Егор РАДОВ
НЕ ВЫНИМАЯ ИЗО РТА
1. ПОЕЗДКА В АМЕРИКУ
Зовите меня Суюнов. Когда я смотрю на себя в зеркало, меня охватывает
восторг, изумление и счастье. Я дотрагиваюсь до мочек своих ушей большими
пальцами рук - и истома нежности пронзает меня, словно первые пять секунд
от введения в канал пениса наркотика "кобзон". Я трогаю мочки ладонью и
погружаюсь в сладкое, бесконечное умиротворение, напоминающее пик действия
ХПЖСКУУКТ. Я подпрыгиваю, хватаю мочки указательным и большим пальцем,
начинаю онанировать, то разжимая, то снова сжимая их, - и предчувствие
великого, сильного, огромного оргазма обволакивает мою голову, повергая
меня в трепет, блаженство и страсть; мочки как будто заполняют меня
целиком; я весь преображаюсь, теряю свет в глазах, понимание и стыд; и
бешеный конец затопляет меня всего, отзываясь пульсацией крови во всем
теле, судорожным сердцебиением и изливанием семени внутрь. Мне кажется, я
не забеременел; я думаю, что могу ощутить сам момент зачатия,
самоосеменения; и я боюсь умереть от любви и счастья в этот миг, и мне
страшно это; и все происходит как волшебство. О, Иван Теберда!
Сегодня было хорошо. Я припудрил уши, расчесал лобковую область и
застегнул чемодан. Я решил полететь в Америку - страну педерастов. Я -
монолиз. Монолизы составляют примерно половину русских и четверть
украинцев. Мы трахаемся и беременеем через мастурбацию мочек ушей.
Американцы - педерасты. Немцы - подмышкочесы, французы - говно. Австрийцы
делятся на мужчин и женщин, папуасы различают двадцать девять полов.
Теберда! Мне страшно думать о возможностях открытых перед ними. Но
извращения запрещены. Родился монолизом - дрочи уши. Если педераст -
поступай соответственно. Я боюсь законов, боюсь отрезания своих ушей. Они
так прекрасны, что как только я смотрюсь в зеркало, я тут же возбуждаюсь,
и тут же начинаю немножечко потрагивать мочки. И ели это случается в
общественном мете, это ужасно. Мне уже не раз приходилось платить штраф.
О, Теберда!
В детстве, когда я начинал это делать за столом, я тут же получал
оглушительную пощечину от своего родителя.
- Люби в одиночестве! - выкрикивал он мне надоевшую общеизвестную
фразу, написанную в каждом букваре. - Ты что, русский язык не понимаешь?!
- Я понимаю, - отвечал я в испуге.
- Так вот, иди в туалет, и там давай!
- Там воняет.
- Мне наплевать! - кричал человек произведший меня на свет.
- Ты должен вести себя прилично! Вот когда умру, ты останешься один в
квартире, и хоть обдрочись!
- К тебе вчера две муженоски приходили сосать... - говорил я плача.
- Ах ты, гнида! - ярился мой гнусный отцемать. - Я тебе дам!
И он стегал меня ремнем по плечам. Когда он умирал от несварения
мочи, я додушил его. Мне хотелось отрезать его мерзкие уши, зачавшие меня,
которые были много меньше моих, но потом я решил, что это может вызвать
подозрение у милиции. Наши милиционеры были дотошным народом. Они все были
белорусы и имели по два влагалища на брата. Когда им нужно было делать
"тю-тю", они обнимались, целовались, называли друг друга "машками" и
засовывали каждый другому по два пальца обеих рук в эти влагалища. Так они
могли стоять часами. И постоянно - поцелуи, "машки". Неудивительно, что их
прозвали "машками". Я ненавидел их, а они называли нас "уховертками" и
постоянно пытались поймать на нарушении закона о приличии. Один "машка"
меня особенно невзлюбил.
- Эй, ты, уховертка! - кричал он мне. - Ты не за мочку ли схватился?
Он шел на меня, смердя своими гордо выставленными влагалищами,
которые налились кровью, как глаза навыкате.
- Никак нет, мой дорогой приятель и друг! - нехотя отвечал я.
- Смотри, упэрэ!.. - говорил "машка" и степенно уходил.
О, Теберда! Сколько они могут издеваться надо мной!
Сегодня я решил лететь в Америку. Там педерасты, а я - турист. Да, я
хочу извратиться. Да это стоит больших денег (американцам на все
наплевать, кроме своих загорелых мужественных попок). Да, я заработал
деньги у мерзких японцев, которые испражнялись мне в рот. Да, меня чуть на
застукали с этим, и мне пришлось отвечать, что я ел у самого себя (как
хорошо, что говно у всех одинакового вкуса!). Но я хочу испытать все то,
что видел когда-то в детстве, подсматривая за своим родителем, который
истратил все свои приличные довольно деньги, заработанные дедушкой, на
разные забавы. Я хочу! И хотя и у нас можно найти любые удовольствия и
радости, мне наплевать. Я просто хочу увидеть другую страну; посмотреть на
небоскреб и прикоснуться к заднице Американской Мечты - главному их
монументу, стоящему где-то там. И я полетел.
2. В САМОЛЕТЕ
Стюардесса с большим хуем на лбу спросила меня:
- Коньяк, изжолку, мочу, говно, воду?
- Я хочу кольнуться, - сказал я робко.
- Бой, ты дурак, шутишь?! - рассердилась она. - Иди-ка быстро в
туалет, подожди.
Я встал, но тут самолет вошел в крутой вираж. Я упал на какого-то
вьетнамца, напоминающего желе, и он тут же начал меня обволакивать, урча.
- Ты - ласковый, как груша в моей стране! - воскликнул он.
- Иди в дупло! - крикнул я. - Я - русский!
Он выделял какую-то пахучую вещь, напоминающую клей. Он был страшно
похотлив.
- Ты летишь в Америку, муздрильник? - мурлыкал он. Я не мог
отпутаться от этого липкого человеческого существа. - Там свобода, там
все. Ты монолиз?!
- Да, - агрессивно отвечал я.
И тогда этот гад начал раздражать мои уши своими щупальцами, или
чем-то еще, которые выделяли этот самый клей.
- А! - заорал я. - Я не готов! Мне очень-очень-очень приятно!
Самолет опять сделал какой-то идиотский вираж (очевидно пилоты
занимались "тю-тю"), и меня тут же отбросило от вьетнамца.
- Бой, ты здесь? - удивленно спросила стюардесса, которую я чуть не
сшиб. Она направлялась к японцу с ночным горшком.
- Я вас люблю, человечинка моя! - насмешливо заявил я, дотронувшись
до своих мочек.
- Быстро туда, сказала стюардесса шепотом.
Я помчался в туалет и заперся там. Через какое-то время раздался
стук. Я отворил, и вошла стюардесса с огромным шприцем.
- Что это? - оторопел я.
- Это "вань-вань"! - гордо произнесла она. - Лучшее вещество,
последнее достижение подпольных дельцов. Вводится в спиной мозг. Для тебя
бесплатно, но ты должен поцеловать меня в щеку.
- Пожалуйста, - сказал я и поцеловал ее.
Она тут же стал красной, хуй на лбу эректировал и глаза ее
наполнились спермой.
- Невозможно... - выдохнула она. - Это - все... Я не знаю... Я не
могу просит тебя еще...
- Мы договаривались только на один раз! - рассерженно заявил я,
обнажая спину. - Прошу соблюдать правила.
- Ну ладно, ладно... - залепетала она. - Я же просто так...
Я почувствовал ужасную боль, как будто мне разламывали спину на две
части, но как только я хотел повернуться и врезать этой заразе, тут же
наступило такое бешеное наслаждение, тепло и счастье, что я упал прямо на
туалетный пол, не обратив внимание на то, что ударился затылком об унитаз;
и провалился в какую-то сладкую вечность, к которой лучше всего подходит
простое слово "рай".
3. ВИНТОМ!
Я очнулся, когда самолет уже стоял на земле. Кто-то страшно стучал в
дверь туалета, где я до сих пор лежал. Мочка моего правого уха была
погружена в чье-то дерьмо. Это было немного приятно, но я тут же вскочил,
вспомнив японцев. Моя спина страшно болела. Опять раздался ужасающий стук.
- Открой, кто там, или я сорву тебе нос!
Я отворил, передо мной стоял пилот. Увидев меня, он приосанился и
произнес.
- Простите меня, сэр. Я думал, это Джонс, сэр. А это вы, сэр. Добро
пожаловать в Америку, сэр.
- Где небоскреб? - сонно спросил я.
- Там, сэр, - отвечал пилот.
Я вышел, взял свою небольшую сумку, и вступил на американскую землю.
Было жарко; повсюду ездили автобусы, управляемые загорелыми мужчинами.
После разных формальностей я оказался в аэропорту. Прямо передо мной был
бар, в котором было виски.
Я сел за стол, чувствуя дикую боль в спине. Иван Теберда! Подошел
загорелый молодцеватый бармен, улыбнулся мне белозубо и потом зевнул.
- Я хочу выпить чашечку виски, - заявил я.
Он кивнул, налил. И тут я увидел, что справа и слева от меня садятся
два парня. Они были американцы; румяные как помидор и в огромных
фермерских кепках, на которых почему-то было написано "хуй".
- Эй ты, мужчинка, - сказал один.
- Мальчоночек, малец, пацан, - сказал другой.
- Ты - русский?!
Я отхлебнул виски и прибавил своему лицу решимости.
- Монолиз! - гордо произнес я.
- А не хочешь ли винтом? - спросил один.
- Да, винтом не желаешь?!
Пятьдесят долларов плюс твоя попка, а? Положение становилось
критическим. Если бы у меня было два ножа, я бы зарезал их сразу в горла.
Я улыбнулся и сказал:
- О'кей, ребятня.
Они обрадовались, стали хлопать меня по спине, отчего я чуть не умер,
и повели в туалет.
- Наши туалеты - это не ваши туалеты, - говорил мне один из них по
дороге. - Зови меня Абрам.
- Да, ваши туалеты - дерьмо, а наши - отлэ, - восклицал другой. - А
меня зови Исак.
И мы вошли в туалет и встали посреди него.
Ну и что? - спросил я.
- Что? - отозвался один.
- Что? - повторил другой.
- Как это? - сказал я.
Тут они рассмеялись и ударили меня по жопе.
- Малец, кажется, еще не пробовал винтом. Он - мальчик! Это ведь
удача, Абрам?!
- Точно, Исак!
Они заставили меня встать на колени, а сами встали у моих ушей,
справа и слева от меня. Один стоял ко мне передом, а другой задом. И тут
они вдруг, как по команде, сняли свои штаны и трусы, и обнажили огромные
члены. Абрам крикнул "хоп!", и они начали трахать мои мочки ушей с двух
сторон. Вжик-вжик-вжик-вжик...
Иван Теберда! Что за наслаждение?... Что за чудо, прелесть, стыд,
предел! Теперь я знаю, что такое извращаться! Теперь я понял, как прав был
мой сука отцемать. Еще! Еще! Еще!
И тут, в самый момент моего оргазма, когда вся голова моя словно
расширилась до размеров Вселенной, раздался свисток.
- Полиция! - испуганно заорали Абрам и Исак, застегивая штаны. -
Прощай, парень, мы найдем тебя! Твоя попка за нами.
С этими словами они тут же влезли в какое-то окно и умчались. Я
остался на коленях, как раз испытывая пик своего удовольствия.
- А, русский, - сказал загорелый полицейский. - И сразу же начал!..
Ай-яй-яй! Турист!.. В каталажку его. К разному сброду. Он не должен
общаться с настоящими мужчинами! Жаль, не успели поймать этих подонков!
На меня надели наручники и куда-то потащили меня. Я подумал, что вряд
ли теперь увижу небоскреб. И все-таки мое настроение было прекрасным.
Винтом!
4. НЕ ВЫНИМАЯ ИЗО РТА
- Ты должен, паскуда, соблюдать правила этой камеры! - заявил
восьмияйцовый человек, вставший надо мной. - Я здесь главный! Когда я
какаю, мое дерьмо делится на двадцать восемь частей и поедается всеми!
Понятно??
- Пошел ты в дупло, отброс чешский! - сказал я поднимаясь. - Жри у
себя сам!
- Ах ты... - начал чех разгневанный моей наглостью, но тут я вцепился
зубами ему в елдык. Он завопил, начал бить меня руками, ногами, дергаться,
но я не отпускал. Он взял какую-то острую ложку и занес надо мной, и тогда
я окончательно разозлился. Я сильно сжал челюсти и откусил елдык. Чех упал
на пол камеры и отключился. Я выплюнул елдык и громко сказал, что бы всем
было слышно:
- Чех без елдыка - словак!
Всеобщий хохот был мне ответом. Подошла какая-то нанайка, вся
состоящая из щелей, и пропищала:
- Теперь ты - наш командир! Мы теперь будем есть твое говно.
Все одобрительно закивали.
С этого момента моя жизнь стала замечательной. Я делал, что хотел.
Поскольку это была тюрьма, и поскольку тут не было загорелых американцев,
за нами никто не следил, и я испытал, наверное, все виды извращений по
Шнобельшнейдеру. О, Иван Теберда! Как прекрасно, как чудно, как
замечательно было все, что я испытывал! Но особенно меня любили две
англичанки-близнецы, соединенные единым клитором. Они обычно подходили ко
мне утром, когда я лежал в кровати и меня кто-нибудь услаждал, и говорили:
- О, повелитель, о, любимый, о, радость, о, смысл! Позволь пососать
тебе, позволь!
- Еще не время, девчоночки, - говорил я. - Потерпите.
Посасывание я оттягивал на потом, боясь разочароваться в извращениях.
А англичанки все подходили. Наконец, когда, как мне показалось, я исчерпал
весь набор всего, что можно только получить от живой и мертвой человечинки
(остатки трупов съедал наш бельгиец), я заявил:
- Хорошо. Я согласен. Я даю вам свое согласие. Я соглашаюсь! Сосите,
милые, сосите!
Я отогнал всех. Они подошли ко мне, встали на колени, и каждая взяла
мою мочку в рот. И тут... Уже одно только это начало пронзило меня, как
стрелой в грудь. Они начали сосать, они сосали, а я испытывал то, что
никогда не испытывал; я кричал, визжал, терял сознание, и наконец я понял,
что не могу, что больше не выдержу; я выдавил из себя:
- Все... Стоп...
Но они не прекратили, и не вынули мои уши из своих ртов. Я начал
дергаться, пытался встать, но тут же понял, что меня держат. Немцы, или
кто-то еще держали меня за руки и за ноги, не давая мне возможности уйти
от этого бешенства, от этой прелести, он этой смерти. Я цепенел; я стал
биться как в припадке эпилепсии; и я понял тогда, что монолизу нельзя
испытывать сосание столь долго; что это губительно, страшно, смертельно; и
что вся камера знала это, и, ненавидя мои издевательства, решила
расправиться со мной. Что ж! Что может быть лучше смерти от самого высшего
наслаждения, которое только вообще возможно?! Я увидел, как влетаю в
какой-то радужный, ласковый туннель; он обволакивает меня любовью,
преданностью, величием; и когда вдруг вспыхнула вспышка, и я осознал, что
пришла моя смерть, вся эта реальность исчезла.