ВЛАДИМИР СОРОКИН
"МЕСЯЦ В ДАХАУ"
(газетный вариант ("Сегодня" N13(120)))
1. 5. 1990. Сатурн в противостоянии Юпитеру. По И-Цзину на моей
триграмме "Благополучное завершение" и "Крик совы". Славянский
календарь обещает "Березовый путь". Водолей фатально зависим от
Венеры. Все, все зависит друг от друга, полнейшая опосредованность и
несвобода. Мы в этой зависимости, как мухи в меду, и малейшее наше
движение порождает волны, волны. Которые топят других. Страшно, но
приходится смиряться. Сегодня в третий раз был у НИХ. Все со страшными
муками, напряжением. И унижением. Мегатонны унижения. Эта свинья в
кителе поставила печать. Но какой ценой, Господи! Опять пощечины,
хриплые обещания "выпустить кишки по возвращении". Опять чудовищный,
нечеловеческий разговор. Я не могу с ними разговаривать. Как они любят
и умеют унижать! Этот Николай Петрович явно претендует на место
начальника. Господи, сколько, сколько еще? И я опять был
непротивленцем. И лица, лица. Как куски сырого мяса. Но я терпел.
Когда есть цель, все можно стерпеть. Главное:
РАЗРЕШЕНИЕ
Сорокину Владимиру Георгиевичу, русскому, беспартийному, разрешается
беспрепятственный выезд из СССР в Германскую Империю для проведения
летнего отпуска (28 суток) в концентрационном лагере города Дахау.
Заместитель Начальника Московского Отдела Виз и Разрешений МГБ,
полковник МГБ СОКОЛОВ Н. П.
2. 5. 1990. Белорусский вокзал. Поезд до Мюнхена -- 20. 07.
"Созерцание" и "Войско" по И-Цзину. Возможно, опасно. Арабы сулят "Три
четверти". Славянский календарь обещает все тот же "Березовый путь".
Надежда. Все живы надеждой. Надеюсь, что все будет благополучно.
Господи, помоги мне в непростом пути моем, Чудовищный вокзал. Вонючие
крестьяне в лаптях, цыгане, американские паломники со своими
идиотскими волнообразными нашивками. Все заплевано, загажено. И
апофеозом безвкусицы -- восьмиметровый черно-гранитный Сталин рядом с
шестиметровой бело-мраморной Ахматовой. И пионеры с тупыми лицами в
почетном карауле. Мальчики из Гитлерюгенда, два каких-то (кажется,
монгольских) офицера возлагают венки. Лица, лица детей. Тяжело видеть
поколение равнодушных, уже с детства зараженных апатией. И безусловно,
это наша вина, а не людей с мясными лицами. Даже в том, что они
сначала кладут цветы Сталину, а потом -- Анне Андреевне, тоже мы
виноваты. И все на крови и слезах, все в грязи. Собственно, вся наша
жизнь -- вокзал, как сказала Цветаева. Вечное ожидание поезда, нашего
русского поезда, билеты на который покупали еще наши деды. А мы храним
их до сих пор, эти пожелтевшие картонки, в надежде уехать. Господи, я
готов опоздать, отстать, ползти по ржавым рельсам. Но куда? Толпа
инвалидов, попрошаек. Милые, родные русские люди без ног. У вас --
"враги сожгли родную хату", у меня -- "дальняя дорога с бубновыми
хлопотами". Красномордый, видавший виды носильщик распихивает их двумя
моими чемоданами, они валятся на заплеванный перрон, но тут же
поднимаются, как ваньки-встаньки. Аналогия очевидная, слезы сами
потекли. Нервы, нервы ни к черту. Уже полвека мы без ног, нас бьют, а
мы встаем, нам мочатся в лицо, как мочился мне Николай Петрович на
первом допросе, а мы утираемся. Хорошо, что проводница, а не
проводник. Но жуткая, однако, физиономия: Nehmen Sie, bitte, Platz.
Она смотрит на меня очень не хорошо. Это взгляд тотального
непонимания, агрессивного неприятия, взгляд ментальной невыносимости.
Пропасть между нами, увы, онтологична. Носильщик внес чемоданы, и
сразу приятный сюрприз: я один в купе. Начало ли это белой полосы? Дай
Бог. Самое скучное на свете -- купе международного вагона. Что может
быть тоскливей этих буковых панелей, никелированных поручней, шелковых
занавесок и плюшевых диванов? Но сколько тревоги в этой тоске, сколько
ожидания. Полгода назад черным декабрьским вечером я мечтал о том, как
войду в это скучное купе. Сяду. Тронется поезд, принесут чай,
покатится вареное яйцо по столику. Слава Богу! Теперь еще пережить бы
угрюмый ритуал, так сказать, -- евхаристию МПС. Всегда дается мне с
трудом. Входит проводница, молча задвигает дверь. Встаю. Молча
протягивает мне Коробку. Беру, открываю, нюхаю. Оно дает ложечку.
Зачерпываю, ем. Возвращаю ей. Все. Но сердце трепещет каждый раз. Что
это? Страх? Но перед чем? Надо бороться с этим, бороться. Немцы тоже
едят, когда отправляются в Россию. Венский договор 1987 года. Ну, все.
Дверь на замок, переоблачаюсь в халат, раскуриваю трубку. Ползет,
ползет бесконечный московский пригород. Лощеный Риббентроп еще в 1958
назвал в шутку (хороша шутка) Москву разросшейся опухолью,
доброкачественность которой весьма проблематична. Хрущев непонимающе
улыбался. Боже, Боже, что стало с моим родным городом? И почему именно
мне довелось видеть это страшное перерождение? Господи, как все
гнусно, тяжело, как стыдно Хотя Берлин, признаться, тоже далек от
гармонии: гигантизм Купельсберга, безвкусные титаны Арно Брекера,
пошлейший Фонтан Победы, турецкое дерьмо на мостовых Кройцберга. Увы,
двадцатый век в целом антиэстетичен. Я понимаю это, но понять почему -
не могу, не хочу, не желаю! Чай принесла. Въехали в лес. Сразу легче
на душе, легче дышать и думать. Лучше жить с деревьями. Только природа
способна по-настоящему успокоить. Устал. Год чудовищный. Жизнь дана не
для счастья, как писал умирающий Лесков. Но и не для страданий, как
убедительно доказал Кальтенбруннер. Спать.
3. 5. 1990. Неожиданное пробуждение в Бресте. Отвратительная, мерзкая
традиция. Из теплой мешанины сна вытащили в таможню. Когда голый лежал
на облитом мочой бетонном полу (все здесь мочатся от страха),
синеносый лейтенант-белорус гудел, что мое разрешение не освобождает
меня от досмотра. Основательно заглянул во все места. Тупое быдло с
ментальностью свиньи. Судя по носу и прыщам - любитель самогона, сала
и толченой картошки. Несчастное создание. В России все несчастны -- и
палачи, и жертвы. Господи, прости нас всех. И помилуй.
Когда вернулся в купе, там сидел попутчик -- седовласый,
интеллигентного вида оберштурмбаннфюрер СС с портфелем, крестом и
ленточкой лейб-штандарта "Омега" на рукаве. Признаться, я не люблю
военных и с этим ничего не поделаешь, но мой сосед оказался приятным
исключением, удивившим и обрадовавшим меня своей весьма не
поверхностной интеллигентностью. Через полчаса мы уже мило беседовали,
как старые знакомые. Оказывается, он был в Минске по случаю тамошнего
Первомайского парада и теперь возвращался в Варшаву, в свою
прославленную дивизию. Узнав, что я русский литератор, оживился,
сказал, что в училище писал стихи, напечатан четыре заметки в
Militurischer ВеоЬасhtег, подумывал о профессии военкора, но служба
взяла свое. На вид ему 55, видать умница и добряк, иначе бы в
подполковниках не засиделся. Проводница принесла кофе и галеты.
Заговорили о немецкой литературе нынешнего столетия.
-- У каждого поколения немцев в культуре существуют свои Сциллы и
Харибды, -- говорит он, стряхивая салфеткой крошки галеты с рукава. --
Для моего поколения это были Томас и Генрих Манн. Неоромантизм
первого, неоклассицизм второго -- своеобразный магнит с двумя
полюсами, сквозь который проходило мое поколение. И, поверьте, мало
кому удалось не быть притянутым. Не удержался и я, --
оберштурмбаннфюрер усмехается и с легкой грустью гладит свастику на
рукаве. -- Признаться, я и теперь готов пить подколенную влагу мадам
Шоша из ее коленной чашечки, как из Святого Грааля А мой друг Вальтер,
наш дивизионный врач, спать не ложится без Будденброков. У нас,
немецких интеллигентов, две крайности: либо туринская эйфория
божественного Фридриха, либо категорический императив великого
Иммануила. Но простите, что я все о немцах. Скажите, это правда, что
советская литература переживает сейчас довольно драматический период?
-- И смотрит, как могут только немцы: доверчиво и с заведомым
пониманием. Что, что мне ответить этому милому человеку? Что
культурная ситуация в стране ужасна, а литературная чудовищна? Что
наглость, нигилизм, невежество возведены в ранг не только достоинств,
но и качеств, необходимых писателю для успешного продвижения по
окровавленной литературной лестнице? Что вороньи стаи оголтелых
негодяев от критики жадно расклевывают тело опрокинутой навзничь
Русской Словесности? Что мое литературное поколение зажато между
смертельными жерновами -- свинцовоголовыми фронтовиками-сталинистами и
молодыми геростратами от литературы, рассматривающими Русскую Культуру
в зловещем отблеске своей пиромании? Что за последний месяц я потерял
трех своих лучших друзей? Что я изрубил топором пишущую машинку? Что
мне снятся люди с гниющими головами? Что я не могу видеть вечером
собственные руки? Что я боюсь комода? Святый Боже, Святый Крепкий,
Святый Бессмертный, помилуй нас.
4. 5. 1990. Все самое важное я всегда безнадежно просыпаю. Фатум. Едва
разлепив глаза, поднял голову и понял, что мы давно уже проехали Лоб и
едем по Переносице. Вчерашний собеседник исчез вместе с портфелем.
Третий раз в жизни пересекаю я границу Германии и третий раз просыпаю
Лоб. Что это? Русский анархизм? Или просто обломовщина? А может --
ранняя старость? Глупо, глупо. Еще вчера вечером, когда, сидя в
вагоне-ресторане, мы с оберштурмбаннфюрером запивали мадьярскую
палинку чешским пивом, на западе горизонта проступило несколько
гигантских холмов правильной формы, за которые мой визави сразу
предложил выпить. Я согласился после недолгого колебания. Все пути из
России в Германию проходят через Браунау. Вполне в духе времени,
вполне. Здесь на площади более 10 000 кв.км. за одиннадцать лет
проделаны гигантские земляные работы. Под руководством Шпеера тысячи
людей и машин воссоздали из местного ландшафта ЕГО лицо, запрокинутое
в небо. Фото- и аэрофотосъемка категорически запрещены. Знаю, что
Армстронг и Стаффорд снимали из космоса. И наши уже, наверно, снимали,
снимают и будут снимать. Смешно. Сейчас поезд едет по Переносице,
поднимаясь на самый кончик Носа. Там -- остановка, таможня,
мучительный обряд "Пересечение Границы", телескопы для наблюдений за
космическим льдом, жертвенник из костей покоренных народов,
биотеплицы, колумбарий. Во всем перехлест в сторону нездорового
гигантизма. Чувство меры, чувство меры. Как недостает его ХХ веку!
Подобные капища творят чиновники от искусства, а не подлинные
художники. Корбюзье сделал бы по-другому. Предстоит долгая, стоянка
часов шесть, потом поезд на специальных лифтах спустят вниз, в
Носогубную Складку. Там, собственно, и расположен городок Браунау,
исполняющий роль усов. Пришлось его немного расширить и придать нужную
форму. Дальше -- Губы, Подбородок. Но почему, почему меня всегда
беспокоит то, что будет дальше? Почему, откуда такое неумение и
нежелание жить настоящим моментом? До каких пор русскому сознанию
балансировать между прошлым и будущим, не замечая настоящего? Есть ли
предел нашей гносеологической жажде, нашим метафизическим амбициям?
Доколе предстоит нам манихействовать вокруг Духа, противопоставляя ему
униженное нами Бытие? Где релятивистская вменяемость? Где
релевантность? Господи, когда мы научимся просто ЖИТЬ? Прав
Бердяев:"Русские все склонны воспринимать тоталитарно". За что,
Господи?
5. 5. 1990. 4 часа 18 минут. Слава Богу, не проспал. Уже рассвело, до
восхода минут 40. Сатурн еще противостоит Юпитеру, но уже сдвинулся к
Марсу. И-Цзин обещает невразумительный "колодец" и "верещание белки".
Славяне тоже невразумительны. Поезд ползет, как улитка по лезвию.
Запоминай, запомни все. Живи этим мгновеньем. Вот рельсы, бетонные
шпалы, вот туман, вот из него выдвигается громада Мюнхенского вокзала,
вот стрелочник, вот патруль с двумя овчарками, вот перрон, перрон, как
долго, долго тянется. Господи, как долго! Всю жизнь приходится нам
ждать, надеяться, верить, уповать, как бы не минуло нас ГЛАВНОЕ. А
вдруг минует, и обезумевшими Навуходоносорами закружимся мы на месте,
поедая обгаженную нами траву? Господи, неужели все тщетно? Последние
сантиметры мучительной дороги. Господи! Стоп. Вылез И сразу заметил
встречающих: вагона на два вперед -- трое в униформе. Подошли.
Унтершарфюрер Вилли и двое солдат из внутренней охраны лагеря. Вилли
улыбается:
-- Wie geht's, Негг Schriftsteller??
-- Danke, Willi. Nicht schlecht.
Я жму его плотную руку, солдаты подхватывают чемоданы. Проходим сквозь
вокзальную толпу и на двух мотоциклах с объемистыми колясками
отправляемся в путь. Дорога из Мюнхена в Дахау -- минут 30, всего
тридцать, полчаса, но это дорога, нет, ДОРОГА, дорога, или, Господи,
дорога, это нервная дрожь, тугое нарастание сердечных ударов, истома
ожидания, это, это предрассветный баварский ветерок, покой и порядок,
проплывающие цветущие каштаны, крестьянские приветствия: Grus Gott!,
это утренняя эрекция, это, наконец, два порывистых изгиба шоссе,
кусты, трава, лагерные вышки, Stacheldranht, волосы, лагерные ворота.
Проверка документов, мучительно сладкая, замутняющая разум, четкие
вопросы симпатичных парней, молодые глаза, с милой пристальностью
смотрящие из-под касок, очаровательное рычание овчарок, шелест
краснокожего советского паспорта в надежных немецких руках, пьянящий
лязг задвижки, скрип, нет, нет, шорох, шепот открывающихся ворот,
сердечные спазмы, холод рук, жар щек, запотевшее пенсне, гравий,
запах, нет, запах ЛАГЕРЯ, святой , родной, дорогой, лишающий речи,
разрывающий сердце, медленное, медленное, медленное движение по
гравию, только бы не потерять сознание, сердечная молитва и надежда, и
любовь и ВЕРА в могущество НАСЛАЖДЕНИЯ, разрастающегося в груди
безумным баобабом, о, как ошеломляюще чудесны его корни, безжалостно
прорастающие сквозь легкие, желудок, кишечник, разветвляющиеся по
венам перистальта и наполняющие пещеристые тела члена кипящей
радостью, как желанна его крона, расправляющаяся в мозгу миллиардами
сверкающих божественных листьев, как желанен его ствол, беспощадно
распирающий мое горло! Останавливаемся. Аппельплац. Господи! Сердце,
сердце, halt. Учись пить вино наслаждения по каплям, не захлебывайся
им. Выберись из коляски, ступи на утренний хрупкий гравий, всмотрись в
океан тумана, жирного, как молоко баварской вдовы, различи знакомые
очертания: единственный барак, административное здание, тюрьма,
мемориал погибшим, и там, вдали, в молочной нирване, ма яком гнойных
Колумбов, -- труба крематория, труба, труба, Господи, адского Иерихона
Твоего, труба Райского Высасывания, Первая Труба Оркестра Корректоров
Рода Человеческого, ТРУБА ОМЕГА, труба Вечного Оргазма Отлетающих,
Коричневое Торнадо Перерождения. Рукотворный Лифт В Чертоги
Нефритового Императора, Катапульта Главного Прыжка, Грозный Испаритель
Душ, нет, нет, не ВСЕ сразу, повремени, желанное, медленно, постепенно
оживай, Божественный Механизм узнавания, раскручивайтесь сверкающие
маховики ДОРОГОГО, спермой, спермой смажу я золотые подшипники твои,
кровь, кровь свою залью я в серебряный карбюратор твой, мясо тела
моего брошу в ревущую топку твою, сверкайте, сверкайте, платиновые
спицы Колеса Наслаждения, хрусти, хрусти, Гравий Предвкушения,
готовьте меня к Главной Встрече с Тобой, БОЖЕСТВЕННАЯ, НЕЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ
МУЧИТЕЛЬНАЯ, ОБОЖАЕМАЯ СТРАШНАЯ, ДОРОГАЯ: она появляется всегда
вовремя-непредсказуемо в пространстве ожидания, как кристалл в
перенасыщенном растворе, как и сейчас, когда уже сегмент солнца и
птицы за проволокой, и запах, запах и хруст, ОНА идет ко мне из тумана
через аппельплац наискосок, проходя между виселицей и гильотиной, ОНА,
двухголовая женщина в черной гестаповской форме, Моя Адская Прелесть,
слева -- Маргарита, справа -- Гретхен. Маргарита: милая моя,
бело-золотая, мягкая, молчаливая, волосы Лорелеи, глаза Лилит, губы
Сапфо, нежность живаговской Лары и Лотты в Веймаре (в смысле
очарования); Гретхен: черно-синяя, вороново крыло, глаза Брунгильды,
лицо Брунгильды, голос Брунгильды, губы Саломеи, решительность Леди
Макбет Мценского уезда, непреклонность захермазоховской Ванды,
расторможенность садовской Жюстины. ТЕБЕ 23 года, ВАМ 23, ("Разорение"
по И-Цзину, "ребро оленя" по славянам.) Ты появилась на свет в момент
атомной бомбардировки Лондона, Глазго, Ливерпуля, Манчестера, под,
останови мое сердце, Господь Силы и Славы, под рокочущий рост
Плутониевых Шампиньонов, твои родители пали смертью храбрых спустя 5
лет, нет, нет, Милое Мое Дихотомическое, во время Нью-йоркского
Десанта, ТЕБЯ воспитала Родина, Маргарита -- гауптштурмфюрер СС.
Гретхен -- штурмбаннфюрер СС, мы встретились на ВДНХ в павилионе
"Свиноводство", помнишь, ты стояла перед загоном с хряком. 1500 кг. Я
сказал, что это и есть нирвана, он не может встать, спит вечно, ты
была грустна, ты теребила перчатку, а хряк громко дышал и вздрагивал и
я предложил: пройтись.
Камера 1 : сразу милая когда в кресле как бы стоматологическом и
клещи и ты моя прелесть со стеком и внизу голенькая а меня привязывают
кафеля много света и сначала по ногам бьешь со свистом до
кровоподтеков а я плачу а потом клещи и ноготь на мизинце и ты любовь
моя говоришь терпи русская свинья а я кричу и писаю на ноги на ножки
избитые и плачу а ты смеешься и показываешь ноготок в щипцах вырванный
через час посмотри похож на лепесток герани съешь его и я глотаю.
Камера 2: холодно темновато крысы рука болит и ноги за стеной
насилуют американца господи сколько страданий в мире входите вы с
георгом а когда подвешивали кричал как в детстве мама электроды один к
мошонке другой к мочке уха мама гретхен целует георга маргарита кричит
чтоб я во всем мамочка признался все все подпишу милые все признаю они
целуются я кричу и американец стонет подписал что я принимал активное
участие в испытании первой газовой камеры на лбу написали фашист.
Камера 3: мягкая мебель телевизор георг ты курт показывают как меня
пытали все вы обедаете мне не дают смотрю себя в телевизоре курт
просит расскажи о достоевском я рассказываю вы едите пьете пиво
смотрите меня и слушаете меня потом спасибо за лекцию господин
писатель по очереди мочитесь мне в лицо совсем как николай петрович.
Камера 4: бетон и доски ты в репродуктор пересказываешь мою лекцию
гретхен одно предложение мартарига другое есть хочу слабость зачем я
сюда приехал ты просто беспощадна так все-таки женщине нельзя.
Камера 5: с утра порка и господи не надо только до крови и вы
кричите чтоб я рассказал опять о достоевском о покаянии раскольникова
и я не надо по яичкам только я плакал и три стека и господи а ты
гретхен меня не жалеешь а маргарита кричит в ухо и я рассказываю а
потом я на полу и больно а ты каблучками на грудь и я рассказываю о
покаянии и о сонечке мармеладовой а ты смотришь сверху а курт и
штеффен тебя трогают внизу и дышать нельзя и каблуки острые а они
трогают и ты пунцовая гретхен а маргарита кричит мне громче громче
громче свинья потом опять порка по пяткам и ты спрашиваешь о сонечке и
снова бьешь а курт и штоффен тебя гладят и пьют пиво.
Камера 6: с утра вошла бросила руны покой и ожидание умоляю есть
пить очень целую сапоги прошу страшная жажда и голод ушла со смехом в
потолке люк и спустила на веревке умоляю спустила кусок спустила
баранью ногу жареную льют я рот подставляю кровь свежая баранья ловлю
ртом захлебываюсь ловлю пью до изнеможения потом мясо кусаю дергаю и
ты дергаешь маргарита смеется а гретхен говорит пожалей грызу то ниже
то выше неописуемо вкусно ем милая ем а в люке твои лица любимая
обожаемая моя ем как впервые в жизни как родился только что через еду
мы возрождаемся как фениксы как озирисы как дионисы как христы и ты
смеялась маргарита не давала гретхен давала обглодал белая кость на
веревке а потом вы объявили в репродуктор что я съел окорок русской
девочки лены сергеевой и пил ее кровь бросили фото милое милое русское
лицо господи я плакал молился до ночи кость на веревке заснул
приснилась мать ведет меня в обыденскую церковь я мальчик а у нее от
спины отваливаются куски я ловлю их в авоську и плачу а вокруг поют
христос, воскрес из мертвых и мамочка улыбается. ( )
Камера 8: фантастическая роскошь мраморные стены гигантская ванна
посадили связанного ушли музыка музыка наверху от потолка вагнер
лоэнгрин свет голубой большой позолоченный кран и вязкая толстая с мою
ногу струя коричневатая слизь с червями запах чудовищный потекло
потекло тихо и вагнер и я прикован к днищу и потекло потекло господи и
медленно медленно наполнялась теплая жижа с вялыми червями по живот по
грудь по горло вытянул шею подбородок до рта дрожь боюсь шевелиться
дверь открылась длинный голубой коридор ты в самом конце в белом
вагнер вагнер и гретхен поет лоэнгрина а маргарита эльзу дуэт все
кончилось тишина и только тихий шорох червей вошел курт с половником
георг с тарелкой ешь суп из лучших частей тела твоей юной
соотечественницы трясусь ешь или червями накормим открываю рот глотаю
молюсь половник половник раз два три святый боже святый крепкий святый
бессмертный восемнадцать половников плачу они смеются боюсь блевать
захлебнусь червями смеялись курили потом курт дурак это телячий бульон
мы пошутили ушли плакал но успокоился снова вагнер гибель богов и ты
вошла в белом прелестном платье и грустно смотрела маргарита и
рассеянно гретхен и сказали обе они пошутили эти мужланы суп из лены
сергеевой. ( )
Камера 11: уютное скромное помещение тишина стол кровать книжная
полка огромный портрет лены сергеевой на стене читаю вешние воды
тургенева успокаивает в те времяна еще умели искренно любить были живы
идеалы была сильна вера любовь к родине к родителям все то что
циничный двадцатый век залил кровью и втоптал о грязь на обед
леночкино филе с грибами божоле ореховое мороженое ликер от грибов я
отказался после чернобыля рискованно потом работа набиваю подушечки
для инвалидов женскими волосами блондинок значительно меньше думал о
маргарите насколько она мягче женственней гретхен в шесть порка в
восемь мастурбация перед третьей ротой женского батальона.
Камера 12: все подпишу не надо все подпишу не надо туда простите
подпишу подпишу не надо я не буду подпишу не только там не надо
подпишу все подпишу все подпишу я все подпишу не надо я все подпишу не
надо все подпишу не надо я подпишу хорошие не надо я подпишу хорошие
не надо я подпишу еще не надо глубже не надо я подпишу глубже не надо
я подпишу глубже не надо я подпишу глубже не надо глубже.
Камера 13: одиночка бетонный мешок потом на работу в каменоломню
хоть бы рукавицы дали до обеда тяжело похлебка из леночкиных потрохов
гороховые кнедли на леночкином жиру эрзацхлеб зато вода чистая лучше
московской работа работа работа махт фрай камни камни время собирать
их и уклоняться от объятий с аутизмом и интроверсией работа прочищает
голову недаром толстой пахал да пахать подано ваше сиятельство камни
камни камни как хлебниковские доски судьбы сколько их перенесла на
себе наша интеллигенция не удосужившись прочесть клинопись судьбы
своей наших альфы и омеги гордыня анархизм обломовщина вот три кита
три каменных черепахи покоящие планиду наших бед и страданий всегда
всегда дефицит скромности и внутренней культуры не в смысле духовности
и гениальности а в смысле культуры поведения господи сколько пощечин
вынесло мое лицо сколько плевков повисало ни моей бороде и ведь не от
пролетариев и мещан вот что настораживает оплевывая самих себя мы
лишаемся будущего рискуем генофондом а ситуация тем временем с
угрожающей точностью копирует конец века кумиры прошлого развенчаны
без страха грядущее темно как море пред грозой и род людской стоит меж
гробом полным страха и колыбелию пустой шесть на аппельплаце вешают
американца четкие команды барабанный бой предсмертное пердение
несчастною страшно страшно у всех повешенных как правило эрекция океан
страданий омывает престол твой господи доколе вечером порка потом
лекция о советской прозе хоть фамилии вспомнить бабаевский бондарев
битов баклажанов.
Камера 14: так свинья жидкая так свинья так так свинья жидкая так
свинья свинья жидкая так свинья свинья жидкая так так свинья так
свинья так свинья жидкая так свинья свинья свинья жидкая свинья ты так
свинья жидкая так свинья так жидкая ты гадина так свинья так свинья
жидкая так ты так свинья жидкая так свинья свинья жидкая так свинья
жидкая так свинья жидкая гадина жидкая так свинья жидкая жидкая ты
свинья свинья жидкая так свинья так.
Камера 15: пробоитие и протрубо игле иглоделание христе христокожее
богомясо трупобитие потрохомятие клац клацо клац етого прогное
прогноевое трупокоже богородо трупокожее богородое напр клац клац
клац.
Камера 16: комната гостинного типа душ вц круглое зеркало над
раковиной каждый раз стоит мне покинуть россию как с лицом происходит
странная метаморфоза черты как-то неуловимо сдвигаются сходят со своих
мест выстраивая новое лицо смутно напоминающее прежнее эдакая
аберрация физиономической топографии глаза нос усы борода все другое
даже пенсне блестит по-другому движения сколько автоматизмов зубная
щетка ножницы для усов щипчики для ногтей расческа вот наши вечные
поработители и деррида прав каждое автоматическое движение текстуально
каждый текст тоталитарен мы в тексте а следовательно в тоталитаризме
как мухи в меду а выход выход неужели только смерть нет молитва
молитва и покаяние сегодня молился о путешествующих и невинноубиенных
чадах до обеда читал записки охотника потом спал клеил коробки в
девять не принесли ужина прилег с дворянским гнездом десять
одиннадцать в полночь солдат со свертком переоденьтесь вас ждут на
аппельплаце господи развернул белое фрак цилиндр перчатки туфли трость
поднялись на лифте нервная дрожь ночь звезды на месте виселицы чудный
стол на двоих свечи четверо слуг в белом и ты в дивном вечернем платье
две сигареты в белом и черном мундштуках прелестный ужин струнный
квартет вивальди времена года и шампанское и десерт и ты моя прелесть
и прохлада и шиншилла на плечах и соловей в рощице у крематория и
глаза гретхен и улыбка маргариты и пулемет за лесом на стрельбище и
наша прогулка и вечер в колючей проволоке и горящие в темноте глаза
солдат на вышках и твои руки и гравий под каблучками и тьма и поцелуй
маргариты и смятение гретхен и горячий шепот троих и сброшенное в
темноту манто и милые желанные плечи и дрожь маргариты и сбивчивое
найн гретхен и губы мои и маргариты и дункельхайт и поцелуи и порыв
гретхен уйти и шаги шаги и снова объятия и либлинг и найн и
неожиданное паление в ров на несвежие трупы и трепет маргариты и
трепет гретхен и нахтигаль и машиненгевер и треск бархата и кружевное
белье и сладкая влага вашей прелестной мёзе почему почему одна на
двоих и стоны стоны стоны маргариты и найн найн найн гретхен и майн
майн бецаубернде шатц майн либлинг майне майне майне либе майне царю
дойче блюме майне ма майне ихь ихь ихь мехьте дихь бис ауф грунд
аусшлюрфен.
Камера 17: плетка с рукоятью из китового уса плетеная в четыре
полосы из буйволиной кожи с вплетенной в охвостье свинцовой проволокой
бамбуковая палка с расщепленным концом стек из вязовой лозы обтянутой
лайкой резиновый шланг с оливковым маслом три целлофановых мешка
кружка эсмарха одноразовые шприцы два стальных клина перчатка из
еврейской кожи четыре топора крюк набор пилок и надфилей аппарат
искусственное дыхание тиски банки с лимфатическими узлами англичан
распятие бормашина наручники шелковая удавка кастет компьютер
макинтош. ( )
Камера 21 : жри меня и я вернусь только очень жри жри когда наводят
грусть жирные дожди жри когда метель метет жри когда жара жри когда
никто не жрет все прожрав вчера жри когда из жирных мест жира не
придет жри когда уж надоест даже тем кто жрет не понять не жравши им
как среди огня выжиранием своим ты спасла меня как я выжрал будем
знать только мы с тобой просто ты умела жрать как никто другой. ( )
Камера 22: шмерц шмерц шмерц шмерц сделал предложение маргарите и
шмерц а гретхен побледнешмерц шмерц шмерц ерпеть и скрывать наши
чушмерц шмерц шмерц мы не дети хвашмерц шмерц шмерц мне тридцать
четыре шмерц шмерц шмерц я любшмерц шмерц и она тоже любшмерц шмерц и
я ехал тольшмерц шмерц мы вполне отдаем себе отшмерц шмерц будет
правильно поняшмерц шмерц шмерц шмерц шмерц гретхен должна с понишмерц
шмерц главное не идти на поводу у эгоистшмерц шмерц что мы не можем
друг без шмерц шмерц наша любовь записана на небешмерц шмерц я готов
доказать сейшмерц шмерц шмерц.
Камера 23: дададаааааааааааааааааааааааа похожий на сырный но хуже
гаже мягче я уверен что имея солидный запас прошлогоднего частично
переработанного вещества восемьдесят восемь мы можем надеяться на
своевременное общегражданское евхаристическое фашистское
интимно-прикладное богочеловоческое детоненавистное технологическое
позитивно-допустимое легированное психосоматическое правительственное
обоснование загнивания десен и направился членистоногий паразит в
ребенке. ( )
Камера 25: протягиван протягиван протяги ван по прессованно
лайхеногной сквозило скв сквозь трупогной рекеношверкрафтотелое и
обмывано облитие гноеструе когдо я облитие оберстозаубермахен вымыть
гостя из далекоснего и гутнахрихтен рейхсфюрер разрешил свадьбу нам
нам разрешил свадьбу рейхсфюрер разрешил свадьбу рейхсфюрер.
Камера 26: дурх дас ламм дас вир зрхальтен вирд хир дер генусс дес
альтен остерламмес абгетан унд дер вархайт мусс дас цайхен унд ди нахт
дэм лихьте вайхен унд дас нойе фэнгт нун ан дизес брот зольст ду
эрхебен вельхес лебт унд гибт дас лебен и венчание прошло по
католико-православному обряду, что безусловно устраивало Маргариту,
меня и всех заинтересованных лиц, к коим, тем не менее, не могу
отнести Гретхен, поведение которой было по меньшей мере странным.
Накануне свадьбы во время одевания невесты с ней случился сильнейший
истерический припадок, она кричала на Маргариту, называя ее блудливой
свиньей, продавшейся большевикам, рыдала, клялась, что добьется
аудиенции у рейхсфюрера и расскажет ему о преступлениях и
предательстве Маргариты и Дитриха, плевалась, рвала одежду, грозила
испражниться в храме в момент венчания. Естественно, я был вынужден
вызвать полкового врача, который сразу же сделал ей инъекцию, после
чего она впала в полусонное состояние и пребывала в нем до брачной
ночи. Долгий обряд, по-видимому, успокоил ее еще сильнее, с бледным,
заторможенным лицом внимала она торжественным голосам седобородого
отца Пимена и выбритого до синевы патера Визе, и лишь дважды нервная
судорога сводила это лицо, - когда пели аллилуйю и в момент нашего с
Маргаритой поцелуя. Но как чуден, как дивно прелестен был лик моей
возлюбленной! Божественный свет любви исходил от него, голубые очи
Маргариты сняли, золотистые пряди вились возле нежных щек. С почти
болезненным содроганием смотрел я на ее губы, произносящие jа!, и звук
этот сотрясая мое сердце музыкой непредсказуемого, сладострастного,
дорогого. Сон, терпкий сон наяву нес нас на стальных германских
крыльях: Мюнхен, дворец новобрачных, прохождение между ледяными и
огненными свастиками, поклонение Праху Героев, целование реликвий,
возложение венков, посещение советского консульства, возвращение в
лагерь, торжественный спуск по головам в подвальный зал, стол крестом,
белые розы, черный лед, свечи и факелы, офицеры СС и шампанское,
знамена и штандарты дивизии, леопарды в кровавых клетках и гильотина,
голубой мрамор и розовые потроха. Движение, движение умелых рук
хирурга, вхождение, вхождение скальпеля в сонную артерию
флорентийского юноши, кровь, кровь, воспламеняющая хрустальные грани
бокала: пригуби, пригуби же, голубоокий ангел мой, вино тысячелетней
выдержки из подвалов Всемирной Истории, вино жизни, вино Человечества.
Музыка сфер, эликсир бессмертия, смятение чувств. Ты пьешь, я вижу
прекрасное лицо твое, я люблю тебя, моя Лорелея, мы целуемся кровавыми
устами: музыка, музыка, музыка камерного оркестра, милая Вена, руки,
руки твои, серебряный овал блюда с фаршированными ушами, пряная
конвульсия белого соуса, соленый спазм сердечной мышцы: английские,
африканские, русские, еврейские, немецкие, китайские уши, еще недавно
внимавшие грозному хоралу Нашей эпохи, теперь же запеченные с мозгами
бывших хозяев, о, проткни, проткни же серебряной вилкой
золотисто-румяную раковину, протяни, моя прелесть, и да почувствуем мы
в сладком хрусте Музыку Вечного Возвращения, и да запьем ее Парным
Вином Жизни, и да возрадуемся Черно-белому Союзу Нашему, и да вкусим
Пищи Богов: проведи, проведи меня в Серебряно-Хрустальный Парадиз
Стола Новой Жизни Нашей, накорми, накорми меня Заливной Грудью
Голландки, нежнейшей Ветчиной Француженки, поднеси, поднеси мне
Пурпурной Кровяной колбасы из Греческих Девушек, придвинь, придвинь
мне блюдо с Еврейским Языком, преподнеси мне, преподнеси чашу
Польского Паштета, ешь, ешь со мной вместе тончайший Ростбиф
Англичанок, обрамленный венком Ирландских Цветов и Сосисок, вложи,
вложи мне в рот кусочек Арабской Почки, вымоченной в Черногорской
Крови, и наконец, наконец, доведи, доведи до Высшего и Последнего
Блюда Согласия Нашего, протяни, протяни Правильные Руки Свои, подними,
подними Золотую Тарелку над Головами Друзей и Соратников Своих,
поднеси, поднеси, поднеси мне Последнее и Завершающее Трапезу новой
жизни нашей: Сердце новгородского Артиллериста Нашпигованное Салом
Баварской медсестры, горячим, горячим паром дышит Бордовая Плоть Его,
тончайшим ножом Золинген разрезаешь, разрезаешь ты пополам Пополам
Мясной Гранат Любви Нашей, сверкает, сверкает Нож Твой голубым и
белым, дымятся, дымятся Дымом Плоти Горячие Половины, сверкает,
сверкает, сверкает Золото Соединения Нашего, поет Хрусталь Звенящих
Душ Наших, требует, требует Ледяной Крови Покоренной Европы,
вспененным Ночным Кислородом Пиршества Нашего, пей, пей Глазами и
Ладонями, пей Легкими и Щеками, пей Трахеями и Гениталиями, пей, пей,
пей Вино Адских Откровений, Вино Райского Причастия, Вино
Прикосновения Нашего, Вино из Снежного Подвига Полей и Гор, Вино
Нового Завета Топоров и Цветов, допей, допей и брось Бокал Прозрачных
Заимствований на мраморный пол Осеннего Богатства, крикни, крикни
Криком Темного Лезвия, разорви, разорви, разорви Платье Первых
Достоинств, протяни Руки Бури и Натиска, нажми, нажми, нажми на
Спусковой Крючок Красных Желаний, стреляй, стреляй, стреляй, стреляй
из Пулемета Белокурой Радости по Друзьям и Соратникам, стреляй,
Венценосная, стреляй, Нечеловеческая, стреляй, Мечеподобная, води,
води, води раскаленным Жерлом Воли Представлений по Головам и Телам,
по Судьбам и Отношениям, по Родовым Нитям, по Деловым Узорам,
устраняй, устраняй Струей Свинцовой Любви всех, кроме меня, всех,
кроме меня, повели, повели повалить, повели повалить Тебя, Марсоликую,
на Теплые Трупы Друзей, на Холодные Трупы Врагов, дай, дай
захлебнуться Горькой Пеной Кружевного Белья Убежденности Твоей,
плеснувшей, плеснувшей Мне в Лицо, в Слюнные Железы, в фиолетовый
Контур философствующего Железобетона Силы и Славы, заставившей Меня
понять Твой Антиродовой и Антибуддийский Принцип Избранных
Зависимостей, Принцип Псевдомагической Упаковки Чувственных Антиномий,
Принцип Стрелы и Лилии, заставь, заставь проникнуть в Вестевальдовскис
Кущи Вен и Артерий Твоих, в Заросли Искреннего Псевдоприсутствия, в
Расщелины Жертвенных Слабостей. в фосфоресцирующие Лакуны
Неотъемлемости, прикажи разрешить Мне Очаровательные Излишества по
отношению к Твоему Горячему, Продолжительному,
Несовершенно-первородному, к Твоему Тайному:
Я: синие молоты и кабаны любовного дерева ловлю удары умею управлять
но не умею ждать во имя учебы.
МАРГАРИТА: как любила во имя ледяного огня во имя детских сухожилий
знала возможные пересечения фиолетового.
ГРЕТХЕН: не делать и не говорить о кистях и балдахинах молчать
надеяться на тяжелые зори на кирпичное на отказ.
МАРГАРИТА: дубы и липы небесное молоко и обещание кровопускания
лилии растертые кирпичами платяных лилипутов багры и неводы риз.
Я: прошлые разделения хлопчатых надежд дверь открывшаяся после
желчного причастия розовые требования вельмож.
МАРГАРИТА: лилии левкои гиацинты желаний свинцовою дара песня
окаменевшего птицелова земляника кровавых героев.
Я: целуй сталь и прислушивайся знай псевдопути земляных богов внимай
музыке утреннего пресса верь содомиту астрального.
МАРГАРИТА: на островах коммунистических снов мы отыщем сырые куски
утраченного данного взаймы поражения не совсем честных героев и их
деревянных врачей.
Я: собственно если говорить о конце края и желированном то я
предпочел бы следующую последовательность:
1. наполне моего желудо червие обглодавше голову гретхен.
2. пришив голова маргарит к мой левое плеч.
3. ампутир мой конечност переработ в клеевое клеит обои в.
4. наполнит мой прямокишечно глаза немецкорусски дети.
5. ампутиро мой члн переработо в гуталино подаро цк.
6. нашпиговано мой тело золото зубе еврее.
7. выстреле мой тело большая берта в неб велик германия.