Генри Лайон ОЛДИ
СТРАХ
Ночь проходит без сна.
Перед мысленным взором всплывают
Те глаза мертвеца, что меня поразили недавно.
В круглом зеркале у постели...
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВЫЖЖЕННЫЙ ВЗГЛЯД
ОРНАМЕНТ
Хайя - алаль - фаллах иль алла - акбар! Да, это я, о мудрейший кади
нашего благословенного Города, я, висак-баши у стремени великого эмира -
прозванный людьми Алямафрузом, что значит "Украшение мира", и преданный...
Что? Увы, увы, о волос бороды пророка - каков мир, таково и
украшение. Иблис, Иблис метет хвостом улицы и базары, Иблис смущает умы
правоверных, и горько рыдают полногрудые гурии в садах Аллаха, видя
прекрасные зрелые мужские души, идущие мимо красавиц прямиком в ад - а что
взять тоскующей гурии с высохшей хилой души праведного седовласого шейха?!
О нет, нет, узел чалмы мира, я не для того отвязал джейрана своего
красноречия, чтобы охотиться в рощах намеков, я лишь хочу объяснить, что
привело меня, висак-баши зеленого знамени сунны, в квартал Ан-Рейхани к
дому горшечника Нияза, обнесенному забором - вай, таким высоким забором,
таким гладким забором, что лишь пери перелетит через него... а зачем пери
нужны глаза Зейнаб, дочери Нияза, подобные ширазскому топазу, губы дочери
Нияза, подобные бутонам дикой розы, плечи дочери Нияза, подобные... - и
кто найдет, чему подобны плечи и иные достоинства красавицы Зейнаб?!
Вот и я говорю, досточтимый кади, что не нужны крылатой пери,
порождению ифритов горы Каф, ни уста, ни плечи, ни прочие составные части
красавицы Зейнаб, зато они очень нужны стоящему перед вами Алямафрузу; а
горшечнику Ниязу именно поэтому нужен высокий забор, и необходим старому
лысому Ниязу, да воссядет шайтан на его лысину, необходим свирепый зверь
франкской породы Муас-Тифф, очень дурно воспитанный кяфирами и очень не
любящий бедного висак-баши у стремени...
Хорошо, хорошо, о ходячее блюдо райского плова, я не буду утомлять
иссушенные постом мозги великого кади своей болтовней, а сразу скажу - да,
это я довел джинноподобного слюнявого Муас-Тиффа до прыжка, достойного
горного архара, в результате которого проклятая собака и оказалась на
улице, перед несколькими безымянными правоверными и случайными гяурами,
как то: лекарь Джакопо Генуэзец из квартала Ас-Самак, излечивший меня
некогда от некоторой болезни, о какой не принято упоминать в почтенном
собрании, а также священник фра Лоренцо из секты пророка Иссы, и небольшое
количество особ женского пола, не покрывших чадрой нечестивые, но
прелестные личики.
Я уж было совсем собрался опустить на визжащих служительниц такого
приятного порока плащ своей храбрости, но лохматый дикий гуль, уже
вцепившийся слоновьими клыками в зуннар фра Лоренцо, неожиданно завизжал
ударенным щенком и повалился на спину, захлебываясь кровавой пеной без
видимой на то причины. Я полагаю, пророк Исса все-таки имеет немалый вес
перед Аллахом, ибо отпустивший старика Муас-Тифф недолго бился в
конвульсиях, уйдя с прощальным воем в ад - а худшего места трудно и
представить, даже в опьянении, запрещенном истинному мусульманину, но
совсем слабо запрещенном, если быть справедливым...
О сандалия халифа Али - причем правая сандалия! - я клянусь, что
квартал Ан-Рейхани мгновенно наполнился топотом бегущих ног, а впереди
всех несся, расправив плечи возраста, внезапно помолодевший фра Лоренцо, и
я еще подумал, что если старый гяур при виде Разрушительницы дворцов и
Разлучительницы собраний преисполнился силами цветущей юности, то сколь
доблестны стали бы дряхлые последователи истинной веры, и лично мудрый
кади нашего славного Города, если выпускать на них хотя бы раз в месяц
любимых эмирских барсов с гор Тау-Кешт...
Да, о уста ангелов седьмого неба, я уже засунул язык своей дерзости в
шаровары своей скромности, и если что и привлекло в тот день мое
недостойное внимание, так это заявление Джакопо Генуэзца о неестественно
расширенных зрачках ушедшей в небытие собаки, в стекле которых ясно
читался невыносимый ужас - но какое дело висак-баши у стремени повелителя
до страха в налитых злобой глазах дохлого франкского пса, когда из-за
дувала мне уже улыбались звезды под покрывалом сумерек, дивные глазки
красавицы Зейнаб, обещавшие влюбленному Алямафрузу все, что только может
пообещать женщина - а пообещать женщина может многое, если захочет
выполнить обещанное - ибо сказано в Коране: "Женщина вам пашня, пашите ее
как угодно..."
Возможно, все было именно так. Или иначе. К примеру, в беседе
веселого влюбленного Алямафруза с городским кади вполне могло оказаться
больше или меньше причудливых пряностей Востока. Возможно... Но когда
через многие годы Якобу Генуэзо снилась Книга, и непредсказуемость сна
распахивала ее как раз на этой странице - Якоб вновь вглядывался в
небрежный летящий почерк, вновь слышал иронию легкомысленного висак-баши,
опять и опять замечал раздражение в строгом судейском голосе... и кому
какое дело, так оно было или не так?!
Во всяком случае, как только сомнения закрадывались в душу лекаря, и
память его начинала заново складывать из стекляшек свершившегося мозаику
судьбы - зыбкий сон стремительно истекал мерцающими струйками, Книга
Небытия скрывалась в тумане пробуждения, и последними исчезали неровные
строки в правом нижнем углу сегодняшней страницы...
Разное думаем мы, забывая, что жизнь в этом мире есть всего лишь
жизнь в этом мире...
1
"...Город имбирных башен,
Мускуса и печали,
В тоске о морской прохладе,
Ты спишь, разметав по камню
Не знавшие гребня пряди..."
Якоб Генуэзо вышел на порог своего дома и полной грудью вдохнул
прохладный утренний воздух, несущий слабый запах моря, соли, смолы
пеньковых канатов и серебра бьющейся рыбы. Значит, сегодня можно будет
выйти к морю...
Это удавалось далеко не всегда. Собственно, как и многое другое в
этом Городе. Иногда можно было битый час блуждать по знакомым и незнакомым
переулкам, бежать на возникший совсем рядом плеск воды - но почему-то так
и не выбраться на набережную. А в иные дни свернешь за угол - и вот оно,
море, лижет древнюю кладку парапета, а у мола уже швартуются два-три
чужеземных корабля, и бородатые капитаны удивленно протирают глаза при
виде тонущего в рассветном тумане Города, не отмеченного ни на одной
карте.
Впрочем, на картах многое не было отмечено, зато они изобиловали
изображениями нагих сирен, кракенов и морских змеев, значительно менее
приятных, чем незнакомый город; и капитаны, воззвав к Аллаху, или
перекрестившись, или выругавшись в тот же адрес, сходили на берег - а к
кораблю уже спешили местные перекупщики, матросы разбредались по окрестным
кабакам, тиская женщин и ввязываясь во все возможные и невозможные драки;
и к вечеру Город воспринимался всеми, как нечто само собой разумеющееся...
...Якоб немного постоял в дверях, прислушиваясь к сонному дыханию
жены, и направился к морю.
Чутье не подвело лекаря. Сразу же за поворотом перед ним раскинулся
безбрежный синий бархат, вышитый золотом восходящего солнца. Два корабля
застыли у пристани. Один из них, испанский галеон, торчал здесь уже
десятый день, и все не мог уплыть по никому не известной - и в первую
очередь неизвестной щеголеватому горбоносому капитану - причине. Второй
подошел совсем недавно, и коренастый седой норвежец ожесточенно щипал
квадратную бороду, глядя на пристань с хорошо знакомым Якобу выражением.
Якоб помахал ему рукой и задумался о себе. Вряд ли юному ученику
генуэзского полкового лекаря привелось бы попасть сюда, и уж, конечно, не
о Городе думал Якоб, когда его учителю предложили занять положенное место
в армейском обозе.
- Я уже стар, - сказал учитель. - Но я воспитал ученика. Вот он.
И юный Якоб зашагал в арьергарде панцирного полка знаменитых
генуэзских арбалетчиков. Гордость сияла в его глазах, и котомка с харчами
и нехитрым инструментом увесисто хлопала по оттопыренному заду.
- Эй, стрелок! - смеялись спутники. - Подбери фундамент, на него еще
кол не срезан!
Якоб не обижался. И гудела земля.
Обрыв.
Кровь. Кровь, грязь и пот. И отрезанные руки, и вспоротые животы, и
романтика кровавого поноса от солдатского случайного рациона. Раны,
зашитые сапожной иглой. Травы, собранные на обочине.
Сотник, которому Якоб спас обожженные пальцы, научил его стрелять. И
к тяжести котомки добавилась тяжесть цагры - боевого арбалета панцирной
пехоты. Его Якоб взял у убитого.
Обрыв.
Выпученные белки османского всадника, зависшего над Якобом. Ночной
внезапный налет и странный меч с двумя клинками, параллельно растущими из
широкой рукоятки. Меч для боя в темноте, когда нечетко видна голова врага.
Меч сломался.
- Айя - ильлаа! - и быкоголовая булава рухнула сверху. Чугунный бык
грустно глядел на лежащего юношу. Быку хотелось в стойло.
И гудела земля.
Обрыв.
- Хэй, торгаш, сколько просишь за эту дохлятину?!
- За этого богатыря? Двести дирхемов, уважаемый!
- Сними чалму, полей лысину! За такое состояние я куплю себе белую
наложницу!
- Купи и его впридачу! Пока ты будешь заниматься наложницей, он
займется твоей женой!
Драка. Мутная, бессмысленная базарная драка.
- Купи, капитан!.. Клянусь Каабой, галеры будут для него лучше
райских садов! Купи...
Качались сходни. И качалось море.
- Харр! - рычала горилла на палубной надстройке, мерно ударяя
колотушкой в малый медный гонг.
- Йаа - ах! - стонали полуголые гребцы, ободранной грудью наваливаясь
на выскальзывающий рычаг весла.
И качалось море.
Обрыв.
Стонал капитан, изрезанный в плавильне портовой попойки. Жесткая
ладонь ударила в затылок, и Якоб упал на колени у койки раненого.
- Лечи!
И он лечил. И качалось море. Больше его не приковывали к веслу.
Обрыв. Темнота.
Шторм. Табуны ржущих волн метались по вздувшимся водяным пастбищам, и
озверевшее небо нависало над ореховой скорлупкой, подхваченной тысячами
брызжущих смертей.
- Харр! - и палуба выгибалась спиной взбесившегося леопарда.
- Йаа - аах! - и весла лопались, не выдержав напора каменной воды.
И качалось море.
И кончалась жизнь.
Песок. Песок берега, любопытные крабы и вода в содрогающихся легких.
И невесомые, невероятные контуры башен Города, встающего за грядой бурых
холмов.
Человек встал, покачнулся и сделал шаг. Потом второй.
И Город пошел навстречу человеку.
...Якоб долго стоял на набережной, потом повернулся и медленно
двинулся обратно. Через несколько минут он, неожиданно для себя, оказался
на базарной площади, где, по уверению старожилов, сходились все улицы и
переулки этого неправильного Города - хотя изредка, собравшись именно на
базар, лекарь с трудом находил ее...
Пройдя площадь, он насилу отвязался от вечно пьяного рыночного
сапожника Марцелла, долго втолковывавшего Якобу о преимуществах коронного
удара римских легионеров - снизу вверх, коротким мечом, в подшлемный
ремень - перед длинномерными македонскими копьями-сариссами. Периодически
в пьяной болтовне сапожника проскальзывали такие подробности чуть ли не
тысячелетней давности, что Якоба невольно начинал мучить вопрос: откуда
всклокоченный опухший Марцелл мог все это знать?!.
Переулок закончился тупиком. Здесь никогда нельзя было быть
уверенным, что идешь, куда надо. Здесь вообще ни в чем нельзя было быть
уверенным. Даже в том, что тебе удастся уйти из Города - и не только
потому, что за южными воротами почти сразу же начиналась пустыня, откуда
регулярно налетали орды лохматых непонятных кочевников, расшибавшиеся о
мощь крепостных стен; и не только потому, что с запада лежали горы, где,
по слухам, водились великаны и колдуны, а на самом деле водились хмурые
неприветливые горцы, без особого радушия относившиеся к горожанам. Нередко
посланные на чье-то усмирение войска вообще не возвращались (война есть
война!), или возвращались, но с совершенно другой стороны, усмирив, как
выяснилось, множество никому не известных племен, и позаимствовав у них
кучу никем не виданных трофеев. Трофеи поступали в казну, жалованье
пропивалось выжившими, и все входило в прежнее русло.
Корабли тоже уплывали не всегда благополучно - что совершенно не
печалило матросов, привыкших к удачной торговле, крепкому вину и умеренным
ценам; и когда корабли все же уплывали, многие из команды оставались на
берегу - и население Города пополнялось гордыми франками, педантичными
бриттами, суровыми норманнами, светлобородыми россами и вспыльчивыми
нумидийскими неграми - всеми, кому Город приходился по душе.
Как и Якобу...
Свернув в очередной переулок, совсем отчаявшийся лекарь неожиданно
очутился перед собственной дверью. Некоторое время он ошалело взирал на
нее, успокаивая дыхание и слушая кухонную возню проснувшийся жены. Жена
ждала ребенка, и Якоб не хотел зря волновать ее.
"Город... - думал Якоб, - не бывает таких городов... Хотя я в нем
живу. Значит, и меня не бывает. Меня не бывает, и я очень хочу есть..."
Он улыбнулся и толкнул дверь.
Возможно, Якоб был прав. Возможно, такого города никогда и не было...
ОРНАМЕНТ
Высоко вознесла деревянные столбы свои над мелкорослыми кустами и
редкими деревьями окраины Башня Молчания. Именно к ней, к закопченному
массиву опор ее и крался, проклиная хлещущие колючие ветки, почтенный
кладбищенский вор Шируйе Неудачник.
О Аллах, ну что за нелепый народ эти огнепоклонники!..
Порядочный усопший должен лежать в порядочной земле, присыпанный
нерадивыми пьяными могильщиками лишь для успокоения родни - и для удобства
столь тяжелой работы его, рыжебородого Шируйе, для снятия с ушедшего
лишней тяжести, совершенно не нужной и даже обременительной там, где
всемогущий Господь ставит всех на казенное довольствие.
А эти, чтоб огонь прижег их помятые седалища!.. Вот и лезь теперь на
эдакое чудище, где нечистый покойник обязан ублаготворять, согласно
обычаю, пустые желудки стервятников. А он, Шируйе, отнюдь не молод, чтобы
отрываться от привычной грешной поверхности. И страшно, однако, - нет,
мертвых он давно уже перестал воспринимать иначе, чем как объект работы;
но одно дело - солидный умерший мусульманин, и совсем другое - нечестивый
маг-зороастриец, вокруг которого демонов, как мух возле падали...
Хорошо хоть догадались, свечку оставили, или что там у них вверху
горит - не могут парсы без огня, но опять же, к примеру, есть огонь
дурной, это на площади по жаре, а есть вполне нужный, свечечка вот такая,
чтоб видна была скрипучая лесенка, и перила, и все, как положено...
В небольшой плошке с маслом плавал крученый фитиль, и испуганный
огонек оглядывался по сторонам, высвечивая узкую пятиугольную площадку,
каменные грубые статуэтки по углам, приземистые коренастые силуэты забытых
богов и вздувшуюся сидящую фигуру умершего, завернутую в белый шелковый
лоскут. Покойный парс бессмысленно глядел на задумчивого Шируйе,
скребущего свою клочковатую бороденку, словно намеревающегося выскрести
оттуда нечто, годящееся в добычу - и вычесал-таки, выскреб, и нагнулся к
сидящему, ловко отрезая пухлый безымянный палец, на котором надето было
неширокое кольцо, надето камнем вовнутрь.
Ненужный кусок плоти полетел вниз, в попятившуюся любопытную темноту,
и вор подошел к ограждению, разглядывая снятый перстень. Вишнево-красный
камень в золотой оправе мгновенно налился светом фитиля, и вырезанный на
нем глаз - похожий скорее на скалящийся рот, с зубами ресниц и вспухшим
языком зрачка - глаз весело подмигнул остолбеневшему Шируйе. Пламя
лампадки задрожало и погасло, словно впитанное багровым камнем, и лишь он
продолжал светиться в окружающей тьме; и в свете перстня померещились
Шируйе смутные человеческие очертания у опор Башни Молчания. Вор вгляделся
в шелестящий кустарник и только хлопанье крыльев за спиной вынудило его
снова обернуться к площадке.
Тела не было. На его месте сидел горбатый пятнистый гриф в белом
шелковом покрывале, и клюв его раздирала сардоническая ухмылка. Шируйе
вжался в перила и с ужасом глядел, как хихикающая птица встает на
человеческие пятипалые лапы со вздувшимися синими венами у колена, и
голова ее в зеленом тюрбане нависает над трясущимся испуганным человеком.
И когда понял Шируйе, что человек этот - он сам, то короткий хрип
расплескал гранатовый сок ночи, и рыжебородый вор, ломая перила, рухнул на
мягкую землю у одной из опор. Тихо было наверху, и умерший парс
по-прежнему лежал у своего края без поручней, и коренастые силуэты
охраняли покой Башни Молчания. Что было - и было ли что-то?
Человек в широкой длиннополой рясе приблизился к неудачливому
кладбищенскому вору. Нет, не падение с площадки помогло бедному Шируйе
стать, наконец, на вожделенное довольствие Аллаха, да пребудет он во веки
веков! - еще там, наверху, тяжестью тела своего ломая сухое ограждение,
был он мертв, и сердце его сжала цепкая ледяная ладонь.
- Для зрелого мужа добыча - лишь сердце человека, и нет в добыче той
пайщиков, - пробормотал стоящий и быстро зашагал прочь; слишком быстро для
сутулой старческой фигуры, немощной на вид, и длинных седых волос,
выбивавшихся из-под капюшона.
А забытый перстень с вишневым скалящимся взглядом остался лежать в
сырости шуршащей травы. Завтра его подберут. Ни к чему хорошей вещи
пропадать зря. Совершенно ни к чему.
Возможно, все было именно так. Или иначе. Или так, но не совсем.
Возможно...
Но когда через годы Якобу Генуэзо снилась Книга Небытия и он до рези
под веками всматривался в темную смерть неудачливого воришки Шируйе - Якоб
не мог рассмотреть цвет халата убитого, не запоминал высоту опор Башни
Молчания, но багровый камень перстня неизменно улыбался сквозь завесу лет.
Тот же камень грустно улыбнется с руки постаревшего лекаря Якоба,
когда беспокойный ручей его жизни вольется в свое время в океан
неведомого. Но об этом - потом. И не здесь. Возможно...
2
"Едва ли не больше,
Чем в самых высоких горах,
Для сердца сокрыто
Вечных истин и откровений
В толчее городского базара..."
Всклокоченный порывистый сирокко метался над притихшими улицами,
стряхивая с веток кричащих птиц, закручивая пылевые воронки; никак не
удавалось бешеному ветру сдвинуть с места упрямую косматую тучу, зависшую
над малой площадью Ош-Ханак и с любопытством оглядывавшую столпившихся
людей. Наконец, ветер устал. Отдуваясь, он присел на покатую крышу
ближайшего дома, и в наступившей тишине отчетливо прозвучали слова
пришлого проповедника в клетчатом покрывале шейха, схваченном на лбу
простым металлическим обручем.
- Да услышат слышащие меня: если в душу закрался гнев - демоны
безрассудства овладеют ей. Если в душу закралась тревога - демоны отчаянья
овладеют душой. Если же похоть войдет в душу - демоны распутства войдут
следом. Где есть любовь - там есть и ненависть, где есть боль - там есть
страх. Откажитесь от страстей, братья мои, откажитесь от чувств, и
уподобится человек невинному младенцу - действующему, не зная зачем,
идущему, не зная куда; телом подобен вкусивший истины сохлому дереву, а
сердцем - остывшему пеплу...
У босых ног шейха на корточках сидели его ученики - трое мужчин и
девушка, с бесстрастными лицами древних идолов. Ничего не отражалось в их
тусклом взгляде, и неподвижность сидящих была сродни неподвижности статуй.
Якоб Генуэзо протолкался сквозь ряды любопытствующих зевак и стал
разглядывать пришельцев.
Не в первый раз жизнь сталкивала молодого лекаря с последователями
секты Великого Отсутствия. Удивительное дело - многие считали их своими,
люди Торы и Евангелия, адепты Будды и Магомета наперебой повторяли звучные
кованые строки о вреде страстей и истинном сердце, но мало добровольцев
рисковало навсегда покинуть грешный, но такой привычный мир, и удалиться в
горные урочища Отсутствующих, где аскетизм доводился до степени,
граничащей с самоубийством.
"Сильное истощение, - машинально определил Якоб, глядя на худые,
перевитые венами руки шейха, воздетые к темному предгрозовому небу. -
Сильное, но на контроле... Так можно тянуть до глубокой старости.
Собственно, он и не молод... Интересно, зачем они явились в Город? Неужели
надеются на неофитов?! Конечно, сказано "идите на улицы и базары", но
нельзя же все понимать буквально..."
Толпа качнулась, и потерявшего равновесие Якоба придавили к жирному
резнику из соседнего квартала, благоухавшему дешевым мускусом и парной
бараниной. Брезгливый лекарь предпринял попытку отодвинуться от жаркого
бока мясника - и увидел причину давки.
К проповеднику, расталкивая сторонящихся горожан, двигались айяры
Звездного Пса, владыки спокойствия, начальника ночной стражи; и потные
лица их лоснились от предвкушения грядущего удовольствия. То ли пришлый
шейх забыл в экстазе передать кому положено необходимый хабар, то ли
опасная сладость кипрского вина ранее срока ударила в бритые лбы под
кожаными шлемами, - но вышедший вперед усатый айяр с кривым ножом
десятника и не менее кривыми ногами кочевника явно не отличался
веротерпимостью.
- Эй ты, незаконный сын хрюкающего, - стражник подкрутил усы, гордясь
уставным остроумием. - С каких пор плешивые евнухи, прикусившие палец
изумления зубами глупости, осмеливаются распахивать нужник своего рта без
должного на то позволения?!
- Когда в человеке сидит шайтан, - холодно ответил шейх, - он изредка
высовывает наружу хвост. Без должного на то позволения. Взгляни на язык
свой, порицающий меня - не увидишь ли ты кисточки на его безволосом
конце?..
Толпа опасливо затаила дыхание. Багровый айяр направился через
площадь, сбычившись под спокойным взглядом проповедника, на дне которого
сворачивалось в клубок неведомое. Когда десятник, засунув большие пальцы
рук за широкий шелковый кушак, поравнялся с недвижными учениками - девушка
молча встала и заступила ему дорогу.
- Прочь, распутница! - тыльная сторона короткопалой ладони, поросшая
жестким бурым волосом, наискось хлестнула девушку по щеке. Она пошатнулась
и осела на сухую глину; кровь потекла из разбитого рта, придавая так и не
изменившемуся лицу вид странной, праздничной маски.
Айяр повернулся - на его пути уже стоял следующий из секты Великого
Отсутствия. Хищно ощерившись, стражник присел на расставленных плотных
ногах, и синий нож полоснул руку дерзкого.
Ничего не произошло. Вставший на пути, высокий мужчина
неопределенного возраста, не шелохнулся. Дикая свирепая ярость исказила
черты десятника, выступающие скулы отвердели, и нож умело запорхал вокруг
застывшего человека, окрашивая пурпуром серую запыленную одежду.
Шейх не повернул головы. Набрякшие веки опустились, и суровое лицо
глядело поверх собравшихся, в дальний угол площади; замерший в жутком
оцепенении Якоб хотел было повернуться к неизвестному, заинтересовавшему
проповедника больше боли и позора учеников - и не смог. Тело отказалось
повиноваться.
Разгулявшийся айяр внезапно отпрыгнул от окровавленной жертвы, и в
тигрином изгибе его спины промелькнула неуверенность. Он качнулся, сделал
два шага назад и остановился, вжимая шею в массивные плечи.
Казалось, он внезапно забыл, где он и что с ним.
- Вот ты где... - хрипло пробормотал десятник, уставясь в пустоту
перед собой и напряженно обходя по кругу нечто, невидимое зрителям, но
хорошо знакомое ему самому. - Ты осмелился прийти за мной днем... Ну что
ж, надолго запомнит ад Али-Зибака из Тарса...
"Он сошел с ума!" - отчетливо прозвучало в мозгу у Якоба, и в этот
момент нависшая туча обрушила на Город искрящийся водопад; и безумный айяр
издал боевой клич, рассекая ножом пелену дождя.
Собравшиеся в тот день на малой площади Ош-Ханак часто задумывались
потом: рассказывать ли им о случившемся, или лучше будет покрыть кобылу
болтливости жеребцом благоразумия.
На площади живой кричащий человек бился с бесплотным призраком, с
воздухом, с водой, рубя клинком брызжущее марево, взвизгивая и зажимая
ладонью несуществующие раны. Айяр храпел загнанным животным, голова в
кожаном шлеме моталась из стороны в сторону; наконец он припал на колено,
острый нож трижды разрезал мокрый воздух, и слабеющие ноги не удержали
грузное тело.
Упали последние капли. Молчащий шейх по-прежнему не отрывал взгляда
от дальнего угла площади, и Якоб наконец нашел в себе силы повернуться.
Шейх пристально всматривался в доминиканского священника фра Лоренцо из
португальской миссии, а подавшийся вперед священник впился в упавшего
стражника остановившимся взглядом из-под грубого полотна капюшона, и плечи
его дрожали от напряжения...
Якоба сильно толкнули в грудь.
- Ты лекарь? - гнусаво каркнул один из друзей лежащего десятника. -
Проверь...
Якоб склонился над айяром и прижал пальцы к колючей толстой шее.
Пульса не было. Зрачки умершего расширились, и в них стоял - страх.
Страх.
Рядом в пыли, мокрой и липкой после дождя, валялся узкий перстень с
багровым, как лицо айяра, камнем - видимо, потерянный мертвым. Не
сознавая, что он делает, Якоб незаметно накрыл перстень ладонью и сунул за
пояс своей шерстяной джуббы.
3
У бронзовой двери в зал государственной канцелярии Якобу пришлось
остановиться. Перед лекарем стоял безбровый гигант в туго подпоясанном
халате, уже начавший оплывать, но пока сохранивший внушительность форм.
Его руки умело скользнули по телу Якоба, и вороненый дамасский кинжал,
служивший при необходимости ланцетом, перекочевал за пазуху дорогой, шитой
мелким бисером одежды обыскивающего.
Гиганта звали Лала-Селах, и он был евнух.
Три года назад уединение благословенного эмира Ад-Даула в
благоуханных женских покоях бесстыдно нарушили молодые горячие вельможи,
справедливо полагавшие, что хорошему нет предела, и настойчиво заверявшие
царственную особу в необходимости смены власти. Наместник Аллаха стал
возражать против их острых и блестящих доводов, а поскольку в жилах эмира
текла неуступчивая кровь лихих тюркских наездников, вскипевшая под
звездами очей насмерть перепуганной красавицы, - беседа несколько
затянулась, и в покоях Сплетающихся Орхидей появилось новое действующее
лицо. Им оказался барлас дворцовой охраны германец Свенельд, плохо
понимающий звучный фарси, зато хорошо понимающий язык стали. Тяжелый топор
германца оказался столь весомым аргументом в споре, что отделавшийся
легким испугом эмир долго взвешивал после на весах справедливости подвиг
бесстрашного Свенельда и его же наитягчайшее прегрешение. Дело в том, что
в перерывах между взмахами топора барласу довелось лицезреть обнаженные
прелести любимейшей из многочисленных жен правителя - что само по себе
приравнивалось к попытке переворота.
Проблема решилась крайне просто. В тихой комнатке сверкнул узкий нож
придворного врача, совершенно никчемный кусок плоти шлепнулся в медное
ведро, и не стало голубоглазого телохранителя Свенельда; а возле престола
солнцеликого встал голубоглазый евнух Лала-Селах, получивший награду и
высокое соизволение беспрепятственно глядеть на красавиц гарема, и надолго
запомнивший сиятельную милость.
Вот он-то и встретил Якоба у дверей канцелярии. Лекарь знал историю
евнуха. Подобные операции люди его возраста и телосложения переносят
весьма нелегко, и когда б не мастерство и италийские снадобья генуэзца -
не жить бы Лала-Селаху под изменчивым горбатым небосводом.
Гигант дружелюбно кивнул и рывком распахнул гудящие створки.
Великий кади пил розовый шербет. Занятие это столь увлекло
мудрейшего, что он милостиво отмахнулся от подробных изъявлений уважения
со стороны дотошного Якоба, и жестом указал на низенький табурет перед
огромным креслом, поручни которого были выполнены в форме двух изогнутых
клинков, долженствующих символизировать Меч Правосудия и Меч Бдительности.
По замыслу кади, всякий сидящий напротив таких символов мигом оставлял
пустыню зломыслия и погружался в водоем раскаяния.
Каяться Якобу было не в чем, и он спокойно присел на табурет.
Кади допил шербет и вытер бороду.
- Ты ли зовешься Джакопо Генуэзец из квартала Ас-Самак? - для начала
спросил кади, хотя вряд ли его действительно интересовал ответ.
- Да, о мудрейший, - Якоб попытался привстать, и снова жест кади
остановил его. Похоже, судья нервничал.
- Тогда именно ты совместно с городским векилем выполняешь
обязанность регистрации смертей жителей в Своде записей?..
- Осведомленность великого кади не имеет границ, кроме границ,
очерченных Всевышним, - склонил голову Якоб.
Что-то не понравилось в этих словах великому кади. Видимо, он
сомневался в праве неверного рассуждать о границах, установленных Аллахом,
да еще в отношении его самого, высокого и великого кади; и он долго жевал
высохшими губами, недовольно морщась.
- И именно ты подал прошение на высочайшее имя с просьбой
расследования некоторых случаев таковых смертей, кажущихся тебе
насильственными. Можешь ли ты представить доказательства?
- Увы, нет, о великий кади, - Якоб хотел объяснить раздраженному
судье мотивы своих догадок, но их обоих прервал лязг колец резко
отодвигаемой шторы. За волной отлетевшего бархата, в проеме тайного
помещения, возник невысокий плотный человек средних лет, в простом
замшевом полукафтане и мягких сапогах тюркского образца. Он порывисто
шагнул вперед, и узкие щелочки черных глаз обратились к Якобу.
Кади согнулся в поклоне.
- Ты был вчера на площади, - утвердительно заявил незнакомец. - Ты
видел смерть айяра. Ты - лекарь. Отчего умер мой воин?
Некое тайное чувство подсказало Якобу, что с этим человеком нужно
разговаривать коротко и прямо.
- От страха, - ответил Якоб.
- Ты слышал, кади? - человек повернулся к бледному судье. - И ты
выдашь Джакопо Генуэзцу фирман на расследование, и наказан будет всякий,
отказавший ему в помощи или закрывший перед ним ворота. Ты сделаешь это,
кади, потому что я не хочу, чтоб мои воины умирали от призраков - но
трижды не хочу, чтобы они умирали от страха!
- Да, о светлейший эмир! - спина кади, казалось, сейчас сломается.
Эмир Ад-Даула кивнул и повернулся к лекарю. Якоб молчал.
Эмир задумчиво смотрел на лекаря. Что-то промелькнуло в его взгляде -
уважение? понимание? гнев? - и дверь в душу правителя захлопнулась.
- Иди, - коротко сказал Ад-Даула, и штора вновь встала на свое место.
4
"Нет ни рая, ни ада, о сердце мое,
Нет из мрака возврата, о сердце мое,
И не надо надеяться, о мое сердце,
И бояться не надо, о сердце мое!"
...Пусти меня, Лю Чин, пусти в свой подвал, где все равны перед
терпким дымом - я не стану просить у тебя горького счастья в глиняной
трубке, я просто тихо посижу, побуду подле вон того откинувшегося на край
тахты человека с разметавшейся седой гривой дервиша, чьи ноги топтали
песок многих дорог, и чьи глаза видят сейчас горизонты путей, неведомых
людям.
Ты жив, странник? Да, ты жив, грудь твою колышет едва заметный ветер
дыхания... Что видишь ты, странник? А что вижу я, лекарь Якоб Генуэзо,
пришедший в поисках крупиц со стола вкусивших истины - я вижу их, дервиш,
и они уходят.
Они уходят в сочный рай пророка Магомета, где дозволено будет
вошедшему все запретное; они уходят в строгие сады людей Евангелия, влить
голос свой в мерные псалмы бесплотных ангелов; и даже в размытую
непонятную нирвану уходят они, как сделал это третий сын Лю Чина, вежливый
юноша, любивший Конфуция и Фирдоуси; и суровая, пахнущая морем и шкурами
Валгалла открыла двери свои бешеному Ториру Высокой Секире, варягу из
личной гвардии эмира...
И лишь ад одинаков для всех, и одинаково плохо сошедшему в него.
Они уходят, дервиш, уходят с широко распахнутыми глазами, и в
общности расширенных зрачков стоит непроизнесенное, соединяющее, последнее
- страх.
Наверное, я схожу с ума... Мало ли смертей видел я - лекарь, мало ли
причин есть для того, чтобы человек покинул свою хрупкую оболочку, и
спокойно спит городской векиль, и писцы его - те, с кем вписывали мы в
толстую растрепанную книгу имена ушедших. А я не сплю, я гляжу в ночь, и
стоят передо мной в темноте их глаза, и чужой страх смеется мне в лицо, и
дрожат застывшие веки - навеки застывшие...
Трое сынов у Арея, бога войны, и Ужас меж ними старейший...
Что могло напугать Торира Высокую Секиру, безрассудного бойца,
скальда и убийцу; что исказило непроницаемую раскосую маску сюцая Лю,
улыбавшегося, когда я удалял ему раздробленный палец; и что разорвало
широкую глотку собаки франков в квартале Ан-Рейхани? - и ты, пес, ты тоже
приходишь скулить по ночам к свидетелю смерти твоей! Кому нужен был ваш
испуг, кто выпил затихающие содрогания вашей плоти, и что ему с того?!.
Зачем ты тянешь ко мне непослушную руку, дервиш? Что за клочок бумаги
зажат между твоими распухшими пальцами? И лицо твое течет, плавится в
пряном дыму курильни... Ну хорошо, я возьму, я уже взял, я уже читаю...
"В моих глазах - конец земного праха,
В моих глазах - судьбы топор и плаха,
И вновь пьянит украденная жизнь
И манит терпкий дым чужого страха..."
Ты жив, странник? Да, ты жив, грудь твою колышет едва заметный ветер
дыхания... Что видишь ты, странник? А что вижу я, глупый лекарь Якоб
Генуэзо, - я вижу странные слова на обгорелом обрывке, и вижу я путь, по
которому не хочу идти, и по которому пойду, пока глаза умирающих не станут
спокойными, или пока темный ужас не выжжет и мой взгляд...
Я был сырым.
Созрел.
Сгорел.
5
"Этот мир - эти горы, долины, моря, -
Лишь волшебный фонарь.
Словно лампа - заря.
Жизнь твоя - на стекло нанесенный рисунок,
Неподвижно застывший внутри фонаря."
Шейха секты Вечного Отсутствия Якоб разыскал в восточном
караван-сарае Бахри. Проповедник сидел у глиняного забора, в полном
одиночестве, с поджатыми тощими ногами и полуприкрытыми пергаментными
веками. Якоб присел напротив и принялся ждать.
Солнце уже скрылось за извилистой кромкой забора, когда ровный голос
шейха вывел лекаря из оцепенения.
- Чего ждешь ты от Отсутствующего, человек?
- Слова, - ответил Якоб, стараясь попасть в тон разговора, заведомо
витиеватого, но привычного для разного рода дервишей.
- Слово не только творит мир, но и заслоняет его, - покачал головой
шейх.
- И в речах пророков есть неистинные слова, но и они необходимы, -
возразил лекарь, начиная тяготиться ажуром беседы, и чувствуя свою
уязвимость в подобных прениях с профессиональным проповедником.
Видимо, шейх ощутил смутное раздражение собеседника, потому что он
слабо пошевелил пальцами, словно разрешая задавать вопросы.
- Я был на площади, - сразу перешел к делу воспрянувший Якоб. - И я
проследил направление твоего взгляда. Что могло взволновать
Отсутствующего, и что могло взволновать его сильнее крови учеников?
На неподвижном лице шейха мелькнула слабая тень неких, давно умерших
чувств - словно тень крыла скользнула по забору.
- Зачем ты выходишь на чужую дорогу, любопытный гость?
- Люди умирают, шейх. Я могу вылечить от многого, но не от смерти. А
это плохие смерти.
- Плохие, хорошие... Все это туман, пар от кипения страстей,
затемняющий чистое зеркало нашей души. Мои ученики...
Дольше Якоб не мог, да и не хотел сдерживаться.
- Твои ученики? - резко бросил лекарь, бледнея и подаваясь вперед. -
Твои ученики молчат под ножом, но они так же промолчат, когда станут
резать других. Вчера в канцелярии я встретил воина, которого сделали
евнухом. Его тело помнит доспехи, в ушах его еще стоит шум схваток - но
нож выродка лишил его некоторых чувств, и он стал счастлив настолько, что
мечтает о том дне, когда меч палача лишит его и остального... Пусть душа
моя в тумане страстей, но это живая душа живого человека, а не чистое
зеркало в ходячем безразличном трупе!..
И тут шейх улыбнулся. Его улыбка была настолько мягкой и неожиданной,
что Якоб поперхнулся и замолчал.
- Много ты понимаешь в чувствах, - тихо сказал шейх. - Но ты кричал
на меня, а на ходячий труп кричать незачем. Кажется, тебя зовут Якоб?..
- Местные зовут меня Джакопо Генуэзец, - ответил лекарь.
- Я не местный... Ты велик, Якоб? Ты мудр? Ты силен?.. Ответь, ибо ты
выходишь на опасную охоту.
- Нет, - хрипло сказал Якоб. - Я глуп, я слаб и ничтожен. Ты мудр,
силен и велик - но ты сидишь у забора, а вокруг умирают люди с испуганными
глазами. Что же остается мне?
Шейх сгорбился, и печать возраста отчетливо проступила в его сухой
узкой фигуре.
- Поезжай в горы, - бросил шейх. - Если ты выедешь послезавтра утром,
Город отпустит тебя. Выезжай с рассветом. На заставе у перевала Баррах
спросишь проводника Джуху. Он отведет тебя в селение и покажет развалины
храма Сарта Ожидающего. Запомнил? Перевал Баррах, проводник Джуха, храм
Сарта Ожидающего. А теперь уходи.
Якоб понял, что разговор окончен. Он поднялся, поклонился вновь
застывшему шейху и направился к выходу.
Уже за забором его догнал крик, вырвавшийся, казалось, из груди
смертельно раненого человека.
- Не ночуй в храме! Слышишь, спрашивающий?! Не ночуй в храме!..
Ветер подхватил крик и запутал его в ветвях цветущего абрикоса...
ОРНАМЕНТ
Грешен я, отче, по самый чуб грешен, и в мыслях не держал на исповеди
стоять, да где еще - в Городе их проклятом, где нехристи друг перед
дружкой гаремами, что конюшнями, выхваляются...
Момчил я, отче, Момчил-мадьяр, это здесь уж Маймуном прозвали, а мне
и ни к чему оно, на старости лет имя менять - а земель поменял, что табаку
скурил, разный камень Момчиловы сапоги помнит. В Кодрах гайдучил, за Прут
хаживал, на Виловом поле стоял, против Баязета их, Одноглазого, стоял, да
не выстоял...
Смерть видел, сам сколь раз дарил, баб любил - куда турку! - мои
грехи Богу рассказывать, так ни у меня, ни у него времени не хватит. Авось
и так махнет рукой Спаситель; а один грех скажу: простишь, отец, то и
ладно, а нельзя простить - ну что ж, много лет носил, и дальше понесу,
недолго осталось.
Деньги я взял. То ли божьи, то ли чертовы, сам до сих пор не знаю;
давно взял, еще в Валахии, когда турки через Козий хребет перевалили. Дед
один мне в корчме сказывал, что людишки все со скотом в леса ушли, лишь
замок магната их местного тогда жилым остался - немец там жил, отче,
ключарь... Пан с полгода как ноги подмазал, а немцу-то приказал деньги
стеречь, строго приказал, с клятвой - мол, вернусь, церковь поставлю, во
спасение...
Немец тот человеком знающим был, то знал, что иным неведомо,
папоротника цвет имел, зелье по имени звал; а когда страх народишко-то
вымел, он деньги в землю под замком зарыл, а сам на верх Пикуя подался.
Сад там был, темный сад, ничей - он трав в нем набрал, настой сварил, и ну
господские сокровища настоем тем мазать. Все сделал, сказал нужное, одно
осталось: три раза замок с наговором обойти - да не вышло. Всадил турок
заезжий стрелу в бок на третьем заходе...
С тех пор, дед баял, и пошло: ходит немец по ночам, в красной ермолке
да халате, как тут в Городе все ходят, и стережет захороненное.
Рассмеялся я в глаза старику, даром что глаза те слепыми были, и, как
стемнело, в замок пошел. Высоко скала та возносилась, и темнела на ней
часть стены крепостной; глухо шумел водоворот на реке, смутно и глухо.
Что долго лясы точить, отче, - вошел я в руины, вошел и чую - сон
одолевает, ноги не держат.
Лег на землю, а сам и не знаю, то ли сплю, то ли нет - только встает
из угла марево, и взгляд из него страшный; худое, бледное, будто из бумаги
сухой, а взор неподвижный, стекла венецианского, и улыбка вся белая,
холодная... Вгляделся я в глаза те, и отраженья своего не нашел в них.
Топориком я его ударил, отче, дедовским, чабанским, обушком сунул, а
там камень голый, нету никого, и гудит гулко под ударом. Рукой ткнул -
дыра в стене, и бренчит там. Я пригоршню вытащил, и на свет лунный
выскочил, а в пальцах червонцы; и кровь по руке течет, и из груди, вроде
как сам я себя бил. Ежели не верите, отче, глядите сами, до сего дня рубец
имею.
Почему вы улыбаетесь, отче?.. Не верите? Что встает в углу у тебя,
священник?! Погляди мне в глаза, погляди... Отче! Почему у тебя во взгляде
пусто? - и нет в нем Момчила-мадьяра, Маймуном прозванного... И ермолка
твоя красная... Господи!.. Прими...
Возможно, все было именно так. Или иначе. Или не было вообще.
Возможно... - и даже скорей всего, потому что Якобу не довелось услышать
эту исповедь, окунуться в срывающийся ритм ее дыхания, и Книга Небытия
никогда не раскрывалась перед ним на этой странице.
Якоб Генуэзо написал ее сам. Годы спустя. И долгое время после того,
как последнее слово исповеди Момчила-мадьяра легло на дорогую рисовую
бумагу - долгое время не снилась удивленному Якобу шуршащая Книга, и
оплавленное лицо над ее алтарем...
А потом ему приснился тусклый рассвет, городские Ворота Заката,
унылый караван, выходящий из окованных створок, и молодой порывистый Якоб,
в мальчишеском восторге неведения движущийся навстречу своей судьбе,
навстречу Книге Небытия и руинам горного храма Сарта Ожидающего.
И все началось снова...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. КНИГА НЕБЫТИЯ
6
"Рай или кладбище?
Древняя равнина сумерек
В золоте нежных лучей.
Люди с желтыми сморщенными лицами
Выходят из руин храма".
...Аккуратно сложенные один на другой большие плоские камни,
поддерживаемые большими плоскими досками. И те, и другие - серые. Здесь
так живут.
Невысокие загоны из жердей для злобных мохнатых коз, привезенных
невесть откуда, - загоны на крохотных, отвоеванных у скал участках.
Загоны, похожие на дома, и дома, похожие на пещеры; несмотря на поросшие
мхом крыши, несмотря на собранные из каких-то фантастических обломков
дерева двери, и большая часть дверей не заперта и скрипит, покачиваясь на
ветру.
Камень, скука и запустение. Царство камня. В городе тоже камень, но -
обтесанный, отшлифованный, приглаженный, с узорами и орнаментами.
Одомашненный, цивилизованный материал, единственное назначение которого -
служить человеку - не только ограждая и защищая, но и радуя глаз, руку,
опускающуюся на гладкие полированные плитки мозаик...
Здесь же камень дикий, непричесанный, подобный окружающим скалам, и
поэтому дома выглядят порождением гор, своим, родным; неказистые с виду,
они прочны и способны противостоять не только зимним ветрам, но и нередким
землетрясениям. Дома вросли в скалы, и горы приняли их вместе с людьми,
живущими под приземистыми заросшими крышами... И храмы их, полуразрушенные
и заброшенные храмы, были под стать горам и людям.
А камень храмовых стен оказался гладким и шершавым. Так не бывает. Но
ноздреватый сланец разбитого храма - или кладбища? - был гладким и
шершавым одновременно. И еще он был прохладным. Это в такую-то жару...
Ладно. Он пришел сюда узнавать и удивляться. Знаний пока что не
прибавилось, а странные прохладные стены вряд ли являлись самой
удивительной загадкой руин. Ладно.
Угрюмый бородатый проводник остался снаружи. Нет, он не боялся - днем
горцы вообще ничего не боятся - просто чужестранцу вежливо предоставлялось
право на одиночество. Да и бывал этот проводник здесь, наверное, раз сто;
все примелькалось, ко всему привык, и к валунам привык, и к алтарю в
полроста, и к вон тому каменному идолу в углу...
Пресвятая Дева!.. Ну и лицо у него! Идол как идол, на удивление
пропорциональный, и линии никак не первобытные, Элладой пахнет - но лицо!
Создавалось впечатление, что мраморные черты исказила гримаса дикого
гнева, и так сильна была бешеная ярость, что каменные складки
расплавились, потекли прорвавшейся из разбуженного вулкана лавой, и
застыли в неузнаваемости, в неопределенности выражения на искаженном лице
стража руин...
Теперь Якоб знал, как на самом деле выглядит Сарт Ожидающий. Никак. И
каждый раз по-разному. Осталось лишь выяснить, что это за Сарт и чего он
ждет?.. А ведь, судя по взгляду, он когда-нибудь дождется...
Перед статуей возвышался массивный алтарь, и на его матовой
полированной поверхности лежала Книга. Якоб бережно отстегнул роговую
застежку, та поддалась на удивление легко, и Книга раскрылась на первой
странице.
Бумага? Или пергамент? Что бы это ни было, оно сумело не пожелтеть от
времени, хотя возраст Книги явно измерялся веками. Лист выглядел
хрустящим, белоснежным... и девственно чистым. Ни одной строчки, ни единой
буквы... На первой странице не было написано ничего.
Как и на всех последующих.
Рядом стоял яшмовый флакон, и чернила в нем, согласно утверждению
проводника, никогда не высыхали; чуть поодаль валялось несколько очиненных
гусиных перьев.
Якоб взял одно из них в руки, подержал и осторожно опустил на место.
Если книга чиста - не ему, случайно или неслучайно пришедшему сюда, брать
на плечи груз начального слова.
У выхода Якоб задержался и легко погладил плиты стены. Камень был
гладким и шершавым. Одновременно.
7
"Вышла луна.
Человек стоит на пригорке.
У него под шляпой лицо человечье".
- Да хранит вас Господь, юноша... Надо полагать, вы и есть тот самый
любопытный горожанин, о котором говорил мне проводник Джуха?..
Человек, выбравшийся из невообразимо покосившейся хижины, выглядел
дряхлым и больным. Ветер легкомысленно трепал редкие белые волосы, бурая
хламида выглядела заношенной до полной неопределенности покроя, и Якоб, не
колеблясь, помог ему опуститься на близлежащую глыбу - хотя давно уже
отвык слишком близко подходить к незнакомым людям и откликаться на
обращения типа "юноша".
Старик с кряхтением распрямился, и Якоб присел перед ним на корточки,
глядя снизу вверх в изрезанное морщинами, гладко выбритое лицо. Именно
отсутствие бороды, столь обязательной в здешних местах, и убедило лекаря в
том, что он нашел нужного человека.
- Мир вам, - сказал Якоб. - Меня зовут Якоб Генуэзо. А вас, вероятно,
зовут...
Якоб запнулся, вспоминая слова проводника, помолчал и неуверенно
закончил:
- А вас, вероятно, зовут Лысый Барт?
- Зовут, зовут, - захихикал старик, - еще как зовут... Уже умирают
дети тех, кто видел мой приход сюда, но легенды есть легенды, и им до сих
пор снится тонзура, выбритая у меня на макушке. Конечно, лысый, и
разумеется, Барт...
- Барт - это Бертольд? - спросил Якоб. - Или Бертуччо?
- Ах да, - протянул старик. - Я и забыл, что вы из Генуи...
Бартоломео, юноша, Бартоломео Висконти, но местные олухи скорее сломают
язык, чем сумеют это выговорить. Хотя они прекрасно относятся к именам
вроде Гийясаддин Абу-л-Фатх-Муйва Багдади, а я выучился не сбиваться на
втором слоге лишь спустя сорок лет жизни в горах... И до сих пор,
поверьте, у меня першит в глотке...
Якоб вежливо улыбнулся. Лысый Барт покосился на него и облизал языком
пересохшие губы.
- Итак, юноша, о чем жаждете услышать от старого лысого Барта?
- О руинах, - коротко ответил Якоб. - И о Книге.
Старик опустил голову, и лекарь с трудом сумел разобрать его глухое
горестное шамканье.
- Ну почему, - бормотал Барт, - почему?!. У проводника Джухи вчера
родился сын и через день ему будут давать имя, в ту же луну готовится
облава на барса с перевала Тау-Кешт... Почему бы вам всем не
интересоваться тем, что окружает вас, что дает повод к мелким ежедневным
радостям? Почему вы обязательно стремитесь открыть запретную дверь и
заглянуть в недозволенное? Почему вас так влечет Бездна - почему?!.
Якоб поднял обломок кривой ветки и начертил на песке у ног Бартоломео
две строки. "Ничего не поделаешь, надо - вот и иду..." - было написано на
песке.
Старик уперся руками в колени и долго молчал.
- Ты знаешь латынь? - наконец спросил он.
- Я - врач, - ответил Якоб. - И я из Генуи.
- Да, да... - кивнул головой Барт. - И ты видел Книгу?
- Видел.
- Она была чистой?
- Да.
- Конечно... Она всегда остается чистой. Горцы говорят, что Книгу
Небытия закончить способна лишь та, которая начала...
- Та? - выпрямился Якоб. - Женщина?
- Так говорят. Хотя мало ли что говорят хмурые неграмотные горцы?!
Нечто подобное заявил мне старик мулла, плевавшийся при одном упоминании
чего-нибудь, что не помещалось под его зеленой чалмой. Но, по местному
преданию, Книгу писала женщина с льняными волосами, столь необычными для
черноволосых гурий здешних легенд. Сероглазый юноша стоял за ее спиной, и
виднелась в глубине храма тень того, кто ждет сейчас у алтаря. Здешние
жители плохо знают Коран, и они считают, что когда-нибудь Книга соберет
своих - и тогда она будет дописана. А пока ее можно писать - но не читать.
Пока не придет время... Возможно, именно этого часа ждет Сарт, стоящий над
Книгой.
- Кто он?
- Никто не знает ответа на твой вопрос. Он - Сарт. Он - ждет. Все.
Якоб нахмурился.
- Ты пугаешь меня сказками, старик. Я по локоть погружал руки в
мертвые тела, и не видел души, и не видел суеверий - кровь и мясо, грязные
и понятные. Я хочу правды.
- Ты хочешь правды? - старик, казалось, врос в свой валун. - Хорошо.
Вот тебе первая правда. Лет сто назад жил в горах человек по имени Джукмар
- и я знавал людей, еще помнивших его буйный нрав. В горах живут долго...
И любил Джукмар горячее вино, горячих женщин и горячих коней; и не боялся
ни бога, ни черта.
И вот как-то раз поспорил он по пьяному делу с двумя дружками, что
войдет нынешней ночью в храм Сарта Ожидающего и напишет в Книге имя своей
последней любовницы - что бы ни думали по этому поводу все демоны, вместе
взятые.
Утром дикий Джукмар не вернулся. А когда люди вошли в храм, то
увидели святотатца, валявшегося у алтаря с расширенными от ужаса зрачками.
Мертвым.
Якоб весь напрягся. В окружающей тьме блеснул луч знакомого. Те же
симптомы!..
- Книга оставалась чистой, но, взглянув в лицо Сарту, люди выбежали
из капища. В тот день оно стало таким, каким ты видел его сегодня. До
того, говорят, оно было совершенно нормальным...
Старик тяжело поднялся и заковылял к дому. Войдя внутрь, он загремел
невидимыми предметами, сопя и отдуваясь. Спустя некоторое время он опять
высунулся в проем, держа в руках увесистый сверток, завернутый в
промаслившуюся ветхую ткань.
- Хватит на сегодня правды, - объявил Лысый Барт. - За остальной
придешь завтра. И вот что еще... Держи, лекарь. Не всегда был я дряхл, и
да поможет тебе на крутом склоне поисков костыль, поданный старым глупым
Бартоломео... Я думаю, ты найдешь ему лучшее применение. До завтра, Якоб
из Генуи.
Якоб осторожно развернул оставленный сверток. В груде ветоши привычно
поблескивала цагра - тяжелый боевой арбалет генуэзской пехоты. И девять
неоперенных спиц с тусклыми наконечниками.
8
"В мельканьи туч, в смятеньи страшных снов
Виденья рвали душу вновь и вновь,
И был наш день - запекшаяся рана,
И вечер был - пролившаяся кровь."
Ранним утром Якоб выпросил у проводника Джухи крыло сбитого беркута и
поставил на арбалетные "болты" тройное оперение. Память цепко держала
навыки, давно похороненные на дне прошедшего, и угрюмый Джуха с удивлением
косился на чудное занятие гостя. Здесь пользовались в основном короткими
черными луками из турьего рога, бившими на сравнительно небольшое
расстояние, вполне приемлемое в бесконечной мешанине скал и уступов.
Закончив установку баланса, Якоб завернул цагру в тряпку, и
отправился к Лысому Барту. Тот уже ждал гостя, сидя на глыбе и растирая
подагрические колени.
- Ты пришел, - без обиняков заявил старик. - И ты пришел за второй
правдой. Слушай. Я сам был свидетелем, и лучше мне было бы не видеть и не
слышать того, что вновь всплывает перед моим внутренним взором.
Якоб улыбнулся про себя высокопарности старика, но придал лицу
строгое и заинтересованное выражение. Кажется, Барт заметил его иронию,
потому что он долго смотрел на лекаря, прежде чем заговорил снова.
- Когда юный сорвиголова Бартоломео Висконти решил посвятить
беспутную жизнь свою служению Предвечному - выбранный пастырь увлек его в
паломничество ко Гробу Господню. Видно, так судил Всевышний, но мы
остановились именно в этой деревушке.
Узнав о языческом капище, наставник пожелал непременно осмотреть его,
а после настоял на том, чтобы остаться в руинах на ночь. Местные жители
настойчиво остерегали его, но священник заявил, что истинный Бог способен
оградить своего слугу от любых козней сатаны; кроме того, при нем
находилось Евангелие, кажется, от Матфея, и небольшое распятие - подобного
запаса, как он полагал, вполне достаточно, чтобы обратить в бегство любое
исчадие ада, рискнувшее появиться в развалинах.
Меня наставник отправил в деревню, и я с радостью последовал его
приказу - мне не особенно нравилась перспектива встретить полночь у идола
с такой жуткой рожей.
На следующее утро наставник возвратился в селение целым и невредимым,
что прочно утвердило за ним сомнительную славу великого колдуна. Я
гордился пастырем, превозносил его перед местными - но с тех пор я избегал
взгляда наставника, где стали клубиться первые облачка странного,
запредельного мрака... Впрочем, мне могло и показаться.
Весь следующий день наставник был хмур и задумчив, а с закатом ушел
ночевать в капище. Так прошла неделя; нам давно пора было продолжать
паломничество - но оно откладывалось со дня на день. Пастырь медлил, ночи
он проводил в храме Сарта Ожидающего, и с каждым рассветом все больше
живой тьмы клубилось в его зрачках.
Лишь на седьмой день, глядя на опускающееся солнце, учитель поведал
мне о своих загадочных ночах.
В первый раз он твердо решил не спать в обители греха, затеплил
лампаду и уселся у алтаря, читая главы из Писания. Но сон настойчиво
кружил вокруг пришельца, и пастырь так и не понял до конца - явилось
произошедшее плодом больного сна, или же было на самом деле.
Лампада неожиданно вспыхнула призрачным голубоватым светом, и в его
отблесках резко изменилось лицо каменного идола. На священника глядело
обычное лицо пожилого, умудренного опытом человека, ничем не схожее с
прежней оплавленной маской.
- Ты пришел писать Книгу, - утвердительно сказал идол.
- Да, - к собственному удивлению ответил священник.
- Ты знаешь, что писать?
- Знаю.
Идол удовлетворенно кивнул. Наставник взял перо, обмакнул его в
чернила и раскрыл Книгу...
Он писал всю ночь, до рассвета. Лампада продолжала гореть, хотя никто
не подливал в нее масла; иногда Ожидающий вмешивался, ему казалось, что
наставник пишет не то, что надо - и тогда они спорили. Наставник не
запомнил предмета спора, но беседа шла весьма миролюбиво, подкрепляемая
цитатами из Библии, Корана, Торы и иных текстов...
Ты удивлен, Якоб из Генуи? Да, Сарт знал Библию, и святые откровения
отнюдь не жгли ему язык... Один Бог знает, откуда явился к нам Ожидающий;
да и в этом я не уверен, ибо он пришел оттуда, где начали писать Книгу
Небытия. Он пришел, и он ждет ту, которая закончит начатое...
Они спорили, и в конце концов один из них соглашался, и наставник
продолжал писать.
Утром он очнулся у алтаря. В руке он держал молитвенник, лампада
догорала, и над чистой Книгой скалилась неизменная маска идола. Да, Книга
была чиста, и священник до рези под веками всматривался в белизну страниц.
День наставник провел в деревне, погруженный в дрему и апатию, а
ночью его снова повлекло в храм.
Пастырь похудел, на щеках его появился лихорадочный румянец; весь
день он проводил в странном оцепенении и лишь на закате оживал и спешил в
храм - дописывать Книгу. Он спорил с Сартом, скрипел пером, разбрызгивая
чернила, возбужденно ходил из угла в угол - а утром, сжимая ладонями
виски, вновь дико глядел на чистые страницы и ухмыляющегося идола. Память
не возвращалась. В ней не оседало ни единой ночной строчки.
На седьмой день наставник понял, что дальше так продолжаться не
может. Он рассказал мне обо всем и твердо решил провести эту ночь в
деревне и с рассветными лучами солнца отправиться в путь. Он выглядел
лучше, чем накануне, и я обрадовался, что загадочная болезнь отпустила
его.
Мы легли спать. Наставник долго ворочался на своем ложе, но, наконец,
затих.
Проснулся я от неясного шума и поспешил зажечь свечу. Пастырь метался
на постели, не открывая глаз, руки и ноги его дергались, подобно пляске
святого Витта; багровое лицо покрылось каплями пота, и все мои усилия
разбудить наставника не увенчались успехом.
Спустя час наставник неожиданно перестал биться, и лицо его приняло
спокойное, умиротворенное выражение. Затем он негромко произнес:
- Нет, Сарт, именно здесь надо закончить... И так все ясно.
И рука его перевернула невидимый лист.
Перед рассветом пастырь вновь стал метаться, правда, уже не так
сильно, - и почти сразу забылся глубоким сном, проспав почти до обеда.
Когда он проснулся, я заглянул ему в глаза и отшатнулся - мгла
первобытного хаоса до сотворения мира Господом рванулась ко мне из
расширенных зрачков.
- Я бежал туда всю ночь, - сказал наставник, крепко сжимая мое плечо.
- И писал Книгу. Это дьявольское искушение, но я положу ему конец.
Собирайся.
Он освятил кувшин родниковой воды, взял свечи и распятие, и мы
отправились в развалины.
Наставник укрепил свечи вокруг алтаря с Книгой, водрузил в углу
распятие, начертал на стенах кресты и подписался под ними, удостоверяя
этим, что он лично вступает в поединок с дьяволом; затем он окропил капище
святой водой и принялся читать молитвы. Я робко вторил ему, ожидая чего
угодно - падения нечестивых стен, воплей погибших душ, появления демонов
пекла... Увы, ничего не происходило - пока наставник не двинулся к статуе
Сарта Ожидающего. В двух шагах от идола он вдруг остановился и попятился.
Я поднял глаза на каменную маску, и в дрожащем свете свечей мне
почудилось движение мраморных черт; дрогнули веки, распахнулись невидящие
глаза - и за ними была бездна, и бездна была - живая!..
Я закричал. Наставник гневно обернулся ко мне, лицо его исказила
гримаса бешенства, и на мгновение мне показалось, что на меня смотрит все
тот же ждущий идол, идол во плоти, и это - мой наставник!
С криком ужаса я выбежал из капища, и свечи за моей спиной дрогнули и
погасли.
Когда пастырь выбрался из руин, лицо его выглядело нормальным, но
неестественно бледным и сосредоточенным.
- Я ухожу, - глухо сказал он. - Не ходи за мной. Жди в деревне три
дня, после иди, куда хочешь. Я больше не учитель тебе...
Я остался в деревне на три дня. Потом на месяц. Потом... Теперь я
живу здесь. И я умру здесь, потому что в миру я боюсь. Я боюсь встречи с
моим наставником, хотя понимаю, что он давно умер; тогда ему было
пятьдесят шесть, и с тех пор прошло шестьдесят с лишним лет. Но... я
боюсь.
Старик промолчал. Якоб напряженно вслушивался в последние обрывки
неясного бормотания.
- Ну а сейчас... Привык. Живу - ничего. Люди здесь хорошие... Горы...
Небо рядом... Совсем уже рядом... Привык.
Якоб поднялся.
- Храни тебя Бог, старик. Но... я так не сумею. Сегодняшнюю ночь я
проведу в храме.
ОРНАМЕНТ
...В далекой темной стране,
Где ночь не рождает звезд,
Где дикий бессмертный мрак
Кует пространство во льды,
В провале бездонной мглы
Он ждет.
Он льет в черноту небес
Цветные сполохи зла -
Холодный умерший свет
Без отсветов, без тепла -
Страшней непроглядной тьмы.
И ждет.
А время идет над ним,
Как плавный медленный снег,
Вплетается в вещие сны
Паденьем ушедших лет,
И дрема его легка:
Он ждет.
Он ждет мгновенья, когда
Сквозь саван снегов и веков
Услышит могучий зов
Отмерившей срок судьбы,
Он ждет.
О люди заливов! К нам
Приходят жрецы из стран,
Где страх сильнее людей -
Жрецы в одеждах старух,
С макушкой, обритой в круг.
(Помните: ОН ждет!)
Они манят и зовут
Забыть о наших богах,
Для бога, который в них...
(Но помните: ОН ждет!)
Их бог прекрасен лицом,
Как тот, что дремлет и ждет...
Этих слов не было в Книге Небытия. Их пел скальд Торир Высокая Секира
- он пел их давно, в искрящиеся дни своей короткой жизни, и холодные
снежные слова чужой саги неожиданно всплыли в памяти Якоба, когда он тихо
брел к капищу Сарта Ожидающего...
9
"Осенней порой
Под сводами горного храма
Застыли в тиши,
Грустно выстроившись по чину,
Одинокие божества..."
Солнце еще не скрылось за перевалом, когда Якоб вновь переступил
порог разрушенного храма. Теперь он знал дорогу - и теперь он пришел один.
Закатные лучи медленно текли через небольшое отверстие под самым потолком
(язык не поворачивался назвать его окном), багряные блики мелькали на
алтаре с Книгой, густым отсветом ложась на оплавленную маску Сарта - и
из-за этого лицо статуи казалось окровавленным.
Якоб старался не думать о том, что может произойти с ним самим
сегодняшней ночью, но руки его слегка дрожали, расстилая в углу
принесенное с собой одеяло из верблюжьей шерсти; две свечи, кресло, трут,
короткий кинжал... Лекарь усмехнулся. С ножом на видения? - но присутствие
знакомого оружия-инструмента, привычный холодок вороненого клинка все же
вернули некоторую ясность сумбуру растрепанных мыслей.
Прежде, чем опуститься на крохотный оазис реальности в пустыне
суеверия, Якоб еще раз оглядел древнее капище - и внимание его неожиданно
привлек крест, выцарапанный на противоположной стене. Камень был освещен
заходящим солнцем, и на светлом фоне ясно вырисовывалась чернота символа.
Якоб встал и подошел к стене. Под крестом виднелась аккуратно выведенная
надпись "Да святится имя Твое..." Латынь.
Скорее всего, это были следы освящения руин наставником дряхлого
Бартоломео. Якоб скользнул взглядом по шероховатостям сланца и обнаружил
смазанную корявую подпись. "Смиренный брат ордена святого Доминика, раб
Божий..." От имени осталась лишь буква "Л". Или испорченная "А". И когда
Якоб пытался разобрать полустертые линии - над перевалом сошлись
взлохмаченные тучи, солнце утонуло в их влажной прохладе, и в наступившей
темноте растаяли крест, подпись и прочие попытки безвестного раба Божьего
преуспеть на стезе истинной веры. Закат иссяк.
Якоб не хотел зажигать свечи без особой надобности и вернулся к
импровизированному ложу, справедливо рассудив, что подпись можно
попытаться разобрать утром - если ее вообще можно разобрать. Затем он лег
на спину, пододвинул кресало и закрыл глаза.
...Сон не шел. Молчал алтарь, тупо таращился застывший идол, черный
валун книги лежал на прежнем месте; и бессмысленность происходящего давила
на сомкнутые веки молодого лекаря. Тишина. Покой. Страх. Камень стен.
Тишина. Страх. Расширенные в немыслимом ужасе зрачки. Бегущий с резвостью
юноши почтенный фра Лоренцо. Клетчатое покрывало шейха... нож айяра, идол,
ученики с лицами статуй, напряжение под капюшоном рясы, доминиканец со
святой водой, Книга с чистыми страницами, раб Божий и подпись со смазанной
буквой... Надо будет спросить завтра у старого Бартоломео... Завтра...
Якоб так и не понял, заснул он в конце концов или нет. Он медленно
открыл глаза - и прикрыл их ладонью, защищаясь от внезапного света. Обе
свечи, поставленные у изголовья, горели ровными желтыми язычками, хотя
лекарь готов был поклясться, что не прикасался к кресалу. С недоумением
Якоб перевел взгляд на Сарта Ожидающего, рассчитывая на обещанные перемены
в его гримасе и втайне боясь их - идол стоял на месте и в плавящемся
выражении его жуткого лица ничего не изменилось. Алтарь, Книга,
безразличие камня и неизвестно почему горящие свечи.
Якоб почувствовал, что не может больше лежать, и, встав с одеяла,
стал прохаживаться из угла в угол, разминая затекшее тело. Потом он
остановился у Книги и нерешительно взял в руки перо... Нет. Он не знал, о
чем писать. По роду своих занятий лекарь вообще относился с уважением к
написанному слову и, поколебавшись, он опустил перо на место и вновь
принялся вышагивать из угла в угол.
Долго ли продолжалось однообразное ночное бдение, и было ли оно сном
или явью - это для Якоба осталось тайной. Как заведенный, он мерил шагами
гулкую пустоту помещения, иногда засыпая на ходу - если только можно спать
во сне! - несколько раз останавливался у алтаря, глядел на чистые
страницы, брал в руки перо и, подумав, клал его на место, снова вливаясь в
привычный ритм бесконечных шагов; Ожидающий безмолвно возвышался в углу,
страницы Книги были по-прежнему чисты. Ничего не происходило.
Якоб настолько отупел от своего бессмысленного хождения, что даже не
удивился, в очередной раз застывая у Книги с пером в руке - не удивился
ровному низкому голосу, в котором не оказалось ни тени насмешки.
- Зачем ты сюда пришел?
- Я пришел писать Книгу, - хрипло ответил Якоб и поднял голову.
Лицо Сарта неузнаваемо изменилось. Над Якобом склонялось усталое и
задумчивое лицо грустного обычного человека - и лишь на дне его глаз
стояло нечто такое, что заставило Якоба попятиться.
- Я пришел писать Книгу, - упрямо повторил лекарь, сутулясь под
внимательным взглядом.
- Тогда пиши, - идол остался неподвижным.
- Я... я не знаю, что писать, - честно признался краснеющий лекарь.
- Это я вижу. Тогда уходи. Книгу пишут знающие. И не тебе вписывать
недостающее в Книгу Небытия. Уходи.
- Но я хочу узнать...
- Узнать хотят многие. Но уходят отсюда лишь те, кто пишет. Я дал
тебе шанс. Ты не воспользовался им.
Громада статуи нависла над Якобом, и Сарт стал разрастаться, вытесняя
вспухающим телом дрожащий воздух, тесня в угол испуганного, закрывающегося
рукой Якоба - и в свете свечей зарделся кровавый камень на узком перстне,
который Якоб обычно прятал в ладони от досужих взглядов.
Рот, вырезанный в камне, удовлетворенно мигнул, и вместе с ним
мигнули и погасли свечи - отчего драгоценность вспыхнула еще ярче, ее
багровый отблеск упал на статую и съежившийся Сарт отступил и подался
назад.
- Дай, - голос Ожидающего прозвучал неожиданно печально.
- Дай посмотреть...
Якоб заколебался. И вдруг, повинуясь неосознанному порыву, он сорвал
перстень и протянул идолу.
Сарт и перстень долго смотрели друг на друга. Бесконечная,
нечеловеческая - и в то же время такая земная тоска стыла в глазах статуи,
и в ответ робко мерцал камень перстня.
- Береги его, - наконец произнес Сарт, и кольцо опустилось в ладонь
лекаря. - Береги... И чаще корми его светом. Задай мне один вопрос,
чужеземец, - один, ты слышишь?! - и уходи. Не искушай судьбу.
Тысячи вопросов закружились в голове Якоба, все они были важными, все
они были необходимыми, и не вставал меж ними один-единственный, главный;
время шло, ждал Ожидающий, и наконец Якоб решился.
- Что писал в Книге Небытия доминиканский монах, приходивший сюда
более шестидесяти лет назад?
- Исповеди. Исповеди тех людей, которые придут к нему много лет
спустя. Будущие исповеди.
Якоб огляделся - молчал алтарь, черный валун Книги недвижно лежал на
прежнем месте, и застывший идол ухмылялся своей оплавленной загадочной
маской.
Камень перстня медленно угас, и развалины погрузились в темноту...
Возможно, все было именно так. Или иначе. Или... Во всяком случае, с
первыми лучами зари Якоб проснулся на колючем верблюжьем ложе, ошарашенно
глядя по сторонам. Ничего не изменилось. Кресало, кинжал, статуя,
перстень, повернутый камнем внутрь, свечи... Они даже не были оплавлены -
ровные гладкие срезы и свежие фитили. Впрочем, не совсем свежие - концы их
казались слегка обугленными...
Выходя из капища, Якоб задержался у стены с крестом и всмотрелся в
рисунок. Подпись была четко прорисована глубокими жирными линиями.
Крест.
"Да святится имя Твое..."
"Смиренный брат ордена святого Доминика, раб Божий Лоренцо"
И дата. Шестьдесят три года тому назад.
- Спасибо, Сарт, - не оборачиваясь, сказал Якоб. - Ты ответил на два
вопроса. Спасибо.
10
"Между жизнью и смертью
Все падает, падает снег..."
- Дай мне заглянуть в твои глаза, упрямый Якоб из далекой Генуи...
- Гляди. Гляди внимательнее, износившийся Бартоломео Висконти, так и
не дошедший ко Гробу Господню. Там нет мрака.
- Да. И это странно. У всех, вышедших из ночного бдения, мрак был. А
некоторые навсегда оставались в руинах, и печать смертного ужаса лежала на
ушедших за грань. Я боялся за тебя, упрямый Якоб.
- А я боюсь до сих пор. Слушай, старик, я сейчас опишу тебе одного
человека...
- Хорошо. Я слушаю.
- Среднего роста, полнеющий, возраст ближе к шестидесяти; волосы
темные, то есть были темные, теперь с густой сединой, плешь на макушке...
Что еще?.. Нос с горбинкой, губы узкие, носогубные впадины углублены,
глаза голубые, водянистые, жесткие... чуть заметный шрам, косой рваный, на
подбородке слева...
Лысый Барт трясся и хватал воздух изможденными руками, не в силах
произнести ни слова. Якоб вцепился в лохмотья старика, встряхивая его
худое легкое тело.
- Имя! Имя, старик! Говори!...
- Лоренцо... Отец Лоренцо! Господи...
Якоб отпустил дрожащего Бартоломео.
- Вот именно, Барт. Вот именно. Господи - и пусть Всевышний стережет
нас на открывшемся Пути. Видимо, правда то, что не мы идем по Пути, но
Путь проходит через нас...
Прихрамывающий старик скрылся в доме, и Якоб устало опустился на
валун, бессмысленно растирая запястье левой руки. Теперь он знал секрет.
Слишком много чужого грядущего страха излил доминиканец Лоренцо на
страницах Книги, записывая предстоящие ему исповеди; и страх стал залогом
его существования. Дьявол в рясе, он вынуждал людей видеть то, что
повергало их в ужас, каждого - свое, тонко чувствуя особенности
человеческой психики; и когда страх охватывал человека, человек умирал,
выплескивая в последней судороге душу, жизненную силу - чтобы продолжал
жить нестареющий брат ордена святого Доминика, вписавший свою долю в Книгу
Небытия.
И не только люди... Страх - пища, страх - вода, воздух, дыхание - и
труп собаки с расширенными зрачками.
Кто остановит того, чье имя было начертано под крестом в руинах?!
Якоб не мог явиться к кади и рассказать об узнанном - лекаря сочли бы
помешанным. Не мог он и убить фра Лоренцо - даже б если эта попытка и
удалась, убийцу почтенного священника немедленно казнили бы на площади. А
Якоб отнюдь не стремился героически умереть - у него был дом, его жена
ждала ребенка, и вообще генуэзец любил жизнь, со всеми ее мелкими
радостями и огорчениями... Он любил жизнь, и фра Лоренцо любил жизнь -
чужие жизни, чужие души, чужой страх...
- Господи, - негромко сказал Якоб, глядя в безразличное хмурое небо,
чем-то напомнившее ему шейха Великого Отсутствия.
- Господи, как бы там тебя не назвали, - ну почему именно я?!
Небо молчало.
Небу нечего было ответить.
У проводника Джухи родился сын. Мальчик. Это большая радость.
Проводник Джуха все точно рассчитал. Сегодня он убьет горного барса с
вершины Тау-Кешт, убьет на глазах друзей-загонщиков, на глазах городского
гостя с мягкой улыбкой и холеными женскими руками, - и когда огонь опалит
усы убитого зверя, гордая душа барса войдет в новорожденного, и сын сможет
получить имя. Это радость. Да.
Проводник Джуха все точно рассчитал. Он не учел одного - яростного
прыжка загнанного хищника, затравленного, взбешенного, и забывшего в
опьянении броска, что он - добыча.
Барс рычал, упираясь мощными передними лапами в грудь поверженного
человека, барс ревел, гордо запрокидывая тяжелую голову, сверкая
голубизной клыков, - а далеко внизу суетились ничтожные двуногие, и луки
их, короткие черные луки, были бессильны.
Якоб припал на колено, срывая с плеча подаренную цагру, на которую с
удивлением косились охотники, и холод арбалетного ложа согрелся у
человеческой щеки. Он не мерил расстояние, не вспоминал имен покровителей
охоты, и лишь одно кричало в нем, зовя руки его, гладкие руки целителя,
вспомнить давнюю грязную науку убивать.
Якоб глубоко вздохнул и спустил тетиву.
Это не был самый удачный выстрел. Стрела попала зверю в бок, и будь
это легкая стрела из горского колчана, она лишь разъярила бы и без того
свирепого хищника. Но тупой арбалетный болт, пробивающий кованые миланские
кирасы, отшвырнул барса на три шага, разрывая в клочья кости и плоть, и
султан гор забился в дикой судороге агонии.
Когда Якоб и загонщики взбежали на уступ, Джуха еще дышал. Грудь его
прочерчивали следы кривых когтей, и, глядя на отрытые раны, Якоб понял вес
мгновений.
- Костер! - задыхающееся горло взяло непривычно высокую, срывающуюся
ноту. - Быстро! Чистую одежду... Рви! Рви, тебе говорят!.. Кипятите воду -
и да поможет нам провиденье!
Честно говоря, на провиденье Якоб надеялся менее всего.
У проводника Джухи родился сын. Мальчик. Это радость. Мальчик не
будет сиротой. Это тоже радость. Мальчика хотели назвать Якобом - но
лекарь настоял, чтобы младенца назвали Бартоломео, в честь умершего к
вечеру Лысого Барта. Умершего. Это горе. Но в глазах старика стояли покой
и умиротворение. Это радость. Это хороший конец.
На следующий день Якоб уехал в город.
ОРНАМЕНТ
...Христианский прелат,
ревнитель запретной веры,
Взор вперив в темноту,
под луной стоит одиноко,
Меж лекарственных трав, красноватых,
отраву таящих,
Чей неясный шепот
отдается трепетом в сердце.
На воде, в тростниках играют лунные блики,
Гул органа в ночи исходит синим рыданьем.
Неподвижно стоит священник
с застывшим взором,
Может быть,
в предчувствии близкого наслажденья,
Может быть,
во власти видений смутных...
Жизнь во тьме истекает сладкой истомой,
На подоле мантии мерно сверчок стрекочет.
Возможно, все было именно так. Или иначе. Или не было вообще. Но
когда память возвращала Якоба Генуэзо в седые горы прошлого, и маленькая
фигурка на муле медленно продвигалась по узкому серпантину, направляясь к
Городу - тому, далекому будущему Якобу всегда мерещился темный силуэт на
вершине Тау-Кешт, и лицо стоящего плавилось в лучах заходящего солнца...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СИЛА СЛАБОГО
ОРНАМЕНТ
Толстый стражник вытер ладонью потный лоб и раздраженно засопел,
косясь на свисающий конец чалмы. Казенная полосатая чалма, намотанная
поверх плоского шлема, все норовила размотаться и позволить металлу шлема
свободно раскаляться на проклятом солнцепеке. О Аллах, куда ты смотришь,
посылая такую жару на наши бедные бритые головы?! Хорошо было бы придумать
уставной параграф, запрещающий Аллаху подобное самоуправство... И заодно
приписать параграф, запрещающий Городу морочить те же головы, водя их
обладателей по своим закоулкам и не давая выбраться к дому этого
шайтанообразного лекаря, забывшего вовремя явиться с докладом по
высочайшему адресу. Впрочем, плевать хотел Город на букву устава, и Аллаху
на нее наплевать - а вот ему, бедному толстому стражнику из роты Надзора и
плюнуть-то нечем, высохла слюна в сегодняшнем пекле, и все высохло, даже
кровь, даже мозги, и не понять теперь, были ли они когда-нибудь вообще...
Подлая чалма все-таки размоталась. Помрачневший толстяк примостил
шлем на колене и принялся обкручивать основание скользкой лентой ткани.
Время от времени он проводил рукой по увлажнившемуся темени и бормотал
невнятные проклятия, столь многочисленные и разнообразные, что
осуществление их неминуемо привело бы к Судному дню.
Целиком отдавшись важному занятию, он не сразу обратил внимание на
тот факт, что третий от угла дом полностью соответствует цели их поисков -
а когда обратил, то долго смотрел на медное кольцо высоких дверей, не веря
привалившему счастью. Наконец стражник выпрямился и нахлобучил на макушку
горячий шлем с недомотанной чалмой.
- Эй вы, братья длинноухого! Ползите сюда и возблагодарите небо,
внявшее моей ругани!..
Окрик предназначался троим спутникам толстяка, вяло плетущимся
позади. Одинаковые кольчатые нагрудники, пегие халаты и пояса с
болтающимися ножнами делали их похожими на братьев-близнецов, пусть даже и
братьев-близнецов длинноухого.
Идущие окинули взглядом открывшуюся им улицу квартала Ас-Самак, мысли
их прошли путь от равнодушия к оживлению, и компания резко ускорила шаг.
Пока они подходили к дому, толстяк уже застучал кольцом в сухое
дерево створок, и нетерпеливое бряцание прокатилось по молчащему зданию.
Не дождавшись ответа, он удовлетворенно покивал и бросил приблизившимся
напарникам:
- Ломайте двери, во имя пророка!
Один из стражников ударил плечом в косяк, мало задумываясь над
причастностью пророка к такому ответственному занятию, как взлом двери;
остальные присоединились к нему, и через мгновение створки распахнулись,
треснув по всей длине, и стражники ввалились в квадратный сумрачный
коридор.
На лестнице, ведущей на второй этаж, стояла испуганная молодая
женщина. Обеими руками она поддерживала огромный вздувшийся живот; видимо,
она пыталась спешить, насколько может спешить беременная женщина перед
самыми родами, и теперь с трудом переводила дыхание.
При виде хозяйки толстый стражник испытал некоторою неловкость, и
поэтому попытался придать своему голосу строгость и начальственную
окраску.
- Где твой муж, женщина?! - рявкнул он, втягивая живот и выпячивая
грудь, что, однако, удалось ему не вполне. - Неужели он считает, что
мудрейший кади должен лично бегать за ним в ожидании положенного доклада
по расследованию?..
Женщина побледнела.
- Расследование?.. - повторила она, - я не знаю... Он не говорил мне.
Умоляю вас, скажите, что происходит? Я...
- Закрой рот, - перебил ее стражник. - И отвечай лишь по существу
дела. Где сейчас твой муж, лекарь Джакопо Генуэзец?
- В горах, - тихо сказала женщина. - Он еще не возвращался.
- Ложь! - волосатый палец вытянулся по направлению к лестнице. - У
нас есть иные сведения!
На самом деле иные сведения возникли тут же, в хитроумной голове
толстяка, но он справедливо полагал, что кади не стал бы посылать наряд
просто так, и стало быть, вполне можно приписать себе часть
осведомленности властей - а у них уж как-нибудь не убудет!
- Это правда! - силилась выпрямиться женщина, вцепившись левой рукой
в перила. - Умоляю вас, скажите... Я ничего не понимаю - но скажите: что
ему будет?!
- Что будет, что будет... - проворчат толстяк, удрученный
бессмысленностью сегодняшних блужданий. - Вот что будет!
И он сделал жест, одинаково страшный и непристойный, означавший
перспективу одной из самых мучительных казней.
- Пошли отсюда...
Уже за дверьми их догнал дикий животный вопль. Стражник потянул за
конец чалмы, нахмурился и подозвал к себе соседского мальчишку.
- Беги за повивальной бабкой, - сказал он. - Пусть спешит в дом
Генуэзца. Держи... - и он сунул мальчишке мелкую монету.
Он не был злым человеком, этот взмокший толстый стражник.
Просто сегодня оказалось слишком жарко...
11
"Поутру просыпается роза моя,
На ветру распускается роза моя.
О жестокое небо! Едва распустилась -
Как уже осыпается роза моя".
...Пусти меня, Лю Чин, пусти в свой подвал, где все равны перед
терпким дымом - я не стану просить у тебя горького счастья в глиняной
трубке, я просто тихо посижу, побуду подле вон того откинувшегося на край
тахты человека с разметавшейся седой гривой дервиша, чьи ноги топтали
песок многих дорог, и чьи глаза видят сейчас горизонты путей, неведомых
людям.
Ты жив, странник? Да, ты жив... Ты помнишь меня, странник? Вряд ли -
хотя я помню тебя и я сохранил твою записку. Ты не помнишь меня, ты
блуждаешь по дорогам галлюцинаций, и я могу говорить, не ожидая ответа...
У меня родился сын, дервиш, маленький красный комочек с серыми
глазами - а я еще не видел его, и, возможно, никогда не увижу. Меня ждет
жена, меня ждет сын, а за дверью ждет стража, и в канцелярии ждет
раздраженный кади... Представь себе, мой молчаливый собеседник, вот я
вошел в зал, вот я склонился перед судьей, вот я говорю... Что я скажу?
- Да, о мудрейший, я был в горах, и в развалинах заброшенного храма
язычников мне приснился некий словоохотливый демон...
Что скажет мне кади? Кади, верящий в сверхъестественное лишь после
работы? Он крикнет:
- Стража!..
Тогда я начну не так.
- О мудрейший, я рекомендую вам незамедлительно казнить безобидного
пожилого священника фра Лоренцо, ибо в нем кроется причина...
Что ответит кади? Он крикнет:
- Стража!!..
Тогда я начну не так.
- О мудрейший, пошлите со мной наряд стражи для ареста доминиканского
монаха, подозреваемого в происходящем...
Что ответит кади? Ну, допустим... А что отвечу я, когда под проклятым
взглядом Лоренцо, живущего на этой земле неположенные сроки, посланные
воины перебьют друг друга, потому что увидят нечто, делающее их незрячими
- увидят страх, и каждый - свой!.. И в Городе пойдет слух о святом монахе
чужой веры.
Нет, я не отправлюсь в канцелярию. И домой тоже. И не пойду убивать
доминиканца, потому что боюсь, многого боюсь, и его самого боюсь - и он
выпьет мой страх вместе с жизнью, а жизнь у меня одна, и даже будь их
восемь или девять, я бы все равно не рискнул...
Прости меня, тихая моя жена, и ты прости, новорожденный мой сын, - я
глуп, слаб и ничтожен, и страх стоит передо мной, и глядит пустыми
расширенными зрачками... Прав был шейх. Стократно прав.
Зачем ты тянешь ко мне непослушную руку, дервиш? Что за клочок бумаги
зажат между твоими распухшими пальцами? И лицо твое течет, плавится в
пряном дыму курильни - странное лицо, знакомое лицо...
Ну хорошо, хорошо, я возьму, я уже взял, я уже читаю...
"Человек при своем рождении нежен и слаб, а по смерти - крепок и
тверд. Твердое и крепкое - это то, что погибает, а слабое и нежное - это
то, что начинает жить. Поэтому место сильного внизу, а слабого - наверху".
Ты вновь советуешь, дервиш, и туманны твои советы, и видится мне в
них ужас, неизмеримо больший, чем мрак во взгляде прелата. Я спрячу твою
бумагу - завтра я пойду к шейху, и да поможет мне человек, отказавшийся от
страстей, может быть, даже отказавшийся от страха! Я пойду к шейху, и не
приведи Господь мне снова вернуться к написанному тобой, к твоим словам, и
вдуматься до конца в их смысл!
До чьего конца, дервиш?..
12
В караван-сарае Бахри шейха не оказалось. Трое учеников медленно
двигались по залитому солнцем двору, синхронно перетекая в тягучих
движениях странного, неизвестного Якобу танца - и попытка добиться от них
вразумительного ответа не увенчалась успехом. Якоб постоял, глядя на
плавные извивы рук и отрешенные лица танцующих, и пошел на площадь
Ош-Ханак.
Площадь была пуста. Ветер гонял по глиняным трещинам колючие комки
вырванного кустарника, редкие прохожие спешили домой - укрыться от
полуденного зноя, и никто не обращал внимания на одинокую фигуру лекаря.
Но когда неподалеку послышалось звяканье доспехов стражи, Якоб вздрогнул и
поспешил уйти.
Шейх отыскался на базаре. Его клетчатое покрывало мелькнуло у
оружейных рядов, как раз в том месте, где начиналась территория
невольничьего рынка. Якоб рванулся вперед, расталкивая пестрый жаркий
водоворот зевак и торговцев, увернулся от дышащего перегаром,
словоохотливого сапожника Марцелла, и, догнав шейха, схватил его за плечо.
Проповедник обернулся. Черты Отсутствующего оставались спокойными и
приветливыми, но Якоб ощутил безразличие, скрывавшееся за привычной
маской. Шейх придвинулся к лекарю вплотную и пристально заглянул ему в
глаза. Потом он расслабился и сцепил пальцы за спиной, сразу став похожим
на дряхлого сонного грифа.
- Благодарение небу! - сказал шейх. - Ты не ночевал в храме...
- Ошибаешься, наставник безмолвных, - лекарь вновь ощутил прохладу
развалин и давление каменной громады оплавленного идола. - Ночевал. Теперь
мой черед заглянуть в твою душу.
Лишь сейчас понял Якоб слова Лысого Барта - далеко, на самом дне
карих зрачков Отсутствующего стыли омуты живого мрака, словно неведомая
бездна пыталась выйти в мир, ей недоступный.
- Да, - сказал шейх.
- Да, я писал Книгу, - кивнул шейх.
- Я писал Книгу. И Сарт дал мне то, что я просил.
Якоб молчал.
- Уже посылая тебя в горы, я знал ответ на вопрос. Тебя интересуют,
что вписал я в Книгу Небытия? Ты не узнаешь этого никогда. Тебя
интересует, что получил я в капище Сарта Ожидающего? Смотри...
Проповедник протянул руку и взял с ближайшего прилавка кривой нож с
золотой насечкой по клинку. Затем помедлил и провел острием по предплечью.
Кожа распахнулась, отворив редкие алые капли. Шейх наложил нож на разрез и
провел еще раз. С большим усилием. Якобу доводилось видеть множество ран,
его трудно было смутить видом крови, но в происходящем сквозило нечто,
совершенно неестественное! И неестественным было равнодушное, безразличное
лицо Отсутствующего - абсолютно, нечеловечески безразличное!..
Проповедник опустил нож на прилавок, обтерев лезвие о полу халата,
мягко улыбнулся остолбеневшему мастеру-оружейнику и снова сцепил пальцы за
спиной.
- Это не все, - тихо добавил он. - Смотри дальше...
Якоб послушно повернулся и увидел помост невольничьего рынка, увидел
жирного марокканца в бисерной тюбетейке, трясущего укушенным пальцем;
увидел нагую рабыню, сжавшуюся в предчувствии неизбежного наказания, и
негра-надсмотрщика, раскручивающего тяжелый чамбок из воловьей кожи.
Лента бича развернулась в воздухе, и измочаленный кончик его чиркнул
под левой грудью непокорной. Девушка выгнулась, по телу ее пробежала
длинная судорога, и рот приоткрылся, пытаясь вытолкнуть крик. Второй удар
отшвырнул ее назад, и рабыня слетела с помоста, в угрюмую толпу живого
товара.
Якоба трясло. Жесткий зимний озноб, озноб среди полуденной сутолоки и
потных тел, и над всем этим - холодное, зимнее лицо шейха секты Вечного
Отсутствия.
- Вот видишь, - проповедник тронул лекаря за локоть. - Ты дрожишь...
А я не могу. Я ночевал в храме, я писал Книгу Небытия, и получил то, о чем
просил. Бесстрастность - вот то, что дал мне Сарт, и бесстрастность стала
сердцевиной дерева моей жизни. Ты говоришь мне о погибших, девушка
корчится под бичом, убийца Лоренцо пьет чужие души - умом я понимаю все
это, но ничто больше не трогает меня! Я просил - я получил. Я шейх, я имею
учеников, душа моя смотрит на мир незамутненным взглядом - и я проклял бы
свою чистую равнодушную душу, если бы не был безразличен к ней... Стоит ли
учить такому, упрямый лекарь Якоб? Я - учу.
Якоб попятился назад. Надежда на Отсутствующего растаяла зыбким
миражом пустыни. Ему было все равно.
- Я не встану на пути Лоренцо, - продолжал шейх. - Я не стану мерить
наш вес на весах судьбы. Может быть, камень моей природы и выдержал бы
огонь его страха, но я просил у Сарта бесстрастность и не просил
бесстрашия. Я не стану искушать небо. Извини - и прощай.
Возможно, все было именно так. От возможного до невозможного - один
шаг в базарной толчее, и вот клетчатое покрывало скрылось за поворотом...
13
...Лишь споткнувшись о что-то мягкое и услыхав нестройный гул
голосов, Якоб пришел в себя. Ноги, еще недавно мерявшие путаницу переулков
Города, принесли его ко входу в один из многочисленных портовых кабаков. А
споткнулся он о пьяного в стельку сапожника Марцелла, доползшего до порога
в поисках отдохновения и решившего, что от добра добра не ищут.
Будь оно все проклято... Чем это место хуже любого другого?! Во
всяком случае, никому не придет в голову искать его здесь. Якоб переступил
через всхрапывающего Марцелла и быстро спустился вниз по скрипучим
ступеням.
На него обрушился пьяный гам, звон посуды, истеричный визгливый смех
девиц, шальная разухабистая песня, обильно сдобренная непристойностями,
стук катящихся игральных костей - забыться, пересидеть, расслабиться...
Забыться - и забыть.
Спросив себе кувшин вина и запасшись грубой глиняной кружкой, Якоб
присел за свободный столик в углу и обвел таверну взглядом. Хорошо было бы
напиться до беспамятства, подобно Марцеллу, и наплевать на все хотя бы на
несколько часов... Он налил полную кружку и залпом выпил, даже не
почувствовав вкуса.
...Спустя некоторое время Якоб сидел, ссутулившись и бездумно вертя
вокруг пальца перстень с бордовым камнем. Он не замечал, что с каждым
поворотом перстня камень наливался густыми отблесками, становясь все ярче,
а свету в таверне становилось вроде бы все меньше.
Непослушные пальцы косо скользнули по граням камня, и тот неожиданно
поддался и отошел чуть в сторону. Уже захмелевший Якоб с минуту тупо
глядел на сдвинувшийся камень, потом надавил сильнее. Открылось небольшое
углубление в оправе, где лежало пять-шесть лиловых ноздреватых зернышек.
"Яд", - безразлично подумал лекарь и вдруг стал мучительно быстро
трезветь. Яд!.. Вот оно - оружие! Нет, этого снадобья он не знал, зато
отлично знал, что обычно хранится под камнями перстней. Вряд ли отрава
действует мгновенно - во-первых, такие яды редки... кроме того, убийце
обычно нужно время, чтобы уйти и отвести от себя подозрение. Значит...
Никто не станет выяснять, отчего умер старый монах Лоренцо; а потом Якоб
придет в канцелярию и скажет кади, что смертей больше не будет. И пусть уж
судья решает...
- Приятно будет встретить христианина в этом языческом вертепе!
Разрешите присесть?..
Якоб поднял голову и судорожно сдвинул камень перстня на место. К его
столу приближался монах в серо-коричневом одеянии с капюшоном. Монах
приветливо улыбался, а Якоб все никак не мог оторваться от его щурившихся
глаз. Фра Лоренцо!..
- Я все же могу присесть, сын мой?
Якоб с трудом очнулся и кивнул, проглатывая застрявший в горле
плотный и шершавый комок. Монах поставил на стол свой кувшин и кружку.
Некоторое время они сидели молча, и Якоб старался не отрывать взгляда от
щербатых досок столешницы. Испуг бился в мозгу лекаря, не находя выхода.
"Догадывается ли он? Да нет, откуда... Случайность. Странная
случайность... Я.... Я боюсь его! Боюсь... Сейчас! Сейчас или..."
В этот момент что-то с грохотом обрушилось в противоположном углу, и
фра Лоренцо неторопливо обернулся на шум. И Якоб решился.
Лекарь, целитель - насилуя кричащее естество, он перегнулся через
стол и одним быстрым движением сдвинул вспыхнувший камень над кувшином
монаха. Лиловые зерна исчезли в винном омуте, и Якоб облегченно
выпрямился. Все. Дело сделано. Сейчас он удостоверится, что Лоренцо выпил
вино, и уйдет - уйдет домой...
Священник наклонил кувшин над кружкой, затем отставил его в сторону и
сделал глоток.
- Вино сегодня не ахти, - заметил он.
Якоб вздрогнул и сжал камень перстня в ладони.
- Вас что-то беспокоит, сын мой? - участливо спросил священник.
- Н-нет, - выдавил лекарь. - Устал.
- Да, труден земной путь человека, - согласился священник.
Якоба не покидало ощущение, что он разговаривает с чем-то
ненастоящим, поддельным; словно приветливо улыбающееся лицо монаха, его
седые волосы, пальцы, сжимающие кружку - все было лишь оболочкой, которая
по привычке продолжала есть, пить, говорить, улыбаться, создавать
видимость жизни до того часа, когда...
- Труден путь человека, - продолжал между тем фра Лоренцо, - труден,
и многими грехами усыпан. Не желаете ли исповедаться, сын мой?
Господи... Исповедь! Человек выплескивает из себя мучившее,
наболевшее, облегчает душу, раскрывает ее - и мрак, демон под личиной
священника впитывает душу в себя, убивая кающегося его же собственным
страхом! Конечно, он может и по-другому, но исповедь... Будь ты...
- Вы боитесь, сын мой, - это прозвучало как утверждение. Как
приговор.
Монах привстал, и Якоб, холодея, впился в неясные образы,
проступившие перед ним в винной духоте погребка. Вот они все четче,
приобретают форму... И в сгустившемся напряжении лекарь не заметил, как
горбатый оборванец за соседним столиком скользнул к компании изрядно
подвыпивших матросов и горячо стал шептать на ухо их предводителю,
показывая на застывшего Якоба и священника. Предводитель, здоровенный
детина с серьгой в ухе, кивнул и сделал знак своим приятелям.
...Тяжелая рука, с размаху опустившаяся на плечо лекаря, вывела его
из болезненного оцепенения.
- Ах ты, поганый соглядатай! - над Якобом возвышался чуть
пошатывающийся моряк в простой синей блузе и красной головной повязке. У
пояса висел тяжелый матросский тесак, скорее напоминающий короткий меч. За
спиной моряка толпилась хмурая компания ему подобных.
- Это вы мне? - Якоб еще не вполне пришел в себя, хотя понимал, что
обязан жизнью вмешавшемуся моряку. Ответ лекаря вызвал у завсегдатаев
взрыв хохота.
- А кому ж еще?! Ну уж во всяком случае, не твоему собутыльнику в
рясе! Тем более, что ворон уже смылся... Точно - смылся! Парни, здесь дело
не чисто! - зарокотал возбужденный моряк, продолжая сжимать плечо Якоба
своей увесистой пятерней.
- Я не соглядатай, - сказал Якоб, стараясь выглядеть как можно
безобидней. - Но если вы настаиваете, я уйду.
- Разумеется, уйдешь! - взревел матрос. - Только не сразу! Вот
станешь совсем красивым - и уйдешь!..
Он на мгновение отпустил Якоба и с неожиданным для пьяного
проворством выхватил тесак. Якоб инстинктивно отшатнулся, и оружие,
очертив сверкающий полукруг, с тупым стуком врубилось в стол. Пальцы
моряка на долю секунды выпустили рукоять, и лекарь понял, что терять ему
уже нечего. Якоб с трудом выдернул тесак и, не целясь, ударил наотмашь.
Удар прошел мимо, и не удержавшийся на ногах лекарь шлепнулся обратно на
скамью, а нож воткнулся в столешницу на локоть левее своего
первоначального места.
Матросы заржали, детина тоже ухмыльнулся и шагнул вперед.
- Нет. Не так надо, - услыхал Якоб над ухом знакомый голос. Сапожник
Марцелл успел к тому времени немного протрезветь и вернулся в таверну -
продолжить. Оказавшись в эпицентре скандала, Марцелл покачнулся, ухватился
за тесак и с легкостью вырвал его из дерева. Детина с нечленораздельным
ревом надвинулся на щуплого, еле держащегося на ногах сапожника, и тогда
Марцелл сделал вкрадчивое, едва уловимое движение. Тесак с хрустом вошел
под небритый подбородок матроса, острие его прорвало головную повязку,
уйдя в череп на всю глубину клинка. Моряка повело в сторону, и в следующее
мгновение сапожник резко вывернул руку, - и голова противника лопнула,
подобно спелому арбузу.
Прошли секунды страшной паузы, и рычащие матросы кинулись на
Марцелла. Сапожник успел нанести еще два удара - Якоб видел, что они
оказались смертельными, - затем он метнул тесак в набегавшего бородача с
зазубренным гарпуном; и Марцелл скрылся под грудой тел.
Якоб понимал, что сапожник уже все равно что мертв, но продолжал
стоять, не двигаясь с места. Поэтому он увидел, как откуда-то сбоку
вынырнул давешний горбун и, уже не таясь, подошел к их столу. Он с
нескрываемым сожалением заглянул в почти пустой кувшин Якоба и немедленно
припал к кувшину Лоренцо. Собственно, из-за этой возможности горбун и
затеял сегодняшнее побоище; и Якобу не пришло в голову предупреждать
провокатора об отраве в вине.
Клубок тел на полу распался на отдельные ревущие кровоточащие части,
и открылось изломанное, еще дергающееся тело сапожника Марцелла. Глаза
сапожника были совершенно трезвыми и странное облегчение светилось в них.
- О Зевс! Наконец-то... - чуть слышно прошептал Марцелл; судорога
свела его туловище, и все кончилось для удивительного базарного пьянчужки.
Для Марцелла. Но не для Якоба. Матросы, пришедшие в себя, вновь
двинулись к лекарю. Якоб извлек из-под одежды небольшой кинжал-ланцет,
почти бесполезный в грозящей свалке, и стал медленно пятиться к выходу.
Оборванец тем временем допил вино, удовлетворенно крякнул и потянулся
к оставшемуся в кувшине Якоба. И за спиной его возникла неясная фигура в
облачении доминиканского монаха.
- Вино отравлено, сын мой; и сейчас ты умрешь, - прозвучал тихий
голос.
Оборванец резко повернулся, опрокидывая второй кувшин, со стоном
рванул ворот рубахи, его выгнуло, и он повалился на пол. Зрачки горбуна
расширились, и в них стоял - страх.
Якоб знал, что горбун умер не от яда.
Лекарь отпрыгнул назад и, повинуясь нелепому наитию, вскинул вверх
руку с перстнем, разжимая пальцы.
Свечи замигали и погасли, тьма окутала гудящий кабак, и во мраке
зловеще засветился багровый глаз камня.
Якоб сжал кулак и наугад кинулся меж столов, сослепу тыча кинжалом во
что-то мягкое и кричащее.
Ему повезло. В грохоте рушащейся мебели и отчаянном женском визге он
прорвался наружу...
14
"Не раз в бездонность рушились миры,
Не раз труба архангела трубила -
Но не была добычей для игры
Его великолепная могила".
Лала-Селах примостился прямо на полу, в дальнем углу курильни Лю
Чина, подальше от презрительно-любопытных взглядов - хотя никому здесь не
было дела до огромного, начавшего заплывать изрядным жирком евнуха
дворцовых гаремов... Кто бы мог узнать в нем бывшего барласа охраны
Свенельда?.. Никто. А вежливый Лю Чин если и подумал лишнее, то это никак
не отразилось ни на его раскосом лице, ни на поднесенной с поклоном
глиняной трубке, уже заправленной зельем. Со всеми посетителями хозяин
обращался одинаково предупредительно - лишь бы платили... А уж денег у
нового клиента хватало.
Впервые искал замерзающий в холоде одиночества Лала-Селах забвенья в
дымных заоблачных грезах - вино уже почти не действовало - и неумело
втягивал он первые порции одуряюще терпкого дыма; и зыбкие видения
вставали перед обмякшим и расслабившимся германцем. Зыбкие, первые,
сладкие - и посторонний шум ворвался в его забытье.
Мутная, тяжелая злоба начала подниматься в душе несчастного евнуха -
не дали забыться, вернули, кинули в проклятый и неправильный мир... Кто?
Кто виноват?!
По лестнице буквально скатился какой-то человек в разорванном плаще,
с окровавленным кинжалом и мечущимися, затравленными глазами. Он пронесся
через курильню, в конце снова упал, споткнувшись о вытянутые ноги
Лала-Селаха; гигант уже протянул руку, чтобы схватить пришельца за шиворот
и размозжить ему голову о стену - когда внезапно узнал его.
- Зачем ты спас меня, лекарь?.. Лучше бы я подох тогда, - пробормотал
евнух, опуская руку.
Беглец поспешно вскочил и прыгнул к стене. К удивлению Лала-Селаха, в
совершенно гладкой стене возник черный проем, куда и нырнул Джакопо
Генуэзец. Он очень спешил - и не успел.
Когда стена становилась на место, по лестнице слетело несколько
полупьяных, измазанных неизвестно чьей кровью матросов с тесаками и
широкими абордажными саблями - и по меньшей мере трое из них видели
потайную дверь.
Преследователи кинулись вперед, и бегущий первым отлетел, с размаху
наткнувшись на вставшего Лала-Селаха. Матросы остановились, и широкоплечий
северянин с шрамом через всю щеку громогласно заржал, тыча грязным пальцем
в грудь евнуха.
- Эй ты, кастрат вонючий! Уйди с дороги, не мешай мужчинам выяснять
свои отношения!..
Кровь ударила в голову германца. Дикая, пенящаяся кровь его лесных
предков - и в толпу мужчин, собиравшихся выяснять свои мужские отношения,
врезался зверь, и зверем этим был неистовый барлас дворцовой охраны,
голубоглазый Свенельд.
Говоривший взлетел в воздух - взлетел, чтобы со сломанной шеей
обрушиться прямо на клинки оторопевших товарищей. Свенельд не помнил, как
попала к нему слишком легкая и короткая сабля - плевать, сгодится! -
покатилась по полу срубленная кисть, треснул череп под волосатым кулаком,
и снова чужой хрип, и снова победный рев, свой, собственный; и боль,
острая боль в боку, и в спине, и снова боль, и узкий стилет в трясущейся
тощей руке - уже падая, он успел опустить на искаженное смуглое лицо
ставшую непомерно тяжелой саблю.
Боль прошла. Свенельд не помнил, в бреду или наяву увидел он
склонившегося над ним лекаря Джакопо с блестящими от слез глазами.
- Я умираю? - прошептал воин.
- Да, - честно ответил лекарь. - Умирающим не лгут.
- Умираю от ран? В бою?..
- Да. И никто из них не ушел.
- Хвала небу! - облегченно вздохнул германец. Веки его сомкнулись, а
на губах застыла счастливая улыбка. Якоб знал, что в глазах умершего не
было страха.
15
"О человек, растворившийся в лунных лучах,
Превратившийся в лунный свет!
Он так ясен и чист,
А в глазах - лишь печаль и боль,
И ни тени радости нет..."
- Ты нарушил закон, - сурово произнес ночной гость. - Зачем ты
отправил мальчишку к Сарту?
Шейх молчал. Он сидел, поджав скрещенные ноги, неестественно прямой,
словно ось забытых солнечных часов - опустилась ночь, часы потеряли смысл,
и лишь оставленная ненужная ось напоминает о их прошлом существовании.
- Ты нарушил закон, - повторил ночной гость, и тьма под надвинутым
капюшоном сгустилась и сжалась в пружинистый хищный комок. - Каждому -
свое, и не тебе вмешиваться в происходящее.
Шейх молчал.
- Ты будешь наказан. Немедленно.
Плечи гостя сгорбились и набухли под грубым полотном рясы, вязкое
напряжение потекло из-под капюшона, напомнившего раздутый капюшон
взбешенной кобры; мгла плыла, обволакивая сидящую неподвижно фигуру - и
крохотная келья караван-сарая Бахри неуловимо изменилась.
Бездна. Бездна свивала на плитах пола сухо шелестящие кольца, и
бездна была - живая! Мириады алчущих глаз складывались в мерцающую чешую,
и над их голодным, беззвучно кричащим взглядом вздымалась слепая острая
пасть, скалясь мертвой белой ухмылкой.
Бездна полилась к молчащему человеку - и кольца ее медленно, виток за
витком, обвились вокруг неподвижного силуэта.
Шейх разлепил губы - будто мрамор статуи треснул неглубоким черным
провалом.
- Ты уже не человек, Лоренцо. Возможно, и я тоже... В этом "возможно"
- наше отличие. Напрасно ты пришел сюда. Напрасно...
Шейх повернул голову и равнодушно улыбнулся незрячему оскалу.
Ему было все равно.
Осторожный скрип двери сменился задушенным воплем, и хрипящий ученик
сполз по стене под пристальным взглядом голодных чешуйчатых глаз - и глаз
резко обернувшегося священника.
Ученику не спалось, его терзали сомнения, ученик нес наставнику
мучившие его вопросы - и он увидел учителя в объятиях чудовищной твари!..
Ужас накинул на вошедшего юношу свой обжигающий плащ - и больше он
ничего не видел, не хотел и не чувствовал. Он отсутствовал.
Ночной гость шагнул к проему, и движения его наливались силой и
уверенностью. Он был сыт.
- Смотри, Отсутствующий! - широким торжествующим жестом гость указал
на тело, съежившееся у двери. - Он умер в страхе - в страхе за тебя.
Смотри и казнись - если сумеешь!..
Дверь захлопнулась.
Проповедник устало поднялся на ноги и приблизился к убитому. Он долго
стоял над ним, затем наклонился и размотал веревку, служившую ученику
поясом.
Повертел ее в руках.
И долго еще смотрел на получившуюся петлю.
ОРНАМЕНТ
"...Призываю в свидетели чернила и перо, и написанное пером;
Призываю в свидетели серые сумерки, и ночь, и все, что она оживляет;
Призываю в свидетели месяц, когда он нарождается, и зарю, когда она
начинает алеть;
Призываю в свидетели день Страшного суда, и укоряющую себя душу;
Призываю в свидетели время, начало и конец всего - ибо воистину
человек всегда оказывается в убытке.
Ужас заливает меня, как вода.
Живые ничего не знают. Я научился многому - научите меня, мертвые,
как можно умереть без ужаса или хотя бы без страха. Ибо смерть
бессмысленна, как и жизнь".
- Учитель ушел. В Вечное Отсутствие, - коротко ответил ученик на
немой вопрос Якоба и протянул лекарю смятый листок бумаги. Якоб пробежал
его глазами.
- Ужас заливает меня, как вода, - повторил Якоб, поднимая взгляд на
бледного ученика. - Я не знал, что он был так несчастен... Мир твоей
измученной душе, шейх.
Ученик отвернулся, украдкой проводя рукавом по щеке.
Это был плохой ученик.
Возможно, все было именно так. Но Якобу уже не хватало сил играть с
возможным. Таверна, Лоренцо, недействующий яд, тесак в руках сапожника
Марцелла, погоня, дым курильни, последний бой Лала-Селаха - все это
закружилось перед лекарем в бешеном водовороте, и тонущий Якоб ухватился
за единственный оставшийся ему клочок реальности.
Записка. Записка дервиша из курильни.
Якоб разгладил обрывок на ладони.
"И поэтому место сильного - внизу, а место слабого - наверху" -
повторил он про себя. Место сильного. И сила слабого.
Не оглядываясь, он зашагал к своему дому.
Жена спала. Якоб тихо прошел мимо ее ложа и склонился над колыбелью.
Через минуту он выпрямился, неумело прижимая к себе уютно сопящий сверток.
Потом он направился к дверям.
16
"Змея в конце концов заглатывает собственный хвост".
...Темная, неукротимая и сладостная в своей первобытной мощи волна
подкатывала изнутри - и он знал, что это за волна.
Пора. Опять настало время - и распрямятся плечи, молодым блеском
полыхнут глаза, разгладятся залежи морщин и время покорным щенком
приползет лизать его ноги. Пора. И пусть корчится жертва, превращаясь в
неумолимых тисках ужаса в ненужный сброшенный кокон; пусть - отдавая ему
свою душу, свою силу, свою жизнь, все, что выпустит на свободу сегодняшний
страх...
Пора. Он ощутил присутствие жертвы - двоих! - и устремился вперед,
напрягая непослушные ноги, преодолевая боль в суставах... скорее!
Скорее!.. Иначе будет поздно... иначе... Он сделал слишком большую паузу,
время торопило его, но ничего - впредь он будет умнее! Нельзя тянуть до
последнего...
Шаги. Все ближе, все слышнее... Ну где же ты? - покажись! - и я...
Остановились. Остановились шаги.
Он крался почти бесшумно вослед мягкому шороху вновь зазвучавших
шагов. Уходит. Жертва уходит! Стой, вернись!.. Скрип закрывшейся двери. Не
успел.
Ушел. Один ушел. Совсем. Мысли пульсировали, бились гулкими толчками,
как кровь в воспалившейся ране - странные, голодные, нечеловеческие
мысли... Ушел. Совсем. Ушел.
Второй - остался. Я иду. Я уже близко... Ну вот...
Второй был маленький розовый комочек теплой плоти. Ничего. Его вполне
хватит. И для начала - пусть откроет глаза!
Увиденное во сне - всего лишь кошмар, пусть даже обжигающе-дикий -
нет, он должен видеть, чувствовать, ощущать...
- Открой глаза!
Почему ты спишь, бессмысленное существо? Почему?
- Открой глаза!
Его силы были уже на исходе, озноб вцепился ледяными пальцами в
трясущееся тело, когда крохотное существо на столе наконец открыло глаза.
Обиженное жалобное хныканье нелепо прозвучало в тишине молчащего дома.
Вот оно! Смотри, малыш, - это последнее, что ты увидишь!..
Странно. Очень странно. Что же ты хнычешь и потягиваешься, сын
человеческий?!
На лбу фра Лоренцо выступил холодный пот. Писк ребенка из жалобного
превратился в удивленно-растерянный, и вскоре смолк вовсе. К лежащему на
столе созданию тянулись костлявые руки полуразложившихся мертвецов, демоны
ада волокли его в пекло, нетопыри с кошачьим оскалом задевали его кожей
распахнутых крыльев - маленькое существо глядело в лицо химерам с
удивлением и непониманием. Оно просто не знало, что всего этого следует
бояться! Оно вообще еще ничего не знало...
Ребенок пискнул. Ему было холодно, он хотел тепла, и требовал, чтоб
за ним пришли и согрели. В конце концов, рано или поздно за ним придут...
Фра Лоренцо упал на колени. Ноги отказались держать изношенное тело.
Этого не может быть - самые храбрые мужи, не раз встречавшиеся со смертью,
не могли противиться призракам его взгляда, все они чего-нибудь боялись!
Смотри, малыш, смотри еще!..
Ребенок сунул в рот сжатый кулак, поперхнулся и закашлялся. Потом
полежал и сунул кулак снова.
Фра Лоренцо силился приподняться. Он ничего не мог поделать с
маленьким, беспомощным и бесстрашным комком, не умеющим бояться, - и
липкий страх объял питающегося страхом!..
Когда он понял это - руки его еще несколько раз дернулись и
остановились. В широко раскрытых глазах монаха застыл ужас - теперь
вечный.
Ребенок согрелся.
Он молчал. Молчал и улыбался.
Ему было хорошо.
ПРОЛОГ
"А луна в этот вечер,
Как на горе, ослепла,
И купил у Смерти
Краску бури и пепла.
И поставил я в сердце
С невеселою шуткой
Балаган без актеров
На ярмарке жуткой".
...С шелестом осыпался песок в часах Вечности, и песчинки дней
складывались в барханы лет, все ближе подступавшие к невесомым башням
Города. Отсидел положенное на троне бешеный эмир Ад-Даула, уступив
вожделенное место следующему за ним; выпил весь положенный ему розовый
шербет мудрейший кади, выслушавший в свое время сбивчивый доклад
сумасшедшего лекаря и благосклонно махнувший рукой; и люди Великого
Отсутствия давно забыли одного из своих шейхов. Род уходит и род приходит,
кружит на бегу ветер и вновь возвращается на круги свои, все суета - и
никто рассказать не умеет. Никто не умеет - и Якоб Генуэзо так никогда и
не рассказал жене о свершившемся. А по ночам он перелистывал страницы
Книги Небытия, возвращаясь на вечные круги свои - свои и чужие - и
просыпался от собственного крика. Жена вытирала его мокрый лоб, шептала
всякую ласковую чепуху, он бормотал в ответ что-то невнятное и закрывал
глаза.
Эрих Генуэзо спал спокойно, и в конце концов Якоб перестал бояться за
сына. Мальчик становился подростком, затем - юношей, у парня оказались
золотые руки, и немощные с утра толпились у ворот их дома. Город
беспрепятственно пропускал его куда угодно, и пыльные улицы покорно
ложились под ноги мальчика, потом - подростка, потом - юноши...
А потом он уехал в горы. Мать долго не соглашалась отпускать сына, но
Якоб неожиданно встал на сторону Эриха и даже проводил его до Ворот
Заката. И долго еще смотрел вслед удаляющемуся каравану. Эрих обещал скоро
вернуться, но Якоб знал, что вряд ли это произойдет. Знал - и все.
Чувствовал. С тех пор он вообще многое чувствовал.
В развалинах храма все оставалось по-прежнему. Молчал алтарь, молчала
закрытая Книга, и оплавленный Сарт улыбался своей понимающей улыбкой.
- Ты пришел, Эри, - сказал Сарт. - Где ты пропадал так долго?
- Неважно, - ответил юноша. - Теперь это неважно. Мы будем ждать,
Сарт?
- Да. Мы будем ждать.
- Хорошо. Теперь осталось немного. Совсем немного.
Говорят, что с того дня в древнем капище над алтарем с Книгой стоят
двое. Стоят и ждут. Искаженный идол и сероглазый юноша. Но мало ли что
говорят неграмотные хмурые горцы?..
Возможно, все было именно так. Или иначе. Или не было вообще. Но
полтора года спустя в смуглой семье береговых смотрителей родилась девочка
с льняными волосами.