Константин СИТНИКОВ
ПЕСЬЕ ДЕРЬМО
У меня было преимущество в несколько часов. Я слышал громкое сопение
за плечом и чувствовал горячее дыхание в затылок. Однако Янка была в
безопасности, а больше меня ничего не волновало. Но Виктор!.. Ах, какой
пройдоха! Подставил меня, как второгодника. Мне следовало сразу
насторожиться, когда он заговорил об этих сорока тысячах... Впрочем, с
Виктором я разберусь потом. Виктор никуда не денется. В крайнем случае
натравлю на него Хлыща. Безо всяких угрызений совести. Хотелось бы мне
посмотреть, как вытянется лицо у Виктора, когда Хлыщ вежливо
полюбопытствует у него, где зеленые?..
Нашарив ключ под деревянным порогом, я отпер висячий замок, поднялся
по скрипучим ступеням крыльца и на что-то налетел в темноте. Под ногами
загромыхало и забулькало. Это была полупустая канистра с керосином. Тогда
я и предположить не мог, что она понадобится мне в самом скором времени.
В большой комнате, разделенной множеством дощатых перегородок, на
меня дохнуло давно позабытыми запахами: огромные травяные пучки висели под
потолком вдоль стен, покрывая их сплошным пестрым ковром, целые кусты
свисали с натянутых поперек комнаты веревок, и даже на ручках и округлой
спинке дивана у окна болтались связки засушенных цветов. В последние свои
дни старик времени даром не терял, пусть легко икнется ему на том свете.
Он любил говаривать, что всякая трава, собранная и обихоженная должным
образом, может быть лечебной; но ежели ее сорвать в нужном месте и в
нужное время, да при этом еще сказать тайные слова и выполнить ведовские
обряды, то такая трава обретает чудодейственную силу... Несмотря на его
терпеливое и настойчивое руководство, я так и не научился разбираться во
всех этих премудростях, хотя и не испытывал по сему поводу никаких
сожалений: это казалось мне бесполезным чудачеством, занятием, которое не
пригодится мне никогда в жизни. Впрочем, то был не первый случай, когда я
ошибался.
Пройдя в маленькую отгороженную кухоньку, я сдвинув в сторону тяжелую
крышку и спустился по отвесной лестнице в подполье. В дальнем углу
подвала, между полками с вареньями, глубоко в земле была зарыта большая
жестяная коробка из-под соленой сельди, а в коробке, в целлофановом
пакете, туго стянутом резинкой, лежал в густой смазке шестизарядный
револьвер с откидным барабаном и к нему пригоршня патронов. Я поднял
коробку наверх, задвинул крышку и принялся за работу: извлек револьвер из
пакета и тщательно обтер его тряпкой; проверил ударно-спусковой механизм и
приспособление, поворачивающее барабан; затем зарядил револьвер, а
оставшиеся патроны ссыпал в карман. Верхний ящик письменного стола
показалось мне подходящим местом для моего маленького приятеля. Сунув его
в ворох бумаг, я прилег на сложенный диван и стал ждать.
Они вышли на меня раньше, чем я рассчитывал, намного раньше, чем я
рассчитывал. В отдалении послышался треск мотоцикла, который все нарастал,
а достигнув наивысшей точки прямо напротив моего окна, сменился глухим
ворчанием холостых оборотов. Я привстал на локте и осторожно выглянул
через двойное стекло на улицу. Это был Дылда, правая рука Хлыща. Подняв
забрало в красном шлеме, упираясь длинными ногами в землю, он о чем-то
расспрашивал соседа, лысоватого мужчину с черным кожаным фартуком на
животе. Сосед показал ему рукой на дедов дом. Дылда поглядел в мою
сторону, рассеянно кивнул ему и, взревев двигателем, быстро пересек
дорогу. Треск мотоцикла переместился во двор и смолк окончательно.
Некоторое время все было тихо, а потом на крыльце загремела канистра,
кто-то чертыхнулся, и дверь распахнулась. В комнату, сложившись вдвое,
ввалился Дылда. Желваки на его узких скулах вздувались и опадали, а темный
взгляд из-под грязных, всклоченных волос, закрывавших низкий лоб, словно
бы отталкивался от всего, на что натыкался. Увидав меня, Дылда обнажил в
усмешке оранжевые зубы, и протянул мне свою длинную паучью конечность. Не
для пожатия. В обветренных пальцах корчилась бумажка. Он положил ее на
письменный стол и сиплым, простуженным голосом сказал: "Хлыщ велел
передать".
Я сразу узнал почерк Янки. "Алешенька! - было торопливо написано
карандашом на мятой бумажке. - Они нашли меня. Они говорят о каких-то
деньгах, о больших деньгах. Алешенька, откуда у нас могут быть такие
деньги? Они держат меня взаперти и разрешили только написать тебе
несколько слов. Я не понимаю, что происходит, это какой-то кошмарный сон.
Прошу тебя, сделай, что они требуют, отдай ты им эти проклятые деньги,
если ты их брал. Прошу тебя. Мне страшно, Алешенька! Янка." Я разжал
челюсти, только когда мои судорожно стиснутые зубы начали крошиться в
меловую пыль.
Дылда проговорил развязно: "Вечерком мы сюда заглянем, Леший, зеленые
должны быть при тебе. После этого ты получишь свою девчонку. Не раньше.
Так сказал Хлыщ. Впрочем, если денег не будет, ты ее тоже получишь. Но уже
по частям", - он нервно хихикнул, но, встретившись со мной взглядом,
попятился и поспешно вывалился обратно на крыльцо. Во дворе взревел его
мотоцикл. Когда грохот затих, я опустился на диван и обхватил голову
руками. Мне нужно было собраться с мыслями. Первым моим движением было
броситься следом за Дылдой, догнать его на машине и вытрясти из него душу.
Но я тут же отказался от этого бессмысленного намерения: Дылда мелкая
сошка и ничего не значит. Но сидеть здесь и ждать Хлыща? - это было
невыносимо. Господи! Как нелепо все обернулось. Зеленые... где я достану
столько зеленых сразу? Хлыщ не согласится на отсрочку. Убедить Хлыща, что
его деньги у Виктора? Ни минуты не сомневаясь, я готов был продать
Виктора, его маму, его бабушку и всех остальных родственников, даже если
бы они у него были. Но я знал, что Хлыщ не поверит мне. Тогда - убить
Хлыща? Заряжая револьвер, я вовсе не собирался пускать его в ход, разве
что в самом крайнем случае. Я надеялся, что мы лишь попугаем друг друга и
в конце концов договоримся полюбовно. Но теперь у меня не было другого
выхода. Впрочем, я понимал, что и это - не выход. Мне оставалось надеяться
только на чудо.
И тогда я вспомнил дедовы слова, сказанные им перед самой смертью:
"Когда тебе станет совсем худо, когда у тебя не останется больше никакой
надежды, доверься травам. Не думай, будто у них нет души и разума. Травы -
твои самые верные друзья и самые надежные помощники. Возьми вот этот
пузырек с настойкой из травы Бел трехлетней выдержки и всегда носи его при
себе, как талисман. Ты можешь не верить в него. Травы не требуют веры -
они превозмогают даже неверие. И когда тебе будет совсем невмоготу, глотни
этой настойки, и ты сам увидишь, как все вокруг тебя переменится. Ты
наберешься новых сил, ты получишь тайные знания, ты обретешь страшную
власть. Единственное, о чем я тебя прошу, чего я от тебя требую: не трать
ее попусту, это чревато величайшими бедствиями и несчастьями для тебя и
твоей души". Тогда я не придал словам деда особого значения, но из
уважения к нему повесил этот крошечный, высеченный из цельного куска
горного хрусталя пузырек с золотистой жидкостью себе на шею и делал это
каждый раз, приезжая к старику. Вот и теперь, после дедовой смерти, он
прохладной каплей болталась у меня на груди рядом со стершимся самодельным
крестом, вырезанным из корня травы Плакун, заставляющей, по словам деда,
плакать всю нечистую силу.
Впоследствии я никак не мог понять, что заставило меня вдруг поверить
в эту нелепую ворожбу, в это языческое колдовство? Возможно, безысходное
отчаяние. Не осознавая, что делаю, я нашарил пузырек на груди, сорвал его
со шнурка и вытащил крошечную пробку. Жидкости в пузырьке не было и на
полпальца, я одним глотком осушил его, как пьяница осушает склянку
одеколона, и отшвырнул в сторону. Настойка обожгла мне гортань, наполнила
ротовую полость горькой слюной. Сглотнув, я почувствовал, как огненная
струя ринулась вниз, обжигая пищевод и распространяя по всему телу горячее
тепло. Кровь ударила в голову, кровеносные сосуды на висках вздулись до
боли. А потом я ослеп: перед глазами повисла непроницаемая белая пелена,
по которой проплывали кровяные сгустки. В ушах стоял шум, как от
мельничного колеса. Я перестал чувствовать свое тело: оно словно вздулось,
оторвалось от пола и повисло в пустоте, как воздушный шарик. Вскоре пелена
перед глазами разорвалась, сквозь нее смутно проступили очертания комнаты,
которые быстро приобретали необыкновенную яркость и резкость. По
конечностям побежали мурашки, сотни иголочек вонзились в кожу. Шум в ушах
распался на множество голосов, шептавших изо всех углов на неизвестных мне
языках. Но вот стихли и они. Медленно, медленно приходил я в себя... под
лопатками у меня была мякоть дивана, перед глазами - высокий потолок. За
окном почти стемнело. Значит, прошло не меньше четырех часов, хотя мне
казалось, что минуло всего лишь несколько мгновений. Гости должны были
прийти с минуты на минуту. Протянув руку, я прежде всего включил
настольную лампу. Затем, облизав пересохшие губы, с трудом уселся на
диване и тут же услышал из-под себя чей-то тонкий, писклявый голосок:
- Эй ты! Чего расселся? Немедленно слезь с меня!
Это было так неожиданно, что я даже не испугался. Пошарив под
задницей, я вытащил на свет нечто шевелящееся. Это был длинный белесоватый
травяной корень, похожий на голенького человечка с растопыренными ручками
и ножками. Его вытянутую головку венчал стручок, полный семечек. Корень
извивался у меня в пальцах и брыкался, пытаясь вырваться.
- Ты кто? - спросил я с изумлением.
- Кто-кто, - передразнил меня человечек, - будто не знаешь, я трава
Перенос. Добра от змей и лягушек. Если положишь меня в головах, то будешь
спать хоть десять дней. А если сунешь семечко за щеку, то смело входи в
любую реку - вода перед тобой сама расступится.
Я осторожно положил его на письменный стол и с опаской отодвинул
подальше от себя. Мне было не по себе. Признаться, я начинал тревожиться
за свой рассудок. От человечка не укрылось мое замешательство. Он поднялся
на паучьи ножки и заговорил насмешливо:
- Ты что же, думаешь, что если начал слышать разные голоса и видеть
живых трав, то уже и с ума слетел? Вздор! Наоборот, было бы удивительно,
если бы, хорошенько глотнув трехлетней настойки травы Бел, ты так и
остался бесчувственным бревном, каким был. И чего это людишки так
пугаются, когда им открывают глаза и продувают уши?
В голове у меня начало проясняться...
- Выходит, прав был мой дед, когда говорил об этой настойке? И о
чудесных травах?.. - спросил я.
- Твой дед был великий человек, один из немногих, кому открылись
настоящие веды, а не те жалкие знания, которые вы передаете при помощи
знаков. Из уважения к нему мы и тебе послужим верой и правдой. Но лишь до
тех пор, пока действует настойка Бел. Когда ее действие кончится, ты
перестанешь видеть нас в истинном свете и мы снова станем для тебя
простыми растениями, не способными ни двигаться, ни говорить.
- Дед упоминал о страшной власти, которую можно обрести при помощи
трав... - напомнил я.
- Ты получишь эту власть. Но будь осторожен, - предупредил человечек,
повторяя слова моего деда, - это чревато величайшими бедствиями и
несчастьями для тебя и твоей души.
Я легкомысленно махнул рукой. Тяжесть последних часов свалилась у
меня с плеч, мне хотелось смеяться. Вовремя сойти с ума - не такая уж и
плохая штука. В этом сумасшествии было свое восхитительное удовольствие. И
своя выгода. Все имена и свойства всех растений открылись мне. Могущество
этих маленьких растительных тварей, более древних, чем животные, - тварей,
которых мы привыкли безжалостно топтать ногами или просто не замечать,
было поистине неограниченным, а знания беспредельными. Уж теперь-то я
знал, что мне делать, когда меня навестят гости... Оставшееся мне время я
посвятил тому, что завязал некоторые полезные знакомства среди флоры.
Прежде всего я разжевал пару листков травы Асорт, позволяющей
добиться успеха в любом ремесле, даже если это ремесло наемного убийцы.
Затем сунул в волосы одну из кудряшек бессердечной травы Дягиль, придающей
неотразимую убедительность любым словам, даже если это откровенная ложь.
После того я рассовал в различные части своей одежды всевозможные листки,
стебельки и корешки. Трава Разрыв, продетая сквозь дырочки для пуговиц на
холщовой рубахе, должна была разомкнуть любые замки и распутать любые
путы, которые на меня были бы надеты и навязаны. Также, если бы меня
посадили под замок или, скажем, сунули в багажник автомобиля, мне
достаточно было прикоснуться этой травой к дверце - и дверь сама слетела
бы с петель, как будто ее подорвали хорошей пачкой динамита. Даром, что
ли, она называлась Разрыв-травой?! В карман рубашки я положил корешок
травы Стрелки - теперь мне было не страшно никакое огнестрельное оружие:
трава Стрелка защищает своего хозяина получше, чем самый тяжелый
бронежилет. Не знаю, как пушечные снаряды, а вот пули, хотя бы и
винтовочные, будут отлетать от меня, как горох от стенки. За щеку я сунул
траву Прострел, которая оберегает от любых колющих и режущих ранений,
нанесенных штыком, кухонным ножом или даже лопатой. Затем я достал из
верхнего ящика стола револьвер, сунул в дуло засушенный листочек травы
Колюки и подпалил его спичкой. Обкуренное дымом травы Колюки оружие
никогда не дает осечки и гарантирует стопроцентное попадание. Повертев в
руках траву Тирлич, я благоразумно положил ее на место... ну ее, лучше я
не буду с ней связываться... ведь не собираюсь же я в ближайшее время
становиться оборотнем... В щель между половицами я запихнул траву Дурь. В
старинную черную книгу с обтянутыми телячьей кожей досками вложил траву
Адамова голова. А в карман брюк, со всеми возможными предосторожностями,
поместил страшную траву Саву. Я обращался с ней, как с самодельной атомной
бомбой. Брал я ее не голыми руками, а через носовой платок. При этом
отвернув лицо в сторону и крепко-накрепко зажмурив глаза. "Страшна бо та
трава: как человек найдет на нее в поле или в лесе, тот человек умом
смятется и сам не свой будет..." Когда я закончил свои приготовления, на
улице послышалось мягкое фырчание "Форда". Вскоре на крыльце загремели
многочисленные шаги.
Их было трое. Они вошли в низкую дверь один за другим, и сразу в
комнате стало тесно. Впереди шел Дылда, его руки болтались, как веревки, а
длинные челюсти ходили ходуном: то ли он жевал, то ли просто нервничал. За
ним следовал бородатый громила в желтой безрукавной майке и синих
спортивных штанах, сильно и подозрительно отвисавших с одной стороны. На
покатое бабье плечо была навешена штурмовая винтовка АК-74 с подствольным
гранатометом ГП-25. Страшненькое оружье. Войдя, они расступились,
пропустив вперед Хлыща. Хлыщ был в джинсиках и черной кожаной куртке с
многочисленными замочками. Задний карман джинсиков и внутренний карман
куртки заметно оттопыривались. Он быстро огляделся, подмечая все мелочи,
которые ему следовало подметить: неплотно задвинутую крышку подпольного
лаза, приоткрытый ящик письменного стола, в котором я держал револьвер, и,
наконец, мой вызывающий вид. Его левая бровь неудержимо поползла вверх:
мой вызывающий вид его удивил. Я полулежал на диване, обняв руками
округлую спинку и водрузив ноги на письменный стол. Меня переполняло
совершенно неуместное и непонятное мне самому веселье. Мне хотелось
подшучивать и пускать пузырики, как шампанское. Должно быть, это травы на
меня так подействовали.
Крошечное личико Хлыща капризно сморщилось и стало похожим на детский
кулачок.
- Ты хорошо устроился, - обиженно сказал он. Он всегда обижался, если
веселились без него.
Я лишь пожал плечами.
- Сдается мне, ты не выполнил моей просьбы, а, Леший? - продолжал
Хлыщ все тем же гнусавым голосом.
- Совершенно верно, - подтвердил я.
- А что так? - разочарованно протянул Хлыщ. - Мне почему-то думалось,
что тебе будет жалко своей девчонки. Неужели тебя не беспокоит ее судьба?
- А чего мне беспокоиться, - сказал я легкомысленно, - я ведь знаю,
что с ней ничего не случится. Ты ее пальцем не посмеешь тронуть. Да что
там не посмеешь! - теперь ты просто не сумеешь этого сделать. Так что это
не мне надо беспокоиться. Это тебе надо беспокоиться, Хлыщ.
- Ты говоришь так, будто прячешь в подполье целую кодлу. Ты ведь не
прячешь в подполье кодлу? - с тревогой спросил он.
- Нет, не прячу, - смеясь, ответил я.
- И ментов сюда не вызвал? - продолжал Хлыщ с необыкновенной
предусмотрительностью.
- Не вызвал, не вызвал, - поспешил я его успокоить.
- Тогда откуда такая уверенность в себе, а, Леший? Ведь ты не успеешь
даже выхватить свой револьвер из ящика, как мы продырявим тебя из трех
стволов. Ты думаешь, мы не сделаем этого? Ошибаешься. Мы очень неплохо
сделаем это, а потом перевернем здесь все вверх дном; если понадобится, по
кирпичикам разберем весь твой домишко, а только денежки сыщем. Но и ты нас
тогда уж извини - девчонке твоей не поздоровится, ой, как не поздоровится!
В его крошечном личике появилось выражение нескрываемой злобы, пасть
ощерилась, обнажив мелкие желтоватые зубы с волчьим резцом в углу.
- Знаешь, где мы ее держим? - продолжал он злорадно. - В твоем
гараже, Леший. У нее красивые лодыжки, и очень удобные, чтобы нацеплять
браслетик. Бедная, дергается она сейчас на короткой цепочке, плачет. А
вокруг темно, страшно, крысы, наверное, бегают. Она ведь боится крыс, а,
Леший?
Ни один мускул не дрогнул в моем лице. Трава Асорт хороша в любом
ремесле, даже если это ремесло наемного убийцы. Я был как сжатая пружина,
но это было не напряжение, а готовность к действию. Да, я был готов к
самому решительному действию. Потому что уже твердо знал, что мне придется
убить их. Всех троих: и Хлыща, и Дылду, и этого громилу с автоматом.
Хлыщ, который был для меня уже покойником, молчал - ждал, что я
отвечу. И я ответил ему.
- Есть друзья, - сказал я размеренно и веско, - есть друзья более
могущественные, чем кодла, и более надежные, чем менты. Они придут на
помощь в любой беде и сделают это бескорыстно.
- О ком ты говоришь, Леший? - обеспокоился Хлыщ. Он меня не понимал.
- Вот о них, - я обвел рукой вокруг.
Хлыщ удивленно огляделся, но никого, кроме сухих трав, вокруг не
было.
- Леший, ты бредишь, - сказал он. - Здесь нет никого. Никто не придет
тебе на помощь.
- Ты увидишь их, когда они начнут вас убивать. А они начнут вас
убивать прямо сейчас.
При этих словах лицо у Дылды вытянулось и стало походить на
вываренную морковь. Громила в желтой майке остался невозмутим, его борода
презрительно зашевелилась, и на ней повис толстый харчок. У Хлыща личико
окончательно сморщилось, как печеное яблоко, он заговорил плаксивым
голосом:
- Леший, зачем ты меня пугаешь, а?
И все с тем же плаксивым выражением он достал из-за пазухи тяжелый
старинный парабеллум, изготовленный в Обердорфе на заводе Маузера в конце
второй мировой войны. Хлыщ всегда любил старые красивые вещи.
- По правде сказать, - продолжал я, не обращая на него внимания, -
мне жаль тебя, Хлыщ. Тебя и твоих ребяток. Я уже успел привыкнуть к вашему
постоянному шебуршанию у меня под боком. И мне не хотелось бы убивать вас.
Поэтому я в последний раз предлагаю тебе убраться отсюда и больше никогда
меня не беспокоить.
- Ты блефуешь, Леший, - сказал Хлыщ. - Или нет: ты просто сошел с
ума. Ты знаешь об этом?
- Да, я сошел с ума, - печально согласился я. Это была истинная
правда.
Больше я ничего не мог сделать для Хлыща. Я громко щелкнул пальцами,
подавая знак своим маленьким сообщникам, чтобы они начинали.
- Да он просто смеется над нами, Хлыщ! - возмутился Дылда.
- Да, я просто смеюсь над вами, - подтвердил я снова, печально глядя,
как по полу к его левой ноге уже подбирается трава Дурь. Трава Дурь при
соприкосновении с голой кожей человека вызывает у него мгновенный разрыв
сердца. Она вскарабкалась по его разбитой кроссовке, по грязному носку и
заползла под штанину.
- Ради всего святого, Монтрезор, - за него продекламировал я.
Дылда непонимающе воззрелся на меня и вдруг взвопил - так, словно его
ужалил скорпион. Это трава Дурь коснулась его своими ядовитыми волосками.
Схватившись обеими руками за грудь, он с хрипом удушья повалился на пол и
забился в судорогах.
Ничего подобного Хлыщ явно не ожидал. Он растерялся. Он стоял на
месте и не понимал, что происходит. Если бы началась пальба, он бы знал,
что ему делать, и он бы действовал решительно и быстро. Но такого поворота
событий не было в его сценарии и у него не было домашней заготовки, как
поступать в таких случаях - в случаях, когда один из твоих людей ни с того
ни с сего падает замертво. Поэтому он просто стоял и смотрел на то, как
корчится в последних судорогах его лучший дружок, его верный Дылда, с
которым он прошел огонь и воду.
- Эй, Дылда, ты чего? - спросил он в замешательстве.
Но тот уже затих и ничего не ответил.
- Вставай, - сказал Хлыщ, ногой поворачивая его обмякшее тело на
спину.
Лицо у Дылды было синее, в уголках губ пузырились слюни, глаза
выкачены. Он был мертв. Странно, но я не испытывал никаких особых чувств
при мысли о том, что явился причиной его смерти. Я просто и спокойно
отметил про себя: первый.
Хлыщ запаниковал.
- Что? Что ты с ним сделал? - заорал он, подскакивая ко мне.
Парабеллум в его руке прыгал, как мячик на резинке.
- Я? - с деланным удивлением переспросил я, спуская ноги со стола. -
По-моему, я ничего не делал. По-моему, я даже пальцем его не тронул.
- Заткнись! - опять заорал он с бешенством. И, повернувшись к
громиле: - Наручники! В заднем кармане. Быстро! Достань и нацепи на этого
психа.
Громила помедлил, нехотя сдвинул автомат на бок и, продолжая
придерживать его правой рукой, извлек из джинсиков Хлыща позвякивающие
наручники. Он, казалось, был все так же невозмутим, только его борода
почему-то растопорщилась в разные стороны. Хлыщ в это время стоял на
полусогнутых ногах, вытянув руки, в которых сжимал парабеллум, нацеленный
мне в лоб. На носу у него поблескивали мелкие бисеринки пота.
Я послушно протянул громиле руки с растопыренными пальцами, чтобы он
видел, что я ничего не прячу в кулаках. Все, что мне нужно было спрятать,
хорошо помещалось под рукавами. Громила неловко, по очереди, защелкнул
браслеты на моих запястьях и, подергав за цепочку, проверил, как они
держатся. Хорошо держались. Он сделал три шага назад и снова облапил свой
автомат. Только тогда Хлыщ позволил себе слегка расслабиться и приспустить
парабеллум.
- Ты мне надоел, Леший, - сказал он с отвращением. - Говори, где
зеленые, и покончим с этой бодягой.
- Да, покончим с этой бодягой, - согласился я. - Все, что вам нужно,
лежит в черной книге на столе.
Хлыщ посмотрел на меня подозрительно. Но вид у меня был самый
искренний и доброжелательный, а бессердечная трава Дягиль не позволяла
сомневаться в моих словах. И Хлыщ поверил мне.
- Возьми, - приказал он громиле, снова наставляя на меня свой
парабеллум.
Громила ленивой походкой приблизился к столу и взял с него книгу.
- Открой, - велел Хлыщ.
Громила открыл. Адамова голова, засушенный листик которой лежал между
страницами, прыгнула ему в глаза. Адамова голова делает невидимое видимым.
Подобно тому как капля чистейшей, казалось бы, воды полна микробов и
бактерий, различимых лишь под микроскопом, так и обычный воздух кишмя
кишит мириадами воздушных и водяных духов, на которых простому человеку
смотреть вовсе негоже. Вот почему сам я загодя закрыл глаза да еще и
заслонил лицо скованными руками: ну их, этих духов, совсем... И я ничуть
не удивился, когда громила - этот невозмутимый толстяк - вдруг потерял всю
свою невозмутимость и заревел, как медведь, которому вспороли брюхо
рогатиной. По этому реву можно было судить, какие страсти ему привиделись.
Не переставая орать, он заклацал затвором автомата. Я зажал ладонями
уши и невольно напрягся, ожидая удара шальных пуль в грудь. И - пошла
потеха. Хлыщ что-то каркал, но его нельзя было расслышать. Грохот
автоматной очереди в небольшой комнате каменного дома был в прямом смысле
потрясающим. Лопнула и с шумом посыпалась со стен штукатурка. С потолка
рушились и разбивались о пол огромные куски. Короткие очереди следовали
одна за другой, а в промежутках между ними прорывалось карканье Хлыща.
Однако громила словно бы и не слыхал его. Он просто сошел с ума, как и я
же, но явно испытывал от этого меньшее удовольствие. И он продолжал лупить
из своего автомата куда ни попадя, даже не замечая, что духам это
совершенно нипочем. Одна из очередей царапнула меня поперек груди - не
сильнее пригоршни камешков, брошенных рукой ребенка. А потом обрушилась
тишина - даже несмолкаемый рев громилы показался мне тишиной после этого
адского грохота. У громилы кончились патроны. Я открыл глаза. Комната была
окончательно загублена: стены обезображены цепочками круглых дыр, повсюду
обнажены деревянные остовы штукатурки. Дощатые перегородки разнесены в
щепы. На полу валялись срезанные пулями пучки трав вперемешку с пустыми
гильзами. Духов больше видно не было, зато в комнате столбом стояла белая
известковая пыль, которая забивалась в нос и в рот, отчего хотелось
кашлять и чихать, чихать и кашлять. Сам громила, с выпученными глазами и
обслюнявленной бородой, трясущейся рукой пытался вырвать из кармана штанов
что-то тяжелое и продолговатое.
- Брось! Брось, дура, убью! - не помня себя от страха, завопил Хлыщ,
пятясь назад и выставляя перед собой парабеллум, ствол которого выписывал
немыслимые кривые.
И было чего испугаться: громила выволок из штанов винтовочную
гранату. Ни на кого не обращая внимания, он с треском всадил гранату в
короткий, широкий ствол и схватился волосатой рукой за вторую рукоятку.
Глаза у него при этом были пусты, как писсуары.
И тогда Хлыщ не выдержал. Парабеллум в его руке задергался - один за
другим грохнули четыре пистолетных выстрела. Громила невольно отступил
назад, в его лице выразилось детское недоумение, а на желтой майке
проступили красные пятна, быстро слившиеся в одно большое пятно.
Ощерившись, Хлыщ, смотрел, как вываливается из его лап автомат и как
сам он медленно оседает на пол. А потом Хлыщ повернулся ко мне. Он был
страшен. Волосы у него были белые, должно быть, от меловой пыли, по щекам
текли слезы, а на джинсиках расплывалось темное пятно. Его глаза... не
хотел бы я еще раз увидеть такие глаза.
Он вытянул руку с парабеллумом в мою сторону, но он не успел. Я уже
был готов нанести Хлыщу последний удар. Пока он разбирался со своим
свихнувшимся дружком, я тоже не терял времени даром. Прежде всего я
освободился от наручников. Для этого мне нужно было всего лишь тряхнуть
руками, чтобы трава Разрыв вылетела из пуговичных щелей. Едва она
коснулась стали, как ее разорвало сразу в нескольких местах, и наручники с
бряцаньем упали на пол. После этого я с величайшей осторожностью вытащил
из кармана брюк завернутую в носовой платок траву Саву. Отвернувшись
влево, я отвел руку с травой Савой далеко вправо. От одной мысли о том,
что я могу случайно взглянуть на нее, меня начинало подташнивать.
Повернувшись ко мне, чтобы убить меня, Хлыщ увидел траву Саву. Он
забыл о том, что хотел убить меня. Он, не отрывая глаз, смотрел на траву
Саву, зажатую в моей правой руке, и при этом лицо его претерпевало
странные и страшные метаморфозы. Оно потеряло всякую осмысленность, как у
грудного младенца. Нижняя губа отвисла и заблестела от пролившихся слюней.
Глаза начали косить, пока не сошлись в одну точку. Парабеллум тяжело
ударился о половицы, выскользнув из его ослабевших пальцев. Глупо
улыбаясь, Хлыщ протянул руки к траве Саве. Я отбросил ее подальше от себя,
и он неловко, как завороженный, пошел за ней, продолжая улыбаться и
пускать слюни.
Я почувствовал к нему жалость. Я был измучен и разбит. Травяной хмель
повыветрился из головы, похмелье было тяжелым. Мне уже не хотелось
смеяться и пузыриться, как шампанское. Травы больше не говорили со мной, а
то, что они сделали с этой троицей, показалось мне ужасным. Надо было
убираться отсюда как можно скорее. Подхватив со стола спички, которыми я
подпалял траву Колюку, обкуривая револьвер (мне так и не пришлось вытащить
его из ящика), я прошел между трупами громилы и Дылды и выскочил из
комнаты в темное, прохладное крыльцо. Хлыщ плакал и смеялся у меня за
спиной.
Я залил керосином из полупустой канистры деревянное крыльцо и поджег
его. От крыльца пламя переметнется на дощатый пол и на крышу... Сухие
доски весело затрещали. Хлыщ плакал и смеялся за дверью.
Нестерпимый жар выгнал меня с крыльца в черноту и прохладу ночи. По
всей деревне надрывно лаяли собаки, встревоженные пальбой; в некоторых
домах загорался свет, но не электрический, а керосинки или свечи, словно
хозяева боялись привлечь к себе внимание. Я сел в машину и осторожно
выпятился со двора на колдобистую деревенскую дорогу. Над крышей старого
дедова дома поднимался густой сероватый дым, но в комнату огонь еще не
проник: я бы заметил через окна.
Там, в комнате, плакал и смеялся Хлыщ, смеялся и плакал. И
единственными свидетелями этого, безгласными и недвижными, были те, что
погубили его, а теперь должны были разделить с ним его страшную участь.
Впрочем, сейчас это меня мало волновало. У меня еще было три дела
этой ночью. Сначала в гараж - за Янкой. Потом домой за вещами - и
убираться из города к чертовой матери. Но по пути не забыть завернуть к
Виктору. Нет, я вовсе не собирался убивать его. Больше мне никого не
хотелось убивать. Я даже будить его не стану. Просто положу кое-что в
почтовый ящик. Что именно? Так, ничего, пустячок... Травку... Маленькую
такую травку, Песье дерьмо называется. Кто притронется к этой траве голыми
руками, тот до самой смерти ни в чем не будет знать удачи: самые преданные
женщины бросят его в одночасье, а деньги... даже большие деньги... даже
если это сорок тысяч зеленых... Хотел бы я знать, как Виктор сумеет
лишиться сорока тысяч зеленых в один вечер?