем стала похожа на Шерлока Холмса.
	- Он не тот, за кого себя выдает,- сказала она сухим педантичным 
голосом, похожим на высохший листок.- Он не слишком умен, хотя и 
умнее, чем выглядит в телевизионных программах. Его энтузиазм 
наследственный, но я не могу избавиться от мысли, что он недолговечен. 
У него есть пять планет в созвездии Скорпиона, так же, как и у Мартина 
Лютера. Его любимый цвет - зеленый, цвет покрытия бильярдного 
стола. У него большие, влажные карие глаза, как у коровы. Его голос 
усиливается при помощи миниатюрных приборчиков, спрятанных в 
складках его одежды; все это страшно дорого, но не очень годится. Он 
носит высокие, почти до колен, ботинки.
	Ее слушали с увлечением.
	- Какой у него характер? - спросил один.
	- Отвратительный.
	- А его манеры?
	- Ну...
	- Он честолюбив?
	Она не смогла сразу ответить на этот вопрос, хотя именно на этот 
вопрос могущественные банкиры и председатели коллегий и 
департаментов, полномочные представители бюрократии и отставные 
генералы, хотели получить ответ. Как тайные стражи обидчивого, 
своенравного, стареющего мира, находящегося в постоянных тисках 
социальной и экономической депрессии они были невероятно 
чувствительны к любому выдающемуся человеку, будь то проповедник 
или солдат, путешественник, мыслитель или убийца. Хоксквилл хорошо 
понимала, что ее мнение может привести к тому, что многие не 
поддержат его.
	- Его не интересует пост президента,- сказала она.
	Один из членов клуба неопределенно хмыкнул и это могло 
означать: если так, то у него не может быть и других устремлений, 
которые могли бы вызвать у нас тревогу; а если нет, то все равно он 
беспомощен, так как постоянный успех призрачного президентства - это 
исключительно заслуга всего клуба, что бы не думали президенты и 
члены клуба. Люди сдержано зашумели.
	- Трудно сказать наверняка,- промолвила Ариэль.- С одной 
стороны его самонадеянность кажется смешной, а его цели настолько 
грандиозны, что их невозможно выполнить. Но с другой стороны... Его 
частые и настойчивые требования, например, похоже намекают на какие-
то секреты, которые "были на картах". И все-таки я думаю, что в его 
словах есть доля истины, что о нем говорили карты, несколько карт, я 
только не знаю, какие именно.
	Она посмотрела на своих слушателей, которые молча кивали 
головой, и почувствовала угрызения совести за то, что привела их в 
замешательство, но она и сама была в тупиковой ситуации. Она провела 
несколько недель с Расселом Эйдженбликом в отелях, на самолетах, 
небрежно маскируясь под журналистку /телохранители, которые 
окружали Эйдженблика легко разобрались в ее притворстве, 
единственное, чего они не могли сделать это заглянуть в ее мысли/, но 
теперь у нее было еще меньше возможностей, чем когда-либо высказать 
предположение о цели его деятельности, чем когда она впервые 
услышала его имя. Прижав пальцы к вискам, она медленно и 
внимательно мысленно прошлась по уголкам своей памяти, где за 
последние несколько недель новый блок для хранения информации о 
Расселе Эйдженблике. Она знала, когда он может появиться и цепь каких 
событий он может возглавить. Он не появится. Она могла бы нарисовать 
его или вызвать его образ в памяти. Она могла видеть его за залитыми 
струйками дождя окном пригородного поезда, ведущего бесконечные 
разговоры - при этом его рыжеватая бородка вздрагивала, а широкие 
брови то поднимались вверх, то соединялись в одну линию над 
переносицей. Она видела, как он страстно обращается к шумящей 
аудитории; она видела слезы в его глазах и настоящую любовь, которая 
передавалась ему от благодарных слушателей. Она могла видеть, как он 
гремит голубой чашечкой с блюдцем, поставив их на колени после 
очередной нескончаемой лекции на собрании женского клуба в 
окружении суровых последовательниц, каждая из которых предлагала 
подержать его чашку или блюдце или протягивала ему кусок торта. 
Лектор: именно он настоял на том, чтобы его звали так. Они прибыли 
первыми и уладили вопрос с его приездом. Лектор остановится здесь. 
Никто не имел право пользоваться этой комнатой, кроме лектора; ему 
был положен автомобиль. Их глаза не разу не наполнились слезами, пока 
они сидели за аналоем во время его лекции, лица оставались 
непроницаемыми и бесстрастными, как лодыжки, затянутые черными 
носками. Все эти картины она вызвала в св
яти. Она надеялась, что сможет пройти по закоулкам памяти и найти его 
там, вдалеке, и он откроет свое истинное лицо, которое было ей знакомо 
давным-давно, но он не подозревал, что это известно ей. Так это должно 
было быть, как не раз бывало в прошлом. И теперь члены клуба ждали, 
молчаливые и недвижимые, ждали ее распоряжения; между колоннами и 
на бельведере стояли просто одетые единомышленники; каждый держал 
в руках эмблему, по которой можно было его узнать - эти 
опознавательные значки она сама дала им. Это были корешки проездных 
билетов, карточки гольф-клуба, алые клочки бумаги от мимеографа. Их 
она видела довольно ясно, но ОН не появится.
	- Как насчет этих лекций? - спросил кто-то прерывая течение ее 
мыслей.
	Она холодно посмотрела на говорившего.
	- Боже мой. Ведь вы же все их переписали. Разве я этим должна 
заниматься? Вы умеете читать? - Она немного помолчала, удивляясь сама 
себе и раздумывая, не было ли ее презрение просто маской, чтобы скрыть 
собственную неудачу в преследовании добычи.
	- Когда он говорит,- сказала она более кокетливо,- они слушают. 
Вы знаете все, что он говорит. Он использует все, чтобы дойти до 
каждого сердца. Надежда, надежда без границ. Всеобщее чувство. Он 
может вызвать слезы. Но это могут многие. Я думаю...- ей показалось, 
что она нашла более-менее подходящее определение,- я думаю, что он не 
совсем человек. Я думаю, что каким-то образом мы имеем дело не с 
человеком, а с географическим справочником.
	- Понятно,- сказал один из членов клуба, расчесывая усы розово-
серого цвета в тон его галстуку.
	- Нет, вы не понимаете,- ответила Хоксквилл,- потому что я сама 
ничего не понимаю.
	- Чихать на него,- вмешался другой.
	- Хотя его лекции не вызывают у нас возражения,- сказал третий, 
доставая из портфеля стопку бумаги.- Стабильность. Бдительность. 
Приемлемость. Любовь.
	- Любовь,- раздался голос,- все на свете проходит. Ничего не может 
быть вечным, все проходит.- Его голос задрожал.- На земле нет ничего 
сильнее любви.- Он разразился странным всхлипыванием.
	- Хоксквилл,- сказал кто-то,- мне кажется я вижу на серванте какие-
то графинчики.
	- В одной из них бренди,- ответила Хоксквилл,- а в другой ржаное 
виски.
	Они успокоились, потягивая бренди и объявили собрание 
закрытым и оставили ее дом в еще большем замешательстве чем то, 
которое они чувствовали с тех пор как общество, невидимой опорой 
которого они себя считали, начало превращаться в больное и 
потерянное.


			КАРТА ЗВЕЗДНОГО НЕБА
	Когда она провожала их, ее слуга стоял в прихожей, уныло 
созерцая бледное пятно рассвета, проникающего сквозь стеклянную 
дверь. В душе она сетовала на свое состояние. Серая полоска зари 
становилась шире, бросая отсвет на недвижимого слугу и казалось, 
гасила живой блеск в ее глазах. Она подняла руку жестом, которым 
египтяне благословляют или отсылают слуг; ее губы были сжаты. Когда 
Хоксквилл пошла наверх, уже наступил день и каменный слуга, как она 
называла эту древнюю статую, снова превратился в мрамор.
	Хоксквилл прошла четыре пролета по длинной лестнице внутри 
высокого узкого дома /это было ежедневное упражнение, которое 
должно было укреплять силы ее сердцу/, и подошла к маленькой двери 
на самом верху дома, где ступеньки резко сужались и спускались вниз. 
Она слышала внизу шум моторов, стук дверей и чувствовала, как 
постепенно успокаивается. Она открыла дверь. За дверью разливался 
неяркий дневной свет. Она бросила взгляд на свои старые квадратные 
наручные часы и наклонилась чтобы войти.
	О том, что этот городской дом был одним из трех в мире 
оборудован полным комплектом оригинальной космической оптики в 
более-менее рабочем состоянии, Хоксквилл узнала еще до того, как она 
купила его. Ей доставляло удовольствие думать, что ее дом вмещал в 
себя такой огромный металлический талисман. Но она не могла 
воспользоваться им. Она не смогла много узнать о создателе 
космической оптики так же, как не знала, для чего все это 
предназначалось. Кое-что из того, что она не знала, ей удалось 
прочитать в книгах и поэтому теперь, когда она наклонилась, чтобы 
войти в крошечную дверь, она вошла не просто в помещение, перед ней 
раскинулся космос во всей своей красе.
	Хотя Хоксквилл настроила телескоп так, чтобы можно было 
рассматривать небо, все-таки было видно не очень хорошо. Она 
прильнула к окулярам и попыталась найти на небе известные ей знаки 
Зодиака. Только переменчивые небеса давали реальную картину 
времени, они отражались в мощном сознании Ариэль Хоксквилл, 
которая хорошо знала, какое это было время. Все эти приборы, которые 
окружали ее, были в конце концов, грубой карикатурой, хотя и очень 
забавной. Действительно, думала она, усаживаясь на зеленой плюшевой 
табуретке в центре Вселенной, очень забавно. В теплых лучах зимнего 
солнца она расслабилась и пристально посмотрела вверх: голубая Венера 
с красно-оранжевым Юпитером; круглоликая Луна, склонявшаяся к 
горизонту; крошечное кольцо молочно-серого Сатурна, который только 
появлялся на небесном склоне. Восходящий Сатурн был очень подходящ 
для медитации, которую она должна провести.
	Постепенно она почувствовала, что ее мысли приходят в порядок, 
так же, как телескоп делал ясным и близким сиянье далеких звезд. 
Огромное сооружение приняло на себя часть ее проблем, связанных с 
Расселом Эйдженбликом. Она почувствовала невиданную ранее страсть 
к работе, это было задание, которое потребовало большого напряжения 
всех ее сил, более того - это было очень важно для нее самой; это нечто, 
что заставляло ее идти дальше, нырять глубже, думать усерднее. Все это 
было в картах. Хорошо. Она посмотрит.


			II
	Сначала Оберона разбудило мяуканье кошки.
	- Покинутый ребенок,- подумал он и снова погрузился в сон. 
Сквозь дремоту он услышал блеянье коз и хриплый, придушенный крик 
петуха.- Проклятые животные,- громко выругался он и собрался снова 
заснуть, но вспомнил, где он находится.
	Неужели он действительно слышал крики петуха и коз. Нет. Это 
сон; наверное, ему приснились звуки просыпающегося города и ему все 
это показалось. Но в это время снова закукарекал петух. Завернувшись в 
одеяло - в библиотеке было страшно холодно, а огонь в камине давно 
погас - он подошел к окну и посмотрел вниз, во двор. Джордж Маус 
только что вернулся, закончив продажу молока; на нем были высокие 
черные грубые ботинки, а в руках он нес бидончик с парным молоком. 
Оберон смотрел вниз на старую ферму.


			СТАРАЯ ФЕРМА
	Из всех фантастических идей Джорджа Мауса эта ферма 
действительно приносила реальную пользу. В те нелегкие дни, если вам 
хотелось иметь свежие яйца, молоко, масло по более низким ценам, чем 
те, которые для многих были просто разорительными, не оставалось 
ничего другого, как обеспечивать себя самому. В нежилом здании 
пустовала большая площадь. Выходящие наружу окна были закрыты 
тонкими железными листами или забиты окрашенной в черный цвет 
фанерой, двери давно сожгли, и здание превратилось в стену, 
окружающую ферму. Куры устроили насест на остатках интерьера, козы 
смеялись и плакали в саду, который раньше был жилыми комнатами и 
собирали объедки, которые им удавалось найти. Полупустой огородик, 
на который Оберон смотрел из окон библиотеки, дополнял картину 
этого утра; оранжевые тыквы виднелись из-под остатков зерна и 
капусты. Кто-то маленький и неприметный осторожно пробирался 
между кусками листового железа, закрывавшего оконные проемы. Куры 
всполошились и закудахтали громче. На ней был переливающийся 
вечерний халат, который шуршал и сверкал блестками, когда она 
собирала яйца в потрепанную сумочку из блестящей парчи. Она 
выглядела отвратительно, и когда она сказала что-то Джорджу Маусу, 
он только натянул поглубже свою широкополую шляпу и, шлепая 
галошами, пошел прочь. Она спустилась во двор, пробираясь через грязь 
и мусор на высоких стоптанных каблуках. Погрозив рукой, она крикнула 
что-то вслед Джорджу и сердито натянула на плечи шаль с бахромой. 
Ветхая сумочка, переброшенный через руку, разорвалась под тяжестью 
яиц и они стали выскальзывать из нее одно за другим. Сначала она этого 
не заметила, потом закричала, заохала и наклонилась, чтобы удержать 
остальные; ее каблуки подвернулись и она разразилась хохотом. Она 
смеялась, а яйца падали из ее рук; она наклонилась, чуть не падая и 
смеялась еще громче. Хотя она и прикрывала рот рукой, он слышал ее 
грубый смех и тоже рассмеялся.
	Потом он подумал, видя, как разбиваются яйца, что теперь он 
знает, где его завтрак. Разложив свой измятый костюм, он пригладил его, 
пытаясь придать ему приличный вид; потом он протер глаза и 
пригладил волосы гребнем, которым очень гордился - Руди Флуд 
говорил, что это очень дорогой ирландский гребень. Теперь ему 
предстояло выбрать дверь или окно, через которое он вошел. Он взял 
свой портфель - не хотел, чтобы он был украден или кто-нибудь 
поинтересовался его содержимым - и выбрался на шаткий мостик, 
осуждающе покачивая головой, так как шаткое сооружение издавало при 
каждом его шаге ужасающий скрип. Доски стонали под тяжестью, а из 
всех щелей проникал слабый свет. Это было похоже на сон. Что, если все 
это обрушится, увлекая его за собой. Кроме того, окно на другом конце 
могло быть закрыто. Боже, как все это глупо! Какой глупый способ 
добраться из одного места до другого. Он разорвал пиджак, зацепившись 
о торчащий гвоздь и в ярости повернул обратно. Забыв о благородстве, с 
грязными руками, он вышел через уцелевшие старые двери библиотеки и 
спустился по шаткой лестнице. Внизу в нише стояла безмолвная статуя 
дворецкого с искаженным лицом в шляпе-таблетке, который потягивал 
ржавую пепельницу. Лестница упиралась в стену с пробитым в ней 
отверстием; через дыру можно было попасть в следующее помещение. 
Возможно, Джорджу это здание казалось оригинальным или он совсем 
выжил из ума. Он прошел через дыру и попал в другое помещение, 
которое хотя и выглядело запущенным, но сохранило остатки былой 
изысканности. Потолок был покрыт несколькими слоями краски, на 
полу тут и там громоздились куски линолеума: это впечатляло, казалось, 
что здесь недавно проводили археологические раскопки. В прихожей 
горела пыльная электрическая лампочка. Многочисленные дверные 
замки были открыты; изнутри дома доносилась музыка, смех, запах 
готовящейся еды. Оберон приблизился было, но его охватило чувство 
стыда. Как он войдет к этим людям? Он не знал этого: всю жизнь он 
видел вокруг себя только знакомые лица; сейчас его окружали миллионы 
неизве
му людей.
	Он не чувствовал себя готовым войти в эту дверь прямо сейчас. 
Сердясь на самого себя и не в состоянии что-либо с этим поделать, он 
повернулся и прошел по холлу к входной двери. Дверь была в самом 
конце холла и дневной свет пробивался сквозь непрозрачное стекло; он 
отодвинул щеколду и открыл дверь. Сделав шаг вперед, Оберон оказался 
во дворе птичника, устроенного в центре городского квартала. Двор 
окружали строения с доброй дюжиной дверей; все двери отличались 
одна от другой; каждая дверь была огорожена ржавыми прутьями, 
цепями, железными заборчиками, замками; на некоторых дверях было 
несколько заграждений сразу, но несмотря на все эти запоры, двери 
выглядели хрупкими и легко открываемыми. Что было за ними? 
Некоторые были широко распахнуты и он заметил там коз. Из дверей 
вышел очень маленький мужчина с непомерно сильными руками; на 
спине он нес огромный мешок из джутовой ткани. Он торопливо прошел 
через двор, быстро перебирая своими короткими ногами. Он был не 
больше ребенка; Оберон окликнул его:
	- Простите...
	Мужчина даже не приостановился. Может быть, он глухой? 
Оберон последовал за ним.
	- Эй,- снова окликнул он, и на этот раз человек остановился. Он 
повернул к Оберону свою большую темноволосую голову и широко 
улыбнулся; его глаза были широко расставлены по обе стороны 
довольно широкого носа.
	Мальчишка, подумал Оберон. Человек был похож на жителя 
средневековья, скорее всего, это был результат бедности. Он обдумывал, 
как бы ему сформулировать вопрос, так как скорее всего /он был уверен в 
этом/ человек был слабоумным и мог не понять. В это время человечек 
длинным грязным пальцем указал куда-то за спину Оберона.
	Он повернулся. Джордж Маус только что открыл дверь, выпуская 
трех кошек, но тут же захлопнул ее снова прежде, чем Оберон успел 
окликнуть его. Он бросился к той двери, спотыкаясь о разбросанный 
хлам, на бегу обернулся, чтобы поблагодарить маленького грязного 
человечка, но того уже и след простыл. В конце прихожей, куда он 
попал, войдя в дверь, он остановился, вдыхая запах еды, и прислушался. 
Он смог услышать спор, громыхание посуды, плач ребенка. Собравшись 
с духом, он толкнул дверь и та распахнулась.


			ПЧЕЛА ИЛИ МОРЕ
	Девушка, которую он видел, когда она собирала яйца, стояла у 
плиты все в том же блестящем халате. Ребенок почти фантастической 
красоты, размазывая по грязному личику слезы, сидел на полу рядом с 
ней. Джордж Маус сидел во главе круглого обеденного стола, его ноги в 
грязных ботинках занимали почти всю комнату.
	- А-а-а,- протянул он.- Привет. Как спалось? - Он постучал 
костяшками пальцев, приглашая сесть рядом с ним. Ребенок, которого 
появление Оберона немного заинтересовало, снова приготовился выдать 
очередную порцию плача, искривив свои ангельские губки. Он тянул 
девушку за халат.
	- Сейчас, сейчас,- мягко сказала она,- не плачь.- Она посмотрела на 
ребенка сверху вниз, а тот поднял на нее свои глазенки; казалось, они 
пришли к взаимопониманию. Ребенок перестал плакать. Она быстро 
помешала что-то в кастрюле длинной деревянной ложкой, раскачиваясь 
при этом всем телом. Оберон заворожено наблюдал за ней, когда 
Джордж снова заговорил.
	- Это Сильви, мой мальчик. Сильви, поздоровайся с Обероном 
Барнейблом. Он приехал в город попытать счастья.
	Она улыбнулась мимолетной, но искренней улыбкой, как будто 
солнце выглянуло из-за туч. Оберон с усилием поклонился.
	- Будете завтракать? - спросила она.
	- Конечно, будет. Садись, кузен.
	Она снова повернулась к плите, достала с самодельной полочки 
одну из двух стоящих на ней коробочек с надписями "Соль" и "Перец", и 
энергично потрясла ею над кастрюлей. Оберон уселся, положив руки 
перед собой. Из кухни сквозь разноцветные окна был виден двор, где 
кто-то - но не тот странный незнакомец, которого Оберон видел раньше - 
с помощью пастушьего посоха выгонял коз пощипать оставшуюся 
скудную растительность.
	- У тебя здесь много арендаторов? - спросил он своего кузена.
	- Как тебе сказать... они не совсем арендаторы,- ответил Джордж.
	- Он всех принимает,- вмешалась Сильви, глядя на Джорджа 
любящим взглядом.- Им больше некуда идти. Они вроде меня. У него 
доброе сердце.
	Она засмеялась, засуетилась.
	- Там во дворе мне встретился какой-то грязный парнишка,- начал 
Оберон.
	Он увидел, что Сильви перестала размешивать в кастрюле и 
повернулась к нему.
	- Очень маленького роста,- продолжал Оберон, удивляясь 
наступившей тишине.
	- Брауни,- воскликнула Сильви.- Это был Брауни. Ты видел его?
	- Думаю, да. Кто...
	- Да, старый Брауни,- резко вмешался Джордж.- Он всегда живет 
отдельно, как рак-отшельник. Он делает много всякой работы.- Он как-
то странно посмотрел на Оберона.- Я надеюсь, ты не...
	- Я думаю, что он не понял меня. Он сразу ушел.
	- Ах,- мягко вздохнула Сильви,- Брауни.
	- Ты его тоже принял? - спросил Оберон у Джорджа.
	- Хм. Кого? Брауни? - задумчиво переспросил Джордж.- Я думаю, 
что старый Брауни всегда жил здесь, черт его знает. Послушай,- он 
внезапно переменил тему разговора,- чем ты сегодня собираешься 
заняться? Будешь вести переговоры?
	Оберон достал из внутреннего кармана визитную карточку, на ней 
было написано "Петти, Смилдон и Руфь, поверенные", а ниже адрес и 
номер телефона.
	- Это поверенные моего дедушки. Я приехал узнать насчет 
наследства. Как мне туда добраться?
	Джордж помедлил с ответом, громко и медленно прочитал адрес, 
как будто в нем была какая-то тайна. Тем временем Сильви, перекинув 
полотенце через плечо, поставила горячую, дымящуюся кастрюлю на 
стол.
	- Вот она твоя гадость,- сказала она, громко хлопнув крышкой 
кастрюли. Джордж с удовольствием вдохнул запах.
	- Она не любит овсяной каши,- сказал он Оберону и лукаво 
подмигнул.
	Она отвернулась, всем своим видом показывая отвращение, легко 
и грациозно подняла ребенка, который сосал шариковую ручку.
	- Посмотрите на это чудо! Посмотрите на его милые, толстенькие 
щечки! Так и хочется их съесть.- Она жадно чмокнула его в толстые 
грязные щеки, а он старался вырваться и его глазки искрились весельем. 
Она усадила его на шаткий высокий стульчик и поставила перед ним еду. 
Она кормила малыша, открывая вместе с ним свой рот, подбирала 
ложкой остатки каши с его подбородка. Наблюдая за ней, Оберон 
поймал себя на том, что тоже открывает рот, как бы помогая ей.
	- Ну, фотомодель,- обратился Джордж к Сильви, когда она 
закончила кормить ребенка.- Ты собираешься есть, или как?
	- Есть? - она скривилась так, будто он сделал ей неприличное 
предложение.- Я собираюсь лечь в постель, я собираюсь спать.- Она 
потянулась, зевнула, показывая свое искреннее желание отправиться в 
царство Морфея. При этом она лениво прикрывала рот рукой с 
длинными накрашенными ногтями. Ее блестящий халат слегка 
распахнулся и была видна ложбинка на животе и пупок. Оберон 
почувствовал, что ее загорелое тело было слишком мало, чтобы 
вместить ее всю; она олицетворяло собой изнеможение и 
расслабленность - все это соединялось в ней и вспыхивало, как 
бриллиант.
	- Пчела или море? - сказал он.


			КРЫЛАТЫЙ ВЕСТНИК
	Оберон, не имея ни малейшего опыта, чтобы разобраться в 
окружающих его событиях, ехал в шумном поезде подземки и пытался 
разобраться, какие отношения были между Джорджем и Сильви. Он мог 
бы быть ее отцом, но Оберон был не настолько наивен, чтобы не видеть 
невозможность такого союза. Но она готовила ему завтрак. И в какую 
постель она легла, когда собралась спать? Он хотел... нет, он не знал 
точно, чего он хотел и в этот момент поезд дернулся и это смешало все 
его мысли. Ухватившись за холодный поручень, Оберон ждал 
немедленного столкновения или крушения.
	Потом он заметил, что никто из пассажиров не проявляет ни 
малейшего волнения; с непроницаемыми лицами они читали газеты на 
иностранном языке или укачивали детей, или копались в своих 
кошельках, или безмятежно жевали жвачку, или... о боже, те, кто спали, 
даже не пошевельнулись. Единственное, что им всем показалось 
странным, так это его собственное поведение и только на него они 
бросили быстрые взгляды. Но ведь здесь произошло бедствие! За 
грязными окнами он увидел другой поезд на параллельном пути, 
несущийся прямо на них со свистом и железным скрежетом. Освещенные 
желтым светом окна другого вагона бросились на них, словно 
пораженные ужасом. В самый последний момент, когда столкновение 
казалось неизбежным, два поезда извернулись и проследовали каждый 
по своему пути в дюйме друг от друга с бешеной скоростью. В другом 
поезде Оберон мог разглядеть одетых пассажиров, которые читали 
газеты, копались в своих сумках и жевали жвачку. Он сел на место. 
Пожилой негр в дряхлой одежде стоял в середине вагона, придерживаясь 
за поручень и негромко приговаривал: "Не причиняйте мне зла, не 
причиняйте мне зла"; при этом он протягивал другую руку с грязной 
серой ладонью ко всем, находившимся в вагоне, а пассажиры в 
большинстве своем игнорировали его. Постепенно он успокоился.
	- Какой красивый мех на женщине, я говорю о женщине, которая 
носит мех; наверное, у нее есть склонность к животным. Позаботьтесь о 
животном, чей мех она носит. Вот и хорошо.
	Он сделал театральную паузу и бросил на слушателей взгляд, в 
котором больше не было страха или опасения. Потом он снова бормотал 
что-то невразумительное, пока его глаза не остановились на Обероне, 
единственном, кто внимательно слушал его.
	- Ммм,- промычал нищий с полуулыбкой на лице.
	Его глаза, казалось, заметили в Обероне что-то удивительное. 
Поезд неожиданно повернул, заставив людей качнуться вперед. Нищий 
проскочил мимо, удерживая равновесие. Отягченный бутылкой карман, 
цеплялся за стойки. Когда он проходил мимо, Оберон услышал его 
слова:
	- Широкие меховые одежды скрывают все.
	Его увлекли за собой пассажиры, пробиравшиеся к выходу, двери 
открылись и он вместе со всеми вышел из вагона. Как раз в это время 
Оберон обнаружил, что это и его остановка и тоже выскочил из вагона. 
Шум и едкий дым, необходимые объявления, которые искажались и 
заглушались металлическим ревом поездов и постоянным эхом, которое 
отражалось от стен - Оберон полностью потерял способность 
ориентироваться во всем этом и покорившись толпе, последовал за 
людским потоком по лестницам, переходам и эскалаторам. На 
очередном повороте он заметил в толпе ветхое пальто негра; у 
следующего поворота он уже был за его спиной. Казалось, его ничто 
больше не заботило и он брел бесцельно; болтливость, которая в поезде 
привлекала к нему внимание, исчезла. Актер без сцены и зрителей и 
никаких собственных переживаний.
	- Простите,- обратился к нему Оберон, шаря в кармане.
	Негр, не выказывая ни малейшего удивления, протянул руку, 
готовясь получить, что ему предложат и так же равнодушно убрал руку, 
когда Оберон приблизился к нему с визитной карточкой "Петти 
Смилдон и Руфь".
	- Вы не можете мне найти этот адрес?
	Он прочитал адрес. Негр с сомнением посмотрел на него.
	- Это какая-то хитрость,- сказал он.- Говоришь об одном, а имеешь 
в виду другое. Это хитрость.
	Приняв задумчивый вид и наклонившись, он снова зашаркал 
ногами, а его опущенная рука быстро двигалась, приглашая Оберона 
следовать за ним.
	- Я пойду с тобой, к кому захочешь,- бормотал он,- ты только будь 
рядом со мной.
	- Спасибо,- поблагодарил Оберон, хотя был не совсем уверен, что 
эти слова относились к нему. Его уверенность таяла по мере того, как 
мужчина, чья походка оказалась быстрее, чем это казалась со стороны, и 
который поворачивал без всякого предупреждения, повел его по темным 
туннелям, пахнущих мочой; капли дождевой воды падали со стен, как в 
пещере и звуки шагов гулко отражались от стен. Затем они поднимались 
куда-то вверх по освещенным солнцем лестницам и по мере того, как они 
поднимались, улицы становились все чище, а его спутник выглядел все 
большим оборванцем и запах от него становился все неприятнее.
	- Позволь мне взглянуть на это еще разок,- сказал он, когда они 
остановились перед целым рядом вращающихся дверей, сделанных из 
прочного стекла и стали, через которые проходила длинная вереница 
людей. Оберон и его провожатый пристроились к ряду входивших; негр 
углубился в изучение маленькой визитной карточки, а люди с 
брезгливым видом обходили их, бросая сердитые взгляды, может быть, 
из-за того, что они мешали продвижению, а может быть, по другим 
причинам - Оберон не мог точно сказать.
	- Может быть мне спросить кого-нибудь еще? - прервал молчание 
Оберон.
	- Нет,- без всякой обиды ответил негр.- У тебя уже есть 
провожатый. Видишь ли, я твой вестник.- Он посмотрел на Оберона 
своими узкими и хитрыми, как у змеи, глазами, в которых ничего нельзя 
было прочитать.
	- Вестник. Меня зовут Фред Сэвидж. Крылатый вестник. Я 
ускользнул только, чтобы сказать тебе.- Ловко изогнувшись, он 
проскользнул сквозь крутящиеся двери. Оберон, заколебавшись, чуть не 
потерял его, но тут же бросился в свободный сегмент двери. Пройдя 
сквозь вертящееся стекло, он быстро шагнул вперед и столкнулся с 
Фредом Сэвиджем.
	- Знаешь, мой начальник, Дьюк,- говорил негр,- я встретил Дьюка 
во дворе за старой церковью; через его плечо была перекинута нога 
мужчины. Он сказал, что он волк, только немного другой; волк покрыт 
шерстью снаружи, а он был волосат изнутри; он сказал, что я могу 
распороть его шкуру и попытаться...
	Под давление толпы Оберон проскочил мимо него, еще больше 
испугавшись, что потеряет его, так как Фред Сэвидж не вернул ему 
визитную карточку адвокатской конторы. Он все еще пребывал в полном 
смятении и переводил глаза то к вершинам огромных зданий, которые 
терялись в облаках, такие строгие и благородные, то опускались к 
основаниям, заполненным магазинами, исцарапанным и покрытым 
грязными надписями; они были похожи на огромных мамонтов или на 
вековые дубы, на которых столетия оставили свои следы. Он 
почувствовал, как кто-то дергает его за рукав.
	- Не разевай рот,- сказал рядом с ним голос Фреда Сэвиджа.- Не 
заметишь, как очистят карманы. Кроме того,- его улыбка стала еще шире 
и обнажила великолепные зубы,- они знают, кого выбрать из толпы, они 
только и ищут таких деревенских дурачков. Ну, ты еще научишься 
этому,- он захихикал и потащил за собой Оберона за угол, а затем вдоль 
улицы, полной людей и машин.
	- Теперь, если ты приглядишься,- сказал Фред Сэвидж,- ты 
увидишь, что твой адрес должен быть на этой улице, но это ошибка. Он 
совсем на другой улице, хотя они не хотели, чтобы ты догадался об этом.
	Со всех сторон доносились предостерегающие крики. Из окна 
второго этажа выбросили огромное позолоченное зеркало, подвешенное 
на веревках. Ниже по улице были свалены столы, стулья - целая контора 
на улице; прохожим приходилось сворачивать в сторону, перепрыгивать 
через отвратительно пахнущий водосточный желоб, чтобы обойти 
сваленную на улице мебель. Улицу заполняли автокары, водители 
кричали: "Посторонись, посторонись". Зеркало теперь свободно висело в 
воздухе и его зеркальная поверхность, которая раньше отражала 
спокойный интерьер вбирала в себя содрогающийся, дико извивающийся 
город. Зеркало выглядело ошеломленным и восхищенным 
одновременно. Оно медленно спускалось, а здания и рекламные надписи 
плясали и переворачивались, отражаясь в нем. Вокруг стояли зеваки, 
ожидая, когда появится их собственное отражение, и прикрывались 
полами пальто и зонтами.
	- Пойдем,- сказал Фред и крепко взял Оберона за руку. Он 
лавировал среди мебели, таща за собой Оберона.
	Среди рабочих, спускавших зеркало, раздались сердитые крики, в 
которых слышался страх. Что-то не получалось; неожиданно веревки 
ослабли, зеркало опасно накренилось на расстоянии фута от тротуара, 
закричали зеваки, мир закачался и перевернулся. Фред, шаркая и волоча 
ноги, прошел как раз под качавшимся зеркалом, задев своей шляпой его 
позолоченную раму. Хотя Оберон оглянулся, в какие-то доли секунды 
ему показалось, что он смотрит не назад, а вперед, в ту улицу из которой 
появился Фред и куда он скрылся. Потом он ловко наклонился и прошел 
под зеркалом.
	Шагая по другой стороне улицы, Фред вел Оберона к широкому 
аркообразному входу в здание.
	- Мой девиз "Будь готов!",- сказал он и улыбнулся, чрезвычайно 
довольный собой.- Сначала удостоверься, что ты прав, а потом смело 
иди вперед.
	Он указал на номер здания, который соответствовал номеру 
улицы, и сверился с визиткой, а потом подтолкнул Оберона в спину, 
ободряя его.
	- Спасибо, приятель,- сказал Оберон и, покопавшись в кармане, 
вынул смятую долларовую бумажку.
	- Обслуживание бесплатное,- сказал Фред, но доллар все-таки взял, 
осторожно сжав его двумя пальцами.- Теперь вперед. Уверься, что ты 
прав, и действуй.- Он снова подтолкнул Оберона по направлению с 
стеклянной двери, обитой медью с медной же табличкой. Как только 
Оберон вошел, он услышал какой-то гром, потом громыхнуло еще раз, 
только намного сильнее - это напоминало взрыв бомбы. Он присел и 
наклонил голову, закрываясь от удара; раздался долгий треск, как будто 
мир раскалывался на две половины, Раздался многоголосый крик, стон, 
визги женщин и Оберон, собрав последние силы и взяв себя в руки понял, 
что он слышит страшный грохот разбившегося стекла; никогда раньше 
он не слышал такого шума и грохота. Он все стоял, не веря в то, что 
избежал опасности.


			СКЛАДНАЯ СПАЛЬНЯ
	Я поселю тебя в походной спальне,- говорил Джордж, ведя Оберон 
по лабиринту пустых зданий, окружавших старую ферму, освещая себе 
путь фонариком.- Там, по крайней мере, есть камин. Осторожнее здесь, 
не споткнись. Теперь наверх.- Оберон вздрагивая шел за ним, неся свой 
портфель и бутылку рома "Дона Марипоза". По пути в Даунтаун он 
попал под мокрый снег, который промочил его до нитки и он так 
продрог, что холод проникал к самому сердцу. Он ненадолго спрятался 
от дождя в маленьком винном магазине, на котором вспыхивала красная 
вывеска "Ликеры" и отражалась в лужах на асфальте. Почувствовав 
недовольство продавца, что воспользовался его магазином, как 
укрытием, Оберон стал рассматривать выставленные на витрине 
бутылки и, наконец, купил ром, потому что девушка в красивой блузке, 
держащая в руках зеленые стебли, изображенная на этикетке, 
напоминала ему Сильви.
	Джордж вынул связку ключей и начал рассеянно поступки 
перебирать их. Когда Оберон вернулся, он заметил, что Джордж был 
мрачен, его поступки противоречивы и несогласованны. Он бессвязно 
говорил что-то о трудностях жизни. Оберон попытался расспросить его, 
но понял, что в таком состоянии Джордж не сможет ответить ему и 
поэтому молча следовал за ним.
	Походная спальня запиралась на двойной замок и Джорджу 
потребовалось некоторое время, чтобы открыть его. В комнате была 
электрическая лампочка в длинном цилиндрическом абажуре. Джордж 
оглядел спальню, прижав палец к губам; у него был такой вид, будто он 
давным-давно что-то потерял здесь.
	- Теперь вот что,- сказал он и замолчал, оглядывая горы книг в 
мягких бумажных обложках. Локомотив, изображенный на абажуре 
начал медленно двигаться.
	- Посмотри, здесь мы все дружно работаем,- сказал Джордж.- 
Каждый делает свою работу. Ты можешь покопаться здесь. Я имею в 
виду, что работа всегда найдется. Вот здесь туалет. Правда, нет плиты и 
прочей чепухи, но ты можешь есть с нами. Ладно. Послушай.- Он снова 
пересчитал ключи и Оберону показалось, что его сейчас запрут, но 
Оберон снял со связки три ключа и протянул их ему.
	- Ради бога, не потеряй их,- он выдавил из себя слабую улыбку.- 
Ну, добро пожаловать в Бигтаун и смотри, не попадайся на удочку.
	Не попасться на удочку? Оберон закрыл дверь; ему казалось, что 
речь его кузена представляла собой сплошную чепуху и была такой же 
устаревшей, как и его фермерское хозяйство. Ладно, он огляделся и 
понял, что же казалось ему странным в этой комнате: здесь не было 
кровати. Там было кресло, обтянутое кроваво-красным вельветом и еще 
одно скрипучее плетеное кресло с подушками; замусоленный коврик, 
огромный шкаф или нечто похожее из полированного дерева с зеркалом 
на передней дверце и выдвижными ящиками с латунными ручками; он не 
мог догадаться, как они открываются. Но кровати не было. Из 
деревянного абрикосового ящика /золотая мечта/ он достал несколько 
поленьев и бумагу и дрожащими пальцами развел огонь, а потом 
погрузился в размышления. Наверняка, он и не собирался возвращаться 
обратно через старую ферму, чтобы пожаловаться.
	Огонь разгорелся ярче, в комнате стало теплее и ему уже было не 
так жаль себя; когда подсохла его одежда, настроение стало почти 
приподнятым. Добрейший мистер Петти из компании Петти, Смилдон и 
Руфь с какой-то странной уклончивостью говорил о делах, связанных с 
его наследством, но с готовностью выдал ему аванс в счет наследства. 
Деньги лежали у него в кармане. Он прибыл в город и не умер, и никто 
его не избил; у него были деньги, перед ним раскрывалась перспектива; 
начиналась настоящая жизнь. Бесконечно долгая двусмысленность 
Эдвуда, душное ощущение непрерывной тайны, бесконечное ожидание, 
что ему укажут, как поступить - все это в прошлом. Он сделал свой 
выбор. Независимый посредник, он заработает миллион, завоюет 
любовь и никогда не вернется домой, чтобы вовремя лечь спать. Он 
прошел в крошечную кухню смежную со спальней, где стояла холодная 
плита и неработающий холодильник, рядом с которым приткнулась 
раковина и лохань. Он нашел белую кофейную кружку - дань моде - 
вытряхнул из нее жука и достал бутылку рома "Дона Марипоза".
	Он поднес полную кружку ко рту, глядя в огонь, с улыбкой на 
лице, когда в дверь постучали.


			СИЛЬВИ И СУДЬБА
	В первое мгновение он даже не понял, что пунцовая от смущения 
девушка, которая стояла в двери, была той самой, которая днем в 
блестящем халате роняла яйца во дворе старой фермы. Одетая теперь в 
выцветшие и мягкие, словно сшитые из домотканого полотна, джинсы 
она выглядела намного моложе; другими словами, она была в общем-то 
маленькой, но в ней скрывалось столько энергии, что это позволяло ей 
выглядеть старше, если бы только не ее излишняя скромность.
	- Сильви,- сказал он.
	- Да, я,- она оглянулась назад, на темный холл, затем снова 
посмотрела на него с каким-то раздражением или досадой.- Я не знала, 
что здесь кто-то есть. Я думала, что здесь пусто.
	Он стоял перед ней, заполняя своим телом дверной проем и не 
знал, что сказать.
	- Хорошо,- сказала она. Девушка высвободила одну руку и 
приложила к своим вздрагивающим губам, а потом снова быстро 
осмотрелась, как будто он заставлял ее остаться, а она торопилась уйти.
	- Вы что-нибудь оставили здесь?
	Она не обратила внимания.
	- Как ваш сынок? - При этих словах она закрыла рот рукой; 
казалось, она плачет или смеется или и то, и другой вместе и при этом 
она продолжала оглядываться, хотя было совершенно ясно, что ей 
некуда идти. Наконец, и Оберон заметил это.
	- Входите,- сказал он, отступая в сторону, чтобы она могла войти, 
и приветливо кивая.
	- Я иногда прихожу сюда,- сказала она входя в комнату,- когда мне 
хочется побыть одной.- Она снова огляделась, из чего Оберон заключил, 
что девушку обидели. Он вторгнулся в ее обитель. Он подумал, может 
быть, ему нужно уступить комнату ей и пойти спать на улицу. Вместо 
этого он сказал:
	- Не хотите немного рома?
	Казалось, она не слышала его.
	- Послушайте,- сказала Сильви и замолчала. Оберон уже знал, что 
эти слова часто используются горожанами в речи, а не являются 
грубостью. Он прислушался. Она села на маленькое вельветовое кресло и 
сказала, ни к кому не обращаясь:
	- Как здесь мягко!
	- Мг.
	- Завораживающий огонь. Что вы пьете?
	- Ром. Хотите выпить?
	- Конечно.
	Кружка была только одна, поэтому они выпили по очереди, 
передавая ее друг другу.
	- Мальчик не мой сын,- сказала Сильви.
	- Извините, если я...
	- Это ребенок моего брата. У меня есть умалишенный брат. Его 
зовут Бруно. Он сам, как ребенок.- Она задумалась, глядя в огонь.
	- А какой ребенок. Такой очаровательный, и хорошенький. И 
плохой.- Она улыбнулась.- Такой же, как его папочка.
	Она еще крепче обхватила себя руками и подтянула колени почти 
к самой груди. Он видел, что она содрогается от внутренних рыданий и 
только постоянное героическое усилие над собой не позволяет ей 
выплеснуть плач наружу.
	- Мне показалось, что вы с ним прекрасно ладили,- сказал Оберон.- 
Я подумал, что вы его мать.
	- О, его мать,- она бросила пренебрежительный взгляд, в котором 
едва можно было уловить жалость,- его мать ужасно больна, к 
сожалению.
	Она снова задумалась.
	- Как они обращались с ним! Он уже начал становиться таким же, 
как и его отец.
	Это была явно неподходящая тема. Оберон хотел задать ей вопрос, 
чтобы она рассказала всю эту историю.
	- Ну, что же, сыновья часто становятся похожими на своих отцов,- 
сказал он.- И в конце концов, они проводят около них много времени.
	Она презрительно фыркнула.
	- Бруно мог год не видеть этого ребенка. А теперь он прозрел и 
говорит "мой сынок" и все такое. Но это только потому, что он стал 
верить в бога. Но он работает для этого парня. Что делать? Я не знаю, я 
прихожу в отчаяние. Он здесь, на пороге. Они убьют этого ребенка.
	Ее глаза снова наполнились слезами, но она быстрым движением 
смахнула их.
	- Проклятый Джордж Маус. Как он мог быть таким глупым?
	- А что он сделал?
	- Он сказал, что был пьян. У него был нож.
	Оберон вскоре совсем запутался в ее рассказе и не мог понять, у 
кого был нож и кто сказал, что он был пьян. Прослушав эту историю еще 
дважды, он выяснил, что брат Бруно пришел пьяным на старую ферму и 
под воздействием своей новой религии или философии потребовал у 
Джорджа Мауса племянника Бруно и который в отсутствие Сильви 
после долгих споров и угроз уступил ему. И что племянник Бруно был 
теперь в руках извращенных и ужасно глупых родственников жены, 
которые доведут его, как довели ее брата, до дикости, сделают его 
тщеславным, непослушным и эгоистичным; и что план Сильви выкрасть 
его провалился: Джордж Маус запретил ее родственникам приходить на 
ферму, у него и без них достаточно забот.
	- Вот поэтому я не могу жить с ним больше,- сказала она, без 
сомнения на этот раз имея в виду Джордж.
	У Оберона появилась слабая надежда.
	- Я думаю, что это не его ошибка,- сказала она.- Вернее сказать, 
это вовсе не ошибка. Я больше не могу. Я постоянно думаю об этом и все 
же...
	Она сжала виски, как бы удерживая мысли.
	- Если бы у меня хватило сил высказать им все. Им всем.- Ее горе и 
страдания достигли предела.
	- Я никогда не захочу видеть их снова. Никогда, никогда, никогда.
	Она почти смеялась.
	- Это действительно глупо, потому что если я уйду отсюда, то мне 
будет некуда идти. Совсем некуда...
	Она не будет плакать. Она не должна, да и самый тяжелый момент 
прошел, но ее лицо выражало полнейшее отчаяние, когда она глядя в 
огонь сжимала щеки руками.
	Оберон сцепил руки за спиной и постаравшись придать своему 
голосу доверительный тон, сказал:
	- Ну конечно, вы можете остаться здесь, пожалуйста.- Сказав это, 
он понял, что предлагает ей место, которое больше принадлежало ей, 
чем ему, и покраснел.- Я хочу сказать, что конечно, вы можете остаться 
здесь, если вас не смущает мое присутствие.
	Она осторожно посмотрела на него и ему показалось, что она 
поняла его состояние, которое он хотел скрыть от нее.
	- Правда? - спросила она и улыбнулась.- Я не займу много места.
	- Здесь и не так много места.- Почувствовав себя хозяином, он 
задумчиво огляделся.
	- Я не знаю, как нам это уладить, но вот кресло, а вот мой почти 
сухой плащ. Можете использовать его, как одеяло...
	Он чувствовал, что сам, свернувшись в углу, возможно и вовсе не 
уснет. Он думал о том, что еще он мог бы уступить ей.
	- Я могла бы прилечь в уголке кровати,- сказала она,- я свернусь в 
ногах и займу действительно мало места.
	- Кровати?
	- Да, кровати! - воскликнула она, волнуясь все больше.
	- Какой кровати?
	Неожиданно она поняла его недоумение и громко рассмеялась.
	- О нет, я не могу поверить, ты собираешься спать на полу! - Она 
подошла к массивному шкафу на ножках, стоявшему у стены и протянув 
руку за его заднюю стенку, нажала какую-то кнопку или повернула 
рычаг и очень довольная, опустила переднюю часть шкафа. Панель 
мягко опустилась; в зеркале отразилась часть пола, а потом ничего не 
стало видно; медные набалдашники в верхних углах панели плавно 
выдвинулись и появились ножки. Это действительно была кровать с 
резным изголовьем. В самом шкафу нашелся матрац, покрывала и две 
взбитые подушки. Он смеялся вместе с ней. В разложенном виде кровать 
занимала большую часть комнаты. Складная спальня.
	- Не слишком ли она велика? - спросила девушка.
	- Очень большая.
	- Места хватит для двоих, не правда ли?
	- О конечно, конечно...- Он был готов предложить ей всю кровать; 
это было бы правильно и он сразу бы сделал так, если бы знал, что в 
шкафу спрятана кровать. Но он видел, что она притворяется, будто не 
замечает его джентльменского поступка и очень благодарна ему за 
половину кровати. Эта неожиданная хитрость заставила его замолчать.
	- Вы уверены, что я вам не помешаю? - спросила она.
	- Нет, нет, что вы? Если вы уверены, что я вам не помешаю...
	- Я всегда спала с другими людьми. Я много лет спала с моей 
бабушкой, а потом мы обычно спали с сестрой.- Она села на кровать - 
кровать была такой пышной и высокой, что ей пришлось помогать себе 
руками, а ее ноги не доставали до пола. Она улыбалась и он улыбнулся в 
ответ.
	- Вот так,- сказала она.
	Эта видоизмененная комната стала началом изменений в его 
жизни. Ничто в жизни не повторится. Внезапно он осознал, что 
жадными глазами смотрит на нее, а она отводит свой взгляд.
	- Ну,- сказал он, поднимая свою кружку,- как насчет того, чтобы 
выпить еще по глотку?
	- Хорошо,- согласилась Сильви и пока он разливал спросила,- 
между прочим, как случилось, что ты оказался в городе?
	- В поисках удачи.
	- Хм.
	- В общем, я хочу быть писателем.- Интимная обстановка и 
выпитый ром позволили ему легко сказать об этом.- Я хочу поискать 
работу, связанную с журналистикой. Может быть, я устроюсь на 
телевидение.
	- Это грандиозно. Большие планы.
	- Да.
	- А ты мог бы написать что-нибудь похожее на "Миры вокруг нас"?
	- А что это такое?
	- Ты должен знать. Это такое шоу.
	Он не знал. Ему стало ясно, как нелепы и смешны его амбиции.
	- По правде сказать, у нас никогда не было телевизора,- сказал он.
	- Правда? А у нас был.- Она маленькими глотками потягивала 
ром.- Вы что, не могли себе позволить купить телевизор? Джордж 
говорил мне, что вы действительно богаты.
	- Ну, богаты... Я не знаю насчет "богаты"...- В своем голосе Оберон 
впервые услышал нотки, в точности повторяющие манеру говорить 
Смоки - в его голосе появилась некая поучительность. Может быть, он 
старел?
	- Конечно, мы могли бы купить телевизор... А что это за шоу?
	- "Миры вокруг нас"? Это многосерийная драма.
	- Неужели?
	- Бесконечный сериал. Только разберешься с одной проблемой, как 
тут же появляется другая. Совершенно глупый фильм. Но ты попался на 
крючок.
	Она снова стала дрожать от холода и поджав ноги, положила их на 
кровать. Затем она подтянула к себе одеяло и укрыла ноги. Оберон 
занялся камином.
	- Там есть одна девушка, которая похожа на меня,- она сказала это 
с коротким смешком.- У парня, который с ней встречается возникли 
проблемы. Она играет итальянку и она прекрасна.- Сильви сказала все 
это таким голосом, как если бы она объявила, что у актрисы одна нога.
	- Она знает свою судьбу. У нее еще масса жутких проблем, но у нее 
есть судьба, иногда ее показывают с затуманенными глазами, она что-то 
ищет, а в это время за сценой звучит грустная музыка, а она думает о 
своей судьбе.
	- Гм.
	В ящике у камина оставалось совсем мало дров, да и те были 
остатками старой мебели, правда, попадались куски с тиснением. Лак на 
полированных деревянных обломках пузырился и шипел. Оберон 
почувствовал возбуждение: он был как бы часть сообщества 
незнакомцев, которые сжигают ненужную мебель и старые вещи.
	Сильви вздохнула и посмотрела на абажур, нарисованный на нем 
локомотив медленно двигался, пересекая ландшафт местности.
	- У меня тоже есть судьба,- сказала она.
	- Правда?
	- Да.- Она произнесла это, махнув рукой и с таким выражением 
лица, как будто хотела сказать, что это правда, но очень долго 
рассказывать об этом, да и не очень интересно для меня. Махнув рукой 
еще раз, она углубилась в изучение серебряного кольца на своем пальце.
	- Как человек может узнать,- спросил он,- что у него есть судьба?
	Кровать была такой высокой, сто он чувствовал себя довольно 
неловко в маленьком вельветовом кресле, стоявшем у ее подножия, 
поэтому он с воодушевлением взобрался на кровать и устроился позади 
Сильви. Она подвинулась. Они устроились на противоположных концах 
кровати, опершись на подушки.
	- Давным-давно,- сказала Сильви,- гадалка прочитала мою судьбу.
	- Кто?
	- Гадалка. Женщина, которая знает, как это делается. Знаешь, она 
прочитала по картам и еще рассказала много всякой чепухи.
	- О!
	- Ну, она была для меня кем-то вроде тети, в действительности она 
не была моей тетей, я и не помню, чьей тетей она была; мы звали ее 
Тити, а остальные называли ее Негритянкой. Она вытащила меня из 
дерьма. В ее доме на маленьких алтарях всегда горели свечи, занавеси 
были задернуты и стоял такой ужасный запах; а над камином у нее всегда 
были пара цыплят; я не знаю, что она делала с теми цыплятами и не хочу 
знать. Она была большой, но не толстой, с длинными и сильными 
руками, как у гориллы, с маленькой головой и совершенно черная. 
Знаешь, такая иссиня-черная. Она не могла принадлежать к членам моей 
семьи. Когда я была маленькой, мне не хватало питания - я очень плохо 
ела и моя мама не могла заставить меня, я стала совсем тощей, вот такой 
- она показала кусочек покрытого розовым лаком ногтя. Доктор сказал, 
что мне нужно есть ливер. Представляешь? А бабушка решила, что 
наверное, меня кто-то сглазил. На расстоянии.
	Она поводила руками, как гипнотизер на сцене.
	- Из-за мести или что-то в этом роде. У мамы к тому времени был 
второй муж. И может быть, его бывшая жена навела на меня порчу, 
чтобы отомстить. Может быть, может быть...
	Она легонько дотронулась до его руки, так как он отвернулся. Она 
дотрагивалась до него всякий раз, как только он отворачивался и это 
начинало раздражать его; нельзя все время приковывать к себе его 
внимание. Он считал это плохой привычкой до тех пор, пока, спустя 
некоторое время, он увидел, что люди, играющие в домино на улице и 
женщины, присматривающие за детьми и сплетничащие на ступеньках, 
делают точно так же; оказалось, что это привычка не одного человека, а 
целой нации, так сказать, национальная особенность.
	- Ну вот. Мама повела меня к негритянке. Я никогда в жизни так 
не боялась. Она стала сжимать меня своими огромными ручищами, при 
этом что-то напевая рычащим голосом и говоря всякую чепуху; она 
яростно вращала глазами и быстро моргала веками. Потом она 
стремительно подбежала к маленькому очагу и бросила туда какую-то 
чепуху; вроде порошка и от него пошел такой сильный запах; она 
отскочила назад - это было похоже на танец - и снова взялась за меня. 
Потом она еще что-то бросала в огонь, я уже забыла. Потом все это 
закончилось и у нее был такой вид, как будто она просто выполнила 
каждодневную работу; она сказала моей бабушке, чтобы никто не 
разговаривал со мной. Я была очень худой, как скелет, и мне нужно было 
как следует кушать. Бабушка почувствовала такое облегчение.
	- Ну вот,- она снова дотронулась до него рукой, так как он на 
минуту отвлекся, заглянув в кружку,- вот они сидят себе за чашечкой 
кофе, а бабушка достает деньги, а негритянка не сводит с меня глаз. 
Просто смотрит и все. Слушай, я так перепугалась. Чего она смотрит? 
Она могла смотреть прямо сквозь тебя, прямо до самого сердца. Потом 
она вот так подошла,- сказа показала рукой, как она приблизилась,- и 
стала тихо разговаривать со мной о том, какие мне снятся сны и всякой 
чепухе, я уже и не помню всего. Потом она взяла колоду старых 
потрепанных карт, положила на них мою руку, а сверху прикрыла своей 
ладонью; ее глаза снова начали вращаться, она была как будто в трансе.
	Сильви взяла кружку у Оберона, который маленькими глоточками 
потягивал ром и сам как завороженный.
	- О,- вздохнула она,- больше нет?
	- Там еще много.- Он встал налить еще ома.
	- Нет, ты слушай, слушай. Она раскрывает эти карты - спасибо...
	Сильви сделала маленький глоток, ее глаза округлились на 
мгновение и она стала похожа на того ребенка, о котором рассказывала.
	- И гадалка стала по картам предсказывать мою судьбу. Вот когда 
она узнала мое будущее.
	- И что же она нагадала? - он снова уселся на кровать на свое 
место.- Большое будущее?
	- Великое,- ответила девушка с заговорщическим видом.- 
Величайшее.
	Она засмеялась.
	- Негритянка не могла поверить в то, что сама говорила. Этот 
худющий ребенок в поношенном домашнем платьице - и такое великое 
будущее. Она смотрела то на меня, то на карты. Мои глаза округлились 
и я подумала, что сейчас заплачу, а бабушка будет меня утешать, а 
негритянка расшумится и я только хотела...
	- Нет, ты скажи конкретно,- перебил ее Оберон,- что она тебе 
предсказала?
	- Ну, конкретно она сама не знала.- Сильви засмеялась, все это 
выглядело довольно глупо.- Это единственное, что меня волнует. Она 
предсказала большое будущее. Но не сказала, что именно меня ждет. 
Может быть, я буду королевой, королевой мира. Или что-нибудь еще.
	Ее веселье сменилось задумчивостью.
	- Я уверена, что это будущее еще не наступило, хотя часто 
представляла его себе. Я представляла эту картину. Там был такой же 
стол, похожий на длинный банкетный стол, и накрыт белой скатертью. 
На нем всякие вкусные вещи. Стол буквально ломится от еды. Но все это 
где-то в лесу. Вокруг деревья и все такое. А посреди стола пустое место.
	- Ну?
	- Ну и все. Я только что видела это. Я думала об этом.- Она 
бросила на него быстрый взгляд.- Держу пари, что ты никогда не знал 
никого с таким большим будущим,- сказала она, улыбаясь.
	Ему не хотелось говорить, что едва ли он знал кого-либо, кто не 
интересовался бы будущим. Будущее было чем-то вроде секрета, о 
котором не принято было говорить всем в его доме в Эджвуде; и что 
никто из них не имел права вызнавать секреты, за исключением особых 
случаев или если в этом была большая необходимость. Он бежал от 
самого себя. Он был уверен, что переступил черту, подобно гусям, 
улетающим от Братца Северного Ветра на своих сильных крыльях: здесь 
ветер не мог заморозить его. Если он хотел найти свою судьбу - это будет 
его собственный выбор. Например, ему хотелось владеть Сильви и 
принадлежать ей.
	- Наверно, это забавно? - спросил он.- Иметь будущее?
	- Не очень,- ответила Сильви. Она снова обхватила себя руками и 
слегка вздрагивала, хотя огонь хорошо согревал комнату.
	- Когда я была маленькой, надо мной все подшучивали из-за этого. 
Кроме бабушки. Но и она не могла удержаться от того, чтобы всем 
подряд не рассказывать об этом. И негритянка тоже говорила. А я так и 
оставалась для всех гадким худеньким ребенком, который не пачкает 
пеленки - и то спасибо.- Она в смущении поерзала под одеялом и 
повернула кольцо на пальце.
	- Большое будущее Сильви. Это было предметом постоянных 
шуток. Однажды,- она оглянулась,- однажды появился настоящий 
старый цыган. Мама не хотела его впускать, но он сказал, что пришел из 
Бруклина, чтобы повидать меня. Тогда она разрешила ему войти. Он 
был такой симпатичный и очень толстый. И он смешно говорил по-
испански. Потом меня притащили в комнату и показали ему. А я ела 
куриное крылышко. Как только он увидел меня, его большие глаза стали 
еще больше, а рот в изумлении открылся. А потом он упал передо мной 
на колени и сказал: "Вспомни обо мне, когда ты придешь в свое 
королевство". И он дал мне вот это.
	Она протянула руку ладонью вверх и повернула ее, чтобы я мог 
рассмотреть серебряное кольцо со всех сторон.
	- А потом мы все помогали ему подняться с колен.
	- А что было дальше?
	- Он вернулся в Бруклин.- Она помолчала, вспоминая того 
человека.- Знаешь, он мне не понравился.- Сильви засмеялась.- Когда он 
уходил, я положила куриное крылышко ему в карман. Он даже не 
заметил. Я положила в карман его пальто в обмен на кольцо.
	- Крылышко за кольцо?
	- Ну да.- Она снова рассмеялась, но быстро взяла себя в руки. Она 
снова выглядела усталой и раздраженной.
	- Подумаешь, какая важность,- сказала она,- забудь об этом.
	Быстро, большими глотками она выпила ром и помахала рукой 
перед открытым ртом; потом отдала ему кружку и еще глубже забралась 
под одеяла.
	- И зачем это нужно?! Я не могу даже позаботиться о себе.
	Ее голос становился все слабее, она повернулась и, казалось, 
собирается уйти; но этого не произошло, девушка лишь сладко зевнула. 
Она так широко открыла при этом рот, что Оберон смог рассмотреть ее 
зубы и язык. Язык был не бледно розового цвета, как у всех светлокожих 
людей, а имел кораллово-красный оттенок. Это его удивило...
	- наверное, тому ребенку просто повезло,- сказала она,- что он 
сбежал от меня.
	- Я не могу поверить в это,- сказал Оберон,- ты сделала такие 
успехи.
	Она ничего не ответила, занятая своими мыслями.
	- Я хочу,- начала она, но так и не продолжила. Ему так и хотелось 
что-нибудь предложить ей.
	- Знаешь,- неожиданно для себя сказал он,- ты можешь оставаться 
здесь, сколько захочешь. Сколько захочешь.
	Вдруг она вылезла из-под одеял и стала перебираться через 
кровать, спускаясь на пол. У Оберона появилось дикое желание удержать 
и остановить ее.
	- Мне нужно в туалет,- заявила Сильви. Она перебралась через его 
ноги, спустилась на пол, толкнула дверь туалета и зажгла там свет.
	Он слышал, как она расстегнула молнию на джинсах и 
воскликнула что-то насчет того, какой холодный унитаз. Через 
некоторое время молния была застегнута. Она крикнула ему, что он 
очень хороший парень. Он ничего не мог ответить, а только слушал, как 
зашумела вода, когда она нажала на рычаг.


			НАКОНЕЦ УСПОКОИЛАСЬ
	Приготовления ко сну в одной кровати были очень веселыми: он 
шутил, что нужно положить между ними обнаженную шпагу, а ей это 
казалось очень смешным, так как она никогда раньше такого не 
слышала. Но когда их обступила темнота, он услышал, как она тихо 
плачет, бесшумно вытирая слезы, на своей половине кровати.
	Ему казалось, что они не смогут заснуть; Сильви долго вертелась, 
вздыхала, как будто испуганная собственными мыслями, наконец она 
нашла удобное положение, слезы высохли на ее смуглых щеках и она 
уснула. Пока она устраивалась поудобнее, она перетянула к себе почти 
все одеяло, а он не посмел тревожить ее сон. На ней была сорочка с 
треугольным вырезом, которая напоминала скорее сувенир для 
иностранных туристов и трусики из черного шелка, которые едва 
прикрывали ее тело. Он долго лежал без сна рядом с ней, пока ее 
дыхание не стало ровным. Оберон не заметил, как его одолел сон и ему 
приснилась эта ее ночная сорочка, и ее горе, и одеяло, прикрывающее 
бедра и вся она - полуобнаженная. Он засмеялся во сне и этот смех 
разбудил его.
	Очень осторожно, как это обычно делали кошки Дэйли Алис, 
выискивая местечко потеплее и стараясь не потревожить спящего, его 
рука под одеялом прикоснулась к ее телу. Он лежал так тихо и 
осторожно довольно долго. Он снова задремал и на этот раз ему 
приснилось, что его рука, прикасающаяся к Сильви, превращается в 
золото. Он тут же проснулся и отдернул руку; у него было такое 
ощущение, что руку кололи иголками. Потом он снова уснул и снова 
проснулся. Ему казалось, что Сильви принимает огромные размеры и 
всем своим телом давит на свою половину кровати, как некое сокровище.
	Когда же он наконец по-настоящему заснул, то ему приснились не 
обитатели старой фермы, а его раннее детство в Эджвуде и Лайлек.


			III
	Дом, в котором рос Оберон, не был похож на тот дом, в котором 
росла его мать. Как только Смоки и Дэйли Алис вступили во владение 
имуществом, привычный порядок жизни, к которому привыкли дети и 
родители Алис, все их старые привычки - все было нарушено. В 
противоположность своей матери Дэйли Алис обожала кошек и по мере 
того, как подрастал Оберон, в геометрической прогрессии увеличивалось 
и количество кошек в доме. Они лежали в тепле перед камином, они 
лежали на предметах мебели и на ковриках, наподобие пушистого, 
постоянного инея, их мордочки маленьких демонов отовсюду смотрели 
на Оберона. Холодными ночами Оберон просыпался от холода, 
вытесненный двумя-тремя упитанными кошками.


			ЛАЙЛЕК И СВЕТЛЯЧКИ
	Кроме кошек в доме была собака, которую звали Спак. Его 
родословная восходила корнями к знаменитому Китону-колли: у него 
была длинная вытянутая морда, он обладал превосходными 
сторожевыми качествами, единственным недостатком, портящим 
породу, были светлые пятнышки над его глазами. Когда подошло время 
спаривания, он случился с тремя неизвестными суками и еще одной 
собакой его породы; теперь продолжение его родословной было 
обеспечено и он со спокойной совестью облюбовал себе любимое кресло 
доктора у камина на всю оставшуюся жизнь. Но не только животные 
послужили причиной развода доктора и Мом. Мом стала зваться Мом 
Дринквотер, потом Мом Д., потом Мом Ди, а потом Момди, и она не 
могла помешать этому. Спустя несколько лет, многочисленные часы в 
доме стали показывать разное время, хотя доктор имел обыкновение в 
окружении двух-трех детей подводить стрелки и чистить механизмы.
	Да и сам дом состарился; кое-где правда сохранились еще черты 
изящества, но в целом здание обветшало и осыпалось. Ремонт 
представлял собой грандиозную задачу, которая никогда не была 
выполнена. Многие комнаты в доме были закрыты, высокая стеклянная 
оранжерея стояла теперь с выбитыми стеклами, осколки которых, 
сверкая, как бриллианты, валялись на цветочных клумбах. Из всех садов 
и клумб, окружающих дом, менее всего подвергся запустению огород. 
Сколько хватало сил тетушка Клауд ухаживала за грядками и это давало 
результаты. В углу сада росли три ветвистых яблони; каждую очень их 
тяжелые плоды падали на землю, опьяняя жужжащих ос своей сладкой 
мякотью. Момди измельчала их и делала желе.
	Оберон вырос в саду. Когда наконец пришла весна и тетушка 
Клауд решила попытаться привести огород в порядок, у нее стали так 
болеть ноги, что она отказалась от своей попытки. Оберон был в 
восторге: ему теперь не запрещали играть на грядках. Теперь 
заброшенный сад и дворцовые постройки превращались в руины: 
садовый инвентарь, пришедший в негодность, пылился в сарае, 
пахнущем свежевскопанной землей, огромные пауки оплетали сетью 
садовые лейки и ведра, придавая им вид мифических древних шлемов, 
найденных при раскопках. Водонапорная башня, стоящая в отдалении 
напоминала ему варвара. В башне были пробиты крошечные и 
совершенно бесполезные окошки, остроконечная крыша и миниатюрные 
подоконники и карнизы. Скорее она напоминала языческую часовню. 
Ему приходилось становиться на носочки, чтобы дотянуться до насоса; 
он изо всех сил поднимал и опускал рычаг, а железный идол яростно 
щелкал зубами, открывая и закрывая рот.
	Сад в то время был для него слишком большим. Издалека была 
видна и неровная поверхность крыльца, увитого цветами, дальше 
тянулась каменная стена и заканчивалась воротами, которые никогда не 
открывались, а за ними начинался парк. Парк напоминал море и 
джунгли. И только он один знал, что случилось с выложенной камнем 
тропинкой, потому что он много раз бегал по шуршащим листьям в 
самые дальние уголки порка по ее каменным плитам, серым, гладким и 
прохладным, как вода.
	Вечером появлялись светлячки. Он всегда удивлялся их 
появлению: казалось, только что ничего не было, но как только 
сгущались сумерки, они включали свои крошечные фонарики в 
бархатной темноте. Однажды он решил сидеть на крыльце, пока день не 
превратится в ночь, сидеть смотреть только на светлячков, и поймать 
самого первого, а потом еще и еще; ему этого очень хотелось и это 
желание останется на всю жизнь.
	Ступеньки крыльца в то лето были для него, как трон; он садился 
на верхнюю ступеньку, крепко упираясь ногами, обутыми в тапочки, он 
даже пел, хотя у него не было ни слуха, ни голоса - его пение напоминало 
торжественную оду наступающим сумеркам. С наступлением вечера он 
всегда занимал свой наблюдательный пункт, правда однажды Лайлек 
первой заметила светлячка.
	- Там,- сказала она своим тоненьким нежным голоском и 
протянула ручку в сторону зарослей, где уже мелькал огонек. Когда 
засветился еще один, она указала на него пальчиком.
	На Лайлек не было никакой обуви, она никогда не носила туфли, 
даже зимой; на ней было только бледно-голубое платье без рукавов и 
пояса, доходившее ей до середины бедер. Когда он говорил о том, что 
Лайлек не носит обуви своей матери, она тут спрашивала его, 
простужается ли Лайлек и он не мог ответить на этот вопрос. Это было 
очевидно: она никогда не замерзала в своем легком сатиновом платьице. 
В отличие от его фланелевых рубашек, оно было частью девочки и она 
носила его не для того, чтобы защититься от холода или прикрыть свою 
наготу.
	В саду летала уже целая армия светлячков. Как только Лайлек 
указывала пальчиком и говорила "там", светлячки появлялись друг за 
другом и зажигали свои маленькие фонарики, которые горели 
зеленовато-белым светом. Как только их собиралось великое множество, 
Лайлек водила пальцем по воздуху, описывая круги, и светлячки 
появлялись там, где мелькал ее палец; они медленно кружились в 
воздухе, будто танцевали торжественную павану. Ему даже казалось, что 
он слышит музыку.
	- Лайлек заставила светлячков танцевать,- сказал он матери, когда, 
наконец, вернулся из сада. Он напевал и водил пальцем по воздуху так 
же, как Лайлек.
	- Танцевать? - переспрашивала мама.- А не пора ли тебе ложиться 
спать?
	- А Лайлек еще не спит,- отвечал он, вовсе не желая сравнивать 
себя с ней - для нее не существовало вообще никаких правил,- а только 
подчеркивая свое сходство с ней. Он считал, что неправильно 
отправлять его спать, когда небо еще не стало темным, и не все птицы 
уснули, и еще он знал девочку, которая не ложится спать так рано и 
которая будет сидеть в саду до глубокой ночи или будет гулять в парке и 
наблюдать за жуками, да и вообще если она не хочет, то не будет спать 
вовсе.
	- Попроси Софи приготовить тебе ванну,- сказала мать,- скажи ей, 
что я буду через минуту.
	Некоторое время он стоял, глядя на нее и решая, стоит ли 
протестовать. Лайлек никогда не принимала ванну, хотя часто садилась 
на край лохани. Его отец отложил газету и издал непонятный звук; 
Оберону поневоле пришлось идти на кухню - дисциплинированный 
маленький солдатик. Газета Смоки лежала на столике. Дэйли Алис с 
кухонным полотенцем в руках хранила глубокое молчание, ее глаза 
смотрели в никуда.
	- Многие дети стараются подражать своим друзьям,- сказал 
наконец Смоки,- или братьям, или сестрам.
	- Лайлек,- почти беззвучно выдохнула Алис. Он вздохнула и взяла 
чашку; она посмотрела на плавающие чаинки, как будто хотела 
прочитать по ним будущее.


			ЭТО СЕКРЕТ
	Софи разрешила ему понырять. Ему чаще удавалось получить от 
нее это разрешение, но не потому, что она была добрее, чем его мать. 
Просто она была не такая беспокойная и не обращала внимания на 
пустяки. Готическая ванна была достаточных размеров, чтобы он мог 
плавать в ней и когда он окунулся по шейку, Софи сняла обертку с 
нового кусочка мыла, выполненного в виде утки. Оберон заметил, что в 
упаковке осталось еще пять кусочков.
	Утята были сделаны из кастильского мыла; Клауд как-то 
говорила, кто купил их ему и почему они могли плавать. Она говорила, 
что кастильское мыло очень чистое, без примесей и поэтому не щиплет 
глаза. Утята были аккуратной формы и светло-желтого цвета; они были 
такие чистые, гладкие и вызывали в нем необъяснимые эмоции - нечто 
среднее между благоговением и огромным удовольствием.
	- Пора начинать мыться,- сказала Софи. Он отправил утенка в 
плавание, лелея несбыточную мечту: пустить в плавание сразу всех 
светло-желтых утят; вне всякого сомнения, это была бы флотилия 
суперчистоты.
	- Лайлек заставила светлячков танцевать,- повторил мальчик.
	- Да? Вымой за ушами.
	Он всегда удивлялся, отчего, как только он упоминал о проделках 
Лайлек, его тут же заставляли что-нибудь делать. Однажды его мать 
сказала, что будет лучше, если он не будет столько говорить о Лайлек 
Софи, потому что это может расстроить ее, но он подумал, что хватит с 
нее и того, что он не будет говорить слово "ваша Лайлек".
	- Ваша Лайлек пропала.
	- Да.
	- Еще до того, как я родился.
	- Да, это так.
	Лайлек сидела на высоком стуле, переводя взгляд с одного на 
другого и совершенно не двигаясь, как будто все это ее не касалось. У 
Оберона было множество вопросов относительно двух Лайлек /или 
трех?/, и всякий раз, когда он видел Софи, у него возникали новые 
вопросы. Но он знал, что существовали тайны, о которых он не должен 
был спрашивать; когда подрастет - тогда и узнает.
	- А Бетси Берд выходит замуж,- сказал он.- Снова.
	- Откуда ты это знаешь?
	- Тэси сказала. А Лили сказала, что она выходит замуж за Тери 
Торна. А Люси сказала, что у нее будет ребенок. Уже.- С 
заговорщическим выражением лица, он копировал тон своих сестер.
	- Ну, хорошо. Я уже слышала об этом. Еще до твоего прихода,- 
сказала Софи. Он неохотно расстался с утенком. Его четкие очертания 
размылись водой и стали мягче; во время следующего купания исчезнут 
глаза, потом нос из широкого превратится в острый и совсем исчезнет и 
наконец, он превратится в бесформенный чистый кусочек.
	Зевая, она энергично растерла его полотенцем. Она вытирала его 
не так тщательно, как мама, и часто оставляла мокрые места на руках и 
ногах.
	- Почему ты никогда не выходила замуж? - спросил он.
	- Никто не предлагал мне.
	Это была неправда.
	- Руди Флуд предлагал тебе, когда умерла его жена.
	- Я не любила Руди. Кстати, а где ты об этом слышал?
	- Мне сказала Тэси. А ты когда-нибудь влюблялась?
	- Да, один раз.
	- А в кого?
	- Это секрет.


			КНИГИ И СРАЖЕНИЯ
	До семи лет Оберону не говорили, что его Лайлек исчезла, хотя 
задолго до этого он перестал говорить с кем бы то ни было о ее 
существовании. Но у него всегда было много вопросов. После того, как 
ребенок перестал настаивать на том, чтобы для его воображаемого друга 
оставляли место рядом с ним за обеденным столом и чтобы взрослые не 
садились на стулья, где сидит его друг, может ли он продолжать с ним 
дальнейшую дружбу? И как себя поведет дальше его воображаемый друг: 
будет ли он исчезать медленно по мере того, как реальная жизнь будет 
становиться отчетливей или в один прекрасный день он исчезнет, чтобы 
никогда не появиться снова, как это сделал Лайлек? Все, кого он 
спрашивал, говорили, что ничего не помнят об этом. Но Оберон думал, 
что они, наверное, прячут старых маленьких привидений и им просто 
стыдно сказать об этом. Почему он так ясно все помнит?
	Это был особый июньский день, прозрачный, как вода, лето было 
в самом разгаре - в этот день Оберон подрос. Утро он провел в 
библиотеке, растянувшись на большом, мягком диване, ощущая 
вытянутыми ногами его прохладную кожу. Он читал или во всяком 
случае держал перед собой тяжелую книгу и смотрел на бегущие перед 
глазами строчки. Оберон всегда любил читать; его страсть к книгам 
началась задолго до того, как он научился хорошо читать, когда он 
сидел с отцом или сестрой Тэси у камина, поджав ноги и поворачиваясь 
всем телом, когда они перелистывали непонятные ему страницы 
огромной книги с картинками, и чувствовал при этом необъяснимое 
спокойствие и уют. А когда он научился разбирать слова, удовольствие 
неизмеримо возросло. Книги! Открывать огромные фолианты, 
перелистывать страницы, вдыхать запах. Среди всех книг больше всего 
ему нравились большие и старые, которые стояли на нижних полках в 
золотисто-коричневых переплетах. В этих больших и старых книгах 
хранились настоящие секреты; хотя он подвергал все параграфы и главы 
критическому разбору, в свои юные годы он не мог постичь всех тайн и 
это доказывало, что книги устарели, были скучны и глупы. Но все же они 
сохраняли свое очарование. Одной из книг, которую в тот момент 
держал в руках Оберон, было последнее издание "Архитектуры 
деревенских домов" Джона Дринквотера. Лайлек от скуки перебегала из 
одного угла библиотеки в другой, позируя и изображая из себя манекен в 
витрине магазина.
	- Эй,- окликнул Смоки сквозь открытую двойную дверь,- что ты 
там делаешь в душной комнате?
	- Ты был на улице? - вмешался Клауд.- Посмотри, какой день!
	Он не отозвался и медленно перевернул страницу. С того, места, 
где он стоял, Смоки мог видеть только стриженный затылок сына 
/стрижка была такой же, как и у самого Смоки/ с двумя ярко 
проступавшими сухожилиями и ямочкой между ними и верхнюю часть 
книги, и скрещенные ноги в тапочках. Даже не глядя он мог бы сказать, 
что на Обероне была надета фланелевая рубашка с застегнутыми на 
пуговицы манжетами - он носил ее независимо от того, какой была 
погода. Он почувствовал нечто вроде беспокойства и сожаления.
	- Э-эй,- снова позвал он.
	- Папочка,- откликнулась Оберон,- скажи, это правдивая книга?
	- А какая это книга?
	Оберон приподнял книгу и покачал ею, чтобы можно было 
разглядеть обложку. Смоки почувствовал какой-то толчок изнутри. 
Много лет назад точно в такой же день, возможно именно в этот день, он 
сам открыл эту книгу. С тех пор он не заглядывал в нее. Но теперь он 
знал ее содержание намного лучше.
	- Ну, правдивая,- в замешательстве сказал он,- правдивая, хотя я не 
знаю точно, что ты имеешь в виду под словом "правдивая". Ты знаешь, 
что ее написал твой пра-пра-дедушка,- он подошел и сел на край дивана.
	- Он написал ее с помощью твоей пра-пра-прабушки и твоего пра-
пра-пра-прадеда.
	- Хм,- это не заинтересовало Оберона. Он прочитал: "С 
совершенной уверенностью можно сказать, что ТА реальность так же 
велика, как и эта и никакое расширение,- он запнулся, не уменьшит ее; в 
это королевство необходимо произвести вторжение и мы называем это 
Прогрессом. И тогда их древние владения намного уменьшатся. 
Рассердит ли их Это? Мы не знаем ответа на этот вопрос. Будут ли они 
мстить? Или они уже делают это подобно краснокожим индейцам или 
африканским диким племенам, которые настолько выродились, что им 
грозит полное уничтожение; не из-за того, что им некуда уйти, а из-за 
невосполнимости их потерь; наша неуемная жадность принесла им 
слишком много горя, чтобы они могли возродиться. Нам на это нечего 
сказать; во всяком случае, не теперь..."
	- Господи, какое предложение,- сказал Смоки.- Сплошная мистика 
в прозе.
	Оберон опустил книгу.
	- Но это правда?
	- Ну,- протянул Смоки, чувствуя замешательство, в котором 
обычно пребывают родители перед ребенком, требующим ответа на 
вопросы о сексе или загробной жизни.- Я точно не знаю. Я не могу 
сказать наверняка, что мне все здесь понятно. Но во всяком случае, я не 
единственный, кто хотел бы узнать об этом...
	- Но здесь так написано,- стоял на своем Оберон. Простой вопрос.
	- Нет,- сказал Смоки,- нет, в мире есть вещи, которые невозможно 
описать и о которых нельзя сказать наверняка; они не так очевидны, как, 
например, тот факт, что небо находится наверху, а земля внизу, и что 
дважды два - четыре, видишь ли, такие вещи...- Это был какой-то казус. 
Глаза мальчика неотступно следовали за ним, приводя его в состояние 
дискомфорта.
	- Послушай, почему бы тебе не спросить маму или тетушку Клауд? 
Они знают об этой чепухе куда больше, чем я.- Он схватил Оберона за 
лодыжку.
	- Слушай, ты знаешь, что сегодня большой пикник? Сегодня день 
большого пикника.
	- А что это такое? - спросил Оберон, разворачивая сложенную в 
несколько раз карту в конце книги. Он разворачивал ее очень осторожно, 
чтобы не порвать тонкую страницу и в этот момент Смоки смог 
заглянуть в душу своего сына; он увидел там ожидание открытия, увидел 
стремление к свету и знаниям, заметил и некоторое опасение перед 
неизвестностью.
	Оберону пришлось слезть с дивана и положить книгу на пол, 
чтобы полностью развернуть морскую /а это была именно она/ карту. 
Она шуршала и потрескивала, как огонь в камине. На сгибах кое-где 
были протерты крошечные дырочки. Для Смоки она выглядела намного 
более дряхлой, чем пятнадцать-шестнадцать лет назад, когда он увидел 
ее впервые, на карте были значки и пометки, которых он не помнил. Но 
это была та же самая карта, должна была быть. Когда он опустился на 
колени рядом со своим сыном, который уже вовсю изучал ее, а его глаза 
блестели и пальцами он водил по карте. Смоки обнаружил, что карта не 
стала ему более понятной, хотя за прошедшие годы он научился делать 
работу наилучшим образом, даже не понимая того, что делает.
	- Мне кажется, я знаю, что это такое,- сказал Оберон.
	- Да? - удивился Смоки.
	- Это битва.
	- Хм.
	Оберон и раньше внимательно рассматривал карты в старых 
книгах по истории: продолговатые прямоугольнички, обозначенные 
маленькими флажками, разбросанные по пересеченной поверхности 
топографической карты; серые прямоугольнички были выстроены 
симметрично напротив черных. А на другой странице - та же самая 
картина, но спустя некоторое время: некоторые значки отодвинуты 
назад, в них вклинились черные прямоугольники, стрелки показывают 
направление наступающих и отходящих войск. В светло-серой карте, 
разложенной на полу библиотеки, разобраться было труднее, чем в 
обычных картах: она раскрывала полную картину грандиозной битвы в 
масштабе 2:30, которая была полностью представлена на одной странице 
- наступления и отступления, победители и побежденные. Но 
топографические линии были совершенно прямыми - они не имели 
плавных закруглений и не сходились в одной точке.
	- Там внизу есть легенда,- сказал Смоки, чувствуя усталость.
	Легенда конечно была. Оберон тоже видел разъяснительные 
надписи закорючки, обозначающие планеты. В легенде говорилось, что 
толстые линии проходят здесь, а тонкие там. Но не было никакой 
возможности определить, какие линии на карте действительно толстые, а 
какие тонкие. Под легендой карты была сделана надпись, которая 
привлекла его внимание: "предела - нет нигде; центр - везде".
	Испытывая большое затруднение, которое даже вызывало у него 
чувство опасности, Оберон посмотрел на отца. Ему показалось, что он 
увидел в лице Смоки и в его опущенных глазах /спустя годы, когда 
Оберону снился отец, у него было именно такое выражение лица/ 
печальную покорность, разочарование, как будто он хотел сказать: "Ну, 
я постараюсь объяснить тебе, постараюсь удержать тебя, чтобы ты не 
зашел слишком далеко, постараюсь предостеречь тебя; но знай, что ты 
свободен, я не хочу оказывать на тебя давления, только теперь ты 
знаешь, видишь, теперь все мосты сожжены - в этом есть частично и моя 
вина, но твоей больше.
	- Что,- сказал Оберон, чувствуя, как у него в горле застрял комок,- 
что... что это...- Он попытался проглотить мешающий комок, но понял, 
что все равно не сможет ничего сказать. Казалось, от карты исходит 
такой шум, что он не сможет расслышать даже собственных мыслей. 
Смоки схватил его за плечи и рывком поставил на ноги.
	- Послушай,- сказал он. Возможно Оберон ошибался в своих 
чувствах: как только он встал и отряхнул ворсинки от ковра со своих 
колен, он чувствовал только скуку.
	- Знаешь, я действительно думаю, что сегодня неподходящий день 
для этого. Я хочу сказать, пойдем отсюда. Пойдем на пикник.- Смоки 
засунул руки в карманы и стоял, глядя на сына сверху вниз.- Может быть, 
тебе этого не очень хочется, но я думаю, что твоя мама оценит, если ты 
ей немного поможешь приготовить все для пикника. Тебе бы хотелось 
поехать на машине или на велосипеде?
	- На машине,- ответил Оберон, все еще не поднимая глаз, не 
будучи уверенным рад он или нет тому, что мгновение тому назад он и 
его отец отважились вместе совершить путешествие в загадочные земли, 
а теперь они по-прежнему были далеки друг от друга. Он подождал, пока 
отец отвел глаза, вышел из библиотеки и звук его шагов замер на паркете 
в другой комнате, только тогда он поднял глаза от карты, которая снова 
стала маленькой и не заставляла его испытывать смущение и 
беспокойство от невозможности разрешить эту загадку. Он снова 
свернул карту, закрыл книгу, но вместо того, чтобы поставить ее на 
место среди таких же фолиантов, закрытых стеклянными дверками 
полок, он засунул ее за обивку кресла, чтобы потом можно было снова 
взять ее.
	- Но если это сражение,- сказал он самому себе,- то кто на чьей 
стороне?
	- ЕСЛИ это битва,- поддакнула Лайлек, очутившаяся в кресле с 
поджатыми ногами.


			СТАРАЯ ГЕОГРАФИЯ
	Тэси раньше всех прибежала на то место, которое было 
облюбовано членами их семьи для проведения пикников в этом году, 
промчавшись по старым дорогам и новым тропинкам на своем 
новеньком велосипеде. Вслед за ней ехал Тони Бак - она выпросила у 
родителей разрешения предоставить ему место для гостей. Лили и Люси 
появились с другой стороны - по поручению Тэси они нанесли очень 
важный утренний визит. Стареньким фургоном управляла Алис, за ней 
сидела тетушка Клауд, у двери восседал Смоки; дальше скрестив ноги, 
сидел Оберон, а рядом с ним собака Спак. У Спака была привычка 
бесконечно ходить туда-сюда во время движения автомобиля. Здесь 
было место и для Лайлек.
	- Алая статуэтка,- сказал Оберон доктору.
	- Нет, горихвостка-лысушка,- говорил доктор.
	- Черная с красным...
	- Нет,- доктор назидательно поднял палец,- статуэтка красная с 
черным крылом. Горихвостка почти вся черная с красными 
пятнышками...- он похлопал себя по нагрудному карману.
	Фургон, подпрыгивая на кочках и выбоинах, двигался по разбитой 
дороге, которая вела к месту пикника. Алис утверждала, что это из-за 
ходьбы Спака фургон так трясется и качается и еще в прошлом году 
нужно было пройти техобслуживание и тогда бы автомобиль двигался 
бесшумно. Его кожаные сиденья были такими же морщинистыми, как 
лицо тетушки Клауд, но мотор был еще достаточно мощным и Алис 
изучила его так же хорошо, как ее отец знал все привычки горихвостки-
лысушки и рыжей белки. Ей пришлось обучаться всем этим 
премудростям, чтобы ездить за покупками, необходимыми их 
увеличивающейся семье. Им требовались целые упаковки куриных 
окорочков, десятифунтовые коробки масла, запасы молока. Фургон, 
поскрипывая, переносил все эти тяжести с таким же терпением, с каким 
Алис заботилась о покупках.
	- Как ты думаешь, дорогая,- спросил Момди,- стоит ли ехать 
дальше? Может быть, нам стоит выйти?
	- О, я думаю, что мы еще можем проехать,- ответила Алис. Она 
понимала, что Момди с ее артритом и Клауд с больными ногами не 
смогут идти пешком и они поехали на автомобиле только из-за них. 
Раньше... Они переехали через яму и все, даже Спак, подскочили на 
сиденьях; автомобиль въехал в тень; Алис замедлила ход и почти 
ощутила мягкое прикосновение тени к полотняному верху машины; она 
забыла, что думала и наслаждалась счастливым летним днем. В это 
время все они услышали пение первой в этом году цикады. Алис 
остановила фургон. Спак перестал расхаживать.
	- Ты сможешь дойти отсюда, ма? - спросила она.
	- Конечно, дорогая.
	- А ты, Клауд?
	Клауд не ответила. Притихнув, она сидела в этом 
завораживающем море зелени и солнечного света.
	- Что? Ах, да,- отозвалась она наконец.- Оберон поможет мне. Я 
пойду последней.- Оберон сдержанно рассмеялся, Клауд тоже фыркнула.
	- А не та ли это дорога,- сказал Смоки, когда они вышли из 
машины и стали спускаться по едва приметной дорожке,- не та ли это 
дорога,- он поудобнее перехватил ручку плетеной корзинки, которую нес 
вместе с Алис,- не по этой ли дороге мы шли, когда...
	- Да,- кивнула Алис и с улыбкой посмотрела на него.- Ты прав.- 
Она крепче сжала ручку плетеной корзинки, как будто это была рука 
Смоки.
	- Я так и думал,- сказал Смоки. Деревья, которые стояли на 
косогоре над оврагом у дороги, заметно подросли, стали еще более 
благородными и величественными, еще больше заросли плющом.
	- Где-то здесь,- сказал он,- была едва заметная тропинка, ведущая в 
лес.
	- А мы уже идем по ней.
	Корзинка, которую он нес вместе с Алис, оттягивала плечо и 
затрудняла движение.
	- Мне кажется, что этой тропинки теперь нет,- сказал он. Корзинка 
стала еще тяжелее, как будто в ней было золото или камни. Это была та 
самая плетеная корзинка, которую Момди собрала им в день их свадьбы.
	- Некому протаптывать,- Алис оглянулась и бросила быстрый 
взгляд на отца, она заметила, что он тоже смотрит в сторону леса,- 
теперь тропинка никому не нужна.- Этим летом исполнилось десять лет, 
как умерли Эми Вудс и ее муж Крис.
	- Удивительно,- снова заговорил Смоки,- как плохо я знаю 
географию этих мест.
	- М-м-м.
	- Я даже не представляю, куда ведет эта дорога.
	- Ну, может быть, никуда не ведет,- откликнулась Алис.
	Опираясь одной рукой на плечо Оберона, а другой на тяжелую 
трость, Клауд аккуратно шла по дороге, стараясь обходить все камни. У 
нее была привычка постоянно жевать губами и если ей казалось, что кто-
то заметил это, она приходила в страшное смущение и она старалась 
убедить себя, что никто не обращает на это внимания, хотя все это 
видели.
	- Как это мило с твоей стороны помочь своей старой тетушке,- 
сказала она.
	- Тетушка Клауд,- начал Оберон, думая о своем,- правда, что твои 
отец и мать написали эту книгу?
	- Какую книгу, дорогу?
	- Об архитектуре.
	- Я думала,- сказала Клауд,- что эти книги закрыты на ключ.
	- А скажи,- Оберон полностью проигнорировал ее слова,- там 
написана правда?
	- А что там написано?
	Было невозможно сказать обо всем, что было в книге.
	- В конце книги есть план. Это план сражения?
	- Ну, я никогда не задумывалась над этим. Сражение! Ты так 
думаешь?
	Ее удивление поколебало его уверенность.
	- А как ты думаешь, что это такое?
	- Я не могу так сразу сказать.
	Он подождал, пока она выскажется яснее, но она молчала и только 
жевала губами и с трудом продолжала свой путь; ему ничего не 
оставалось, как по-своему расценить ее молчание; он подумал, что она 
знает, что в книге, только ей запрещено говорить об этом.
	- Это что, секрет?
	- Секрет?! Хм.- Она снова выглядела такой удивленной, как будто 
действительно никогда раньше не думала об этом.- Ты думаешь это 
секрет? Ну, возможно... Дорогой, посмотри, все уже ушли вперед.
	Оберон отказался от дальнейших расспросов. Рука пожилой 
женщины тяжело опиралась на его плечо. Позади, там, где дорога 
выходила из леса и снова исчезала, высоченные деревья своей 
серебристо-зеленой листвой заполняли все свободное пространство; 
казалось, что они наклоняются, протягивают свои ветвистые руки, 
предлагая путникам принять их поддержку. Клауд и Оберон посмотрели 
на их могучие вершины, вышли из тени на залитый солнцем участок 
дороги, спустились вниз и исчезли из виду.


			ХОЛМЫ И ДОЛИНЫ
	- Когда я была девочкой,- сказала Момди,- мы обычно ходили 
здесь взад-вперед.
	Клетчатая скатерть, вокруг которой они все расположились, была 
сначала расстелена на солнце, но теперь оказалась в тени высокого 
развесистого клена, где они и расположились. Над копченым окороком, 
жареными цыплятами и шоколадными пирожными нависла огромная 
опасность: летучий эскадрон ос уже достиг края поляны и передавал 
сообщение дальше; великая удача.
	- Холмы и долины,- сказала Момди,- всегда имели связь с городом. 
Ты знаешь, что мою мать звали Хилл,- обратилась она к Смоки, хотя он 
давно это знал.- О, в тридцатые годы было так весело садиться в поезд, 
завтракать и ехать навестить кузенов Хилл. Хиллсы не всегда жили в 
городе...
	- А в горах Шотландии живут родственники Хилл,- спросила Софи 
из-под полей шляпы, которую она надвинула на лицо, спасаясь от 
горячего солнца.
	- Там только ветвь,- сказала Момди,- дело в том...
	- Это слишком длинная история,- прервал ее доктор. Он поднял 
бокал с вином так, что на него упал солнечный свет /он всегда настаивал, 
чтобы на пикники брали стаканы из тонкого стекла и в серебряных 
подстаканниках, что делало пикники похожими на настоящие пиры/ и 
наблюдал за игрой солнечных лучей на тонких гранях.
	- Шотландским холмам досталось все самое лучшее,- задумчиво 
проговорил он.
	- Это не совсем так,- не согласилась Момди,- откуда тебе знать эту 
историю?
	- Птичка на хвосте принесла,- ответил доктор посмеиваясь 
снисходительно.
	Он лег на спину, вытянулся под кленом и надвинул на лицо 
панаму, такую же старую, как и он сам, собираясь вздремнуть. 
Воспоминания Момди с годами становились все длиннее, бессвязнее и 
постоянно повторялись, к тому же она становилась глуховатой; но она 
никогда этого не замечала.
	- Семьи Хиллз, живущие в городе, были поистине замечательны,- 
рассказывала всем Момди.- Замечательные ирландские девушки. Мэри, 
Бриджит и Каталина. Ну вот. Некоторые из Хиллзов умерли, другие 
переехали на запад к горам. Все, кроме одной девушки, которая была 
примерно в возрасте Норы, она вышла замуж за мистера Таунса и они 
остались. Это была замечательная свадьба. Впервые в жизни я заплакала. 
Она была не очень красива, не очень молода; у нее была дочь от первого 
мужа. Как его звали? Ее семья была так счастлива за нее.- Все Хиллзы 
плясали от радости,- негромко проговорил Смоки.
	- ...и там была их дочь, вернее, ее дочь Филис, которая позже, уже 
после того, как я вышла замуж, встретила Стенли Мауса. Да, так вот 
Филис... Кто со стороны ее матери был из рода Хиллзов? Мать Джорджа 
и Франца.
	Момди немного помолчала, вспоминая, а потом продолжила.
	- Ирландия в те дни была очень плохим местом, конечно...
	- Ирландия? - сказал доктор, открывая глаза,- как мы оказались в 
Ирландии?
	- Одна из тех девушек, Бригит, я думаю,- ответила Момди, 
поворачиваясь к мужу,- Бригит и Мэри? - позже вышла замуж за Джека 
Хилла, когда умерла его первая жена. Теперь его жена...
	Смоки спокойно отвернулся, как бы желая прервать ее 
рассуждения. Доктор и тетушка Клауд тоже не очень прислушивались к 
ее бессвязному рассказу, но так как их позы выражали внимание, Момди 
продолжала. Оберон с озабоченным видом сидел чуть поодаль /Смоки 
даже удивился, так как никогда не видел его таким/ и подбрасывал 
яблоко. Он так сердито посмотрел на отца, что Смоки подумал, не 
собирается ли он бросить в него яблоком. Смоки улыбнулся, думая, что 
сын шутит, но выражение лица Оберона не изменилось, Смоки решил не 
трогать сына и вернулся на свое место. На самом деле Оберон смотрел 
вовсе не на него; между ним и его отцом сидела Лайлек и взгляд Оберона 
был прикован к ней; на ее лице было какое-то странное выражение - оно 
было печальным и он не мог понять причину этого.
	Смоки сел рядом с Дэйли Алис. Алис лежала в гамаке, удобно 
устроившись на подушках и поглаживая свой живот. Смоки отломил 
кусочек пирога.
	- Можно спросить тебя кое о чем?
	- О чем? - Алис даже не приоткрыла сонные глаза.
	- Ты помнишь тот день, когда мы поженились?
	- М-мг.- Она улыбнулась.
	- Когда мы встречали гостей и они дарили нам подарки.
	- М-мг.
	- И многие из них, вручая нам свертки и коробки говорили 
"спасибо".- Смоки уже прожевал пирог и покусывал травинку, а ее 
зеленый хвостик раскачивался в такт его словам, но Смоки не замечал 
этого.
	- Я еще удивлялся тогда, почему они говорят нам спасибо, вместо 
того, чтобы мы благодарили их.
	- Мы тоже говорили им "спасибо".
	- Но почему они говорили "спасибо"? Вот что меня интересует.
	- Ну,- протянула Алис и задумалась. За все эти годы он не так уж 
часто спрашивал ее о чем-нибудь, но она всегда испытывала некоторое 
затруднение, отвечая ему, а он этого терпеть не мог. Сам он никогда не 
задерживался с ответом, и она всегда удивлялась ему.
	- Потому что,- сказала она наконец,- свадьба была чем-то вроде 
обещания.
	- Да-а-а? Как это?
	- Ну, они были рады, что ты пришел, и что обещание было 
выполнено.
	- Неужели?
	- Так что, все идет, как и предполагалось. Ты не должен 
спрашивать об этом,- она прикоснулась к его руке,- не надо.
	- Я даже не мог подумать об этом,- задумчиво сказал Смоки.- А 
почему их так волновало это обещание? Ведь обещано было тебе.
	- Ну, знаешь, многие из них родственники. Они действительно 
часть одной семьи; я хочу сказать, что все они почти родные братья и 
сестры папочки или дети его родственников, или внуки.
	- Да, я понимаю.
	- Август, например.
	- Да, да.
	- Ну, вот. Они были заинтересованы.
	- Мг.
	Это, конечно, был не тот ответ, которого он ждал, но Дэйли Алис 
сказала ему все это с таким видом, как будто это было именно то.
	- Ты сгущаешь краски,- сказала Алис.
	- Обжегшись на молоке, будешь дуть и на воду,- ответил Смоки, 
хотя эта пословица всегда казалась ему одной из самых глупых.
	- Совсем запутался,- сказала Алис, не открывая глаз,- двойная доза, 
двойное родство...
	- Что ты имеешь в виду?
	- Ну, ты знаешь.
	- Нет, я не знаю,- Смоки немного помолчал.- Ты говоришь о нашей 
свадьбе?
	- Что? - Она открыла глаза.- О нет, нет. Конечно, нет. Ты прав. 
Нет.
	Ее глаза снова закрылись.
	- Забудь об этом.
	Он посмотрел на нее сверху вниз, думая, что стоит только 
потянуть за ниточку, как потянется целый клубочек. Но пока 
наблюдаешь, как одна мысль ускользает, как тут же ускользает и другая. 
Забудь об этом. Он мог бы сделать это. Он растянулся рядом с ней, 
положив одну руку под голову. Со стороны они были похожи на 
любовников: их головы соприкасались, он смотрел на нее сверху вниз, а 
она наслаждалась его вниманием. Они поженились совсем молодыми; 
они все еще были молоды. Только для любви староваты. Раздался какой-
то звук и он поднял глаза. Недалеко от него на камне сидела Тэси, 
включив музыку; она без конца ее останавливала, чтобы записать слова и 
отбросить с лица длинный завиток светлых волос. У ее ног сидел Тони 
Бак с отрешенным видом на лице, как будто он приобщался к новой 
религии, не обращая внимания, что Лили и Люси шепчутся, украдкой 
поглядывая на него, не замечая никого, кроме Тэси. Смоки еще подумал, 
стоит ли таким худым и длинноногим девочкам, как Тэси носить 
короткие юбки и ходить босиком. Босой загоревшей ногой она отбивала 
такт. Трава стремительно вырастала прямо на глазах, а окружавшие их 
холмы, танцевали.


			ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД
	Тем временем доктор улизнул от рассуждений своей жены, оставив 
ее с Софи, которая спала, и с тетушкой Клауд, которая тоже спала, хотя 
Момди не подозревала об этом. Доктор с Обероном пошли вдоль 
муравьиной тропы, по которой с трудом двигались муравьи, с трудом 
перетаскивая каждый свою ношу к муравейнику у холма; это был новый 
хороший муравейник.
	"Ветки, палочки, запасы",- переводил доктор, приложив ухо к 
маленькому городу, каким был муравейник, с отсутствующим 
выражением лица. "Смотри, куда идешь, оглядывайся по сторонам". 
Команды передавались по цепочке из верхних эшелонов; это были 
обычные разговоры, сплетни - много чего. Доктор засмеялся. Много 
чего.
	Положив руки на колени, Оберон наблюдал за этой копошащейся 
темной массой, озабоченно вползавшей и выползавшей из муравейника. 
Он представил себе, что происходило внутри: нескончаемое движение в 
полной темноте. Потом он начал различать кое-что, как будто в том 
направлении, куда он смотрел, темнота сменялась вспышками света; это 
что-то было достаточно большим, чтобы он мог заметить. Оберон 
посмотрел по сторонам. То, что он заметил, не имело никакого 
значения; но что-то исчезло. Лайлек ушла.
	- А вот, посмотри,- сказал доктор,- это королева. Видишь, как она 
отличается от остальных?
	- Да, вижу,- ответил Оберон, продолжая оглядываться. Где? Где 
она?
	Хотя бывали довольно продолжительные периоды времени, когда 
он как будто и не обращал внимания на ее присутствие, но он всегда 
ощущал ее рядом, чувствовал, что она была где-то здесь. А теперь она 
исчезла.
	- Это очень интересно,- сказал доктор.
	Внезапно Оберон увидел ее у подножия холма; она обходила 
небольшую рощицу, за которой начинался лес. На мгновение она 
оглянулась и, заметив, что он наблюдает за ней, поспешила скрыться с 
глаз.
	- Да, да,- снова повторил Оберон и попятившись со всех ног 
побежал туда, где скрылась Лайлек; у него было предчувствие какой-то 
опасности.
	Когда он побежал к рощице, Лайлек нигде не было. Он не 
представлял, где ее искать, иго охватила паника; взгляд, который она 
бросила на него, прежде чем войти в лес, был очень похож на 
прощальный. Он слышал голос деда, который звал его и осторожно 
шагнул вперед. Он вступил в буковый лес и перед ним раскрылись 
десятки тропинок, по которым она могла ускользнуть...
	Он увидел ее. Она спокойно вышла из-за дерева с букетиком 
лесных фиалок и оглядывалась в поисках новых цветов. Она даже не 
посмотрела на него, а он стоял сконфуженный, точно зная, что она 
убегала от него, хотя теперь она даже не подавала вида, а потом она 
снова пропала - она попросту перехитрила его, оставаясь на месте и 
заставив поверить, что собирала цветы. Одним прыжком он подскочил к 
тому месту, с которого она исчезла, но он уже знал, что теперь она по-
настоящему пропала, и автоматически повторял: "Лайлек, не уходи!"
	Лес, в котором она скрылась, был густым и колючим, там было 
темно, как в церкви, и между деревьями не было видно ни одного 
просвета. Он побрел почти вслепую, спотыкаясь и цепляясь за колючки. 
Очень быстро он оказался в глубине самого настоящего леса, в каком ему 
никогда раньше не приходилось бывать. Это выглядело так, как если бы 
он проскочил через дверь, не заметив, что она открыта, и покатился вниз 
с чердачной лестницы.
	- Нет,- кричал он, совсем заблудившись,- не уходи! - Его голос был 
властным /он никогда прежде не обращался к ней так/, он звучал так, что 
она не могла не откликнуться. Но ответа не было.- Не уходи,- снова 
повторил он, но на этот раз его голос уже звучал не так властно. Ему 
было страшно в темноте леса и он чувствовал себя таким обездоленным, 
что его юная душа разрывалась на части от горя.- Не уходи. Пожалуйста, 
Лайлек! Не уходи. Ты единственная тайна, которая когда-нибудь была в 
моей жизни.
	Издали на него сверху вниз смотрели какие-то огромные, 
безмолвные, не очень-то взволнованные, но весьма заинтересованные 
существа; они смотрели на него, такого маленького, неожиданно и 
стремительно появившегося среди них. Они уперлись руками в свои 
громадные колени, они изучали и рассматривали его. Один из них 
прикоснулся к его губам; они молча наблюдали, как он спотыкается об 
их пальцы; они своими огромными руками закрывали ему глазами с 
улыбками слушали, как он кричит, видели его горе; а Лайлек не могла 
этого видеть.


			ДВЕ КРАСАВИЦЫ-СЕСТРЫ
	"Дорогие родители,- писал Оберон, отстукивая двумя пальцами на 
старой машинке, которую он раскопал здесь, в спальне,- зима здесь, в 
городе обещает стать настоящим испытанием. Я рад тому, что она не 
может продолжаться вечно. Сегодня температура - 25 градусов, а вчера 
снова шел снег. Я не сомневаюсь, что у вас еще хуже, ха-ха!" Выделив 
курсивом это мальчишеское восклицание, он остановился, а потом 
продолжил.
	"Я уже дважды встречался с мистером Пети из компании "Пети, 
Смилдон и Руфь", дедушкиными поверенными, как вам известно, и они 
были так добры, что выделили мне небольшой аванс в счет наследства, 
но не очень большой и они пока не могут сказать, сколько еще времени 
займет все дело. Но я уверен, что все закончится прекрасно".
	На самом деле, он вовсе не был так уверен! Более того, он был 
разъярен, он кричал на секретаршу мистера Пети, которая казалась ему 
автоматом и чуть не запустил в нее чек на ничтожно малую сумму. Но в 
письме он не мог этого написать и сжав зубы и не находя себе места, он 
был не в состоянии сделать подобного признания. В Эджвуде все было 
прекрасно, и здесь тоже все было прекрасно. Все было прекрасно. Он 
начал с новой строки.
	"Я уже почти износил туфли, в которых приехал. Ох, уж эти 
городские улицы! Вы, наверное, знаете, что здесь вещи очень дорогие и 
не очень качественные. У меня в шкафу есть пара высоких ботинок, не 
могли бы вы их выслать мне. Они не очень модные, но большую часть 
времени я собираюсь работать здесь, на ферме. Зимой здесь тоже много 
работы: почистить, загнать скотину и так далее. Джордж ужасно смешон 
в своих галошах, но он очень добр ко мне и в благодарность я готов 
работать до мозолей. Здесь живут и другие милые люди. " Он 
остановился, как будто собирался перепрыгнуть через пропасть, 
пошевелил пальцем. Лента в машинке была старая, выгоревшего 
коричневатого цвета, бледные буквы прыгали, как пьяные выше и ниже 
строки, но Оберону не хотелось писать Смоки своим школьным 
почерком - это уже устарело и он давно уже забросил свои шариковые 
ручки и другие принадлежности. Теперь, насчет Сильвы, что же 
написать? Мысленно он пробежался по всем обитателям старой фермы. 
Ему не хотелось идти таким путем. "Две сестры красавицы из Пуэрто 
Рико тоже являются постоянными обитателями старой фермы". И какого 
черта он это сделал? Не говори им ничего. Он откинулся на спинку 
стула, потеряв всякое желание продолжать; в этот момент в дверь 
спальни постучали и он перевернул страницу, чтобы закончить письмо 
позже /хотя он никогда не сделал этого/ и подошел к двери - для этого 
ему достаточно было шагнуть два раза своими длинными ногами - 
чтобы впустить двух прекрасных сестер пуэрториканок, которые 
принадлежали ему, только ему.
	Но в дверях стоял Джордж Маус. /Оберон скоро научится 
узнавать, когда приходит Сильви, потому что вместо того, чтобы 
постучать, она скребется или легонько барабанит в дверь ногтями; при 
этом возникает звук, как если бы некрупное домашнее животное 
просилось в помещение/. Через руку Джорджа было переброшено его 
старое меховое пальто, на голове была немыслимая старомодная 
женская шляпа, а в руках он держал две хозяйственные сумки.
	- У тебя нет Сильви? - спросил он.
	- Нет.
	Со всем искусством, на которое была способна его скрытая натура, 
Оберон научился неделями не встречаться с Джорджем Маусом на его 
собственной ферме, появляясь и исчезая с мышиной 
предусмотрительностью и торопливостью. Но теперь он был здесь. 
Никогда еще Оберон не испытывал такого замешательства, такого 
кошмарного чувства, что он не знает способа, как смягчить страшный 
удар. Его хозяин! Его кузен! Да он ему в отцы годится! Обычно не 
обращавший внимания на чувства других людей, теперь Оберон понял, 
что должен испытывать его кузен, хотя он и приютил его.
	- Она ушла. Я не знаю, куда.
	- Да? Ну, хорошо. Вот здесь всякая ее мелочь, чепуха! - Он бросил 
хозяйственные сумки и сорвал с головы свою шляпу. Его седеющие 
волосы были спутаны.- Там еще осталось кое-что. Она может прийти и 
забрать свои вещи. Ну, вот, такая тяжесть с плеч долой! - Он нервно 
бросил меховое пальто на вельветовый стул.
	- Ладно. Не принимай близко к сердцу. Не обращай на меня 
внимания, парень. Ничего со мной не случится.
	Оберон обнаружил, что он в напряженной позе стоит в углу 
комнаты с хмурым лицом и никак не может найти выражения, 
подходящего к данным обстоятельствам. Единственное, что он хотел 
сделать - это извиниться перед Джорджем, но у него хватило ума понять, 
что это будет звучать, как издевательство. Кроме того, на самом деле он 
ничуть на сожалел.
	- Она еще совсем девчонка,- сказал Джордж, оглядывая комнату. 
/На табуретке валялись трусики Сильви, на раковине стоял ее крем и 
лежала зубная щетка/.- Совсем девочка. Я надеюсь, вы очень счастливы.
	Он хлопнул Оберона по плечу, потрепал его за щеку.
	- Ах ты, сукин сын! - Он улыбался, но его глаза горели 
сумасшедшим огнем.
	- Она считает тебя...- сказал Оберон.
	- Так и есть.
	- Она говорит, что не знает, что будет делать без тебя, вернее если 
ты не позволишь ей остаться здесь.
	- Да. Она мне это тоже говорила.
	- Ты ей как отец. Даже больше.
	- Как отец? - Джордж обжег его своим взглядом и, не отводя глаз, 
начал смеяться.- Как отец.
	Он смеялся все громче диким отрывистым смехом.
	- Почему ты смеешься? - спросил Оберон. Он не знал, 
присоединиться ли к Джорджу или наоборот, он смеется над ним.
	- Почему? - Джордж задыхался от смеха.- Почему? А что бы ты, 
черт подери, хотел, чтобы я делал? Плакал? - Он вскинул голову, 
обнажив белые зубы, и зарычал, продолжая хохотать. Оберон не смог 
удержаться и тоже засмеялся. Когда Джордж увидел это, его смех стал 
затихать и перешел в хихиканье.
	- Как отец. Вот это здорово.- Он подошел к окну и уставился на 
серый день. Наконец, он перестал хихикать, сцепил руки за спиной и 
вздохнул.
	- Вот чертовка. Она не для меня, так и мне и надо, старому дураку.
	Через плечо он посмотрел на Оберона.
	- Ты знаешь, что у нее есть судьба?
	- Да, она сказала.
	- Да-а-а.- Его руки разжались и снова сомкнулись за спиной.- 
Похоже, что мне там не уготовано место. Ну, да ладно, со мной все в 
порядке. Дело в том, что еще есть ее братец с ножом, бабушка и 
сумасшедшая мать... И несколько детей...- Он немного помолчал. 
Оберон был готов убить его.
	- Старый Джордж,- продолжал бормотать Джордж,- он всегда 
остается с детьми. Ну, Джордж, сделай что-нибудь. Брось это.- Он снова 
засмеялся.
	- А мне доверят? Черта с два. Ах ты, Джордж, сукин сын, ты 
уничтожил моего ребенка.
	О чем он говорил? Может быть, он сошел с ума от горя? Неужели 
потеря Сильви для него так ужасна? Неделю назад он не мог даже 
подумать об этом. Внезапно ощутив озноб, он вспомнил, как когда-то 
тетушка Клауд нагадала ему на картах темнокожую девушку; девушку, 
которая полюбит его за его достоинства и покинет его, но он не будет 
виноват в этом. Тогда он не думал об этом, как не задумывался ни о чем, 
будучи в Эджвуде. А сейчас он вспомнил об этом с ужасом.
	- Ну, ты знаешь, как это бывает,- сказал Джордж. Он достал из 
кармана крошечную записную книжку и полистал ее.- Ты разносишь 
молоко на этой неделе, хорошо?
	- Ладно.
	- Ну вот и хорошо.- Он убрал книжицу.- Послушай. Хочешь совет?
	Ему хотелось этого не больше, чем любого пророчества, но он 
приготовился выслушать. Джордж посмотрел на него, а потом обвел 
глазами комнату.
	- Наведи порядок,- сказал он и подмигнул Оберону.- Она любит 
порядок, понял? Порядок.- Его снова охватил приступ смеха, который 
клокотал у него в горле, в то время, как он вытащил горсть 
драгоценностей из одного кармана и горсть из другого и отдал все это 
Оберону.
	- Поддерживай чистоту,- сказал он.- Она думает, что мы, белые 
люди, в большинстве случаев грязнули.- Он повернулся к двери и вышел, 
хихикая. Оберон остался стоять в комнате с драгоценностями в одной 
руке и деньгами в другой; он еще услышал, как внизу, в прихожей 
Сильви и Джордж встретились и, осыпав друг друга приветствиями и 
градом острот, поцеловались.


			IV.
		Часто случается, что человек не может вспомнить
		чего-то в нужный момент, но он способен искать то,
		что ему нужно и найти это...
		По этой причине некоторые, чтобы вспомнить, приходят
		на то место. Причина еще и в том, что человек быстро
		перебирает в памяти все свои шаги от первого до
		последнего, после чего он вспоминает, что осень была
		тем временем года, которое он хотел вспомнить.
			Аристотель.

	У Ариэль Хоксквилл, величайшей волшебницы своего времени, а 
также так называемого прошлого, каковой она себя считала без ложной 
скромности, не было кристаллического шара; она знала, что 
общепринятая астрология была жульничеством, хотя пользовалась 
картой звездного неба; она считала ниже своего достоинства заниматься 
заклинаниями и хиромантией во вех видах, за исключением крайней 
необходимости и не тревожила мертвых с их секретами. Ее великое 
искусство было все, в чем она нуждалась, это было высокое искусство и 
оно требовало тонкого подхода: никаких слов, книг, палочек. Это можно 
было преодолеть, как она уже делала в тот дождливый зимний день, 
когда Оберон прибыл на старую ферму, перед камином, с поджатыми 
ногами, с чашкой чая и тостом в руке. Для этого не требовалось ничего, 
кроме собственной головы: только это, да еще умение сконцентрировать 
свои мысли и умения.


			ИСКУССТВО ПАМЯТИ
	По описанию древних авторов искусство памяти - это метод, при 
помощи которого можно во много раз улучшить естественную память 
человека. Античные ученые соглашались с тем, что наиболее легко 
запоминаются яркие картины в строго определенном порядке. Первым 
шагом в том, чтобы создать мощную искусственную память является 
выбор места: храм, например, или городская улица с магазинами и 
большим количеством входов и выходов, или интерьер дома - это может 
быть любое место, лишь бы там был настоящий порядок. Это место 
тщательно и хорошо запоминается, настолько хорошо, что человек 
может передвигаться там с закрытыми глазами в любом направлении. 
Следующий шаг - это создать яркие символы или образы тех предметов, 
которые нужно запомнить: это должны быть наиболее потрясающие и 
яркие образы в соответствии с идеей - скажем, прелестной монахини для 
усиления кощунственной мысли или замаскированной фигуры с бомбой 
для придания революционности. Эти символы затем переносятся в 
различные части того места, которое уже запомнили и они мысленно 
размещаются там в дверях, нишах, в коридорах, окнах туалетов и на всем 
пространстве; ну, а потом запомнивший все это человек просто ходит по 
этому месту в любом порядке, как ему нравится и в любом месте 
находится предмет, символизирующий понятие, которое нужно было 
запомнить. Конечно, чем больше хочешь запомнить, тем больше должно 
быть Место в памяти; конечно, лучше, если это будет знакомое место, 
достаточно просторное и разнообразное насколько позволят 
возможности человека. При желании к предметам можно добавить 
крылья по желанию и на практике так обычно и поступают; 
архитектурные стили можно разнообразить, прибавив к ним предметы 
обстановки, которая могла бы находиться там. В системе была некая 
изысканность, посредством чего можно было запомнить не только 
действия, но и слова и даже отдельные буквы, используя комплексы 
символов. Весь этот процесс в целом был довольно сложным и 
утомительным и требовал уединения в специальном кабинете. Те люди, 
которые давно занимались этим искусством, рас
екоторые новые способности своей памяти, а другие работали над 
совершенствованием и дополняли эту сложную систему.
	Да, чуть не забыл: тот, кто создал и владеет такой памятью, может 
запросто потерять в ее уголках что-нибудь так же, как вы оставляете 
какую-то вещь в доме, а когда начинаете ее искать, то ее не оказывается 
на месте. Если вы обладаете обычной, естественной памятью, то это 
просто исчезает, и вы даже не вспомните, что когда-то забыли об этом. 
Преимущество искусственной памяти в том, что вы знаете, что это 
находится где-то там, в ее блоках.
	То же самое происходило с Ариэль Хоксквилл, которая напрягала 
свою память, пытаясь разыскать то, что она забыла и что, как она знала, 
было где-то в уголках памяти. Она перечитала то, что писал об искусстве 
памяти Джордано Бруно - его величайший трактат о символах, сигналах 
и знаках, которые используются в высших формах памяти. Очень 
осторожно, с нарастающим волнением она исследовала блоки памяти - 
перед ней вставали разнообразные картины: собака Спак, поездка в 
горы, ее первый поцелуй. Она быстро пробежала по коридорам памяти и 
содержимое одного из уголков заинтересовало ее. В одно из мест она еще 
раньше поместила старый колокольчик, сейчас было трудно вспомнить, 
почему она это сделала. Она наугад позвонила. Этот звонок она уже 
слышала раньше и сразу вспомнила своего дедушку /конечно, это был 
его звонок - представить только! - еще с того времени, как он был 
фермером в Англии, пока ему не пришлось уехать в этот большой город/. 
Она совершенно отчетливо увидела его сидящим в старом разбитом 
кресле. Он крутил колокольчик в руках и собирался разжечь свою 
трубку.
	- Ты никогда не говорил мне,- спросила она его,- о картах, на 
которых изображены люди, места и предметы?
	- Может быть, и говорил.
	- А в связи с чем?
	Молчание.
	- Ну, тогда расскажи мне о малых мирах.
	На чердаке стало светлее от последних лучей заходящего солнца и 
она села на колени деда.
	- Это была единственная ценная вещь, которую я нашел,- сказал 
он,- и я отдал их глупой девчонке. Они были такие красивые, хотя и 
старые. Я нашел их в старом сарае, который помещик хотел сносить. Это 
была девчонка, которая говорила, что она видела фей, эльфов, и других 
элементалей и ее отец был такой же, как она. Ее звали Виолетта. И я 
сказал ей: "Ну предскажи мне тогда мое будущее, если ты все можешь". 
Она пробежала пальцами по картам - по всем этим картинкам, местам и 
предметам - засмеялась и сказала, что я умру одиноким стариком на 
четвертом этаже. И она не вернула мне карты, которые я нашел.
	Так вот, как это было. Она положила колокольчик на место и 
закрыла эту комнату.
	Она подумала о малых мирах, вглядываясь в залитые дождем окна 
гостиной. Открыть малые миры. Она слышала об этих картах только в 
связи с ними. Люди, места и предметы были напоминанием об искусстве 
памяти, которое проводило связь между местом, ярким представлением 
какой-либо личности и предметом. И возвращение розенкрейцеров 
могло иметь некоторое отношение и к малым мирам. В те годы многие 
тайно мечтали о малых мирах. Философское яйцо, например,- разве не 
было оно принадлежностью микрокосмоса, малого мира? А искусство 
памяти, которым владела она, Хоксквилл, разве не было оно даром 
свыше? И не космическая ли энергия руководила ее памятью, ее 
ощущениями? А громогласный смех Коперника, когда он понял, что 
открытие Коперника перевернуло Вселенную - это ведь было не что 
иное, как радость от утверждения знания, которое становилось центром 
всего мыслящего человечества.
	Все это было старо, как мир. В тех школах, где учился Хоксквилл, 
каждый школьник знал, что малые мира на самом деле очень велики. 
Если бы сейчас те карты оказались в ее руках, она не сомневалась, что 
смогла бы раскрыть то, что скрывают в себе малые миры; у нее не было 
сомнения, что она и сама бы смогла путешествовать в них. Но были ли 
эти карты теми самыми, которые ее дедушка когда-то нашел и потерял? 
И были ли они теми, на которые претендовал Рассел Эйженблик? 
Совпадение казалось Хоксквилл маловероятным, у нее не было выбора. 
Но она не имела ни малейшего представления, как разыскать их. Но 
факт оставался фактом: она продвигалась вслепую по тому пути, 
который выбрала, поэтому она решила остановиться. Эйженблик не был 
католиком, не принадлежал он и к обществу розенкрейцеров, которые, 
как все знали были невидимыми, а Рассел Эйженблик был вполне 
осязаем и реален.
	- Черт возьми,- с придыханием проговорила она, когда прозвонил 
дверной звонок. Она посмотрела на часы. Каменный слуга наверняка 
еще спал, и хотя наступил уже день, все еще было темно, как ночью. Она 
вышла в прихожую, сняла с вешалки зонт с длинной ручкой и открыла 
дверь. В дверях стояла растрепанная черная фигура в мокром плаще и 
низко надвинутой широкополой шляпе, и в первый момент она 
испугалась.
	- Служба Крылатого Вестника,- сказал человек,- добрый вечер, 
леди.
	- Привет, Фред,- ответила Хоксквилл,- как ты испугал меня.
	Она чуть не обругала его, назвав приведением, но в последний 
момент сдержалась.
	- Входи, входи.
	Он не стал проходить дальше вестибюля, так как с его одежды 
текла вода: он так и стоял, пока Хоксквилл наливала ему виски в стакан.
	- Наступили черные дни,- сказал он, беря протянутый стакан.
	- Дни святой Люсии - самый короткий день.
	Он сдержанно засмеялся, прекрасно понимая, что она знает, что он 
имел в виду нечто большее, чем погода. Он залпом опустошил свой 
стакан и вынул из пластикового пакета толстый конверт, бросил его 
Хоксквилл. Адреса отправителя на нем не было. Она записала в книгу 
имя Фреда Сэвиджа.
	- Неудачный день для работы,- сказала она.
	- Ни дождь, ни слякоть, ни снег,- сказал Фред.
	- Может быть останешься ненадолго,- предложила она,- я разведу 
огонь.
	- Если я задержусь на минутку,- сказал он, наклоняясь в одну 
сторону,- то мне придется остаться на целый час,- он наклонился в 
другую сторону, при этом с его шляпы пробежали ручейки воды. Он 
выпрямился и раскланялся.
	Когда он работал, что бывало не часто, более преданного человека 
трудно было найти. Хоксквилл закрыла за ним дверь, сравнивая его с 
челноком, снующим по дождливому городу, и вернулась в гостиную. 
Толстый конверт содержал большую пачку пахнущих типографской 
краской листков бумаги, на которых было написано огромное 
количество наименований и коротенькая записка: "Плата за согласие в 
деле Р.Е. Вы пришли к какому-нибудь заключению?" Подписи не было.
	Она бросила записку на открытую книгу Джордано Бруно, 
которую читала перед этим, и собралась подойти к горящему камину, 
когда в ее сознании появилась какая-то неясная связь. Она подошла к 
столу, включила яркий свет и внимательно посмотрела на поля записки.
	Почерк отличался разборчивостью. Заглавные буквы, правда, 
были слегка смазаны, как если бы писавший торопился.
	Где же были эти карты, если только они вообще не исчезли с лица 
земли.


			ГЕОГРАФИЯ
	По мере того, как она взрослела, окружающим казалось, что Нора 
Клауд становится все толще и солидней. Да и самой ей казалось, что она 
становится больше, хотя она и не набирала вес. Когда ее возраст 
приблизился к трехзначной цифре и она медленно передвигалась по 
Эджвуду, опираясь на две палки, ей приходилось наклоняться не столько 
от слабости, сколько для того, чтобы приспособиться к узким коридорам 
дома. С заранее обдуманным намерением она вышла из своей комнаты и 
направилась к карточному столику, стоявшему в музыкальной гостиной, 
где под лампой с зеленым абажуром в своей коробочке и в чехле ее ждали 
карты и где ее ждала Софи, которая в течение этих нескольких лет была 
ее примерной ученицей. Клауд тяжело опустилась в кресло с грохотом 
отбросив палки, а ее старые кости негромко хрустнули. Она зажгла 
коричневую сигарету и положила ее в пепельницу рядом с собой; дым от 
сигареты легкими завитками поднимался вверх и был похож на мысли.
	- Ты хочешь о чем-нибудь спросить? - Клауд вопросительно 
посмотрела на Софи.
	- Давай продолжим на чем мы остановились вчера,- ответила та.
	- Нет вопросов,- сказала Клауд.- Очень хорошо.
	Они немного помолчали. Как сказал Смоки это был момент 
молчаливой молитвы; Клауд была восхищена, хотя эти слова Смоки ее 
очень удивили. Это был момент сосредоточения для подготовки 
вопросов или отсутствия оных, как сегодня.
	Софи прикрыла глаза своей длинной нежной рукой и думала о 
том, что сегодня у нее действительно нет вопросов. Она думала о картах, 
лежавших в коробочке в чехле. Она не считала их кусочками картона. 
Она не думала о них, как о чем-то отвлеченном, как о людях, местах и 
предметах. Она считала их едиными, как например, рассказ или предмет 
интерьера, чем-то, сделанным из времени и пространства.
	- Ну,- мягко сказала Клауд и ее темные руки, покрытые 
веснушками, легли на коробочку с картами,- я достану Розу.
	- А можно мне? - спросила Софи. Клауд быстро отдернула руку, не 
коснувшись карт, так она могла все испортить для Софи. Спокойно и 
внимательно глядя на колоду Софи достала Розу.
	Шесть червей, четыре пики, группа людей. Спортсмен, червовый 
туз, Валет, четыре бубны и бубновая королева.
	Если бы в жизни не было вопросов, как сегодня; в жизни вопросы 
были всегда. На какой вопрос может дать ответ Роза? Софи вынула из 
колоды и положила центральную карту.
	- Снова дурак,- сказала Клауд.
	- Спорит с валетом,- добавила Софи.
	- Да,- задумчиво проговорила Клауд,- только чей это кузен? Его 
или наш?
	Карта с дураком в центре изображала бородатого мужчину в 
доспехах, переходящего через ручей. Выражение его лица было злобным 
и он смотрел не на быстрое течение, через которое ему предстояло 
перейти, а по сторонам, как будто то, что он делал было какой-то 
шуткой или наоборот, очень серьезным делом. В одной руке он держал 
створчатую раковину - отличительный знак пилигрима, посетившего 
святую землю, а другой - несколько сосисок на связке.
	Клауд учила Софи, что прежде: чем разгадывать, что говорили 
карты, они должны решить, как лежат карты в этот момент.
	- Ты можешь расценить их как рассказ и тогда ты должна найти 
начало, середину и конец; или это предложение и тогда нужно сделать 
грамматический разбор; или это музыкальный отрывок и тогда тебе 
нужно определить тональность и автора; или может быть это еще что-
нибудь, состоящее из нескольких частей и предложений.
	- Может быть,- размышляла она вслух, глядя на веер из карт с 
дураком в центре,- это вовсе не рассказ и не часть интерьера, а 
география.
	Софи спросила ее, что она имеет в виду, но Клауд ответила, что 
она не совсем уверена. Она сидела, подперев щеки руками. Не панорама, 
не карта, а именно география. Софи тоже подперла щеку рукой и долго 
смотрела, как легли карты, вынутые из колоды ее рукой и удивлялась 
тому, как все это могло так получиться, и потом она закрыла глаза и 
снова подумала о том, что сегодня у нее не было никаких вопросов.


			ПРОБУЖДЕНИЯ
	Жизнь - во всяком случае ее собственная жизнь, как Софи с 
возрастом привыкла думать - была похожа на один из тех воздушных 
замков, который она однажды смогла построить, где можно было просто 
погрузиться в мечты и путешествовать по всему замку, перелетая через 
лестничные пролеты. Мечтатель потом с облегчением просыпался в 
своей собственной кровати /хотя кровать по какой-то причине, он не мог 
точно вспомнить могла стоять на шумной улице или плыть по 
спокойному морю/, потягивался и зевал и его необычные приключения 
продолжались до тех пор, пока он окончательно не проснется; он мог 
снова погрузиться в сон в этом пустынном месте или оказаться во 
дворце. Так происходило время, так шла жизнь. Жизнь Софи была 
именно такой. В тот раз ей снилась Лайлек, она была совсем настоящей и 
она принадлежала ей, Софи. Потом она проснулась и Лайлек оказалась 
вовсе не Лайлек; она пошла посмотреть на то, что случилось что-то 
ужасное, но по какой-то причине она не могла этого представить или 
вспомнить и Лайлек была не Лайлек и принадлежала не ей, вместо этого 
было нечто совсем другое. Тот сон - один из самых ужасных, когда 
происходит что-то страшное, когда огромное горе давит душу - 
продолжался почти два года и не кончался даже ночью, когда в 
отчаянии, ничего никому не говоря, она принесла подделку Джоржду 
Маусу.
	Но ни во сне, ни наяву у нее больше не было Лайлек и ее сны 
изменились; они превратились в бесконечные поиски. Именно тогда она 
начала искать ответы у Клауд и в ее картах. Не только "почему", но и 
"как",- ей казалось, что она знает, "кто", но она не знала "Где"; но самый 
важным был вопрос "когда"? Увидит ли она когда-нибудь свою 
настоящую дочь? Но как ни старалась Клауд, она не могла дать ясных 
ответов на все эти вопросы, хотя она надеялась, что в картах должны 
были быть ответы. Именно поэтому Софи начала изучать язык карт, 
чувствуя, что ее старание и желание позволят ей открыть то, чего не 
могла увидеть Клауд. Но ответа так и не было и постепенно она 
забросила все это и снова вернулась к своей кровати.
	Но жизнь - это всегда пробуждения, всегда они неожиданны и 
удивительны. Двенадцать лет назад в ноябрьский полдень Софи 
очнулась ото сна; может быть ее насильно вырвали из постоянной 
дремоты, от слипающихся глаз, от одеяла, натянутого до самого 
подбородка. Казалось, что пока она спала, кто-то незаметно украл все 
атрибуты сна, отнял силу ее привычки и исчез, улизнул в короткий сон, а 
потом улетучился вместе с глубокими длинными снами; Софи была 
испугана и чувствовала себя потерянной в том мире, который окружал 
ее, ей приходилось думать, как жить теперь. А потом в ее 
заторможенном сознании появился некоторый интерес; она начала 
заниматься гаданием на картах и была покорной ученицей тетушки 
Клауд. Первый трудный вопрос Софи, обращенный к картам, не остался 
без ответа, правда он превратился в вопросы о вопросе. Ее вопрос был 
похож на дерево: у него были ветви и корни, как почки на дереве, 
возникали новые вопросы, а потом в один прекрасный момент все 
вопросы превращались в один - какое это было дерево? По мере того, как 
ее учеба продвигалась вперед, по мере того, как она тасовала карты, 
перемешивала и раскладывала их в виде геометрических фигур, этот 
вопрос интриговал ее все больше, захватывал и наконец полностью 
поглотил. Какое это дерево? И всегда под деревом, между его корнями, 
под его ветками лежал и спал потерянный ею ребенок.


			ВОЗВРАТА НЕТ
	Шесть червей и четыре пики, группа людей, Спортсмен. Бубновая 
королева. Валет вместе с дураком посреди колоды. География: ни карта, 
ни панорама, но все-таки география. Софи смотрела на эту головоломку, 
пропуская ее через свое сознание, невольно прислушиваясь к своим 
мыслям.
	- Ах,- вздохнула Софи как если бы неожиданно получила плохие 
новости.
	Клауд вопросительно посмотрела на нее и увидела, что Софи 
бледна и потрясена, ее глаза широко раскрыты от удивления и жалости - 
жалости к ней, Клауд. Клауд посмотрела на карты - да, подмигивая и 
гримасничая, как при оптическом эффекте, два лица пристально 
смотрели друг на друга. Клауд уже привыкла к этим причудам, а Софи 
еще нет.
	- Да,- мягко сказала она и улыбнулась Софи.- Ты раньше никогда 
этого не видела?
	- Нет,- ответила Софи, как бы спрашивая о том, что происходило с 
картами, и одновременно отказываясь поверить в это.- Нет.
	- Ну, я-то раньше видела такое,- она тронула Софи за руку.- Я не 
думаю, что все именно так, хотя нам нужно сказать об этом другим, не 
так ли? Но не сейчас.
	Софи тихо плакала, но Клауд предпочла не замечать этого.
	- Да, это трудно, это очень тяжело владеть секретами,- продолжала 
она как бы с некоторым раздражением, но на самом деле стараясь 
внушить Софи надежду и преподать ей очень важный урок чтения по 
этим картам.- Иногда тебе действительно не хочется знать об этом. Но 
однажды ты поймешь, что ты должна, что обратного пути нет; то, что 
ты знаешь - не забывается. Ну, ладно. А теперь поторопись. Тебе еще 
многому предстоит научиться.
	- О, тетушка Клауд!
	- Так мы будем изучать нашу географию? - спросила Клауд, беря в 
руки сигарету и глубоко затянувшись, выпустила колечки дыма.


			ВРЕМЯ ТЕЧЕТ МЕДЛЕННО
	Клауд, как краб передвигалась по дому, обходя мебель, спускаясь 
по лестницам, проходя через гостиную, где гобелены на стенах 
шевелились и двигались, как будто приведения прятались за ними; при 
этом ее палка стучала, меняя звук, когда она проходила то по каменному, 
то по деревянному полу.
	На лестницах в доме было триста шестьдесят пять ступенек, если 
верить словам отца. Клауд переставляла левую руку с палкой и делала 
шаг правой ногой, потом правая рука - и левая нога. В доме было семь 
дымоходов, пятьдесят две двери, четыре этажа и двенадцать - двенадцать 
чего? Должно было быть двенадцать, а чего - он не мог вспомнить. 
Смоки как-то видел в научном журнале приспособление, чтобы 
поднимать стариков по лестницам; приспособление даже могло 
наклоняться, чтобы помочь старику выйти на нужном этаже. Смоки 
однажды показал его Клауд, но она ничего не сказала. Конечно, это 
очень интересно, но почему он показывает именно ей? Вот что означало 
ее молчание.
	Снова вверх - и не имело никакого значения, что она была такой 
большой, не имело значения, что перила упирались ей в плечи, а потолок 
давил своей тяжестью на ее согнутую шею. С трудом передвигаясь по 
дому, она думала о том, что с ее стороны было бы несправедливо, если 
бы она не предупредила Софи о том, что она, Клауд, знала давным-
давно, что стало чем-то вроде повторяющегося облигато в ее недавнем 
гадании по картам - о смерти, которая ожидала каждого. Учитывая свой 
престарелый возраст, она не нуждалась в том, чтобы карты напомнили 
ей о том, что было и так ясно, и особенно ей. Это не являлось секретом. 
Она была готова к этому.
	Те драгоценности, которые у нее еще оставались, были завещаны 
тем, кому она их предназначила; по правде сказать, эти драгоценности 
принадлежали Виолетте и она никогда не считала их своими. Карты 
конечно, достанутся Софи - это будет справедливо. Смоки она завещала 
дом, землю и ренту, нежеланному Смоки; он добросовестно будет 
следить и заботиться обо всем. Ведь не мог же дом сам позаботиться о 
себе. Он не мог отойти на второй план по крайней мере до того, как 
будет рассказана вся сказка. Тетушка Клауд единственная из всех все еще 
помнила наказ Виолетты: забыть. Она так добросовестно выполняла 
этот наказ, что могла предположить, что ее племянницы и племянники 
действительно все забыли или никогда не знали о том, что им следовало 
забыть или о чем не следовало знать. Возможно, они, как Дэйли Алис, 
считали, что это для них непостижимо и каждое поколение уходило от 
этого все дальше, подобно тому, как безжалостное время превращается в 
догорающие угольки, а те в свою очередь в золу, зола в остывшую лаву, 
каждое последующее поколение теряет связь с предыдущим. И все-таки - 
и Клауд была уверена в этом - каждое поколение становится ближе к тем, 
кто уходит и они понимают, что между ними существуют различия.
	Она думала, что сказка закончится вместе с ними: с Тэси, Лили и 
Люси; с потерявшейся Лайлек, где бы она ни была, с Обероном. Или в 
крайнем случае с их детьми. Чувство неудовлетворения и осуждения 
росло по мере того, как она старела. А еще она испытывала ужасный 
стыд от того, что она прожила почти сто лет, и все-таки при жизни она 
не увидит конца сказки.
	Последняя ступенька. Она поставила на нее сначала одну палку, 
потом ногу, потом еще одну палку, потом другую ногу. Она постояла, 
прямая и неподвижная, пока шум в голове не прекратился.
	Дурак и валет; география и смерть. Она была права в том, что все 
карты связаны друг с другом. Если она увидит в картах ошибку Джорджа 
Мауса и длинные коридоры, или Оберона и темнокожую девушку, в 
которую он влюбится и которую потеряет, то это могло бы привести и к 
потерявшейся Лайлек и к судьбе всей Вселенной. Как это могло 
случиться, как секрет, принадлежавший одним мог быть раскрыт 
другими - она не могла ответить на эти вопросы; возможно, ей не хотели 
говорить об этом. Ее внезапный испуг был смягчен давно принятым 
решением, ее обещанием, данным Виолетте, что если она и будет в 
состоянии сказать обо всем, она не сделает этого.
	Она посмотрела вниз на все те ступеньки, которые она осилила, и 
почувствовав себя совсем обессиленной не столько от артрита, сколько 
от печального понимания, к которому она пришла, она повернула к 
своей комнате, зная наверняка, что она никогда больше не спустится 
вниз.
	На следующее утро прибежала Тэси, принеся с собой свое 
рукоделие, чтобы не зря проводить время. Лили и близнецы были уже 
там. Вечером пришла Люси, нисколько не удивившись, что ее сестры 
были уже там и тоже устроились вместе с ними и со своим рукоделием, 
приготовившись помогать, наблюдать и ждать.


			ПРИНЦЕССА
	Ранним утром задолго до того, как кто-нибудь смог ощутить 
мрачную атмосферу в воздухе над старой фермой, Сильви разбудил крик 
петуха. Рядом с ней шевелился Оберон. Она бессознательно ощутила 
тепло, исходившее от его длинного тела и ей почудилось нечто 
таинственное в том, что она проснулась, а он еще спит. Пока она 
размышляла над этим, сон снова овладел ею, но петух крикнул еще раз, 
явственно называя ее имя. Она осторожно соскользнула с кровати, 
стараясь не прикоснуться к холодным ножкам, и прислушалась. Надо его 
разбудить. Сегодня в последний раз была его очередь нести молоко. Но 
она не могла заставить себя сделать это. А что, если она в виде сюрприза 
сделает это вместо него. Она представила себе, какова будет его 
благодарность и положила ее на одну чашу весов, а на другую положила 
холодный рассвет, не погасшие еще звезды, мокрый от дождя двор 
фермы и нелегкий труд. Благодарность перевесила; она могла очень 
хорошо представить это себе, она смогла представить, как бы она была 
благодарна в таком случае. Сильви сладко зевнула в порыве 
благодарности самой себе за свою доброту и соскользнула с кровати.
	Тихо выругавшись, она прошла в туалет, присела на унитаз, 
стараясь не прикасаться к крышке, а затем, переступая с ноги на ногу, 
быстро почистила зубы, поплескало в лицо холодной водой, разыскала 
свое платье и натянула его. Ее руки дрожали от холода, пока она 
торопливо застегивала пуговицы.
	Трудная жизнь, подумала она без удовольствия, вдыхая туманный 
воздух и натягивая коричневые садовые рукавицы; у фермера-работяги 
очень нелегкая жизнь. Она спустилась вниз. За дверью кухни Джорджа 
стояла коробка, куда собирали отходы для коз, которые потом 
перемешивали и добавляли в корм. Она взвалила ее на плечи и пошла 
через двор к сараю, откуда слышалось неторопливое блеяние.
	- Привет, ребята,- сказала она. Козы - Панчита и Нани, Бланка и 
Негрита, Гуапо и ла Грэни и те, у которых не было имен /Джордж 
никогда не называл их по имени, а воображение Сильви не простиралось 
дальше двух-трех имен; конечно, у них у всех должны быть имена, но 
имена должны быть правильными/, смотрели на нее, топали по полу, 
покрытому линолеумом и блеяли. От них исходил резкий запах. Вонь не 
раздражали Сильви и она думала, что, наверное, привыкла к этому с 
детства.
	Она покормила их, насыпая зерно и отходы в старую ванночку и 
так тщательно перемешивая, как будто это была пища для ребенка; она 
разговаривала с ними, поругивая за то, что они подталкивали ее и хваля 
тех, кто вел себя хорошо; при этом больше всего внимания доставалось 
самому маленькому черному козленку и самому старому Ла Грэни, 
которая была настоящей бабушкой, костлявой и голенастой и которую 
Сильви всегда называла "велосипедом". Она смотрела, как они 
пережевывают кусочки пищи, поднимая иногда головы и поглядывая на 
нее, а потом снова возвращаясь к своему завтраку.
	Сквозь щели в сарай проник утренний свет. Проснулись цветы на 
стене и подняли свои цветные головки. Она широко зевнула. И почему 
это животные просыпаются так рано?
	- Надо же, что со мной сделала любовь,- думала Сильви, готовясь 
разносить молоко. Она замерла на мгновение, чувствуя, как внезапно ее 
сердце наполнилось теплотой и неожиданное чувство разлилось по всему 
ее телу; она еще ни разу не называла любовью свое чувство к Оберону.
	- Любовь,- снова повторила она про себя; да, это было именно то 
чувство, это слово билось в ней, как ласточка в клетке. Что же касается 
Джорджа Мауса, то он был всего лишь спутником жизни и ничем 
больше, человеком, который приютил ее, когда ей некуда было идти; она 
чувствовала к нему глубокую благодарность и множество других чувств, 
в основном приятных. Но они не зажигали огонь в ее сердце. Настоящим 
бриллиантом было лишь одно слово: любовь. Она засмеялась. Любовь. 
Как это замечательно быть влюбленной. Любовь скрывалась в ее куртке 
и в перчатках, любовь послала ее кормить коз и согревала ей руки, когда 
она перемешивала для них еду.
	- Ладно, ладно, не принимай это так близко к сердцу,- мягко 
сказала она, обращаясь и к козам, и к своей любви.- Полегче, мы идем.
	Она помассировала большое вымя Панчиты.
	Ну-ка, давай сюда свои титьки. Эй, мамми. И где ты взяла такое 
вымя? Наверное, нашла в кустах?
	Она начала доить, думая об Обероне, который сладко спал в 
кровати и о Джордже, который тоже спал; только она проснулась, но 
никто не знал об этом. Ее тоже нашли под кустом - подкидыш. Ее спасли 
от большого, незнакомого города, приютили на ферме, дали работу. В 
сказках подкидыши всегда превращаются в знатных людей или в 
принцесс, которых никто не знает. Принцесса: так ее всегда называл 
Джордж. Эй, принцесса. Потерянная принцесса, которую околдовали и 
заставили забыть, что она раньше была принцессой, пастушка, но если 
снять с нее и разорвать грязные пастушьи одежды, то все увидят, какой 
драгоценный камень скрывается под ними, они увидят приметную 
родинку и серебряное кольцо и все восхитятся и обрадуются. Быстрые 
струйки молока звонко ударялись о ведро и с журчанием стекали по его 
стенкам то справа, то слева, справа, слева; эти звуки пьянили и 
успокаивали ее. А затем, окончив работу, она вернется в свое 
королевство, благодарная за приют, смирившись с тем, что там она 
найдет настоящую любовь; поэтому все ее приятели получат свободу и 
щедрое вознаграждение. И руку принцессы. Она прижалась головой к 
теплой шерсти Панчиты и ее мысли вернулись к молоку, козлятам, к 
мокрым от дождя листьям во дворе.
	- Послушай, принцесса,- сказала Панчита,- работа не ждет.
	- Кто это сказал? - удивилась Сильви, оглядываясь по сторонам, но 
Панчита только повернула свое длинное лицо к Сильви и продолжала 
жевать свою бесконечную жвачку.


			ДОМ БРАУНИ
	Она вышла во двор с бидончиком свежего молока и корзинкой 
коричневатых яиц, которые она вынула из гнезда, устроившей себе 
насест на ломанном диване, стоявшем в сарае для коз. Она перебралась 
через неровный клочок земли, где раньше были грядки, и направилась на 
другой конец двора, к зданию, покрытому высохшими ветками 
винограда, с высокими, подслеповато глядящими окнами и лестницами, 
ведущими в никуда. Нижние ступеньки уже поросли мхом и сырость 
подбиралась и к фундаменту. Вход в здание и окна были забиты старыми 
сломанными досками самых разных размеров; внутрь можно было 
заглянуть, но разглядеть что-либо в темноте было невозможно. 
Заслышав шаги Сильви, из многочисленных щелей в фундаменте 
выскочило несколько мяукающих кошек - целый кошачий взвод. 
Джордж как-то сказал, что они на своей ферме разводят в основном 
кошек. У них был король - огромный одноглазый кот, который не 
соизволил появиться на этот раз. Но зато появилась пестрая кошечка, 
которая была беременной, когда Сильви видела ее в последний раз: 
исхудавшая, с отвислым животом и большими розовыми сосками.
	- У тебя родились котята, да? - с упреком сказала Сильви.- И ты 
никому не сказала? Бессовестная.
	Она погладила кошку и налила ей молока и, просунув голову 
между досками, старалась рассмотреть котят.
	- Если хочешь, я посмотрю на твоих котят,- сказала она.
	Сильви заглядывала вовнутрь, но смогла рассмотреть только пару 
больших желтых глаз. Может быть, это были глаза Брауни?
	- Привет Брауни,- сказала она на всякий случай, так как это все же 
был дом Брауни и она знала это, хотя никто никогда не видел его там. 
Джордж всегда говорил, чтобы они оставили его в покое, пусть живет, 
как хочет. Но Сильви всегда здоровалась с ним. Она просунула 
наполовину пустой бидончик с молоком и вместе с яйцами поставила его 
на выступ фундамента.
	- Ладно, Брауни,- сказала она.- Я пошла. Спасибо.
	С ее стороны это была просто хитрость, она подождала немного, 
надеясь еще что-нибудь заметить. Появилась еще одна кошка. Но 
домовой не появлялся. Она встала с коленок и, потянувшись, 
направилась в спальню. На ферму пришло утро, туманное и сырое, но не 
очень холодное. Она остановилась ненадолго в центре сада, обнесенного 
высокими воротами и стеной, чувствуя себя удивительно счастливой. 
Принцесса. Надо же. Под ее грязной, пахнущей козами одеждой 
пастушки было только нижнее белье, надетое вчера вечером. Скоро ей 
придется думать, где получить работу, строить планы на будущее и 
устраивать свою жизнь. Но в этот момент, чувствуя себя окруженной 
любовью, она знала только одно: никуда не нужно идти, ничего не 
нужно делать и перед ней расстилается ясная и счастливая будущность.
	И бесконечная. Она знала, что ее сказка была бесконечной. 
Бесконечная. Как это может быть. Она большими шагами шла через 
двор, обнимая себя, вдыхая воздух фермы и улыбаясь.
	А из глубины своего дома за ней наблюдал домовой Брауни и тоже 
улыбался. Своими длинными руками он беззвучно взял со ступеньки 
бидончик с молоком и яйца; он внес их в свой дом, выпил молоко, 
высосал яйца и от всей души поблагодарил свою королеву.


			БАНКЕТ
	Она разделась так же быстро, как и одевалась, а Оберон 
подсматривал за ней из-под одеяла; затем тихонько вздыхая, она 
торопливо забралась под теплое одеяло на свое место рядом с ним, она 
считала, что всегда должна быть здесь, в тепле. Оберон смеясь 
отталкивал ее холодные руки и ноги, которыми она прижималась к нему, 
обхватывая его сонное, обнаженное тело, но ему пришлось уступить и он 
обнял ее; она прижалась своим холодным носом к его шее и заворковала, 
как голубка, когда его руки коснулись эластика ее тоненьких трусиков.
	А в это время в Эджвуде Софи положила одну карту на другую - 
короля пик на королеву червей.
	Немного позже Сильви спросила:
	- О чем ты думаешь?
	Оберон только хмыкнул в ответ, он уже оделся и разводил огонь в 
камине.
	- Ну, какие у тебя мысли,- повторила Сильви.- У меня их столько, 
что может получиться целый рассказ.
	Он понял, что она имела в виду и рассмеялся.
	- Ах, мысли,- протянул он,- ну да, конечно. Сумасшедшие мысли.
	Он торопливо развел огонь, небрежно бросая в огонь деревянные 
щепки и брусочки, лежавшие в ящике. Он хотел, чтобы в спальне 
поскорее стало тепло и можно было вытащить Сильви из-под одеяла, 
куда она забиралась, чтобы согреться. Он хотел видеть ее.
	- Ну вот, сейчас, например,- продолжала она,- я бродила...
	- Да,- рассеянно отозвался Оберон.
	- Дети,- говорила она,- совсем маленькие, дюжины, вех размеров и 
цветов.
	- Да,- отозвался он. Он тоже видел их.- Лайлек,- вырвалось у него.
	- Кто?
	Он покраснел и стал усиленно размешивать угли в камине 
клюшкой для гольфа, которую специально держали для этой цели.
	- Так, подружка,- сказал он наконец,- маленькая девочка, 
воображаемая подружка.
	Сильви ничего не сказал, только глубоко задумалась, не повернув 
головы.
	- А кто еще? - спросила она. Оберон объяснил.
	В Эджвуде Софи выложила козыря. Ей не хотелось смотреть на 
карты, но она снова и снова вглядывалась в них в надежде найти 
потерянного ребенка, отцом которого был Джордж Маус и увидеть свою 
судьбу, но ничего не видела. Вместо этого она нашла совсем другую 
девочку, которая не терялась; вернее, не потерялась в настоящий момент, 
но которую искали. За ней тесными рядами двигались короли и 
королевы, говоря каждый о своем: Я - Надежда, а я - Горе, я - Безделье, я 
- Потерянная Любовь. Вооруженные и верхом на лошадях, 
торжественные и грозные, они пробирались сквозь толпу козырей, но те 
их не видели; их могла заметить только Софи, которая вглядывалась до 
боли в глазах, разыскивая принцессу, которую они не могли знать. Но 
где же Лайлек? Она перевернула следующую карту - на карте был банкет.
	- Ну, и что же с ней случилось? - спросила Сильви. Огонь в камине 
разгорелся и в комнате потеплело.
	- Я же говорил тебе,- ответил Оберон, поднимая полы пальто, 
чтобы погреть поясницу,- после пикника я уже не видел ее...
	- Я спрашиваю не о ней, не о той, которую принесли взамен. Я 
спрашиваю о настоящей девочке, о ребенке.
	- О,- протянул Оберон. Ему казалось, что он приехал в город 
давным-давно, может быть, даже несколько веков назад; ему 
приходилось прикладывать усилия даже для того, чтобы вспомнить 
Эджвуд; а вспоминать свое детство было все равно, что проводить 
раскопки Трои.
	- Я не знаю точно. То есть я хочу сказать, что мне кажется, я 
никогда не слышал всей этой истории, мне не рассказывали об этом 
полностью.
	- И все-таки, что же случилось? - она пошевелилась под 
простынями, чувствуя, как по телу разливается приятное тепло.- Она 
умерла?
	- Не думаю,- ответил Оберон, потрясенный этим предположением. 
На мгновение он взглянул на эту историю глазами Сильви, и она 
действительно показалась ему совершенно невероятной. Как могла его 
семья потерять ребенка? Или если девочка не была потеряна, если все 
объяснялось проще /например, она умерла или ее удочерили/, почему 
тогда он не знал об этом? Семья Сильви тоже потеряла нескольких детей, 
но их всех помнили, обо всех горевали. Если бы он был в состоянии 
испытывать какие-нибудь чувства в тот момент, то он почувствовал 
неудовольствие от того, что ничего толком не знает, но все его мысли 
были направлены на Сильви. А впрочем, теперь это не имело значения.
	- Ладно, все это не имеет значения сейчас,- сказал он,- давай 
оставим эту тему.
	Она сладко зевнула, пытаясь в то же время что-то сказать и 
рассмеялась.
	- Я спрашиваю, ты не собираешься возвращаться?
	- Нет.
	- Даже после того, как ты найдешь свою судьбу?
	Он не сказал "я уже нашел ее", хотя это было бы правдой; он знал 
это с того самого времени, как они стали любовниками. Стали 
любовниками, и сразу как по волшебству, лягушки превратились в 
принцесс.
	- Ты не хочешь, чтобы я вернулся? - спросил он, сбрасывая пальто 
и забираясь на кровать.
	- Я поеду за тобой,- сказала она,- поеду.
	- Согрелась? - спросил он, стаскивая с нее стеганое одеяло.
	- Эй, что ты делаешь?
	- Уже тепло,- сказал он, нежно покусывая шею и плечи, 
причмокивая и чавкая, как людоед. Это было ее тепло, теплое, живое 
тело. Он так прижался к ней, как будто его длинное тело могло 
поглотить всю ее целиком, медленно вбирая в себя кусочек за кусочком и 
растягивая до бесконечности это удовольствие. Он преклонялся перед ее 
наготой, это был настоящий праздник, пир, банкет. Она наблюдала за 
ним с изумлением и удивлением, она чувствовала, как он проникает в 
нее, а она заполняет его опустошенное сердце; они вдвоем побрели в 
одном направлении, в одно королевство /позже они говорили о своих 
ощущениях и сравнивали места, где они побывали и обнаружили, что все 
было одинаковым/, в королевство, куда, как думал Оберон, их повела 
Лайлек; они брели вдвоем, не шли, а именно брели, как бы двигаясь по 
выпуклой поверхности, поросшей сорняками, в бесконечную даль. Они 
шли в место, которое как две капли воды было похоже на то, где сидела в 
Эджвуде Софи, размышляя над козырем, который назывался Банкет. На 
картинке был изображен длинный стол, покрытый льняной скатертью; 
его ножки были похожи на корни деревьев - изогнутые и узловатые; 
вдоль стен симметрично расположились высокие канделябры, а вокруг 
стола было множество пустых стульев.