ОЗЕРО
Волна выплеснула меня из мира, где птицы в небе, дети на пляже, моя
мать на берегу. На какое-то мгновение меня охватило зеленое безмолвие.
Потом все снова вернулось - небо, песок, дети. Я вышел из озера, меня ждал
мир, в котором едва ли что-нибудь изменилось, пока меня не было. Я побежал
по пляжу. Мама растерла меня полотенцем.
- Стой и сохни, - сказала она.
Я стоял и смотрел, как солнце сушит капельки воды на моих руках.
Вместо них появлялись пупырышки гусиной кожи.
- Ой, - сказала мама. - Ветер поднялся. Ну-ка надень свитер.
- Подожди, я посмотрю на гусиную кожу.
- Гарольд! - прикрикнула мама.
Я надел свитер и стал смотреть на волны, которые накатывались и
падали на берег. Они падали очень ловко, с какой-то элегантностью; даже
пьяный не смог бы упасть на берег так изящно, как это делали волны.
Стояли последние дни сентября, когда без всяких видимых причин жизнь
становится такой печальной. Пляж был почти пуст, и от этого казался еще
больше. Ребятишки вяло копошились с мячом. наверное, они тоже чувствовали,
что пришла осень, и все кончилось.
Ларьки, в которых летом продавали пирожки и сосиски, были закрыты, и
ветер разглаживал следы людей, приходивших сюда в июле и августе. А
сегодня здесь были только следы моих теннисных тапочек, да еще Дональда и
Арнольда Дэлуа.
Песок заполнил дорожку, которая вела к каруселям. Лошади стояли,
укрытые брезентом, и вспоминали музыку, под которую они скакали в чудесные
летние дни.
Все мои сверстники были уже в школе. Завтра в это время я буду сидеть
в поезде далеко отсюда. Мы с мамой пришли на пляж. На прощание.
- Мама, можно я немного побегаю по пляжу?
- Ладно, согрейся. Но только не долго, и не бегай к воде.
Я побежал, широко расставив руки, как крылья. Мама исчезла вдали и
скоро превратилась в маленькое пятнышко. Я был один.
Человек в 12 лет не так уж часто остается один. Вокруг столько людей,
которые всегда говорят как и что ты должен делать! А чтобы оказаться в
одиночестве, нужно сломя голову бежать далеко-далеко по пустынному пляжу.
И чаще всего это бывает только в мечтах. Но сейчас я был один. Совсем
один!
Я подбежал к воде и зашел в нее по пояс. Раньше, когда вокруг были
люди, я не отваживался оглянуться кругом, дойти до этого места,
всмотреться в дно и назвать одно имя. Но сейчас...
Вода - как волшебник. Она разрезает все пополам и растворяет вашу
нижнюю часть, как сахар. Холодная вода. А время от времени она
набрасывается на вас порывистым буруном волны.
Я назвал ее имя. Я выкрикнул его много раз: - Талли! Талли! Эй,
Талли!
Если вам 12, то на каждый свой зов вы ожидаете услышать отклик. Вы
чувствуете, что любое желание может исполнится. И порой вы, может быть, и
не очень далеки от истины.
Я думал о том майском дне, когда Талли, улыбаясь, шла в воду, а
солнце играло на ее худых плечиках. Я вспомнил, какой спокойной вдруг
стала гладь воды, как вскрикнула и побледнела мать Талли, как прыгнул в
воду спасатель, и как Талли не вернулась...
Спасатель хотел убедить ее выйти обратно, но она не послушалась. Ему
пришлось вернуться одному, и между пальцами у него торчали водоросли.
А Талли ушла. Больше она не будет сидеть в нашем классе и не будет по
вечерам приходить ко мне. Она ушла слишком далеко, и озеро не позволит ей
вернуться.
И теперь, когда пришла осень, небо и вода стали серыми, а пляж
пустым, я пришел сюда в последний раз. Один. Я звал ее снова и снова:
- Талли! Эй, Талли! Вернись!
Мне было только 12. Но я знал, как я любил ее. Это была та любовь,
которая приходит раньше всяких понятий о теле и морали. Эта любовь так же
бескорыстна и так же реальна, как ветер, и озеро, и песок. Она включала в
себя и теплые дни На пляже, и стремительные школьные дни, и вечера, когда
мы возвращались из школы, и я нес ее портфель.
- Талли!
Я позвал ее в последний раз. Я дрожал, я чувствовал, что мое лицо
стало мокрым и не понимал от чего. Волны не доставали так высоко. Я
выбежал на песок и долго смотрел в воду, надеясь увидеть какой-нибудь
таинственный знак, который подаст мне Талли. Затем я встал на колени и
стал строить дворец из песка. Такой, как мы, бывало, строили с Талли.
Только на этот раз я построил половину дворца. Потом я поднялся и крикнул:
- Талли! Если ты слышишь меня, приди и дострой его!
Я медленно пошел к тому пятнышку, в которое превратилась моя мать.
Обернувшись через плечо, я увидел, как волны захлестнули мой замок и
потащили за собой. В полной тишине я брел по берегу. Далеко, на карусели,
что-то заскрипело, но это был только ветер.
На следующий день мы уехали на Запад. У поезда плохая память, он все
оставляет позади. Он забывает поля Иллинойса, реки детства, мосты, озера,
долины, коттеджи, горе и радость. Он оставляет их позади, и они исчезают
за горизонтом...
Мои кости вытянулись, обросли мясом. Я сменил свой детский ум на
взрослый, перешел из школы в колледж. Потом появилась эта женщина из
Сакраменто. Мы познакомились, поженились. Мне было уже 22, и я совсем уже
забыл, на что похож Восток. Но Маргарет предложила провести там наш
медовый месяц.
Как и память, поезд приходит и уходит. И он может вернуть вам все то,
что вы оставили позади много лет назад.
Лейк Блафф с населением 10000 жителей, показался нам за окном вагона.
Я посмотрел на Маргарет - она была очаровательна в своем новом платье. Я
взял ее за руку, и мы вышли на платформу. Носильщик выгрузил наши вещи.
Мы остановились на 2 недели в небольшом отеле. Вставали поздно и шли
бродить по городу. Я вновь открывал для себя кривые улочки, на которых
прошло мое детство. В городе я не встретил никого из знакомых. Порой мне
попадались лица, напоминавшие мне кое-кого из друзей детства, но я, не
останавливаясь, проходил мимо. Я собирал в душе обрывки памяти, как
собирают в кучу осенние листья, чтобы сжечь их.
Все время мы были вдвоем с Маргарет. Это были счастливые дни. Я любил
ее, по крайней мере, я так думал. Однажды мы пошли на пляж, потому что
выдался хороший день. Это не был один из последних дней сезона, как тогда,
10 лет назад, но первые признаки осени и осеннего опустошения, уже
коснулись пляжа. Народ поредел, несколько ларьков было заколочено, и
холодный ветер уже начал напевать свои песни.
Все здесь было по-прежнему. Я почти явственно увидел маму, сидевшую
на песке в своей любимой позе, положив ногу на ногу и оперевшись руками
сзади. У меня снова возникло то неопределенное желание побыть одному, но я
не мог себя заставить сказать об этом Маргарет. Я только держал ее под
руку и молчал.
Было около четырех часов. Детей, в основном, уже увели домой, и лишь
несколько группок мужчин и женщин, несмотря на ветер, нежились под лучами
вечернего солнца. К берегу причалила лодка со спасательной станции.
Плечистый спасатель вышел из нее, что-то держа в руках.
Я замер, мне стало страшно. Мне было снова 12 лет, и я был отчаянно
одинок. Я не видел Маргарет; я видел только пляж и спасателя с серым,
наверное, не очень тяжелым мешком в руках и почти таким же серым лицом.
- Постой здесь, Маргарет, - сказал я. Я сам не знаю, почему это
сказал.
- Но что случилось?
- Ничего. Просто постой здесь.
Я медленно пошел по песку к тому месту, где стоял спасатель. Он
посмотрел на меня.
- Что это? - спросил я.
Он ничего не ответил и положил мешок на песок. Из него с журчанием
побежали струйки воды, тут же затихая на пляже.
- Что это? - настойчиво спросил я.
- Странно, - задумчиво сказал спасатель.
- Никогда о таком не слышал. Она же давно умерла.
- Давно умерла?
Он кивнул:
- Лет десять назад. С 1933 года здесь никто из детей не тонул. А тех,
кто утонул раньше, мы находили через несколько часов. Всех, кроме одной
девочки. Вот это тело; как оно могло пробыть в воде 10 лет?
Я смотрел на серый мешок.
- Откройте. - Я не знаю, почему сказал это. Ветер усилился.
Спасатель топтался в нерешительности.
- Да откройте же скорее, черт побери! - Закричал я.
- Лучше бы не надо... - начал он. - Она была такой милашкой...
Но увидев выражение моего лица, он наклонился и, развязав мешок,
откинул верхнюю часть. Этого было достаточно. Спасатель, Маргарет и все
люди на пляже исчезли. Осталось только небо, ветер, озеро, я и Талли. Я
что-то повторял снова и снова: ее имя. Спасатель удивленно смотрел на
меня.
- Где вы ее нашли? - спросил я.
- Да вон там, на мели. Она так долго была в воде, а совсем как живая.
- Да, - кивнул я. - Совсем, как живая.
"Люди растут", - подумал я. А она не изменилась, она все такая же
маленькая, все такая же юная. Смерть не дает человеку расти или меняться.
У нее все такие же золотые волосы. Она навсегда останется юной, и я всегда
буду любить ее, только ее...
Спасатель завязал мешок. Я отвернулся и медленно побрел вдоль воды.
Вот и мель, у которой он нашел ее.
И вдруг я замер. Там, где вода лизала песчаный берег, стоял дворец.
Он был построен наполовину. Точно также, как когда-то мы строили с Талли:
наполовину она, наполовину я. Я наклонился и увидел цепочку маленьких
следов, выходящих из озера и возвращающихся обратно в воду. Тогда я все
понял.
- Я помогу тебе закончить, - сказал я.
Я медленно достроил дворец, потом поднялся и, не оборачиваясь, побрел
прочь. Я не хотел верить, что он разрушится в волнах, как рушится все в
этой жизни. Я медленно шел по пляжу туда, где, улыбаясь, ждала меня чужая
женщина, по имени Маргарет.
ПОИГРАЕМ В "ОТРАВУ"
- Мы тебя ненавидим! - кричали шестнадцать мальчиков и девочек,
окруживших Майкла; дела его были плохи. Перемена уже кончалась, а мистер
Ховард еще не появился.
- Мы тебя ненавидим!
Спасаясь от них, Майкл вскочил на подоконник. Они открыли окно и
начали сталкивать его вниз. В этот момент в классе появился мистер Ховард.
- Что вы делаете! Остановитесь! - закричал он, бросаясь на помощь
Майклу, но было поздно.
До мостовой было три этажа.
Майкл пролетел три этажа и умер, не приходя в сознание.
Следователь беспомощно развел руками: это же дети, им всего
восемь-девять лет, они же не понимают, что делают. На следующий день
мистер Ховард уволился из школы.
- Но почему? - спрашивали его коллеги. Он не отвечал, и только
мрачный огонек вспыхивал у него на глазах. Он думал, что если скажет
правду, они решат, что он совсем свихнулся.
Мистер Ховард уехал из Медисон-Сити и поселился в городке Грим-бэй.
Семь лет он жил, зарабатывая рассказами, которые охотно печатали местные
журналы. Он так и не женился, у всех его знакомых женщин было одно общее
желание - иметь детей.
На восьмой год его уединенной жизни, осенью, заболел один приятель
мистера Ховарда, учитель. Заменить его было некем, и мистера Ховарда
уговорили взять его класс. Речь шла о замещении на несколько недель, и,
скрипя сердцем, он согласился.
Хмурым сентябрьским утром он пришел в школу.
- Иногда мне кажется, - говорил мистер Ховард, прохаживаясь между
рядами парт, - что дети - это захватчики, явившиеся из другого мира.
Он остановился, и его взгляд испытующе заскользил по лицам его
маленькой аудитории. Одну руку он заложил за спину, а другая, как юркий
зверек, перебегала от лацкана пиджака к роговой оправе очков.
- Иногда, - продолжал он, глядя на Уильяма Арнольда и Рассела Невеля,
Дональда Боуэра и Чарли Кэнкупа, - иногда я думаю, что дети - это
чудовища, которых дьявол вышвыривает из преисподней, потому что не может
совладать с ними. И я твердо верю, что все должно быть сделано для того,
чтобы исправить их грубые примитивные мозги.
Большая часть его слов, влетавшая в мытые и перемытые уши Арнольда,
Невеля, Боуэра и компании, оставалась непонятной. Но тон их был
устрашающим. Все уставились на мистера Ховарда.
- Вы принадлежите к совершенно иной расе. Отсюда ваши интересы, ваши
принципы, ваше непослушание, - продолжал свою вступительную беседу мистер
Ховард. - Вы не люди, вы - дети. И пока вы не станете взрослыми, у вас не
должно быть никаких прав и привилегий.
Он сделал паузу и изящно сел на мягкий стул, стоящий за вытертым до
блеска учительским столом.
- Живете в мире фантазий, - сказал он, мрачно усмехнувшись. - Чтобы
никаких фантазий у меня в классе! Вы у меня поймете, что когда получаешь
линейкой по рукам, это не фантазия, не волшебная сказка и не
рождественский подарок, - он фыркнул, довольный своей шуткой. - Ну,
напугал я вас? То-то же! Вы этого заслуживаете. Я хочу, чтобы вы не
забывали, где находитесь. И запомните - я вас не боюсь!
Довольный, он откинулся на спинку стула. Взгляды мальчиков были
прикованы к нему.
- Эй! Вы о чем там шепчетесь? О черной магии?
Одна девочка подняла руку:
- А что такое черная магия?
- Мы это обсудим, когда два наших друга расскажут, о чем они
беседовали. Ну, молодые люди, я жду!
Поднялся Дональд Боуэр:
- Вы нам не понравились - вот о чем мы говорили. - Он сел на место.
Мистер Ховард сдвинул брови.
- Я люблю откровенность, правду. Спасибо тебе за честность. Но я не
терплю дерзостей, поэтому ты останешься сегодня после уроков и вымоешь все
парты в классе.
Возвращаясь домой, мистер Ховард наткнулся на четырех учеников из
своего класса. Чиркнув тростью по тротуару, он остановился возле них.
- Что вы здесь делаете?
Два мальчика и две девочки бросились врассыпную, как будто трость
мистера Ховарда прошлась по их спинам.
- А, ну, - потребовал он. - Подойдите сюда и объясните, чем вы
занимались, когда я подошел.
- Играли в "отраву", - сказал Уильям Арнольд.
- В "отраву"! Так-так, - мистер Ховард язвительно улыбнулся. - Ну и
что же это за игра?
Уильям Арнольд прыгнул в сторону.
- А ну, вернись сейчас же! - заорал Ховард.
- Я же показываю вам, - сказал мальчик, перепрыгнув через цементную
плиту тротуара, - как мы играем в "отраву". Если мы подходим к покойнику,
мы через него перепрыгиваем.
- Что-что? - не понял мистер Ховард.
- Если вы наступите на могилу покойника, то вы отравляетесь, падаете
и умираете, - вежливо пояснила Изабелла Скетлон.
- Покойники, могилы, отравляетесь, - передразнил ее мистер Ховард, -
да откуда вы все это взяли?
- Видите? - Клара Пэррис указала портфелем на тротуар. - Вон на той
плите указаны имена двух покойников.
- Да это просто смешно, - сказал мистер Ховард, посмотрев на плиту. -
Это имена подрядчиков, которые делали плиты для этого тротуара.
Изабелла и Клара обменялись взглядами и возмущенно уставились на
обоих мальчиков.
- Вы же говорили, что это могилы, - почти одновременно закричали они.
Уильям Арнольд смотрел на носки своих ботинок.
- Да, в общем-то... я хотел сказать... - он поднял голову. - Ой! Уже
поздно, я пойду домой. Пока.
Клара Пэррис смотрела на два имени, вырезанных в плите шрифтом.
- Мистер Келли и мистер Торрилл, - прочитала она. - Так это не
могилы? Они не похоронены здесь? Видишь, Изабелла, я же тебе говорила...
- Ничего ты не говорила, - надулась Изабелла.
- Чистейшая ложь, - стукнул тростью мистер Ховард. - Самая
примитивная фальсификация. Чтобы этого больше не было. Арнольд и Боуэр,
вам понятно?
- Да, сэр, - пробормотали мальчики неуверенно.
- Говорите громко и ясно! - приказал Ховард.
- Да, сэр, - дружно ответили они.
- То-то, же, - мистер Ховард двинулся вперед.
Уильям Арнольд подождал, пока он скрылся из виду, и сказал:
- Хотя бы какая-нибудь птичка накакала ему на нос.
- Давай, Клара, сыграем в отраву, - нерешительно предложила Изабелла.
- Он все испортил, - хмуро сказала Клара. - Я иду домой.
- Ой, я отравился, - закричал Дональд Боуэр, падая на тротуар. -
Смотрите! Я отравился! Я умираю!
- Да ну тебя, - зло сказала Клара и побежала домой.
В субботу утром мистер Ховард выглянул в окно и выругался. Изабелла
Скетлон что-то чертила на мостовой, прямо под его окном, и прыгала,
монотонно напевая себе под нос. Негодование мистера Ховарда было так
велико, что он тут же вылетел на улицу с криком "А ну, прекрати!", чуть не
сбив девочку с ног. Он схватил ее за плечи и хорошенько потряс.
- Я только играла в классы, - заскулила Изабелла, размазывая слезы
грязными кулачками.
- Кто тебе разрешил играть здесь? - он наклонился и носовым платком
стер линии, которые она нарисовала мелом. - Маленькая ведьма. Тоже мне,
придумала классы, песенки, заклинания. И все выглядит так невинно! У-у,
злодейка! - он размахнулся, чтобы ударить ее, но передумал.
Изабелла, всхлипывая, отскочила в сторону.
- Проваливай отсюда. И скажи своей банде, что вы со мной не
справитесь. Пусть только попробуют сунуть сюда свой нос!
Он вернулся в комнату, налил полстакана бренди и выпил залпом. Весь
день он потом слышал, как дети играли в пятнашки, прятки, колдуны. И
каждый крик этих монстров с болью отзывался в его сердце. "Еще неделя, и я
сойду с ума, - подумал он. - Господи, почему ты не сделаешь так, чтобы все
сразу рождались взрослыми."
Прошла неделя, между ним и детьми быстро росла взаимная ненависть.
Ненависть и страх, нервозность, внезапные вспышки безудержной ярости и
потом молчаливое выжидание, затишье перед бурей.
Меланхолический аромат осени окутал город. Дни стали короче, быстро
темнело.
"Ну, положим, они меня не тронут, не посмеют тронуть", - думал мистер
Ховард, потягивая одну рюмку бренди за другой. - "Глупости все это. Скоро
я уеду отсюда и от них. Скоро я..."
Что-то стукнуло в окно. Он поднял голову и увидел белый череп...
Дело было в пятницу в восемь часов вечера. Позади была долгая,
измотавшая его неделя в школе. А тут еще перед его домом вырыли котлован -
надумали менять водопроводные трубы. И ему всю неделю пришлось гонять
оттуда этих сорванцов - ведь они так любят торчать в таких местах,
прятаться, лазить туда - сюда, играть в свои дурацкие игры. Но, слава
Богу, трубы уже уложены. Завтра рабочие зароют котлован и сделают новую
цементную мостовую. Плиты уже привезли. Тогда эти чудовища разбредутся
сами по себе. Но вот сейчас... за окном торчал белый череп.
Не было сомнений, что чья-то мальчишеская рука двигала его и
постукивала по стеклу. За окном слышалось приглушенное хихиканье.
Мистер Ховард выскочил на улицу и увидел трех убегающих мальчишек.
Ругаясь на чем свет стоит, он бросился за ними в сторону котлована. Уже
стемнело, но он очень четко различал их силуэты. Мистеру Ховарду
показалось, что мальчишки остановились и перешагнули через что-то
невидимое. Он ускорил темп, не успев подумать, что бы это могло быть. Тут
нога его за что-то зацепилась, и он рухнул в котлован.
"Веревки..." - пронеслось у него в сознании, прежде чем он с жуткой
силой ударился головой о трубу. Теряя сознание, он чувствовал, как лавина
грязи обрушилась на его ботинки, брюки, пиджак, шею, голову, заполнила его
рот, уши, глаза, ноздри...
Утром, как обычно, хозяйка постучала в дверь мистера Ховарда, держа в
руках поднос с кофе и румяными булочками. Она постучала несколько раз и,
не дождавшись ответа, вошла в комнату.
- Странное дело, - сказала она, оглядевшись. - Куда мог подеваться
мистер Ховард?
Этот вопрос она неоднократно задавала себе потом в течении долгих
лет...
Взрослые люди не наблюдательны. Они не обращают внимание на детей,
которые в погожие дни играют в "отраву" на Оук-Бей стрит. Иногда
кто-нибудь из детей останавливается перед цементной плитой, на которой
неровными буквами выдавлено: "М. Ховард".
- Билли, а кто это "М. Ховард"?
- Не знаю, наверное тот парень, который делал эту плиту.
- А почему так неровно написано?
- Откуда я знаю. Ты отравился! Ты наступил!
- А ну-ка, дети, дайте пройти! Вечно устроят игры на дороге...
ТРУБА
Дождь лил весь вечер, и свет фонарей тускло пробивался сквозь его
пелену. Две сестры сидели в столовой. Старшая - Джулия - вышивала
скатерть. Младшая - Анна - сидела у окна, неподвижно глядя на темную
улицу. Она прижалась лбом к стеклу, неподвижно пошевелила губами и вдруг
сказала:
- Я никогда не думала об этом раньше.
- О чем ты? - спросила Джулия.
- До меня только что дошло. Там же настоящий город под городом.
Мертвый город там, прямо под нашими ногами.
Джулия поджала губы и быстрее заработала иголкой.
- Отойди-ка от окна, - сказала она. - Этот дождь на тебя что-то
навевает.
- Нет, правда. Ты когда-нибудь думала об этих трубах? Они же лежат
под всем городом, под каждой улицей и выходят прямо в море. По ним можно
ходить, не наклоняя головы, - быстро говорила Анна, вдохновленная дождем,
падавшим с черного неба, барабанившим по мостовой и исчезавшим под
решетками люков на каждом перекрестке. - А ты бы хотела жить в трубе? - Ну
уж нет!
- Но ведь это же так забавно! Следить за людьми через щелочки. Ты их
видишь, а они тебя - нет. Как в детстве, когда играешь в прятки, и никто
тебя не может найти. А ты все время среди них, и все видишь, знаешь все,
что происходит. Вот и в трубе так же. Я бы хотела...
Джулия медленно подняла глаза от работы.
- Послушай, Анна, ты действительно моя сестра? Неужели нас родили
одни и те же родители? Иногда мне кажется, когда ты так говоришь, что мать
нашла тебя под деревом, принесла домой и вырастила в горшке. А разумом ты
как была, так и осталась.
Анна не ответила. И Джулия снова принялась за работу. Минут через
пять, Анна сказала:
- Ты, наверное, скажешь, что мне это приснилось. Может, и так.
Теперь промолчала Джулия.
- Может этот дождь меня усыпил, пока я здесь сидела и смотрела на
него. Я думала о том, откуда этот дождь берется и куда исчезает через эти
маленькие дырочки в решетках, и что там - глубоко внизу. И тут я увидела
их... мужчину и женщину. Они там, в трубе. Прямо под дорогой.
- И что же они там делают? - спросила Джулия.
- А они должны что-нибудь делать?
- Нет, если они сумасшедшие, - ответила Джулия. - В этом случае они
могут и ничего не делать. Залезли в трубу и пускай себе сидят.
- Нет, они не просто залезли, - убежденно сказала Анна. Она говорила,
как ясновидица, наклонив голову в сторону и полуприкрыв глаза веками. -
Они любят друг друга.
- Час от часу не легче. Так это любовь заставляет их ползать по
канализационным трубам?
- Нет, они там уже долгие-долгие годы.
- Не говори чепухи. Не могут они жить долгие годы в этой трубе, -
рассердилась Джулия.
- А разве я сказала, что они там живут? - удивленно сказала Анна. -
Нет, совсем нет. Они мертвые.
Дождь усилился и пулеметной очередью застучал по стеклу. Капли
соединились и стекали вниз, оставляя неровные полосы.
- О, Господи, - сказала Джулия.
- Да, мертвые, - повторила Анна, смущенно улыбнувшись. - Он и она,
оба мертвые.
Эта мысль, казалось, доставила ей какое-то умиротворение: она сделала
приятное открытие и гордилась этим.
- Лучше бы ты поговорила о чем-нибудь другом.
- Анна засмеялась:
- Но позволь мне рассказать, как это начинается, как они возвращаются
к жизни. Я так ясно это представляю, - она прижалась к стеклу, пристально
глядя на улицу, дождь и крышку люка на перекрестке. - Вот они, там, внизу,
высохшие и спокойные, а небо над ними темнеет и электризуется, - она
откинула назад свои длинные мягкие волосы. - Вот оно светлеет, взрывается
- и конец суше. Капли дождя сливаются в потоки, которые несут с собой
мусор, бумажки, старые листья.
- Отойди от окна! - сказала Джулия, но Анна, казалось, не слышала ее.
- О, я знаю, что там внизу. Там огромная квадратная труба. Она стоит
пустая целыми неделями. Там тихо, как в могиле. Только где-то высоко
наверху идут машины. И труба лежит сухая и пустая, как кость в пустыне. Но
вот капли застучали по ее днищу, как будто кто-то ранен и истекает кровью.
Вот раздался раскат грома! А, может, это опять прогрохотала машина?
Теперь она говорила быстрее, часто дышала, прижавшись к стеклу, как
будто прошла уже изрядную часть дистанции.
- Вода сочится узенькими змейками. Они извиваются, сливаются вместе,
и вот уже одна огромная плоская змея ползет по дну трубы. Эта змея
втягивает в себя все потоки, которые текут с севера и с юга, с других
улиц, из других труб. Она корчится и втекает в те две маленькие сухие
ниши, о которых я тебе говорила. Она медленно огибает тех двоих, мужчину и
женщину, которые лежат, как японские кувшинки.
Она сжала пальцы, переплетая руки в замок.
- Оба они впитывают воду. Вот они уже пропитались водой насквозь.
Вода поднимает руку женщины. Сначала кисть, чуть - чуть, потом предплечье,
и вот уже всю руку и еще ногу. А ее волосы... - она провела по своим
волосам, спадающим на плечи. - Ее волосы свободно всплывают и
распускаются, как цветы в воде. У нее голубые глаза, но они закрыты...
На улице стемнело. Джулия продолжала вышивать, а Анна все говорила и
говорила. Она рассказывала, как поднимается вода и увлекает за собой
женщину, приподнимает ее, ставит вертикально.
- И женщина не противится, отдаваясь во власть воде. Она так долго
лежала без движения и теперь готова начать ту жизнь, которую подарит ей
вода. Немного в стороне мужчина тоже приподнимается водой.
И Анна подробно рассказывает, как потоки медленно сближают их обоих.
- Вода открывает им глаза. Вот уже они могут видеть друг друга, но
еще не видят. Они кружатся в водовороте, не касаясь один другого. - Анна
повернула голову, ее глаза были закрыты. - И вот их взгляды встречаются. В
них вспыхивает фосфорический огонек. Они улыбаются... Они протягивают друг
другу руки...
Джулия оторвалась от вышивания и пристально посмотрела на сестру:
- Хватит!
- Поток заставляет их коснуться друг друга, поток соединяет их. О,
это самое совершенство любви - два тела, покачиваемые водой, очищающей,
освежающей. Это совсем безгрешная любовь...
- Анна! Прекрати сейчас же!
- Ну, что ты! - обернулась к ней Анна. - Они же не думают ни о чем,
правда? Они глубоко внизу, и им нет до нас дела.
Положив одну руку на другую, она мягко перебирала ими. Свет уличного
фонаря, падавший на ее руки, то и дело прерывался потоками дождя и
создавал впечатление, что они действительно находились в подводном мире.
Между тем, Анна продолжала, как бы в полусне.
- Он высокий и безмятежный, широко раскинул руки. - Она жестом
показала, как высок и легок он был в воде. - А она - маленькая, спокойная
и какая-то расслабленная. Они мертвы, им некуда спешить, и никто не может
приказать им ничего. Их ничто не волнует, не заботит. Они спрятались от
всего мира в своей трубе. Они касаются друг друга руками, губами, а когда
их выносит на перекресток труб, встречный поток тесно соединяет их... Они
плывут рука в руке, покачиваясь на поверхности, и кружатся в водоворотах,
неожиданно их подхватывающих, - она провела руками по стеклу,
забрызганному дождем. - Они плывут к морю, а позади тянутся трубы,
трубы... они плывут под всеми улицами - Гриншоу, площадь Эдмунта,
Вашингтон, Мотор-Сити, Океан-Сайд и, наконец, океан. Они проплывают под
табачными лавками и пивными, под магазинами, театрами, железнодорожными
станциями, под ногами у тысяч людей, которые даже не знают или не думают
об этой трубе...
Голос Анны осекся. Она замолчала, потом спокойно продолжала:
- Но вот день проходит, гроза уносится прочь. Дождь кончается, сезон
дождей позади, - она, казалось, была разочарована этим. - Вода убегает в
океан, медленно опуская мужчину и женщину на пол трубы, - она опустила
руки на колени, не отрывая глаз от них. - Вода уходит и забирает с собой
ту жизнь, которую дала этим двоим. Они ложатся рядом, бок о бок. Где-то
наверху восходит и заходит солнце, а у них вечная ночь. Они спят в
блаженной тишине. До следующего дождя.
Ее руки лежали на коленях ладонями вверх.
- Красивый мужчина, красивая женщина... - пробормотала она, наклонив
голову и зажмурив глаза. Внезапно Анна выпрямилась и посмотрела на сестру.
- Ты знаешь, кто это? - горько улыбнулась она.
- Джулия не ответила, она с ужасом смотрела на сестру, бледная, с
трясущимися губами.
- Мужчина - это Френк, вот кто! А женщина - это я! - почти выкрикнула
Анна.
- Анна! Что ты...
- Да, Френк там!
- Но Френк пропал несколько лет назад, и уж, конечно, он не там,
Анна!
- Он, наверное, очень одинокий человек, который никогда, нигде не
путешествовал.
- Откуда ты знаешь?
- Он так похож на человека, который никогда не путешествовал, но
очень бы хотел этого. Это видно по его глазам.
- Так ты знаешь, как он выглядит?
- Да, очень больной, очень красивый. Знаешь, как болезнь делает
человека красивым? Она подчеркивает тончайшие черты его лица.
- И он умер?
- Да! Пять лет назад, - Анна говорила медленно и распевно, опуская и
поднимая ресницы и в такт со словами. Казалось, она собирается рассказать
длинную, одной ей известную историю, начав ее медленно, а затем все
быстрее и быстрее, пока не достигнет кульминации с широко раскрытыми
глазами и дрожащими губами. Но сейчас было медленное начало, хотя в ее
голосе слышались приглушенные нервные нотки.
- Пять лет назад этот человек шел по улице. Он знал, что ему еще
много дней придется ходить по той же самой улице. Он подошел к крышке
люка, похожей на железную вафлю, заглянул туда и услышал, как внизу, под
его ногами, шумит подземная река, как она несется прямо к морю. - Анна
вытянула руку вперед. - Он медленно наклонился, отодвинул крышку люка и
увидел несущийся поток и металлические ступеньки, уходящие в него. Тогда
он подумал о ком-то, кого он очень хотел любить, но не мог. И пошел вниз
по ступенькам, пока не скрылся совсем...
- А как насчет нее? - спросила Джулия, перекусывая нитку. - Когда она
умерла?
- Я точно не знаю. Она какая-то новенькая. А может быть она умерла
только что... Но она мертвая. Удивительно прекрасная и мертвая. - Анна
восхитилась образом, возникшем у нее в сознании. - Только смерть может
сделать женщину действительно красивой. Вся она становится воздушной, и
волосы ее тончайшими нитями развеваются в воде. Никакие школы танцев не
могут придать женщине такой легкости, грациозности, изящества. - Анна
сделала рукой жест, выражавший утонченную грациозность.
- Он ждал ее пять лет. Но до сих пор она не знала, где он. Но теперь
они вместе и останутся вместе навсегда... Когда пойдут дожди, они оживут.
А во время засухи они будут отдыхать - лежать в укромных нишах, как
японские кувшинки - старые, засохшие, но величавые в своей отрешенности.
Джулия поднялась и зажгла еще одну лампу.
Теперь Анна обращалась ни к кому - ко всем сразу - к Джулии, окну,
стене, улице.
- Бедный Френк, - говорила она, глотая слезы. - Я не знаю, где он. Он
нигде не мог найти себе места в этой жизни. Его мать отравила ему все
существование! И он увидел трубу и понял, что там хорошо и спокойно. О,
бедный Френк! Бедная Анна, бедная я, бедная! Джулия, ну почему я не
удержала его, пока он был со мной! Почему я не вырвала его у матери!
- Замолчи! Замолчи сейчас же, и чтобы я этого больше не слышала!
Анна повернулась к окну и, тихонько всхлипывая, положила руку на
стекло. Через несколько минут она услышала, как сестра спросила:
- Ты кончила?
- Что?
- Если ты кончила реветь, то иди сюда и помоги мне, а то я не
справлюсь до утра.
Анна подняла голову и подсела к сестре.
- Ну что там?
- Здесь, и вот здесь, - показала Джулия.
Анна взяла иголку и села поближе к окну. Сумерки сгущались, темнота
усиливалась дождем, и только вспыхивающие время от времени молнии освещали
крышку люка на мостовой.
Примерно полчаса они работали молча. Джулия почувствовала, что у нее
слипаются глаза. Она сняла очки и откинулась в своем кресле. Буквально
через тридцать секунд она открыла глаза, потому что хлопнула входная дверь
и послышались чьи-то торопливые удаляющиеся шаги.
- Кто там? - спросила Джулия, нащупывая свои очки. - Кто-то стучался,
Анна?
Она, наконец, одела очки и с ужасом уставилась на пустой стул, на
котором только что сидела Анна.
- Анна! - она вскочила и бросилась в сени. Дверь была распахнута, и
дождь злорадно стучал по полу.
- Она просто вышла на минутку, - дрожащим голосом сказала Джулия,
близоруко вглядываясь в темноту. - Она сейчас вернется, правда, Анна,
дорогая! Ну ответь же мне, сестренка!
Крышка люка на мостовой приподнялась и опустилась. Дождь продолжал
выстукивать на ней свой ритм.
УЛЫБАЮЩЕЕСЯ СЕМЕЙСТВО
Самым замечательным свойством дома была полнейшая тишина. Когда
мистер Грапин входил, хорошо смазанная дверь захлопывалась за ним
беззвучно, как во сне. Двойной ковер, который он сам постелил недавно,
полностью поглощал звуки шагов. Водосточные желоба и оконные переплеты
были укреплены так надежно, что не скрипнули бы в самую ужасную бурю. Все
двери в комнатах закрывались новыми прочными крюками, а отопительная
система беззвучно выдыхала струю теплого воздуха на отвороты брюк мистера
Грапина, который согревался в этот промозглый вечер.
Оценив царившую вокруг тишину тончайшим инструментом, находившимся в
его маленьких ушах, Грапин удовлетворенно кивнул, ибо безмолвие было
абсолютным и совершенным. А ведь бывало, по ночам в доме бегали крысы.
Приходилось ставить капканы и класть отравленную еду, чтобы заставить их
замолчать. Даже дедушкины часы были остановлены. Их могучий маятник
неподвижно застыл в гробу из стекла и кедра.
ОНИ ждали его в столовой. Он прислушался - ни звука, хорошо. Даже
отлично. Значит они научились вести себя тихо. Иногда приходится учить
людей. Но урок не пошел зря - в столовой не слышно даже звона вилок и
ножей. Он снял свои теплые перчатки, повесил на вешалку пальто и на
мгновение задумался о том, что нужно сделать. Затем он решительно прошел в
столовую, где за столом сидели четыре индивида, не двигаясь и не произнося
ни слова. Единственным звуком, нарушившим тишину, был слабый шорох его
ботинок по толстому ковру.
Как обычно он остановил свой взгляд на женщине, сидевшей во главе
стола. Проходя мимо, он взмахнул пальцами около ее щеки. Она не моргнула.
Тетя Роза сидела прямо и неподвижно. А если с пола поднималась вдруг
случайная пылинка, следила ли она за ней взглядом? А если бы пылинка
попала ей на ресницу, дрогнули бы ее веки? Сжались бы мышцы, моргнули бы
глаза? Нет! Руки тети Розы лежали на столе, высохшие и желтые, как у
манекена. Ее тело утопало в широком льняном платье. Ее груди не обнажались
годами ни для любви, ни для кормления младенца. Они были как мумии,
запеленутые в холстины и погребены навечно. Тощие ноги тети Розы были
одеты в глухие высокие ботинки, уходившие под платье. Линии ее ног под
платьем придавали ей еще большее сходство с манекеном, ибо оттуда как бы
начиналось восковое ничто.
Тетя Роза сидела, уставившись прямо на мистера Грапина. Он насмешливо
помахал рукой перед ее носом - над верхней губой у нее собиралась пыль,
образуя подобие маленьких усиков!
- Добрый вечер, тетушка Рози! - сказал Грапин, поклонившись. - Добрый
вечер, дядюшка Дэйм.
"И ни единого слова", - подумал он. - "Ни единого слова!"
- А, добрый вечер, кузина Лейла, и вам, кузен Лестер, - поклонился он
снова.
Лейла сидела слева от тетушки. Ее золотистые волосы завивались, как
медная стружка под токарным станком. Лестер сидел напротив нее, и волосы
его торчали во все стороны. они были почти детьми, ему было 14 лет, ей -
16. Дядя Дэйм, их отец ("отец" - что за дурацкое слово!) сидел рядом с
Лейлой у боковой ниши, потому что тетушка Роза сказала, что если он сядет
во главе стола, ему продует шею из окна. Ох, уж эта тетушка Роза!
Грапин пододвинул к себе свободный стул и сел, поставив локти на
скатерть.
- Я должен с вами поговорить, - сказал он. - Это очень важно. Надо
кончать с этим делом оно и так уже затянулось. Я влюблен. Да, да, я
говорил вам уже. В тот день, когда я заставлял вас улыбаться, помните?
Четыре человека, сидевших за столом, не моргнули глазом и не
пошевелились.
Тот день, когда он заставлял их улыбаться Воспоминания нахлынули на
Грапина:
Это было две недели назад. Он пришел домой, вошел в столовую,
посмотрел на них и сказал:
- Я собираюсь жениться.
Они замерли с таким выражением лиц, как будто кто-то только что выбил
окно.
- Что ты собираешься? - воскликнула тетушка.
- Жениться на Алисе Джейн Беллард, - твердо сказал он.
- Поздравляю, - сказал дядюшка Дэйм, глядя на свою жену. - Но я
полагаю... А не слишком ли рано, сынок? - он закашлялся и снова и снова
посмотрел на свою жену. - Да, да. Я думаю, это немного рано. Я не
советовал бы тебе это сейчас.
- Дом в жутком состоянии, - сказала тетушка Роза. - Нам и за год не
привести его в порядок.
- Это я слышал от вас и в прошлом году, и в позапрошлом, - сказал
Грапин. - В конце концов, это мой дом!
При этих словах челюсть у тети Розы отвисла.
- В благодарность за все эти годы, выбросить нас...
- Да никто не собирается вас выбрасывать! - раздражаясь закричал
Грапин.
- Ну, Роза... - начал было дядя Дэйм.
Тетушка Роза опустила руки.
- После всего, что я сделала...
В этот момент Грапин понял, что им придется убраться, всем им.
Сначала он заставит их улыбаться, а затем, позже, он выбросит их, как
мусорное ведерко. Он не мог привести Алису Джейн в дом, полных таких
тварей. В дом, где тетушка Роза не дает ему и шагу ступить, где ее дети
вечно строят ему всякие пакости, и где дядюшка (подумаешь, бакалавр!)
вечно вмешивается в его жизнь со своими дурацкими советами.
Грапин смотрел на них в упор.
Это они виноваты, что его жизнь и его любовь складывается так
неудачно. Если бы не они, его грезы о пылком и страстном женском теле
могли бы стать явью. У него был бы свой дом - только для него и для Алисы.
Для Алисы Джейн. Дядюшке, тете и кузенам придется убраться. И немедленно.
Иначе еще лет двадцать ждать, пока тетя Роза соберет свои старые чемоданы
и фонограф Эдисона. А Алисе Джейн уже пора въехать сюда. Глядя на них,
Грапин схватил нож, которым тетушка обычно нарезала мясо...
Голова Грапина качнулась, и он открыл глаза. Э, да он, кажется,
задремал, задумавшись.
Все это было уже две недели назад. Уже две недели назад, в этот самый
вечер, был разговор о женитьбе, переезде, Алисе Джейн. Две недели назад он
заставил их улыбаться. Сейчас, возвратившись из своих воспоминаний, он
улыбнулся молчаливым неподвижным фигурам, сидевшим вокруг стола, они
вежливо улыбались ему в ответ.
- Я ненавижу тебя. Ты старая сука, - сказал Грапин, глядя в упор на
тетушку Розу. - Две недели назад я не отважился бы это сказать. А
сегодня... - Он повернулся на стуле. - Дядюшка Дэйм! Позволь, сегодня Я
дам ТЕБЕ совет, старина... - Он поговорил еще немного в том же духе, затем
схватил десертную ложку и притворился, что ест персики с пустого блюда. Он
уже поел в ресторане - мясо с картофелем, кофе, пирожное, но теперь он
наслаждался маленьким спектаклем, делая вид, что поглощает десерт.
- Итак, сегодня вы навсегда выметаетесь отсюда. Я ждал уже целых две
недели и все продумал. Кстати, я думаю, что задержал вас здесь так долго
потому, что хотел присмотреть за вами. Когда вы уберетесь, я же не знаю...
- в его глазах промелькнул страх. - А вдруг вы будете шататься вокруг и
шуметь по ночам; я бы этого не вынес. Я не могу терпеть шума в этом доме,
даже если Алиса въедет сюда...
Двойной ковер, толстый и беззвучный, действовал успокаивающе.
- Алиса хочет переехать послезавтра. Мы поженимся.
Тетя роза зловеще подмигнула ему, выражая сомнение его словам.
- Ах! - воскликнул Грапин, подскочив на стуле. Затем, глядя на
тетушку, он медленно опустился. Губы его дрожали, но вот он расслабился и
нервно рассмеялся. - Господи, да это муха.
Муха продолжала свой путь на желтой щеке тети Розы, потом улетела. но
почему она выбрала такой момент, чтобы помочь выразить тете Розе свое
недоверие.
- Ты сомневаешься, что я смогу когда-нибудь жениться, тетушка?
Думаешь, я не способен к браку, любви и исполнению брачных обязанностей?
Думаешь, я не дозрел, чтобы совокупиться с женщиной? Думаешь, я мальчишка,
несмышленыш? Ну, что же, ладно!
Он покачал головой и с трудом успокоил себя. - Да брось, ты? Это же
просто муха, а разве может муха сомневаться в любви? Или ты уже не можешь
отличить муху от подмигивания? Проклятье! - Он оглядел всех четверых. - Я
растоплю печку пожарче. Через час я от вас избавлюсь, раз и навсегда.
Понятно? Хорошо. Я вижу, вы все поняли.
На улице начался дождь, холодные потоки бежали с крыши. Грапин
раздраженно посмотрел в окно. Шум дождя - единственное, что он не мог
убрать. Для него бесполезно было покупать масло, петли, крючки. Можно бы
обтянуть крышу мягкой тканью, но он будет барабанить по земле чуть дальше.
Нет, шум дождя не убрать. А сейчас ему, как никогда в жизни нужна тишина:
каждый звук вызывал страх. Поэтому каждый звук надо заглушить, устранить.
Дробь дождя напоминала нетерпеливого человека, постукивавшего костяшками
пальцев...
Грапина снова охватили воспоминания. Он вспомнил остаток того часа,
когда две недели назад он заставил их улыбаться...
Он взял нож, чтобы разрезать лежавшую на блюде курицу. Как обычно,
когда семейство собиралось вместе, все сидели с постными скучными рожами.
Если детям вздумалось улыбнуться, тетушка Роза давила их улыбки, как
мерзких клопов.
Тетушке Розе не нравилось, когда он держал локти на скатерти, когда
резал курицу. "Да и нож, - сказала она, - давно уже следовало бы
поточить".
Вспомнив об этом сейчас, он рассмеялся. А вот в тот вечер он
добросовестно и покорно поводил ножиком по точильному бруску и снова
принялся за курицу. Посмотрев на их напыщенные, тоскливые рожи, он замер и
вдруг поднял нож и презрительно заявил:
- Да почему же вы, черт побери, никогда не улыбнетесь?! Я заставлю
вас улыбаться!
Несколько раз он поднял нож, как волшебную палочку и - о, чудо - все
они заулыбались.
Тут он оборвал свои воспоминания, смял, скатал их в шарик, отшвырнул
в сторону. Затем резко поднялся, прошел через столовую на кухню и оттуда
спустился по лестнице в подвал. Там топилась большая печь, которая
обогревала дом. Грапин подбрасывал уголь в печь до тех пор, пока там не
забушевало чудовищное пламя.
Затем он поднялся обратно. нужно будет позвать кого-нибудь прибраться
в пустом доме - вытереть пыль, вытрясти занавески. Новые толстые восточные
ковры надежно обеспечивали тишину, которая так нужна ему целый месяц, а
может быть, и год. Он прижал руки к ушам. А что, если с приездом Алисы
Джейн в доме возникнет шум? Ну какой-нибудь шум, где-нибудь, в
каком-нибудь месте!
Он рассмеялся. Нет, это, конечно, шутка. Такой проблемы не возникнет.
Нечего бояться, что Алиса привезет с собой шум - это же просто абсурд!
Алиса Джейн даст ему земные радости, а не раздражающую бессонницу и
жизненные неудобства.
Он вернулся в столовую. Фигуры сидели все в тех же позах, и их
индифферентность по отношению к нему нельзя было назвать невежливостью.
Грапин посмотрел на них и пошел к себе в комнату, чтобы переодеться и
приготовиться к выдворению семейки. Расстегивая запонку на манжете, он
повернул голову.
Музыка.
Сначала он не придал этому значения. Потом он медленно поднял голову
к потолку, и лицо его побледнело. Наверху слышалась монотонная музыка, и
это вселяло в него ужас, как будто кто-то перебирал одну струну на арфе. И
в полной тишине, окутывавшей дом, эти слабые звуки были такими же
чудовищными, как сирена полицейской машины на улице.
Дверь распахнулась под его руками, как от взрыва. Ноги сами несли его
наверх, а перила винтовой лестницы, как длинные полированные змеи,
извивались в его цепких руках. Сначала он спотыкался от ярости, но потом
набрал скорость, и если бы перед ним внезапно выросла стена, он не
остановился бы, пока не увидел бы на ней кровь и следы царапин от своих
ногтей.
Он чувствовал себя как мышь, очутившаяся в колоколе. Колокол гремит,
и от его грохота некуда спрятаться. Это сравнение захватило его, как бы
связало пуповиной с раздававшимися сверху звуками, которые были все ближе
и ближе.
- Ну, подожди! - закричал Грапин. - В моем доме не может быть никаких
звуков! Вот уже две недели! Я так решил!
Он вломился на чердак.
Облегчение может довести до истерики. Капли дождя падали из
крошечного отверстия в крыше в высокую вазу для цветов, усиливающую звук,
как резонатор. Одним ударом он превратил вазу в груду осколков.
У себя в комнате он надел старую рубашку и потертые брюки, и довольно
улыбнулся. Музыка закончилась, дырка заделана, ваза разбита. В доме
воцарилась тишина. О, тишина бывает самых разных оттенков: есть тишина
летних ночей. Строго говоря, это не тишина, а наслоение арий насекомых,
скрипа лампочек в уличных фонарях, шелеста листьев. Такая тишина делает
слушателя вялым и расслабленным. нет, это не тишина! А вот зимняя тишина -
гробовое безмолвие. Но она приходяща - готова разорваться по первому
плевку весны. И потом она как бы звучит внутри самой себя. Мороз
заставляет позвякивать ветки деревьев, и эхом разносит дыхание или слово,
сказанное в полночь. Нет, об этой тишине тоже не стоит говорить!
Есть и другие виды тишины. Например, молчание между двумя
влюбленными, когда слова уже не нужны. Щеки его покраснели, и он открыл
глаза. Это наиболее приятный вид тишины. Правда, не совсем полный, потому
что женщины всегда все портят и просят прижаться посильнее, или наоборот,
не давить так сильно. Он улыбнулся. Но с Алисой Джейн этого не будет: он
уже все познал - все было прекрасно.
Шепот.
Он надеялся, что соседи не слышали его идиотских криков. Слабый
шепот.
Да, о тишине... Лучший вид тишины постигаешь в себе самом. Там не
может быть хрустального позвякивания мороза или электрического жужжания
насекомых. Мозг отрешается от всех внешних звуков, и ты начинаешь слышать,
как клетки притираются в твоем теле.
Шепот.
Он покачал головой. "Нет и не может быть никакого шепота в моем
доме!" Пот выступил на его лице, челюсть опустилась, глаза вздулись в
глазницах.
Снова шепот.
- Говорю тебе, я женюсь, - вяло произнес он.
- Ты лжешь, - ответил шепот.
Его голова опустилась, подбородок упал на грудь.
- Ее зовут Алиса Джейн, - невнятно произнес он пересохшими губами.
Один глаз его часто замигал, как будто подавая сигналы неведомому гостю. -
Ты не можешь заставить меня перестать любить ее. Я люблю ее.
Шепот.
Ничего не видя перед собой, он сделал шаг вперед и почувствовал струю
теплого воздуха перед собой у ног. Воздух выходил из решетки вентилятора,
который гнал его от печи.
Шепот. Так вот откуда этот шепот.
Когда он шел в столовую, в дверь постучали. Он замер.
- Кто там?
- Мистер Грапин?
- Да, это я.
- Откройте, пожалуйста.
- А кто вы?
- Полиция, - ответил все тот же голос.
- Что вам нужно? Не мешайте мне ужинать.
- Нам нужно поговорить с вами. Звонили ваши соседи. говорят, они уже
две недели не видят ваших родственников, а сегодня слышали какие-то крики.
- Уверяю вас, что все в порядке, - он попробовал рассмеяться.
- Тогда, - продолжал голос с улицы, - мы убедимся и уйдем. Откройте,
пожалуйста.
- Мне очень жаль, - не согласился Грапин, - но я очень устал и очень
голоден. Приходите завтра. Я поговорю с вами, если хотите.
- Мы настаиваем, мистер Грапин. Открывайте!
Они начали стучать в дверь. Не говоря ни слова, Грапин двинулся в
столовую. там он уселся на свободный стул и заговорил, сначала медленно,
потом быстрее:
- Шпики у дверей. Ты поговоришь с ними, тетя Роза. Ты скажешь им, что
все в порядке, и чтобы они убирались. а вы все ешьте и улыбайтесь, тогда
они сразу уйдут. Ты ведь поговоришь с ними, правда, тетя Роза? А теперь я
что-то должен сказать вам.
Неожиданно несколько горячих слез упало из его глаз. Он внимательно
смотрел, как они расплылись и впитались скатертью.
Я никого не знаю по имени Алиса Беллард. Я никогда никого не знал с
таким именем. Я говорил, что люблю ее и хочу жениться на ней только, чтобы
заставить вас улыбаться. Да, да, только по этой причине. Я никогда не
собирался заводить себе женщину и, уверяю вас, никогда не завел бы.
Передайте мне, пожалуйста, кусочек хлеба, тетя Роза.
Входная дверь затрещала и распахнулась. Послышался тяжелый топот.
Несколько полицейских вбежали в столовую и замерли в нерешительности.
Возглавлявший их инспектор поспешно снял шляпу.
- О, прошу прощения, - начал извиняться он. - Мы не хотели нарушать
ваш ужин. Мы просто...
Шаги полицейских вызвали легкое сотрясение пола. Но даже этого
сотрясения хватило на то, чтобы тела тетушки Розы и дядюшки Дэйма
повалились на ковер. Горло у них было перерезано полумесяцем - от уха до
уха. Это вызывало на их лицах, как и на лицах сидевших за столом детей,
жуткое подобие улыбок. Улыбок манекенов, которые приветствовали вошедших,
и все объяснили им простой гримасой.
НАКАЗАНИЕ БЕЗ ПРЕСТУПЛЕНИЯ
- Вы хотите убить свою жену? - спросил темноволосый человек, сидевший
за письменным столом.
- Да. То есть нет... Не совсем так. Я хотел бы...
- Фамилия, имя?
- Ее или мои?
- Ваши.
- Джордж Хилл.
- Адрес?
- Одиннадцать, Саут Сент-Джеймс, Гленвью.
Человек бесстрастно записывал.
- Имя вашей жены?
- Кэтрин.
- Возраст?
- Тридцать один.
Вопросы сыпались один за другим. Цвет волос, глаз, кожи, любимые
духи, какая она на ощупь, размер одежды...
- У вас есть ее стереофотоснимок? А пленка с записью голоса? А, я
вижу, вы принесли. Хорошо. Теперь...
Прошел целый час. Джорджа Хилла уже давно прошиб пот.
- Все, - темноволосый человек встал и строго посмотрел на Джорджа. -
Вы не передумали?
- Нет.
- Вы знаете, что это противозаконно?
- Да.
- И что мы не несем никакой ответственности за возможные последствия?
- Ради бога, кончайте скорей! - крикнул Джордж. - Вон уже сколько вы
меня держите. Делайте скорее.
Человек еле заметно улыбнулся.
- На изготовление куклы - копии вашей жены потребуется три часа. А вы
пока вздремните - это вас немного успокоит. Третья зеркальная комната
слева по коридору свободна.
Джордж медленно, как оглушенный, пробрел в зеркальную комнату. Он лег
на синюю бархатную кушетку, и давление его тела заставило вращаться
зеркала на потолке. Нежный голос запел: "Спи... спи... спи..."
- Кэтрин, я не хотел идти сюда. Это ты, ты заставила меня... Господи,
я не хочу тут оставаться. Хочу домой... не хочу убивать тебя... - сонно
бормотал Джордж.
Зеркала бесшумно вращались и сверкали.
Он уснул.
Он видел во сне, что ему снова сорок один год, он и Кэти бегают по
зеленому склону холма, они прилетели на пикник, и их вертолет стоит
неподалеку. Ветер развевает золотые волосы Кэти, она смеется. Они с Кэти
целуются и держат друг друга за руки и ничего не едят. Они читают стихи;
только и делают, что читают стихи.
Потом другие картины. Полет, быстрая смена красок. Они летят над
Грецией, Италией, Швейцарией - той ясной, долгой осенью 1997 года! Летят и
летят без остановок!
И вдруг - кошмар, Кэти и Леонард Фелпс, Джордж вскрикнул во сне. Как
это случилось? Откуда вдруг взялся Фелпс? Почему он вторгся в их мир?
Почему жизнь не может быть простой и доброй? Неужели все это из-за разницы
в возрасте? Джорджу под пятьдесят, а Кэти молода, так молода! Почему,
почему?..
Эта сцена навсегда осталась в его памяти. Леонард Фелпс и Кэти в
парке, за городом. Джордж появился из-за поворота дорожки как раз в тот
момент, когда они целовались.
Ярость. Драка. Попытка убить Фелпса.
А потом еще дни, и еще кошмары..
Джордж проснулся в слезах.
- Мистер Хилл, для вас все приготовлено.
Неуклюже он поднялся с кушетки. Увидел себя в высоких и неподвижных
теперь зеркалах. Да, выглядит он на все пятьдесят. Это была ужасная
ошибка. Люди более привлекательные, чем он, брали себе в жены молодых
женщин и потом убеждались, что они неизбежно ускользают из их объятий,
растворяются, словно кристаллики сахара в воде. Он злобно разглядывал
себя. Чуть-чуть толстоват живот. Чуть-чуть толстоват подбородок. Многовато
соли с перцем в волосах и мало в теле...
Темноволосый человек ввел его в другую комнату.
У Джорджа перехватило дыхание.
- Но это же комната Кэти!
- Фирма старается максимально удовлетворять запросы клиентов.
- Ее комната! До мельчайших деталей!
Джордж Хилл подписал чек на десять тысяч долларов. Человек взял чек и
ушел.
В комнате было тихо и тепло.
Джордж сел и потрогал пистолет в кармане. Да, куча денег... Но
богатые люди могут позволить себе роскошь "очищающего убийства". Насилие
без насилия. Смерть без смерти. Ему стало легче. Внезапно он успокоился.
Он смотрел на дверь. Наконец-то приближается момент, которого он ждал
целых полгода. Сейчас все будет кончено. Через мгновение в комнату войдет
прекрасный робот, марионетка, управляемая невидимыми нитями, и...
- Здравствуй, Джордж.
- Кэти!
Он стремительно повернулся.
- Кэти! - вырвалось у него.
Она стояла в дверях за его спиной. На ней было мягкое как пух зеленое
платье, на ногах - золотые плетеные сандалии. Волосы светлыми волнами
облегали шею, глаза сияли ясной голубизной.
От потрясения он долго не мог выговорить ни слова. Наконец сказал:
- Ты прекрасна.
- Разве я когда-нибудь была иной?
- Дай мне поглядеть на тебя, - сказал он медленно чужим голосом.
Он простер к ней руки, неуверенно, как лунатик. Сердце его глухо
колотилось. Он двигался тяжело, будто придавленный огромной толщей воды.
Он все ходил, ходил вокруг нее, бережно прикасаясь к ее телу.
- Ты что, не нагляделся на меня за все эти годы?
- И никогда не нагляжусь... - сказал он, и глаза его налились
слезами.
- О чем ты хотел говорить со мной?
- Подожди, пожалуйста, немного подожди.
Он сел, внезапно ослабев, на кушетку, прижал дрожащие руки к груди.
Зажмурился.
- Это просто непостижимо. Это тоже кошмар. Как они сумели сделать
тебя?
- Нам запрещено говорить об этом. Нарушается иллюзия.
- Какое-то колдовство.
- Нет, наука.
Руки у нее были теплые. Ногти - совершенны, как морские раковины. И
нигде ни малейшего изъяна, ни единого шва. Он глядел на нее, и ему
вспоминались слова, которые они так часто читали вместе в те счастливые
дни: "О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои
голубиные под кудрями твоими... Как лента алая губы твои, и уста твои
любезны... Два соска твои как двойники молодой серны, пасущиеся между
лилиями... Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе".
<Здесь и дальше цитаты из "Песни песней">
- Джордж!
- Что? - Глаза у него были ледяные.
Ему захотелось поцеловать ее.
"...Мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно
благоуханию Ливана".
- Джордж!
Оглушительный шум в ушах. Комната перед глазами пошла ходуном.
- Да, да, сейчас, одну минуту... - Он затряс головой, чтобы
вытряхнуть из нее шум.
"О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дочь княжеская! Округление
бедер твоих как ожерелье, дело рук искусного художника..."
- Как им это удалось? - вскричал он.
Так быстро! За девять часов, пока он спал. Как это они - расплавили
золото, укрепили тончайшие часовые пружинки, алмазы, блестки, конфетти,
драгоценные рубины, жидкое серебро, медные проволочки? А ее волосы? Их
спряли металлические насекомые? Нет, наверно, золотисто-желтое пламя
залили в форму и дали ему затвердеть...
- Если ты будешь говорить об этом, я сейчас же уйду, - сказала она.
- Нет-нет, не уходи!
- Тогда ближе к делу, - холодно сказала она. - Ты хотел говорить со
мной о Леонарде.
- Подожди, об этом немного позже.
- Нет, сейчас, - настаивала она.
В нем уже не было гнева. Все как будто смыло волной, когда он увидел
ее. Он чувствовал себя гадким мальчишкой.
- Зачем ты пришел ко мне? - спросила она без улыбки.
- Прошу тебя...
- Нет, отвечай. Если насчет Леонарда, то ты же знаешь, что я люблю
его.
- Замолчи! - Он зажал уши руками.
Она не унималась:
- Тебе отлично известно, что я сейчас все время с ним. Я теперь бываю
с Леонардом там, где бывали мы с тобой. Помнишь лужайку на Монте-Верде? Мы
с ним были там на прошлой неделе. Месяц назад мы летали в Афины, взяли с
собой ящик шампанского.
Он облизал пересохшие губы.
- Ты не виновата, не виновата! - Он вскочил и схватил ее за руки. -
Ты только что появилась на свет, ты - не она. Виновата она, не ты. Ты
совсем другая.
- Неправда, - сказала женщина. - Я и есть она. Я могу поступать
только так, как она. Во мне нет ни грамма того, чего нет в ней.
Практически мы с ней одно и то же.
- Но ты же не вела себя так, как она.
- Я вела себя именно так. Я целовала его.
- Ты не могла, ты только что родилась!
- Да, но из ее прошлого и из твоей памяти.
- Послушай, - умолял он, тряся ее, пытаясь заставить себя слушать, -
может быть, можно... Может быть, можно... ну, заплатить больше денег? И
увезти тебя отсюда? Мы улетим в Париж, в Стокгольм, куда хочешь!
Она рассмеялась.
- Куклы не продаются. Их дают только напрокат.
- Но у меня есть деньги!
- Это уже пробовали, давным-давно. Нельзя. От этого люди сходят с
ума. Даже то, что делается, незаконно, ты же знаешь. Мы существуем потому,
что власти смотрят на нас сквозь пальцы.
- Кэти, я хочу одного - быть с тобой.
- Это невозможно - ведь я та же самая Кэти, вся до последней клетки.
А потом, мы остерегаемся конкуренции. Кукол не разрешается вывозить из
здания фирмы: при вскрытии могут разгадать наши секреты. И хватит об этом.
Я же предупреждала тебя: об этом говорить не надо. Уничтожишь иллюзию.
Уходя, будешь чувствовать себя неудовлетворенным. Ты ведь заплатил - так
делай то, зачем пришел сюда.
- Но я не хочу убивать тебя.
- Часть твоего существа хочет. Ты просто подавляешь в себе это
желание, не даешь ему прорваться.
Он вынул пистолет из кармана.
- Я старый дурак. Мне не надо было приходить сюда... Ты так
прекрасна!
- Сегодня вечером я снова встречусь с Леонардом.
- Замолчи.
- Завтра утром мы улетаем в Париж.
- Ты слышала, что я сказал?
- А оттуда в Стокгольм. - Она весело рассмеялась и потрепала его по
подбородку: - Вот так, мой толстячок.
Что-то зашевелилось в нем. Он побледнел. Он ясно понимал, что
происходит: скрытый гнев, отвращение, ненависть пульсировали в нем, а
тончайшие телепатические паутинки в феноменальном механизме ее головы
улавливали эти сигналы смерти. Марионетка! Он сам и управлял ее телом с
помощью невидимых нитей.
- Пухленький чудачок. А ведь когда-то был красив.
- Перестань!
- Ты старый, старый, а мне ведь только тридцать один год. Ах, Джордж,
как же слеп ты был - работал, а я тем временем опять влюбилась... А
Леонард просто прелесть, правда?
Он поднял пистолет, не глядя на нее.
- Кэти.
- "Голова его - чистое золото..." - прошептала она.
- Кэти, не надо! - крикнул он.
- "...Кудри его волнистые, черные, как ворон... Руки его - золотые
кругляки, усаженные топазами!"
Откуда у нее эти слова песни песней? Они звучат в его мозгу - как же
получается, что она их произносит?
- Кэти, не заставляй меня это делать!
- "Щеки его - цветник ароматный... - бормотала она, закрыв глаза и
неслышно ступая по комнате. - Живот его - как изваяние из слоновой
кости... Голени его - мраморные столбы..."
- Кэти! - взвизгнул он.
- "Уста его - сладость..."
Выстрел.
- "...Вот кто возлюбленный мой..."
Еще выстрел.
Она упала.
- Кэти, Кэти, Кэти!!
Он всадил в нее еще четыре пули.
Она лежала и дергалась. Ее бесчувственный рот широко раскрылся, и
какой-то механизм, уже зверски изуродованный, заставлял ее повторять вновь
и вновь: "Возлюбленный, возлюбленный, возлюбленный..."
Джордж Хилл потерял сознание.
Он очнулся от прикосновения прохладной влажной ткани к его лбу.
- Все кончено, - сказал темноволосый человек.
- Кончено? - шепотом переспросил Джордж.
Темноволосый кивнул.
Джордж бессильно глянул на свои руки. Он помнил, что они были в
крови. Он упал на пол, когда потерял сознание, но и сейчас в нем еще жило
воспоминание о том, что по его рукам потоком льется настоящая кровь.
Сейчас руки его были чисто вымыты.
- Мне нужно уйти, - сказал Джордж Хилл.
- Если вы чувствуете, что можете...
- Вполне. - Он встал. - Уеду в Париж. Начну все сначала. Звонить Кэти
и вообще ничего такого делать, наверно, не следует.
- Кэти мертва.
- Ах да, конечно, я же убил ее! Господи, кровь была совсем как
настоящая...
- Мы очень гордимся этой деталью.
Хилл спустился на лифте в вестибюль и вышел на улицу. Лил дождь. Но
ему хотелось часами бродить по городу. Он очистился от гнева и жажды
убийства. Воспоминание было так ужасно, что он понимал: ему уже никогда не
захочется убить. Даже если настоящая Кэти появилась бы сейчас перед ним,
он возблагодарил бы бога и упал, позабыв обо всем на свете, к ее ногам. Но
она была мертва. Он сделал, что собирался. Он попрал закон, и никто об
этом не узнает.
Прохладные капли дождя освежали лицо. Он должен немедленно уехать,
пока не прошло это чувство очищения. В конце концов, какой смысл в этих
"очистительных" процедурах, если снова браться за старое? Главное
назначение кукол в том и заключается, чтобы предупреждать р_е_а_л_ь_н_ы_е
преступления. Захотелось тебе избить, убить или помучить кого-нибудь, вот
и отведи душу на марионетке... Возвращаться домой нет решительно никакого
смысла. Возможно, Кэти сейчас там, а ему хотелось думать о ней только как
о мертвой - он ведь об этом должным образом позаботился.
Он остановился у края тротуара и смотрел на проносящиеся мимо машины.
Он глубоко вдыхал свежий воздух и ощущал, как постепенно спадает
напряжение.
- Мистер Хилл? - проговорил голос рядом с ним.
- Да. В чем дело?
На его руке щелкнули наручники.
- Вы арестованы.
- Но...
- Следуйте за мной. Смит, арестуйте остальных наверху.
- Вы не имеете права...
- За убийство - имеем.
Гром грянул с неба.
Без десяти девять вечера. Вот уже десять дней как льет, не
переставая, дождь. Он и сейчас поливает стены тюрьмы. Джордж высунул руку
через решетку окна, и капли дождя теперь собирались в маленькие лужицы на
его дрожащих ладонях.
Дверь лязгнула, но он не пошевелился, руки его по-прежнему мокнут под
дождем. Адвокат глянул на спину Хилла, стоявшего на стуле у окна, и
сказал:
- Все кончено. Сегодня ночью вас казнят.
- Я не убийца. Это была просто кукла, - сказал Хилл, прислушиваясь к
шуму дождя.
- Таков закон, и ничего тут не поделаешь. Вы знаете. Других ведь тоже
приговорили. Президент компании "Марионетки, инкорпорейтед" умрет в
полночь, три его помощника - в час ночи. Ваша очередь - полвторого.
- Благодарю, - сказал Хилл. - Вы сделали все, что могли. Видимо, это
все-таки было убийство, даже если убил я не живого человека. Намерение
было, умысел и план тоже. Не хватало только живой Кэти.
- Вы попали в неудачный момент, - сказал адвокат. - Десять лет назад
вам бы не вынесли смертного приговора. Через десять лет вас бы тоже не
тронули. А сейчас им нужен предметный урок - мальчик для битья. Ажиотаж
вокруг кукол принял за последний год просто фантастические размеры. Надо
припугнуть публику, и припугнуть всерьез. Иначе бог знает до чего мы можем
докатиться. У этой проблемы есть ведь и религиозно-этический аспект: где
начинается - или кончается - жизнь, что такое роботы - живые существа или
машины? В чем-то они очень близки к живым: они реагируют на внешние
импульсы, они даже мыслят. Вы же знаете - два месяца назад был издан закон
"о живых роботах". Под действие этого закона вы и подпали. Просто
неудачный момент, только и всего...
- Правительство поступает правильно, теперь мне стало ясно, - сказал
Хилл.
- Я рад, что вы понимаете позицию правосудия.
- Да. Не могут же они легализовать убийство. Даже такое условное - с
применением телепатии, механизмов и воска. С их стороны было бы лицемерием
отпустить меня безнаказанным. Я _с_о_в_е_р_ш_и_л_ преступление. И все
время с того часа чувствовал себя преступником. Чувствовал, что заслуживаю
наказания. Странно, правда? Вот как общество властвует над сознанием
человека. Оно заставляет человека чувствовать себя виновным даже тогда,
когда для этого вроде бы и нет оснований...
- Мне пора. Может быть, у вас есть какие-нибудь поручения?
- Нет, спасибо, мне ничего не нужно.
- Прощайте, мистер Хилл.
Дверь захлопнулась.
Джордж Хилл продолжал стоять на стуле у окна, сплетя мокрые от дождя
руки за решеткой. На стене вспыхнула красная лампочка, и голос из
репродуктора сказал:
- Мистер Хилл, здесь ваша жена. Она просит свидания с вами.
Он стиснул решетку руками.
"Она мертва", - подумал он.
- Мистер Хилл, - снова окликнул его голос.
- Она мертва. Я убил ее.
- Ваша жена ожидает здесь. Вы хотите ее видеть?
- Я видел, как она упала, я застрелил ее, я видел, как она упала
мертвая!
- Мистер Хилл, вы меня слышите?
- Да-да, - закричал он, колотя о стену кулаками. - Слышу! Слышу вас!
Она мертва, мертва и пусть оставит меня в покое! Я убил ее, я не хочу ее
видеть, она мертва!
Пауза.
- Хорошо, мистер Хилл, - пробормотал голос.
Красный свет погас.
В небе вспыхнула молния, озарила его лицо. Он прижался разгоряченной
щекой к прутьям решетки и долго стоял так, а дождь лил и лил. Наконец
где-то внизу открылась дверь, и из тюремной канцелярии вышли две фигуры в
плащах. Они остановились под ярким дуговым фонарем и подняли головы.
Это была Кэти. И рядом с ней Леонард Фелпс.
- Кэти!
Она отвернулась. Мужчина взял ее под руку. Они побежали под черным
дождем через дорогу и сели в низкую машину.
- Кэти! - Крича, он дергал прутья решетки, колотил кулаками по
бетонному подоконнику. - Она жива! Эй, надзиратель! Я видел ее. Она жива!
Я не убил ее, меня можно отпустить на свободу! Я никого не убивал, это все
шутка, ошибка, я видел, видел ее! Кэти, вернись, скажи им, что ты жива!
Кэти!
В камеру вбежали надзиратели.
- Вы не смеете казнить меня! Я не совершил никакого преступления!
Кэти жива, я только сейчас видел ее!
- Мы тоже видели ее, сэр.
- Тогда освободите меня! Освободите!
Этого не может быть, они просто сошли с ума! Он задохнулся и едва не
упал.
- Суд уже вынес свой приговор, сэр.
- Но это несправедливо!
Он подпрыгнул и вцепился в решетку, исступленно крича.
Машина тронулась с места, она увозила Кэти и Леонарда. Увозила их в
Париж, и в Афины, и в Венецию, а весной - в Лондон, летом - в Стокгольм,
осенью - в Вену.
- Кэти, вернись! Кэти, ты не можешь так со мной поступить!
Красные фары машины удалялись, подмигивая сквозь завесу холодного
дождя. Надзиратели надвинулись сзади и схватили его, а он все продолжал
кричать.
Рэй БРЭДБЕРИ
КУКОЛЬНИК
Мистер Бенедикт вышел из своего домика и остановился на крыльце,
залитом солнцем. Мимо протрусила маленькая собачонка с умными глазами -
такими умными, что мистер Бенедикт не решился встретиться с ней взглядом.
В кованных железных воротах кладбищенской ограды, около церкви, появился
мальчик; мистер Бенедикт вздрогнул под его пронизывающе любопытным
взглядом.
- Вы - похоронщик, - сказал мальчик.
Мистер Бенедикт молчал, заискивающе улыбаясь.
- Это ваша часовня? - спросил мальчик.
- Да, - ответил мистер Бенедикт.
- И все кладбище?
Мистер Бенедикт застенчиво кивнул.
- И все памятники, и могилы, и клумбы?
- Да, - с затаенной гордостью ответил мистер Бенедикт.
Действительно, все это принадлежало ему, ему одному. Удивительная
история! Бизнес, потребовавший от него тяжелого труда и бессонных ночей на
протяжении многих лет, оказался удачным. Мистер Бенедикт начал с
приобретения часовни и церковного дворика с несколькими надгробиями,
зараставшими мхом с тех пор, как городок покинула баптистская община.
Затем он построил маленький красивый мортуарий [покойницкая], - конечно
же, в готическом стиле, - и обсадил его плющом. Потом пристроил позади
маленький домик для себя. Чрезвычайно удобно было доверять усопших мистеру
Бенедикту. "Не нужна похоронная процессия! - гласило объявление в утренней
газете. - Из церкви - прямо в землю, легко, как по маслу! Используются
самые добротные материалы!"
Ребенок продолжал пристально смотреть на него, и мистер Бенедикт
затрепетал, как свеча на ветру, такой беззащитный, открытый... Все живое
заставляло его испытывать сожаление и меланхолию. Мистер Бенедикт всегда
соглашался с людьми, никогда не возражал, не говорил "нет". Кем бы вы не
были, случись вам встретить мистера Бенедикта на улице, он углубится в
изучение вашего носа, или мочек ушей, или пробора своими маленькими
диковатыми глазками, но ни за что не посмотрит вам в глаза; и будет
бережно вашу руку своими ледяными руками, словно это величайшая ценность,
все время повторяя:
- Вы совершенно, неоспоримо, безукоризненно правы...
И каждый раз, разговаривая с ним, вы чувствуете, что он не слышит ни
одного вашего слова...
Вот и сейчас, взмокший от назойливого любопытного взгляда мальчишки,
он повторял: "Ты чудесный малыш..." в ужасе, что может не понравиться
ребенку.
Наконец мистер Бенедикт спустился по ступенькам и вышел за калитку,
не бросив ни одного взгляда на маленькую покойницкую. Это удовольствие он
отложил на потом. Очень важно соблюдать правильную последовательность
действий. Рано думать о мертвецах, ожидающих прикосновения его искусных
рук. Мистер Бенедикт неукоснительно следует заведенному порядку.
Он хорошо знал как довести себя до бешенства. До полудня он бродил по
улицам маленького городка, позволяя живым согражданам подавлять его своим
превосходством; он погружался в свою беззащитность, тонул в ней, заливался
потом, сердце и мозг сжимались дрожащими узлами.
Он остановился поговорить с мистером Роджерсом, аптекарем; и сберег,
сохранил в себе все оскорбительные интонации, насмешки, пренебрежение.
Мистер Роджерс всегда находил пару метких словечек для "могильщика".
- Ха-ха-ха, заливался мистер Бенедикт, в то время как ему хотелось
рыдать от унижения и ярости.
- Да вы сами из них, из холодных! - повторил мистер Роджерс.
- Ха-ха-ха!..
Выйдя из аптеки, мистер Бенедикт встретил мистера Стайвезанда -
подрядчика. Тот все посматривал на часы, показывая, что не собирается
долго болтать с Бенедиктом, торопясь к выгодному клиенту.
- Как дела, Бенедикт? Держу пари, у вас неплохой приработок - зубы да
ногти! Они ведь вам достаются, верно? Я угадал, а?
- Ха-ха-ха... А как ваши дела, мистер Стайвезанд?
- Послушайте Бенни, старина, отчего у вас руки такие холодные?
Ледяное пожатие! Вы что, бальзамировали фригидную бабу? Слышите, что я
сказал? - прорычал мистер Стайвезанд, хлопнув его по плечу.
- Ладно вам, ладно! - бормотал мистер Бенедикт с неясной, бесплотной
усмешкой. - Будьте здоровы!
Встреча за встречей... Мистер Бенедикт, получающий все новые пинки,
казался озером, в котором тонули, все насмешки. Люди бросали в него
галечки - ни ряби на поверхности, ни всплеска, тогда в ход шли большие
камни, кирпичи, валуны! Но озеро было бездонным - ни брызг, ни мути. Озеро
не отвечало.
Он становился все более раздраженным и беспомощным, и упрямо брел от
дома к дому, через новые встречи и ненавидел себя со зрелым, мазохистским
удовольствием. Мысль о предстоящем ночном наслаждении удерживала его на
плаву. Потому он и подвергал себя снова и снова издевательствам этих
тупых, самодовольных скотов, бережно пожимал им руки, всем своим видом
умоляя о снисхождении.
- А, это ты, мясник! - крикнул мистер Флинджер из лавки деликатесов.
- Почем у тебя солонина и маринованные мозги?
Нарастание, крещендо бессилия. С ударом литавр последнего оскорбления
мистер Бенедикт посмотрел на часы - и опрометью бросился назад, домой. Он
достиг вершины, он готов, готов к работе, и доволен собой. Мучительные
обязанности кончились, его ожидало наслаждение.
Он энергично взбежал по ступенькам мортуария. Комната казалась
занесенной снегом. В темноте под простынями угадывались белые бугры
неясных очертаний.
Дверь распахнулась.
Мистер Бенедикт, обрамленный светом, застыл на пороге; голова
горделиво откинута, одна рука поднята в приветственном жесте, вторая с
неестественной строгостью сжимает дверную ручку.
Мастер-кукольник вернулся домой.
Долго, долго он стоял на пороге своего театра. В его ушах гремели
воображаемые аплодисменты. Он не шевелился, только слегка наклонил голову,
признавая заслуженность такой встречи. Он снял пиджак, аккуратно повесил
его на шкаф, одел белый халат, с профессиональной ловкостью стянул все
завязки, затем вымыл руки, поглядывая на своих добрых, добрых друзей.
Удачная неделя; изрядный урожай. Мистер Бенедикт почувствовал что растет,
растет становится все величественней, простирается над своими владениями.
- Как Алиса! - изумленно, радостно воскликнул он. - Выше и выше! Как
интересно!
Ему никогда не удавалось преодолеть свою робость, неуверенность в
присутствии живых - только наедине с мертвыми. С удовольствием и смущением
одновременно, он чувствовал себя повелителем маленького царства - здесь
каждый должен был подчиняться ему, и сбежать не мог никто. И сейчас, как и
всегда, он ощутил облегчение и прилив жизнерадостности, он рос, рос, как
Алиса. "Ого, как высоко, как высоко... вон где голова..."
Он прохаживался между покрытыми простынями столами. Славно, будто
возвратился из кино, с вечернего сеанса: сильный, бодрый, уверенный в
себе. Такой симпатичный, воспитанный, отважный, точь-в-точь герой фильма,
ох какой голос, звучный, прочувствованный. Иногда настроение навеянное
фильмом оставалось с ним на весь вечер - до самого сна. Так чудесно, так
волшебно он себя чувствовал только в кино и здесь - в своем маленьком
холодном театре.
Он прошел между рядами столов, читая надписи на белых карточках:
- Миссис Уолтерс, мистер Смит, мисс Браун, мистер Эндрю. Добро
пожаловать всем и каждому!
- Как дела, миссис Шелмунд? - он приподнял простыню, склонившись
словно над спящим ребенком. Вы сегодня ослепительны, дорогая.
Миссис Шелмунд ни разу в жизни не перемолвилась с ним ни словом, она
плавно шествовала по улицам, словно большая, величественная статуя со
спрятанными под юбкой роликовыми коньками - такой элегантной, скользящей
была ее походка.
- Моя дорогая миссис Шелмунд, - сказал он, придвигая стул и
наклоняясь над ней с увеличительным стеклом. - Кто бы мог подумать, что у
вас такие сальные поры? Это кожная болезнь, дорогая, а все из-за жирной
пищи, жирная пища - вот причина вашей болезни. Слишком много мороженого, и
сдобных пирогов, и пирожных с кремом. Вы так гордились своим ясным умом,
миссис Шелмунд, а меня считали ничтожеством, вот как. Но ваш чудесный,
бесценный ум утонул в море из оранжада, лимонада и крем-соды...
Он начал операцию: подрезав череп по кругу, приподнял крышку и вынул
мозг. Потом взял приготовленную конфетницу и наполнил пустой череп
взбитыми сливками, прозрачными леденцами и карамельками, розовыми, белыми,
зелеными, а сверху розовым кремом сделал надпись "СЛАДКИЕ ГРЕЗЫ". Опустив
на место крышку черепа, он замаскировал следы операции гримом и пудрой.
- Ну, вот! - сказал он, и перешел к следующему столу.
- Приветствую вас, мистер Рэн. Приветствую вас! Ну, как ваши дела,
проповедник расовой ненависти, мистер Рэн? Чистый, белый, отутюженный
мистер Рэн. Чистый как снег, белый как лен, мистер Рэн, ненавидевший
евреев и негров - меньшинства, мистер Рэн, меньшинства, - он стянул
простыню. Мистер Рэн смотрел на него пустыми, стеклянными глазами. -
Мистер Рэн, взгляните на представителя презренного меньшинства - на меня.
Меньшинства беззащитных, запуганных маленьких ничтожеств, решающихся
говорить только шепотом. Знаете, что я сейчас сделаю, мой непреклонный
друг? Во-первых, выпущу вашу кровь.
Кровь стекла.
- Теперь - небольшая инъекция, так сказать бальзамирующей жидкости.
По венам мистера Рэна, чистого как снег, белого как лен, потекла
бальзамирующая жидкость.
Мистер Бенедикт беззвучно смеялся.
Кожа мистера Рэна начала темнеть; стала черной, как ночь, черной как
грязь.
Бальзамирующей жидкостью были чернила.
- Добро пожаловать, Эдмунд Ворт!
Что за тело было у этого Ворта! Мощное, с выпуклыми мускулами,
соединяющими крепкие кости, с грудью как колесо. Женщины теряли дар речи,
когда он проходил мимо, а мужчины с завистью смотрели вслед, мечтая
похитить его тело и навестить в нем свою жену. Но тело Ворта оставалось
его собственностью, и использовалось для таких развлечений, что его имя не
сходило с языка городских сплетниц.
- И, тем не менее, вы здесь, - произнес мистер Бенедикт, задумчиво
разглядывая Ворта. На минуту он погрузился в воспоминания о злоключениях
своего тела, в своем собственном прошлом.
К каким только упражнениям и уловкам он не прибегал, пытаясь добавить
хоть дюйм к своему смехотворно короткому костяку! Стремясь преодолеть
мертвенную бледность, он часами лежал на солнце, но только сгорал, и кожа
повисала неопрятными лохмотьями, становилась розовой, сырой,
чувствительной. И что он мог поделать со своими маленькими, близко
посаженными глазами (пусть даже в них и светился ум) и узким ртом? Вы
можете оставить свое жилье, выгрести и сжечь весь хлам, переехать из
трущоб, отречься от собственной матери, купить новую одежду и машину -
сменить все свое окружение. Но что делать мозгу, мечущемуся как мышь в
мышеловке? Его убивало то, что сменить было нельзя: кожа, тело, голос не
оставляли ни единого шанса попасть в тот прекрасный свободный мир, где
мужчины треплют девушек по подбородку и целуют в губы, пожимают руки
друзьям, угощают ароматными сигарами...
Задумавшись, мистер Бенедикт стоял над телом Эдмунда Ворта. Потом он
отрубил голову Ворта, примостил в гробу на маленькой подушечке, вниз
положил сто девяносто фунтов кирпичей, внутрь сорочки и костюма засунул
маленькие валики и укрыл "тело" до самого подбородка голубым бархатным
покрывалом. Само тело он засунул в камеру рефрижератора.
- Когда я умру, мистер Ворт, я оставлю указания, чтобы мою голову
похоронили вместе с вашим телом. К тому времени я подготовлю себе
помощника, согласного за хорошие деньги произвести этот кощунственный акт.
Если человек не удостоился тела, заслуживающего любви, при жизни, пусть
получит его хоть после смерти. Заранее благодарен.
Он опустил крышку гроба Эдмунда Ворта.
С тех пор, как в городе заупокойную службу стали проводить над
закрытым гробом, для проделок мистера Бенедикта открылись безграничные
возможности. Некоторых он укладывал в гроб вверх ногами, или лицом вниз,
или даже в непристойных позах. Он чудесно позабавился, когда хоронили трех
старых дев, торопившихся к кому-то на чай, и погибших в автокатастрофе.
Это были злостные сплетницы, вечно шепчущие что-то друг другу, вечно щекой
к щеке... Вот уж о чем не могли догадаться прихожане, так это о том, что
все три сплетницы ушли в землю, как при жизни, тесно прижавшись друг к
другу, в одном гробу, с последней вечной, нетленной сплетней на остывших
губах. Другие два гроба были набиты галькой, песком и тряпками. Служба
была чудесная - все присутствующие плакали. "Трое неразлучных, разлученные
смертью..." Громкие рыдания и сдержанные всхлипы.
- О, как печально, - вздыхал мистер Бенедикт.
Всегда верный справедливости, мистер Бенедикт, похоронил одного
богача нагишом. А бедняка нарядил в парчовые одежды с золотыми
пятидолларовыми монетами вместо пуговиц и двадцатидолларовыми на веках.
Знакомого юриста не стал хоронить совсем: засунул в мусоросжигатель, а
гроб набил наловленными накануне хорьками.
А вот еще одна служба: старая дева, ставшая жертвой зверского
нападения. В гробу под шелковой подстилкой были припрятаны некоторые части
тела умершего с нею одновременно старика. Она ушла, совершая ледяной акт
любви, сохраняя на лице выражение удивления.
Так мистер Бенедикт бродил по своим владениям, склоняясь над
окутанными белыми фигурами, открывая им свои тайны.
Последним оказалось тело Мерривелла Близа, глубокого старика,
подверженного приступам комы. Мистера Близа уже несколько раз признавали
мертвым, но он оживал во время приготовления к похоронам. Мистер Бенедикт
откинул простыню с лица мистера Близа. Мистер Близ широко открыл глаза.
- Ах! - мистер Бенедикт едва не свалился на стол.
- О-о! - раздался стон из-под простыни.
У мистера Бенедикта подогнулись колени, его затошнило.
- Выпустите меня отсюда! - простонал мистер Близ.
- Вы живы! - мистер Бенедикт комкал в руках угол простыни.
- О, что я слышал! - простонал старик, лежавший на столе. - Я не мог
пошевелиться, не мог прервать ваши отвратительные откровения! О, вы
ужасный человек, вы темная личность, вы чудовище, негодяй! Выпустите меня
отсюда немедленно! Я расскажу обо всем совету, и мэру, и всем, и каждому!
Ох, негодяй, негодяй! Проходимец, садист, гнусный извращенец! Погоди, я
расскажу о тебе! - у старика выступила пена на губах. - Немедленно развяжи
веревки, выпусти меня отсюда!
- Нет, - сказал мистер Бенедикт, опускаясь на колени.
- О, чудовище! - всхлипнул Мерривелл Близ. - Подумать только, что
творилось в нашем городе, а мы ничего не знали! Отпусти меня, ты,
чудовище!
- Нет, - прошептал мистер Бенедикт, пытаясь встать, и снова в ужасе
опускаясь на пол.
- Что вы говорили! Что делали!..
- Простите меня... - прошептал мистер Бенедикт.
Старик попробовал приподняться.
- Нет! - мистер Бенедикт приготовил шприц для подкожной инъекции.
- Эй, вы! - дико заорал старик, обращаясь к закутанным в белое
фигурам. - Помогите!
Он повернул голову к окну, в котором виднелись кладбищенские
памятники.
- Эй, вы, там, под камнями! Слышите? Помогите!..
Старик откинулся назад, втягивая воздух со свистом, чувствуя
приближение смерти.
- Слушайте! - бормотал он. - Он надругался над вами, и надо мной, ему
долго все сходило с рук. Остановите его! Заставьте, заставьте его
прекратить это!..
Слабея, старик втянул струйку слюны, вытекшую из угла рта. Он быстро
терял силы.
Мистер Бенедикт, потрясенный, повторял:
- Они ничего не могут мне сделать. Не могут. Я говорю вам, не могут.
- Вы, в могилах! - стонал старик. - Помогите мне! Сегодня, или
завтра, или когда-нибудь, встаньте и уничтожьте это чудовище! - из глаз
его полились слезы.
- Глупо, - беззвучно проговорил мистер Бенедикт. - Вы умираете и
несете чушь. - Мистер Бенедикт едва мог шевелить губами.
- Восстаньте! - выкрикнул старик. - Выйдите из могил!
- Прекратите, - прошептал мистер Бенедикт, - я больше не могу...
Стало совсем темно. Старик постанывал, теряя последние силы. Вдруг он
умиротворенно улыбнулся и сказал:
- Они достаточно натерпелись от вас, негодяй. Сегодня они сведут с
вами счеты.
Старик умер.
Говорят, этой ночью на кладбище прогремел взрыв. Или даже несколько
взрывов. Сверкали молнии, гудел колокол на колокольне, раскачивались
памятники, неслись яростные стоны и проклятия, что-то взлетало в воздух. В
покойницкой метались странные тени и огни, звенели бьющиеся стекла, двери
срывались с петель. А потом - выбежал мистер Бенедикт, и вдруг раздался
жуткий крик...
И настала тишина.
Горожане пришли на кладбище на следующее утро. Они обошли и
покойницкую, и часовню, и церковный дворик.
И не нашли там ничего, кроме крови, разлитой, разбрызганной всюду,
сколько хватало взгляда, сколько небеса кровоточили всю ночь напролет.
И никаких следов мистера Бенедикта.
- Где же он? - спрашивали горожане.
И сами же отвечали:
- Откуда нам знать?
Но они получили ответ.
В глубине кладбища, в густой тени деревьев, находились самые старые,
стертые надгробья. Солнечный свет, пробивавшийся через пышные кроны,
казался неестественным, театральным, как гирлянда или иллюминация.
Они остановились у одного из старых надгробий.
- Смотрите! - воскликнул кто-то. Остальные склонились над старым,
поросшем мохом камнем.
Свежая надпись - словно исцарапанная ногтями, чьими-то торопливыми,
слабыми, но неистовыми пальцами:
Мистер Бенедикт
- И сюда посмотрите! - крикнул другой. Все обернулись.
- На этом, и на этом, и на том! - он указывал еще на несколько
надгробий.
Они разбрелись по кладбищу, в ужасе вглядываясь в надписи.
На каждом из надгробий та же неистовая рука нацарапала "Мистер
Бенедикт".
- Невозможно, - малодушно пробормотал кто-то.- Не лежит же он во всех
могилах!
Молчание затянулось. Люди исподлобья поглядывали друг на друга. Все
ждали ответа. И онемевшими, непослушными губами один из них выговорил:
- А почему бы и нет?..
Рэй Бредбери. Кукольник.
перевод с англ. - О. Гаско.
Ray Bradbury. ?
ПЕСОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Роби Моррисон не знал, куда себя деть. Слоняясь в тропическом зное,
он слышал, как на берегу глухо и влажно грохочут волны. В зелени острова
ортопедии затаилось молчание.
Был год тысяча девятьсот девяносто седьмой, но Роби это нисколько не
интересовало.
Его окружал сад, и он, уже десятилетний, по этому саду метался. Был
час размышлений. Снаружи к северной стене сада примыкали апартаменты
вундеркиндов, где ночью в крохотных комнатках спали на специальных
кроватях он и другие мальчики. По утрам они, как пробки из бутылок,
вылетали из своих постелей, кидались под душ, заглатывали еду, и вот они
уже в цилиндрических кабинах, вакуумная подземка их всасывает, и снова на
поверхность они вылетают посередине острова, прямо к школе семантики.
Оттуда, позднее, - в физиологию. После физиологии вакуумная труба уносит
Роби в обратном направлении, и через люк в толстой стене он выходит в сад,
чтобы провести там этот глупый час никому не нужных размышлений,
предписанных ему психологами.
У Роби об этом часе было свое твердое мнение: "Черт знает до чего
занудно".
Сегодня он был разъярен и бунтовал. Со злобной завистью он поглядывал
на море: эх, если бы и он мог так же свободно приходить и уходить! Глаза
Роби потемнели от гнева, щеки горели, маленькие руки не знали покоя.
Откуда-то послышался тихий звон. Целых пятнадцать минут еще
размышлять - б-р-р! А потом - в робот-столовую, придать подобие жизни,
набив его доверху, своему мертвеющему от голода желудку, как таксидермист,
набивает чучело, придает подобие жизни птице.
А после научно обоснованного, очищенного от всех ненужных примесей
обеда - по вакуумным трубам назад, на этот раз в социологию. В зелени и
духоте главного сада к вечеру, разумеется, будут игры. Игры, родившиеся не
иначе как в страшных снах какого-нибудь страдающего разжижением мозгов
психолога. Вот оно, будущее! Теперь, мой друг, ты живешь так, как тебе
предсказали люди прошлого, еще в годы тысяча девятьсот двадцатый, тысяча
девятьсот тридцатый и тысяча девятьсот сорок второй! Все свежее,
похрустывающее, гигиеничное - чересчур свежее! Никаких тебе противных
родителей, и потому - никаких комплексов! Все учтено, мой милый, все
контролируется!
Чтобы по-настоящему воспринять что-нибудь из ряда вон выходящее, Роби
следовало быть в самом лучшем расположении духа.
У него оно было сейчас совсем иное.
Когда через несколько мгновений с неба упала звезда, он только
разозлился еще больше.
Звезда имела форму шара. Она ударилась о землю, прокатилась по
зеленой, нагретой солнцем траве и остановилась. Со щелчком открылась
маленькая дверца.
Это как-то смутно напомнило Роби сегодняшний сон. Тот самый, который
он наотрез отказался записать утром в свою тетрадь сновидений. Сон этот
почти было вспомнился ему в то мгновение, когда в звезде распахнулась
дверца и оттуда появилось... Нечто.
Непонятно что.
Юные глаза, когда видят какой-то новый предмет, обязательно ищут в
нем черты чего-то уже знакомого. Роби не мог понять, что именно вышло из
шара. И потому, наморщив лоб, подумал о том, на что это б_о_л_ь_ш_е
в_с_е_г_о _п_о_х_о_ж_е.
И тотчас "нечто" стало чем-то _о_п_р_е_д_е_л_е_н_н_ы_м.
Вдруг в теплом воздухе повеяло холодом. Что-то замерцало, начало,
будто плавясь, перестраиваться, меняться и обрело наконец вполне
определенные очертания.
Возле металлической звезды стоял человек, высокий, худой и бледный;
он был явно испуган.
Глаза у человека были розоватые, полные ужаса. Он дрожал.
- А-а, тебя я знаю. - Роби был разочарован. - Ты всего-навсего
песочный человек. (Персонаж детской сказки; считается, что он приходит к
детям, которые не хотят спать, и засыпает им песком глаза.)
- Пе... песочный человек?
Незнакомец переливался, как марево над кипящим металлом. Трясущиеся
руки взметнулись вверх и стали судорожно ощупывать длинные медного цвета
волосы, словно он никогда не видел или не касался их раньше. Он с ужасом
оглядывал свои руки, ноги, туловище, как будто ничего такого раньше у него
не было.
- Пе... сочный человек?
Оба слова он произнес с трудом. Похоже, что вообще говорить было для
него делом новым. Казалось, он хочет убежать, но что-то удерживает его на
месте.
- Конечно, - подтвердил Роби. - Ты мне снишься каждую ночь. О, я
знаю, что ты думаешь. Семантически, говорят наши учителя, разные там духи,
привидения, домовые, феи, и песочный человек тоже, это всего лишь
названия, слова, которым в действительности ничто не соответствует -
ничего такого на самом деле просто нет. Но наплевать на то, что они
говорят. Мы, дети, знаем обо всем этом больше учителей. Вот ты, передо
мной, а это значит, что учителя ошибаются. Ведь существуют все-таки
песочные люди, правда?
- Не называй меня никак! - закричал вдруг песочный человек. Он будто
что-то понял, и это вызвало в нем неописуемый страх. Он по-прежнему
ощупывал, теребил, щипал свое длинное новое тело с таким видом, как если
бы это было что-то ужасное. - Не надо мне никаких названий!
- Как это?
- Я нечто неозначенное! - взвизгнул песочный человек. - Никаких
названий для меня, пожалуйста! Я нечто неозначенное, и ничего больше!
Отпусти меня!
Зеленые кошачьи глаза Роби сузились.
- Между прочим... - Он уперся руками в бока. - Не мистер Ли Грилл
тебя подослал? Спорю, что он! Спорю, что это новый психологический тест!
От гнева к его щекам прихлынула кровь. Хоть бы на минуту оставили его
в покое! Решают за него, во что ему играть, что есть, как и чему учиться,
лишили матери, отца и друзей, да еще потешаются над ним!
- Да нет же, я не от мистера Грилла! - прорыдал песочный человечек. -
Выслушай меня, а то придет кто-нибудь и увидит меня в моем теперешнем виде
- тогда все станет много хуже!
Роби злобно лягнул его. Громко втянув воздух, песочный человек
отпрыгнул назад.
- Выслушай меня! - закричал он. - Я не такой, как вы все, я не
человек! Вашу плоть, плоть всех людей на этой планете, вылепила мысль! Вы
подчиняетесь диктату названий. Но я, я только нечто неозначенное, и
никаких названий мне не нужно!
- Все ты врешь!
Снова пинки.
Песочный человек бормотал в отчаянье:
- Нет, дитя, это правда! Мысль, столетия работая над атомами,
вылепила ваш теперешний облик; сумей ты подорвать и разрушить слепую веру
в него, веру твоих друзей, учителей и родителей, ты тоже мог бы менять
свое обличье, стал бы чистым символом! Таким, как свобода, независимость,
человечность или время, пространство, справедливость!
- Тебя подослал Грилл, все время он меня донимает!
- Да нет же, нет! Атомы пластичны. Вы, на земле, приняли за истину
некоторые обозначения, такие, как мужчина, женщина, ребенок, голова, руки,
ноги, пальцы. И потому вы уже не можете становиться чем захотите и стали
раз навсегда чем-то определенным.
- Отвяжись от меня! - взмолился Роби. - У меня сегодня контрольная, я
должен собраться с мыслями.
Он сел на камень и зажал руками уши.
Песочный человек, будто ожидая катастрофы, испуганно огляделся
вокруг. Теперь, стоя над Роби, он дрожал и плакал.
- У Земли могло быть любое из тысяч совсем других обличий. Мысль
носилась по неупорядоченному космосу, при помощи названий наводя в нем
порядок. А теперь уже никто не хочет подумать об окружающем по-новому,
подумать так, чтобы оно стало совсем другим!
- Пошел прочь, - буркнул Роби.
- Сажая корабль около тебя, я не подозревал об опасности. Мне было
интересно узнать, что у вас за планета. Внутри моего шарообразного
космического корабля мысли не могут менять мой облик. Сотни лет
путешествую я по разным мирам, но впервые попал в такую ловушку! - Из его
глаз брызнули слезы. - И теперь, свидетели боги, ты дал мне название,
поймал меня, запер меня в клетку своей мысли! Надо же до такого додуматься
- песочный человек! Ужасно! И я не могу противиться, не могу вернуть себе
прежний облик! А вернуть надо обязательно, иначе я не вмещусь в свой
корабль, сейчас я для него слишком велик. Мне придется остаться здесь
навсегда. Освободи меня!
Песочный человек визжал, кричал, плакал. Роби не знал, как ему быть.
Он теперь безмолвно спорил с самим собой. Чего он хочет больше всего на
свете? Бежать с острова. Но ведь это глупо: его обязательно поймают. Чего
еще он хочет? Пожалуй, играть. В настоящие игры, и чтобы не было
психонаблюдения. Да, вот это было бы здорово! Гонять консервную банку или
бутылку крутить, а то и просто играть в мяч - бросай в стенку сада и лови,
ты один и никто больше. Да. Нужен красный мяч.
Песочный человек закричал:
- Не...
И - молчание.
По земле прыгал резиновый красный мяч.
Резиновый красный мяч прыгал вверх-вниз, вверх-вниз.
- Эй, где ты? - Роби не сразу осознал, что появился мяч. - А это
откуда взялось? - Он бросил мяч в стену, поймал его. - Вот это да!
Он и не заметил, что незнакомца, который только что на него кричал,
уже нет.
Песочный человек исчез.
Где-то на другом конце дышащего зноем сада возник низкий гудящий
звук: по вакуумной трубе мчалась цилиндрическая кабина. С негромким
шипением круглая дверь в толстой стене сада открылась. С тропинки
послышались размеренные шаги. В пышной раме из тигровых лилий появился,
потом вышел из нее мистер Грилл.
- Привет, Роби. О! - Мистер Грилл остановился как вкопанный, с таким
видом, будто в его розовое толстощекое лицо пнули ногой. - Что это там у
тебя, мой милый? - закричал он.
Роби бросил мяч в стену.
- Это? Мяч.
- Мяч? - Голубые глазки Грилла заморгали, прищурились. Потом лицо его
прояснилось. - А, ну конечно. Мне показалось, будто я вижу... э-э... м-м..
Роби снова бросал мяч в стену.
Грилл откашлялся.
- Пора обедать. Час размышлений кончился. И я вовсе не уверен, что
твои не утвержденные министром Локком игры министра бы обрадовали.
Роби выругался про себя.
- Ну ладно. Играй. Я не наябедничаю.
Мистер Грилл был настроен благодушно.
- Неохота что-то.
Надув губы, Роби стал ковырять носком сандалии землю. Учителя всегда
все портят. Затошнит тебя, так и тогда нужно будет разрешение.
Грилл попытался заинтересовать Роби:
- Если сейчас пойдешь обедать, я тебе разрешу видеовстречу с твоей
матерью в Чикаго.
- Две минуты десять секунд, ни секундой больше, ни секундой меньше, -
иронически сказал Роби.
- Насколько я понимаю, милый мальчик, тебе вообще все не нравится?
- Я убегу отсюда, вот увидите!
- Ну-ну, дружок, ведь мы все равно тебя поймаем.
- А я, между прочим, к вам не просился.
Закусив губу, Роби пристально посмотрел на свой новый красный мяч:
мяч вроде бы... как бы это сказать... шевельнулся, что ли? Чудно. Роби его
поднял. Мяч задрожал, как будто ему было холодно.
Грилл похлопал мальчика по плечу.
- У твоей матери невроз. Ты жил в неблагоприятной среде. Тебе лучше
быть у нас, на острове. У тебя высокий коэффициент умственного развития,
ты можешь гордиться, что оказался здесь, среди других маленьких гениев. Ты
эмоционально неустойчив, ты подавлен, и мы пытаемся это исправить. В конце
концов ты станешь полной противоположностью своей матери.
- Я люблю маму!
- Ты _д_у_ш_е_в_н_о_ к_ н_е_й_ р_а_с_п_о_л_о_ж_е_н, - негромко
поправил его Грилл.
- Я душевно к ней расположен, - тоскливо повторил Роби.
Мяч дернулся у него в руках. Роби озадаченно на него посмотрел.
- Тебе станет только труднее, если ты будешь ее любить, - сказал
Грилл.
- Один бог знает, до чего вы глупы, - отозвался Роби.
Грилл окаменел.
- Не груби. А потом, на самом деле ты, говоря это, вовсе не имел в
виду "бога" и не имел в виду "знает". И того и другого в мире очень мало -
смотри учебник семантики, часть седьмая, страница четыреста восемнадцатая,
"означающие и означаемые".
- Вспомнил! - крикнул вдруг Роби, оглядываясь по сторонам. - Только
что здесь был песочный человек, и он сказал...
- Пошли, - прервал его мистер Грилл. - Пора обедать.
В робот-столовой пружинные руки роботов-подавальщиков протягивали
обед. Роби молча взял овальную тарелку, на которой лежал молочно-белый
шар. За пазухой у него пульсировал и бился, как сердце, красный резиновый
мяч. Удар гонга. Он быстро заглотал еду. Потом все бросились, толкаясь, к
подземке. Словно перышки, их втянуло и унесло на другой конец острова, в
класс социологии, а потом, под вечер - снова назад, теперь к играм. Час
проходил за часом.
Чтобы побыть одному, Роби ускользнул в сад. Ненависть к этому
безумному, никогда и ничем не нарушаемому распорядку, к учителям и
одноклассникам пронзила и обожгла его. Он сел на большой камень и стал
думать о матери, которая так далеко. Вспоминал, как она выглядит, чем от
нее пахнет, какой у нее голос и как она гладила его, прижимала к себе и
целовала. Он опустил голову, закрыл лицо ладонями и залился горючими
слезами.
Красный резиновый мяч выпал у него из-за пазухи.
Роби было все равно. Он думал сейчас только о матери.
По зарослям пробежала дрожь. Что-то изменилось, очень быстро.
В высокой траве бежала, удаляясь от него, женщина!
Она поскользнулась, вскрикнула и упала.
Что-то поблескивало в лучах заходящего солнца. Женщина бежала туда, к
этому серебристому и поблескивающему предмету. Бежала к шару. К
серебряному звездному кораблю! Откуда она здесь? И почему бежит к шару?
Почему упала, когда он на нее посмотрел? Кажется, она не может встать! Он
вскочил, бросился туда. Добежав, остановился над женщиной.
- Мама! - не своим голосом закричал он.
По ее лицу пробежала дрожь, и оно начало меняться, как тающий снег,
потом отвердело, черты стали четкими и красивыми.
- Я не твоя мама, - сказала женщина.
Роби не слышал. Он слышал только, как из его трясущихся губ
вырывается дыхание. От волнения он так ослабел, что едва держался на
ногах. Он протянул к ней руки.
- Неужели не понимаешь? - От ее лица веяло холодным безразличием. - Я
не твоя мать. Не называй меня никак! Почему у меня обязательно должно быть
название? Дай мне вернуться в корабль! Если не дашь, я убью тебя!
Роби точно ударили.
- Мама, ты и вправду не узнаешь меня? Я Роби, твой сын! - Ему
хотелось уткнуться в ее грудь и выплакаться, хотелось рассказать о долгих
месяцах неволи. - Прошу тебя, вспомни!
Рыдая, он шагнул вперед и к ней прижался.
Ее пальцы стиснули его горло.
Она начала его душить.
Он попытался закричать. Крик был пойман, загнан назад в его готовые
лопнуть легкие. Он забил ногами.
Пальцы сжимались все сильнее, в глазах у него потемнело, но тут в
глубинах ее холодного, жесткого, безжалостного лица он нашел об'яснение.
В глубинах ее лица он увидел песочного человека.
Песочный человек. Звезда, падающая в летнем небе. Серебристый шар
корабля, к которому бежала женщина. Исчезновение песочного человека,
появление красного мяча, а теперь - появление матери. Все стало понятным.
Матрицы. Формы. Привычные представления. Модели. Вещество. История
человека, его тела, всего, что существует во вселенной.
Он задыхался.
Он не сможет думать, и тогда она обретет свободу.
Мысли путаются. Тьма. Уже невозможно шевельнуться. Нет больше сил,
нет. Он думал, _э_т_о_ - его мать. Однако _э_т_о_ его убивает. А что, если
подумать не о матери, а о ком-нибудь другом? Попробовать хотя бы.
Попробовать. Он опять стал брыкаться. Стал думать в обступающей тьме,
думать изо всех сил.
"Мать" издала вопль и стала съеживаться.
Он сосредоточился.
Пальцы начали таять, оторвались от его горла. Четкое лицо размылось.
Тело съежилось и стало меньше.
Роби был свободен. Ловя ртом воздух, он с трудом поднялся на ноги.
Сквозь заросли он увидел сияющий на солнце серебристый шар.
Пошатываясь, Роби к нему двинулся, и тут из уст мальчика вырвался ликующий
крик - в такой восторг привел его родившийся внезапно замысел.
Он торжествующе засмеялся. Снова стал, не отрывая взгляда, смотреть
на _э_т_о_. Остатки "женщины" менялись у него на глазах как тающий воск.
Он превращал _э_т_о_ в нечто новое.
Стена сада завибрировала. По пневматической подземке, шипя, неслась
цилиндрическая кабина. Наверняка мистер Грилл! Надо спешить, не то все
сорвется.
Роби побежал к шару, заглянул внутрь. Управление простое. Он
маленький, должен поместиться в кабине - если все удастся. Должно удаться.
Удастся обязательно.
От гула приближающегося цилиндра дрожал сад. Роби рассмеялся. К черту
мистера Грилла! К черту этот остров!
Он втиснулся в корабль. Предстоит узнать столько нового, и он узнает
все - со временем. Он еще только одной ногой стал на самом краешке знания,
но эти крохи знания уже спасли ему жизнь, а теперь сделают для него даже
больше.
Сзади донесся голос. Знакомый голос. Такой знакомый, что его бросило
в дрожь. Он услышал, как крушат кустарник детские ножки. Маленькие ноги
маленького тела. А тонкий голосок умолял.
Роби взялся за рычаги управления. Бегство. Окончательное, и никто не
догадается. Совсем простое. Удивительно красивое. Гриллу никогда не
узнать.
Дверца шара захлопнулась. Теперь - в путь.
На летнем небе появилась звезда, и внутри нее был Роби.
Из круглой двери в стене вышел мистер Грилл. Он стал искать Роби. Он
быстро шагал по тропинке, и жаркое солнце било ему в лицо.
Да вон же он! Вон он, Роби. Там, на полянке. Маленький Роби Моррисон
смотрел на небо, грозил кулаком, кричал, обращаясь непонятно к кому.
Мистер Грилл, во всяком случае, больше никого не видел.
- Здорово, Роби! - окликнул Грилл.
Мальчик вздрогнул и заколыхался - точнее, колыхнулись его плотность,
цвет и форма. Грилл поморгал и решил, что это из-за солнца.
- Я не Роби! - закричал мальчик. - Роби убежал! А меня он оставил,
чтобы обмануть вас, чтобы вы за ним не погнались! Он и меня обманул! -
рыдал ребенок. - Не надо, не смотрите на меня, не смотрите! Не думайте,
что я Роби, от этого мне только хуже! Вы думали найти здесь его, а нашли
меня и превратили в Роби! Сейчас вы окончательно придаете мне его форму, и
теперь уже я никогда, никогда не стану другим! О боже!
- Ну, что ты, Роби...
- Роби никогда больше не вернется. Но я буду им всегда. Я был
женщиной, резиновым мячом, песочным человеком. А ведь на самом деле я
только пластичные атомы, и ничего больше. Отпустите меня!
Грилл медленно пятился. Его улыбка стала неестественной.
- Я нечто неозначенное! Никаких названий для меня не может быть! -
выкрикнул ребенок.
- Да-да, конечно. А теперь... теперь, Роби... Роби, ты только подожди
здесь... Здесь, а я... я... я свяжусь с психопалатой.
И вот по саду уже бегут многочисленные помощники.
- Будьте вы прокляты! - завизжал, вырываясь, мальчик. - Черт бы вас
побрал!
- Ну-ну, Роби, - негромко сказал Грилл, помогая втащить мальчика в
цилиндрическую кабину подземки. - Ты употребил слово, которому в
действительности ничего не соответствует!
Пневматическая труба всосала кабину.
В летнем небе сверкнула и исчезла звезда.
ЖИЛЕЦ ИЗ ВЕРХНЕЙ КВАРТИРЫ
Он помнил, как бывало бабушка тщательно и любовно потрошила цыплят,
извлекая из них удивительные вещи: мокрые, блестящие петли кишок,
мускулистый комочек сердца, с целой коллекцией мелких камушков желудок.
Как красиво и аккуратно делала бабушка надрез по животу, извлекая все эти
сокровища, запуская туда свою маленькую, пухлую ручку. Потом все эти
сокровища нужно было разделить, некоторые - в кастрюлю с водой, остальные
- в бумагу, чтобы отдать соседским собакам. Затем бабушка набивала
цыпленка размоченными сухарями и ловко зашивала большой блестящей иглой с
белой ниткой.
Одиннадцатилетний Дуглас обожал присутствовать при этой операции. Он
наперечет знал все двадцать ножей, которые хранились в ящиках кухонного
стола и которые бабушка, седая старушка с добрым лицом, торжественно
вынимала для своих чудодейств.
В такие минуты Дугласу разрешалось быть на кухне, если он вел себя
тихо и не мешал. Вот и сейчас, он стоял у стола и внимательно наблюдал,
как бабушка совершала ритуал потрошения.
- Бабуля, - наконец решился он прервать молчание. - А я внутри
такой-же? - он указал на цыпленка.
- Да, - ответила бабушка, не отрываясь от работы. - Только порядка
побольше, приличнее, а в общем все то же самое...
- И всего побольше! - добавил Дуглас, гордый своими внутренностями.
- Да, - согласилась бабушка. - Пожалуй, побольше.
- А у деда еще больше. У него такой живот, что он может на него локти
положить.
Бабушка улыбнулась и покачала головой.
Дуглас продолжал:
- А у Люции Вильямс, с нашей улицы...
- Замолчи сейчас же, негодный мальчишка, - закричала бабушка.
- Но у нее...
- Не твое дело, что там у нее! Это же большая разница.
- А почему разница?
- Вот прилетит ведьма в ступе и закроет тебе рот, тогда узнаешь, -
проворчала бабушка.
Дуглас помолчал, потом спросил:
- A откуда ты знаешь, что у меня внутри все такое же, а, бабуля?
- А ну, пошел прочь!
В прихожей зазвонил звонок. Дуглас подскочил к двери и, заглянул в
глазок, увидел мужчину в шляпе. Звонок снова зазвонил, и Дуглас открыл
дверь.
- Доброе утро, малыш. А где хозяйка дома?
На Дугласа смотрели холодные серые глаза.
Незнакомец был худой и высокий. В руках он держал портфель и чемодан.
Дугласу бросились в глаза его дорогие серые перчатки на тонких пальцах и
уродливая соломенная шляпа.
- Хозяйка занята, - сказал Дуглас, сделав шаг назад.
- Я увидел объявление, что она сдает комнату наверху, и хотел бы ее
посмотреть.
- У нас десять жильцов, и все уже сдано. Уходите!
- Дуглас! - бабушка внезапно выросла у него за спиной. -
Здравствуйте, - сказала она незнакомцу. - Не обращайте внимания на этого
сорванца.
Бабушка повела незнакомца наверх, описывая ему все достоинства
комнаты. Скоро она спустилась и приказала Дугласу отнести наверх белье.
Дуглас помедлил перед порогом комнаты. Она как-то странно изменилась,
хотя незнакомец пробыл в ней лишь несколько минут. Соломенная шляпа,
небрежно брошенная на кровать, казалась еще уродливее. Зонтик незнакомца,
прислоненный к стене, напоминал большую летучую мышь со сложенными
крыльями. Сам жилец стоял в центре комнаты спиной к двери, в которую вошел
Дуглас.
- Эй, - сказал Дуглас, бросив стопку белья на кровать. - Мы едим
ровно в полдень. И если вы опоздаете, суп остынет. И так будет каждый
день!
Незнакомец обернулся, достал из кармана горсть медных центов,
отсчитал 10 монет и опустил их в карман курточки Дугласа.
- Мы будем друзьями, - сказал он, зловеще улыбаясь.
Дуглас удивился, что у жильца было так много медных центов и ни одной
серебряной монеты в 10 или 25 центов. Только новые медные одноцентовики.
Дуглас хмуро поблагодарил его.
- Я опущу их в копилку. Там у меня уже 6 долларов 50 центов. Это на
мое путешествие в августе...
- А теперь я должен умыться, - сказал незнакомец.
Однажды ночью Дуглас проснулся оттого, что за окном была настоящая
буря. Ветер завывал в трубе и раскачивал деревья, а по крыше грохотал
дождь. И вдруг яркая молния осветила комнату, а затем дом потряс страшный
удар грома. Дуглас навсегда запомнил то состояние ужаса, которое сковало
его при свете молнии.
Похожее чувство он испытал и сейчас, в комнате, глядя на незнакомца.
Комната уже не была такой, как раньше. Она изменилась каким - то
неопределенным образом, как и та спальня при свете молнии. Дуглас сделал
шаг назад от наступавшего на него жильца.
Дверь захлопнулась перед его носом.
Деревянная вилка подцепила немного картофельного пюре, поднялась и
вернулась в тарелку пустой. Мистер Коберман, так звали нового жильца,
спустившись к обеду, принес с собой деревянный нож, ложку и вилку.
- Миссис Сполдинг, - сказал он, не обращая внимания на удивленные
взгляды, устремившиеся на эти предметы, - сегодня я пообедаю у вас, а с
завтрашнего дня - только завтрак и ужин.
Бабушка суетилась, подавая суп в старинной супнице, бобы с пюре на
большом блюде, пытаясь произвести впечатления на нового жильца.
- А я знаю фокус, - сказал Дуглас. - Смотрите!
Он ножом зацепил зуб вилки и показал на разные стороны стола. И из
тех мест, на которые он указывал, раздавался металлический вибрирующий
звук, похожий на голос демона. Фокус был нехитрый, конечно. Дуглас
прижимал вилку к крышке стола и получалось, как будто крышка сама
завывала. Выглядело это весьма устрашающе.
- Там! Там! Там! - восклицал счастливый Дуглас, поигрывая вилкой. Он
указал на тарелку Кобермана, и звук донесся из нее.
Землистое лицо Кобермана застыло, а в его глазах отразился ужас. Он
отодвинул свой суп и откинулся на спинку стула. Губы его дрожали. В этот
момент из кухни появилась бабушка.
- Что - нибудь не так, мистер Коберман?
- Я не могу есть этот суп.
- Почему?
- Я уже сыт. Спасибо.
Мистер Коберман раскланялся и вышел.
- Что ты здесь натворил? - спросила бабушка, наступая на Дугласа.
- Ничего, бабуля. А почему у него деревянная ложка?
- Твое - то какое дело?! И когда только у тебя кончатся каникулы!
- Через семь недель.
- О, господи! - простонала бабушка.
Мистер Коберман работал по ночам. Каждое утро он таинственным образом
появлялся дома, поглощал весьма скромный завтрак и затем весь день
беззвучно спал у себя в комнате до самого ужина, на который собирались все
постояльцы.
Привычка мистера Кобермана спать днем, заставляла Дугласа вести себя
тихо. Это было выше его сил, и если бабушка уходила к соседям, Дуглас
начинал носиться по лестнице или кричать под дверью Кобермана, или трогать
ручку бачка в туалете. Мистер Коберман никак не реагировал на это. Из его
комнаты не доносилось ни звука, там было тихо и темно. Он не жаловался и
продолжал спать. И это было очень странно.
Дуглас чувствовал, что в нем разгорается жаркое пламя с тех пор, как
эта комната стала владением Кобермана. Когда там жила мисс Сэдлоу, она
была просторной и уютной, как лесная лужайка. Теперь она была какой - то
застывшей, холодной и чистой. Все стояло на своем месте, чужое и странное.
На четвертый день Дуглас забрался по лестнице к своему любимому
окошку с разноцветным стеклом. Оно находилось между первым и вторым этажом
и было застеклено оранжевыми, фиолетовыми, голубыми, красными и желтыми
стеклышками. Дуглас очень любил смотреть через них на улицу, особенно по
утрам, когда первые лучи солнца золотили землю.
Вот голубой мир - голубое небо, голубые люди, голубые машины, голубые
собаки.
А вот желтый мир. Две женщины, переходившие улицу, сразу стали похожи
на азиатских принцесс. Дуглас хихикнул. Это стеклышко даже солнечные лучи
делало еще более золотыми.
Около восьми часов вечера Дуглас увидел мистера Кобермана, который
возвращался со своей ночной работы, постукивая тросточкой. На голове у
него была неизменная соломенная шляпа. Дуглас приник к другому окну.
Краснокожий мистер Коберман шел по красному миру с красными цветами и
красными деревьями. Что-то поразило Дугласа в этой картине. Ему вдруг
показалось, что одежда мистера Кобермана растаяла, и кожа его стала
прозрачной. То, что Дуглас увидел внутри, заставило его от изумления
вдавить нос в стекло.
Мистер Коберман поднял голову, увидел Дугласа, и сердито, как бы для
удара, замахнулся своей тростью. затем он быстро засеменил по красной
дорожке прямо к двери.
- Эй, мальчик! - закричал он, затопав по ступенькам. - Что ты там
делаешь?
- Ничего. Просто смотрю, - пробормотал Дуглас.
- Просто смотришь? И все? - кричал Коберман.
- Да, сэр. Я смотрю через разные стекла. И вижу разные миры -
голубой, красный, желтый. Разные.
- Да, да. Разные, - Коберман сам посмотрел в окно. Его лицо было
бледным. Он вытер лоб носовым платком и притворно улыбнулся.
- Все разные. Вот здорово. - Он подошел к своей двери и, обернувшись,
добавил: - Ну, ну. Играй.
Дверь закрылась. Коберман ушел к себе. Дуглас скорчил ему вслед
гримасу и нашел новое стекло.
- О, все фиолетовое!
Через полчаса, когда он играл в песочнице, раздался звон разбитого
стекла. Дуглас вскочил на ноги и увидел выскочившую на крыльце бабушку,
которая сердито грозила ему рукой.
- Дуглас! Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не играл в мяч перед
домом!
- Но я же сижу здесь, - возразил Дуглас.
Но бабушка не хотела его слушать.
- Смотри, что ты наделал, негодный мальчишка!
Чудесное разноцветное стекло было разбито, и среди осколков лежал
баскетбольный мяч Дугласа. Прежде, чем он успел что-то сказать в свое
оправдание, на него обрушился град тумаков.
Потом он сидел в песочнице и глотал слезы, которые текли у него не
столько от боли, сколько от обиды за совершившуюся несправедливость. Он
знал, кто бросил этот мяч - конечно же он, человек в соломенной шляпе,
который живет в холодной серой комнате.
"Ну, погоди же, погоди" - шептал Дуглас.
Он слышал, как бабушка подмела осколки и выбросила их в мусорный
ящик. Голубые, красные, оранжевые стеклышки полетели в ящик вместе со
старым тряпьем и консервными банками.
Когда она ушла, Дуглас, всхлипывая, подкрался к ящику и вытащил три
осколка драгоценного стекла. Коберману не нравится цветные стекла? Ну что
же, тем более их нужно спасти.
Дедушка возвращался из типографии немного раньше всех остальных
жильцов, примерно в 5 часов. Когда его тяжелые шаги раздавались в
прихожей, Дуглас всегда выбегал навстречу и бросался ему на шею. Ему
нравилось сидеть на коленях у деда, прижавшись к его большому животу,
когда тот читал газету.
- Слушай, дед.
- Ну, чего тебе?
- А бабушка сегодня опять потрошила цыпленка. На это так интересно
смотреть! - сказал Дуглас.
Дед не отрывался от газеты:
- Уже второй раз на этой неделе - цыпленок. Твоя бабушка закормит нас
этими цыплятами. А ты любишь смотреть, как она их потрошит? Эх, ты,
маленький хладнокровный садист!
- Но мне же интересно.
- Да уж точно, - хмыкнул дедушка, зевая. - Помнишь ту девушку,
которая попала под поезд? Она была вся в крови, а ты пошел и рассмотрел
ее, - улыбнулся дед. - Храбрый гусь. Так и надо - ничего не бойся в жизни.
Я думаю, это у тебя от отца, он же был военный. А ты так стал похож на
него, потому что с прошлого года приехал к нам, - он вернулся к своей
газете. Спустя минуту Дуглас прервал молчание:
- Дед!
- Ну, что?
- А что, если у человека нет сердца или легких, или желудка, а с виду
он такой же, как все?
- Я думаю, это было бы чудом.
- Да нет, я не про чудеса. Что, если он совсем другой внутри, не
такой, как я?
- Ну, наверное его нельзя будет полностью назвать человеком, а?
- Конечно, дед. А у тебя есть сердце и легкие?
Дед поперхнулся.
- Честно говоря, не знаю. Никогда не видел их. Даже рентген никогда
не делал.
- А у тебя есть желудок?
- Конечно, есть, - закричала бабушка из кухни. - Попробуй не
накормить его, и легкие у тебя есть. Ты кричишь так, что покойника
разбудишь. А еще у тебя есть грязные руки. Ну-ка, марш мыть их! Ужин
готов. И ты, дед, давай к столу скорее.
Тут начали спускаться жильцы, и деду уже некогда было спрашивать, с
чего это Дуглас вдруг заинтересовался такими вопросами.
За столом жильцы разговаривали и перебрасывались шутками, только
Коберман сидел, молча нахохлившись. Разговор от политики перешел к
таинственным преступлениям, происходившим в городе.
- А вы слышали про мисс Ларсен, которая жила напротив раввина? -
спросил дедушка, оглядывая жильцов. - Ее нашли мертвой с какими-то
непонятными следами на теле. А выражение лица у нее было такое, что сам
Данте съежился бы от страха. А другая женщина, как ее фамилия - Уайтли,
кажется. Она исчезла, и все еще не найдена.
- Да, такие вещи часто происходят, - вмешался мистер Бриц, который
работал механиком в гараже. - А все потому, что полиция ни черта не хочет
делать.
- Кто хочет добавки? - спросила бабушка.
Но разговор все вертелся вокруг разных смертей. Кто-то вспомнил, что
на прошлой неделе умерла Марион Барцумян с соседней улицы.
Говорили, что от сердечного приступа.
- А может и нет?
- А может и да!
- Да вы с ума сошли!
- Может хватит об этом за столом?
И так далее.
- Кто его знает, - сказал мистер Бриц. - Может в нашем городе завелся
вампир.
Мистер Коберман перестал есть.
- В 1927 году? Вампир? Да не смешите меня, - сказала бабушка.
- А почему бы и нет? - возразил Бриц. - А убить его можно только
серебряной пулей, вампиры боятся серебра, сам читал об этом где-то. Точно
помню.
Дуглас в упор смотрел на Кобермана, который ел деревянным ножом и
вилкой и носил в кармане только медные центы.
- Да глупости все это, - сказал дедушка. - Никаких вампиров не
бывает. Все это вытворяют люди, по которым тюрьма плачет.
- Извините меня, - поднялся мистер Коберман. Ему пора было идти на
ночную работу.
На следующее утро Дуглас видел, как он вернулся. Днем, когда бабушка,
как обычно, ушла в магазин, он минуты три вопил перед дверью Кобермана.
Оттуда не доносилось ни звука; тишина была зловещей. Дуглас вернулся на
кухню, взял связку ключей, серебряную вилку и три цветных стеклышка,
которые он вытащил вчера вечером из мусорного ящика.
Наверху он вставил ключ в замочную скважину и повернул его. Дверь
медленно открылась.
Портьеры на окнах были задернуты, и комната была в полутьме. Коберман
лежал в пижаме на неразобранной постели. Дыхание его было ровным и
глубоким.
- Хэлло, мистер Коберман!
Ответом ему было все тоже спокойное дыхание жильца.
- Мистер Коберман, хэлло!
Дуглас подошел вплотную к кровати и пронзительно закричал:
- Мистер Коберман!
Тот даже не пошевелился. Дуглас наклонился и воткнул зубья серебряной
вилки в лицо спящего. Коберман вздрогнул и тяжело застонал.
Дуглас приложил к глазам голубое стеклышко, которое он захватил с
собой. Он сразу оказался в голубом мире. Голубая мебель, голубые стены и
потолок, голубое лицо Кобермана, его голубые руки. И вдруг... Глаза
Кобермана, широко раскрытые, были устремлены на Дугласа, и в них светился
какой-то звериный голод.
Дуглас отшатнулся и отвел стекло от глаз. Глаза Кобермана были
закрытыми. Дуглас прислонил стекло - открыты, убрал - закрыты.
Удивительно. Через голубое стекло глаза Кобермана жадно светились. Без
стекла - казались плотно закрытыми.
А что творилось с телом Кобермана! Дуглас вскрикнул от изумления.
Через стекло одежда Кобермана как бы терялась и становилась прозрачной
вместе с его кожей. Дуглас видел его желудок и все его внутренности. У
Кобермана внутри были какие-то странные предметы.
Несколько минут Дуглас стоял неподвижно, раздумывая о голубом мире,
красном, желтом, которые, наверно, существуют рядом друг с другом, как
стеклышки в разноцветном окне. "Разные стеклышки, разные миры", - так
кажется говорил Коберман. Так вот почему окно оказалось разбитым!
- Мистер Коберман, проснитесь!
Никакого ответа.
- Мистер Коберман, где вы работаете по ночам? Где вы работаете?
Легкий ветерок шевелил портьеры.
- В красном мире, или в зеленом? А может в желтом, мистер Коберман?
Все та же тишина в полумраке.
- Ну подожди же, - сказал Дуглас. Он спустился в кухню, выдвинул ящик
стола и вынул самый большой нож. Затем вернулся обратно, вошел в комнату
Кобермана и прикрыл за собой дверь, держа нож в руке.
Бабушка делала тесто для пирожков, когда Дуглас вошел на кухню и
что-то положил на стол.
- Бабуля, ты знаешь, что это такое?
Она бегло взглянула поверх очков.
- Понятия не имею.
Предмет был прямоугольной формы, как небольшая коробочка, но
эластичный. Он был окрашен в ярко оранжевый цвет. От него отходили четыре
квадратные трубочки. Предмет издавал какой-то специфический запах.
- Никогда такого не видела, бабуля?
- Никогда.
- Так я и думал!
Дуглас выскочил из кухни. Минут через пять он вернулся, притащив еще
что-то.
- А как насчет этого?
Он положил ярко розовую цепь с багровым треугольником с одного конца.
- Не морочь мне голову какой-то дурацкой цепью, - сказала бабушка.
Дуглас снова исчез и вернулся с полными руками странных предметов:
кольцо, диск, параллелепипед, пирамида. Все они были упругие и эластичные,
как будто сделанные из желатина.
- Это не все, - сказал Дуглас, раскладывая их на столе. - Там еще
очень много.
Бабушка была очень занята и не обращала на него внимания.
- А ты ошиблась, бабуля!
- Когда это?
- А когда сказала, что все люди одинаковые внутри.
- Не болтай чепухи!
- А где мой мячик?
- В коридоре, там, где ты его бросил.
Дуглас взял мяч и вышел на улицу.
Дедушка вернулся домой около пяти часов.
- Деда, пойдем наверх.
- Хорошо, а зачем, малыш?
- Я покажу тебе что-то интересное.
Посмеиваясь, дедушка поднялся за ним по лестнице.
- Только не говори бабушке, ей это не понравится, - сказал Дуглас и
распахнул дверь в комнату Кобермана. Дедушка остолбенел.
Все что было потом, Дуглас запомнил на всю жизнь. Полицейский
инспектор и его помощники долго стояли над телом Кобермана. Бабушка
спрашивала у кого-то внизу:
- Что там случилось?
Дедушка говорил каким-то сдавленным голосом:
- Я увезу мальчика куда-нибудь, чтобы он смог забыть эту жуткую
историю. Эту жуткую историю, жуткую историю!
- А что здесь жуткого? - спросил Дуглас. - Я не вижу ничего жуткого.
Инспектор передернул плечами и сказал:
- Коберман умер, все в порядке.
Его помощник вытер пот со лба:
- А вы видели эти штучки, которые плавают в тазике с водой, и еще те,
которые завернуты в бумагу?
- Да, видел, с ума можно сойти.
- Боже мой!
Инспектор отвернулся от тела Кобермана.
- Нам, ребята, лучше попридержать языки - это не убийство. Просто
счастье, что мальчишка так сделал. Если бы не он, черт знает, что здесь
могло бы еще произойти.
- Кто же был Коберман? Вампир? Монстр?
- Может быть. Во всяком случае не человек, - он потрогал рукой шов на
животе трупа.
Дуглас был горд своей работой. Он не раз смотрел, как это делает
бабушка, и все помнил. Иголка и нитка, больше ничего и не нужно. В конце
концов этот Коберман мало отличался от тех цыплят, которых потрошила, а
затем зашивала бабушка.
- Я слышал, мальчишка говорил, что Коберман еще жил, когда всю это
было вынуто из него, - инспектор кивнул на таз с водой, в котором плавали
треугольники, пирамиды и цепочки. - Еще жил. Боже мой!
- И что же убило его?
- Вот это, - инспектор показал пальцами, и раздвинул край шва.
Полицейские увидели, что живот Кобермана набит серебряными
двадцатицентовиками.
- Дуглас говорит, что там 6 долларов 70 центов. Я думаю, что он
сделал мудрое капиталовложение.
РАЗГОВОР ОПЛАЧЕН ЗАРАНЕЕ
С чего это в памяти всплыли вдруг старые стихи? Ответа он и сам не
знал, но - всплыли:
Представьте себе, представьте еще и еще раз,
Что провода, висящие на черных столбах,
Впитали миллиардные потоки слов человечьих,
Какие слышали каждую ночь напролет,
И сберегли для себя их смысл и значенье...
Он запнулся. Как там дальше? Ах, да...
И вот однажды, как вечерний кроссворд,
Все услышанное составили вместе
И принялись задумчиво перебирать слова,
Как перебирает кубики слабоумный ребенок...
Опять запнулся. Какой же у этих стихов конец? Постой-ка...
Как зверь безмозглый
Сгребает гласные и согласные без разбора,
За чудеса почитает плохие советы
И цедит их шепотком, с каждым ударом сердца
Строго по одному...
Услышит резкий звонок, поднимает трубку,
И раздастся голос - чей? Святого духа?
Призрака из дальних созвездий?
А это - он. Зверь.
И с присвистом, смакуя звуки,
Пронесшись сквозь континенты, сквозь безумие
Времени,
Зверь вымолвит по слогам:
- Здрав-ствуй-те...
Он перевел дух и закончил:
Что же ответить ему, прежде немому,
Затерянному неведомо где роботу-зверю,
Как достойно ответить ему?
Он замолк.
Он сидел и молчал. Восьмидесятилетний старик, он сидел один в пустой
комнате в пустом доме на пустой улице пустого города, на пустой планете
марс.
Он сидел, как сидел последние полвека: сидел и ждал.
На столе перед ним стоял телефон. Телефон, который давным-давно не
звонил.
И вот телефон затрепетал, тайно готовясь к чему-то. Быть может,
именно этот трепет вызвал в памяти забытое стихотворение.
Ноздри у старика раздулись. Глаза широко раскрылись.
Телефон задрожал - тихо, почти беззвучно.
Старик наклонился и уставился на телефон остановившимися глазами.
Т_е_л_е_ф_о_н_ з_а_з_в_о_н_и_л.
Старик подпрыгнул, отскочил от телефона, стол полетел на пол. Старик
закричал, собрав все силы:
- Нет!...
Телефон зазвонил опять.
- Не-е-ет!..
Старик хотел было протянуть руку к трубке, протянул - и сбил аппарат
со стола. Телефон упал на пол как раз в ту секунду, когда зазвонил в
третий раз.
- Нет, нет... о, нет... - повторял старик тихо, прижимая руки к
груди, покачивая головой, а телефон лежал у его ног. - Этого не может
быть... Этого просто не может быть...
Потому что как-никак он был один в комнате в пустом доме в пустом
городе на планете марс, где в живых не осталось никого, только он один,
король пустынных гор...
И все же...
- Бартон!..
Кто-то звал его по фамилии.
Нет, послышалось. Просто что-то трещало в трубке, жужжало, как
кузнечики и цикады дальних пустынь.
"Бартон? - подумал он. - Ну, да... ведь это же я!.."
Старик так давно не слышал звука своего имени, что совсем его
позабыл. Он не принадлежал к числу тех, кто способен разговаривать сам с
собой. Он никогда...
- Бартон! - позвал телефон. - Бартон! Бартон! Бартон!..
- Замолчи! - крикнул старик.
И пнул трубку ногой. Потея и задыхаясь, наклонился, чтобы положить ее
обратно на рычаг.
Но едва он водворил ее на место, проклятый аппарат зазвонил снова.
На сей раз старик стиснул телефон руками, сжал так, будто хотел
задушить звук, но в конце концов костяшки пальцев побелели, и он, разжав
руки, поднял трубку.
- Бартон!.. - Донесся голос издалека, за миллиард миль.
Старик подождал - сердце отмерило еще три удара, - затем сказал:
- Бартон слушает...
- Ну, ну, - отозвался голос, приблизившийся теперь до миллиона миль.
- Знаешь, кто с тобой говорит?..
- Черт побери, - сказал старик. - Первый звонок за половину моей
жизни, а вы шутки шутить..
- Виноват. Это я, конечно, зря. Само собой, не мог же ты узнать свой
собственный голос. Собственный голос никто не узнает. Мы-то сами слышим
его искаженным, сквозь кости черепа... С тобой говорит Бартон.
- Что?!..
- А ты думал кто? Командир ракеты? Думал, кто-нибудь прилетел на
марс, чтобы спасти тебя?..
- Да нет...
- Какое сегодня число?
- Двадцатое июля две тысячи девяносто седьмого года.
- Бог ты мой! Шестьдесят лет прошло! И что, ты все это время так и
сидел, ожидая прибытия ракеты с земли?
Старик молча кивнул.
- Послушай, старик, теперь ты знаешь, кто говорит?
- Знаю. - Он вздрогнул. - Вспомнил. Мы с тобой одно лицо. Я Эмиль
Бартон и ты Эмиль Бартон.
- Но между нами существенная разница. Тебе восемьдесят, а мне
двадцать. У меня еще вся жизнь впереди!..
Старик рассмеялся - и тут же заплакал навзрыд. Он сидел и держал
трубку в руке, чувствуя себя глупым, заблудившимся ребенком. Разговор этот
был немыслим, его не следовало продолжать - и все-таки разговор
продолжался. Совладав с собой, старик прижал трубку к уху и сказал:
- Эй, ты там! Послушай... О господи, если б только я мог предупредить
тебя! Но как? Ты ведь всего-навсего голос. Если бы я мог показать тебе,
как одиноки предстоящие годы... Оборви все разом, убей себя! Не жди! Если
б ты мог понять, что значит превратиться из того, что ты есть, в то, что
есть я сегодня, теперь, на этом конце провода...
- Чего нельзя, того нельзя, - рассмеялся молодой Бартон
далеко-далеко. - Я же не могу знать, ответил ли ты на мой звонок. Все это
автоматика. Ты разговариваешь с записью, а вовсе не со мной. Сейчас две
тысячи тридцать седьмой год, для тебя - шестьдесят лет назад. На Земле
сегодня началась атомная война. Всех колонистов отозвали с Марса на
ракетах. А я отстал...
- Помню, - прошептал старик.
- Один на Марсе, - рассмеялся молодой голос. - Месяц, год - не все
равно! Продукты есть, книги есть. В свободное время я подобрал фонотеку на
десять тысяч слов - ответы надиктованы моим же голосом и подключены к
телефонным реле. Буду сам себе звонить, заведу собеседника...
- Да, да...
- Шестьдесят лет спустя мои записи мне позвонят. Я, правда, не верю,
что пробуду на Марсе столько лет. Просто мысль такая замечательная в
голову пришло, средство убить время. Это действительно ты, Бартон? Ты -
это я?
Слезы текли из глаз старика.
- Да, да...
- Я создал тысячу Бартонов, тысячу магнитофонных записей, готовых
ответить на любые вопросы, и разместил их в тысяче марсианских городов.
Целая армия Бартонов по всей планете, покуда сам я жду возвращения
ракет...
- Дурак! - Старик устало покачал головой. - Ты прождал шестьдесят
лет. Состарился, ожидая, и все время один. И теперь ты стал я, и ты
по-прежнему один, один в пустых городах...
- Не рассчитывай на мое сочувствие. Ты для меня чужак, ты живешь в
иной стране. Зачем мне грустить? Раз я диктую эти записи, я живой. И ты,
раз ты слушаешь их, тоже живой. Но друг друга понять мы не можем. Ни один
из нас не может ни о чем предупредить другого, хоть мы и перекликаемся
через годы - один автоматически, другой по-человечески страстно. Я живу
сейчас. Ты живешь позже меня. Пусть это бред. Плакать не стану - будущее
мне неведомо, а раз так, я остаюсь оптимистом. Записи спрятаны от тебя и
лишь реагируют на определенные раздражители с твоей стороны. Можешь ты
потребовать от мертвеца, чтобы он зарыдал?..
- Прекрати! - воскликнул старик. Он ощутил знакомый приступ боли. На
него накатила тошнота - и чернота. - Боже, как ты был бессердечен! Прочь,
прочь!..
- Почему _б_ы_л_, старина? Я _е_с_т_ь_. Пока лента скользит по
тонвалу, пока крутятся бобины и скрытые от тебя электронные глаза читают,
выбирают и трансформируют слова тебе в ответ, я буду молод - и буду
жесток. Я останусь молод и жесток и тогда, когда ты давным-давно умрешь.
До свидания...
- Постой! - вскричал старик.
Щ_е_л_к!
Бартон долго сидел, сжимая умолкшую трубку. Сердце болело нестерпимо.
Каким сумасшествием это было! Он был молод - и как глупо, как
вдохновенно шли те первые годы одиночества, когда он монтировал все эти
управляющие схемы, пленки, цепи, программировал вызовы на реле времени...
Звонок.
- С добрым утром, Бартон! Говорит Бартон. Семь часов. А ну, вставай,
поднимайся!..
Опять!
- Бартон? Говорит Бартон. В полдень тебе предстоит поехать в
Марстаун. Установить там телефонный мозг. Хотел тебе об этом напомнить.
- Спасибо.
Звонок!
- Бартон? Это я, Бартон. Пообедаем вместе? В ресторане "ракета"?
- Ладно.
- Там и увидимся. Пока!..
Дз-з-з-иин-нь-нь!
- Это ты? Хотел подбодрить тебя. Выше нос, и так далее. А вдруг
именно завтра за нами прилетит спасательная ракета?
- Завтра, завтра, завтра - завтра...
Щелк!
Но годы обратились в дым. И Бартон сам заглушил коварные телефоны и
все их хитроумные реплики. Теперь телефоны должны были вызвать его только
после того, как ему исполнится восемьдесят, если он еще будет жив. И вот
сегодня они звонят, и прошлое дышит ему в уши, нашептывает, напоминает...
Телефон. Пусть звонит.
"Я же вовсе не обязан отвечать", - подумал он.
Звонок!
"Да ведь там и нет никого", - подумал он.
Опять звонок!
"Это будто сам с собой разговариваешь, - подумал он. - Но есть
разница. Господи, и какая разница!.."
Он ощутил, как его рука сама подняла трубку.
- Алло, старик Бартон, говорит молодой Бартон. Мне сегодня двадцать
один! За прошедший год я установил мыслящие голоса еще в двухстах городах.
Я заселил Марс Бартонами!..
- Да, да...
Старик припомнил те ночи, шесть десятилетий назад, когда он носился
сквозь голубые горы и железные долины в грузовике, набитом всякой
техникой, и насвистывал веселые песенки. Еще один аппарат, еще одно реле.
Хоть какое-то занятие. Приятное, необычное, грустное. Скрытые голоса.
Скрытые, запрятанные. В те молодые годы смерть не была смертью, время не
было временем, а старость казалась лишь смутным эхом из глубокого грота
грядущих лет. Молодой идиот, садист, дурак, и не помышлявший о том, что
снимать урожай придется ему самому...
- Вчера вечером, - сказал Бартон двадцати одного года от роду, - я
сидел в кино посреди пустого города. Прокрутил старую ленту с Лорелом и
Харди. Ох и смеялся же я!..
- Да, да...
- У меня родилась идея. Я записал свой голос на одну и ту же пленку
тысячу раз подряд. Запустил ее через громкоговорители - звучит, как ты,
что двери в городе хлопают, и дети поют, и радиолы играют, все по часам.
Если не смотреть в окно, только слушать - все в порядке. А выглянешь -
иллюзия пропадает. Наверное, начинаю чувствовать свое одиночество.
- Вот тебе и первый сигнал, - сказал старик.
- Что?
- Ты впервые признался себе, что одинок...
- Я поставил опыты с запахами. Когда я гуляю по пустым улицам, из
домов доносятся запахи бекона, яичницы, ветчины, жаркого. Все с помощью
потайных устройств...
- Сумасшествие!
- Самозащита!..
- Я устал...
Старик бросил трубку. Это уже чересчур. Прошлое захлестывает его...
Пошатываясь, он спустился по лестнице и вышел на улицу.
Город лежал в темноте. Не горели большие красные неоновые огни, не
играла музыка, не носились в воздухе кухонные запахи. Давным-давно
забросил он фантастику механической лжи. Прислушайся! Что это - шаги?..
Запах! Вроде бы клубничный пирог... Он прекратил все это раз и навсегда.
Он подошел к каналу, где в дрожащей воде мерцали звезды.
Под водой, шеренга к шеренге, как рыба в стае, ржавели роботы -
механическое население марса, которое он создавал в течение многих лет,
пока внезапно не понял жуткой бессмысленности того, что делает, и не
приказал им - раз, два, три, четыре! - следовать на дно канала, и они
утонули, пуская пузыри, как пустые бутылки. Он истребил их всех -
безжалостно истребил.
В неосвещенном коттедже тихо зазвонил телефон.
Он прошел мимо. Телефон замолк.
Зато впереди, в другом коттедже, забренчал звонок, словно догадался о
его приближении. Он побежал. Звонок остался позади. Но на смену пришли
другие звонки - в этом домике, в том, здесь, там, повсюду! Он рванулся
прочь. Еще звонок!
- Ладно! - Закричал он в изнеможении. - Ладно, иду!..
- Алло, Бартон!..
- Что тебе?
- Я одинок. Я существую, только когда говорю. Значит, я должен
говорить. Ты не можешь заставить меня замолчать...
- Оставь меня в покое! - в ужасе воскликнул старик. - Ох. Сердце...
- Говорит Бартон. Мне двадцать четыре. Еще два года прошло. А я все
жду. И мне все более одиноко. Прочел "Войну и мир". Выпил реку вина.
Обошел все рестораны - и в каждом был сам себе официант, и повар, и
оркестрант. Сегодня играю в фильме в кинотеатре "Тиволи". Эмиль Бартон в
"Бесплодных усилиях любви" исполнит все роли, некоторые в париках!..
- Перестань мне звонить, или я тебя убью!..
- Не сможешь. Сперва найди меня!
- И найду.
- Ты же забыл, где ты меня спрятал. Я везде: в кабелях и коробках, в
домах, и в башнях, и под землей. Давай убивай! И как ты назовешь это?
Телеубийство? Самоубийство? Завидуешь, не так ли? Завидуешь мне,
двадцатичетырехлетнему, ясноглазому, сильному, молодому... Ладно, старик,
стало быть, война! Война между нами! Между мной - и мной! Нас тут целый
полк всех возрастов против тебя, единственного настоящего. Валяй, об'являй
войну!..
- Я убью тебя!
Щелк! Тишина.
Он вышвырнул телефон в окно.
В полночный холод автомобиль пробирался по глубоким долинам. На полу
под ногами Бартона были сложены пистолеты, винтовки, взрывчатка. Рев
машины отдавался в его истонченных, усталых костях.
"Я найду их, - думал он, - найду и уничтожу всех до единого. Господи,
и как он только может так поступать со мной?.."
Он остановил машину. Под заходящими лунами лежал незнакомый город.
Над городом висело безветрие.
В холодеющих руках у него была винтовка. Он смотрел на столбы, башни,
коробки. Где в этом городе запрятан голос? Вон на той башне? Или на этой?
Столько лет прошло! Он судорожно глянул в одну сторону, в другую.
Он поднял винтовку.
Башня развалилась с первого выстрела.
"А надо все, - подумал он. Придется срезать все башни. Я забыл,
забыл! Слишком это было давно..."
Машина двинулась по безмолвной улице.
Зазвонил телефон.
Он бросил взгляд на вымершую аптеку.
Телефон!
Сжав винтовку, он сбил выстрелом замок и вошел внутрь.
Щелк!
- Алло, Бартон! Предупреждаю: не пытайся разрушить все башни или
взорвать их. Сам себе перережешь глотку. Одумайся...
Щелк!
Он тихо отошел от телефона и двинулся на улицу, а сам все
прислушивался к смутному гулу башен - гул доносился сверху, они все еще
действовали, все еще оставались нетронуты. Посмотрел на них - и вдруг
сообразил.
Он не вправе их уничтожить. Допустим, с земли прилетит ракета -
сумасбродная мысль, но допустим, она прилетит сегодня, завтра, через
неделю. И сядет на другой стороне планеты, и кто-то захочет связаться с
Бартоном по телефону и обнаружит, что вся связь прервана...
Он опустил винтовку.
- Да не придет ракета, - возразил он себе вполголоса. - Я старик.
Слишком поздно...
"Ну, а вдруг придет, - подумал он, - а ты и не узнаешь... Нет, надо,
чтобы связь была в порядке..."
Опять зазвонил телефон.
Он тупо повернулся. Прошаркал обратно в аптеку, непослушными пальцами
поднял трубку.
- Алло!..
Незнакомый голос.
- Пожалуйста, - сказал старик, - оставь меня в покое...
- Кто это, кто там? Кто говорит? Где вы? - откликнулся изумленный
голос.
- Подождите. - Старик пошатнулся. - Я Эмиль Бартон. Кто со мной
говорит?
- Говорит капитан Рокуэлл с ракеты "Аполлон-48". Мы только что с
Земли...
- Нет, нет, нет!..
- Вы слушаете меня, мистер Бартон?
- Нет, нет! Этого быть не может...
- Где вы?
- Врешь! - Старику пришлось прислониться к стенке будки. Глаза его
ничего не видели. - Это ты, Бартон, потешаешься надо мной, обманываешь
меня снова!..
- Говорит капитан Рокуэлл. Мы только что сели. В Новом Чикаго. Где
вы?
- В Гринвилле, - прохрипел старик. - Шестьсот миль от вас.
- Слушайте, Бартон, могли бы вы приехать сюда?
- Что?
- Нам нужно провести кое-какой ремонт. Да и устали за время полета.
Могли бы вы приехать помочь?
- Да, конечно.
- Мы на поле за городом. К завтрашнему дню доберетесь?
- Да, но...
- Что еще?
Старик погладил трубку.
- Как там Земля? Как Нью-Йорк? Война кончилась? Кто теперь президент?
Что с вами случилось?..
- Впереди уйма времени. Наговоримся, когда приедете.
- Но хоть скажите, все в порядке?
- Все в порядке.
- Слава богу. - Старик прислушался к звучанию далекого голоса. - А вы
уверены, что вы капитан Рокуэлл?
- Черт возьми!..
- Прошу прощения...
Он повесил трубку и побежал.
Они здесь, после стольких лет одиночества - невероятно! - Люди с
земли, люди, которые возьмут его с собой, обратно к земным морям, горам и
небесам...
Он завел машину. Он будет ехать всю ночь напролет. Риск стоит того -
он вновь увидит людей, пожмет им руки, услышит их речь...
Громовое эхо мотора неслось по холмам.
Но этот голос... Капитан Рокуэлл. Не мог же это быть он сам сорок лет
назад... Он не делал, никогда не делал подобной записи! А может, делал? В
приступе депрессии, в припадке пьяного цинизма не выдумал ли он однажды
ложную запись ложной посадки на марсе ракеты с поддельным капитаном и
воображаемой командой? Он зло мотнул головой. Нет! Он просто
подозрительный дурак. Теперь не время для сомнений. Нужно всю ночь, ночь
напролет мчаться вдогонку за марсианскими лунами. Ох и отпразднуют же они
эту встречу!..
Взошло солнце. Он бесконечно устал, шипы сомнений впивались в душу,
сердце трепетало, руки судорожно сжимали руль, - но как сладостно было
предвкушать последний телефонный звонок: "Алло, молодой Бартон! Говорит
старый Бартон. Сегодня я улетаю на Землю. Меня спасли!.." Он слегка
усмехнулся.
В тенистые предместья Нового Чикаго он въехал перед закатом. Вышел из
машины - и застыл, уставясь на бетон космодрома, протирая воспаленные
глаза.
Поле было пустынно. Никто не выбежал ему навстречу. Никто не тряс ему
руку, не кричал, не смеялся.
Он почувствовал, как заходится сердце. А потом - тьма и ощущение,
словно падаешь сквозь пустоту. Он побрел к какой-то низкой постройке.
Там стояли в ряд шесть телефонов.
Он ждал, задыхаясь.
Наконец - звонок.
Он поднял тяжелую трубку.
Голос:
- А я еще думал - доберешься ли ты живым...
Старик ничего не ответил, просто стоял и держал трубку в руке.
- Докладывает капитан Рокуэлл, - продолжал голос. - Какие будут
приказания, сэр?
- Ты!.. - простонал старик.
- Как сердчишко, старик?
- Нет!..
- Надо же было мне как-то разделаться с тобой, чтобы сохранить жизнь
себе, - если, конечно, можно сказать, что магнитозапись живет...
- Я сейчас еду обратно, - ответил старик. - И терять мне уже нечего.
Я буду взрывать все подряд, пока не убью тебя!
- У тебя сил не хватит. Почему, как ты думаешь, я заставил тебя ехать
так далеко и так быстро? Это была последняя твоя поездка!..
Старик ощутил, как дрогнуло сердце. Никогда уже он не сможет
добраться до других городов... Война проиграна. Он упал в кресло, изо рта
у него вырывались тихие скорбные звуки. Он смотрел неотрывно на остальные
пять телефонов. Как по сигналу, они зазвонили хором. Гнездо с пятью
отвратительными, галдящими птицами!
Трубки поднялись сами собой.
Комната поплыла перед глазами.
- Бартон, Бартон, Бартон!..
Он сжал один из аппаратов руками. Он душил телефон, а тот по-прежнему
смеялся над ним. Стукнул по телефону. Пнул ногой. Намотал горячий провод,
как серпантин, на пальцы и рванул. Провод сполз к его непослушным ногам.
Он разломал еще три аппарата. Наступила внезапная тишина.
И, словно тело Бартона обнаружило вдруг то, что долго держало в
тайне, оно начало оседать на усталых костях. Ткань век опала, как лепестки
цветов. Рот сморщился. Мочки ушей оплыли расплавленным воском. Он уперся
руками себе в грудь и упал ничком. И остался лежать. Дыхание остановилось.
Сердце остановилось.
Долгая пауза - и зазвонили уцелевшие два телефона.
Где-то замкнулось реле. Два телефонных голоса соединились напрямую
друг с другом.
- Алло, Бартон?
- Да, Бартон?
- Мне двадцать четыре.
- А мне двадцать шесть. Мы оба молоды. Что стряслось?
- Не знаю. Слушай.
В комнате тишина. Старик на полу недвижим. В разбитое окно задувает
ветер. Воздух свеж и прохладен.
- Поздравь меня, Бартон! Сегодня у меня день рождения, мне двадцать
шесть!
- Поздравляю!..
Голоса запели в унисон, они пели о дне рождения, и ветерок подхватил
пение, вынес из окна и понес тихо, чуть слышно, по мертвому городу.
ВЕЛЬД
- Джорджи, пожалуйста, посмотри детскую комнату.
- А что с ней?
- Не знаю.
- Так в чем же дело?
- Ни в чем, просто мне хочется, чтобы ты ее посмотрел или пригласи
психиатра, пусть он посмотрит.
- Причем здесь психиатр?
- Ты отлично знаешь причем. - стоя по среди кухни, она глядела на
плиту, которая, деловито жужжа, сама готовила ужин на четверых. -
Понимаешь, детская изменилась, она совсем не такая, как прежде.
- Ладно, давай посмотрим.
Они пошли по коридору своего звуконепроницаемого дома, типа: "Все для
счастья", который стал им в тридцать тысяч долларов (с полной
обстановкой), - дома, который их одевал, кормил, холил, укачивал, пел и
играл им. Когда до детской оставалось пять шагов, что-то щелкнуло, и в ней
зажегся свет. И в коридоре, пока они шли, один за другим плавно,
автоматически загорались и гасли светильники.
- Ну, - сказал Джордж Хедли.
Они стояли на крытом камышовой циновкой полу детской комнаты. Сто
сорок четыре квадратных метра, высота - десять метров; она стоила
пятнадцать тысяч. "Дети должны получать все самое лучшее", - заявил тогда
Джордж.
Тишина. Пусто, как на лесной прогалине в знойный полдень. Гладкие
двумерные стены. На глазах у Джорджа и Лидии Хедли они, мягко жужжа, стали
таять, словно уходя в прозрачную даль, и появился африканский вельд -
трехмерный, в красках, как настоящий, вплоть до мельчайшего камешка и
травинки. Потолок над ними превратился в далекое небо с жарким желтым
солнцем.
Джордж Хедли ощутил, как на лбу у него проступает пот.
- Лучше уйдем от солнца, - предложил он, - уж больно естественное. И
вообще, я ничего такого не вижу, все как будто в порядке.
- Подожди минуточку, сейчас увидишь, - сказала жена.
В этот миг скрытые одорофоны, вступив в действие, направили волну
запахов на двоих людей, стоящих среди опаленного солнцем вельда. Густой,
сушащий ноздри запах жухлой травы, запах близкого водоема, едкий, резкий
запах животных, запах пыли, которая клубилась в раскаленном воздухе,
облачком красного перца. А вот и звуки: далекий топот антилопьих копыт по
упругому дерну, шуршащая поступь крадущихся хищников.
В небе проплыл силуэт, по обращенному вверх потному лицу Джорджа
Хедли скользнула тень.
- Мерзкие твари, - услышал он голос жены, стервятники...
- Смотри-ка, львы, вон там, в дали, вон, вон! Пошли на водопой.
Видишь, они там что-то ели.
- Какое-нибудь животное. - Джордж Хедли защитил воспаленные глаза
ладонью от слепящего солнца, - зебру... Или жирафенка...
- Ты уверен? - ее голос прозвучал как-то странно.
- Теперь-то уверенным быть нельзя, поздно, - шутливо ответил он. - Я
вижу только обглоданные кости да стервятников, которые подбирают ошметки.
- Ты не слышал крика? - спросила она.
- Нет.
- Так с минуту назад?
- Ничего не слышал.
Львы медленно приближались. И Джордж Хедли - в который раз -
восхитился гением конструктора, создавшего эту комнату. Чудо совершенства
- за абсурдно низкую цену. Всем бы домовладельцам такие! Конечно, иногда
они отталкивают своей клинической продуманностью, даже пугают, вызывают
неприятное чувство, но чаще всего служат источником забавы не только для
вашего сына или дочери, но и для вас самих, когда вы захотите развлечься
короткой прогулкой в другую страну, сменить обстановку. Как сейчас,
например!
Вот они, львы, в пятнадцати футах, такие правдоподобные - да-да,
такие, до ужаса, до безумия правдоподобные, что ты чувствуешь, как твою
кожу щекочет жесткий синтетический мех, а от запаха разгоряченных шкур у
тебя во рту вкус пыльной обивки, их желтизна отсвечивает в твоих глазах
желтизной французского гобелена... Желтый цвет львиной шкуры, жухлой
травы, шумное львиное дыхание в тихий полуденный час, запах мяса из
открытой, влажной от слюны пасти.
Львы остановились, глядя жуткими желто-зелеными глазами на Джорджа и
Лидию Хедли.
- Берегись! - вскрикнула Лидия.
Львы ринулись на них.
Лидия стремглав бросилась к двери, Джордж непроизвольно побежал
следом. И вот они в коридоре, дверь захлопнута, он смеется, она плачет, и
каждый озадачен реакцией другого.
- Джордж!
- Лидия! Моя бедная, дорогая, милая Лидия!
- Они чуть не схватили нас!
- Стены, Лидия, светящиеся стены, только и всего. Не забывай.
Конечно, я не спорю, они выглядят очень правдоподобно - Африка в вашей
гостиной! - но это лишь повышенного воздействия цветной объемный фильм и
психозапись, проектируемые на стеклянный экран, одорофоны и стереозвук.
Вот возьми мой платок.
- Мне страшно. - она подошла и всем телом прильнула к нему, тихо
плача. - Ты видел? Ты почувствовал? Это чересчур правдоподобно.
- Послушай, Лидия...
- Скажи Венди и Питеру, чтобы они больше не читали про Африку.
- Конечно... Конечно. - он погладил ее волосы. - Обещаешь?
- Разумеется.
- И запри детскую комнату на несколько дней, пока я не справлюсь с
нервами.
- Ты ведь знаешь, как трудно с Питером. Месяц назад я наказал его,
запер детскую комнату на несколько часов - что было! Да и Венди тоже...
Детская для них - все.
- Ее нужно запереть, и никаких поблажек.
- Ладно. - он неохотно запер тяжелую дверь. - Ты переутомилась, тебе
нужно отдохнуть.
- Не знаю... Не знаю. - Она высморкалась и села в кресло, которое
тотчас тихо закачалось. Возможно, у меня слишком мало дела. Возможно,
осталось слишком много времени для размышлений. Почему бы нам на несколько
дней не запереть весь дом, не уехать куда-нибудь.
- Ты хочешь сказать, что готова жарить мне яичницу?
- Да. - Она кивнула.
- И штопать мои носки?
- Да. - Порывистый кивок, глаза полны слез.
- И заниматься уборкой?
- Да, да... Конечно!
- А я-то думал, мы для того и купили этот дом, чтобы ничего не делать
самим?
- Вот именно. Я здесь вроде ни к чему. Дом - и жена, и мама, и
горничная. Разве я могу состязаться с африканским вельдом, разве могу
искупать и отмыть детей так быстро и чисто, как это делает автоматическая
ванна? Не могу. И не во мне одной дело, а и в тебе тоже. Последнее время
ты стал ужасно нервным.
- Наверно, слишком много курю.
- у тебя такой вид, словно и ты не знаешь куда себя деть в этом доме.
Куришь немного больше обычного каждое утро, выпиваешь немного больше
обычного по вечерам, и принимаешь на ночь снотворного больше обычного. Ты
тоже начинаешь чувствовать себя ненужным.
- Я?.. - он молчал, пытаясь заглянуть в собственную душу и понять,
что там происходит.
- О, Джорджи! - Она поглядела мимо него на дверь детской комнаты. -
Эти львы... Они ведь не могут выйти оттуда?
Он тоже посмотрел на дверь - она вздрогнула, словно от удара изнутри.
- Разумеется, нет, - ответил он.
Они ужинали одни. Венди и Питер отправились на специальный
стереокарнавал на другом конце города и сообщили домой по видеофону, что
вернуться поздно, не надо их ждать. Озабоченный Джордж Хедли смотрел, как
стол-автомат исторгает из своих механических недр горячие блюда.
- Мы забыли кетчуп, - сказал он.
- Простите, - произнес тонкий голосок изнутри стола и появился
кетчуп.
"Детская... - подумал Джордж Хедли. - Что ж, детям и впрямь невредно
некоторое время пожить без нее. Во всем нужна мера. А они, это совершенно
ясно, слишком уж увлекаются Африкой". Это солнц е... Он до сих пор
чувствовал на шее его лучи - словно прикосновение горячей лапы. А эти
львы. И запах крови. удивительно, как точно детская улавливает
телепатическую эманацию психики детей и воплощает любое их пожелание.
Стоит им подумать о львах - пожалуйста, вот они. Представят себе зебр -
вот зебры. И солнце. И жирафы. И смерть.
Вот именно. Он механически жевал пищу, которую ему приготовил стол.
Мысли о смерти. Венди и Питер слишком молоды для таких мыслей. А впрочем,
разве дело в возрасте. Задолго то того, как ты понял, что такое смерть, ты
уже желаешь смерти кому-нибудь. В два года ты стреляешь в людей из
пугача...
Но это... Жаркий безбрежный африканский вельд... ужасная смерть в
когтях льва. Снова и снова смерть.
- Ты куда?
Он не ответил ей. Поглощенный своими мыслями, он шел, провожаемый
волной света, к детской. Он приложил ухо к двери. Оттуда донесся львиный
рык.
Он отпер дверь и распахнул ее. В тот же миг его слуха коснулся
далекий крик. Снова рычанье львов... Тишина.
Он вошел в Африку. Сколько раз за последний год он, открыв дверь,
встречал Алису в Стране Чудес или Фальшивую Черепаху, или Алладина с его
волшебной лампой, или Джека-Тыквенную-Голову из Страны Оз, или доктора
Дулитла, или корову, которая прыгала через луну, очень похожую на
настоящую, - всех этих чудесных обитателей воображаемого мира. Сколько раз
видел он летящего в небе пегаса, или розовые фонтаны фейерверка, или
слышал ангельское пение. А теперь перед ним - желтая, раскаленная Африка,
огромная печь, которая пышет убийством. Может быть Лидия права. Может,
надо и впрямь на время расстаться с фантазией, которая стала чересчур
реальной для десятилетних детей. Разумеется, очень полезно упражнять
воображение человека. Но если пылкая детская фантазия увлекается каким-то
одним мотивом?.. Кажется, весь последний месяц он слышал львиный рык.
Чувствовал даже у себя в кабинете резкий запах хищников, да по занятости
не обращал внимания...
Джордж Хедли стоял один в степях. Африки Львы, оторвавшись от своей
трапезы, смотрели на пего. Полная иллюзия настоящих зверей - если бы не
открытая дверь, через которую он видел в дальнем конце темного коридора,
будто портрет в рамке, рассеянно ужинавшую жену.
- Уходите, - сказал он львам.
Они не послушались.
Он отлично знал устройство комнаты. Достаточно послать мысленный
приказ, и он будет исполнен.
- Пусть появится Аладдин с его лампой, - рявкнул он. По-прежнему
вельд, и все те же львы...
- Ну, комната, действуй! Мне нужен Аладдин.
Никакого впечатления. Львы что-то грызли, тряся косматыми гривами.
- Аладдин!
Он вернулся в столовую.
- Проклятая комната, - сказал он, - поломалась, не слушается.
- Или...
- Или что?
- Или НЕ МОЖЕТ послушаться, - ответила Лидия. - Потому что дети уже
столько дней думают про Африку, львов и убийства, что комната застряла на
одной комбинации.
- Возможно.
- Или же Питер заставил ее застрять.
- ЗАСТАВИЛ?
- Открыл механизм и что-нибудь подстроил.
- Питер не разбирается в механизме.
- Для десятилетнего парня он совсем не глуп. Коэффициент его
интеллекта...
- И все-таки...
- Хелло, мам! Хелло, пап!
Супруги Хедли обернулись. Венди и Питер вошли в прихожую: щеки -
мятный леденец, глаза - ярко-голубые шарики, от джемперов так и веет
озоном, в котором они купались, летя на вертолете.
- Вы как раз успели к ужину, - сказали родители вместе.
- Мы наелись земляничного мороженого и сосисок, - ответили дети,
отмахиваясь руками. - Но мы посидим с вами за столом.
- Вот-вот, подойдите-ка сюда, расскажите про детскую, - позвал их
Джордж Хедли.
Брат и сестра удивленно посмотрели на него, потом друг на друга.
- Детскую?
- Про Африку и все прочее, - продолжал отец с наигранным добродушием.
- Не понимаю, - сказал Питер.
- Ваша мать и я только что совершили путешествие по Африке: Том Свифт
и его Электрический Лев, - усмехнулся Джордж Хедли.
- Никакой Африки в детской нет, - невинным голосом возразил Питер.
- Брось, Питер, мы-то знаем.
- Я не помню никакой Африки. - Питер повернулся к Венди. - А ты?
- Нет.
- А ну, сбегай, проверь и скажи нам.
Она повиновалась брату.
- Венди, вернись! - позвал Джордж Хедли, но она уже ушла. Свет
провожал ее, словно рой светлячков. Он слишком поздно сообразил, что забыл
запереть детскую.
- Венди посмотрит и расскажет нам, - сказал Питер.
- Что мне рассказывать, когда я сам видел.
- Я уверен, отец, ты ошибся.
- Я не ошибся, пойдем-ка.
Но Венди уже вернулась.
- Никакой Африки нет, - доложила она, запыхавшись.
- Сейчас проверим, - ответил Джордж Хедли.
Они вместе пошли по коридору и отворили дверь в детскую.
Чудесный зеленый лес, чудесная река, пурпурная гора, ласкающее слух
пение, а в листве - очаровательная таинственная Рима, на длинных
распущенных волосах которой, словно ожившие цветы, трепетали многоцветные
бабочки. Ни африканского вельда, ни львов. Только Рима, поющая так
восхитительно, что невольно на глазах выступают слезы.
Джордж Хедли внимательно осмотрел новую картину.
- Ступайте спать, - велел он детям.
Они открыли рты.
- Вы слышали?
Они отправились в пневматический отсек и взлетели, словно сухие
листья, вверх по шахте в свои спальни.
Джордж Хедли пересек звенящую птичьими голосами полянку и что-то
подобрал в углу, поблизости от того места, где стояли львы. Потом медленно
возвратился к жене.
- Что это у тебя в руке?
- Мой старый бумажник, - ответил он и протянул его ей.
От бумажника пахло жухлой травой и львами. На нем были капли слюны, и
следы зубов, и с обеих сторон пятна крови.
Он затворил дверь детской и надежно ее запер.
В полночь Джордж все еще не спал, и он знал, что жена тоже не спит.
- Так ты думаешь, Венди ее переключила? - спросила она наконец в
темноте.
- Конечно.
- Превратила вельд в лес и на место львов вызвала Риму?
- Да.
- Но зачем?
- Не знаю. Но пока я не выясню, комната будет заперта.
- Как туда попал твой бумажник?
- Не знаю, - ответил он, - ничего не знаю, только одно: я уже жалею,
что мы купили детям эту комнату. И без того они нервные, а тут еще такая
комната...
- Ее назначение в том и состоит, чтобы помочь им избавиться от своих
неврозов.
- Ой, так ли это... - он посмотрел на потолок.
- Мы давали детям все, что они просили. А в награду что получаем -
непослушание, секреты от родителей...
- Кто это сказал: "Дети - ковер, иногда на них надо наступать"... Мы
ни разу не поднимали на них руку. Скажем честно - они стали несносны.
Уходят и приходят, когда им вздумается, с нами обращаются так, словно мы -
их отпрыски. Мы их портим, они нас.
- Они переменились с тех самых пор - помнишь, месяца два-три назад, -
когда ты запретил им лететь на ракете в Нью-Йорк.
- Я им объяснил, что они еще малы для такого путешествия.
- Объяснил, а я вижу, как они с того дня стали хуже к нам относиться.
- Я вот что сделаю: завтра приглашу Девида Макклина и попрошу
взглянуть на эту Африку.
- Но ведь Африки нет, теперь там сказочная страна и Рима.
- Сдается мне, к тому времени снова будет Африка.
Мгновением позже он услышал крики.
Один... другой... Двое кричали внизу. Затем - рычание львов.
- Венди и Питер не спят, - сказала ему жена.
Он слушал с колотящимся сердцем.
- Да, - отозвался он. - Они проникли в детскую комнату.
- Эти крики... они мне что-то напоминают.
- В самом деле?
- Да, мне страшно.
И как ни трудились кровати, они еще целый час не могли укачать
супругов Хедли. В ночном воздухе пахло кошками.
- Отец, - сказал Питер.
- Да?
Питер разглядывал носки своих ботинок. Он давно избегал смотреть на
отца, да и на мать тоже.
- Ты что же, навсегда запер детскую?
- Это зависит...
- От чего? - резко спросил Питер.
- От тебя и твоей сестры. Если вы не будете чересчур увлекаться этой
Африкой, станете ее чередовать... скажем, со Швецией, или Данией, или
Китаем.
- Я думал, мы можем играть во что хотим.
- Безусловно, в пределах разумного.
- А чем плоха Африка, отец?
- Так ты все-таки признаешь, что вызывал Африку!
- Я не хочу, чтобы запирали детскую, - холодно произнес Питер. -
Никогда.
- Так позволь сообщить тебе, что мы вообще собираемся на месяц
оставить этот дом. Попробуем жить по золотому принципу: "Каждый делает все
сам".
- Ужасно! Значит, я должен сам шнуровать ботинки, без автоматического
шнуровальщика? Сам чистить зубы, причесываться, мыться?
- Тебе не кажется, что это будет даже приятно для разнообразия?
- Это будет отвратительно. Мне было совсем не приятно, когда ты убрал
автоматического художника.
- Мне хотелось, чтобы ты научился рисовать, сынок.
- Зачем? Достаточно смотреть, слушать и обонять! Других стоящих
занятий нет.
- Хорошо, ступай, играй в Африке.
- Так вы решили скоро выключить наш дом?
- Мы об этом подумывали.
- Советую тебе подумать еще раз, отец.
- - Но-но, сынок, без угроз!
- Отлично. - И Питер отправился в детскую.
- Я не опоздал? - спросил Девид Макклин.
- Завтрак? - предложил Джордж Хедли.
- Спасибо, я уже. Ну, так в чем дело?
- Девид, ты разбираешься в психике?
- Как будто.
- Так вот, проверь, пожалуйста, нашу детскую. Год назад ты в нее
заходил - тогда заметил что-нибудь особенное?
- Вроде нет. Обычные проявления агрессии, тут и там налет паранойи,
присущей детям, которые считают, что родители их постоянно преследуют. Но
ничего, абсолютно ничего серьезного.
Они вышли в коридор.
- Я запер детскую, - объяснил отец семейства, - а ночью дети все
равно проникли в нее. Я не стал вмешиваться, чтобы ты мог посмотреть на их
затеи.
Из детской доносились ужасные крики.
- Вот-вот, - сказал Джордж Хедли. - Интересно, что ты скажешь?
Они вошли без стука.
Крики смолкли, львы что-то пожирали.
- Ну-ка. дети, ступайте в сад, - распорядился Джордж Хедли - Нет-нет,
не меняйте ничего, оставьте стены, как есть. Марш!
Оставшись вдвоем, мужчины внимательно посмотрели на львов, которые
сгрудились поодаль, жадно уничтожая свою добычу.
- Хотел бы я знать, что это, - сказал Джордж Хедли. - Иногда мне
кажется, что я вижу... Как думаешь, если принести сильный бинокль...
Девид Макклин сухо усмехнулся.
- Вряд ли...
Он повернулся, разглядывая одну за другой все четыре стены.
- Давно это продолжается?
- Чуть больше месяца.
- Да, ощущение неприятное.
- Мне нужны факты, а не чувства.
- Дружище Джордж, найди мне психиатра, который наблюдал бы хоть один
факт. Он слышит то, что ему сообщают об ощущениях, то есть нечто весьма
неопределенное. Итак, я повторяю: это производит гнетущее впечатление.
Положись на мой инстинкт и мое предчувствие. Я всегда чувствую, когда
назревает беда. Тут кроется что-то очень скверное. Советую вам совсем
выключить эту проклятую комнату и минимум год ежедневно приводить ко мне
ваших детей на процедуры.
- Неужели до этого дошло?
- Боюсь, да. Первоначально эти детские были задуманы, в частности,
для того, чтобы мы, врачи, без обследования могли по картинам на стенах
изучать психологию ребенка и исправлять ее. Но в данном случае детская,
вместо того чтобы избавлять от разрушительных наклонностей, поощряет их!
- Ты это и раньше чувствовал?
- Я чувствовал только, что вы больше других балуете своих детей. А
теперь закрутили гайку. Что произошло?
- Я не пустил их в Нью-Йорк.
- Еще?
- Убрал из дома несколько автоматов, а месяц назад пригрозил запереть
детскую, если они не будут делать уроков. И действительно запер на
несколько дней, чтобы знали, что я не шучу.
- Ага!
- Тебе это что-нибудь говорит?
- Все. На место рождественского деда пришел бука. Дети предпочитают
рождественского деда. Ребенок не может жить без привязанностей. Вы с женой
позволили этой комнате, этому дому занять ваше место в их сердцах. Детская
комната стала для них матерью и отцом, оказалась в их жизни куда важнее
подлинных родителей. Теперь вы хотите ее запереть. Не удивительно, что
здесь появилась ненависть. Вот - даже небо излучает ее. И солнце. Джордж,
вам надо переменить образ жизни. Как и для многих других - слишком многих,
- для вас главным стал комфорт. Да если завтра на кухне что-нибудь
поломается, вы же с голоду помрете. Не сумеете сами яйца разбить! И
все-таки советую выключить все. Начните новую жизнь. На это понадобится
время. Ничего, за год мы из дурных детей сделаем хороших, вот увидишь.
- А не будет ли это слишком резким шоком для ребят - вдруг запереть
навсегда детскую?
- Я не хочу, чтобы зашло еще дальше, понимаешь?
Львы кончили свой кровавый пир.
Львы стояли на опушке, глядя на обоих мужчин.
- Теперь я чувствую себя преследуемым, - произнес Макклин. - Уйдем.
Никогда не любил эти проклятые комнаты. Они мне действуют на нервы.
- А львы - совсем как настоящие, верно? - сказал Джордж Хедли. - Ты
не допускаешь возможности...
- Что?!
- ...что они могут стать настоящими?
- По-моему, нет.
- Какой-нибудь порок в конструкции, переключение в схеме или еще
что-нибудь?
- Нет.
Они пошли к двери.
- Мне кажется, комнате не захочется, чтобы ее выключали, - сказал
Джордж Хедли.
- Никому не хочется умирать, даже комнате.
- Интересно: она ненавидит меня за мое решение?
- Здесь все пропитано паранойей, - ответил Девид Макклин. - До
осязаемости. Эй! - Он нагнулся и поднял окровавленный шарф. - Твой?
- Нет. - Лицо Джорджа окаменело. - Это Лидии.
Они вместе пошли к распределительному щитку и повернули выключатель,
убивающий детскую комнату.
Дети были в истерике. Они кричали, прыгали, швыряли вещи. Они вопили,
рыдали, бранились, метались по комнатам.
- Вы не смеете так поступать с детской комнатой, не смеете!
- Угомонитесь, дети.
Они в слезах бросились на диван.
- Джордж, - сказала Лидия Хедли, - включи детскую на несколько минут.
Нельзя так вдруг.
- Нет.
- Это слишком жестоко.
- Лидия, комната выключена и останется выключенной. И вообще, пора
кончать с этим проклятым домом. Чем больше я смотрю на все это безобразие,
тем мне противнее. И так мы чересчур долго созерцали свой механический
электронный пуп. Видит бог, нам необходимо сменить обстановку!
И он стал ходить из комнаты в комнату, выключая говорящие часы,
плиты, отопление, чистильщиков обуви, механические губки, мочалки,
полотенца, массажистов и все прочие автоматы, которые попадались под руку.
Казалось, дом полон мертвецов. Будто они очутились на кладбище
механизмов. Тишина. Смолкло жужжание скрытой энергии машин, готовых
вступить в действие при первом же нажиме на кнопки.
- Не позволяй им это делать! - завопил Питер, подняв лицо к потолку,
словно обращаясь к дому, к детской комнате - Не позволяй отцу убивать все.
- Он повернулся к отцу. - До чего же я тебя ненавижу!
- Оскорблениями ты ничего не достигнешь.
- Хоть бы ты умер!
- Мы долго были мертвыми. Теперь начнем жить по-настоящему. Мы
привыкли быть предметом забот всевозможных автоматов - отныне мы будем
жить.
Венди по-прежнему плакала. Питер опять присоединился к ней.
- Ну, еще немножечко, на минуточку, только на минуточку! - кричали
они.
- Джордж, - сказала ему жена, - это им не повредит.
- Ладно, ладно, пусть только замолчат. На одну минуту, учтите, потом
выключу совсем.
- Папочка, папочка, папочка! - запели дети, улыбаясь сквозь слезы.
- А потом - каникулы. Через полчаса вернется Девид Макклин, он
поможет нам собраться и проводит на аэродром. Я пошел одеваться. Включи
детскую на одну минуту, Лидия, слышишь - не больше одной минуты.
Дети вместе с матерью, весело болтая, поспешили в детскую, а Джордж,
взлетев наверх по воздушной шахте, стал одеваться. Через минуту появилась
Лидия.
- Я буду рада, когда мы покинем этот дом, - вздохнула она.
- Ты оставила их в детской?
- Мне тоже надо одеться. О, эта ужасная Африка. И что они в ней
видят?
- Ничего, через пять минут мы будем на пути в Айову. Господи, какая
сила загнала нас в этот домр.. Что нас побудило купить этот кошмар!
- Гордыня, деньги, глупость.
- Пожалуй, лучше спуститься, пока ребята опять не увлеклись своим
чертовым зверинцем.
В этот самый миг они услышали голоса обоих детей.
- Папа, мама, скорей, сюда, скорей!
Они спустились по шахте вниз и ринулись бегом по коридору. Детей
нигде не было видно.
- Венди! Питер!
Они ворвались в детскую. В пустынном вельде - никого, ни души, если
не считать львов, глядящих на и их.
- Питер! Венди!
Дверь захлопнулась.
Джордж и Лидия Хедли метнулись к выходу.
- Откройте дверь! - закричал Джордж Хедли, дергая ручку. - Зачем вы
ее заперли? Питер! - Он заколотил в дверь кулаками. - Открой!
За дверью послышался голос Питера:
- Не позволяй им выключать детскую комнату и весь дом.
Мистер и миссис Джордж Хедли стучали в дверь.
- Что за глупые шутки, дети! Нам пора ехать. Сейчас придет мистер
Макклин и...
И тут они услышали...
Львы с трех сторон в желтой траве вельда, шуршание сухих стеблей под
их лапами, рокот в их глотках.
Львы.
Мистер Хедли посмотрел на жену, потом они вместе повернулись лицом к
хищникам, которые медленно, припадая к земле, подбирались к ним.
Мистер и миссис Хедли закричали.
И вдруг они поняли, почему крики, которые они слышали раньше,
казались им такими знакомыми.
- Вот и я, - сказал Девид Макклин, стоя на пороге детской комнаты. -
О, привет!
Он удивленно воззрился на двоих детей, которые сидели на поляне,
уписывая ленч. Позади них был водоем и желтый вельд; над головами - жаркое
солнце. У него выступил пот на лбу.
- А где отец и мать?
Дети обернулись к нему с улыбкой.
- Они сейчас придут.
- Хорошо, уже пора ехать.
Мистер Макклин приметил вдали львов - они из-за чего-то дрались между
собой, потом успокоились и легли с добычей в тени деревьев.
Заслонив глаза от солнца ладонью, он присмотрелся внимательнее.
Львы кончили есть и один за другим пошли на водопой.
Какая-то тень скользнула по разгоряченному лицу мистера Макклина.
Много теней. С ослепительного неба спускались стервятники.
- Чашечку чаю? - прозвучал в тишине голос Венди.
В ДНИ ВЕЧНОЙ ВЕСНЫ
"Выпить сразу: против безумия толп"
Это была одна из тех проклятых ночей, немыслимо жарких и душных,
когда ты лежишь пластом, полуживой, до двух часов ночи, потом садишься
рывком в постели, поливая себя своим прокисшим соком, и, пошатываясь,
спускаешься в огромную печь подземки, куда на крыльях пронзительного воя
вылетают из тьмы блуждавшие где-то поезда.
- Черт возьми, - прошептал Уилл Морган.
А черт уже взял эту заблудившуюся армию зверочеловеков, кочующих всю
ночь напролет из Бронкса на Кони-Айленд, потом обратно: вдруг повезет,
вдруг вдохнешь соленого океанского ветра и переполнишься благодарением.
Где-то, о боже, где-то в Манхэттене или дальше веет прохладой. Во что
бы то ни стало нужно найти ее, найти до рассвета...
- Проклятье!
Оглушенный, он смотрел, как бешеным прибоем вскипает и проносится
мимо улыбающаяся реклама зубной пасты, как эта реклама, созданная им
самим, преследует его в эту душную ночь на всем пути через остров
Манхэттен.
Застонав, поезд остановился.
На соседней колее стоял другой поезд.
Невероятно! Там, напротив, сидел у открытого окошка старик Нед
Эмминджер. Старик? Ведь они одного возраста, обоим по сорок, но однако...
Уилл Морган рывком поднял окно.
- Нед, сукин сын!
- Уилл, паршивец! И часто ты разъезжаешь в такое время?
- С тысяча девятьсот сорок шестого года - каждую проклятую жаркую
ночь!
- И я тоже! Рад тебя видеть!
- Лгун!
Взвизгнула сталь, и они оба исчезли.
"Боже, - подумал Уилл Морган, - двое ненавидят друг друга, сидят на
работе рядом, в каких-нибудь десяти футах один от другого, оба, стиснув
зубы, карабкаются вверх по служебной лестнице - и сталкиваются нос к носу
в три часа пополуночи в этом дантовом аду под плавящимся от зноя городом.
Вон как отдаются, замирая, наши голоса: лгун-н-н!"
Через полчаса, уже на вашингтон-сквер, его лба коснулся прохладный
ветер. Он двинулся туда, откуда этот ветер дул, и оказался в переулке...
Где температура была ниже на десять градусов.
- Хорошо! - прошептал он.
От ветра пахло ледяным дворцом, погребом, откуда в жару он, тогда еще
ребенок, таскал кусочки льда, чтобы натирать ими щеки и с визгом совать
себе под рубашку.
Прохладный ветер привел его по переулку к небольшой лавке на вывеске
которой было написано:
Мелисса Жабб, ведьма
Прачечная
Сдайте свои проблемы до 9 утра
Вечером вы получите их разрешенными
и мельче:
заклятия, зелья против ужасной атмосферы,
как ледяной, так и накаленной.
Настои, побуждающие вашего нанимателя
повысить вас в должности.
Бальзамы, мази, прах мумий
по рецептам древних глав корпораций.
Снадобья от шума.
Средства, разряжающие обстановку.
Растирания для страдающих паранойей водителей грузовиков.
Лекарства, которые следует принять, если появится
желание заплыть за пределы нью-йоркских доков.
На витрине были расставлены пузырьки с наклейками:
Совершеннейшая память
Дуновение ласкового апрельского ветра
Тишина и нежнейшая птичья трель
Он рассмеялся и остановился.
Ибо веяло прохладой и скрипнула дверь. И снова вспомнился холод белых
гротов, ледяной дворец детства, мир, выхваченный из зимних снов и
сохранявшийся даже в августе.
- Входите, - прошептал голос.
Дверь бесшумно отворилась внутрь.
Внутри царил холод склепа.
На трех козлах гигантским воспоминанием о феврале покоился брус
прозрачного льда в шесть футов длиной; с боков его стекали капли.
- Сейчас, - пробормотал он.
Тогда, в детстве, в его родном городке, в витрине скобяной лавки
лежала внутри огромного бруса льда жена фокусника и наверху бруса
выпуклыми ледяными буквами было написано имя: _м_и_с_с_ С_н_е_г_г. Ночь за
ночью спала она там, снежная принцесса. Он и другие мальчишки тайком
крались из дому после полуночи смотреть, как она улыбается в холодном
прозрачном сне. Половину ночей в то лето простояли они, четверо или пятеро
дышащих жаром четырнадцатилетних мальчиков, уставившись на нее, надеясь,
что их огненные взгляды растопят лед.
Но _т_о_т_ лед так и не растаял...
- Подождите, - прошептал он. - Послушайте...
Он сделал еще один шаг в темноту ночной лавки.
Боже, да ведь это она! Вон там, в _э_т_о_й_ глыбе льда! Разве не те
же очертания были у глыбы, внутри которой всего несколько мгновений назад
дремала среди напоенных прохладой сновидений белая как снег женщина? Те
же. Эта глыба - такая же полая, такая же красивая, так же скруглены углы.
Но... Женщины в ней нет. Где она?
- Здесь, - прошептал голос.
По ту сторону блестящего холодного гроба, в углу, двигались тени.
- Добро пожаловать. Закройте дверь.
Он почувствовал, что она Недалеко, среди теней. Ее плоть, если бы ты
до нее дотронулся, оказалась бы прохладной, все такой же свежей благодаря
времени, проведенному в ледяном гробу, с которого стекают капли. Только
протянуть руку, и...
- Как вы сюда попали? - спросил ее нежный голос.
- Душная ночь. Хожу. Езжу. Ищу прохлады. Мне как-то плохо.
- Вы пришли как раз туда, куда нужно.
- Но это же _б_е_з_у_м_и_е_! Я не верю в психиатров. Друзья меня не
выносят, потому что я твержу: мистер Пустозвон и Фрейд скончались двадцать
лет назад, и с ними остальные клоуны. Я не верю ни в астрологов, ни в
нумерологов, ни в хиромантов...
- Я не гадаю по руке. Но... Дайте мне вашу руку.
Он протянул руку в мягкую темноту.
Ее пальцы нащупали его ладонь. Они были холодные, как у маленькой
девочки, только что рывшейся в холодильнике. Он сказал:
- На вашей вывеске написано: _М_е_л_и_с_с_а _Ж_а_б_б, _в_е_д_ь_м_а.
Что ведьме делать в Нью-Йорке летом тысяча девятьсот семьдесят четвертого
года?
- А какому городу, скажите, ведьма когда-нибудь была нужна больше,
чем Нью-Йорку в этом году?
- Это правда. Мы здесь безумные. Но... вам-то что за дело до этого?
- Ведьму рождают истинные нужды ее времени, - сказала она. - Меня
породил Нью-Йорк. Все, что в нем есть самого дурного. И вот вы пришли по
наитию и нашли меня. Дайте мне вашу другую руку.
Хотя ее лицо казалось в полутьме призрачно-холодным, он почувствовал,
как взгляд ее движется по его дрожащей ладони.
- О, почему вас так долго не было? - сказала она печально. - Уже и
так почти поздно.
- В каком смысле?
- Вам не спастись. Вы не сможете принять мой дар.
Сердце его заколотилось.
- Какой дар?
- Покой, - ответила она. - Безмятежность. Тишину среди бедлама. Я
дитя ядовитого ветра, совокупившегося с Ист-Ривер в блестящую от нефти,
усыпанную мусором полночь. Я восстала против своих родителей. Я прививка
против желчи, благодаря которой появилась на свет. Я сыворотка, родившаяся
из ядов. Я антитело для времени. Я всеисцеляющее лекарство. Город вас
убивает, не так ли? Манхэттен - ваш палач. Дайте мне быть вашим щитом.
- Каким образом?
- Вы станете моим учеником. Как невидимая свора гончих, защита моя
окружит вас кольцом. Никогда больше не надругается над вашим слухом грохот
подземки. Никогда не будет отравлять вам легкие и выжигать глаза смог. В
обед ваш язык ощутит вкус райских плодов в самых обыкновенных дешевых
сосисках. Вода из холодильника у вас на службе станет редким благородным
вином. Полицейские станут отвечать, когда к ним обращаетесь вы. Вы только
моргнете, и такси, мчащееся в никуда после конца смены, сразу около вас
остановится. Театральные билеты будут появляться, едва вы подойдете к
окошку кассы. Будут меняться цвета светофора, - и это в часы пик! - Если
вы решите проехать на своей машине от пятьдесят восьмой улицы до самой
Вашингтон-сквер, и ни разу не загорится красный. Только зеленый - если я
буду с вами... Если я буду с вами, наша квартира станет тенистой поляной в
тропических джунглях, будет наполнена щебетанием птиц и зовами любви с
первого удушающе-жаркого дня июня до последнего часа, когда минет день
труда и на поездах, возвращающихся с морского побережья и вынужденных
вдруг остановиться где-нибудь на полпути, сходят с ума раздавленные жарой
живые мертвецы. Наши комнаты будут полны хрустального звона. Наша кухня в
июле будет эскимосским иглу, и в ней можно будет досыта наедаться
мороженым из шампанского и вина "Шато лафит Ротшильд". А наша кладовая? В
ней - свежие абрикосы, все равно февраль сейчас или август. Свежий
апельсиновый сок каждое утро, холодное молоко на завтрак, веющие прохладой
поцелуи в четыре часа дня, а у моего рта всегда вкус замороженных
персиков, у тела - вкус покрытых инеем слив. Вкусное всегда под боком, как
говорит Эдит Уортон... В любой невыносимый день, когда вам захочется
вернуться со службы домой раньше времени, я буду звонить вашему боссу, и
он всегда будет вас отпускать. Скоро вы сами станете боссом и, ни у кого
не спрашивая разрешения, будете уходить домой ради холодного цыпленка,
вина с фруктами и меня. Лето в райских ложбинах. Осени столь
многообещающие, что вы буквально потеряете разум - как раз настолько,
насколько нужно. Зимой, конечно, все будет наоборот. Я буду вашим очагом.
Мой милый пес, приляг у очага. Я стану для вас снежной шубой... В общем,
вам будет дано все. Взамен я прошу немного. Всего лишь вашу душу.
Он замер и чуть было не отпустил ее руку.
- А разве не _э_т_о_г_о_ вы ожидали? - Она рассмеялась. - Но душу
нельзя продать. Ее можно только потерять и никогда больше не найти.
Сказать вам, чего я на самом деле от вас хочу?
- Скажите.
- Женитесь на мне, - сказала она.
"То есть продайте мне вашу душу", - подумал он, но промолчал.
Однако она прочитала ответ у него в глазах.
- Господи, - сказала она. - Неужели я прошу слишком много? За все,
что даю?
- Я должен это обдумать!
Сам того не заметив, он отступил на шаг к двери.
Теперь ее голос звучал очень грустно:
- Если вам обязательно нужно обдумать дело заранее, оно никогда не
будет сделано. Когда вы кончаете читать книгу, вы ведь знаете, понравилась
она вам или нет? И в конце спектакля вы либо спите, либо нет? Ну, и
красивая женщина - это красивая женщина, не так ли, а хорошая жизнь - это
хорошая жизнь?
- Почему вы не хотите выйти на свет? Как мне узнать, что вы на самом
деле красивая?
- Вы узнаете, только если шагнете в темноту. Неужели вы не можете
судить по голосу? Не можете? Бедный! Если вы не поверите мне сейчас, я не
буду вашей никогда.
- Я должен подумать! Вернусь завтра вечером! Что значат двадцать
четыре часа?
- Для человека в вашем возрасте - все.
- Мне только сорок!
- Я говорю о вашей душе, а для нее может быть слишком поздно.
- Дайте мне еще ночь!
- Вы ее возьмете так или иначе, на свой страх и риск.
- О боже, боже, - сказал он, закрывая глаза.
- Увы, именно сейчас он помочь вам не в силах. Вам лучше уйти. Вы
состарившийся мальчик. Жаль. Жаль. Ваша мать жива?
- Умерла десять лет назад.
- Нет, жива, - сказала она.
Отступая к двери, он остановился и попытался успокоить свое
взволнованное сердце.
- Как давно вы здесь? - Спросил он, с трудом ворочая языком.
Она засмеялась, но смех ее был тронут горечью.
- Уже третье лето. И за три года в мою лавку зашли только шесть
мужчин. Двое сразу убежали. Двое немного побыли, но ушли. Один пришел еще
раз, а потом исчез. Шестой, побывав три раза, признался, что он н_е
в_е_р_и_т. Дело в том, что никто, видя при дневном свете безграничную и
ограждающую от всех забот и тревог любовь, в нее _н_е_ в_е_р_и_т_. Душевно
чистый, простой, как дождь, ветер и семя, какой-нибудь юноша с фермы, быть
может, остался бы со мной навсегда. Но житель Нью-Йорка? Этот не верит ни
во что... Кто бы ты ни был, какой бы ты ни был, о добрый господин,
останься и подои корову, и поставь парное молоко охладиться под навес в
тени дуба, который растет у меня на чердаке. Останься и нарви водяного
кресса, чтобы очистить им свои зубы. Останься в северной кладовой, где
пахнет хурмой, виноградом и мандаринами. Останься и останови мой язык,
чтобы я больше об этом не говорила. Останься и закрой мне рот так, чтобы я
не могла вздохнуть. Останься, ибо я устала от разговоров и нуждаюсь в
любви. Останься. Останься.
Так пылко звучал ее голос, так трепетно, так чарующе, так нежно, что
он понял: если он сейчас не убежит, он пропал.
- Завтра вечером! - крикнул он.
Он обо что-то споткнулся. Это была отломившаяся от бруска острая
сосулька.
Он наклонился, схватил сосульку и побежал.
Дверь за ним громко хлопнула. Свет в лавке мигнул и погас.
Теперь уже нельзя было разглядеть снова на вывеске: М_е_л_и_с_с_а
Ж_а_б_б, _в_е_д_ь_м_а.
"Уродина, - думал он на бегу. - Страшилище, наверняка страшилище и
уродина. Конечно, так! Ложь! Все ложь, от начала до конца! Она..."
Он на кого-то налетел.
Посреди улицы они вцепились друг в друга, замерли, вытаращив от
удивления глаза.
Опять Нед Эмминджер! О боже, снова старик Нед Эмминджер! Четыре часа
утра, воздух по-прежнему раскаленный, а Нед бредет, как лунатик, в поисках
прохлады, потная одежда, присохнув к горячему телу, свернулась розетками,
пот стекает с лица, глаза мертвые, ноги скрипят в запекшихся от жары
кожаных полуботинках.
Налетев друг на друга, они чуть не упали.
Судорога злобы сотрясла Уилла Моргана. Он схватил старика Неда
Эмминджера и подтолкнул в глубину темного переулка. Не загорелся ли снова
свет там, в конце переулка, в витрине лавки? Да, горит.
- Нед! Иди! Вон туда!
Почти ослепший от зноя, смертельно усталый, старик Нед Эмминджер
заковылял по переулку.
- Подожди! - крикнул ему вслед Уилл Морган, жалея о своей злой шутке.
Но Эмминджер его не услышал.
Уже в подземке Уилл Морган попробовал сосульку на вкус. Это была
любовь. Это был восторг. Это была женщина.
Когда, ревя, к платформе подлетел поезд, руки Уилла Моргана были
пусты, тело покрывала ржавчина пота. А сладость во рту? Ее уже не было.
Семь утра, а он так и не сомкнул глаз.
Где-то огромная доменная печь открыла свою заслонку, и Нью-Йорк
сгорал, превращаясь в руины.
"Вставай! - подумал Уилл Морган. - Быстро! Беги в Гринвич-Виллидж!"
Ибо он вспомнил вывеску:
П_р_а_ч_е_ч_н_а_я
сдавайте свои проблемы до 9 утра
вечером вы получите их разрешенными
Он не отправился в Гринвич-Виллидж. Он встал, принял душ и бросился в
доменную печь города - только для того, чтобы навсегда потерять свою
работу.
Поднимаясь в немыслимо душном лифте вместе с мистером Биннсом,
коричневым от загара, разъяренным заведующим кадрами, он знал уже, что ее
потеряет. Брови у Биннса прыгали, рот шевелился, изрыгая безмолвные
проклятия. Ошпаренные волосы иглами дикобраза топорщились, прокалывая
изнутри его пиджак. Ко времени, когда они с Биннсом достигли сорокового
этажа, Биннс уже перестал быть человеком и стал антропоидом.
Вокруг, как итальянские солдаты, прибывшие на уже проигранную войну,
бродили служащие.
- Где старик Эмминджер? - спросил, пристально глядя на пустой
письменный стол, Уилл Морган.
- Позвонил, что болен. Из-за жары плохо себя чувствует. Будет в
двенадцать, - ответил кто-то.
Вода в холодильнике кончилась задолго до двенадцати... А кондиционер?
Кондиционер покончил с собой в одиннадцать тридцать две. Двести человек
превратились в диких зверей, цепями прикованных к письменным столам возле
окон, специально устроенных так, чтобы их не открывали.
Без одной минуты двенадцать мистер Биннс приказал им по селектору
подняться и стать около своих столов. Они стали. Их покачивало.
Температура была девяносто семь градусов по Фаренгейту. Биннс не спеша
двинулся вдоль длинного ряда. Казалось, что в воздухе вокруг него висит,
шипя, как на раскаленной сковороде, рой невидимых мух.
- Прекрасно, леди и джентльмены, - заговорил он. - Все вы знаете, что
сейчас спад, в каких бы радостных выражениях ни говорил об этом президент
соединенных штатов. А мне, чем вонзать нож в спину, приятнее пырнуть вас в
живот. Сейчас я пойду вдоль ряда и буду кивать и шепотом говорить: "вы".
Те, кому это словечко будет сказано, очищайте свои столы и уходите. У
дверей вас ждет выходное пособие, равное четырехнедельному окладу.
Постойте: кого-то нет!
- Старика Неда Эмминджера, - подал голос Уилл Морган и прикусил язык.
- С_т_а_р_и_к_а_ Неда? - переспросил мистер Биннс свирепо. - Старика?
Вы сказали, _с_т_а_р_и_к_а?
Мистер Биннс и Нед Эмминджер были ровесники.
Мистер Биннс, тикая как бомба замедленного действия, ждал.
- Нед, - сказал Уилл Морган, давясь обращенными к себе проклятиями, -
должен быть...
- ...Уже здесь.
Все обернулись.
В дверях, в конце ряда, стоял старик Нед, он же Нед Эмминджер. Он
оглядел собрание гибнущих душ, прочитал погибель на лице у Биннса,
попятился было назад, но потом тихонько стал в ряд около Уилла Моргана.
- Ну, ладно, - сказал Биннс. - Начинаем.
Шаг - шепот, шаг - шепот. Двое, четверо, а вот уже шестеро
повернулись и стали вынимать все из своих столов.
Уилл Морган вдохнул и, не выдыхая, замер.
Биннс дошел до него и остановился.
"Ты ведь не скажешь этого? - думал Морган. - Не говори!"
- Вы, - прошептал Биннс.
Морган резко повернулся и успел ухватиться за вздыбившийся почему-то
стол. "Вы, - щелкало хлыстом у него в голове, - вы!"
Биннс сделал еще шаг и теперь стоял перед Недом Эмминджером.
- Ну, _с_т_а_р_и_к_ Нед, - сказал он.
Морган, закрыв глаза, молил мысленно: "Скажи это, скажи это ему: ты
уволен, Нед, _у_в_о_л_е_н_!"
- Старик Нед, - сказал нежно Биннс.
Морган сжался от его голоса, такого необычно дружелюбного, мягкого.
Повеяло ленивым ветром южных морей. Морган замигал и, втягивая носом
воздух, поднялся из-за стола. В выжженной солнцем комнате запахло прибоем
и прохладным белым песком.
- Нед, дорогой старик Нед, - сказал мистер Биннс ласково.
Ошеломленный, Уилл Морган ждал. "Я сошел с ума", - подумал он.
- Нед, - сказал мистер Биннс ласково. - Оставайся с нами. Оставайся.
А потом остальным, скороговоркой:
- Это все. Обед!
И Биннс исчез, а раненые и умирающие побрели с поля битвы.
Уилл Морган повернулся, наконец, и пристально посмотрел на старика
Неда Эмминджера, спрашивая себя: "Почему, о боже, _п_о_ч_е_м_у?.."
И получил ответ...
Нед Эмминджер стоял перед ним, и был он не старый и не молодой, а
где-то посередине. Но это был не тот Нед Эмминджер, который в прошлую
полночь высовывался как полоумный из окошка душного поезда или плелся по
Вашингтон-сквер в четыре часа утра.
Э_т_о_т_ Нед Эмминджер стоял спокойно, как будто прислушиваясь к
далекому зеленому эху, к шуму листвы и ветра, прогуливающегося по
просторам озера, откуда тянет прохладой.
На его свежем розовом лице не выступал пот. Глаза были не красные,
они были голубые и смотрели спокойно и уверенно. Нед был оазисом, островом
в этом неподвижном, мертвом море столов и пишущих машинок, которые вдруг
оживали и начинали трещать оглушительно, подобно каким-то электрическим
насекомым. Нед стоял и смотрел, как уходят живые мертвецы. И ему было все
равно. Он пребывал в великолепном, прекрасном одиночестве внутри
собственной своей спокойной, прохладной и прекрасной кожи.
- Нет! - крикнул Уилл Морган и бросился вон из комнаты.
Он понял, куда спешил, только когда очутился в мужской уборной и, как
безумный, стал рыться в мусорной корзине.
Он нашел там то, что, знал, наверняка там найдет - пузырек с
наклейкой: "Выпить сразу: против безумия толп".
Дрожа, он откупорил. Внутри оказалась всего лишь холодная голубоватая
капелька. Пошатываясь перед запертым раскаленным окном, он стряхнул ее
себе на язык.
Он будто прыгнул в набегающую волну прохлады. Дыхание его теперь
отдавало ароматом раздавленного клевера.
Уилл Морган так сжал пузырек, что тот треснул и развалился. На руке
выступила кровь, и он громко втянул воздух.
Дверь открылась. За ней, в коридоре, стоял Нед Эмминджер. Он шагнул
внутрь, но пробыл только секунду, потом повернулся и вышел. Дверь
закрылась.
Через минуту Морган уже спускался в лифте, и в портфеле у него
побрякивал хлам из его письменного стола.
Выйдя, он обернулся и поблагодарил лифтера.
Должно быть, лица лифтера коснулось его дыхание.
Лифтер улыбнулся ошалелой, любящей, прекрасной улыбкой!
В маленькой лавке в маленьком переулке в ту полночь было темно. Не
было вывески в витрине: М_е_л_и_с_с_а Ж_а_б_б, в_е_д_ь_м_а. Не было
пузырьков и флаконов.
Он колотил в дверь уже целых пять минут, но никто ему не отвечал.
Тогда он начал бить в дверь ногами и бил минуты две.
И наконец, со вздохом, неохотно, дверь отворилась.
Очень усталый голос сказал:
- Войдите.
В лавке было лишь чуть прохладнее, чем на улице. Огромная глыба льда,
в которой накануне ему примерещилась прекрасная женщина, стала много
меньше, будто сжалась, и вода, непрерывно капая с нее, обрекала ее на
гибель.
Где-то в темноте была вчерашняя женщина. Но теперь он чувствовал, что
она в пальто и собралась уходить. Он открыл было рот, чтобы закричать,
как-то привлечь к себе ее внимание, но его остановил ее голос:
- Я вас предупреждала. Теперь слишком поздно.
- Никогда не бывает слишком поздно! - крикнул он.
- Было бы не поздно вчера. Но за последние двадцать часов внутри вас
оборвалась последняя маленькая ниточка. Я это чувствую. Знаю. Это так. Ее
больше нет, нет, нет.
- Чего больше нет, черт возьми?
- Чего нет? Вашей души, разумеется. Проглочена. Переварена. Исчезла.
Внутри у вас пустота. Ничто.
Из темноты протянулась ее рука. Дотронулась до его груди. Быть может,
ему только почудилось, что ее пальцы прошли между его ребер, проверили его
легкие, свет его разума, биение его несчастного сердца.
- О да, ее больше нет, - сказала она печально. - Как жалко! Город
развернул вас, как леденец на палочке, и съел. Теперь вы как покрытая
пылью бутылка из-под молока, брошенная в парадном большого дома, горлышко
которой затягивает паутиной паук. Шум транспорта превратил в месиво ваш
костный мозг. Подземка высосала из вас дыхание, как высасывает душу из
младенца кошка. С вашим головным мозгом расправились пылесосы. Алкоголь
растворил в себе почти все оставшееся. Пишущие машинки и компьютеры
проглотили мутный осадок и, пропустив через свои внутренности, извергли,
напечатали вас на бумаге, рассеяли в виде конфетти, сбросили в люк
канализации. Телевидение записало вас в нервных тиках призраков на старых
экранах. А последние оставшиеся кости унесет, пережевывая вас пастью своей
двери с резиновыми губами большого злого бульдога, городской
автобус-экспресс.
- Нет! - выкрикнул он. - Я решил! Выходите за меня замуж! Выхо...
От его крика ледяной гроб раскололся. Куски обрушились с козел у него
за спиной. Очертания прекрасной женщины ушли в пол. Он метнулся в темноту
переулка.
Он налетел на стену, и в это самое мгновение дверь громко хлопнула и
ее заперли изнутри.
Кричать было бесполезно. Он остался один.
Июльским вечером, ровно через год, в подземке, он, впервые за триста
шестьдесят пять дней, увидал Неда Эмминджера.
Увозя миллиард душ в преисподнюю, с грохотом проносились поезда, все
вокруг скрежетало, отскакивало от стен, изливалось потоками огненной лавы,
и среди всего этого стоял Нед Эмминджер, наполненный доверху прохладой,
как листья мяты под зеленым летним дождем. Вокруг таяли восковые люди. Нед
же как будто ступал по дну только ему принадлежащего ручья, где сверкала и
переливалась всеми цветами радуги форель.
- Нед! - закричал Уилл Морган, подбежал, схватил его руку и стал
усердно ее трясти. - Нед, Нед! Мой дорогой, мой лучший друг!
- А может, и в правду лучший? - сказал молодой Нед, улыбаясь.
Вправду, о боже, конечно вправду! Милый Нед, прекрасный Нед, друг,
какой встречается только раз в жизни! Дыши на меня, Нед! Одари меня своим
животворящим дыханьем!
- Ты президент компании, Нед! Я слышал!
- Да. Не зайдешь выпить стаканчик?
Дымок холодного, как лед, лимонада поднимался от свежего кремового
костюма Неда Эмминджера, когда они стали искать такси. Среди водоворота
брани, воплей, гудков Нед поднял руку.
Подъехало такси. Они покатили в безмятежность.
У многоэтажного дома, где была квартира Неда, в сумерках, из тени
шагнул навстречу им человек с пистолетом.
- Отдайте мне все, - сказал он.
- Позднее, - сказал Нед, улыбаясь, дыша на человека с пистолетом
ароматом свежих летних яблок.
- Позднее. - Человек отступил назад и дал им пройти. - Позднее.
Когда они уже поднимались в лифте, Нед сказал:
- Ты знаешь, что я женился? Скоро год будет. Прекрасная жена.
- Она... - сказал Уилл Морган и запнулся, - красивая?
- Очень красивая. Уверен, что тебе понравится. И понравится квартира.
"Еще бы, - подумал Морган, - зеленая поляна, хрустальный звон, ковер
прохладной травы вместо обычного. Все знаю, все".
Они вошли в квартиру, она и в самом деле была как тропический остров.
Молодой Нед налил в огромные бокалы ледяное шампанское.
- За что мы выпьем?
- За тебя, Нед. За твою жену. За меня. За сегодняшнюю полночь.
- Но почему за полночь?
- Потому что в полночь я спущусь на лифте к человеку, который ждет
внизу с пистолетом. К человеку, которому ты сказал: "позднее". И он
согласился: "позднее". Я буду там с ним наедине. Смешно, уморительно
смешно. А мое дыхание самое обыкновенное, в нем нет аромата груши или
дыни. И он, злой от жары, ждал все эти долгие часы с мокрым от пота
пистолетом. Какая великолепная шутка! Так... пьем?
- Пьем!
Они выпили.
И тут вошла жена Неда. Она услышала, как они смеются, каждый
по-своему, и засмеялась тоже.
Но глаза ее, едва она увидела Уилла Моргана, наполнились слезами.
И он понял, по ком она плачет.
Попрыгунчик в шкатулке.
Он выглянул в окно, сжимая шкатулку в руках. Нет, попрыгунчику не
вырваться наружу, как бы он не старался. Не будет он размахивать своими
ручками в вельветовых перчатках и раздаривать налево и направо свою
дикую нарисованную улыбку. Он надежно спрятан под крышкой, заперт в
темнице, и толкающая его пружина напрасо сжала свои витки, как змея,
ожидая, пока откроют шкатулку.
Прижав к ней ухо, Эдвин чувствовал давление внутри, ужас и панику
замурованной игрушки. Это было тоже самое, что держать в руках чужое
сердце. Эдвин не мог сказать, пульсировала ли шкатулка или его
собственная кровь стучала по крышке этой игрушки, в которой что-то
сломалось.
Он бросил шкатулку на пол и выглянул в окно. Снаружи деревья
окружали дом, в котором жил Эдвин. Что там, за деревьями, он не знал.
Если он пытался рассмотреть мир, который был за ними, деревья дружно
сплетались на ветру своими ветвями и преграждали путь его любопытному
взгляду.
- Эдвин! - крикнула сзади мать. - Хватит глазеть. Иди завтракать.
Они пили кофе, и Эдвин слышал ее неровное прерывистое дыхание.
- Нет, - еле слышно сказал он.
- Что?! - раздался резкий голос. Наверное, она поперхнулась. - Что
важнее: завтрак или какое-то окно?!
- Окно, - прошептал Эдвин, и взгляд его скользнул вдаль. "А правда,
что деревья тянутся вдаль на десять тысяч миль?" Он не мог ответить, а
взгяд его был слишком беспомощным, чтобы проникнуть в тот далекий Мир. И
Эдвин снова вернул его обратно к газонам, к ступенькам крыльца, к его
пальцам, дрожащим на подоконнике.
Он повернулся и пошел есть свои безвкусные абрикосы, вдвоем с
Матерью, в огромной комнате, где каждому слову вторило эхо. Пять тысяч
раз - утро, это окно, эти деревья и неизвестность за ними.
Ели молча.
Мать была бледной женщиной. Каждый день в определенное время -
утром в шесть, днем в четыре, вечером - в девять, а также спустя минуту
после полуночи - она подходила к узорчатому стеклу окошка в башенке на
четвертом этаже старого загородного дома и замирала там на мгновение,
высокая, бледная и спокойная. Она напоминала дикий белый цветок, забытый
в старой оранжерее, и упрямо протягивающий свою головку навстречу
лунному свету.
А ее ребенок, Эдвин, был чертополохом, которого дыхание осеннего
ветра могло разнести по всему свету. У него были шелковистые волосы и
голубые глаза, горевшие лихорадочным блеском. Он был нервным мальчиком и
резко вздрагивал, когда внезапно хлопала какая-нибудь дверь.
Мать начала говорить с ним сначала медленно и убедительно, затем
все быстрее, и наконец зло, почти брызгая слюной.
- Почему ты не слушаешься каждое утро?
Мне не нравится то, что ты торчишь у окна, слышишь? Чего ты хочешь?
Увидеть их? - кричала она, и пальцы ее подергивались. Она была похожа на
белый ядовитый цветок. - Хочешь увидеть чудовищ, которые бегают по
дорогам и поедают людей, как клубнику?
"Да, - подумал он. - Я хочу увидеть чудовищ так ими страшными, как
они есть."
- Ты хочешь выйти туда? - кричала она. - Как и твой отец до того,
как ты родился, и быть убитым ими, как он. Этого ты хочешь?
- 36 -
- Нет...
- Разве не достаточно, что они убили его? Зачем тебе думать об этих
чудовищах? - она махнула рукой в сторону леса. - Но если ты так уж
хочешь умереть, то ступай!
Она успокоилась, но ее пальцы все еще нервно сжимались и
разжимались на скатерти.
- Эдвин, Эдвин! Твой отец создавал каждую частичку этого Мира. Он
был прекрасен для него, а, значит, должен быть прекрасен и для тебя
тоже. За этими деревьями нет ничего, ничего кроме смерти. Я не хочу,
чтобы ты приближался к ним. Твой Мир - здесь, и ни о чем другом не надо
думать.
Он кивнул с несчастным видом.
- A теперь улыбнись и кончай завтрак, - сказала она.
Он медленно ел, и окно незаметно отражалось в его серебряной
ложечке.
- Мама... - начал он медленно и несмело. - А что такое умереть? Ты
все время об этом говоришь. Это такое чувство?
- Для тех, кто потом остается жить, это плохое чувство. - Она
внезапно поднялась. - Ты опоздаешь на уроки. Беги!
Он поцеловал ее и схатил учебники.
- Пока!
- Привет учительнице!
Он пулей вылетел из комнаты и побежал по бесконечным лестницам,
холлам, переходам, все вверх и вверх через Миры, лежащие, как листы в
слоеном пироге с прослойками из восточных ковров между ними и яркими
свечами сверху. С самой верхней ступеньки он взглянул вниз, в лестничный
пролет на четыре Мира Вселенной.
Низменность - кухня, столовая, гостинная. Две возвышенности -
музыка, игры, рисование и запертые запретные комнаты. И здесь - он
обернулся - Высокогорье удовольствий, приключений и учебы. Здесь он
любил болтаться, бездельничать или сесть где-нибудь в уголке, напевая
детские песенки.
Итак, это называлось Вселенной. Отец / или Господь, как часто
называла его мать / давно воздвиг эти горы пластика, оклеенные обоями.
Это было создание Творца, в котором Матери отводилась роль солнца.
Вокруг нее должны были вращаться Миры. А Эдвин был маленьким метеором,
кружившимся среди ковров и обоев, обвораживающих Вселенную.
Иногда он и Мать устраивали пикники здесь, на Высокогорье,
расстилали бесконечные скатерти на коричневых плитах. А со старых
портретов незнакомцы с желтыми лицами смотрели на их пир и веселье. Они
пили воду, прозрачную и холодную, из блестящих кранов, упрятанных в
черепичных нишах, а потом со смехом и воплями, в какой-то буйной радости
били стаканы об пол. А еще они играли в прятки, и она находила его то
завернутым, как мумия, в старую штору, то под чехлом какого-нибудь
кресла, как диковенное растение, защищаемое от непогоды. Однажды он
заблудился и долго плутал по каким-то пыльным переходам, пока Мать не
нашла его, испуганного и плачущего, и не вернула в гостиную, где все
такое родное и знакомое.
Эдвин бегом поднялся по лестнице. Два длинных ряда дверей тянулись
вдоль коридора. Все они были закрыты и заперты. С портретов Пикассо и
Дали на Эдвина смотрели жуткие лица чудовищ.
- Эти живут не здесь, - говорила Мать как-то, рассказывая ему про
портреты изображенных на них чудовищ. Сейчас, пробегая мимо, Эдвин
- 37 -
показал им язык. Вдруг он остановился; одна из запретных дверей была
приоткрыта. Солнечный свет, вырывавшийся из нее, взволновал Эдвина. За
дверью виднелась винтовая лестница, уходящая навстречу солнцу и
неизвестности. Эдвин замер в нерешительности. Сколько раз он подходил к
разным дверям, и всегда они были закрыты. А что, если распахнуть дверь и
взобраться по этой лестнице на самый верх? Не ждет ли его там
какое-нибудь чудовище?
- Хэлло! - его крик понесся по винтовой лестнице.
- Хэлло... - лениво ответило эхо - все выше, выше - и пропало.
Он вошел в комнату.
- Пожалуйста, не обижайте меня, - прошептал он глядя вверх.
Эдвин начал подниматься по лестнице, с каждым шагом ожидая
заслуженной кары. Глаза у него были закрыты, как у кающегося грешника.
Он шел все быстрее и быстрее, винтовые перила, казалось, сами вели его.
Неожиданно ступеньки кончились, и он оказался в открытой, залитой
солнцем, башенке. Эдвин открыл глаза и тут же зажмурился. Никогда,
никогда он не видел еще так много солнца! Он ухватился за металлические
перила и несколько мгновений стоял с закрытыми глазами под лучами
утреннего солнца. Наконец он осмелился и осторожно открыл глаза.
В первый раз он находился над лесным барьером, окружавшим дом со
всех сторон. Сверху этот барьер оказался неширокой полоской, а дальше,
насколько хватало глаз, открывалась удивительная картина - зеленая
равнина, перерезанная серыми лентами, по которым ползли какие-то жуки. А
другая половина мира была голубой и бесконечной. Вдали торчали какие-то
предметы, похожие на пальцы. Но чудовищ, как у Пикассо и Дали, нигде не
было видно. Затем Эдвин увидел красно-бело-голубые палатки,
развевавшиеся на высоких шестах.
Вдруг у него закружилась голова, он почувствовал себя больным,
совсем больным. Ведь он прошел через запретную дверь, да еще поднялся по
лестнице. "Ты ослепнешь! - он прижал руки к глазам. - Ты не должен был
увидеть это, не должен, не должен". Он упал на колени, расростерся на
полу, сжавшись в комочек. Еще мгновение, и слепота поразит его!
Пять минут спустя он стоял у окна на Высокогорье и наблюдал
знакомую картину. Он снова видел орешник, вязь, каменную стену и этот
лес, который он считал бесконечной стеной и за которой ничего не должно
быть, кроме кошмара небытия, тумана, дождя и вечной ночи. Теперь он
точно знал, что Вселенная не кончается этим миром Низменности и
Возвышенностей.
Он снова потрогал ручку запретной двери. Заперто. А правда ли, что
он поднимался наверх? Уж не пригрезился ли ему этот бесконечный
полузеленый-полуголубой мир? Эдвин затрепетал. Господь, владевший этим
чудесным миром! Может быть он и сейчас глядит на него. Эдвин провел
ладонью по похолодевшему лицу:
- Я еще вижу, спасибо тебе. Я еще могу видеть.
В девять тридцать, с опозданием на полчаса, он постучался в дверь
класса. Учительница ждала его в своем длинном сером платье с капюшоном,
закрывавшем лицо. На ней, как обычно, были очки в серебряной оправе и
серые перчатки.
- Ты опоздал сегодня.
За ее спиной пламя камина ярко играло на блестящих корешках книг,
стоявших на стеллажах. Стеллажи шли вдоль всех стен класса, а камин был
такой большой, что Эдвин мог вступить в него не наклоняя головы.
Дверь класса закрылась, стало тихо и тепло. В классе стоял
письменный стол, у которого когда-то сидел Господь. Он ходил по этому
ковру, набивая свою трубку дорогим табаком, хмуро выглядывал из этого
- 38 -
огромного окна с цветными стеклами. В комнате еще носились запахи
табака, каучука, кожи и серебряных монет. Здесь голос учительницы звучал
медленно и торжественно, когда она рассказывала о Господе, о старых
временах, когда Мир еще создавался Волей и Трудом Господа, когда он из
проекта на бумаге превращался в строение из бревен и досок. Отпечатки
пальцев Господа еще сохранились на нескольких отточенных карандашах,
которые лежат в коробке, закрытой стеклом. Их нельзя трогать, можно
только смотреть, пока отпечатки не исчезнут, как растаявшие снежинки.
Здесь в этом классе, мягко льющийся голос Учительницы рассказывал
Эдвину, что ожидается от него и его тела. Он должен расти и унаследовать
черты, запахи, голос Господа. Когда-нибудь он сам станет Господом, и
ничто не должно помешать этому. Ни небо, ни деревья, ни То, что
находится за деревьями.
Он задумался, и очертания Учительницы расплылись у него перед
глазами.
- Почему ты опоздал, Эдвин?
- Я не знаю.
- Я тебя еще раз спрашиваю, почему ты опоздал?
- Одна... одна из дверей, запертых, была открыта...
Он увидел, что Учительница вздрогнула, опускаясь в большое кресло с
подлокотниками. Ее голос стал каким-то подавленным. Точно такой же был
однажды у него самого, когда он плакал, испугавшись ночного кошмара.
- Какая дверь? Где? Она же должна быть заперта!
Дверь около портретов Дали-Пикассо, - сказал он в страхе; они с
Учительницей всегда были друзьями. Неужели все кончилось? Он все
испортил?
- Я поднимался по лестнице. Я должен был, должен! Простите меня,
простите! Не говорите, пожалуйста, маме!
Она растерянно посмотрела на него; в стеклах его очков поблескивали
языки пламени от камина.
- И что ты там видел? - пробормотала она.
- Большое голубое пространство!
- А еще?
- Еще зеленое, и даже какие-то ленты, и по ним ползут жуки. Но я
был там совсем не долго. Клянусь вам, клянусь!
- Зеленое пространство, да, ленты и маленькие жуки, да, да, - от ее
голоса стало еще страшнее. Он шагнул к ней и хотел взять ее за руку, но
она отняла руку и подняла ее к своей груди. - Я сразу спустился, я
закрыл дверь, я больше не буду, никогда-никогда! - отчаянно плакал он.
Ее голос был таким тихим, что он едва мог разобрать слова.
- Но ты уже видел, и захочешь увидеть еще и теперь всегда будешь
интересоваться этим.
Она раскачивалась взад-вперед. Внезапно она повернула к нему свое
лицо:
- А какое оно, то, что ты видел?
- Оно очень большое - я очень испугался.
- Да, да, большое, огромное, Эдвин. И так же похоже на наш Мир.
Большое, огромное, неопределенное. О, зачем ты это сделал? Ты же знаешь,
что это плохо!
Воцарилась тишина, прерываемое потрескиванием дров в камине. Она
ждала его ответа, и так как он молчал, проговорила, едва двигая губами:
- Это все из-за Матери?
- Я не знаю!
- Она все время кричит, ворчит на тебя, ничего не позволяет, а тебе
хочется побыть одному, да? Ну, скажи мне!
- 39 -
- Да! Да! - закричал он, захлебываясь от рыданий.
- И ты убежал, потому что она захватила все твое время, все твои
мысли? - ее голос был печальным и растерянным. - Ну, скажи...
Он вытирал кулачками слезы: - Да!
Он кусал себя за пальцы, за руки: - Да!
Это было нехорошо - признавать такие вещи, но сейчас ему не нужно
было их говорить. Она сама все сказала, и ему оставалось только
соглашаться, кивать головой, громко всхлипывать.
Учительница как-то сразу постарела и сгорбилась. Она медленно
поднялась, подошла к столу и что-то написала на листке бумаги.
- Передай это Матери; здесь сказано, что у тебя каждый день должно
быть два свободных часа. Проводи их, где хочешь. Но только не снаружи.
Ты меня слышишь?
- Да, - он вытер лицо. - Но...
- Что?
- А Мама обманывала меня о том, что происходит снаружи, и об этих
чудовищах?
- Посмотри на меня, - сказала она. - Я твой друг, и никогда тебя не
била, как это иногда приходится делать твоей Матери. Мы обе здесь для
того, чтобы помочь тебе во всем разобраться и вырастить тебя так, чтобы
с тобой не случилось того же, что с Господом.
Она поднялась и нечаянно оказалась ярко освещенной пламенем из
камина. На лице ее прорезались мелкие морщины. Эдвин замер.
- Огонь! - пршептал он.
Учительница неловко отвернулась.
- Огонь, - Эдвин перевел взгляд с пламени на ее лицо, которое уже
исчезло в складках капюшона.
- Ваше лицо, - глухо сказал Эдвин. - Вы так похожи на мою Маму!
Она быстро повернулась к книгам и сняла одну с полки. Затем она
произнесла своим высоким монотонным голосом, глядя на книги:
- Женщины все похожи друг на друга, ты же знаешь! Забудь об этом!
Иди сюда, - она протянула ему книгу. - Читай дневник! Первую главу.
Эдвин взял книгу и даже не почувствовал ее веса. Языки пламени
вспыхивали и исчезали в дымоходе. Эдвин начал читать, а Учительница
откинулась назад, удобно устроившись в кресле. И чем дальше он читал,
тем спокойнее становилось ее лицо. Она начала кивать в такт его чтению,
и ее голова в капюшоне напоминала торжественно раскачивающийся язык
колокола. Эдвин машинально читал и думал о книгах, стоявших на
стеллажах. Некоторые страницы на них были вырезаны, некоторые
зачеркнуты. Некоторые книги были совсем заклеены, а другие были плотно
перевязаны клейкой лентой и стояли, как собаки в намордниках.
"- Почему? - думал Эдвин, продолжая читать. "
- Вначале был Бог. Он создал Вселенную и Миры во Вселенной,
континенты в Мирах и Земли на континентах. Он своим умом и своими руками
создал свою любимую жену и ребенка, который со временем сам станет
Богом...
Учительница медленно кивала. Огонь засыпал на багровых углях. Эдвин
продолжал читать.
Эдвин съехал вниз по перилам и, запыхавшись, влетел в гостиную:
- Мама! Мама!
Она сидела в кресле и тяжело дышала, как будто ей тоже пришлось
проделать бегом изрядный путь.
- Мама, почему ты так вспотела?
- 40 -
- Я? - в ее голосе послышалось раздражение, как будто это была его
вина, что ей пришлось так спешить. Она тяжело вздохнула и взяла его на
руки.
- Послушай, а у меня для тебя сюрприз! Знаешь, что будет завтра? Ни
за что не угадаешь! Твой день рождения1
- Но прошло всего девять месяцев...
- Я сказала: завтра! А если я что-то говорю, это действительно так
и есть, мой дорогой. - Она улыбнулась.
- И мы откроем еще одну секретную комнату?
- Да, четырнадцатую! Потом пятнадцатую - на будущий год, затем
шестнадцатую, семнадцатую и так до твоего двадцать первого дня рождения!
А когда, Эдвин, мы откроем самую главную дверь, закрытую на три замка, и
тогда ты станешь Хозяином дома, Богом, Правителем Вселенной!
- Ух, ты! - воскликнул он, и от возбуждения подбросил вверх свои
книжки. Они раскрылись, и, как белые голуби, полетели на пол. Он
рассмеялся. Она тоже засмеялась. Эдвин побежал вверх по лестнице, чтобы
снова съехать по перилам. Мать стояла внизу, раскинув руки, чтобы снова
поймать его.
Эдвин лежал в кровати. Луна светила в окошко. Он вертел в руках
шкатулку с попрыгунчиком - крышка оставалась закрытой; он даже не
смотрел на нее. Завтра его день рождения. Но почему? Может все тот же
Бог? Нет. Почему же тогда день рождения наступает так быстро? "Наверное,
теперь мои дни рождения будут приходить все быстрее и быстрее, - сказал
он, глядя в потолок. - Я чувствую это - Мама смеется так громко. И глаза
у нее какие-то необычные..."
"А Учительницу пригласить на праздник? Нет. Они с Мамой никогда не
встречаются. Почему? - "Потому", - отвечает Мама."
"Вы не хотели бы встретится с моей Мамой, Учительница? -
"Когда-нибудь", - вяло говорит Учительница. - "Когда-нибудь".
"А где Учительница спит? Может она поднимается вверх по всем этим
секретным комнатам к самой луне? А может уходит далеко-далеко за
деревья, которые растут за деревьями. Нет, вряд ли."
Он повертел игрушку в потных ладонях. "Как это называется, когда
все как-то раздражает и из-за ерунды хочется плакать? Нервы? Да, да,
ведь в прошлом году, когда у них с Мамой что-то стало не так, она тоже
ускорило его День рождения на несколько месяцев!"
"О чем бы еще подумать? О Боге! Он сотворил холодный подвал,
обожженную солнцем башенку и все чудеса между ними. И он погиб. Его
погубили те чудовищные жуки, которые ползают там, вдали, за стенами. О,
сколько потерял мир с его гибелью!"
Эдвин поднес шкатулку к лицу и прошептал:
- Эй, ты, слышишь?
Ни звука не послышалось из-под плотно закрытой крышки.
- Я тебя выпущу. Слышишь? Может быть тебе будет больно, но зато ты
сможешь выйти. Сейчас, погоди.
Он встал с кровати и на цыпочках подошел к окну, приоткрыв его.
Дорожка, покрытая мраморными плитками, тускло поблескивала внизу. Эдвин
размахнулся и бросил шкатулку. Она завертелась в холодном воздухе и
полетела вниз. Прошло несколько долгих мгновений, прежде чем она
чиркнула о мраморную дорожку.
Эдвин высунулся в окошко:
- Ну! - закричал он. - Как ты? Как ты там?
- 41 -
Эхо замерло. Шкатулка упала куда-то в тень деревьев. Он не мог
видеть, открылась ли она при ударе, выскочил ли попрыгунчик из своей
жуткой тюрьмы или все также сдавлен крышкой, и Эдвину так и не удалось
помочь ему вырваться. Он прислушался.
Эдвин простоял у окна целый час, но, так ничего и не дождавшись,
вернулся в постель.
Утро. Из кухни доносились чьи-то голоса, и Эдвин открыл глаза. "Кто
бы это мог быть? Какие-то служители Бога? А может это люди с картин
Дали? Нет, Мама их ненавидит, они не придут. Молчание. И вдруг снова эти
голоса, слившиеся в единый громкий голос:
- С днем рождения!
Потом они смеялись, плясали, ели поджаристые пирожки и лимонное
мороженное, пили шипучий лимонад, а на именинном пироге со свечками
Эдвин прочитал свое имя, написанное сахарной пудрой. Потом Мать сидела
за пианино и, аккомпанируя себе, пела смешные детские песенки. Потом они
ели клубнику с сахаром, опять пили лимонад и опять хохотали так, что
закачалась люстра. Потом появился серебристый ключик, и они побежали
открывать четырнадцатую запретную дверь.
- Готово! Смотри-ка. - Дверь скрипнула и уехала прямо в стену.
- О! - только и сказал Эдвин. К его разочарованию, четырнадцатая
комната оказалась всего лишь пыльным чуланом, стены которого были
покрыты коричневым пластиком. Она не шла ни в какое сравнение с теми
комнатами, что открывались в его предыдущие дни рождения. На шестой год
он получил класс, где теперь проходили уроки. На седьмой - комнату для
игр, на восьмой - музыкальный салон, на девятый - ему открылась чудесная
комната-кухня, где горел настоящий огонь! На десятый год была комната,
где стоит фонограф, вызывающий голоса духов с черных дисков. На
одиннадцатый - большая комната, которая называется Сад; там лежит
удивительный зеленый ковер, который не нужно подметать, а только стричь.
- Не отчаивайся, иди-ка сюда, - сказала мать и втолкнула его в
чулан. - Это волшебная комната. Сейчас увидишь, ну-ка закрой дверь.
Она нажала какую-то кнопку на столе.
- Не надо! - закричал Эдвин, потому что чулан вдруг задрожал и
начал ползти вверх.
- Не бойся, малыш, - сказала Мать и взяла его за руку.
Мимо них уходила вниз какая-то черная стена, в которой то и дело
виднелись двери. Около одной из них чулан скрипнул и остановился.
- Ну-ка! Открой!
Эдвин осторожно открыл дверь и заморгал глазами.
- Высокогорье! Это же высокогорье! Как мы попали сюда? Где же
гостиная, где гостиная Мама?
Она взъерошила ему волосы:
- Я же сказала, что это волшебная комната. Мы прилетели сюда.
Теперь раз в неделю ты будешь тоже летать в класс, вместо того, чтобы
бегать по лестницам!
Эдвин смущенно оглядывался по сторонам, не понимая, как все это
произошло.
Потом они блаженствовали в саду, растянувшись в густой траве, и
потягивали яблочный напиток из большущих чашек. Мать несколько раз
вздрагивала, услышав грохот выстрелов за лесом. Эдвин поцеловал ее в
щеки:
- Не бойся. Я тебя защищу.
- Я знаю. Ты - защитник, - сказала она, но продолжала то и дело
бросать взгляд в сторону деревьев, как бы опасаясь, что именно они
являются источником хаоса, который все обратит в пыль.
- 42 -
Когда солнце уже начинало клониться к закату, они увидели какую-то
блестящую птицу, с грохотом пролетавшую высоко над деревьями. Втянув
голову в плечи, они бросились домой, ожидая, что вслед за этим грохотом
грянет буря - раскаты этого близкого грома предвещали грозу. Но птица
скрылась, а за окном спокойно сгущались сумерки.
Они еще немного посидели в гостиной; Мать задумчиво потягивала
шампанское из высокого бокала. Затем она поцеловала Эдвина и отправила
его спать.
У себя в спальне он медленно раздевался и думал о том, какую
комнату он получит через год, через два года... А на что похожи
чудовища, монстры? Они убили Господа... Интересно, что такое "смерть"?
Наверное, это такое чувство; наверное, оно так понравилось Господу, что
он никогда не вернется. Может быть "смерть" это путешествие?
Внизу раздался звон разбитого стекла. Наверное, Мать уронила
бутылку шампанского. Эдвин замер от того, что его поразила странная
мысль: "А какой бы звук был, если бы упала сама Мать? Если бы она
разбилась на миллион осколков? "
Проснувшись утром, он почувствовал странный запах: так пахло вино.
Эдвин потянулся в кровати. Он прекрасно себя чувствовал. Сегодня, как
обычно, его ждет завтрак, уроки, обед, занятия музыкой, потом час или
два - электрические игры, и, наконец, самое интересное - чай на мягкой
зеленой траве. Вечером опять уроки - они с Учительницей будут читать
книги из библиотеки, и он узнает что-нибудь новое о том нездешнем мире,
который скрыт от его глаз.
- Ой, он же забыл отдать Матери записку Учительницы! Нужно сейчас
же сделать это.
Эдвин быстро оделся и распахнул дверь. В доме стояла непривычная
тишина.
- Мама, - позвал он. Никто не ответил. - Мама! - закричал он и
бросился вниз.
Он нашел ее там же, где оставил вчера вечером в гостиной. Она
лежала на полу с разбитым бокалом в руке. Рядом валялась бутылка. Она
была невридима, но все вино из нее вылилось, оставив на ковре ядовитое
пятно. Мать была все в том же зеленом платье. Она, наверное, очень
крепко спала и не слышала шагов Эдвина. Он подошел к столу. Стол был
пуст. Это поразило Эдвина: сколько он себя помнил, на этом столе по
утрам его всегда ждал завтрак. Но сегодня его не было!!!
- Мама, проснись, - он обернулся к ней. - Где завтрак? Проснись!
Мне идти на уроки?
Она не шевелилась.
Эдвин бросился наверх. Безмолвные коридоры и переходы летели ему
навстречу. Вот и дверь класса. Тяжело дыша, он постучал. Молчание. Он
стукнул сильнее, и дверь, жалобно скрипнув, приоткрылась. Класс был
пустой и темный. Веселый огонь не потрескивал в камине, разгоняя тени на
потолке. Кругом не было слышно ни звука.
- Учительница!
Он замер в центре безжизненной холодной комнаты.
- Учительница?!
Слабый луч света пробился через цветное стекло, когда он приподнял
штору.
- 43 -
Эдвин мысленно приказал этому лучу зажечь огонь в камине. Он
зажмурился, чтобы дать время Учительнице появиться. Затем он открыл
глаза и замер, ошеломленный тем, что он увидел на ее столе. На аккуратно
сложенном сером платье с капюшоном лежали ее очки и одна серая перчатка.
Эдвин потрогал ее, другой перчатки не было. Рядом лежал жирный
косметический карандаш. Эдвин задумчиво провел им несколько линий на
ладони.
Повернувшись, он подошел к стене и потрогал ручку маленькой двери,
которая всегда была закрыта. Ручка неожиданно легко подалась, и дверь
раскрылась. Перед ним был маленький коричневый чулан.
- Учительница!
Он вскочил в чулан, захлопнув за собой дверь и, нажав на красную
кнопку в стене, стал ждать. Чулан начал спускаться, и с ним опускался
вниз какой-то мертвый холод. Мир был безмолвен, холоден и спокоен.
Учительница ушла, а мать спит. Чулан опускался, зажав его в железных
челюстях. Но вот он остановился. Что-то щелкнуло, и дверь открылась.
Эдвин вышел и очутился... в гостиной. Самое удивительное, что за ним не
было никакой двери - только раздвижная дубовая панель.
Мать спала все в той же позе, неловко поджав руку, рядом с которой
лежала мягкая перчатка Учительницы. Он поднял перчатку и долго
разглядывал ее. Ему стало страшно. Всхлипывая, он побежал наверх.
Камин был холодный, комната пуста. Он бросился обратно, приказывая
столу накрыться скатерьтю-самобранкой с завтраком. Стол был все также
пуст. Эдвин наклонился к Матери, затормошил ее, умоляя проснуться. Ее
руки были холодными.
Мерно тикали часы. Пыль играла в лучах солнечного света. Наверное,
она проходила через все Миры, прежде чем осесть здесь, на ковре.
Эдвин проголадался, а Мать все не двигалась.
Он подумал об Учительнице. Если ее нет в доме, значит она куда-то
вышла и заблудилась. Только он может найти ее и привести, чтобы она
разбудила Мать, иначе та вечно будет лежать здесь и постепенно покроется
пылью.
Эдвин прошел через кухню и вышел во двор. Солнце светило, где-то за
кромкой Мира ревели чудовища. Он дошел до ограды сада, не решаясь идти
дальше, и в нескольких шагах от себя увидел шкатулку, которую сам
выбросил в окно. Ветер колыхал листья деревьев, и тени от них пробегали
от разбитой крышки и лицу попрыгунчика, протягивающего руки в извечном
жесте стремления к свободе. Попрыгунчик улыбался и хмурился, улыбался и
хмурился; выражение его лица менялось от пробегавшей тени листьев. Эдвин
зачарованно смотрел на него. Попрыгунчик протягивал руки к запретной
тропе. Эдвин оглянулся и нерешительно двинулся вперед.
- Учительница?
Он сделал несколько шагов по тропе.
- Учительница!
Он замер, вглядываясь вперед. Деревья смыкали над тропой свои
кроны, в которых шелестел ветер.
- Учительница!
Эдвин шел вперед медленно, но упрямо. он обернулся. Позади лежал
его привычный Мир, окутанный безмолвием. Он уменьшался, он был
маленьким! Как странно видеть его меньшим, чем он был всегда. Ведь он
казался ему таким огромным! Эдвин почувствовал, как замерло у него
сердце. Он шагнул обратно к дому, но, испуганный его безмолвием,
повернулся и двинулся вперед по тропе.
Все было таким новым - запахи, цветы, очертания предметов. "Если я
уйду за эти деревья, я умру", - подумал он. Так говорила Мать: "Ты
- 44 -
умрешь, ты умрешь". Но что такое смерть? Другая комната? Голубая
комната, зеленая комната, больше всех комнат, какие он видел! Но где же
ключ? Там, впереди, большая железная клетка. Она приоткрыта! А за ней
большущая комната с голубым небом и зеленою травой и деревьями! О, Мама,
Учительница...
Он побежал вперед, споткнулся, упал, вскочил и снова бросился
вперед, плача, причитая и издавая еще какие-то неведомые ему самому
звуки. Он добежал до калитки и выскользнул через нее. Вселенная сужалась
за ним, но он даже не обернулся, чтобы проститься с ней. Он бежал
вперед, а старые его Миры уменьшались и исчезали.
Полицейский протянул зажигалку прохожему, попросившему прикурить.
- Ох, уж эти мальчишки! Никогда их не поймешь...
- А что случилось? - спросил прохожий.
- Да, понимаете, несколько минут назад тут пробегал один парень. Он
плакал и смеялся одновременно, плакал и смеялся. Он прыгал и
дотрагивался до всего, что ему попадалось. До фонарных столбов, афиш,
телефонных будок, собак, людей. А потом он остановился передо мной,
посмотрел на меня и еще на небо. Видели бы вы, какие слезы были у него
на глазах! И все время он бормотал что-то странное.
- И что же он бормотал? - спросил прохожий.
- Он бормотал: "Я умер, я умер, я счастлив, что я умер, как хорошо
быть мертвым!" - Полицейский задумчиво потер подбородок. - Наверное,
придумали какую-нибудь новую игру.
РЭИ БРЭДБЕРИ
ЛЕД И ПЛАМЯ
Ночью родился Сим. Он лежал, хныкал, на холодных камнях пещеры.
Кровь толчками пробегала по его телу тысячу раз в минуту. Он рос на гла-
зах.
Мать лихорадочно совала ему в рот еду. Кошмар, именуемый жизнью, на-
чался. Как только он родился, глаза его наполнились тревогой, которую
сменил безотчетный, но оттого не менее сильный, непреходящий страх. Он
подавился едой и расплакался. Озираясь кругом, он ничего не видел.
Все тонуло в густой мгле. Постепенно она растаяла. Проступили очер-
тания пещеры. Возник человек с видом безумным, диким, ужасным. Человек с
умирающим лицом. Старый, высушенный ветрами, обожженный зноем, будто
кирпич. Съежившись в дальнем углу, сверкая белками скошенных глаз, он
слушал, как далекий ветер завывает над скованной стужей ночной планетой.
Не сводя глаз с мужчины, поминутно вздрагивая, мать кормила сына
плодами, скальной травой, собранными у провалов сосульками. Он ел и рос
все больше и больше.
Мужчина в углу пещеры был его отец! На его лице жили еще только гла-
за. В иссохших руках он держал грубое каменное рубило, его нижняя че-
люсть тупо, бессильно отвисла.
Позади отца Сим увидел стариков, которые сидели в уходящем в глубь
горы туннеле. У него на глазах они начали умирать.
Пещера наполнилась предсмертными криками. Старики таяли, словно вос-
ковые фигуры, провалившиеся щеки обтягивали острые скулы, обнажались зу-
бы. Только что лица их были живыми, подвижными, гладкими, как бывает в
зрелом возрасте. И вот теперь плоть высыхает, истлевает. Сим заметался
на руках у матери. Она крепко стиснула его.
- Ну, ну, - успокаивала она его тихо, озабоченно поглядывая на отца
- не потревожил ли его шум.
Быстро прошлепали по камню босые ноги, отец Сима бегом пересек пеще-
ру. Мать Сима закричала. Сим почувствовал, как его вырвали у нее из рук.
Он упал на камни и покатился с визгом, напрягая свои новенькие, влажные
легкие!
Над ним вдруг появилось иссеченное морщинами лицо отца и занесенный
для удара нож. Совсем как в одном из тех кошмаров, которые преследовали
его еще во чреве матери. В течение нескольких ослепительных, невыносимых
секунд в мозгу Сима мелькали вопросы. Нож висел в воздухе, готовый его
вот-вот погубить. А в новенькой головенке Сима девятым валом всколыхну-
лась мысль о жизни в этой пещере, об умирающих людях, об увядании и бе-
зумии. Как мог он это осмыслить? Новорожденный младенец! Может ли ново-
рожденный вообще думать, видеть, понимать, осмысливать? Нет. Тут что-то
не так! Это невозможно. Но вот же это происходит с ним. Прошел всего ка-
кой-нибудь час, как он начал жить. А в следующий миг, возможно, умрет!
Мать бросилась на спину отца и оттолкнула в сторону руку с оружием.
- Дай мне убить его! - крикнул отец, дыша прерывисто, хрипло. - За-
чем ему жить?
- Нет, нет! - твердила мать, и тщедушное старое тело ее повисло на
широченной спине отца, а руки силились отнять у него нож. - Пусть живет!
Может быть, его жизнь сложится по-другому! Может быть, он проживет доль-
ше нашего и останется молодым!
Отец упал на спину подле каменной люльки. Лежа рядом с ним. Сим уви-
дел в люльке чью-то фигурку. Маленькая девочка тихо ела, поднося еду ко
рту тонкими ручками. Его сестра.
Мать вырвала нож из крепко стиснутых пальцев мужа и встала, рыдая и
приглаживая свои всклокоченные седые волосы. Губы ее подергивались.
- Убью! - сказала она, злобно глядя вниз на мужа. - Не трогай моих
детей.
Старик вяло, уныло сплюнул и безучастно посмотрел на девочку в ка-
менной люльке.
- Одна восьмая ее жизни уже прошла, - проговорил он, тяжело дыша. -
А она об этом даже не знает. К чему все это?
На глазах у Сима его мать начала преображаться, становясь похожей на
смятый ветром клуб дыма. Худое, костлявое лицо растворилось в лабиринте
морщин. Подкошенная мукой, она села подле него, трясясь и прижимая нож к
своим высохшим грудям. Как и старики в туннеле, она тоже старилась,
смерть наступала на нее.
Сим тихо плакал. Куда ни погляди, его со всех сторон окружал ужас.
Мысли Сима ощутили встречный ток еще чьего-то сознания. Он инстинктивно
посмотрел на каменную люльку и наткнулся на взгляд своей сестры Дак. Два
разума соприкоснулись, будто шарящие пальцы. Сим позволил себе рассла-
биться. Ум его начинал постигать. Отец вздохнул, закрыл веками свои зе-
леные глаза.
- Корми ребенка, - в изнеможении сказал он. - Торопись. Скоро расс-
вет, а сегодня последний день нашей жизни, женщина. Корми его. Пусть
растет.
Сим притих, и сквозь завесу страха в его сознание начали просачи-
ваться картины.
Эта планета, на которой он родился, была первой от солнца. Ночи на
ней обжигали морозом, дни были словно языки пламени. Буйный, неистовый
мир. Люди жили в недрах горы, спасаясь от невообразимой стужи ночей и
огнедышащих дней. Только на рассвете и на закате воздух ласкал легкие
дыханием цветов, и в эту пору пещерный народ выносил своих детей на во-
лю, в голую каменную долину. На рассвете лед таял, обращаясь в ручьи и
речушки, на закате пламя остывало и гасло. И пока держалась умеренная,
терпимая температура, люди торопились жить, бегали, игра - ли, любили,
вырвавшись из пещерного плена. Вся жизнь на планете вдруг расцветала.
Стремительно тянулись вверх растения, в небе брошенными камнями проноси-
лись птицы. Мелкие четвероногие лихорадочно сновали между скал; все
стремилось приурочить свой жизненный срок к этой быстротечной поре.
Невыносимая планета! Сим понял это в первые же часы после своего
рождения, когда в нем заговорила наследственная память. Вся его жизнь
пройдет в пещерах, и только два часа в день он будет видеть волю. В этих
наполненных воздухом каменных руслах он будет говорить, говорить с людь-
ми своего племени, без перерыва для сна будет думать, думать, будет гре-
зить, лежа на спине, но не спать. И вся его жизнь продлится ровно восемь
дней. Какая жестокая мысль! Восемь дней. Восемь коротких дней. Невероят-
но, невозможно, но это так. Еще во чреве матери далекий голос наследс-
твенной памяти говорил Симу, что он стремительно формируется, развивает-
ся и скоро появится на свет.
Рождение мгновенно, как взмах ножа. Детство пролетает стремительно.
Юношество - будто зарница. Возмужание - сон, зрелость - миф, старость -
суровая быстротечная реальность, смерть - скорая неотвратимость.
Пройдет восемь дней, и он будет вот такой же полуслепой, дряхлый,
умирающий, как его отец, который сейчас так подавленно глядит на свою
жену и детей.
Этот день - одна восьмая часть всей его жизни! Надо с толком исполь-
зовать каждую секунду. Надо усвоить знания, заложенные в мозгу родите-
лей. Потому что через несколько часов они будут мертвы.
Какая страшная несправедливость! Неужели жизнь так скоротечна? Или
не грезилась ему в предродовом бытии долгая жизнь, не представлялись
вместо раскаленных камней волны зеленой листвы и мягкий климат? Но раз
ему все это виделось, значит, в основе грез должна быть истина? Как же
ему искать и обрести долгую жизнь? Где? Как выполнить такую огромную и
тяжелую задачу в восемь коротких, быстротекущих дней? И как его племя
очутилось в таких условиях? Вдруг, словно нажали какую-то кнопку, в моз-
гу его возникла картина. Металлические семена, принесенные через космос
ветром с далекой зеленой планеты, борясь с длинными языками пламени, па-
дают на поверхность этого безотрадного мира... Из разбитых корпусов вы-
бираются мужчины и женщины...
Когда?.. Давно. Десять тысяч дней назад. Оставшиеся в живых укрылись
от солнца в недрах гор. Пламя, лед и бурные потоки стерли следы крушения
огромных металлических семян. А люди оказались словно на наковальне под
могучим молотом, который принялся их преображать. Солнечная радиация
пропитала их плоть. Пульс участился - двести, пятьсот, тысяча ударов в
минуту! Кожа стала плотнее, изменилась кровь. Старость надвигалась мол-
ниеносно. Дети рождались в пещерах. Круговорот жизни непрерывно ускорял-
ся. И люди, застрявшие после аварии на чужой планете, прожили, подобно
всем здешним животным, только одну неделю, причем дети их были обречены
на такую же участь.
"Так вот в чем заключается жизнь", - подумал Сим. Не сказал про се-
бя, ведь он не знал еще слов, мыслил образами, воспоминаниями из далеко-
го прошлого, так уж было устроено его сознание, наделенное своего рода
телепатией, проникающей сквозь плоть, и камень, и металл. На какой-то
ступени нового развития у его племени возник дар телепатии и образова-
лась наследственная память - единственное благо, единственная надежда в
этом царстве ужаса. "Итак, - думал Сим, - я - пятитысячный в долгом ряду
никчемных сыновей. Что я могу сделать, чтобы меня через восемь дней не
настигла смерть? Есть ли какой-нибудь выход?" Глаза его расширились: в
сознании возникла новая картина. За этой долиной с ее нагромождением
скал на небольшой горе лежит целое, невредимое металлическое семя - ко-
рабль, не тронутый ни ржавчиной, ни обвалами. Заброшенный корабль,
единственный из всей флотилии, который не разбился, не сломался, он до
сих пор пригоден для полета. Но до него так далеко... И никого внутри,
кто бы мог помочь. Пусть так, корабль на далекой горе будет его предназ-
начением. Ведь только этот корабль может его спасти. Новая картина...
Глубоко в недрах горы в полном уединении работает горстка ученых. К
ним он должен пойти, когда вырастет и наберется ума. Их мысли тоже пог-
лощены мечтой о спасении - мечтой о долгой жизни, о зеленых долинах без
зноя и стужи. Они тоже, томясь надеждой, глядят на далекий корабль на
горе, на удивительный металл, которому не страшны ни коррозия, ни время.
Скалы глухо застонали.
Отец Сима поднял иссеченное морщинами безжизненное лицо. - Рассвета-
ет, - сказал он.
Утро расслабило могучие мускулы гранитной толщи. Наступил час обва-
лов.
Гулкое эхо туннелей подхватило звук бегущих босых ног. Взрослые, де-
ти с нетерпеливыми, жаждущими глазами торопились наружу, где занимался
день. Сим услышал вдали глухой рокот, потом крик, сменившийся тишиной. В
долину низвергались обвалы. Камни срывались с места, и если путь вниз по
склону начинала одна огромная глыба, то по дну долины рассыпались тысячи
осколков и раскаленных трением картечин. Каждое утро каменный ливень
уносил по меньшей мере одну жертву. Скальное племя бросало вызов обва-
лам. Поединок со стихиями вносил еще больше остроты в их и без того
опасную, бурную и скоротечную жизнь.
Сим почувствовал, как руки отца резко поднимают его и несут к выходу
из туннеля - туда, откуда просачивался свет. Глаза отца пылали безумием.
Сим не мог пошевельнуться. Он догадывался, что сейчас произойдет. Неся
на руках маленькую Дак, за отцом спешила мать.
- Постой! Осторожно! - крикнула она мужу. Высоко на горе что-то ко-
лыхнулось, стронулось.
- Пошли! - прорычал отец и выскочил наружу. Сверху на них обрушился
камнепад!
С нарастающей быстротой сменялись в голове Сима восприятия - рушащи-
еся громады, пыль, сотрясение... Пронзительно вскрикнула мать. Их кача-
ло, трясло.
Еще один шаг - и они под открытым небом. За спиной у них продолжало
грохотать. У входа в пещеру, где схоронились мать и Лак, выросла груда
обломков.
Рев лавины перешел в шуршание струйки песка. Отец Сима разразился
хохотом.
- Проскочили! Клянусь небом! Проскочили живьем! Он презрительно гля-
нул на скалы и плюнул. Мать выбралась через обломки наружу вместе с Дак
и принялась бранить отца.
- Болван! Ты мог убить Сима!
- Еще не поздно, - огрызнулся он.
Сим не слушал их перепалки. Он смотрел будто завороженный на облом-
ки, завалившие вход в соседнюю пещеру. Там из-под груды камня, впитыва-
ясь в землю, бежала струйка крови. И все, больше ничего не видно...
Кто-то проиграл поединок.
Дак побежала вперед на податливых, хлипких ножках - голенькая и це-
леустремленная..
Воздух в долине был словно профильтрованное сквозь горы вино. Небо -
вызывающе голубого цвета; в полдень оно накалится добела, ночью вспухнет
багрово-черным синяком с оспинами болезненно мерцающих звезд.
Мир Сима напоминал залив с приливами и отливами. Температурная волна
то нахлынет в буйном всплеске, то схлынет. Сейчас в заливе было тихо,
прохладно, и все живое стремилось к поверхности.
Звонкий смех! Звучит где-то вдалеке... Но как же так? Неужели комуто
из его племени может быть до смеха? Надо будет потом попытаться выяс-
нить, в чем дело.
Внезапно в долине забурлили краски. Пробужденные неистовой утренней
зарей, в самых неожиданных местах выглядывали растения. Прямо на глазах
распускались цветы. Вот по голой скале ползут бледно-зеленые нити. А че-
рез несколько секунд между листиками уже ворочаются зрелые плоды. Пере-
дав Сима матери, отец принялся собирать недолговечный урожай. Алые, си-
ние, желтые плоды попадали в висящий у него на поясе меховой мешок. Мать
жевала молодую сочную зелень, пихала ее в рот Симу.
Его восприятия были отточены до предела. Он жадно впитывал знания.
Любовь, брак, нравы, гнев, жалость, ярость, эгоизм, оттенки и тонкости,
реальность и рефлексия - он на ходу осмысливал эти понятия. Одно подво-
дило к другому. Вид колышущихся зеленых растений так подействовал на Си-
ма, что разум его пришел в смятение и стал кружиться, подобно гироскопу,
ища равновесия в мире, где недостаток времени принуждал, не дожидаясь
объяснений, самому исследовать и толковать. Пища, расходясь по организ-
му, помогла ему разобраться в собственном строении и в таких вещах, как
энергия и движение. Словно птенец, вылупляющийся из яйца. Сим представ-
лял собой почти законченную систему, полностью развитую и вооруженную
необходимым знанием. Он был обязан этим наследственности и готовым обра-
зам, телепатически передаваемым каждому разуму, всякому дыханию. Удиви-
тельное, окрыляющее свойство!
Вместе - мать, отец и двое детей - они шли, обоняя запахи, глядя,
как птицы проносятся над долиной, и вдруг отец сказал:
- Помнишь?
Как это - "помнишь?" Разве вообще можно забыть что-то за те семь
дней, что они прожили! Муж и жена обменялись взглядом.
- Неужели это было всего три дня назад? - Она вздрогнула и закрыла
глаза, сосредотачиваясь. - Даже не верится. Ах, как это несправедливо...
Она всхлипнула, потом провела по лицу рукой и прикусила запекшуюся
губу. Ветер теребил ее седые волосы.
- Теперь моя очередь плакать. Час назад плакал ты!
- Час... Половина жизни.
- Пошли. - Она потянула мужа за руку. - Пойдем, осмотрим все, ведь
больше не придется.
- Через несколько минут взойдет солнце, - ответил старик. - Пора
возвращаться.
- Еще только минуточку, - умоляла женщина.
- Солнце застигнет нас.
- Ну и пусть застигнет меня!
- Что ты такое говоришь!
- Ничего я не говорю, ровным счетом ничего, - рыдала женщина.
Вот-вот должно было появиться солнце. Зелень в долине начала жухнуть.
Родился обжигающий ветер. Вдалеке, где на скальные бастионы уже обруши-
лись солнечные стрелы, искажая черты могучих каменных личин, срывались
лавины - будто спадали мантии.
- Дак! - позвал отец.
Девочка откликнулась и побежала по горячим плитам долины, и волосы
ее развевались, как черный флаг. С полными пригоршнями зеленых плодов
она присоединилась к своим.
Солнце оторочило пламенем край неба, воздух всколыхнулся и наполнил-
ся свистом.
Люди пещерного племени обратились в бегство, на ходу крича и подби-
рая споткнувшихся ребятишек, унося в свои глубокие норы охапки зелени и
плодов. В несколько мгновений долина опустела, если не считать забытого
кем-то малыша. Он бежал по гладким плитам, но у него было совсем мало
силенок, бежать оставалось еще столько же, а вниз по скалам уже катился
могучий жаркий вал.
Цветы сгорали, обращаясь в пепел; травы втягивались в трещины, слов-
но обжегшиеся змеи. Ветер, подобный дыханию домны, подхватывал цветочные
семена, и они сыпались в трещины и расселины, чтобы на закате опять про-
расти, и дать цветы и семена, и снова пожухнуть.
Отец Сима смотрел, как по дну долины вдалеке бежит одинокий ребенок.
Сам он, его жена, Дак и Сим были надежно укрыты в устье пещеры.
- Не добежит, - сказал отец. - Не смотри туда, мать. Такие вещи луч-
ше не видеть.
И они отвернулись. Все, кроме Сима. Он заметил вдали какой-то метал-
лический блеск. Сердце отчаянно забилось в груди, в глазах все расплы-
лось. Далеко-далеко, на самой вершине небольшой горы источало слепящие
блики металлическое семя. Словно исполнилась одна из грез той поры, ког-
да Сим еще лежал во чреве матери! Там, на горе, целое, невредимое, ме-
таллическое зернышко из космоса! Его будущее! Его надежда на спасение!
Вот куда он отправится через два-три дня, когда - трудно себе предста-
вить - будет взрослым мужчиной! Будто поток расплавленной лавы, солнце
хлынуло в долину. Бегущий ребенок вскрикнул, солнце настигло его, и крик
оборвался. С трудом волоча ноги, как-то вдруг постарев, мать Сима пошла
по туннелю. Остановилась... Протянула руку вверх и обломила две сосуль-
ки, последние из намерзших за ночь. Одну подала мужу, другую оставила
себе.
- Выпьем последний раз. За тебя, за детей.
- За тебя. - Он кивком указал на нее. - За детей. Они подняли со-
сульки. Тепло растопило лед, и капли освежили их пересохшие рты.
Целый день раскаленное солнце извергалось в долину. Сим этого не ви-
дел, но о мощи дневного пламени он хорошо мог судить по ярким картинам в
сознании родителей. Вязкий свет просачивался в пещеры, выжигая все на
своем пути, но глубоко не проникал. От него было светло и расходилось
приятное тепло.
Сим пытался отогнать от родителей наступающую старость, но, сколько
ни напрягал разум, призывая себе на помощь образы, на глазах у него они
превращались в мумии. Старость съедала отца, будто кислота. "Скоро со
мной будет то же самое", - в ужасе думал Сим.
Сам он рос стремительно, буквально чувствуя, как в организме проис-
ходит обмен веществ. Каждую минуту его кормили, он без конца что-то же-
вал, что-то глотал. Образы, процессы начали связываться в его уме с оп-
ределяющими их словами. Одним из таких слов было "любовь". Для Сима в
нем крылось не отвлеченное понятие, а некий процесс, легкое дыхание, за-
пах утренней свежести, трепет сердца, мягкий изгиб руки, на которой он
лежал, наклоненное над ним лицо матери. Сначала он видел то или иное
действие, потом в сознании матери искал и находил нужное слово. Гортань
готовилась к речи. Жизнь стремительно, неумолимо увлекала его навстречу
вечному забвению.
Сим чувствовал, как растут его ногти, как развиваются клетки, отрас-
тают волосы, увеличиваются в размерах кости и сухожилия, разрастается
мягкое, бледное восковое вещество мозга. При рождении чистый и гладкий,
будто кружок льда, уже секундой позже мозг его, словно от удара камня,
покрылся сеткой миллионов борозд и извилин, обозначающих мысли и откры-
тия.
Сестренка Дак то прибегала, то убегала вместе с другими тепличными
детьми и безостановочно что-то уписывала. Мать ничего не ела, у нее не
было аппетита, а глаза будто заткало паутиной.
- Закат, - произнес, наконец, отец. День кончился. Смеркалось, пос-
лышалось завывание ветра. Мать встала.
- Хочу еще раз увидеть внешний мир... Только раз... Трясясь, она
устремила вперед невидящий взгляд. Глаза отца были закрыты, он лежал
подле стены.
- Не могу встать, - еле слышно прошептал он. - Не могу.
- Дак! - прохрипела мать, и дочь подбежала к ней, - Держи. Она пере-
дала дочери Сима.
- Береги Сима, Дак, корми его, заботься о нем. Последнее ласковое
прикосновение материнской руки... Дак молча прижала Сима к себе, ее
большие влажные глаза зелено поблескивали.
- Ступай, - сказала мать. - Вынеси его на волю в час заката. Весели-
тесь. Собирайте пищу, ешьте. Играйте.
Не оглядываясь назад, Дак пошла к выходу. Сим изогнулся у нее на ру-
ках, глядя через плечо сестры потрясенными, неверящими глазами. У него
вырвался крик, и губы каким-то образом сложились, дав выход первому в
его жизни слову:
- Почему?.. Он увидел, как оторопела мать.
- Ребенок заговорил!
- Ага, - отозвался отец. - Ты расслышала, что он сказал?
- Расслышала, - тихо сказала мать.
Шатаясь, она медленно добрела до отца и легла рядом с ним. Последний
раз Сим видел, какого родители передвигаются.
Ночь наступила и минула, и начался второй день. Всех умерших за ночь
отнесли на вершину невысокого холма. Траурное шествие было долгим: много
тел.
Дак шла вместе со всеми, ведя за руку ковыляющего кое-как Сима. Он
научился ходить за час до рассвета.
С холма Сим снова увидел вдали металлическое зернышко. Но больше
никто туда не смотрел и никто о нем не говорил. Почему? Может быть, есть
на то причина? Может быть, это мираж? Почему они не бегут туда? Не мо-
лятся на это зернышко? Почему не попробуют добраться до него и улететь в
космос?
Отзвучали траурные речи. Тела положили в ряд на открытом месте, где
солнце через несколько минут их кремирует.
Затем все повернули обратно и ринулись вниз по склону, спеша исполь-
зовать немногие минутки свободы - побегать, поиграть, посмеяться на воз-
духе, пахнущем свежестью.
Дак и Сим, щебеча, будто птицы, добывали себе пищу среди скал и де-
лились друг с другом тем, что успели узнать. Ему шел второй день, ей -
третий. Обоих подхлестывал бурный темп их скоротечной жизни. Сейчас она
повернулась к ним еще одной гранью.
Из-за скал наверху, держа в сжатых кулаках острые камни и каменные
ножи, выскочило полсотни молодых мужчин. С криками они помчались к невы-
сокой черной гряде скальных зубцов вдалеке.
"Война!" - отдалось в мозгу Сима. Новая мысль оглушила его, потряс-
ла. Эти люди побежали сражаться и убивать других людей, что живут там,
среди черных скал.
Но почему? Зачем сражаться и убивать - разве жизнь и без того не че-
ресчур коротка? От далекого гула схватки ему стало не по себе.
- Почему, Дак, почему?
Дак не знала. Может быть, они поймут завтра. Сейчас надо есть - есть
для поддержания сил и жизни. Дак напоминала ящеричку, вечно что-то нащу-
пывающую языком, вечно голодную.
Кругом повсюду сновали бледные ребятишки. Один мальчуган юркнул,
словно жучок, вверх по склону, сшиб Сима с ног и прямо перед носом у не-
го схватил соблазнительную красную ягоду, которую тот нашел под высту-
пом.
Прежде чем Сим успел встать, мальчуган уже управился с добычей. Сим
набросился на него, они вместе упали и покатились вниз причудливым ком-
ком, пока Дак, визжа, не разняла их.
У Сима сочилась кровь из ссадин. Какая-то часть его сознания, глядя
как бы со стороны, говорила: "Это не годится. Дети не должны так посту-
пать. Это плохо!" Дак шлепками прогнала маленького разбойника.
- Уходи отсюда! - крикнула она. - Как тебя звать, безобразник?
- Кайон! - смеясь, ответил мальчуган. - Кайон, Кайон, Кайон! Сим
смотрел на него со всей свирепостью, какую могло выразить его маленькое
юное лицо. Он задыхался: перед ним был враг. Как будто Сим давно дожи-
дался, чтобы враждебное начало воплотилось не только в окружающей среде,
но и в каком-то человеке. Его сознание уже постигло обвалы, зной, холод,
скоротечность жизни, но это все было связано со средой, с окружающим ми-
ром - неистовые, бессознательные проявления неодушевленной природы, по-
рожденные гравитацией и излучением. А тут в лице этого наглого Кайона он
познал врага мыслящего! Отбежав в сторонку, Кайон остановился и ехидно
прокричал:
- Завтра я буду такой большой, что смогу тебя убить! С этими словами
он исчез за камнем.
Мимо Сима, хихикая, пробегали дети. Кто из них станет его другом,
кто - врагом? И как вообще за столь чудовищно, короткий жизненный срок
могут возникнуть друзья и враги? Разве успеешь приобрести тех или дру-
гих?
Дак, читая мысли брата, повела его дальше. Продолжая поиски пищи,
она лихорадочно шептала ему на ухо:
- Украли у тебя еду - вот и враг. Подарили длинный стебель - вот и
друг. Еще враждуют из-за мыслей и мнений. В пять секунд ты нажил себе
смертельного врага. Жизнь так коротка, что с этим надо поторапливаться.
И она рассмеялась со странной для столь юного существа иронией, от-
ражающей преждевременную зрелость мысли.
- Тебе надо будет биться, чтобы защитить себя. Тебя будут пытаться
убить. Есть поверие, глухое поверие, будто часть жизненной энергии уби-
того переходит к убийце и за счет этого можно прожить лишний день. По-
нял? И пока кто-то в это верит, ты в опасности.
Но Сим не слушал ее. От стайки хрупких девчушек, которые завтра ста-
нут выше и стройнее, послезавтра оформятся, а еще через день найдут себе
мужа, отделилась резвушка с волосами цвета фиолетово-голубого пламени.
Пробегая мимо, она задела Сима, их тела соприкоснулись. Сверкнули
глаза, светлые, как серебряные монеты. И он уже знал, что обрел друга,
любовь, жену, которая через неделю будет лежать с ним рядом на погре-
бальном костре, когда солнце примется слущивать их плоть с костей. Всего
один взгляд, но он на миг заставил их окаменеть.
- Как тебя звать? - крикнул Сим вдогонку.
- Лайт! - смеясь, ответила она.
- А меня - Сим, - сказал он сконфуженно, растерянно.
- Сим! - повторила она, устремляясь дальше. - Я запомню! Дак толкну-
ла его в бок.
- Держи, ешь, - сказала она задумавшемуся брату. - Ешь, не то не вы-
растешь и не сможешь ее догнать. Откуда ни возьмись, появился бегущий
Кайон.
- Лайт! - передразнил он, ехидно приплясывая. - Лайт! Я тоже запомню
Лайт!
Высокая, стройная, как хворостинка, Дак печально покачала черным об-
лачком волос.
- Я наперед могу тебе сказать, что тебя ждет, братик. Тебе скоро по-
надобится оружие, чтобы сражаться за эту Лайт. Но нам пора, солнце вот-
вот выйдет! И они побежали обратно к пещере.
Четверть жизни позади! Минуло детство. Он стал юношей! Вечером буй-
ные ливни хлестали долину. Сим видел, как новорожденные потоки бороздили
долину, отрезая гору с металлическим зернышком. Он старался все запоми-
нать. Каждую ночь - новая река, свежее русло.
- А что за долиной? - спросил Сим.
- Туда никто не доходил, - объяснила Дак. - Все, кто пытались доб-
раться до равнины, либо замерзали насмерть, либо сгорали. Полчаса бега -
вот предел изведанного края. Полчаса туда, полчаса обратно.
- Значит, еще никто не добирался до металлического зернышка? Дак
фыркнула.
- Ученые - они пробовали. Дурачье. Им недостает ума бросить эту за-
тею. Ведь пустое дело. Чересчур далеко.
Ученые. Это слово всколыхнуло душу Сима. Он почти успел забыть виде-
ние, которое представлялось ему перед самым рождением и сразу после не-
го.
- А где они, эти Ученые? - нетерпеливо переспросил он. Дак отвела
взгляд.
- Даже если бы я знала, все равно не скажу. Они убьют тебя своими
опытами. Я не хочу, чтобы ты ушел к ним! Живи сколько положено, не обры-
вай свою жизнь на половине в погоне за этой дурацкой штукой там, на го-
ре.
- Узнаю у кого-нибудь другого!
- Никто тебе не скажет. Все ненавидят Ученых. Самому придется отыс-
кивать. И допустим, что ты их найдешь... Что дальше? Ты нас спасешь? Да-
вай, спасай нас, мальчуган. - Она злилась, половина ее жизни уже прошла.
- Нельзя же только сидеть, да разговаривать, да есть, - возразил он.
- И больше ничего!.. Он вскочил на ноги.
- Иди, иди, ищи их! - едко отрезала она. - Они помогут тебе забыть.
Да, да. - Она выплевывала слова. - Забыть, что еще несколько дней - и
твоей жизни конец!
Занявшись поиском. Сим бегом преодолевал туннель за туннелем. Иногда
ему казалось, что он уже на верном пути. Но стоило спросить окружающих,
в какой стороне лежит пещера Ученых, как его захлестывала волна чужой
ярости, волна смятения и негодования. Ведь это Ученые виноваты что их
занесло в такой ужасный мир! Сим ежился под градом бранных слов.
В одной из пещер он тихо подсел к другим детям, чтобы послушать речи
взрослых мужей. Наступил Час Учения, Час Собеседования. Как ни томила
его задержка, как ни терзало нетерпение при мысли о том, что поток жизни
быстро иссякает и смерть надвигается, подобно черному метеору, Сим пони-
мал, что разум его нуждается в знании. Эту ночь он проведет в школе. Но
ему не сиделось. Осталось жить всего пять дней. Кайон сидел напротив Си-
ма, и тонкогубое лицо его выражало вызов. Между ними появилась Лайт. За
прошедшие несколько часов она еще подросла, ее движения стали мягче,
поступь тверже, волосы блестели ярче. Улыбаясь, она села рядом с Симом,
а Кайона словно и не заметила. Кайон насупился и перестал есть.
Пещеру наполняла громкая речь. Стремительная, как стук сердца, - ты-
сяча, две тысячи слов в минуту. Голова Сима усваивала науку. С открытыми
глазами он словно погрузился в полусон, чуткую дремоту, чем-то напомина-
ющую внутриутробное состояние. Слова, что отдавались где-то вдалеке,
сплетались в голове в гобелен знаний.
Ему представились луга, зеленые, без единого камня, сплошная трава,
- широкие луга, волнами уходящие навстречу рассвету, и ни леденящего хо-
лода, ни жаркого духа обожженных солнцем камней. Он шел через эти зеле-
ные луга. Над ним, высоко-высоко в небе, которое дышало ровным мягким
теплом, пролетали металлические зернышки. И все кругом протекало так
медленно, медленно, медленно...
Птицы мирно сидели на могучих деревьях, которым нужно было для роста
сто, двести, пять тысяч дней. Все оставалось на своих местах, и птицы не
спешили укрыться, завидев солнечный свет, и деревья не съеживались в ис-
пуге, когда их касался солнечный луч.
Люди в этом сне ходили не торопясь, бегали редко, и сердца их бились
размеренно, а не в безумном, скачущем ритме. Трава оставалась травой, ее
не пожирало пламя. И люди говорили не о завтрашнем дне и смерти, а о
завтрашнем дне и жизни. Причем все казалось таким знакомым, что, когда
кто-то взял Сима за руку, он и это принял за продолжение сна. Рука Лайт
лежала в его руке.
- Грезишь? - спросила она.
- Да.
- Это для равновесия. Жизнь устроена несправедливо, вот разум и на-
ходит утешение в картинах, которые хранит наша память. Он несколько раз
ударил кулаком по каменному полу.
- Это ничего не исправляет! К черту! Не хочу, чтобы мне напоминали о
том хорошем, что я утратил! Лучше бы нам ничего не знать! Почему мы не
можем жить и умереть так, чтобы никто не знал, что наша жизнь идет не
так, как надо?
Из искаженного гримасой полуоткрытого рта вырывалось хриплое дыха-
ние.
- Все на свете имеет свой смысл, - сказала Лайт. - Вот и это придает
смысл нашей жизни, заставляет нас что-то делать, что-то задумывать, ис-
кать какой-то выход. Его глаза стали похожи на огненные изумруды.
- Я поднимался по склону зеленого холма, шел медленно-медленно, -
сказал он.
- Того самого холма, на который я поднималась час назад? - спросила
Лайт.
- Может быть. Что-то очень похожее. Только сон лучше яви. - Он при-
щурил глаза. - Я смотрел на людей, они не были заняты едой.
- А разговором?
- И разговором тоже. А мы все время едим и все время говорим. Иногда
эти люди в моем сне лежали с закрытыми глазами и совсем не шевелились.
Лайт глядела на него, и тут произошла страшная вещь. Ему вдруг
представилось, что ее лицо темнеет и покрывается старческими морщинами.
Волосы над ушами - будто снег на ветру, глаза - бесцветные монеты в пау-
тине ресниц. Губы обтянули беззубые десны, нежные пальцы обратились в
опаленные прутики, подвешенные к омертвелому запястью. На глазах у него
увядала, погибала ее прелесть. В ужасе Сим схватил Лайт за руку... и по-
давил рвущийся наружу крик: ему почудилось, что и его рука жухнет.
- Сим, ты что? От вкуса этих слов у него стало сухо в рту.
- Еще пять дней...
- Ученые...
Сим вздрогнул. Кто это сказал? В тусклом свете высокий мужчина про-
должал говорить:
- Ученые забросили нас на эту планету и погубили с тех пор напрасно
тысячи жизней, бездну времени. Все их затеи впустую, никому не нужны. Не
трогайте их, пусть живут, но и не жертвуйте им ни одной частицы вашего
времени. Помните, вы живете только однажды.
Да где же они находятся, эти ненавидимые Ученые? Теперь, после Уро-
ков, после Часа Собеседования, Сим был полон решимости их отыскать. Те-
перь он вооружен знанием и может начинать свою битву за свободу, за ко-
рабль!
- Сим, ты куда?
Но Сима уже не было. Эхо топота бегущих ног затерялось в переходе,
выложенном гладкими плитами.
Казалось, половина ночи потрачена напрасно. Он потерял счет тупикам.
Много раз на него нападали молодые безумцы, которые рассчитывали присво-
ить его жизненную энергию. Вдогонку ему летели их бредовые выкрики. Кожу
исчертили глубокие царапины, оставленные алчными ногтями.
И все-таки Сим нашел то, что искал.
Горстка мужчин ютилась в базальтовом мешке в недрах горы. На столе
перед ними лежали неведомые предметы, вид которых, однако, родил отзвук
в душе Сима. Ученые работали по группам - старики решали важные задачи,
образовали звенья единого процесса. Каждые восемь дней состав группы,
работающей над той или иной проблемой, полностью обновлялся. Общая отда-
ча была до нелепости мала. Ученые старились и умирали, едва достигнув
творческой зрелости. Созидательная пора каждого составляла от силы две-
надцать часов. Три четверти жизни уходило на учение, а за короткой порой
творческой отдачи тут же следовали дряхлость, безумие, смерть. Все обер-
нулись, когда вошел Сим.
- Неужели пополнение? - сказал самый старый.
- Не думаю, - заметил другой, помоложе. - Гоните его прочь. Это,
должно быть, один из тех, что подстрекают людей воевать.
- Нет-нет, - возразил старик. Шаркая по камню босыми ступнями, он
подошел к Симу. - Входи, мальчик, входи.
Глаза у него были приветливые, уравновешенные, не такие, как у поры-
вистых жителей верхних пещер. Серые спокойные глаза.
- Что тебе нужно?
Сим смешался и опустил голову, не выдержав спокойного ласкового
взгляда.
- Жить, - прошептал он. Старик негромко рассмеялся. Потом тронул Си-
ма за плечо.
- Ты из какой-нибудь новой породы? Или, может быть, ты больной? -
допытывался он почти всерьез. - Почему ты не играешь? Почему не готовишь
себя к поре любви, к женитьбе, к отцовству? Разве ты не знаешь, что
завтра вечером будешь - почти взрослым? Не понимаешь, что жизнь пройдет
мимо тебя, если ты не будешь осмотрительным? Старик смолк.
С каждым вопросом глаза Сима переходили с предмета на предмет. Сей-
час он смотрел на приборы на столе.
- Мне не надо было сюда приходить? - спросил он.
- Конечно, надо было, - прогремел старик. - Но это чудо, что ты при-
шел. Вот уже тысяча дней, как мы не получали пополнения извне! Приходит-
ся самим выращивать ученых, в собственной закрытой системе; Сосчитай-ка
нас! Шесть! Шестеро мужчин! И трое детей. Могучая сила, верно? - Старик
плюнул на каменный пол. - Мы зовем добровольцев, а нам отвечают: "Обра-
титесь к кому-нибудь другому!" Или: "Нам некогда!" А знаешь, почему они
так говорят?
- Нет. - Сим пожал плечами.
- Потому что каждый думает о себе. Конечно, им хочется жить дольше,
но они знают, что, как бы ни старались, вряд ли им лично прибавится хоть
один день. Возможно, потомки будут жить дольше. Но ради потомков они не
согласны жертвовать своей любовью, своей короткой юностью, даже хотя бы
одним часом заката или восхода! Сим прислонился к столу.
- Я понимаю, - серьезно сказал он.
- Понимаешь? - Старик рассеянно посмотрел на Сима. Потом вздохнул и
ласково потрепал его по руке. - Ну конечно, понимаешь. Можно ли требо-
вать от кого-нибудь, чтобы понимал больше. Ты молодец. Остальные окружи-
ли кольцом Сима и старика.
- Мое имя Дайнк. Завтра ночью мое место займет Корт. Я к тому време-
ни умру. На следующую ночь кто-то другой сменит Корта, а потом придет
твоя очередь, если ты будешь трудиться и верить. Но прежде я хочу дать
тебе подумать. Возвращайся к своим товарищам по играм, если хочешь. Ты
кого-нибудь полюбил? Возвращайся к ней. Жизнь коротка. С какой стати те-
бе печалиться о тех, кто еще не родился! У тебя есть право на юность.
Ступай, если хочешь. Ведь если ты останешься, все твое время уйдет толь-
ко на то, чтобы трудиться, стариться и умереть за работой. Правда, ты
будешь делать доброе дело. Ну?
Сим оглянулся на туннель. Где-то там завывал ветер, и пахло варевом,
и шлепали босые ноги, и звучал, радуя сердце, молодой смех. Он сердито
дернул головой, на глазах его блеснула влага. - Я остаюсь, - сказал он.
Третья ночь и третий день остались позади. Наступила четвертая ночь.
Сим втянулся в жизнь ученых. Ему рассказали про металлическое зернышко
на вершине далекой горы. Рассказали про много зернышек - так называемые
"корабли", и как они потерпели крушение, про то, как уцелевшие, которые
укрылись среди скал, начали быстро стариться и в отчаянной борьбе за
жизнь забыли все науки. В такой вулканической цивилизации знание механи-
ки не могло сохраниться. Всякий жил только настоящей минутой.
О вчерашнем дне никто не думал, завтрашний день зловеще глядел в
глаза. Но та самая радиация, которая ускорила старение, породила и свое-
го рода телепатическое общение, помогающее новорожденным воспринимать и
осмысливать. А получившая силу инстинкта наследственная память сохранила
картины других времен.
- Почему мы не пробуем добраться до корабля на горе? - спросил Сим.
- Слишком далеко. Понадобится защита от солнца, - объяснил Дайнк.
- Вы пробовали придумать защиту?
- Мази и втирания, одеяния из камня и птичьих перьев, а также в пос-
леднее время - из жестких металлов. Но ничто не помогает. Еще десять ты-
сяч поколений, и нам, возможно, удастся изготовить охлаждаемый водой
панцирь, который защитит нас на пути к кораблю. Но мы работаем очень
медленно и все на ощупь. Сегодня утром я, зрелый муж, взял в руки инс-
трумент. Завтра, умирая, отложу его. Что может сделать человек за один
день? Будь у нас десять тысяч человек, задачу удалось бы решить...
- Я пойду к кораблям, - сказал Сим.
- И погибнешь, - произнес старик в тишине, воцарившейся после слов
Сима. Все смотрели на мальчика. - Ты очень эгоистичный юноша.
- Эгоистичный? - возмутился Сим. Старик повел рукой в воздухе.
- Но такой эгоизм мне по душе. Ты хочешь жить дольше и готов все для
этого сделать. Хочешь добраться до корабля. Но я говорю тебе, что ничего
не выйдет. И все же, если ты будешь настаивать, я не смогу тебе поме-
шать. По крайней мере ты не уподобишься тем из нас, которые уходят на
войну, чтобы выиграть несколько лишних дней жизни.
- На войну? - переспросил Сим. - О какой войне тут может быть речь?
По его телу пробежала дрожь. Непонятно...
- Об этом завтра, - сказал Дайнк. - А сейчас слушай. Еще одна ночь
прошла.
Настало утро. По одному из ходов, крича и плача, прибежала Лайт и
упала прямо в объятия Сима. Она опять изменилась. Стала еще старше и еще
прекраснее. Дрожа, она прижималась к нему.
- Сим, они идут за тобой!
В туннеле нарастал, приближаясь, звук шагающих босых ног. Показался
Кайон. Он тоже вытянулся в длину, и в каждой его руке было по острому
камню.
- А, вот ты где, Сим!
- Уходи! - яростно крикнула Лайт, замахиваясь на него.
- Без Сима не уйдем, - твердо ответил Кайон. И, улыбаясь, повернулся
к Симу. - Если, конечно, он готов сражаться вместе с нами.
Дайнк, волоча ноги, вышел вперед, его глаза часто мигали, худые руки
трепетали по-птичьи в воздухе.
- Ступайте! - гневно произнес он тонким голосом. - Этот юноша теперь
Ученый. Он работает с нами. Кайон перестал улыбаться.
- Его ждет работа получше этой. Мы идем воевать с обитателями даль-
них скал. - Глаза Кайона беспокойно блестели. - Ты ведь пойдешь с нами,
Сим?
- Нет, нет! - Лайт повисла на руке Сима. Сим погладил ее плечо, по-
том обернулся к Кайону.
- Почему вы решили напасть на тех людей?
- Три лишних дня ждут того, кто пойдет с нами.
- Три лишних дня? Три дня жизни? Кайон уверенно кивнул.
- Если мы победим, будем жить вместо восьми одиннадцать дней. Там,
где они живут, в скалах есть особая горная порода, она защищает от ради-
ации! Подумай, Сим, три долгих славных дня жизни. Идешь с нами?
- Идите без него, - вмешался Дайнк. - Сим - мой ученик! Кайон фырк-
нул.
- Шел бы ты умирать, старик. Сегодня на закате от тебя останутся од-
ни обугленные кости. Кто ты такой, чтобы командовать нами? Мы молоды, мы
хотим жить дольше.
Одиннадцать дней. Невероятно. Одиннадцать дней. Теперь Сим понимал,
что порождает войны. Кто не пойдет воевать за то, чтобы почти наполовину
продлить свою жизнь? Столько лишних дней жизни! Да. В самом деле, почему
нет?
- Три лишних дня, - произнес скрипучий голос Дайнка. - Если вы до
этого доживете. Если вас не убьют в бою. Если. Если! Вы еще никогда не
побеждали. Всегда проигрывали!
- Но на этот раз, - твердо заявил Кайон, - мы победим! Сим недоуме-
вал.
- Но мы ведь все одной крови. Почему нельзя вместе жить там, где
скалы защищают лучше? Кайон рассмеялся, сжимая в руке острый камень.
- Те, кто там живет, считают себя лучше нас. Так всегда думает тот,
кто сильнее. К тому же и пещеры там меньше, в них помещается только
триста человек. Три лишних дня.
- Я пойду с вами, - сказал Сим Кайону.
- Отлично! - Что-то Кайон уж очень обрадовался. Дайнк порывисто
вздохнул.
- Если я сумею победить в бою, то окажусь ближе к кораблю. И у меня
в запасе будет три лишних дня, чтобы попытаться дойти до него. Кажется,
у меня просто нет выбора. Дайнк печально кивнул.
- Да, это так. Я верю тебе. Ступай же.
- Прощайте, - сказал Сим.
Лицо старика отразило удивление, потом он рассмеялся, словно в ответ
на беззлобную шутку.
- Верно, ведь я тебя больше не увижу... Ну что ж, прощай. И они по-
жали друг другу руку.
Все вместе: Кайон, Сим, Лайт и другие - дети, быстро вырастающие в
бойцов, - покинули пещеру Ученых. Огонек в глазах Кайона не сулил ничего
доброго.
Лайт пошла с Симом. Она собрала для него камни и понесла их. Уходить
домой отказалась, сколько он ее ни убеждал. Они шагали через долину:
близился восход.
- Прошу тебя, Лайт, ступай домой!
- Чтобы ждать возвращения Кайона? - сказала она. - Он решил, что я
стану его женой, когда ты умрешь. Она сердито тряхнула своими неправдо-
подобно голубыми кудрями.
- Нет, я пойду с тобой. Если ты погибнешь в бою, я тоже погибну. Ли-
цо Сима посуровело. Он сильно вырос. За ночь мир словно съежился. Стайки
детей, которые с ликующими криками собирали плоды, вызвали у него удив-
ление, даже недоумение: неужели он сам всего три дня назад был таким?
Странно. В голове Сима отложился гораздо более долгий срок, как будто он
на самом деле прожил тысячу дней. Пласт событий и размышлений в его соз-
нании был таким мощным, таким многоцветным и многообразным, что просто
не верилось - да разве могло столько всего произойти за считанные дни?
Бойцы бежали по двое, по трое. Сим посмотрел вперед, на торчащие
вдали невысокие черные зубцы. "Сегодня мой четвертый день, - сказал он
себе. - А я еще ни на шаг не приблизился к кораблю, ни к чему не прибли-
зился, даже к той, - он слышал рядом легкую поступь Лайт, - которая не-
сет мое оружие и собирает для меня спелые ягоды".
Половина жизни прошла. Или одна треть... Если он выиграет эту битву.
Если.
Сим бежал легко, упруго, непринужденно. "Сегодня я как-то особенно
остро ощущаю свое бытие. Я бегу и ем, ем и расту, расту и с замиранием
сердца обращаю взгляды на Лайт. И она тоже с нежностью глядит на меня...
День нашей юности... Неужели мы тратим его впустую? Расходуем на вздор,
на химеру?"
Издалека донесся смех. В детстве смех настораживал Сима. Теперь он
его понимал. Этот смех родился в душе человека, который взбирался на вы-
сокие скалы, собирал там зеленые листья, пил хмельное вино с утренних
сосулек, ел горные плоды и впервые вкушал сладость юных губ. Вот уже
близко скалы противника.
А у Сима перед глазами - стройная осанка Лайт. Он словно впервые
открыл для себя ее шею, коснувшись которой можно сосчитать биение серд-
ца, и пальцы, которые трепетно льнут к твоим пальцам, и... Лайт резко
повернулась.
- Гляди вперед! - крикнула она. - Следи за тем, что предстоит...
Гляди только вперед.
У него было такое чувство, словно они пробегают мимо большого куска
своей жизни, вся юность остается позади, и даже некогда оглянуться.
- Глаза устали смотреть на камни, - сказал он на бегу.
- Найди себе новые камни!
- Я вижу камни... - Голос его стал ласковым, как ее ладонь. Ландшафт
уплывал назад. Сим будто летал в объятиях нежного дремотного ветерка. -
Вижу камни, ущелье, прохладную тень и каменные ягоды густо, как роса.
Тронешь камень, и ягоды сыплются вниз беззвучной красной лавиной, и тра-
вы такие шелковистые.
- Не вижу! - Она побежала быстрее, глядя в другую сторону. Он видел
пушок на ее шее - будто тонкий серебристый мох на холодной стороне бу-
лыжников, что колышется от легчайшего дыхания. Потом представил самого
себя, с напряженно сжатыми кулаками, мчащегося вперед, навстречу смерти.
На его руках вздулись упругие жилы. Лайт протянула ему какую-то пищу.
- Я не хочу есть, - сказал он.
- Ешь, ешь как следует, - строго велела она. - Чтобы были силы для
битвы.
- Господи! - с болью воскликнул он. - Кому нужны эти битвы! Навстре-
чу им вниз по склону запрыгали камни. Один из бойцов упал с расколотым
черепом. Война началась.
Лайт передала Симу оружие. Дальше они бежали без слов до самого бое-
вого рубежа.
Сверху, из-за бастионов противника, на них обрушился искусственный
обвал.
Теперь одна мысль владела Симом. Убивать, лишать жизни других, чтобы
жить самому, закрепиться здесь, продлить свою жизнь и попробовать дос-
тичь корабля. Он приседал, уклонялся, хватал камни и метал их вверх. В
левой руке у него был плоский каменный шит, которым он отбивал летящие
сверху обломки. Кругом раздавались хлопки. Лайт бежала рядом, ободряя
его. Один за другим впереди упали двое, оба убиты наповал - грудь распо-
рота до кости, кровь бьет фонтаном...
И ведь все понапрасну. Сим мгновенно осознал бессмысленность затеян-
ной ими схватки. Штурмом эту скалу не взять. Глыбы катились сверху
сплошной лавиной. Десять бойцов пали с черными осколками в мозгу, еще у
пятерых плетью повисли переломанные руки. Кто-то вскрикнул - белый ко-
ленный сустав торчал из кожи, распоротой метко брошенными кусками грани-
та. Атакующие спотыкались о тела убитых.
На скулах Сима заиграли желваки, он уже клял себя за то, что пришел
сюда. И все-таки, прыгая то в одну, то в другую сторону, нырками уклоня-
ясь от камней, он упорно смотрел вверх, на черные скалы. Жить там и сде-
лать заветную попытку - это желание было сильнее всего. Он должен до-
биться своего! Но мужество было готово покинуть его.
Лайт пронзительно вскрикнула. Сим обернулся, обомлев от испуга, и
увидел, что рука ее перебита, из рваной раны поперек запястья хлестала
кровь. Она зажала руку под мышкой, чтобы умерить боль. Ярость всколыхну-
лась в его душе, он неистово рванулся вперед, бросая камни с убийствен-
ной точностью. Вот от меткого броска вражеский боец упал как подкошенный
и покатился вниз по уступам. Наверно, Сим что-то кричал, потому что лег-
кие его толчками извергали воздух и в горле саднило, а земля стремитель-
но убегала назад.
Камень ударил его по голове и опрокинул на землю. На зубах захрустел
песок. Мир рассыпался на багровые завитушки. Сим не мог встать. Он лежал
и думал, что вот и пришел его последний день, последний час.
Кругом продолжала кипеть схватка, и в полузабытье он ощутил, как над
ним наклонилась Лайт. Руки ее охладили его лоб, она хотела оттащить Сима
в безопасное место, но он лежал, хватая ртом воздух и твердил, чтобы она
бросила его.
- Стой! - крикнул чей-то голос. Казалось, война на миг приостанови-
лась.
- Назад! - быстро скомандовал тот же голос. Лежа на боку. Сим уви-
дел, как его товарищи повернули и побежали назад, домой.
- Солнце восходит, наше время кончилось! Он проводил взглядом муску-
листые спины, мелькающие в беге ноги. Мертвых оставили лежать на поле
боя. Раненые взывали о помощи. Но разве сейчас до раненых! Только бы
стремглав одолеть бесславный путь домой и с опаленными легкими нырнуть в
пещеры, прежде чем беспощадное солнце настигнет их и убьет. Солнце!
Кто-то бежал в сторону Сима. Это был Кайон! Шепча ободряющие слова,
Лайт помогла Симу встать.
- Идти сможешь? - спросила она.
- Кажется, смогу, - простонал он.
- Тогда пошли, - продолжала она. - Сперва потише, потом быстрей и
быстрей. Мы дойдем, я знаю, что дойдем.
Сим выпрямился, шатаясь. Подбежал Кайон - лицо искажено свирепыми
складками, сверкающие глаза еще не остыли после битвы. Оттолкнув Лайт,
он схватил острый камень и резким ударом распорол Симу ногу. Ударил мол-
ча, без единого звука.
Потом отступил назад, по-прежнему не говоря ни слова, только оскла-
бился, будто ночной хищник. Грудь его тяжело вздымалась, глаза переходи-
ли с окровавленной ноги на Лайт и обратно. Наконец он отдышался.
- Он не дойдет. - Кайон кивком указал на Сима. - Придется нам оста-
вить его здесь. Пошли, Лайт.
Лайт кошкой набросилась на Кайона, норовя добраться до его глаз.
Тонкий визг вырвался сквозь ее оскаленные зубы, пальцы молниеносно про-
чертили глубокие кровавые борозды на бицепсах, затем на шее Кайона. С
бранью Кайон отпрянул от Лайт. Она бросила в него камнем. Он увернулся
и, рыча, отбежал еще на несколько ярдов.
- Дура! - презрительно крикнул он. - Идем со мной. Сим умрет через
несколько минут. Пошли! Лайт повернулась к нему спиной.
- Если ты меня понесешь. Кайон изменился в лице. Блеск в его глазах
пропал.
- Времени мало. Мы оба погибнем, если я тебя понесу. Лайт смотрела
на него как на пустое место.
- Неси же, я так хочу.
Не говоря ни слова, Кайон испуганно глянул на полосу алеющей зари и
побежал. Его шаги умчались вдали и затихли.
- Хоть бы упал и шею себе сломал, - прошептала Лайт, яростно глядя
на пересекающий ущелье силуэт. Она повернулась к Симу. - Можешь идти? От
раны боль растекалась по всей ноге. Сим иронически кивнул.
- Если идти, часа за два доберемся. Но мы останемся здесь.
- Почему?
- Мы пришли сюда, чтобы отвоевать себе новую обитель. Если пойдем
обратно - умрем. Лучше уж я умру здесь. Сколько времени нам осталось?
Вместе они посмотрели туда, где всходило солнце.
- Несколько минут, - тусклым бесцветным голосом сказала она, прижи-
маясь к нему.
Солнечный свет хлынул из-за горизонта, и на черных скалах появились
багровые и коричневые подпалины.
Глупец он! Надо было остаться и работать вместе с Дайнком, размыш-
лять и мечтать.
Жилы на шее Сима вздулись, он вызывающе закричал, обращаясь к жите-
лям черных пещер:
- Эй, вышлите кого-нибудь сюда на поединок! Молчание. Голос отразил-
ся от скал. Стало жарко.
- Ни к чему это, - сказала Лайт. - Они не отзовутся.
- Слушайте! - снова закричал Сим. Раненая нога ныла от пульсирующей
боли, он перенес вес на здоровую и взмахнул кулаком. - Вышлите сюда вои-
на, да не труса! Я не убегу домой! Я пришел сразиться в честном поедин-
ке! Вышлите бойца, который готов воевать за право на свою пещеру! Я убью
его! По-прежнему молчание. Над ними прокатилась волна зноя.
- Эй, - с издевкой кричал Сим, широко раскрыв рот, закинув голову
назад, оперев руки на голые бедра, - неужели не найдется среди вас чело-
века, который отважится сразиться с калекой? Молчание.
- Нет? Молчание.
- Значит, я в вас ошибся. Просчитался. Ладно, останусь здесь, пока
солнце не снимет черную стружку с моих костей, и буду вас поносить так,
как вы этого заслуживаете. Ему ответили.
- Я не люблю, когда меня поносят, - крикнул мужской голос. Сим нак-
лонился вперед, забыв об искалеченной ноге. В устье пещеры на третьем
ярусе показался плечистый силач.
- Спускайся, - твердил Сим. - Спускайся, толстяк, прикончи меня. Се-
кунду противник разглядывал Сима из-под насупленных бровей, затем мед-
ленно побрел вниз по тропе. В руках у него не было никакого оружия. В ту
же секунду из всех пещер высунулись головы зрителей предстоящей драмы.
Чужак подошел к Симу.
- Сражаться будем по правилам, если ты их знаешь.
- Узнаю по ходу дела, - ответил Сим. Его ответ понравился противни-
ку, он посмотрел на Сима внимательно, но без неприязни.
- Вот что, - великодушно предложил он, - если ты погибнешь, я приму
твою спутницу под свой кров, и пусть живет без забот, потому что она же-
на доброго воина. Сим быстро кивнул.
- Я готов, - сказал он.
- А правила простые. Руками друг друга не касаемся, наше оружие -
камни. Камни и солнце убьют кого-то из нас. Теперь приступим...
Показался краешек солнца.
- Меня зовут Нхой. - Противник Сима небрежно поднял горсть камней и
взвесил их на ладони.
Сим сделал так же. Он хотел есть. Уже много минут он ничего не ел.
Голод был бичом жителей этой планеты, пустые желудки непрерывно требова-
ли еще и еще пищи. Кровь вяло струилась по жилам, с жарким звоном стуча-
ла в висках, грудная клетка вздымалась, и опадала, и снова порывисто
вздымалась.
- Давай! - закричали триста зрителей со скал. - Давай! - требовали
мужчины, женщины и дети, облепившие уступы. - Ну! Начинайте!
Словно по сигналу взошло солнце. Оно ударило бойцов будто плоским
раскаленным камнем. Они даже качнулись, на обнаженных бедрах и спинах
тотчас выступили капли пота, лица и ребра заблестели, как стеклянные.
Силач переступил с ноги на ногу и поглядел на солнце, как бы не то-
ропясь начинать поединок. Вдруг беззвучно, без малейшего предупреждения,
молниеносным движением указательного и большого пальцев он выстрелил ка-
мень. Снаряд поразил Сима в щеку, он невольно попятился, и дикая боль
ракетой метнулась вверх по раненой ноге и взорвалась в желудке. Он ощу-
тил вкус просочившейся в рот крови.
Нхой хладнокровно продолжал обстрел. Еще три неуловимых движения его
ловких рук, и три маленьких, безобидных по видимости камешка, словно
свистящие птицы, рассекли воздух. Каждый их них нашел и поразил свою
цель - нервные узлы! Один ударил в живот, и все съеденное Симом за пред-
шествующие часы чуть не выскочило наружу. Второй поразил лоб, третий -
шею. Сим рухнул на раскаленный песок. Колени его резко стукнули о твер-
дый грунт. Лицо стало мертвенно бледным, плотно зажмуренные глаза про-
талкивали слезы между горячими подрагивающими веками. Но в падении Сим
успел с отчаянной силой метнуть свою горсть камней!
Они просвистели в воздухе. Один из них, только один, попал в Нхоя.
Прямо в левый глаз. Нхой застонал и закрыл руками изувеченное глазное
яблоко.
У Сима вырвался горький всхлипывающий смешок. Хоть тут ему повезло.
Глаза противника - мера его успеха. Это даст ему... время. "Господи, -
подумал он, борясь со спазмой в желудке, жадно хватая ртом воздух, - жи-
вем в мире времени. Мне бы еще хоть немного, хоть крошечку!"
Окривевший Нхой, шатаясь от боли, обрушил град камней на корчащееся
тело Сима, но меткость ему изменила, и камни либо пролетали мимо, либо
попадали в противника уже на излете, потеряв грозную силу.
Сим заставил себя привстать. Краешком глаза он видел, как Лайт нап-
ряженно глядит на него, тихо выговаривая ободряющие и обнадеживающие
слова. Он купался в собственном поту, будто его окатило ливнем.
Солнце целиком вышло из-за горизонта. Его можно было обонять. Камни
отливали зеркальным блеском, песок зашевелился, забурлил. Во всех концах
долины возникали миражи. Вместо одного бойца перед Симом, готовясь мет-
нуть очередной снаряд, стояли во весь рост десяток Нхоев. Десяток оза-
ренных грозным золотистым сиянием волонтеров вибрировали в лад, как
бронзовые гонги!
Сим лихорадочно дышал. Ноздри его расширялись и слипались, рот жадно
глотал огонь вместо кислорода. Легкие горели, будто факелы из нежной
ткани, пламя пожирало тело. Исторгнутый порами пот тотчас испарялся. Он
чувствовал, как тело сжимается, ссыхается, и мысленно увидел себя таким,
каким был его отец - старым, чахлым, одряхлевшим! Песок... куда он дел-
ся? Есть ли силы двигаться? Да. Земля дыбилась под Симом, но он все-таки
поднялся на ноги. Перестрелки больше не будет.
Он понял это, с трудом разобрав слова, которые доносились сверху, со
скал. Опаленные солнцем зрители кричали, осыпая его насмешками и подбад-
ривая своего воина.
- Стой твердо, Нхой, береги свои силы теперь! Стой прямо, потей! И
Нхой стоял, покачиваясь медленно, словно маятник, подталкиваемый раска-
ленным добела дыханием небес.
- Не двигайся, Нхой, береги сердце, береги силы!
- Испытание, испытание! - повторяли люди вверху. - Испытание солн-
цем.
Самая тяжелая часть поединка... Напрягаясь, Сим глядел на расплываю-
щиеся очертания скал, и ему чудились его родители: отец с убитым лицом и
воспаленными зелеными глазами, мать - седые волосы, будто стелющийся
дым.
За его спиной тонко всхлипнула Лайт. Послышался удар мягкого тела о
песок... Она упала. И нельзя обернуться. На это потребуется усилие, ко-
торое может повергнуть его в пучину боли и тьмы.
У Сима подкосились ноги. "Если я упаду, - подумал он, - останусь
здесь лежать и превращусь в пепел. Так, а где Нхой?" Нхой стоял в нес-
кольких шагах от него, понурый, весь в поту, вид такой, будто на хребет
его обрушился молот.
"Упади, Нхой! Упади! - твердил Сим про себя. - Упади, упади! Упади,
чтобы я мог занять твою обитель!"
Но Нхой не падал. Один за другим из его слабеющей руки на накаленный
песок сыпались камни, зубы Нхоя обнажились, слюна выкипела на губах,
глаза остекленели. А он все не падал. Велика была в нем воля к жизни. Он
держался, словно подвешенный на канате. Сим упал на одно колено.
Торжествующее "Аааа!" отдалось в скалах наверху. Они там знали: это
смерть. Сим вскинул голову с какой-то деревянной, растерянной улыбкой,
словно его поймали на нелепом, дурацком поступке.
- Нет, - убеждал он себя, как во сне, - нет... И снова встал.
Дикая боль превратила его в сплошной гудящий колокол. Все вокруг
звенело, шипело, клокотало. Высоко в горах скатилась лавина - беззвучно,
будто спустился занавес, закрывающий сцену. Тишина, полная тишина, если
не считать этого назойливого гудения. Перед взором Сима стояло уже пол-
сотни Нхоев в кольчугах из пота: глаза искажены мукой, скулы выпирают,
губы растянуты, будто лопнувшая кожура перезрелого плода. Но незримый
канат все еще держал его.
- Ну вот. - Сим с трудом ворочал запекшимся языком между жарко поб-
лескивающими зубами. - Сейчас я упаду, и буду лежать, и видеть сны.
Он произнес это медленно, стараясь продлить удовольствие. Заранее
представил себе, как это будет. Как именно он все это проведет. Уж он
постарается в точности выполнить программу. Сим поднял голову - прове-
рил, наблюдают ли за ним зрители. Они исчезли!
Солнце прогнало их. Всех, кроме одного-двух, самых упорных. Сим пь-
яно рассмеялся и стал смотреть, как на его онемевших руках выступают
капли пота, срываются, летят вниз и, не долетев до песка, испаряются.
Нхой упал.
Незримый канат лопнул. Нхой рухнул плашмя на живот, изо рта у него
выскочил сгусток крови. Закатившиеся глаза безумно сверкали глухими бел-
ками.
Упал Нхой. И вместе с ним упали все пятьдесят его призрачных двойни-
ков.
Над долиной гудели и пели ветры, и глазам Сима представилось голубое
озеро с голубой рекой, и белые домики вдоль реки, и люди - кто входил
или выходил из дома, кто гулял среди высоких зеленых деревьев. Деревья
на берегу реки-миража были в семь раз больше человеческого роста.
- Вот теперь, - сказал себе, наконец, Сим, - теперь я могу падать.
Прямо.. в это... озеро. Он упал ничком.
Но что это такое? Чьи-то руки поспешно подхватили его, подняли и
стремительно понесли, держа высоко в ненасытном воздухе, будто пылающий
на ветру факел.
"Это и есть смерть?" - удивился Сим и канул в кромешный мрак. Его
привели в себя струи холодной воды, которой ему плескали в лицо. Он не-
решительно открыл глаза. Лайт, положив его голову себе на колени, береж-
но кормила его. Сим было голоден и измучен, но все мгновенно заслонил
страх. Превозмогая слабость, он приподнялся: над ним были своды какой-то
незнакомой пещеры.
- Сколько времени прошло? - строго спросил он.
- День еще не кончился. Лежи спокойно, - сказала она.
- День не кончился! Она радостно кивнула.
- Ты не потерял ни одного дня жизни. Это пещера Нхоя. Нас защищают
черные скалы. Мы проживем три лишних дня. Доволен? Ложись.
- Нхой умер? - Он откинулся на спину, напряженно дыша, сердце отча-
янно колотилось в ребра. Но вот постепенно Сим отдышался. - Я победил,
победил, - прошептал он.
- Нхой умер. И мы чуть не погибли. Нас подобрали в последнюю минуту.
Он принялся жадно есть.
- Нельзя терять ни минуты. Мы должны набраться сил. Моя нога... Он
поглядел на ногу, ощупал ее. Она была обмотана длинными желтыми стебля-
ми, боль совсем исчезла. Вот и теперь, можно сказать на глазах, лихора-
дочный ток крови вовсю работал, продолжая свое исцеляющее действие под
повязкой. "До заката нога должна быть здорова, - сказал он себе. - Долж-
на".
Сим встал и, прихрамывая, начал ходить взад-вперед, будто пойманный
зверь. Он ощутил взгляд Лайт, но не мог заставить себя ответить на него.
В конце-концов все-таки обернулся. Однако она заговорила первая.
- Ты хочешь идти дальше к кораблю? - мягко спросила Лайт. - Сегодня
вечером? Как только зайдет солнце? Он набрал в легкие воздух, потом вы-
дохнул.
- Да.
- А до завтра подождать нельзя?
- Нет.
- Тогда я иду с тобой.
- Нет!
- Если начну отставать, не жди меня. Здесь мне все равно не жизнь.
Долго и пристально они смотрели друг на друга. Он безнадежно пожал
плечами. - Ладно. Я знаю, тебя не отговорить. Пойдем вместе.
Они ожидали в устье своей новой обители. Наступил закат. Камни нас-
только остыли, что по ним можно было ходить. Вот-вот придет пора выска-
кивать наружу и бежать к далекому, отливающему металлическим блеском
зернышку на горе.
Скоро пойдут дожди. Сим представлял себе картины, которые не раз
наблюдал: как ливень собирается в ручьи, а ручьи образуют реки, каждую
ночь пробивающие новые русла. Сегодня река течет на север, завтра - на
северо-восток, на третью ночь - строго на запад. Могучие потоки без кон-
ца бороздили долину шрамами. Старые русла заполнялись обвалами. Следую-
щий день рождал новые. Реки, их направление - вот о чем он много часов
думал снова и снова. Ведь очень может быть, что... Ладно, время покажет.
Сим заметил, что здесь и пульс реже и все жизненные процессы замед-
лились. Это особая горная порода защищала их от солнечной радиации. Ко-
нечно, ток жизни и тут оставался стремительным, но не настолько.
- Пора, Сим! - крикнула Лайт. Они побежали. Бежали в промежутке меж-
ду двумя смертями - испепеляющей и леденящей. Бежали вместе от скал к
манящему кораблю. Никогда в жизни они так не бегали. Настойчиво, упорно
их бегущие ноги стучали по широким каменным плитам вниз по склонам,
вверх по склонам и дальше - вперед, вперед... Воздух царапал их легкие,
как наждаком. Черные скалы безвозвратно ушли назад. Они не ели на бегу.
Оба еще в пещере наелись вдоволь, чтобы сберечь время. Теперь только бе-
жать: выбросить вверх ногу, мах назад согнутой в локте рукой, мышцы пре-
дельно напряжены, рот жадно пьет воздух, который из жгучего стал освежа-
ющим.
- Они глядят на нас.
Сквозь стук сердца слух его уловил прерывающийся голос Лайт. Кто
глядит?.. А, конечно, скальное племя. Когда в последний раз происходила
подобная гонка? Тысячу, десять тысяч дней назад? Сколько времени прошло
с тех пор, как кто-то, решив попытать счастья, мчался во весь опор, про-
вожаемый взглядами целого народа, сквозь овраги и через студеную равни-
ну? Может быть, влюбленные на минуту забыли о смехе и пристально смотрят
на две крохотные точки, на мужчину и женщину, что бегут навстречу своей
судьбе? Может быть, дети, уписывая спелые плоды, оторвались от игр, что-
бы посмотреть на эту гонку со временем? Может быть, Дайнк еще жив и, щу-
ря тускнеющие глаза под насупленными бровями, скрипучим, дрожащим голо-
сом кричит что-то ободряющее и машет скрюченной рукой? Может быть, их
осыпают насмешками? Называют глупцами, болванами? И звучит ли в язви-
тельном хоре хоть один голос, желающий им удачи, надеющийся, что они
достигнут корабля?
Сим глянул на небо, уже тронутое приближающейся ночью. Из ничего
возникли облака, и пелена дождя пересекла ущелье в двухстах ярдах перед
ними. Молнии били в вершины вдали, в смятенном воздухе распространился
резкий запах озона.
- Полпути, - выдохнул Сим и увидел, как Лайт, повернув лицо, с тос-
кой глядит на все, что они оставляли позади. - Теперь решай, если возв-
ращаться, еще есть время. Через минуту...
В горах прорычал гром. Где-то вверху родился маленький обвал, кото-
рый уже могучей лавиной рухнул в глубокую расщелину. Капли дождя покрыли
пупырышками гладкую белую кожу Лайт. В одну минуту волосы ее стали влаж-
ными и блестящими.
- Поздно, - перекричала она хлесткий стук собственных босых ног. -
Теперь осталось только бежать вперед!
Да, в самом деле поздно. Сим прикинул расстояние и убедился, что
возврата нет.
Ногам больно... Он побежал медленнее. Вдруг подул ветер. Холодный,
пронизывающий. Но так Лак он дул сзади, то больше помогал, чем мешал бе-
жать. "Добрый знак?", - спросил себр Сим. Нет. Потому что с каждой мину-
той становилось все яснее, как плохо он угадал расстояние. Время тает, а
до корабля еще так далеко. Он ничего не сказал, но бессильная злоба на
немощность собственных мышц, вылилась жгучими слезами.
Сим знал, что Лайт думает так же, как он. Но она летела вперед белой
птицей, словно и не касаясь земли. Он слышал ее дыхание - воздух входил
в ее горло, будто острый кинжал в ножны.
Мрак захватил полнеба. Первые звезды проглянули между длинными пря-
дями черных туч. Молния прочертила дорожку на гребне прямо перед ними.
Гроза обрушилась на них стеной ливня и электрических разрядов.
Они скользили и спотыкались на мшистых камнях. Лайт упала, у нее
вырвался гневный возглас, она поспешила подняться на ноги. Тело ее было
в ссадинах и потеках грязи. Ливень хлестал ее.
Рыдание неба обрушилось на Сима. Струи дождя залили глаза, ручейки
побежали вниз по спине, и он тоже готов был рыдать. Лайт упала и оста-
лась лежать. Она с трудом дышала, ее била дрожь. Он поднял ее, поставил
на ноги.
- Беги, Лайт, прошу тебя, беги!
- Оставь меня, Сим. Ступай, живей! - Она чуть не захлебнулась дож-
дем. Всюду была вода. - Не трудись впустую. Беги без меня.
Он стоял, скованный холодом и бессилием, мысли его иссякали, огонек
надежды готов был угаснуть. Кругом только мрак, холодные плети падающей
воды и отчаяние...
- Тогда пойдем, - сказал он. - Будем идти и отдыхать. Они пошли мед-
ленно, не торопясь, будто дети на прогулке. Овраг перед ними до краев
заполнился потоком, и вода с торопливым бурлящим звуком устремилась к
горизонту. Сим что-то крикнул. Увлекая за собой Лайт, он опять побежал.
- Новое русло! - Он показал рукой. - Каждый день дождь прокладывает
новое русло. За мной, Лайт!
Он наклонился над водой и нырнул, не выпуская руки Лайт. Поток нес
их, как щепки. Они силились держать головы над водой, чтобы не захлеб-
нуться. Берега быстро убегали назад. С бешеной силой стискивая пальцы
Лайт, Сим чувствовал, как стремнина бросает и кружит его, видел, как
сверкают молнии в высоте, и в душе его родилась новая исступленная на-
дежда. Бежать дальше нельзя - что ж, тогда вода поработает на них!
Бурная хватка новой недолговечной реки колотила Сима и Лайт о камня,
распарывала плечи, сдирала кожу с ног.
- Сюда! - Голос Сима перекрыл раскат грома. Лихорадочно загребая ру-
кой, он поплыл к противоположной стороне оврага. Гора, на которой лежит
корабль, прямо перед ними. Нельзя допустить, чтобы их пронесло мимо. Они
упорно сражались с неистовой влагой, я их прибило к нужному берегу. Сим
подпрыгнул, поймал руками нависший камень, ногами стиснул Лайт и медлен-
но подтянулся вверх.
Гроза прекратилась так же быстро, как началась. Молнии потухли.
Дождь перестал. Тучи растаяли и растворились в небе. Ветер еще пошептал
и смолк.
- Корабль! - Лайт лежала на земле. - Корабль, Сим. Это та самая го-
ра.
А к ним уже подкрадывалась стужа. Смертная стужа. Борясь с изнеможе-
нием, они побрели вверх по склону. Холод лизал их тело, ядом проникал в
артерии, сковывая конечности.
Впереди в ореоле блеска лежал свежеомытый корабль. Это было как сон.
Сим не мог поверить, что до него так близко.
Землю стал обволакивать лед. Они скользили и без конца падали. Река
позади них превратилась в твердую бело-голубую холодную змею. Твердыми
дробинками откуда-то прилетело несколько замешкавшихся капель Дойдя.
Сим всем телом привалился к обшивке корабля. Он чувствовал, трогал
его! Слух уловил судорожное всхлипывание Лайт. Металл, корабль - вот он,
вот он! Сколько еще человек касались его за много долгих дней? Он и Лайт
дошли до цели!
Вдруг, словно в них просочился ночной воздух, по его жилам разлился
холод.
А где же вход?
Ты бежишь, ты плывешь, ты чуть не тонешь. Клянешь все на свете, об-
ливаешься потом, напрягаешь последние силы, и вот, наконец, добрался до
горы, поднялся на нее, стучишь кулаками по металлу, кричишь нуг радости
и... И не можешь найти входа.
Так, надо взять себя в руки. "Медленно, однако не слишком медленное"
-сказал он себе, - обойди кругом весь корабль". Его испытующие пальцы
скользили по металлу, настолько холодному, что влажная кожа грозила при-
мерзнуть к обшивке. Теперь вдоль противоположной стены... Лайт шла рядом
с ним. Студеные длани мороза сжимались все крепче. Вход.
Металл. Холодный, неподатливый. Узкая щель по краю люка. Отбросив
осторожность. Сим принялся колотить по нему. Холод пронизывал до костей.
Пальцы онемели, глазные яблоки начали коченеть. Он колотил то здесь, то
там и кричал металлической дверце:
- Откройся! Отмойся!
На минуту Сим потерял равновесие. Что-то подалось под его рукой...
Щелчок!
Шумно вздохнул воздушный шлюз. Шурша металлом по резиновой проклад-
ке, дверца мягко отворилась и ушла во мрак.
Сим увидел, как Лайт метнулась вперед, рывком поднесла руки к горлу
и нырнула в тесную, полную света кабину. Не помня себя, он шагнул следом
за ней.
Люк воздушного шлюза закрылся, отрезая путь назад. Он задыхался.
Сердце билось все медленнее, будто хотело остановиться. Они были заточе-
ны внутри корабля. Судорожно ловя ртом воздух. Сим упал на колени.
Тот самый корабль, к которому он пришел за спасением, теперь тормо-
зил биение его сердца, омрачал сознание, чем-то отравлял его. С каким-то
смутным, угасающим чувством томительного страха Сим понял, что умирает.
Чернота.
Словно в тумане Сим ощущал, как идет время, как сознание силится
принудить сердце биться быстрей, быстрей... И заставить глаза видеть яс-
но. Но сок жизни медленно протекал по усмиренным сосудам, и он слышал
тягучий ритм пульса - тук... пауза, тук... пауза, тук...
Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, даже пальцем. Требовалось
неимоверное усилие, чтобы поднять каменный груз век. И совсем невозможно
повернуть голову, взглянуть на лежащую рядом Лайт.
Словно вдалеке слышалось ее неровное дыхание. Так раненая птица шур-
шит сухими, смятыми перьями. Хотя Лайт была совсем близко и он угадывал
ее тепло, казалось, их разделяет непомерная даль.
"Я остываю! - думал он. - Уж не смерть ли это? Вялое течение крови,
тихое биение сердца, холод во всем теле, тягучий ход мысли..."
Глядя на потолок корабля, он пытался разгадать это сложное сплетение
трубок и приспособлений. Постепенно в мозгу рождалось представление о
том, как устроен корабль, как он действует. В каком-то медленном прозре-
нии он постигал смысл предметов, на которые переходил его взгляд. Не
сразу. Не сразу.
Вот этот прибор с белой поблескивающей шкалой. Его назначение?
Сим решал задачу с натугой, словно человек под водой. Люди пользова-
лись этим прибором. Касались его. Чинили. Устанавливали. Вообразили, а
уже потом сделали его, установили, наладили, трогали, пользовались им. В
приборе было как бы заложено определенное воспоминание, самый облик его,
будто образ из сновидения, говорил Симу, как изготовляли эту шкалу и для
чего она служит. Рассматривая любой предмет, он прямо из него извлекал
нужное знание. Словно некая частица его ума обволакивала предмет, анато-
мировала и проникала в его суть. Этот прибор предназначен измерять вре-
мя! Миллионы часов времени!
Но как же так?.. Глаза Сима расширились, озарились жарким блеском.
Разве есть люди, которым нужен такой прибор? Кровь стучала в висках, в
глазах помутилось. Он зажмурился. Ему стало страшно. День был на исходе.
"Как же так, - думал он, - жизнь уходит, а я лежу. Лежу и не могу дви-
нуться. Молодость скоро кончится. Сколько времени еще пройдет, прежде
чем я смогу двигаться?"
Через окошко иллюминатора он видел, как проходит ночь, наступает но-
вый день и опять воцаряется ночь. В небе зябко мерцали звезды.
"Еще четыре-пять дней, и я стану совсем дряхлым и немощным, - думал
Сим. - Корабль не дает мне пошевельнуться. Лучше бы я оставался в родной
пещере и там сполна насладился назначенной мне короткой жизнью. Чего я
достиг тем, что пробился сюда? Сколько рассветов и закатов проходит по-
напрасну. Лайт рядом со мной, а я даже не могу ее коснуться ".
Бред. Сознание куда-то вознеслось. Мысли метались в металлических
отсеках корабля. Он чувствовал острый запах металла. Чувствовал, как
ночью обшивка напрягается, днем опять расслабляется. Рассвет. Уже новый
рассвет!
"Сегодня я достиг бы полной возмужалости". Он стиснул зубы. "Я дол-
жен встать. Должен двигаться. Извлечь ту радость, какую может дать мне
эта пора моей жизни".
Но он лежал неподвижно. Чувствовал, как сердце медленно перекачивает
кровь из камеры в камеру и дальше через все его недвижимое тело, как она
очищается в мерно вздымающихся и опускающихся легких.
Корабль нагрелся. Щелкнуло незримое устройство, и воздух автомати-
чески охладился. Управляемый сквозняк охладил кабину. Снова ночь. И еще
один день. Четыре дня жизни прошло, а он все лежит. Сим не пытался бо-
роться. Ни к чему. Его жизнь истекла. Его больше не тянуло повернуть го-
лову. Он не хотел увидеть Лайт - такое же изуродованное лицо, какое было
у его матери: веки словно серые хлопья пепла, глаза как шершавый зернис-
тый металл, щеки будто потрескавшиеся камни. Не хотел увидеть шею, похо-
жую на жухлые плети желтой травы, руки, подобные дыму над угасающим
костром, иссохшие груди, жесткие, растрепанные волосы цвета вчерашней
сорной травы.
А сам-то он? Как он выглядит? Отвислая челюсть, ввалившиеся глаза,
иссеченный старостью лоб?..
Он почувствовал, что к нему возвращаются силы. Сердце билось невооб-
разимо медленно. Сто ударов в минуту. Не может быть. А это спокойствие,
хладнокровие, умиротворенность...
Голова сама наклонилась вбок. Сим вытаращил глаза. Глядя на Лайт, он
удивленно вскрикнул. Она была молода и прекрасна.
Лайт смотрела на него, у нее не было сил говорить. Глаза ее были
словно кружочки серебра, лебединая шея - будто рука ребенка. Волосы Лайт
были точно нежное голубое пламя, питаемое ее хрупкой плотью.
Прошло четыре дня, а она все еще молода... Нет, моложе, чем была,
когда они проникли в корабль. Она совсем юная! Он не верил глазам. Нако-
нец она заговорила:
- Сколько еще это продлится?
- Не знаю, - осторожно ответил он.
- Мы еще молоды.
- Корабль. Мы ограждены его обшивкой. Металл не пропускает солнце и
лучи, которые нас старят. Она отвела глаза, размышляя.
- Значит, если мы будем здесь...
- То останемся молодыми.
- Еще шесть дней? Четырнадцать? Двадцать?
- Может быть, даже больше. Она примолкла. Потом после долгого пере-
рыва сказала:
- Сим?
- Да.
- Давай останемся здесь. Не будем возвращаться. Если мы теперь вер-
немся, ты ведь знаешь, что с нами случится?
- Я не уверен.
- Мы опять начнем стариться, разве нет? Он отвернулся. Посмотрел на
часы с ползущей стрелкой.
- Да. Мы состаримся.
- А вдруг мы состаримся... сразу. Может быть, когда выйдем из кораб-
ля, переход окажется слишком резким?
- Может быть.
Снова молчание. Сим сделал несколько движений, разминая руки и ноги.
Ему страшно хотелось есть.
- Остальные ждут, - сказал он. Ответные слова Лайт заставили его ах-
нуть.
- Остальные умерли, - сказала она. - Или умрут через несколько ча-
сов. Все, кого мы знали, уже старики.
Сим попытался представить себе их стариками. Его сестренка Дак -
дряхлая, сгорбленная временем... Он тряхнул головой, прогоняя видение.
- Допустим, они умерли, - сказал он. - Но ведь родились другие.
- Люди, которых мы даже не знаем.
- И все-таки люди нашего племени, - ответил он. - Люди, которые бу-
дут жить только восемь дней или одиннадцать дней, если мы им не поможем.
- Но мы молоды, Сим! И можем оставаться молодыми! Лучше не слушать
ее. Слишком заманчиво то, о чем она говорит. Остаться здесь. Жить.
- Мы и так прожили больше других, - сказал он. - Мне нужны работни-
ки. Люди, которые могли бы наладить корабль. Сейчас мы с тобой оба вста-
нем, найдем какую-нибудь пищу, поедим и проверим, в каком он состоянии.
Один я боюсь его налаживать. Уж очень он большой. Нужна помощь.
- Но тогда надо бежать весь этот путь обратно!
- Знаю. - Он медленно приподнялся на локтях. - Но я это сделаю.
- А как ты приведешь сюда людей?
- Мы воспользуемся рекой.
- Если русло осталось прежним. Оно могло сместиться.
- Дождемся, пока не появится подходящее для нас. Я должен вернуться,
Лайт. Сын Дайнка ждет меня, моя сестра, твой брат - они состарились, го-
товятся умереть и ждут вестей от нас...
После долгой паузы он услышал, как Лайт устало подвигается к нему.
Она положила голову ему на грудь и с закрытыми глазами погладила его РУ-
КУ.
- Прости. Извини меня. Ты должен вернуться. Я глупая эгоистка. Он
неловко коснулся ее щеки.
- Ты человек. Я понимаю тебя. Не нужно извиняться. Они нашли пищу.
Потом прошли по кораблю. Он был пуст. Только в пилотской кабине лежали
останки человека, который, вероятно, был командиром корабля. Остальные,
видимо, выбросились в космос в спасательных капсулах. Командир, сидя
один у пульта управления, посадил корабль на горе, неподалеку от других
упавших и разбившихся кораблей. То, что корабль оказался на возвышенном
месте, сохранило его от бурных потоков. Командир умер вскоре после по-
садки - наверно, сердце не выдержало. И остался корабль лежать здесь,
почти в пределах досягаемости для спасшихся, целый и невредимый, но по-
терявший способность двигаться - на сколько тысяч дней? Если бы командир
не погиб, жизнь предков Сима и Лайта могла бы сложиться совсем иначе.
Размышляя об этом. Сим уловил далекий зловещий отголосок войны. Чем кон-
чилась эта война миров? Какая планета победила? Или обе проиграли и не-
кому было разыскивать уцелевших? На чьей стороне была правда? Кем был их
враг? Принадлежал ли народ Сима к правым или неправым? Выть может, это
так и останется неизвестным.
Скорей, скорей, изучить корабль. Он совсем не знал его устройства,
но все постигал, идя по переходам и поглаживая механизмы. Да, нужен
только экипаж. Один человек не справится с этой махиной. Он коснулся ка-
кой-то штуковины. И отдернул руку, словно обжегся.
- Лайт!
- Что это!
Он снова коснулся машины, погладил ее дрожащими руками, и на глазах
у него выступили слезы, рот сперва открылся, потом опять закрылся... С
глубокой нежностью Сим оглядел машину, наконец повернулся к Лайт.
- С этой штукой... - тихо, будто не веря себе, молвил он, - с этой
штукой я... я могу...
- Что, Сим?
Он вложил руку в какую-то чашу с рычагом внутри. Через иллюминатор
впереди были видны далекие скалы.
- Кажется, мы боялись, что придется очень долго ждать, пока к горе
опять подойдет река? - спросил он с торжеством в голосе.
- Да, Сим, но...
- Река будет. И я вернусь, вернусь сегодня же вечером! И приведу с
собой людей. Пятьсот человек! Потому что с этой машиной я могу пробить
русло до самых скал, и по этому руслу хлынет поток, который надежно и
быстро доставит сюда меня и других! - Он потер бочковидное тело машины.
- Как только я ее коснулся, меня сразу осенило, что это за штука и как
она действует! Гляди! Он нажал рычаг.
С жутким воем от корабля протянулся вперед луч раскаленного пламени.
Старательно, методично. Сим принялся высекать лучом русло для утрен-
него ливневом потока. Луч жадно вгрызался в камень.
Сим решил один бежать к скалам. Лайт останется в корабле на случай
какой-нибудь неудачи. На первый взгляд путь до скал казался непреодоли-
мым. Не будет стремительной реки, которая быстро понесет его к цели,
позволяя выиграть время. Придется всю дорогу бежать, но ведь солнце пе-
рехватит его, застигнет прежде, чем он достигнет укрытия.
- Остается одно: отправиться до восхода.
- Но ты сразу замерзнешь, Сим.
- Гляди.
Он изменил наводку машины, которая только что закончила прокладывать
борозду в каменном ложе долины. Чуть приподнял гладкое дуло, нажал рычаг
и закрепил его. Язык пламени протянулся в сторону скал. Сим подкрутил,
верньер дальности и сфокусировал пламя так, что оно обрывалось в трех
милях от машины. Готово. Он повернулся к Лайт.
- Я не понимаю, - сказала она. Сим открыл люк воздушного шлюза.
- Мороз лютый, и до рассвета еще полчаса. Но я побегу вдоль пламени,
достаточно близко. Жарко не будет, но для поддержания жизни тепла хва-
тит.
- Мне это не кажется надежным, - возразила Лайт.
- А что надежно в этом мире? - Он подался вперед. - Зато у меня бу-
дет лишних полчаса в запасе. И я успею добраться до скал.
- А если машина откажет, пока ты будешь бежать рядом с лучом?
- Об этом лучше не думать, - сказал Сим. Миг, и он уже снаружи - и
попятился назад, как если бы его ударили в живот. Казалось, сердце сей-
час взорвется. Среда родной планеты снова взвинтила его жизненный ритм.
Сим почувствовал, как учащается пульс и кровь клокочет в сосудах.
Ночь была холодна, как смерть. Гудящий тепловой луч, проверенный,
обогревающий, протянулся от корабля через долину. Сим бежал вдоль него
совсем близко. Один неверный шаг, и...
- Я вернусь, - крикнул он Лайт. Бок о бок с лучом света он исчез
вдали.
Утром пещерный люд увидел длинный перст оранжевого накала и парящее
вдоль него таинственное беловатое видение. Толпа бормотала, ужасалась,
благоговейно ахала.
Когда же Сим, наконец, достиг скал своего детства, он увидел скопище
совершенно чужих людей. Ни одного знакомого лица. Тут же он сообразил,
как нелепо было ожидать другого. Один старик подозрительно рассматривал
его.
- Кто ты? - крикнул он. - Ты пришел с чужих скал? Как твое имя?
- Я Сим, сын Сима!
- Сим! - пронзительно вскрикнула старая женщина, которая стояла на
утесе вверху. Она заковыляла вниз по каменной дорожке. - Сим, Сим, неу-
жели это ты? Он смотрел на нее в полном замешательстве.
- Но я вас не знаю, - пробормотал он.
- Сим, ты меня не узнаешь? О Сим, это же я, Дак!
У него все сжалось в груди. Женщина упала в его объятия. Эта трясу-
щаяся, полуслепая старуха - его сестра.
Вверху показалось еще одно лицо. Лицо старика, свирепое, угрюмое.
Злобно рыча, он глядел на Сима.
- Гоните его отсюда! - закричал старик. - Он из вражеского стана. Он
жил в чужих скалах! Он до сих пор молодой! Кто уходил туда, тому не мес-
то среди нас! Предатель!" Вниз по склону запрыгал тяжелый камень. Сим
отпрянул в сторону, увлекая сестру с собой. Толпа взревела. Потрясая ку-
лаками, все кинулись к Симу.
- Смерть ему, смерть! - бесновался незнакомый Симу старик.
- Стойте! - Сим выбросил вперед обе руки. - Я пришел с корабля!
- С корабля?
Толпа замедлила шаг. Прижавшись к Симу, Дак смотрела на его молодое
лицо и поражалась, какое оно гладкое.
- Убейте его, убейте, убейте! - прокаркал старик и взялся за новый
камень.
- Я продлю вашу жизнь на десять, двадцать, тридцать дней! Они оста-
новились. Раскрытые рты, неверящие глаза...
- Тридцать дней? - эхом отдавалось в толпе. - Как?
- Идемте со мной к кораблю. Внутри него человек может жить почти
вечно!
Старик поднял над головой камень, но, сраженный апоплексическим уда-
ром, хрипя скатился по склону вниз, к самым ногам Сима.
Сим нагнулся, пристально разглядывая морщинистое лицо, холодные
мертвые глаза, вяло оскаленный рот, иссохшее недвижимое тело.
- Кайон!
- Да, - произнес за его спиной странный, скрипучий голос Дак. - Твой
враг. Кайон.
В ту ночь двести человек вышли в путь к кораблю. Вода устремилась по
новому руслу. Сто человек утонули, затерялись в студеной ночи. Остальные
вместе с Симом дошли до корабля. Лайт ждала их и распахнула металличес-
кий люк. Шли недели. Люди в корабле упорно трудились, постигая разные
механизмы и их действие. И вот, наконец, двадцать пять человек встали по
местам внутри корабля. Теперь в далекий путь! Сим взялся за рычаги уп-
равления.
Подошла Лайт, сонно протирая глаза, села на пол подле него и положи-
ла голову ему на колено.
- Мне снился сон, - заговорила она, глядя куда-то вдаль. - Мне сни-
лось, будто я жила в пещере, в горах, на студеной и жаркой планете, где
люди старились и умирали за восемь дней.
- Нелепый сон, - сказал Сим. - Люди не могли бы жить в таком кошма-
ре. Забудь про это. Сон твой кончился. Он мягко нажал рычаги. Корабль
поднялся и ушел в космос. Сим был прав. Кошмар, наконец, кончился.
РЭИ БРЭДБЕРИ
РЖАВЧИНА
- Садитесь, молодой человек, - сказал полковник.
- Благодарю вас, - вошедший сел.
- Я слыхал о вас кое-что, - заговорил дружеским тоном полковник. - В
сущности, ничего особенного. Говорят, что вы нервничаете и что вам ниче-
го не удается. Я слышу это уже несколько месяцев и теперь решил погово-
рить с вами. Я думал также о том, не захочется ли вам переменить место
службы. Может быть, вы хотите уехать за море и служить в какомнибудь
дальнем военном округе? Не надоело ли вам работать в канцелярии? Может
быть, вам хочется на фронт?
- Кажется нет, - ответил молодой сержант.
- Так чего вы, собственно, хотите? Сержант пожал плечами и поглядел
на свои руки.
- Я хочу жить без войн. Хочу узнать, что за ночь каким-то образом
пушки во всем мире превратились в ржавчину, что бактерии в оболочках
бомб стали безвредными, что танки провалились сквозь шоссе и, подобно
доисторическим чудовищам, лежат в ямах, заполненных асфальтом. Вот мое
желание.
- Это естественное желание каждого из нас, - произнес полковник. -
Но сейчас оставьте эти идеалистические разговоры и скажите нам, куда мы
должны вас послать. Можете выбрать западный или северный округ. - Он
постучал пальцем по карте, разложенной на столе.
Сержант продолжал говорить, шевеля руками, приподнимая их и разгля-
дывая пальцы:
- Что делали бы вы, начальство, что делали бы мы, солдаты, что делал
бы весь мир, если бы все мы завтра проснулись и пушки стали бы ненужны-
ми?
Полковнику было теперь ясно, что с сержантом нужно обращаться осто-
рожно. Он спокойно улыбнулся.
- Это интересный вопрос. Я люблю поболтать о таких теориях. Помоему,
тогда возникла бы настоящая паника. Каждый народ подумал бы, что он один
во всем мире лишился оружия, и обвинил бы в этом несчастье своих врагов.
Начались бы массовые самоубийства, акции мгновенно упали бы, разыгралось
бы множество трагедий.
- А потом? - спросил сержант. - Потом, когда все поняли бы, что это
правда, что оружия нет больше ни у кого, что больше никого не нужно бо-
яться, что все мы равны и можем начать жизнь заново... Что было бы тог-
да?
- Все принялись бы опять поскорее вооружаться.
- А если бы им можно было в этом помешать?
- Тогда стали бы драться кулаками. На границах сходились бы толпы
людей, вооруженных боксерскими перчатками со стальными вкладками; отни-
мите у них перчатки, и они пустят в ход ногти и зубы, и ноги. Запретите
им и это, и они станут плевать друг в друга. А если вырезать им языки и
заткнуть рты, они наполнят воздух такой ненавистью, что птицы попадают
мертвыми с телеграфных проводов и все мухи и комары осыплются на землю.
- Значит вы думаете, что в этом вообще не было бы смысла? - продол-
жал сержант.
- Конечно, не было бы! Ведь это все равно, чете черепаху вытащить из
панциря. Цивилизация задохнулась бы и умерла от шока. Молодой человек
покачал головой.
- Вы просто хотите убедить себя и меня, ведь работа у вас спокойная
и удобная.
- Пусть даже это на девяносто процентов цинизм и только на десять -
разумная оценка положения. Бросьте вы свою ржавчину и забудьте о ней.
Сержант быстро поднял голову.
- Откуда вы знаете, что она у меня есть?
- Что у вас есть?
- Ну, эта ржавчина.
- О чем вы говорите?
- Вы знаете, что я могу это сделать. Если бы я захотел, я мог бы на-
чать сегодня же. Полковник засмеялся:
- Я думаю, вы шутите?
- Нет, я говорю вполне серьезно. Я давно уже хотел поговорить с ва-
ми. Я рад, что вы сами позвали меня. Я работаю над этим изобретением уже
довольно давно. Мечтал о нем целые годы. Оно основано на строении опре-
деленных атомов. Если бы вы изучали их, вы бы знали, что атомы оружейной
стали расположены в определенном порядке. Я искал фактор, который нару-
шил бы их равновесие. Может быть, вы знаете, что я изучал физику и ме-
таллургию... Мне пришло в голову, что в воздухе всегда присутствует ве-
щество, вызывающее ржавчину: водяной пар. Нужно было найти способ вызы-
вать у стали "нервный шок". И тогда водяные пары принялись бы за свое
дело. Разумеется, я имею в виду не всякий металлический предмет. Наша
цивилизация основана на стали, и большинство ее творений мне не хотелось
бы разрушать. Я хотел бы вывести из строя пушки, ружья, снаряды, танки,
боевые самолеты, военные корабли. Если бы понадобилось, я бы заставил
свой прибор действовать на медь, бронзу, алюминий. Попросту прошел бы
около любого оружия, и этого было бы довольно, чтобы оно рассыпалось в
прах.
Полковник наклонился над столом и некоторое время разглядывал сер-
жанта. Потом вынул из кармана авторучку с колпачком из ружейного патрона
и начал заполнять бланк.
- Я хочу, чтобы сегодня после полудня вы сходили к доктору Мэтьюзу.
Пусть он обследует вас. Я не хочу сказать, что вы серьезно больны, но
мне кажется, что врачебная помощь вам необходима.
- Вы думаете, я обманываю вас, - произнес сержант. - Нет, я говорю
правду. Мой прибор так мал, что поместился бы в спичечной коробке. Ради-
ус его действия - девятьсот миль. Я мог бы вам настроить его на опреде-
ленный вид стали и за несколько дней объехать всю Америку. Остальные го-
сударства не могли бы воспользоваться этим, так как я уничтожил бы любую
военную технику, посланную против нас. Потом я уехал бы в Европу. За
один месяц я избавил бы мир от страшилища войны. Не знаю в точности, как
мне удалось это изобретение. Оно просто невероятно. Совершенно так же
невероятно, как атомная бомба. Вот уже месяц я жду и размышляю. Я тоже
думал о том, что случится, если сорвать панцирь с черепахи, как вы выра-
зились. А теперь я решился. Беседа с вами помогла мне выяснить все, что
нужно. Когда-то никто не представлял себе летательных машин, никто не
думал, что атом может быть губительным оружием, и многие сомневаются в
том, что когда-нибудь на земле воцарится мир. Но мир воцарится, уверяю
вас.
- Этот бланк вы отдадите доктору Мэтьюзу, - подчеркнуто произнес
полковник. Сержант встал.
- Значит, вы не отправите меня в другой военный округ?
- Нет, пока нет. Пусть решает доктор Мэтьюз.
- Я уже решил, - сказал молодой человек. - Через несколько минут я
уйду из лагеря. У меня отпускная. Спасибо за то, что вы потратили на ме-
ня столько драгоценного времени.
- Послушайте, сержант, не принимайте этого так близко к сердцу. Вам
не нужно уходить. Никто вас не обидит.
- Это верно, потому что никто мне не поверит. Прощайте. - Сержант
открыл дверь канцелярии и вышел.
Дверь закрылась, и полковник остался один. С минуту он стоял в нере-
шительности. Потом вздохнул и провел ладонью по лицу. Зазвонил телефон.
Полковник рассеянно взял трубку.
- Это вы, доктор? Я хочу поговорить с вами. Да, я послал его к вам.
Посмотрите, в чем тут дело, почему он так ведет себя. Как вы думаете,
доктор? Вероятно, ему нужно немного отдохнуть, у него странные иллюзии.
Да, да, неприятно. По-моему, сказались шестнадцать лет войны. Голос в
трубке отвечал ему. Полковник слушал и кивал головой.
- Минутку, я запишу... - Он поискал свою авторучку. - Подождите у
телефона, пожалуйста. Я ищу кое-что... Он ощупал карманы.
- Ручка только что была тут. Подождите... Он отложил трубку, оглядел
стол, посмотрел в ящик. Потом окаменел. Медленно сунул руку в карман и
пошарил в нем. Двумя пальцами вытащил щепотку чего-то. На промокательную
бумагу на столе высыпалось немного желтовато-красной ржавчины.
Некоторое время полковник сидел, глядя перед собой. Потом взял теле-
фонную трубку.
- Мэтьюз, - сказал он, - положите трубку. - Он услышал щелчок и наб-
рал другой номер. - Алло, часовой! Каждую минуту мимо вас может пройти
человек, которого вы, наверное, знаете: Холлис. Остановите его. Если по-
надобится, застрелите его, ни о чем не спрашивая, убейте этого негодяя,
поняли? Говорит полковник. Да... убейте его... вы слышите?
- Но... простите... - возразил удивленный голос на другом конце про-
вода, - я не могу... просто не могу!
- Что вы хотите сказать, черт побори? Как так не можете?
- Потому что... - голос прервался. В трубке слышалось взволнованное
дыхание часового. Полковник потряс трубкой.
- Внимание, к оружию!
- Я никого не смогу застрелить, - ответил часовой. Полковник тяжело
сел и с полминуты задыхался и жмурился. Он ничего не видел и не слышал,
но он знал, что там, за этими стенами, ангары превращаются в мягкую
красную ржавчину, что самолеты рассыпаются в бурую уносимую ветерком
пыль, что танки медленно погружаются в расплавленный асфальт дорог, как
доисторические чудовища некогда проваливались в асфальтовые ямы - именно
так, как говорил этот молодой человек. Грузовики превращаются в облачка
оранжевой краски, и от них остаются только резиновые шины, бесцельно ка-
тящиеся по дорогам.
- Сэр... - заговорил часовой, видевший все это. - Клянусь вам...
- Слушайте, слушайте меня! - закричал полковник. - Идите за ним, за-
держите его руками, задушите его, бейте кулаками, ногами, забейте нас-
мерть, но вы должны остановить его! Я сейчас буду у вас! - и он бросил
трубку.
По привычке он выдвинул нижний ящик стола, чтобы взять револьвер.
Кожаная кобура была наполнена бурой ржавчиной. Он с проклятием отскочил
от стола.
Пробегая по канцелярии, он схватил стул, о "деревянный, - подумалось
ему, - старое доброе дерево, старый добрый бук". Дважды ударил им о сте-
ну и разломал. Потом схватил одну из ножек, крепко сжал в кулаке. Он был
почти лиловым от гнева и ловил воздух раскрытым ртом. Для пробы сильно
ударил ножкой стула себя по руке.
- Годится, черт побери! - крикнул он. С диким воплем он выбежал и
хлопнул дверью.