Пелевин В.
Сборник рассказов и повестей
СОДЕРЖАНИЕ:
БУБЕН НИЖНЕГО МИРА
ЗЕЛЕНАЯ КОРОБОЧКА
РЕКОНСТРУКТОР
ИВАН КУБЛАХАНОВ
СИНИЙ ФОНАРЬ
БУБЕН ВЕРХНЕГО МИРА
ЗАТВОРНИК И ШЕСТИПАЛЫЙ
ПРОБЛЕМА ВЕРВОЛКА В СРЕДНЕЙ ПОЛОСЕ
БУБЕН НИЖНЕГО МИРА
Раз уж так вышло, что читатель - или читательница, что мне особенно
приятно - набрел на этот небольшой рассказ, раз уж он решил на несколько
минут довериться тексту и впустить в свою душу некое незнакомое изделие,
мы просим его как следует запомнить словосочетание "Бубен Нижнего Мира" и
попросить прощения за то, что ниже будут встречаться ссылки на словари и
размышления о предметах, на первый взгляд не относящихся прямо к теме; все
это получит свое объяснение. Да и потом, что значит - относящийся к теме,
не относящийся к теме? Ведь связь, невидимая рассудку, может существовать
на ассоциативном уровне, где происходят самые тонкие духовные процессы.
На память приходит случай, описанный в недавно изданных во Франции
воспоминаниях доктора Чазова: как-то, прогуливаясь с ним по пустой
Третьяковской галерее, Брежнев с испугом спросил, что это за мужчина в
сером костюме, что так странно глядит на него сквозь предсмертный туман.
Чазов осторожно ответил, что впереди зеркало. Брежнев некоторое время
задумчиво молчал, а затем - видимо, под влиянием возникшей ассоциации -
перевел разговор на ленинскую теорию отражения, которая, по словам
генсека, любившего иногда приоткрывать своим приближенным мрачные тайны
марксизма, была на самом деле секретной военной доктриной, посвященной
одновременному ведению боевых действий на суше, на море и в воздухе. Мы
видим, как странно преломляется в инфернальной коммунистической психике
термин, не допускающий, казалось бы, никакой двоякости в своем толковании;
удивительно также, что важная смысловая линия (зеркало) неожиданно
появляется в нашем рассказе в связи с Брежневым, который не имеет к Бубну
Нижнего Мира вообще никакого отношения.
Впрочем, мы слишком увлеклись примером, призванным всего лишь
показать, что возникающие в нашем сознании смысловые связи часто неуловимы
для нас самих, хоть все и лежит, если вдуматься, на поверхности. Вернемся
к нашему бубну нижнего мира. Полагаем, что после приведенного выше примера
читатель не удивится, если перед разговором о собственно Бубне Нижнего
Мира речь пойдет о лучах - тем более что причина такого скачка скоро
станет ясна.
"Луч... 2. мн. ч. лучи, -ей. Физ. Направленный поток каких-л. частиц
или энергии электромагнитных колебаний, а также линия, определяющая
направление потока."
Таково одно из определений, даваемых четырехтомным словарем русского
языка, выпущенным Академией наук СССР. Интересно, что даже в небольшом
объеме процитированного текста намечено много смысловых ветвлений. Лучом
может быть поток частиц, электромагнитные колебания и чистая абстракция:
линия. В числе прочего из этого определения можно выудить и такую
концепцию: лучи - это направленный поток энергии.
Складывается интересная ситуация. Дав определение одному слову, мы
оказываемся перед необходимостью определять составляющие первое
определение термины. Подобно тому как свет, проходя сквозь прозрачный
объект, имеющий специальную конфигурацию (призма), расслаивается и
разделяется, заключенное в одном слове значение оказывается размазанным в
нескольких словах, и для выделения интересующего нас смыслового спектра
оказывается необходимой обратная операция, эквивалентная действию, которое
оказал бы на расщепленный свет другой оптический объект (обратная призма).
Попробуем все же разобраться с употребленными в определении выражениями.
Что такое энергия? Упоминавшийся выше словарь предлагает такое
объяснение: "Энергия - способность какого-л. тела, вещества и т. п.
производить какую-л. работу или быть источником той силы, которая может
производить работу." Приводится пример: "Он долго носился с мыслью
использовать энергию одного бурного таежного потока, чтоб получить дешевый
бурый уголь. Шишков, Угрюм-река."
Надо сказать, что мы носимся с несколько иной мыслью. Нас посещают
самые разные идеи; позднее мы поделимся некоторыми из них. А пока вернемся
к обсуждению понятия "энергия", от которого нас отвлекла наша глупая
привычка говорить сразу обо всем на свете. Легко видеть, что под
приведенное определение подпадает самый широкий круг феноменов;
присутствие сокращения "и т. п." показывает, что энергией могут обладать
не только тела и вещества, но и все способное воздействовать, в том числе
события, совпадения, идеи, искусство - стоит ли продолжать этот перечень?
А сама энергия и есть способность воздействовать, измеряемая, когда
воздействие произведено.
Мы уже почти приблизились к Бубну Нижнего Мира и просим еще немного
терпения у читателя, уже, вероятно, до смерти уставшего от нашей болтовни.
Устать до смерти... Как все же странна наша идиоматика - бытовое
состояние переплетено в ней с самым страшным, что ждет человека. Как
примирить наш дух с неизбежностью смерти? Этим вопросом традиционно
озабочены лучшие умы человечества, что легко подтвердить хотя бы фактом
нашего обращения к данной теме. Еще раз раскроем цитированный словарь:
"Смерть... 2. Прекращение существования человека, животного."
Первого определения мы не приводим, потому что там встречается одно
пугающее нас слово (гибель). Как заметил албанский юморист Гайдур
Джемалия, даже существо, победившее смерть, оказывается совершенно
беззащитным перед гибелью. Здесь, кстати, возникает интересная проблема -
откуда берется страх? Возникает ли он в наших душах? Или, наоборот, душа -
всего лишь опосредствующее образование (своеобразный отражатель),
перенаправляющий объективно существующий в мире ужас, поворачиваясь к нему
под таким углом, что его адское мерцание, отразившись от чего-то в нашем
сознании, проникает в самые глубокие слои психики? Как знать. Особенно
угнетает то, что мы можем не распознать этих моментов и понести в себе
незаметные, но незаживающие и смертельные раны; бывает ведь так, что вдруг
портится настроение и человека охватывает депрессия, хотя поводов к тому,
казалось бы, никаких; так же и со смертью, настигающей изнутри.
Да, смерть - это прекращение существования человека. Но вот вопрос:
где проходит реальная граница между жизнью и смертью? В какой временно{й
точке ее искать? Тогда ли, когда в бессознательном теле останавливается
сердце? Тогда ли, когда исчезает сознание? Ведь личности после этого уже
не существует. Тогда ли, когда, пропитываясь окружающим нас ядом,
трансформируется душа и на месте одного человека постепенно вызревает
другой? Ведь при этом исчезает прежняя личность. Тогда ли, когда ребенок
становится юношей? Юноша - взрослым? Взрослый - стариком? Старик - трупом?
Не является ли слово "смерть" обозначением того, что непрерывно происходит
с нами в жизни? Не является ли жизнь умиранием, а смерть - его концом? И
вот еще: нельзя ли сказать, что событие, в сущности, происходит тогда,
когда становится необратимым?
В свое время по всем этим поводам великолепно высказался Мишель де
Монтень; высокая энергия мысли и изящество удивительным образом
переплетаются в его словах.
("...Если угодно, вы становитесь мертвыми, прожив свою жизнь, но
проживаете вы ее умирая: смерть, разумеется, несравненно сильнее поражает
умирающего, нежели мертвого, гораздо острее и глубже."
"Сколько бы вы ни жили, вам не сократить того срока, в течение
которого вы пребудете мертвыми. Все усилия здесь бесцельны: вы будете
пребывать в том состоянии, которое внушает вам такой ужас, столько же
времени, как если бы вы умерли на руках кормилицы."
"Где бы ни окончилась ваша жизнь, там ей и конец.") Впрочем, отсылаем
интересующихся этим и подобными вопросами к первоисточнику, где на каждой
странице встречается тот же способ компоновки идей (прозрачная
диалектическая спираль), что и в процитированных отрывках. Вернемся,
наконец, к нашему Бубну Нижнего Мира - но перед этим сделаем еще одно,
последнее, отступление.
Допустим, кому-то в голову придет создать лучи смерти. Из предыдущего
анализа видно, что для этого надо построить аппарат, направленно
посылающий ведущее к смерти влияние. Традиционный путь - технический. При
этом придется долго возиться с паяльником и перебирать разные детальки,
одна из которых (глядящая в душу дырочка ствола) вообще не выпускается.
Этот путь не для нас.
Но не подойти ли к задаче по-другому? Почему излучение должно
обязательно исходить от тривиального электроприбора? Ведь информация -
тоже способ направленной передачи различных воздействий. Нельзя ли создать
ментальный лазер смерти, выполненный в виде небольшого рассказа? Такой
рассказ должен обладать некоторыми свойствами оптической системы, узлы
которой удобно выполнить с помощью их простого описания, оставив
подсознательную визуализацию и сборку читателю. Рассказ должен обращаться
не к сознанию, которое может его вообще не понять, а к той части
бессознательного, которая подвержена прямой суггестии и воспринимает слова
вроде "визуализация" и "сборка" в качестве команд. Именно там и будет
собран излучатель, ментальная оптика которого для большей надежности
должна быть отделена от остальных психоформ наклонными скобками.
В качестве рабочего тела для этого виртуального прибора удобно
воспользоваться чьими-нибудь глубокими и эмоциональными мыслями по поводу
смерти. Ментальный лазер может работать на Сологубе, Достоевском, молодом
Евтушенко и Марке Аврелии; подходит также "Исповедь" Толстого и некоторые
места из "Опытов" Монтеня. Очень важным является название этого
устройства, потому что психическая энергия, на которой он работает, будет
поступать из осознающей части психики через название, которое должно
надежно закрепиться в памяти. На мой взгляд, словосочетание "Бубен Нижнего
Мира" годится в самый раз - есть в нем что-то детское и трогательное; да и
потом, его почти невозможно забыть.
И последнее. Проницательный читатель без труда угадает, в какой
момент сработает собранный в его подсознании ментальный самоликвидатор.
Менее проницательному подскажем, что это произойдет в тот момент,
когда он где-нибудь наткнется на слова "луч смерти сфокусирован".
Впрочем, в течение некоторого времени действие лучей смерти обратимо.
Лицам, интересующимся тем, как демонтировать Бубен Нижнего Мира,
предлагаем перевести <...> рублей на счет <...> и указать свой адрес.
Принимающим все это за шутку мы рекомендуем поставить простой опыт:
засечь по часам время и попробовать не думать о Бубне Нижнего Мира ровно
шестьдесят секунд.
ЗЕЛЕНАЯ КОРОБОЧКА
Раз уж так вышло, что читатель (или читательница, что мне особенно
приятно) - набрел на этот небольшой рассказ, раз уж он решил на несколько
минут довериться тексту и впустить в свою душу некое незнакомое изделие,
мы просим его как следует запомнить словосочетание "Зеленая Коробочка" и
попросить прощения за то, что ниже будут встречаться ссылки на словари и
размышления о предметах, на первый взгляд не относящихся прямо к теме; все
это получит свое объяснение. Да и потом, что значит - относящийся к теме,
не относящийся к теме? Ведь связь, невидимая рассудку, может существовать
на ассоциативном уровне, где происходят самые тонкие духовные процессы. На
память приходит случай, описанный в недавно изданных во Франции
воспоминаниях доктора Чазова: как-то, прогуливаясь с ним по пустой
Третьяковской галерее, Брежнев с испугом спросил, что это за мужчина в
сером костюме так странно глядит на него сквозь предсмертный туман. Чазов
осторожно ответил, что впереди зеркало. "А, знаю. Тарковского," -
пробормотал Брежнев, и их разговор перешел на ленинскую теорию отражения,
которая, по словам Брежнева, любившего иногда приоткрывать своим
приближенным мрачные тайны марксизма, была на самом деле секретной военной
доктриной, посвященной одновременному ведению боевых действий на суше,
море и в воздухе. Мы видим, как странно преломляется в инфернальной
коммунистической психике термин, не допускающий, казалось бы, никакой
двоякости в своем толковании; удивительно так же, что важная смысловая
линия (зеркало) неожиданно появляется в нашем рассказе в связи с
Брежневым, который не имеет к Зеленой Коробочке вообще никакого отношения.
Впрочем, мы слишком увлеклись примером, призванным всего лишь
показать, что возникающие в нашем сознании смысловые связи часто неуловимы
для нас самих, хоть все и лежит, если вдуматься, на поверхности. Вернемся
к нашей зеленой коробочке. Полагаем, что после приведенного выше примера
читатель не удивится, если перед разговором о собственно Зеленой Коробочке
речь пойдет о лучах - тем более, что причина такого скачка скоро станет
ясна.
"Лучи, 2. мн. ч. (лучи, -ей). Физ. Направленный поток каких-л. частиц
или энергии электромагнитных колебаний, а так же линия, определяющая
направление потока."
Таково одно из определений, даваемых 4-х томным словарем русского
языка, выпущенным Академией наук СССР. Интересно, что даже в небольшом
объеме процитированного текста намечено много смысловых ветвлений. Лучом
может быть поток частиц, электромагнитные колебания и чистая абстракция:
линия. В числе прочего из этого определения можно выудить и такую
концепцию: лучи - это направленный поток энергии.
Складывается интересная ситуация. Дав определение одному слову, мы
оказываемся перед необходимостью определять составляющие первое
определение термины. Подобно тому, как свет, проходя сквозь прозрачный
объект, имеющий специальную конфигурацию (призма), расслаивается и
разделяется, заключенное в одном слове значение оказывается размазанным в
нескольких словах, и для выделения интересующего нас смыслового спектра
оказывается необходимой обратная операция, эквивалентная действию, которое
оказал бы на расщепленный свет другой оптический объект (обратная призма).
Попробуем все же разобраться с употребленными в определении выражениями.
Что такое энергия? Упоминавшийся выше словарь предлагает такое
объяснение: "Энергия - способность какого-л. тела, вещества и т.п.
производить какую-л. работу или быть источником той силы, которая может
производить работу." Приводится пример: "Он долго носился с мыслью
использовать энергию одного бурного таежного потока, чтоб получить дешевый
бурый уголь." Шишков, Угрюм-река.
Надо сказать, что мы носимся с несколько иной мыслью - и, собственно,
не носимся, а сидим, как и рекомендовано, в темном и прохладном месте, и
думаем, думаем... Нас посещают самые разные идеи; позднее мы поделимся
некоторыми из них. А пока вернемся к обсуждению понятия "энергия", от
которого нас отвлекла наша глупая привычка говорить сразу обо всем на
свете. Легко видеть, что под приведенное определение попадает самый
широкий круг феноменов; присутствие сокращения "и т.п." показывает, что
энергией могут обладать не только тела и вещества, но и все, способное
воздействовать - в том числе события, совпадения, идеи, искусство - стоит
ли продолжать это перечисление? А сама энергия и есть способность
воздействовать, измеряемая, когда воздействие произведено.
Мы уже почти приблизились к Зеленой Коробочке и просим еще немного
терпения у читателя, уже, вероятно, до смерти уставшего от нашей болтовни.
Устать до смерти... Как все же странна наша идиоматика - бытовое
состояние переплетено в ней с самым страшным, что ждет человека. Как
примирить наш дух с неизбежностью смерти? Этим вопросом традиционно
озабочены лучшие умы человечества, что легко подтвердить хотя бы фактом
нашего обращения к данной теме. Раскроем еще раз цитированный словарь:
"Смерть... 2. Прекращение существования человека, животного."
Первого определения мы не приводим, потому что там встречается одно
пугающее нас слово (гибель). Как заметил албанский юморист Гайдар
Джемалия, даже существо, победившее смерть, оказывается совершенно
беззащитным перед гибелью. Здесь, кстати, возникает интересная проблема -
откуда берется страх? Возникает ли он в наших душах? Или, наоборот, душа -
всего лишь опосредствующее образование (своеобразный отражатель),
перенаправляющий объективно существующий в мире ужас, поворачиваясь к нему
под таким углом, что его адское мерцание, отразившись от чего-то в нас,
проникает в самые глубокие слои психики? Как знать. Особенно угнетает то,
что мы можем не распознать этих моментов и понести в себе незаметные но
незаживающие и смертельные раны; бывает ведь так, что вдруг портится
настроение, и человека охватывает депрессия, хотя поводов к тому, казалось
бы, никаких; так же - и со смертью, настигающей изнутри.
Да, смерть - это прекращение существования человека. Но вот вопрос -
где проходит реальная граница между жизнью и смертью? В какой временной
точке ее искать? Тогда ли, когда в бессознательном теле останавливается
сердце? Тогда ли, когда исчезает сознание? Ведь личности после этого уже
не существует. Тогда ли, когда, пропитываясь окружающим нас ядом,
трансформируется душа, и на месте одного человека постепенно вызревает
другой? Ведь при этом исчезает прежняя личность. Тогда ли, когда ребенок
становится юношей? Юноша - взрослым? Взрослый - стариком? Старик - трупом?
Не является ли слово "смерть" обозначением того, что непрерывно происходит
с нами в жизни? Не является ли жизнь умиранием, а смерть - его концом? И
вот еще - нельзя ли сказать, что событие, в сущности, происходит тогда,
когда становится необратимым?
В свое время по всем этим поводам великолепно высказался Мишель де
Монтень; высокая энергия мысли и изящество удивительным образом
переплетаются в его словах.
("...Если угодно, вы становитесь мертвыми, прожив свою жизнь, но
проживаете вы ее, умирая: смерть, разумеется, несравненно сильнее поражает
умирающего, нежели мертвого, гораздо острее и глубже."
"Сколько бы вы не жили, вам не сократить того срока, в течение
которого вы пребудете мертвыми. Все усилия здесь бесцельны: вы будете
пребывать в том состоянии. которое внушает вам такой ужас, столько же
времени, как если бы вы умерли на руках кормилицы."
"Где бы не окончилась ваша жизнь, там ей и конец.")
Впрочем, отсылаем интересующихся этим и подобными вопросами к
первоисточнику, где на каждой странице встречается тот же способ
компоновки идей (прозрачная диалектическая спираль), что и в
процитированных отрывках. Вернемся, наконец, к нашей Зеленой Коробочке -
но перед этим сделаем еще одно, последнее отступление.
Допустим, кому-то в голову придет создать лучи смерти. Из предыдущего
анализа видно, что что для этого надо построить аппарат, направленно
посылающий ведущее к смерти влияние. Традиционный путь - технический. При
этом придется долго возиться с паяльником и перебирать разные детальки,
одна из которых (глядящая в душу дырочка ствола) вообще не выпускается.
Этот путь не для нас.
Но не подойти ли к задаче по-другому? Почему излучение должно
обязательно исходить от тривиального электроприбора? Ведь информация -
тоже способ направленной передачи различных воздействий. Нельзя ли создать
ментальный лазер смерти, выполненный в виде небольшого рассказа? Такой
рассказ должен обладать некоторыми свойствами оптической системы, узлы
которой удобно выполнить с помощью их простого описания, оставив
подсознательную визуализацию и сборку читателю. Рассказ должен обращаться
не к сознанию, которое может его вообще не понять, а к той части
бессознательного, которая подвержена прямой суггестии и воспринимает слова
вроде "визуализация" и "сборка" в качестве команд. Именно там и будет
собран излучатель, ментальная оптика которого для большей надежности
должна быть отделена от остальных психоформ наклонными скобками.
В качестве рабочего тела для этого виртуального прибора удобно
воспользоваться чьими-нибудь глубокими и эмоциональными мыслями по поводу
смерти. Ментальный лазер может работать на Сологубе, Достоевском, молодом
Евтушенко и Марке Аврелии; подходит так же "Исповедь" Толстого и некоторые
места из "Опытов" Монтеня. Очень важным является название этого
устройства, потому что психическая энергия, на которой он работает, будет
поступать из осознающей части психики через название, которое должно
надежно закрепиться в памяти. На мой взгляд, словосочетание "Зеленая
Коробочка" годится в самый раз - есть в нем что-то детское и трогательное;
да и потом, его почти невозможно забыть.
И последнее. Проницательный читатель без труда угадает, в какой
момент сработает собранный в его подсознании ментальный самоликвидатор.
Менее проницательному подскажем, что это произойдет в тот момент,
когда он где-нибудь наткнется на слова "луч смерти сфокусирован".
Впрочем, в течение некоторого времени действие лучей смерти обратимо.
Лиц, интересующимся, как демонтировать Зеленую Коробочку, просим прислать
уведомление о переводе 25 рублей на наш счет и указать свой адрес.
Принимающим все это за шутку мы рекомендуем поставить простой опыт -
засечь по часам время и попробовать не думать о Зеленой Коробочке ровно
шестьдесят секунд.
РЕКОНСТРУКТОР
Да, это верно: струи уходящей реки - они непрерывны, но они все не те
же, не прежние воды... Восемьдесят лет, прошедшие со дня окончания второй
мировой войны, сделали ее, как это бывает с любой из войн, чем-то
отстраненным: историческим эпизодом, архивной справкой, потенциальным
набором желтых фотографий, вываливающихся на пол при перестановке буфета,
детским криком "хальт", доносящимся в невыносимо жаркий июльский полдень
со двора, абрисом тяжелого танка, смутно угадываемым в косых боевых
контурах мусорного контейнера, набором белых полос на выжженном небе,
фонтанчиками пыли, несущимися за протекторами грузовика, набитого
трехтомниками Пушкина, четырехмерной пошлостью детского рисунка,
безымянной вспышкой салюта и, наконец, "гравюрой полустертой".
Настало время, если оно настало, когда ненужная правда прорывает
прогнившую ткань умолчаний и слухов, и ложится под наши безразличные
взгляды - как всегда, слишком поздно... "Лучше поздно, чем никогда" -
этому сомнительному императиву мы и обязаны появлением книги П. Стецюка
"Память огненных лет". Разумеется, "поздно" - это то же самое, что
"никогда". Но "никогда" - это далеко не то же самое, что "поздно". Короче
говоря, если читатель с помощью какого-нибудь похожего выверта убедит себя
взяться за рецензируемую книгу, ему обеспечено три часа скуки - возможно,
правда, несколько иного рода, чем ежедневный позор его жизни. Пять минут
ухмылок при разглядывании фотографий ("Мы-то живы!"), и полное забвение
всего прочитанного к началу очередного "Клуба кинопосвящений" или
радиосводки с Малабарского фронта. Читать эту книгу не стоит, как не стоит
вообще читать книг; эту книгу не стоит читать в особенности, потому что
мертвы герои, мертвы современники и, наконец, мертва тема...
Здесь впервые появляется нечто, способное вызвать интерес.
Приглядевшись, можно заметить, что эта тема мертва несколько интригующе.
Так мертвы, к примеру, члены экипажа космической станции "Звездочка",
сорок шестой год разлагающиеся в синем небе над нашими головами - их
распухшие тела можно видеть каждый вечер в заставке программы "Вечность".
Так мертв вампир, пытающийся пролезть безлунной ночью в слуховое окошко
Моссовета. Другими словами, в ее мертвости ощущается неведомое движение,
чья-то окаменелая воля - и это пугает.
Поэтому, несмотря на очевидную ненужность проделанной Стецюком
работы, несмотря на пошлость его концепций и невыносимый привкус
общепитовской похлебки, сваренной в одном из небольших украинских городов,
- привкус, который останется во рту даже у самого благожелательного
читателя, прочесть книгу все-таки стоит. За фактами, за всей этой правдой
иногда заметно что-то вроде тяжелых шагов, безжизненных перемещений и
эволюций истории, которая здесь - на периферии взгляда - предстает в своем
настоящем виде: бабы в платке, бессмысленно несущей плоское брюхо над
ровным вечерним полем, топчущей цветы и идущей никуда.
Давно известно, что нет никаких книг - есть только история их
написания. Получив доступ к наконец рассекреченным архивам, Стецюк кинулся
не к видеозаписям знаменитых икорных оргий в министерстве культуры; когда
дорвавшиеся исследователи, высунув языки, наблюдали танцы нагих
функционеров, он разбирал секретнейшие отчеты минского радиозавода.
Почему в 1928 году была засекречена, и не просто засекречена, а
получила литеру "А-прим" техническая документация на изготовление стальной
трубки длиной в метр и диаметром чуть меньше сантиметра? Почему после
изготовления этой трубки дирекция, рабочие и весь остальной персонал
завода были расстреляны, а сам завод взорван? Только идиот может задаться
сейчас такими вопросами. Но именно здесь Стецюк набрел на открытие,
приведшее к появлению его книги.
В минских бумагах была ссылка на архивные документы группы "У-17-Б".
В каталоге они не значились. В секретном каталоге тоже. Но Стецюку удалось
выяснить, что архив "У-17-Б" в 1951 году был вывезен в город Николаев и
уничтожен; те, кто занимался его ликвидацией, расстреляны; те, кто
расстреливал - тоже, и так - около восьмидесяти раз до некоего полковника
Савина, который лично убил двух предпоследних расстрельщиков в тамбуре
ленинградской электрички в мае 1960 года.
Стецюку повезло: ему удалось найти правнука полковника Савина,
живущего на одной из подмосковных маковых плантаций в древней даче,
помнящей еще первых космонавтов. Дальше - одно из тех совпадений, которые
бывают только в плохих романах и в жизни: на чердаке дачи был найден
дневник полковника Савина, частично разодранный на самокрутки во время
третъей гражданской, частично сгнивший, но давший импульс дальнейшим
поискам.
Среди интимных излияний полковника-особиста неожиданно появляются
злорадные нотки - полковник знает нечто такое, что переполняет его
самодовольством мелкой сошки, разнюхавшей государственную тайну. Стецюк
узнает, в чем дело: архив "У-17-Б" не уничтожен. Чрезмерная секретность
операции привела с полному провалу. Возникла, как это часто бывает,
бюрократическая путаница, и первая группа - та, которая должна была сжечь
архив, оказалась расстрелянной раньше, чем успела это сделать; во время
расстрела убиваемые кричали, что архив еще цел, но те, кто расстреливал
их, предпочли выполнить свое задание и уже после сообщить об услышанном по
инстанции. Однако сообщать не пришлось: они тоже были убиты. Голоса
умирающих передавали убийцам эту тайну под грохот пистолетных и автоматных
выстрелов несколько лет, по цепочке, как некую эзотерическую истину; до
полковника Савина, разрядившего свой "макаров" в животы двух
непримечательных граждан в кепках в электричке под Петродворцом, дошла
уже, в сущности, легенда.
Это было последнее задание полковника, он был обижен скудной пенсией
и предпочел молчать, чиня свою "Волгу", - молчать до смерти. В 1961 году
он утонул...
Из дневника Стецюк узнал, что грузовик с архивом, по словам двух
последних мертвецов, таи и остался в Николаеве по адресу: тупик Победы,
18. Стецюк выезжает в Николаев; грузовик стоит на месте: военный номер и
мумифицированный труп богатыря-шофера обеспечили сохранность машины во
дворе, полном клумб, старушек и ползающих детей - в течение без малого ста
лет. (Впоследствии, правда, выяснилось, что в 1995 году грузовик был
принят за памятник шоферам-фронтовикам, перекрашен и окружен бронзовой
цепью.)
В кузове, в герметичных ящиках, был найден совершенно целый архив
"У-17-Б". Перевезя ящики в Москву и ознакомившись с их содержимым, Стецюк
узнал такие вещи, которые потрясли его прикованное к прошлому воображение.
Кстати сказать, выяснилась и загадка стальной трубки с минского
радиозавода, так волновавшая нашего исследователя.
Здесь мы предоставим слово самому Стецюку - в погоне за эффектом он
выпаливает все, что кажется ему сенсационным, в нескольких абзацах:
сэкономим время и полюбуемся его псевдонаучным кирпичным стилем.
"Многое известно про Сталина - политика (речь идет об Иосифе
Андреевиче Сталине (1891-1953), правителе России. - Авт.). Но почти ничего
не известно о Сталине - человеке. Достоверно можно сказать только одно -
Сталин не выносил пистолетного грохота (многочисленные ссылки на источники
и архивы нами опущены. - Авт.). Он не терпел шума, и в 1926 году поручил
группе конструкторов разработать оружие, которым он мог бы пользоваться
совершенно бесшумно, не нарушая тишины подземных коридоров власти.
Специально для него была разработана духовая трубка, которая стреляла
отравленными иглами. Он никогда не выпускал ее из рук. Многие авторы
мемуаров, видевшие настоящего Сталина, вспоминают об этом. Например:
"Все время обсуждения Сталин мягко ходил по ковру, сжимая в руке
трубку..." (маршал вооруженных сил Жуков). Сотни подобных цитат рассыпаны
по десяткам книг. Сейчас неопровержимо установлено, что Сталин никогда не
курил. Речь идет именно об этой духовой трубке.
"Но ведь известно, - спросит удивленный читатель (никто ничего не
спросит. - Авт.), - множество фотографий Сталина, где он изображен с
дымящейся курительной трубкой в руках?"
Здесь и скрывается удивительный факт - выяснено, что тот Сталин,
который заснят на фотографиях или в хронике с трубкой в руках - не
настоящий.
Это не более, чем подставное лицо, читавшее речи, появлявшееся на
трибунах - так сказать, ширма.
Настоящий Сталин, долгие годы державший в рунах рычаги управления
страной (так и видишь эти рычаги - черные, с пластмассовыми круглыми
набалдашниками. - Авт.), никогда не показывался на людях. Он никогда не
покидал подземелья. Больше того - я сказал "Сталин", а вернее было бы
сказать "Сталины", потому что речь идет о нескольких людях, которых на
поверхности представлял рыжий усач с меланхолическим взглядом..."
Прервем цитату. В книге Стецюка разобраны, причем подробно, биографии
всех этих - их было семь, а одно время - трое одновременно - людей. Вот их
имена: Николай Паклин (Сталин с 1924 по 1930), Михаил Сысоев (Сталин с
1930 по 1932), Тарас Шумейко, Андрей Белый, Семен Неплаха (Сталин с 1935
по 1947), Никита Хрущев (Сталин с 1947 по 1953).
Собственно, эти биографии мало интересны и не заслуживали бы
внимания, если бы не мрачная эстетика каменных штолен, стальных
отравленных игл, удавок и страстей, пробивающаяся сквозь преподавательский
говорок П. Стецюка. Взять хотя бы историю Семена Неплахи.
К 1935 году внешний Станин и остальные правители - тоже двойники -
получали указания уже от полностью автономного подземного комплекса, где
находились настоящие Сталин, Берия (маршал внутренней службы) и другие.
Роль двойников не сводилась только к имитации власти. Подобно живым
шахматным фигурах, они повторяли наверху все перипетии борьбы за власть на
двухсотметровой глубине. Идеально защищенный, гарантированный от
проникновения заговорщиков, снабженный спецвахтами, где у посетителей
отбирали все виды оружия, подземный мир оказался странным образом
уязвимым. Семен Неплаха, сторож московского зоопарка, судимый ранее за
кражи, при расчистке вольера со слонами неожиданно проваливается в
замаскированную вентиляционную шахту. Придя в себя, он обнаруживает, что
находится в прорубленном в скальных породах коридоре, пол которого покрыт
ковровой дорожкой, а стены - проводами разных цветов. Все вокруг освещено
яркими пампами, воздух стерилен и сух. Из-за угла навстречу Семену выходит
только что закончивший совещание Сталин (Сероп Налбандян, Сталин с 1932 по
1935). Увидев сторожа, он роняет трубку на ковер. Семен, скорее от испуга,
чем по злобе, убивает Сталина-Налбандяна лопатой, которой за несколько
минут до этого разравнивал песок. Подняв трубку и сняв с шеи мертвого
Сталина мешочек с отравленными иглами, он оказывается единственным
вооруженным человеком в подземном городке. Тщательно охраняемая власть
оказывается узурпированной за пять минут; все остальные члены правящей
группы подчиняются. Новый Сталин поднимается на поверхность только один
раз - чтобы зазвать вниз собутыльников - Белого и Шумейко (последний -
контуженный артиллерист, ветеран первой мировой войны; именно этим
объясняется известная сентенция внешнего Сталина по поводу артиллерии).
Шахту заваливают и начинается многолетняя пьянка, слушанье патефона,
драки; трубка переходит из рук в руки; приказания, отдаваемые наверх,
часто невнятны - отсюда репрессии и индустриализация.
История Никиты Хрущева не менее интересна и заставляет вспомнить
лучшие страницы "Графа Монте-Кристо". Придя к власти под землей, он
приказал уничтожить внешнего Сталина и заменил его двойником под своим
настоящим именем. Тщеславие погубило его - двойник оказался умнее бывшего
повара-кладоискателя. Подземный центр власти в 1954 году был уничтожен, и
власть перешла к двойнику, который и унес с собой в могилу тайну того,
зачем в июне 1954 года сотни армейских бетономешалок нагнетали бетон в
глубоко пробитые в тротуарах шурфы и решетчатые вентиляционные башенки.
Интересно, пожалуй, взглянуть на бледные лица подземных правителей с
фотоснимков из архива "У-17-Б". Интересно представить пустоты,
образовавшиеся в бетоне от их истлевших тел. Интересно увидеть сквозь
многометровую толщу земли и цемента желтые кости пальцев, сжимающих
бесполезную и страшную трубку; но, заканчивая обзор книги, мне хотелось бы
сказать о другом.
Полковник Савин был утоплен в 1961 году, когда подземного городка уже
не существовало. Те, кто утопил его, были убиты, убившие их - тоже умерли
насильственной смертью... Читатель уже догадался, что могут значить
автоматные очереди, доносящиеся из леса, или вспышки лазеров вечером над
рекой - история продолжается, хоть никто не помнит уже первопричины.
Здесь появляется возможность для метафизических спекуляций - быть
может, некий бог, демиург, замурован в космическом эквиваленте бетона: то,
что у него вместо пальцев, сжимает то, что служило тому вместо духовой
трубки, а созданный им когда-то мир по-прежнему вращает свои планеты
вокруг звезд, движущихся по бесконечным спиралям внутри бледных и
невообразимых галактик.
ИВАН КУБЛАХАНОВ
Как только появилось время, он смутно припомнил, что нечто подобное
уже случалось. Первый момент был подобен вечности - никаких событий за эту
вечность не произошло, и она была заполнена чистым существованием,
лишенным каких бы то ни было качеств. Второй момент тоже был бесконечным,
но эта новая бесконечность оказалась уже чуть короче - хотя бы потому, что
она была новой. Он понял, что дальше время будет постоянно убыстряться,
пока не достигнет такой скорости и напора, что случится непоправимое. И
хоть до этого было еще далеко, мысль о том, что ускоряющееся падение в
шахту времени уже началось, вызвала у него странную жалость, словно бы
связанную с каким-то воспоминанием.
Эта мысль не была оформлена в словах - никаких слов он не знал, но
будь они ему известны, он, наверно, выбрал бы похожие. Его бессловесное
понимание проникало прямо в суть происходящего, а поскольку единственными
событиями во вселенной были его ощущения, все его стремительно растущее
знание касалось только его самого. Когда он наконец свыкся со своей
неясной судьбой, он был уже бесконечно стар и мудр и спокойно взирал на
ускоряющийся поток времени.
И тут в его бытие ворвалось нечто невообразимое. Он вдруг осознал,
что имеет границы. Что существует находящееся внутри него и за его
пределами, а сам он заключен в некие рамки, за которые не в силах выйти.
Это было непостижимо, но это было реальностью, тем новым законом, по
которому ему предстояло существовать. А когда он ощутил, что кроме границ
имеет еще и форму, это оказалось новой неожиданностью.
Самым удивительным было то, что всем этим неожиданностям просто
неоткуда было браться - у них не было никакого источника, никакого корня,
- но они все равно вторгались в его жизнь. Зато привыкать к новому стало
легче, потому что время успело сильно разогнаться и все случалось крайне
быстро. Прежняя жизнь, начало которой терялось в невыразимом, была
неизмеримо долгой, но в ней не было ничего такого, о чем можно было бы
думать; теперь же происходило многое, но его сознание, привыкшее к
вечности, успевало только фиксировать изменения, которые стали слишком
мимолетными, чтобы затронуть его настоящую основу, - поняв это, он понял и
то, что у него есть настоящая основа, а осознать ее и значило проснуться.
Он пришел в себя и увидел главное - превращения происходили не с ним.
На самом деле он никогда не покидал первого мига, за границей которого
началось время, но, пребывая в вечности, он все же постоянно следил за той
причудливой рябью, которую вздымало время на поверхности его сознания;
когда же эта рябь стала больше походить на волны и порывы времени стали
угрожать его покою, он ушел вглубь, туда, где ничто никогда не менялось, и
понял, что видит сон - один из тех, что снились ему всегда.
Он часто впадал в это забытье и каждый раз принимал его за
реальность. Для этого достаточно было просто перенести внимание на
колышущуюся границу собственного сознания (забыв, что на самом деле ее
просто нет - какая может быть у сознания граница?), и проходящая по ней
дрожь немедленно захватывала все его существо до момента пробуждения,
который наступал всегда внезапно.
Его сны становились все более запутанными и странными. В них он
продолжал расширяться, и его форма усложнялась; желая познать окружающий
мир, он послал в него длинные протуберанцы, которые вскоре наткнулись на
препятствие, вынудившее их согнуться и сложиться рядом с ним. Оказалось,
что мир его сновидений тоже имеет границу и его тюрьма - или крепость -
довольно тесна.
Но самое странное ждало впереди. Однажды он заметил, что постепенно
изменился сам способ, которым он ощущает мир своих снов. Точнее, не
изменился, а появился - раньше никаких способов не было. А теперь он стал
воспринимать разные качества мира разными частями сознания. Эти
способности утончались и разветвлялись, и постепенно прежнее простое
присутствие оказалось расчлененным на ощущения от света, звука, вкуса и
касания, которые были просто осколками прежней целостности.
Сон продолжал сниться, и в нем появлялось все больше деталей.
Он заметил, что висит в теплом океане, заполняя почти весь его объем.
Иногда, от скуки и неосознанного желания изменить миропорядок, он начинал
глотать его соленую воду; за этот богоборческий акт приходилось
расплачиваться приступом мучительной икоты, и он нетерпеливо ожидал
пробуждения, хотя проснуться в таком состоянии было очень сложно: любая
форма возбуждения уводила только дальше в закоулки сна, а для
бодрствования были нужны покой и отрешенность.
Иногда его заливало тусклое красноватое мерцание, и ему становилось
страшно, потому что источник света и причина зрения находились за
пределами всего, что он успел более или менее изучить в своих снах; там
начиналось неизвестное, что-то такое, чему еще только предстояло
развиться. Пока его зрение было латентным, и судить об этом чувстве он мог
только по еле угадываемым узорам вен на своих недавно появившихся веках.
Но главным источником сведений о мире, который постепенно создавало
вокруг него время, овевающее его кокон, был никогда не стихающий шум.
Часто бывало так, что резкий звон вдруг вырывал его из безмятежного
бодрствования, где не было ни времени, ни пространства, ни прочей
атрибутики его видений, и он обнаруживал, что опять вывалился из
реальности в знакомое красноватое пространство сна, мокрое и тесное,
чавкающее и стучащее сотнями разных звуков.
Справа и сверху раздавались никогда не стихающие удары огромного
метронома; чуть ниже что-то с шорохом вздувалось и опадало, а совсем рядом
время от времени начинал бурлить невидимый водопад - но этот шум звучал в
его сне постоянно, и он давно не обращал на него внимания. Интерес у него
вызывали другие звуки, которые складывались в длинные красивые
последовательности, иногда сопровождаемые глухим бубнением голосов.
Впрочем, музыка нравилась ему не всегда, а иногда вызывала настоящую
ненависть, особенно когда подолгу мешала проснуться.
Все это вместе - звуки, свет, претерпеваемые им толчки и собранный им
опыт - привело, конечно, к тому, что у него сложилась безмолвная, но
довольно ясная картина мироздания, которую в слова можно было облечь
примерно так: он парил в центре мира, созданного его привычкой видеть сны,
и этот мир имел свое устройство, а за близкой границей порядка и
определенности царил хаос, откуда приходили свет и звуки. Сила,
необходимая для существования мира - и того кокона, где властвовал он, и
окружающего хаоса - исходила из центра его живота через толстый мягкий
канат, уплывавший куда-то ему под ноги.
Что ждало этот мир? Он чувствовал, что быстрое расширение его тела
когда-нибудь прорвет оболочку, отделяющую его от хаоса, и тогда наступит
катастрофа. Но эта катастрофа могла наступить только со сном, а с ним
самим ничего, разумеется, произойти не могло, потому что настоящий он,
покоящийся в вечности, и был тем единственным, что происходило.
Когда он понял, что может шевелить частями своего тела, он расценил
это как свидетельство надвигающегося избавления от сновидений. Иногда он
чувствовал мягкие удары и отвечал на них; тогда до него долетали рокочущие
раскаты смеха, и какая-то сила снаружи поглаживала его кокон. В ее
действиях была явная закономерность: стоило ему пнуть ногой упругую и
теплую перегородку, отделявшую его от хаоса, и оттуда приходило эхо -
мягкое нажатие, сопровождаемое густыми воркующими звуками, от которых
слегка содрогался весь мир. Эти звуки сопровождали его с тех пор, как он
стал слышать, и он научился отделять их от множества других, очень
похожих, которые раздавались реже.
Ощущения сна не вызывали у него никакого неудовольствия, но однажды к
ним добавилось новое. По всему его кокону несколько раз прошла волна
сжатия, и он ощутил испуг - такого раньше не бывало. Вскоре все кончилось,
и он проснулся, снова оказавшись у себя дома, там, где не было ничего,
кроме него самого и его неопределимого блаженства. Но что-то тревожило его
покой, что-то вытягивало его наружу, в сон, и когда он вывалился туда,
первым, что он почувствовал, был ужас.
До этого он никогда не испытывал боли и не знал, что это такое. А
сейчас он столкнулся с ней и понял, что эта сила способна сколь угодно
долго удерживать его во сне и не пускать назад в реальность. Это качество
боли было самым пугающим; кроме того, она была крайне неприятна сама по
себе.
Боль исходила отовсюду, а ее причиной было растущее усилие, с которым
на него давили мягкие стены его дома. Раньше ему казалось, что он будет
бесконечно расширяться, пока не займет собой все существующее
пространство, а теперь оказалось, что мир вокруг решил сдавить его в
точку, вернуть все к тому моменту, когда сон, еще безвредный и непонятный,
только начинался.
Но он уже не мог исчезнуть. Он был просто не в состоянии поддаться
сдавившей его силе - он мог только страдать и ждать, когда страдание
кончится. Страшные спазмы сминали и скручивали его; он уже решил, что
вечность отныне и будет такой, когда рядом с той областью его тела,
которой он слышал звуки и ощущал слабое красноватое мерцание, вдруг
появился просвет, и он почувствовал, как вся вселенная с безжалостной
силой выталкивает его в место, которого раньше не было.
Он никак не мог помешать или помочь происходящему; он просто
чувствовал, что движется по какой-то мягкой упругой трубе, и, когда он изо
всех сил захотел, чтобы это как можно быстрее кончилось, что-то пришло ему
на помощь снаружи.
Страдание кончилось. Он чувствовал, что висит в пустоте и ничто
больше не касается его рук и ног; что-то осторожно подняло его в воздух, и
он увидел вокруг себя ослепительные разноцветные пятна. Было очень
холодно; открыв рот, он впустил в себя холодную пустоту, и сразу же в его
уши ворвался резкий и тонкий звук; прошло довольно много времени, прежде
чем он с изумлением понял, что издает его сам.
Вскоре он мирно лежал на какой-то твердой поверхности, защищенный от
холода несколькими слоями тонких покровов. Время от времени он впускал в
себя пустоту и любовался сверкающими красками своего нового мира. Недавно
пережитый страх успел исчезнуть без следа, и он почти ничего не боялся.
Когда вокруг наконец стало темно и тихо, он проснулся и понял, что
его последний сон увел его от реальности слишком далеко - настолько
далеко, что он чуть было не забыл о том, что же такое жизнь на самом деле.
И это напугало его даже сильнее, чем только что прекратившийся кошмар. Он
почувствовал, что может уснуть навсегда и решить, что снящийся ему сон и
есть явь; это было тем более легко, что все его сны были последовательными
и как бы вырастали один из другого.
Но, рассмотрев эту мысль как следует, он успокоился и даже
развеселился - ведь все, что он мог решить во сне, тоже было частью сна и
не имело никакого отношения к его ненарушимому и вечному бытию. Разница
между сновидением и реальностью была очень простой - просыпаясь и
вспоминая, кто он, он испытывал ни с чем не сравнимую радость, а во сне он
совершенно забывался и осознавал не себя, а происходящее; он забывал, что
на самом деле с ним никогда и ничего не может случиться, и из этого
рождался страх.
Его сны были прекрасным и увлекательным развлечением, тем более
занимательным, что он даже забывал, кто, собственно, развлекается - он как
бы переставал существовать, и вместо него на время возникало нечто
непостижимо нелепое.
Он понял и причину, по которой ему снились сны, - это была просто
свободная манифестация его силы, выражение его безграничной власти над
бытием, проявление его неомрачимого блаженства.
Страдания и страха не существовало, но он создал фантомный мир, где
они были главным, и изредка нырял в него, сам на время становясь фантомом
и не оставляя себе никакой связи с реальностью; так он обнимал не только
все сущее, но и небытие. Да и потом, бесконечное и ненарушимое счастье
было бы довольно скучным, если бы он не мог вновь и вновь бросаться в него
извне, каждый раз узнавая его заново. Ничто не могло сравниться по силе с
радостью пробуждения, а чтобы испытывать ее чаще, надо было чаще засыпать.
Сон между тем развивался по своему собственному закону. В мельтешении
световых пятен и звуков постепенно стали возникать закономерности; он
научился различать причины и следствия, и вскоре поток бессмысленных
раздражителей разделился на лица, голоса, небо и землю. Над ним часто
склонялись двое, от которых исходила любовь и забота; они подолгу
повторяли одни и те же звуки, и под властью узнанных им слов из хаоса
выступил неправдоподобный мир, населенный тенями, одной из которых был он
сам.
Вскоре он сделал свои первые шаги по его поверхности и в совершенстве
изучил волшебное искусство общения с тенями - для этого служили те же
слова, из которых состоял мир.
Бодрствуя, он часто задавался вопросом, откуда берутся те, кто
населяет иллюзорное пространство его снов. Они могли просто сниться ему. И
еще они могли сниться кому-то другому - но кому? Однажды на пороге
пробуждения у него даже возникла фантастическая мысль, что он в мире не
один и существует еще кто-то, с кем он может встретиться только заснув, но
проверить это никакой возможности не было - во сне он мог, например,
посмотреть через плечо, нет ли кого-нибудь у него за спиной, но в том, что
существовало на самом деле, не было, конечно, ни возможности оглянуться,
ни плеча, ни спины, ни направлений, в которых можно было бы посмотреть.
Кроме того, все спутники, в обществе которых он наслаждался небытием,
появлялись только тогда, когда их освещало его внимание, и не было никаких
доказательств, что они существуют остальное время даже во сне. Конечно же,
мысль о существовании других могла родиться только спросонья -
бодрствующему сознанию было совершенно ясно, что понятие "другие" - такая
же точно нелепица, как "пространство" и "время", и для их существования
необходим фантасмагорический мир сна.
Была, правда, еще одна возможность: другие могли быть теми его снами,
которых он не помнил; в таком случае статус их небытия несколько
повышался. Но все это было неважно.
Короткие мгновения сна были насыщены событиями. Он уже успел узнать,
как окружающие его тени объясняют причину его возникновения, и после
очередного пробуждения отдал дань их инфернальному юмору. Одновременно
тени объяснили, что ему рано или поздно придет конец - при этом они
ссылались на свой опыт, что тоже было довольно забавно. Происходило и
множество другого, но, проснувшись, он не особо об этом вспоминал.
Вскоре ему приснилось, что он стал совсем взрослым. Время к этому
моменту успело настолько разогнаться, что вся его призрачная жизнь после
рождения казалась намного короче тех бесчисленных и бесконечных снов,
которые он видел в матке.
Размышляя о своих сновидениях, он пришел к выводу, что их истинная
природа непознаваема - возможно, удивительная логика и стройность, которая
была им свойственна, рождалась в его собственном сознании, безупречные
зеркала которого образовали калейдоскоп, способный создать симметричную и
строгую картину из бесформенных осколков хаоса.
Но все же самым невообразимым атрибутом сна было имя, сочетание букв,
которое выделяло его тень среди остальных сновидений. Просыпаясь, он любил
размышлять над тем, что же именно обозначали эти слова - Иван Кублаханов.
Получалось следующее.
Иван Кублаханов был просто преходящей формой, которую принимало
безымянное сознание - но сама форма ничего об этом не знала. А ее жизнь,
как и у остального сонма теней, была почти чистым страданием. Разумеется,
это страдание было ненастоящим и мимолетным, но таким же был и сам Иван
Кублаханов, ничего не знавший о своей иллюзорности - потому что знать было
некому.
Это был парадокс, неразрешимый и непреодолимый. По природе Иван
Кублаханов был просто страданием, сложенным из атомов счастья; смертью,
сложенной из атомов бессмертия; он не понимал, что он просто сон, не особо
даже интересный, и часто роптал на судьбу, чистосердечно считая, что у
него есть судьба. Он был подобен отсеку корабля, затопленному водой и
изолированному от всех остальных отсеков. Кораблю это было безразлично, да
и никакого отсека отдельно от корабля, если вдуматься, не существовало, но
тот, кто плыл на корабле, забывал про это, стоило ему только войти в
затопленный отсек: там он начинал воображать себя утопленником по фамилии
Кублаханов и приходил в себя только выбираясь наружу - получалось, что все
проведенные в затопленном отсеке секунды складывались в реальную жизнь
эфемерного существа, "я" которого было ложным, но страдание - настоящим.
Хоть Иван Кублаханов и был всего лишь зыбкой рябью сознания, но когда
эта рябь возникала, она страстно хотела жить, искренне верила, что она
есть на самом деле, и даже считала сознание, по поверхности которого она
проходила, одним из своих атрибутов.
Сон мчался вперед, и было ясно, что с его концом придет конец и Ивану
Кублаханову. Ему никак нельзя было помочь. Для него не существовало
пробуждения, потому что сном, от которого требовалось проснуться, был он
сам. Пробуждение означало бесследное исчезновение Ивана Кублаханова,
который больше всего в своей странной жизни боялся исчезнуть, хотя в нем
не было ничего такого, что могло исчезать.
Но это был, так сказать, метафизический аспект сна. Главным в нем
были все же редкие проблески прекрасного. Например, закаты так называемого
солнца - иногда они были настолько красивы, что наблюдающий их Иван
Кублаханов на время переставал думать о себе, и тогда оставалось только
то, что он видел; эти моменты его жизни были ближе всего к реальности,
меньше всего похожи на сон - тот, кому он снился, видел сквозь его глаза
красные полосы над горизонтом, и никакого Кублаханова, переполненного
смесью беспричинного страдания с безосновательной надеждой, в это время не
существовало. Был только закат и тот, кто смотрел на него, а Иван
Кублаханов становился прозрачной призмой, расщепляющей реальность на
краски удивительной красоты.
И вот однажды эта призма прекратила свое существование. Сон про Ивана
Кублаханова перестал сниться - он подошел к своему естественному концу, за
которым началось нечто новое, такое же странное и захватывающее, как
первые мгновения после рождения. Переход был очень похож на роды - опять
пришлось перемещаться по какому-то тоннелю, опять снаружи пришла
безымянная помощь, опять были яркие вспышки света, и опять невыносимая
мука сменилась сначала покоем, а потом - радостью пробуждения. Начался
новый сон, героем которого был уже кто-то другой, и память об Иване
Кублаханове стала постепенно исчезать, сменяясь восприятиями совершенно
иной природы.
И все же тот, кому когда-то снился Иван Кублаханов, испытывал
странную жалость к этому никогда на самом деле не существовавшему комку
надежды и страха, верившему, что он будет жить вечно, но не понимавшему,
что это значит. Ведь больше всего Иван Кублаханов боялся именно
исчезновения, а оно и было главным условием вечности.
Хотя, если вдуматься, даже этот страх был лишен всяких оснований -
ведь и раньше каждую ночь Иван Кублаханов полностью исчезал, а пробуждение
того, кем он был на самом деле, представлялось ему чем-то вроде бездонной
черной ямы, через которую он прыгает в свое новое утро.
СИНИЙ ФОНАРЬ
В палате было почти светло из-за горевшего за окном фонаря. Свет был
какой-то синий и неживой, и если бы не луна, которую можно было увидеть,
сильно наклонясь с кровати вправо, было бы совсем жутко. Лунный свет
разбавлял мертвенное сияние, конусом падавшее с высокого шеста, делал его
таинственнее и мягче. Но когда я свешивался вправо, две железных ножки на
секунду повисали в воздухе и в следующий момент громко ударялись в пол, и
звук выходил мрачный, странным образом дополняющий синюю полосу света
между двумя короткими рядами кроватей.
- Кончай там, - сказал Костыль и показал мне синеватый кулак, - не
слышно.
Я стал слушать.
- Про мертвый город знаете? - спросил Толстой.
Все молчали.
- Ну вот. Уехал один мужик в командировку на два месяца. Приезжает
домой, и вдруг видит, что все люди вокруг мертвые.
- Чего, прямо лежат на улицах?
- Нет, - сказал Толстой, - они на работу ходят, разговаривают, в
очереди стоят. Все как раньше. Только он видит, что они все на самом деле
мертвые.
- А как он понял, что они мертвые?
- Откуда я знаю, - ответил Толстой, - это же не я понял, а он. Как-то
понял. Короче, он решил сделать вид, что ничего не замечает и поехал к
себе домой. У него жена была. Увидел он ее и понял, что она тоже мертвая.
А он ее очень сильно любил. Ну и стал он ее расспрашивать, что случилось,
пока его не было. А она ему отвечает, что ничего не случилось. И даже не
понимает, чего он хочет. Тогда он решил ей все рассказать, и говорит: "Ты
знаешь, что ты мертвая?" А жена ему отвечает: "Знаю." Он спрашивает: "А ты
знаешь, что в этом городе все мертвые?" Она говорит: "Знаю. А сам-то ты
знаешь, почему вокруг одни мертвецы?" Он говорит: "Нет." Она опять
спрашивает: "А знаешь, почему я мертвая?" Он опять говорит: "Нет." Она
тогда спрашивает: "Сказать?" Мужик испугался, но все-таки говорит:
"Скажи." И она ему говорит: "Да потому что ты сам мертвец."
Последнюю фразу Толстой произнес таким сухим и официальным голосом,
что стало почти по-настоящему страшно.
- Да, съездил дядя в командировочку... Это сказал Коля, совсем
маленький мальчик - младше остальных на год или два. Правда, он не
выглядел младше из-за того, что носил огромные роговые очки, придававшие
ему солидность.
- Теперь ты рассказываешь, - сказал ему Костыль. - Раз первый
заговорил.
- Сегодня такого уговора не было, - сказал Коля.
- А он вечный, - ответил Костыль, - давай, не тяни.
- Лучше я расскажу, - сказал Вася, - про синий ноготь знаете?
- Конечно, - отозвался шепот из другого угла. - Кто ж про синий
ноготь не знает.
- А про красное пятно знаете? - спросил Вася.
- Нет, не знаем, - ответил за всех Костыль, - давай.
- Раз приезжает семья в квартиру, - медленно заговорил Вася, - а на
стене - красное пятно. Дети его заметили, и позвали мать, чтоб показать. А
мать молчит. Сама так смотрит и улыбается. Дети тогда отца позвали.
"Смотри, - говорят, - папа!" А отец матери очень боялся. Он им говорит:
"Пошли отсюда. Не ваше дело." А мать улыбается и молчит. Так спать и
легли.
Вася замолчал и тяжело вздохнул.
- Ну и что дальше было? - спросил Костыль через несколько секунд
тишины.
- Дальше утро было. Утром просыпаются, смотрят - а одного ребенка
нет. Тогда дети подходят к маме и спрашивают: "Мама, мама, где наш
братик?" А мать отвечает: "Он к бабушке поехал. У бабушки он." Дети и
поверили. Мать на работу ушла, а вечером приходит, и улыбается. Дети ей
говорят: "Мама, нам страшно!" А она опять так улыбается и говорит отцу:
"Они меня не слушаются. Выпори их." Отец взял и выпорол. Дети даже убежать
хотели, только их мать чем-то таким накормила на ужин, что они сидят и
встать не могут...
Раскрылась дверь, и все мы мгновенно закрыли глаза и притворились
спящими. Через несколько секунд дверь закрылась. Минуту Вася выжидал, пока
в коридоре стихнут шаги.
- На следующее утро просыпаются - смотрят, еще одного ребенка нет.
Одна только маленькая девочка осталась. Она у отца и спрашивает: "А где
мой средний братик?" А отец отвечает: "Он в пионерлагере." А мать говорит:
"Расскажешь кому, убью!" Даже в школу девочку не пустила. Вечером мать
приходит, девочку чем-то опять накормила, так что та встать не могла. А
отец двери запер и окна.
Вася опять затих. На этот раз его никто не просил продолжить, и в
темноте было слышно только несколько дыханий.
- А потом другие люди приходят, - заговорил он опять, - смотрят, а
квартира пустая. Прошел год, и туда новых жильцов вселили. Они увидели
красное пятно, подходят, разрезали обои - а там мать сидит, вся синяя,
крови насосалась и вылезти не может. Это она все время детей ела, а отец
помогал.
Долгое время все молчали, а потом кто-то спросил:
- Вась, а у тебя кем мама работает?
- Неважно, - сказал Вася.
- А у тебя сестра есть?
Вася не отвечал - видно, обиделся или заснул.
- Толстой, - сказал Костыль, - давай еще что-нибудь про мертвецов.
- Знаете, как мертвецами становятся? - спросил Толстой.
- Знаем, - ответил Костыль, - берут и умирают.
- И что дальше?
- Ничего, - сказал Костыль, - как сон. Только уже не просыпаешься.
- Нет, - сказал Толстой, - я не про это. С чего все начинается,
знаете?
- С чего?
- А с того, что сначала слушают истории про мертвецов. А потом лежат
и думают - а чего это мы истории про мертвецов слушаем?
Кто-то нервно хихикнул, а Коля вдруг сел в кровати и очень серьезно
сказал:
- Ребята, кончайте.
- Во-во, - с удовлетворением сказал Толстой, - так и становятся.
Главное понять, что ты уже мертвец, а дальше все просто.
- Ты сам мертвец, - неуверенно огрызнулся Коля.
- А я и не спорю, - сказал Толстой. - Ты лучше подумай, почему это ты
вдруг с мертвецом разговариваешь?
Коля некоторое время думал.
- Костыль, - спросил он, - ты ведь не мертвец?
- Я-то? - спросил Костыль. - Да как тебе сказать.
- А ты, Леша?
Леша был Колин друг еще по городу.
- Коля, - сказал он, - ну ты сам подумай. Вот жил ты в городе, да?
- Да, - ответил Коля.
- И вдруг отвезли тебя в какое-то место, да?
- Да, - сказал Коля.
- И ты вдруг замечаешь, что лежишь среди мертвецов, и сам мертвец.
- Да, - сказал Коля.
- Ну вот, - сказал Леша, - пораскинь мозгами.
- Долго мы ждали, - сказал Костыль, - думали сам поймешь. За всю
смерть такого тупого мертвеца первый раз вижу. Ты что, не понимаешь, зачем
мы тут собрались?
- Нет, - сказал Коля. Он сидел на кровати, прижимая ноги к груди.
- Мы тебя в мертвецы принимаем, - сказал Костыль.
Коля не то что-то пробормотал, не то всхлипнул, вскочил с кровати и
пулей выскочил в коридор; оттуда долетел быстрый топот его босых ног.
- Не ржать, - шепотом сказал Костыль, - он услышит.
- А чего ржать-то? - меланхолично спросил Толстой. Несколько длинных
секунд стояла полная тишина, а потом Вася из своего угла спросил:
- Ребят, а вдруг...
- Да ладно тебе, - сказал Костыль. - Толстой, давай еще чего-нибудь.
- Вот был такой случай, - заговорил Толстой после паузы. -
Договорились несколько человек напугать своего приятеля. Переоделись они
мертвецами, подходят к нему и говорят: "Мы мертвецы. Мы за тобой пришли."
Он испугался и убежал. А они постояли, посмеялись, а потом один из них и
говорит: "Слушайте, ребят, а чего это мы мертвецами переоделись?" Они все
на него посмотрели, и не могут понять, что он сказать хочет. А он опять:
"А чего это от нас живые убегают?"
- Ну и что? - спросил Костыль.
- А то, - ответил Толстой. - Вот тут-то они все и поняли.
- Что поняли?
- А что надо, то и поняли.
Стало тихо, а потом заговорил Костыль:
- Слушай, Толстой, - сказал он, - ты нормально можешь рассказывать?
Толстой молчал.
- Эй, Толстой, - опять заговорил Костыль, - ты чего молчишь-то? Умер,
что ли?
Толстой молчал, и его молчание с каждой секундой становилось все
многозначительней. Мне захотелось на всякий случай что-нибудь сказать
вслух.
- Про программу "Время" знаете? - спросил я.
- Давай, - быстро сказал Костыль.
- Она не очень страшная, - сказал я.
- Все равно давай.
Я не помнил точно, как кончалась история, которую я собирался
рассказать, но решил, что вспомню, пока буду рассказывать.
- В общем, жил был один мужик, было ему лет тридцать. Сел он один раз
смотреть программу "Время". Включил телевизор, подвинул кресло, чтоб
удобней было. Там сначала появились часы, ну, как обычно. Он, значит, свои
проверил - правильно ли идут. Все как обычно было. Короче, пробило ровно
девять часов. И появляется на экране слово "Время", только не белое, как
всегда раньше было, а почему-то черное. Ну, он немножко удивился, но потом
решил, что это просто новое оформление сделали, и стал смотреть дальше. А
дальше все опять было как обычно. Сначала какой-то трактор показали, потом
израильскую армию. Потом сказали, что какой-то академик умер, потом
немного показали про спорт, а потом про погоду - прогноз на завтра. Ну
все, "Время" кончилось, и мужик решил встать с кресла.
- Потом напомните, я про зеленое кресло расскажу, - влез Вася.
- Значит, хочет он с кресла встать, и чувствует, что не может. Сил
совсем нет. Тогда он на свою руку поглядел, и видит, что на ней вся кожа
дряблая. Он тогда испугался, изо всех сил напрягся, встал с кресла и пошел
к зеркалу в ванную, а идти трудно... Но все-таки кое-как дошел. Смотрит на
себя в зеркало, и видит - все волосы у него седые, лицо в морщинах и зубов
нет. Пока он "Время" смотрел, вся жизнь прошла.
- Это я знаю, - сказал Костыль. - То же самое, только там про футбол
с шайбой было. Мужик футбол с шайбой смотрел.
В коридоре послышались шаги и раздраженный женский голос, и все мы
мгновенно стихли, а Вася даже начал неестественно храпеть. Через несколько
секунд дверь распахнулась и в палате загорелся свет.
- Так, кто тут главный мертвец? Толстенко, ты?
На пороге стояла Антонина Васильевна в белом халате, а рядом с ней
зареванный Коля, тщательно прячущий взгляд под батареей в углу.
- Главный мертвец, - с достоинством ответил Толстой, - в Москве на
Красной площади. А чего это вы меня ночью будите?
От такой наглости Антонина Васильевна растерялась.
- Входи, Аверьянов, - сказала она наконец, - и ложись. А с мертвецами
завтра начальник лагеря разберется. Как бы они по домам не поехали.
- Антонина Васильевна, - медленно выговорил Толстой, - а почему на
вас халат белый?
- Потому что надо так, понял?
Коля быстро взглянул на Антонину Васильевну.
- Иди в кровать, Аверьянов, - сказала она, - и спи. Мужчина ты или
нет? А ты, - она повернулась к Толстому, - если еще хоть слово скажешь,
пойдешь стоять голым в палату к девочкам. Понял?
Толстой молча смотрел на халат Антонины Васильевны. Она оглядела
себя, потом подняла взгляд на Толстого и покрутила пальцем у лба. Потом
внезапно разозлилась и даже покраснела от злости.
- Ты мне не ответил, Толстенко, - сказала она, - ты понял, что с
тобой будет?
- Антонина Васильевна, - заговорил Костыль, - вы же сами сказали, что
если он еще хоть слово скажет, вы его... Как же он вам ответит?
- А с тобой, Костылев, - сказала Антонина Васильевна, разговор вообще
будет особый, в кабинете директора. Запомни.
Погас свет и хлопнула дверь.
Некоторое время - минуты, наверно, три, Антонина Васильевна стояла за
дверью и слушала. Потом послышались ее тихие шажки по коридору. На всякий
случай мы еще минуту-две молчали. Потом раздался шепот Костыля:
- Слушай, Коля, как ты от меня завтра в рог получишь...
- Я знаю, - печально отозвался Коля.
- Ой как получишь...
- Про зеленое кресло будете слушать? - спросил Вася.
Никто не ответил.
- На одном большом предприятии, - заговорил он, - был кабинет
директора. Там был ковер, шкаф, большой стол, и перед ним зеленое кресло.
А в углу кабинета стояло переходящее красное знамя, которое было там очень
давно. И вот одного мужика назначили директором этого завода. Он входит в
кабинет, посмотрел по сторонам, и ему очень все понравилось. Ну, значит,
сел он в это кресло и начал работать. А потом его заместитель заходит в
комнату, смотрит - а вместо директора в кресле скелет сидит. Ну, вызвали
милицию, все обыскали, и не нашли ничего. Потом, значит, назначили
заместителя директором. Сел он в это кресло и стал работать. А потом в
кабинет входят, смотрят - а в кресле опять скелет сидит. Опять вызвали
милицию, и опять ничего не нашли. Тогда нового директора назначили. А он
уже знал, что с другими директорами случилось, и заказал себе большую
куклу размером с человека. Он ее одел в свой костюм и посадил в кресло, а
сам отошел, спрятался за штору - потом напомните, я про желтую штору
вспомнил, - и стал смотреть, что будет. Проходит час, два проходит. И
вдруг он видит, как из кресла выдвигаются такие металлические спицы, и со
всех сторон куклу обхватывают. А одна такая спица - прямо за горло. А
потом, когда спицы куклу задушили, переходящее красное знамя выходит из
угла, подходит к креслу и накрывает эту куклу своим полотнищем. Прошло
несколько минут, и от куклы ничего не осталось, а переходящее красное
знамя отошло от стола и встало обратно в угол. Мужик тогда тихо вышел из
кабинета, спустился вниз, взял с пожарного щита топор, вернулся в кабинет,
как рубанет по переходящему знамени. И тут такой стон раздался, а из
деревяшки, которую он перерубил, на пол кровь полилась.
- А что дальше было? - спросил Костыль.
- Все, - ответил Вася.
- А с мужиком что случилось?
- Посадили в тюрьму. За знамя.
- А со знаменем?
- Починили и назад поставили, - поразмышляв, ответил Вася.
- А когда нового директора назначили, что с ним случилось?
- То же самое.
Я вдруг вспомнил, что в кабинете у директора, в углу, стоят сразу
несколько знамен с выведенными на них краской номерами отрядов; эти
знамена он уже два раза выдавал во время торжественных линеек. Кресло у
него в кабинете тоже было, но не зеленое, а красное, вращающееся.
- Да, я забыл, - сказал Вася, - когда мужик из-за шторы вышел, он уже
весь седой был. Про желтую штору знаете?
- Я знаю, - сказал Костыль.
- Толстой, ты про желтую штору знаешь?
Толстой молчал.
- Эй, Толстой!
Толстой не отзывался.
Я думал о том, что у меня дома в Москве на окнах как раз висят желтые
шторы - точнее, желто-зеленые. Летом, когда дверь балкона все время
открыта, и снизу, с бульвара, долетает шум моторов и запах бензиновой
гари, смешанный с запахом каких-то цветов, что ли, - я часто сижу возле
балкона в зеленом кресле и смотрю, как ветер колышет желтую штору.
- Слышь, Костыль, - неожиданно сказал Толстой, - а в мертвецы не так
принимают, как ты думаешь.
- А как? - спросил Костыль.
- Да по-разному. Только при этом никогда не говорят, что принимают в
мертвецы. И поэтому мертвецы потом не знают, что они уже мертвые, и
думают, что они еще живые.
- Тебя что, уже приняли?
- Не знаю, - сказал Толстой. - Может, уже приняли. А может, потом
примут, когда в город вернусь. Я ж говорю, они не сообщают.
- Кто "они"?
- Кто, кто. Мертвые.
- Ну ты опять за свое, - сказал Костыль, - заткнулся бы. Надоело уже.
- Во-во, - подал голос Коля, - точно. Надоело.
- А ты, Коля, - сказал Костыль, - все равно завтра в рог получишь.
Толстой немного помолчал.
- Самое главное, - опять заговорил он, - что те, кто принимает, тоже
не знают, что они принимают в мертвецы.
- Как же они тогда принимают? - спросил Костыль.
- Да как хочешь. Допустим, ты про что-то у кого-нибудь спросил, или
включил телевизор, а тебя на самом деле в мертвецы принимают.
- Я не про это. Они же должны знать, что они кого-то принимают, когда
они принимают.
- Наоборот. Как они могут что-то знать, если они мертвые.
- Тогда совсем непонятно получается, - сказал Костыль. - Как тогда
понять, кто мертвец, а кто живой?
- А ты что, не понимаешь?
- Нет, - ответил Костыль, - выходит, нет разницы.
- Ну вот и подумай, кто ты получаешься, - сказал Толстой.
Костыль сделал какое-то движение в темноте, и что-то с силой
стукнулось о стену над самой головой Толстого.
- Идиот, - сказал Толстой. - Чуть в голову не попал.
- А мы все равно мертвые, - сказал Костыль, - подумаешь.
- Мужики, - опять заговорил Вася, - про желтую штору рассказывать?
- Да иди ты в жопу со своей желтой шторой, Вася. Сто раз уже слышали.
- Я не слышал, - сказал из угла Коля.
- Ну и что, из-за тебя все слушать должны? А потом опять к Антонине
побежишь плакать.
- Я плакал, потому что нога болит, - сказал Коля. - Я ногу ушиб,
когда выходил.
- Ты, кстати, рассказывать должен был. Ты тогда заговорил первый.
Думаешь, мы забыли? - сказал Костыль.
- Вместо меня Вася рассказал, - сказал Коля.
- Он не вместо тебя рассказал, а просто так. А сейчас твоя очередь. А
то завтра точно в рог получишь.
- Знаете про черного зайца? - спросил Коля.
Я почему-то сразу понял, о каком черном зайце он говорит - в коридоре
перед столовой среди прочего висела фанерка с выжженным зайцем в галстуке
- из-за того, что рисунок был выполнен очень добросовестно и подробно,
заяц действительно казался совсем черным.
- Вот. А говорил, не знаешь ничего. Давай.
- Был один пионерлагерь. И там на главном корпусе на стене были
нарисованы всякие звери, и один из них был черный заяц с барабаном. У него
в лапы почему-то были вбиты два гвоздя. И вот однажды шла мимо одна
девочка - с обеда на тихий час. И ей стало этого зайца жалко. Она подошла
и вынула гвозди. И ей вдруг показалось, что черный заяц на нее смотрит,
словно он живой. Но она решила, что это ей показалось и пошла в палату.
Начался тихий час. И тогда черный заяц вдруг начал бить в свой барабан. И
сразу же все, кто был в этом лагере, заснули. И им стало сниться, что
тихий час кончился, что они проснулись и пошли на полдник. Потом они вроде
бы стали делать все, как обычно - играть в пинг-понг, читать и так далее.
А это им все снилось. Потом кончилась смена, и они поехали по домам. Потом
они все выросли, кончили школу, женились и стали работать и воспитывать
детей. А на самом деле они просто спали. И черный заяц все время бил в
свой барабан.
Коля замолчал.
- Что-то непонятно, - сказал Костыль. - Вот ты говоришь, что они
разъехались по домам. Но ведь там у них родители, знакомые ребята. Они
что, тоже спали?
- Нет, - сказал Коля. - Они не то что спали. Они снились.
- Полный бред, - сказал Костыль. - Ребят, вы что нибудь поняли?
Никто не ответил. Похоже, почти все уже заснули.
- Толстой, ты понял что-нибудь?
Толстой заскрипел своей кроватью, нагнулся к полу и швырнул что-то в
Колю.
- Ну и сволочь ты, - сказал Коля. - Сейчас в морду получишь.
- Отдай сюда, - сказал Костыль. Это был его кед, которым он перед
этим швырнул в Толстого.
Коля отдал кед.
- Эй, - сказал мне Костыль, - ты чего молчишь все время?
- Так, - сказал я. - Спать охота.
Костыль заворочался в кровати. Я думал, он скажет что-то еще, но он
молчал. Все молчали. Что-то пробормотал во сне Вася.
Я глядел в потолок. За окном качалась лампа фонаря, и вслед за ней
двигались тени в нашей палате. Я повернулся лицом к окну. Луны уже не было
видно. Вокруг было совсем тихо, только где-то очень далеко дробно стучали
колеса ночной электрички. Я долго глядел на синий фонарь за окном, и сам
не заметил, как заснул.
БУБЕН ВЕРХНЕГО МИРА
Войдя в тамбур, милиционер мельком глянул на Таню и Машу, перевел
взгляд в угол и удивленно уставился на сидящую там женщину.
Женщина и вправду выглядела дико. По ее монголоидному лицу, похожему
на загибающийся по краям трехдневный блин из столовой, нельзя было ничего
сказать о ее возрасте - тем более что глаза женщины были скрыты кожаными
ленточками и бисерными нитями. Несмотря на теплую погоду, на голове у нее
была меховая шапка, по которой проходили три широких кожаных полосы - одна
охватывала лоб и затылок, и с нее на лицо, плечи и грудь свисали тесемки с
привязанными к ним медными человечками, бубенцами и бляшками, а две других
скрещивались на макушке, где была укреплена грубо сделанная металлическая
птица, задравшая вверх длинную перекрученную шею.
Одета женщина была в широкую самотканую рубаху с тонкими полосами
оленьего меха, расшитую кожаной тесьмой, блестящими пластинками и большим
количеством маленьких колокольчиков, издававших при каждом толчке вагона
довольно приятный мелодичный звон. Кроме этого, к ее рубахе было
прикреплено множество мелких предметов непонятного назначения - железные
зазубренные стрелки, два ордена "Знак Почета", кусочки жести с выбитыми на
них лицами без ртов, а с правого плеча на георгиевской ленте свисали два
длинных ржавых гвоздя. В руках женщина держала продолговатый кожаный
бубен, тоже украшенный множеством колокольчиков, а край другого бубна
торчал из вместительной теннисной сумки, на которой она сидела.
- Документы, - подвел итог милиционер.
Женщина никак не отреагировала на его слова.
- Она со мной едет, - вмешалась Таня. - А документов у нее нет. И
по-русски она не понимает.
Таня говорила устало, как человек, которому по нескольку раз в день
приходится повторять одно и то же.
- Что значит документов нет?
- А зачем пожилая женщина должна возить с собой документы? У нее все
бумаги в Москве, в министерстве культуры. Она здесь с фольклорным
ансамблем.
- Почему вид такой? - спросил милиционер.
- Национальный костюм, - ответила Таня. - Она почетный оленевод.
Ордена имеет. Вон, видите - справа от колокольчика.
- Тут вам не тундра. Это называется нарушение общественного порядка.
- Какого порядка? - повысила голос Таня. - Вы что охраняете? Лужи эти
в тамбурах? Или их вон?
Она кивнула в сторону двери, из-за которой летели пьяные крики.
- В вагоне сидеть страшно, а вы, вместо того чтобы порядок навести, у
старухи документы проверяете.
Милиционер с сомнением посмотрел на ту, кого Таня назвала старухой -
она тихо сидела в углу тамбура, покачиваясь вместе с вагоном, и не
обращала никакого внимания на скандал по ее поводу. Несмотря на странный
вид, ее небольшая фигурка излучала такой покой и умиротворение, что, с
минуту поглядев на нее, лейтенант смягчился, улыбнулся чему-то далекому, и
машинальные фрикции его левого кулака вдоль висящей на поясе дубинки
затихли.
- Зовут-то как? - спросил он.
- Тыймы, - ответила Таня.
- Ладно, - сказал милиционер, толкая вбок тяжелую дверь вагона. -
Смотрите только...
Дверь за ним закрылась, и летевшие из вагона вопли стали чуть тише.
Электричка затормозила, и перед девушками на несколько сырых секунд
возникла бугристая асфальтовая платформа, за которой стояли приземистые
здания со множеством труб разной высоты и диаметра; некоторые из них слабо
дымили.
- Станция Крематово, - сказал из динамика бесстрастный женский голос,
когда двери захлопнулись, - следующая станция - Сорок третий километр.
- Наша? - спросила Таня. Маша кивнула и посмотрела на Тыймы, которая
все так же безучастно сидела в углу.
- Давно она у тебя? - спросила она.
- Третий год, - ответила Таня.
- Тяжело с ней?
- Да нет, - сказала Таня, - она тихая. Вот так же и сидит все время
на кухне. Телевизор смотрит.
- А гулять не ходит?
- Не, - сказала Таня, - не ходит. На балконе спит иногда.
- А самой ей тяжело? В смысле, в городе жить?
- Сперва тяжело было, - сказала Таня, - а потом пообвыклась. Сначала
все в бубен била по ночам, с невидимым кем-то дралась. У нас в центре
духов много. Теперь они ей вроде как служат. На плечо эти два гвоздя
повесила, вон видишь? Всех победила. Только во время салюта до сих пор в
ванной прячется.
Платформа "Сорок третий километр" вполне соответствовала своему
названию. Обычно возле железнодорожных станций бывают хоть какие-то
поселения людей, а здесь не было ничего, кроме кирпичной избушки кассы, и
увязать это место можно было только с расстоянием до Москвы. Сразу за
ограждением начинался лес и тянулся насколько хватало глаз - даже неясно
было, откуда на платформе взялось несколько потертых пассажиров.
Маша, сгибаясь под тяжестью сумки, пошла вперед. Следом, с такой же
сумкой на плече, пошла Таня, а последней поплелась Тыймы, позвякивая
своими колокольчиками и поднимая подол рубахи, когда надо было перешагнуть
через лужу. На ногах у нее были синие китайские кеды, а на голенях -
широкие кожаные чулки, расшитые бисером. Несколько раз обернувшись, Маша
заметила, что к левому чулку Тыймы пришит круглый циферблат от будильника,
а к правому - болтающееся на унитазной цепочке копыто, которое почти
волочилось по земле.
- Слышь, Тань, - тихо спросила она, - а что это у нее за копыто?
- Для нижнего мира, - сказала Таня. - Там все грязью покрыто. Это
чтоб не увязнуть.
Маша хотела было спросить про циферблат, но передумала. От платформы
в лес вела хорошая асфальтовая дорога, вдоль которой росли два ровных ряда
старых берез. Но через триста или четыреста метров всякий порядок в
расположении деревьев пропал, потом незаметно сошел на нет асфальт, и под
ногами зачавкала мокрая грязь.
Маша подумала, что жил когда-то на свете начальник, который велел
проложить через лес асфальтовую дорогу, но потом выяснилось, что она
никуда не ведет, и про нее забыли. Грустно было Маше глядеть на это, и
собственная жизнь, начатая двадцать пять лет назад неведомой волей, вдруг
показалась ей такой же точно дорогой - сначала прямой и ровной, обсаженной
ровными рядами простых истин, а потом забытой неизвестным начальством и
превратившейся в непонятно куда ведущую кривую тропу.
Впереди мелькнула привязанная к ветке березы белая тесемка. - Вот
здесь, - сказала Маша, - направо в лес. Еще метров пятьсот.
- Что-то близко очень, - с сомнением сказала Таня. - Непонятно, как
сохранился.
- А тут никто не ходит, - ответила Маша. - Там же нет ничего. И
колючкой пол-леса отгорожено.
Действительно, скоро впереди появился невысокий бетонный столб, в обе
стороны от которого уходила провисшая колючая проволока. Потом стали видны
еще несколько столбов - они были старые и со всех сторон густо обросли
кустами, так что заметить проволоку можно было только подойдя к ней
вплотную. Девушки молча пошли вдоль проволочной ограды, пока Маша не
остановилась возле очередной белой тесемки, свисающей с куста.
- Здесь, - сказала она.
Несколько рядов проволоки были задраны и перекручены между собой.
Маша и Таня поднырнули под нее без труда, а Тыймы полезла почему-то задом,
зацепилась рубашкой и долго звенела своими колокольчиками, ворочаясь в
узком просвете.
За проволокой был такой же лес, как и до нее, и не было заметно
никаких следов человеческой деятельности. Маша уверенно двинулась вперед и
через несколько минут остановилась у оврага, на дне которого журчал
небольшой ручей.
- Пришли, - сказала она, - вон в тех кустах.
Таня поглядела вниз.
- Не вижу.
- Вон хвост торчит, - показала Маша, - а вон крыло. Пошли, там спуск
есть.
Тыймы вниз не пошла - она села на Танину сумку, прислонилась спиной к
дереву и замерла. Маша с Таней, цепляясь за ветки и скользя по мокрой
земле, спустились в овраг.
- Слышь, Тань, - тихо сказала Маша, - а ей что, посмотреть не надо?
Как она будет-то?
- Это ты не волнуйся, - сказала Таня, вглядываясь в кусты, - она
лучше нас знает... Действительно. И как только сохранился.
За кустами было что-то темное, грязно-бурое и очень старое. На первый
взгляд это напоминало могильный холмик на месте погребения не очень
значительного кочевого князя, в последний момент успевшего принять
какое-то странное христианство: из длинного и узкого земляного выступа
косо торчала широкая крестообразная конструкция из искореженного металла,
в которой с некоторым усилием можно было узнать полуразрушенный хвост
самолета, при падении отвалившийся от фюзеляжа. Фюзеляж почти весь ушел в
землю, а в нескольких метрах перед ним сквозь орешник и траву виднелись
контуры отвалившихся крыльев, на одном из которых чернел расчищенный
крест.
- Я по альбому смотрела, - нарушила молчание Маша, - вроде это
штурмовик "Хейнкель". Там две модификации было - у одной
тридцатимиллиметровая пушка под фюзеляжем, а у другой что-то еще. Не
помню. Да и не важно.
- Кабину открывала? - спросила Таня.
- Нет, - сказала Маша. - Одной страшно было.
- Вдруг там нет никого?
- Да как же, - сказала Маша, - фонарь-то цел. Гляди. - Она шагнула
вперед, отогнула несколько веток и ладонью отгребла слой многолетнего
перегноя.
Таня наклонилась и приблизила лицо к стеклу. За ним виднелось что-то
темное и, кажется, мокрое.
- А сколько их там было? - спросила она. - Если это "Хейнкель", то
ведь и стрелок должен быть?
- Не знаю, - сказала Маша.
- Ладно, - сказала Таня, - Тыймы определит. Жаль, фонарь закрыт. Если
бы хоть волос клок или косточку, куда легче было бы.
- А так она не может?
- Может, - сказала Таня, - только дольше. Темнеет уже. Пошли ветки
собирать.
- А на качество не влияет?
- Что значит "качество"? - спросила Таня. - Какое тут вообще бывает
качество?
Костер разгорелся и давал уже больше света, чем закрытое низкими
облаками вечернее небо. Маша заметила, что у нее появилась нетерпеливо
приплясывающая на траве длинная тень, и ей стало немного не по себе - тень
явно чувствовала себя уверенней, чем она. Маша ощущала, что в своем
городском платье она выглядит глупо, зато наряд Тыймы, на который весь
день с недоумением пялились встречные, в прыгающем свете костра стал
казаться самой удобной и естественной для человека одеждой.
- Ну что, - сказала Таня, - скоро начнем.
- А чего ждем-то? - шепотом спросила Маша.
- Не торопись, - так же тихо ответила Таня, - она сама знает, когда и
что. Ничего ей говорить сейчас не надо.
Маша села на землю рядом с подругой.
- Жуть берет, - сказала она и потерла ладонью то место на куртке, за
которым было сердце. - А сколько ждать?
- Не знаю. Всегда по-разному бывает. Вот в прошлом году... - Маша
вздрогнула. Над поляной пронесся сухой удар бубна, сменившийся звоном
множества колокольчиков.
Тыймы стояла на ногах, нагнувшись вперед, и вглядывалась в кусты на
краю оврага. Еще раз ударив в бубен, она два раза, перемещаясь против
часовой стрелки, обежала поляну, с удивительной легкостью перепрыгнула
стену кустов и исчезла в овраге. Снизу донесся ее жалобный и полный боли
крик, и Маша решила, что Тыймы сломала себе ногу, но Таня успокаивающе
прикрыла глаза.
Из оврага понеслись частые удары бубна и быстрое бормотание. Потом
стало тихо, и Тыймы появилась из кустов. Теперь она двигалась медленно и
церемониально; дойдя до центра поляны, она остановилась, подняла руки и
стала ритмично постукивать в бубен. Маша на всякий случай закрыла глаза.
К ударам бубна вскоре добавился новый звук - Маша не заметила
момента, когда он появился, и сначала не поняла, что это. Сначала ей
показалось, что рядом играет неизвестный смычковый инструмент, а потом она
поняла, что эту пронзительную и мрачную ноту выводит голос Тыймы.
Казалось, этот голос возникал в совершенно особом пространстве,
которое он сам создавал и по которому перемещался, наталкиваясь на
множество объектов неясной природы, каждый из которых заставлял Тыймы
издать несколько резких гортанных звуков. Отчего-то Маша представила себе
сеть, которая волочится по дну темного омута, собирая все, что попадается
навстречу. Вдруг голос Тыймы за что-то зацепился - Маша почувствовала, что
она пытается освободиться, но не может.
Маша открыла глаза. Тыймы стояла недалеко от костра и пыталась
вытащить свою кисть из пустоты. Она изо всех сил дергала рукой, но пустота
не поддавалась.
- Нилти доглонг, - угрожающе сказала Тыймы, - нилти джамай!
У Маши возникло ясное ощущение, что пустота перед Тыймы сказала
что-то в ответ.
Тыймы засмеялась и встряхнула бубном.
- Nein, Herr General, - сказала она, - das hat mit Ihnen gar nicht zu
tun. Ich bin hier wegen ganz anderer Angelegen-heit.
Пустота что-то спросила, и Тыймы отрицательно покачала головой.
- Она что, по-немецки говорит? - спросила Маша.
- Когда камлает, говорит, - сказала Таня. - Она тогда по-любому
может.
Тыймы еще раз попыталась выдернуть руку.
- Heute ist schon zu spat, Herr General. Verzeirheng, ich hab es sehz
eilig, - раздраженно бросила она.
На этот раз Маша почувствовала исшедшую из пустоты угрозу.
- Wozu? - презрительно крикнула Тыймы, сорвала с плеча георгиевскую
ленту с двумя ржавыми гвоздями и раскрутила ее над головой. - Нилти
джамай! Бляй будулан!
Пустота отпустила ее руку с такой быстротой, что Тыймы повалилась в
траву. Упав, она засмеялась, повернулась к Тане с Машей и отрицательно
покачала головой.
- Что такое? - спросила Маша.
- Плохо дело, - сказала Таня. - В нижнем мире твоего клиента нет.
- А может, она не до конца досмотрела? - спросила Маша.
- А какой там, по-твоему, конец? Там никакого конца нет. И начала
тоже.
- Что же делать теперь?
- Можно в верхнем посмотреть, - сказала Таня, - только шансов мало.
Ни разу не получалось еще. Но попробовать, конечно, можно.
Она повернулась к Тыймы, которая по-прежнему сидела на траве, и
ткнула пальцем вверх. Тыймы кивнула, подошла к лежащей у дерева теннисной
сумке и вынула оттуда другой бубен. Потом она достала банку кока-колы и,
тряхнув головой, сделала несколько глотков, чем-то напомнив Маше Мартину
Навратилову на Уимблдонском корте.
Бубен верхнего мира звучал иначе: тише и как-то задумчивей. Голос
Тыймы, взявший длинную заунывную ноту, тоже изменился и вместо страха
вызвал у Маши умиротворение и легкую грусть. Повторялось то же самое, что
и несколько минут назад, только теперь происходящее было не жутким, а
возвышенным и неуместным - потому неуместным, что даже Маша поняла:
совершенно незачем тревожить те области мира, к которым обращалась Тыймы,
подняв лицо к темному небу в просветах между ветвями и легонько постукивая
в свой бубен.
Маше вспомнила старый мультфильм про похождения маленького серого
волка в каких-то очень тесных, густо и мрачно размалеванных подмосковных
пространствах; в мультфильме все это иногда исчезало и непонятно откуда
появлялся залитый полуденным солнцем простор, почти прозрачный, где по
бледной акварельной дороге шел вдаль еле прорисованный перышком странник.
Маша потрясла головой, чтобы прийти в себя, и огляделась. Ей
показалось, что составные части окружающего - все эти кусты и деревья,
травы и темные облака, только что плотно смыкавшиеся друг с другом, -
раздвинулись под ударами бубна, и в просветах между ними открылся на
секунду странный, светлый и незнакомый мир.
Голос Тыймы на что-то наткнулся, попытался пройти дальше, не смог и
застыл на одной напряженной ноте.
Таня дернула Машу за руку.
- Ты смотри, есть, - сказала она, - нашли. Сейчас подсечет... - Тыймы
воздела руки вверх, пронзительно крикнула и повалилась в траву.
До Маши донесся далекий гул самолета. Он приходил непонятно откуда и
звучал долго, а когда затих, в овраге раздалась целая серия звуков: стук в
стекло, лязганье ржавого железа и тихий, но отчетливый мужской кашель.
Таня встала, сделала несколько шагов в сторону оврага, и тут Маша
заметила стоящую на краю поляны темную фигуру.
- Шпрехен зи дойч? - хрипло проговорила Таня.
Фигура молча двинулась к огню.
- Шпрехен зи дойч? - пятясь, повторила Таня, - глухой, что ли?
Красноватый свет костра упал на крепкого мужика лет сорока в кожаной
куртке и летном шлеме. Подойдя, он сел напротив хихикнувшей Тыймы,
скрестил ноги и поднял глаза на Таню.
- Шпрехен зи дойч?
- Да брось ты, - спокойно сказал мужик, - заладила.
Таня разочарованно присвистнула.
- Кто будете? - спросила она. - Я-то? Майор Звягинцев. Николай
Иванович. А вы вот кто?
Маша с Таней переглянулись.
- Непонятно, - сказала Таня, - какой еще майор Звягинцев, если
самолет немецкий?
- Самолет трофейный, - сказал майор. - Я его на другой аэродром
перегонял, а тут...
Лицо майора Звягинцева перекосилось - было видно, что он вспомнил
что-то до крайности неприятное.
- Так вы что, - спросила Таня, - советский?
- Да как сказать, - ответил майор Звягинцев, - был советский, а
сейчас не знаю даже. У нас там все иначе.
Он поднял взгляд на Машу; та отчего-то смутилась и отвела глаза.
- А вот вы здесь к чему, девушки? - спросил он. - Ведь пути живых и
мертвых различны. Или не так?
- Ой, - сказала Таня, - извините пожалуйста. Мы советских не
тревожим. Это из-за самолета так вышло. Мы думали, там немец.
- А немец вам зачем?
Маша подняла глаза и поглядела на майора. У него было широкое
спокойное лицо, слегка курносый нос и многодневная щетина на щеках. Такие
лица нравились Маше - правда, майора немного портила пулевая дырка на
левой скуле, но Маша уже давно решила, что совершенства в мире нет, и не
искала его в людях, а тем более в их внешности.
- Да понимаете, - сказала Таня, - сейчас ведь время такое, каждый
прирабатывает как может. Ну и мы вот с ней... - Она кивнула на безучастную
Тыймы. - Короче, работа у нас такая. Сейчас ведь все отсюда валят. За
фирму замуж выйти - это четыре косаря зеленых. А мы в среднем за пятьсот
делаем.
- Что же, с усопшими? - недоверчиво спросил майор.
- Да подумаешь. Гражданство-то остается. Мы с таким условием
оживляем, чтоб женился. Обычно немцы бывают. Немецкий труп у нас примерно
как живой негр из Зимбабве идет или русскоязычный еврей без визы. Лучше
всего, конечно, - испанец из "Голубой дивизии", но это дорогой покойник.
Редкий. Ну и итальянцы еще есть, финны. А румын с венграми даже и не
трогаем.
- Вот оно что, - сказал майор. - А долго они потом живут?
- Да года три, - сказала Таня.
- Мало, - сказал майор. - Не жалко их?
На минуту Таня задумалась, ее красивое лицо стало совсем серьезным, и
между бровями наметилась глубокая складка. Наступила тишина, которую
нарушало только потрескивание сучьев в костре да тихий шелест листвы.
- Строгий вопрос, - сказала она наконец. - Вы как, всерьез
спрашиваете?
- На всю катушку. - Таня подумала еще чуть-чуть. - Я так слышала, -
заговорила она, - есть закон земли и есть закон неба. Проявишь на земле
небесную силу, и все твари придут в движение, а невидимые - проявятся.
Внутренней основы у них нет, и по природе они всего лишь временное
сгущение тьмы. Поэтому и недолго остаются в круговороте превращений. А в
глубинной сути своей пустотны, оттого не жалею.
- Так и есть, - сказал майор. - Крепко понимаешь.
Морщинка между таниных бровей разгладилась.
- А вообще, если честно - работы столько, что и думать некогда. За
месяц обычно штук десять делаем, зимой меньше. На Тыймы в Москве очередь
на два года вперед.
- А эти, которых вы оживляете, они что, всегда соглашаются?
- Почти, - сказала Таня. - Там же тоска страшная. Темно, тесно,
благодати нет. Скрежет. Правда, как у вас, не знаю, из верхнего мира у нас
еще клиента не было. Но, конечно, и внизу все мертвецы разные. Год назад
под Харьковом такое было - жуть. Танкист один из "Мертвой головы" попался.
Одели мы его, значит, помыли, побрили, объяснили все. Вроде согласился.
Невеста у него хорошая была, Марина с журфака. Сейчас за японского морячка
вроде пристроили... Господи, видели б вы, как они всплывают... Как
вспомню... Про что это я говорила?
- Про танкиста, - сказал майор.
- А, ну да. Короче, мы ему денег дали немного, чтоб человеком себя
почувствовал. Он, понятно, пить начал, сначала они все пьют. И тут в
какой-то палатке ему водку не продали. Рубли попросили. А у него только
купоны были и марки оккупационные. Так он им сначала из парабеллума
витрину разнес, а ночью на "тигре" приехал и все ларьки перед вокзалом
утрамбовал. С тех пор танк этот часто по ночам видят. Так и ездит по
Харькову, коммерческие палатки давит. А днем исчезает. Куда - непонятно.
- Бывает такое, - сказал майор, - в мире много странного.
- С тех пор мы только по вермахту работать стали. А с СС никаких дел.
Они все двинутые какие-то. То сельсовет захватят, то петь начнут. А
жениться не хотят, устав запрещает.
Над поляной пронесся сильный порыв холодного ветра. Маша оторвала
завороженный взгляд от майора Звягинцева и увидела, как из трех
ответвлений стоявшего на краю поляны дерева вышли три прозрачных человека
неопределенного вида. Тыймы испуганно вскрикнула и мгновенно забилась Тане
за спину.
- Ну вот, - пробормотала Таня, - начинается. Да не бойся ты, дуреха
старая, не тронут.
Она встала и пошла навстречу прозрачным людям, издалека делая им
успокаивающие жесты, совсем как нарушивший правила водитель остановившему
его инспектору. Тыймы сжалась в комок, вдавила голову в колени и мелко
затряслась. Маша на всякий случай подвинулась ближе к костру и вдруг всем
телом почувствовала обращенный на нее взгляд майора Звягинцева. Она
подняла глаза. Майор печально улыбнулся.
- Красивая вы, Маша, - тихо сказал он. - Я ведь, когда Тыймы ваша
звать меня стала, в саду работал. Звала она, звала, надоела страшно. Хотел
уж вас всех шугануть, выглянул, значит, и тут вас увидел, Маша. И так вы
меня поразили, слов не найду. В школе у меня подруга была похожая, Варей
звали. Такая же, как вы, была, и тоже нос в веснушках. Только волосы
длинные носила. Любил я ее. Если б не вы, Маша, я бы сюда пришел разве?
- А у вас там что, сад есть? - чуть покраснев, спросила Маша.
- Есть.
- А как это место называется, где вы живете?
- У нас никаких названий нет, - сказал майор. - Поэтому и живем в
покое и радости.
- А как там у вас вообще?
- Нормально, - сказал майор и опять улыбнулся.
- Что, - спросила Маша, - и вещи есть, как у людей?
- Как вам сказать, Маша. С одной стороны как бы есть, а с другой -
как бы нет. В общем, все такое приблизительное, расплывчатое. Но это
только если вдуматься.
- А где вы живете?
- У меня там как бы домик с участком. Тихо так, хорошо.
- А машина есть? - спросила Маша и сразу же смутилась, таким глупым
показался ей собственный вопрос.
- Если захочется, бывает. Отчего не быть.
- А какая?
- Когда как, - сказал майор. - И печь бывает микроволновая, и это...
машина стиральная. Стирать только нечего. И телевизор цветной бывает.
Правда, канал всего один, но все ваши в нем есть.
- Телевизор тоже когда какой?
- Да, - сказал майор. - Когда "Панасоник" бывает, когда "Шиваки". А
как припомнишь - глядь, и нет ничего. Только пар зыбкий клубится... Да я
же говорю, все как у вас. Единственно, названий нет. Безымянно все. И чем
выше, тем безымянней.
Маша не нашлась, что еще спросить, и замолчала, обдумывая последние
слова майора. Таня тем временем что-то горячо доказывала трем прозрачным
людям:
- А я вам еще раз говорю, что она от грома шаманит, - долетал ее
голос, - все по закону. Ее в детстве молнией ударило, а потом ей дух грома
кусочек жести подарил, чтоб она себе козырек сделала... А чего это я вам
предъявлять буду? Почему она с собой носить должна? Никогда таких проблем
не возникало... Постыдились бы к старой женщине придираться. Лучше бы в
Москве с народными целителями порядок навели. Такая чернуха прет - жить
страшно, а вы к старухе... И пожалуюсь...
Маша почувствовала, как майор прикоснулся к ее локтю.
- Маша, - сказал он, - я пойду сейчас. Хочу тебе одну вещь подарить
на память.
Маша заметила, что майор перешел на "ты", и ей это понравилось.
- Что это? - спросила она.
- Дудочка, - сказал майор. - Из камыша. Ты, как от этой жизни
устанешь, так приходи к моему самолету. Поиграешь, я к тебе и выйду.
- А в гости к вам можно будет? - спросила Маша.
- Можно, - сказал майор. - Клубники поешь. Знаешь, какая у меня там
клубника.
Он поднялся на ноги.
- Так придешь? - спросил он. - Я ждать буду.
Маша еле заметно кивнула.
- А как же вы... Вы ведь живой теперь?
Майор пожал плечами, вынул из кармана кожаной куртки ржавый ТТ и
приставил к уху.
Грохнул выстрел. Таня обернулась и в страхе уставилась на майора,
который пошатнулся, но удержался на ногах. Тыймы подняла голову и
захихикала. Опять подул холодный ветер, и Маша увидела, что никаких
прозрачных людей на краю поляны больше нет.
- Буду ждать, - повторил майор Звягинцев и, покачиваясь, пошел к
оврагу, над которым разлилось еле видное радужное сияние. Через несколько
шагов его фигура растворилась в темноте, как кусок рафинада в стакане
горячего чая.
Маша глядела в окно тамбура на проносящиеся мимо огороды и домики и
тихо плакала.
- Ну чего ты, Маш, чего? - говорила Таня, заглядывая подруге в
заплаканное лицо. - Плюнь, бывает такое. Хочешь, поедем с девками под
Архангельск. Там в болоте Б-29 лежит американский, "Летающая крепость".
Одиннадцать человек, всем хватит. Поедешь?
- А когда вы ехать хотите? - спросила Маша.
- После пятнадцатого. Ты, кстати, пятнадцатого приходи к нам на
праздник чистого чума. Придешь? Тыймы мухоморов насушила. На бубне
верхнего мира тебе постучим, раз уж понравилось так. Слышь, Тыймы, правда
здорово будет, если Маша к нам в гости придет?
Тыймы подняла лицо и широко улыбнулась в ответ, показывая коричневые
осколки зубов, в разные стороны торчащие из десен. Улыбка вышла жуткая,
потому что глаза Тыймы были скрыты свисающими с шапки кожаными ленточками
и казалось, что она улыбается одним только ртом, а ее невидимый взгляд
остается холодным и внимательным.
- Не бойся, - сказала Таня, - она добрая.
Но Маша уже смотрела в окно, сжимая в кармане подаренную майором
Звягинцевым камышовую дудочку, и напряженно о чем-то думала.
ЗАТВОРНИК И ШЕСТИПАЛЫЙ
1
- Отвали.
- ?..
- Я же сказал, отвали. Не мешай смотреть.
- А на что это ты смотришь?
- Вот идиот, Господи... Ну, на солнце.
Шестипалый поднял взгляд от черной поверхности почвы, усыпанной едой,
опилками и измельченным торфом, и щурясь уставился вверх.
- Да... Живем, живем - а зачем? Тайна веков. И разве постиг
кто-нибудь тонкую нитевидную сущность светил?
Незнакомец повернул голову и посмотрел на него с брезгливым
любопытством.
- Шестипалый, - немедленно представился Шестипалый.
- Я Затворник, - ответил незнакомец. - Это у вас так в социуме
говорят? Про тонкую нитевидную сущность?
- Уже не у нас, - ответил Шестипалый и вдруг присвистнул. - Вот это
да!
- Чего? - подозрительно спросил Затворник.
- Вон, гляди! Новое появилось!
- Ну и что?
- В центре мира так никогда не бывает. Чтобы сразу три светила.
Затворник снисходительно хмыкнул.
- А я в свое время сразу одиннадцать видел. Одно в зените и по пять
на каждом эпицикле. Правда, это не здесь было.
- А где? - спросил Шестипалый.
Затворник промолчал. Отвернувшись, он отошел в сторону, ногой
отколупнул от земли кусок еды и стал есть. Дул слабый теплый ветер, два
солнца отражались в серо-зеленых плоскостях далекого горизонта, и в этой
картине было столько покоя и печали, что задумавшийся Затворник, снова
заметив перед собой Шестипалого, даже вздрогнул.
- Снова ты. Ну, чего тебе надо?
- Так. Поговорить хочется.
- Да ведь ты не умен, я полагаю, - ответил Затворник. - Шел бы лучше
в социум. А то вон куда забрел. Правда, ступай...
Он махнул рукой в направлении узкой грязно-желтой полоски, которая
чуть извивалась и подрагивала, - даже не верилось, что так отсюда выглядит
огромная галдящая толпа.
- Я бы пошел, - сказал Шестипалый, - только они меня прогнали.
- Да? Это почему? Политика?
Шестипалый кивнул и почесал одной ногой другую. Затворник взглянул на
его ноги и покачал головой.
- Настоящие?
- А то какие же. Они мне так и сказали - у нас, можно сказать, самый
решительный этап приближается, а у тебя на ногах по шесть пальцев...
Нашел, говорят, время...
- Какой еще "решительный этап"?
- Не знаю. Лица у всех перекошенные, особенно у Двадцати Ближайших, а
больше ничего не поймешь. Бегают, орут.
- А, - сказал Затворник, - понятно. - Он, наверно, с каждым часом все
отчетливей и отчетливей? А контуры все зримей?
- Точно, - удивился Шестипалый. - А откуда ты знаешь?
- Да я их уже штук пять видел, этих решительных этапов. Только
называются по-разному.
- Да ну, - сказал Шестипалый. - Он же впервые происходит.
- Еще бы. Даже интересно было бы посмотреть, как он будет во второй
раз происходить. Но мы немного о разном.
Затворник тихо засмеялся, сделал несколько шагов по направлению к
далекому социуму, повернулся к нему задом и стал с силой шаркать ногами
так, что за его спиной вскоре повисло целое облако, состоящее из остатков
еды, опилок и пыли. При этом он оглядывался, махал руками и что-то
бормотал.
- Чего это ты? - с некоторым испугом спросил Шестипалый, когда
Затворник, тяжело дыша, вернулся.
- Это жест, - ответил Затворник. - Такая форма искусства. Читаешь
стихотворение и производишь соответствующее ему действие.
- А какое ты сейчас прочел стихотворение?
- Такое, - сказал Затворник.
Иногда я грущу,
глядя на тех, кого я покинул.
Иногда я смеюсь,
и тогда между нами
вздымается желтый туман.
- Какое ж это стихотворение, - сказал Шестипалый. - Я, слава Богу,
все стихи знаю. Ну, то есть не наизусть, конечно, но все двадцать пять
слышал. Такого нет, точно.
Затворник поглядел на него с недоумением, а потом, видно, понял.
- А ты хоть одно помнишь? - спросил он. - Прочти-ка.
- Сейчас. Близнецы... Близнецы... Ну, короче, мы там говорим одно, а
подразумеваем другое. А потом опять говорим одно, а подразумеваем другое,
но как бы наоборот. Получается очень красиво. В конце концов поднимаем
глаза на стену, а там...
- Хватит, - сказал Затворник.
Наступило молчание.
- Слушай, а тебя тоже прогнали? - нарушил его Шестипалый.
- Нет. Это я их всех прогнал.
- Так разве бывает?
- По-всякому бывает, - сказал Затворник, поглядел на один из небесных
объектов и добавил тоном перехода от болтовни к серьезному разговору: -
Скоро темно станет.
- Да брось ты, - сказал Шестипалый, - никто не знает, когда темно
станет.
- А я вот знаю. Хочешь спать спокойно - делай как я. - И Затворник
принялся сгребать кучи разного валяющегося под ногами хлама, опилок и
кусков торфа. Постепенно у него получилась огораживающая небольшое пустое
пространство стена, довольно высокая, в его рост. Затворник отошел от
законченного сооружения, с любовью поглядел на него и сказал: - Вот. Я это
называю убежищем души.
- Почему? - спросил Шестипалый.
- Так. Красиво звучит. Ты себе-то будешь строить?
Шестипалый начал ковыряться. У него ничего не выходило - стена
обваливалась. По правде говоря, он и не особо старался, потому что ничуть
не поверил Затворнику насчет наступления тьмы, - и когда небесные огни
дрогнули и стали медленно гаснуть, а со стороны социума донесся похожий на
шум ветра в соломе всенародный вздох ужаса, в его сердце возникло
одновременно два сильных чувства: обычный страх перед неожиданно
надвинувшейся тьмой и незнакомое прежде преклонение перед кем-то знающим о
мире больше, чем он.
- Так и быть, - сказал Затворник, - прыгай внутрь. Я еще построю.
- Я не умею прыгать, - тихо ответил Шестипалый.
- Тогда привет, - сказал Затворник и вдруг, изо всех сил
оттолкнувшись от земли, взмыл вверх и исчез за стеной, после чего все
сооружение обрушилось на него, покрыв его равномерным слоем опилок и
торфа. Образовавшийся холмик некоторое время подрагивал, потом в его стене
возникло маленькое отверстие - Шестипалый еще успел увидеть в нем
блестящий глаз Затворника, - и наступила окончательная тьма.
Разумеется, Шестипалый, сколько себя помнил, знал все необходимое про
ночь. "Это естественный процесс", - говорили одни. "Делом надо
заниматься", - считали другие, и таких было большинство. Вообще, оттенков
мнений было много, но происходило со всеми одно и то же: когда без всяких
видимых причин свет гас, после короткой и безнадежной борьбы с судорогами
страха все впадали в оцепенение, а придя в себя (когда светила опять
загорались), помнили очень мало. То же самое происходило и с Шестипалым,
пока он жил в социуме, а сейчас - потому, наверное, что страх перед
наступившей тьмой наложился на равный ему по силе страх перед одиночеством
и, следовательно, удвоился, - он не впал в обычную спасительную кому. Вот
уже стих далекий народный стон, а он все сидел съежась возле холмика и
тихо плакал. Видно вокруг ничего не было, и, когда в темноте раздался
голос Затворника, Шестипалый от испуга нагадил прямо под себя.
- Слушай, кончай долбить, - сказал Затворник, - спать мешаешь.
- Я не могу, - тихо отозвался Шестипалый. - Это сердце. Ты б со мной
поговорил, а?
- О чем? - спросил Затворник.
- О чем хочешь, только подольше.
- Давай о природе страха?
- Ой, не надо! - запищал Шестипалый.
- Тихо ты! - прошипел Затворник. - Сейчас сюда все крысы сбегутся.
- Какие крысы? Что это? - холодея спросил Шестипалый.
- Это существа ночи. Хотя на самом деле и дня тоже.
- Не повезло мне в жизни, - прошептал Шестипалый. - Было б у меня
пальцев сколько положено, спал бы сейчас со всеми. Господи, страх-то
какой... Крысы...
- Слушай, - заговорил Затворник, - вот ты все повторяешь - Господи,
Господи... у вас там что, в Бога верят?
- Черт его знает. Что-то такое есть, это точно. А что - никому не
известно. Вот, например, почему темно становится? Хотя, конечно, можно и
естественными причинами объяснить. А если про Бога думать, то ничего в
жизни и не сделаешь...
- А что, интересно, можно сделать в жизни? - спросил Затворник.
- Как что? Чего глупые вопросы задавать - будто сам не знаешь. Каждый
как может лезет к кормушке. Закон жизни.
- Понятно. А зачем тогда все это?
- Что "это"?
- Ну, вселенная, небо, земля, светила - вообще все.
- Как зачем? Так уж мир устроен.
- А как он устроен? - с интересом спросил Затворник.
- Так и устроен. Движемся в пространстве и во времени. Согласно
законам жизни.
- А куда?
- Откуда я знаю. Тайна веков. От тебя, знаешь, свихнуться можно.
- Это от тебя свихнуться можно. О чем ни заговори, у тебя все или
закон жизни, или тайна веков.
- Не нравится, так не говори, - обиженно сказал Шестипалый.
- Да я и не говорил бы. Это ж тебе в темноте молчать страшно.
Шестипалый как-то совершенно забыл об этом. Прислушавшись к своим
ощущениям, он вдруг заметил, что не испытывает никакого страха. Это его до
такой степени напугало, что он вскочил на ноги и кинулся куда-то вслепую,
пока со всего разгона не треснулся головой о невидимую в темноте Стену
Мира.
Издалека послышался скрипучий хохот Затворника, и Шестипалый,
осторожно переставляя ноги, побрел навстречу этим единственным во всеобщей
тьме и безмолвии звукам. Добравшись до холмика, под которым сидел
Затворник, он молча улегся рядом и, стараясь не обращать внимания на
холод, попытался уснуть. Момента, когда это получилось, он даже не
заметил.
2
- Сегодня мы с тобой полезем за Стену Мира, понял? - сказал
Затворник.
Шестипалый как раз подбегал к убежищу души. Сама постройка выходила у
него уже почти так же, как у Затворника, а вот прыжок удавался только
после длинного разбега, и сейчас он тренировался. Смысл сказанного дошел
до него именно тогда, когда надо было прыгать, и в результате он врезался
в хлипкое сооружение так, что торф и опилки, вместо того чтобы покрыть все
его тело ровным мягким слоем, превратились в наваленную над головой кучу,
а ноги потеряли опору и бессильно повисли в пустоте. Затворник помог ему
выбраться и повторил:
- Сегодня мы отправимся за Стену Мира.
За последние дни Шестипалый наслушался от него такого, что в душе у
него все время поскрипывало и ухало, а былая жизнь в социуме казалась
трогательной фантазией (а может, пошлым кошмаром - точно он еще не решил),
но это уж было слишком.
Затворник между тем продолжал:
- Решительный этап наступает после каждых семидесяти затмений. А
вчера было шестьдесят девятое. Миром правят числа.
И он указал на длинную цепь соломинок, торчащих из почвы возле самой
Стены Мира.
- Да как же можно лезть за Стену Мира, если это - Стена Мира? Ведь в
самом названии... За ней ведь нет ничего...
Шестипалый был до того ошарашен, что даже не обратил внимания на
темные мистические объяснения Затворника, от которых у него иначе
обязательно испортилось бы настроение.
- Ну и что, - ответил Затворник, - что нет ничего. Нас это должно
только радовать.
- А что мы там будем делать?
- Жить.
- А чем нам тут плохо?
- А тем, дурак, что этого "тут" скоро не будет.
- А что будет?
- Вот останься, узнаешь тогда. Ничего не будет.
Шестипалый почувствовал, что полностью потерял уверенность в
происходящем.
- Почему ты меня все время пугаешь?
- Да не ной ты, - пробормотал Затворник, озабоченно вглядываясь в
какую-то точку на небе. - За Стеной Мира совсем не плохо. По мне, так
гораздо лучше, чем здесь.
Он подошел к остаткам выстроенного Шестипалым убежища души и стал
ногами раскидывать их по сторонам.
- Зачем это ты? - спросил Шестипалый.
- Перед тем как покинуть какой-либо мир, надо обобщить опыт своего
пребывания в нем, а затем уничтожить все свои следы. Это традиция.
- А кто ее придумал?
- Какая разница. Ну, я. Больше тут, видишь ли, некому. Вот так...
Затворник оглядел результат своего труда - на месте развалившейся
постройки теперь было идеально ровное место, ничем не отличающееся от
поверхности остальной пустыни.
- Все, - сказал он, - следы я уничтожил. - Теперь надо опыт обобщить.
Твоя очередь. Залазь на эту кочку и рассказывай.
Шестипалый почувствовал, что его перехитрили, оставив ему самую
тяжелую и, главное, непонятную часть работы. Но после случая с затмением
он решил слушаться Затворника. Пожав плечами и оглядевшись - не забрел ли
сюда кто из социума, - он залез на кочку.
- Что рассказывать?
- Все, что знаешь о мире.
- Долго ж мы здесь проторчим, - свистнул Шестипалый.
- Не думаю, - сухо отозвался Затворник.
- Значит, так. Наш мир... Ну и идиотский у тебя ритуал...
- Не отвлекайся.
- Наш мир представляет собой правильный восьмиугольник, равномерно и
прямолинейно движущийся в пространстве. Здесь мы готовимся к решительному
этапу, венцу наших счастливых жизней. Это официальная формулировка, во
всяком случае. По периметру мира проходит так называемая Стена Мира,
объективно возникшая в результате действия законов жизни. В центре мира
находится двухъярусная кормушка-поилка, вокруг которой издавна существует
наша цивилизация. Положение члена социума относительно кормушки-поилки
определяется его общественной значимостью и заслугами...
- Вот этого я раньше не слышал, - перебил Затворник. - Что это такое
- заслуги? И общественная значимость?
- Ну... Как сказать... Это когда кто-то попадает к самой
кормушке-поилке.
- А кто к ней попадает?
- Я же говорю: тот, у кого большие заслуги. Или общественная
значимость. У меня, например, раньше были так себе заслуги, а теперь
вообще никаких. Да ты что, народную модель вселенной не знаешь?
- Не знаю, - сказал Затворник.
- Да ты что?.. А как же ты к решительному этапу готовился?
- Потом расскажу. Давай дальше.
- А уже почти все. Чего там еще-то... За областью социума находится
великая пустыня, а кончается все Стеной Мира. Возле нее ютятся отщепенцы
вроде нас.
- Понятно. А бревно откуда взялось? В смысле, все остальные?
- Ну ты даешь... Это тебе даже Двадцать Ближайших не скажут. Тайна
веков.
- Н-ну, хорошо. А что такое тайна веков?
- Закон жизни, - ответил Шестипалый, стараясь говорить мягко. Ему
что-то не нравилось в интонациях Затворника.
- Ладно. А что такое закон жизни?
- Это тайна веков.
- Тайна веков? - переспросил Затворник странно тонким голосом и стал
медленно подходить к Шестипалому по дуге.
- Ты чего? Кончай! - испугался Шестипалый. - Это же твой ритуал!
Но Затворник и сам уже взял себя в руки.
- Ладно, - сказал он, - все ясно. Слезай.
Шестипалый слез с кочки, и Затворник с сосредоточенным и серьезным
видом забрался на его место. Некоторое время он молчал, словно
прислушиваясь к чему-то, а потом поднял голову и заговорил.
- Я пришел сюда из другого мира, - сказал он, - в дни, когда ты был
еще совсем мал. А в тот, другой, мир я пришел из третьего, и так далее.
Всего я был в пяти мирах. Они такие же, как этот, и практически ничем не
отличаются друг от друга. А вселенная, где мы находимся, представляет
собой огромное замкнутое пространство. На языке богов она называется
"Бройлерный комбинат имени Луначарского", но что это означает, неизвестно.
- Ты знаешь язык богов? - изумленно спросил Шестипалый.
- Немного. Не перебивай. Всего во вселенной есть семьдесят миров. В
одном из них мы сейчас находимся. Эти миры прикреплены к безмерной черной
ленте, которая медленно движется по кругу. А над ней, на поверхности неба,
находятся сотни одинаковых светил. Так что это не они плывут над нами, а
мы проплываем под ними. Попробуй представить себе это.
Шестипалый закрыл глаза. На его лице изобразилось напряжение.
- Нет, не могу, - наконец сказал он.
- Ладно, - сказал Затворник, - слушай дальше. Все семьдесят миров,
которые есть во вселенной, называются Цепью Миров. Во всяком случае, их
вполне можно так назвать. В каждом из них есть жизнь, но она не существует
там постоянно, а циклически возникает и исчезает. Решительный этап
происходит в центре вселенной, через который по очереди проходят все миры.
На языке богов он называется Цехом номер один. Наш мир как раз находится в
его преддверии. Когда завершается решительный этап и обновленный мир
выходит с другой стороны Цеха номер один, все начинается сначала.
Возникает жизнь, проходит цикл и через положенный срок опять ввергается в
Цех номер один.
- Откуда ты все это знаешь? - тихим голосом спросил Шестипалый.
- Я много путешествовал, - сказал Затворник, - и по крупицам собирал
тайные знания. В одном мире было известно одно, в другом - другое.
- Может быть, ты знаешь, откуда мы беремся?
- Знаю. А что про это говорят в вашем мире?
- Что это объективная данность. Закон жизни такой.
- Понятно. Ты спрашиваешь про одну из величайших тайн мироздания, и я
даже не знаю, можно ли тебе ее доверить. Но поскольку, кроме тебя, все
равно некому, я, пожалуй, скажу. Мы появляемся на свет из белых шаров. На
самом деле они не совсем шары, а несколько вытянуты, и один конец у них
уже другого, но сейчас это не важно.
- Шары. Белые шары, - повторил Шестипалый и, как стоял, повалился на
землю. Груз узнанного навалился на него физической тяжестью, и на секунду
ему показалось, что он умрет. Затворник подскочил к нему и изо всех сил
начал трясти. Постепенно к Шестипалому вернулась ясность сознания.
- Что с тобой? - испуганно спросил Затворник.
- Ой, я вспомнил. Точно. Раньше мы были белыми шарами и лежали на
длинных полках. В этом месте было очень тепло и влажно. А потом мы стали
изнутри ломать эти шары и... Откуда-то снизу подкатил наш мир, а потом мы
уже были в нем... Но почему этого никто не помнит?
- Есть миры, в которых это помнят, - сказал Затворник. - Подумаешь,
пятая и шестая перинатальные матрицы. Не так уж глубоко, и к тому же
только часть истины. Но все равно - тех, кто это помнит, прячут подальше,
чтобы они не мешали готовиться к решительному этапу или как он там
называется. Везде по-разному. У нас, например, назывался завершением
строительства, хотя никто ничего не строил.
Видимо, воспоминание о своем мире повергло Затворника в печаль. Он
замолчал.
- Слушай, - спросил через некоторое время Шестипалый, - а откуда
берутся эти белые шары?
Затворник одобрительно поглядел на него.
- Мне понадобилось куда больше времени, чтобы в моей душе созрел этот
вопрос, - сказал он. - Но здесь все намного сложнее. В одной древней
легенде говорится, что эти яйца появляются из нас, но это вполне может
быть и метафорой...
- Из нас? Непонятно. Где ты это слышал?
- Да сам сочинил. Тут разве услышишь что-нибудь? - сказал Затворник с
неожиданной тоской в голосе.
- Ты же сказал, что это древняя легенда.
- Правильно. Просто я ее сочинил как древнюю легенду.
- Как это? Зачем?
- Понимаешь, один древний мудрец, можно сказать - пророк (на этот раз
Шестипалый догадался, о ком идет речь), сказал, что не так важно то, что
сказано, как то, кем сказано. Часть смысла того, что я хотел выразить,
заключается в том, что мои слова выступают в качестве древней легенды.
Впрочем, где тебе понять...
Затворник глянул в небо и перебил себя:
- Все. Пора идти.
- Куда?
- В социум.
Шестипалый вытаращил глаза.
- Мы же собирались лезть через Стену Мира. Зачем нам социум?
- А ты хоть знаешь, что такое социум? - спросил Затворник. - Это и
есть приспособление для перелезания через Стену Мира.
3
Шестипалый, несмотря на полное отсутствие в пустыне предметов, за
которыми можно было бы спрятаться, шел почему-то крадучись, и чем ближе
становился социум, тем более преступной становилась его походка.
Постепенно огромная толпа, казавшаяся издали исполинским шевелящимся
существом, распадалась на отдельные тела, и даже можно было разглядеть
удивленные гримасы тех, кто замечал приближающихся.
- Главное, - шепотом повторял Затворник последнюю инструкцию, - веди
себя наглее. Но не слишком нагло. Мы непременно должны их разозлить - но
не до такой степени, чтоб нас разорвали в клочья. Короче, все время
смотри, что буду делать я.
- Шестипалый приперся! - весело закричал кто-то впереди. - Здорово,
сволочь! Эй, Шестипалый, кто это с тобой?
Этот бестолковый выкрик неожиданно - и совершенно непонятно почему -
вызвал в Шестипалом целую волну ностальгических воспоминаний о детстве.
Затворник, шедший чуть сзади, словно почувствовал это и пихнул Шестипалого
в спину.
У самой границы социума народ стоял редко - тут жили в основном
калеки и созерцатели, не любившие тесноты, - их нетрудно было обходить. Но
чем дальше, тем плотнее стояла толпа, и уже очень скоро Затворник с
Шестипалым оказались в невыносимой тесноте. Двигаться вперед было еще
можно, но только переругиваясь со стоящими по бокам. А когда над головами
тех, кто был впереди, показалась мелко трясущаяся крыша кормушки-поилки,
уже ни шага вперед сделать было нельзя.
- Всегда поражался, - тихо сказал Шестипалому Затворник, - как здесь
все мудро устроено. Те, кто стоит ближе к кормушке-поилке, счастливы в
основном потому, что все время помнят о желающих попасть на их место. А
те, кто всю жизнь ждет, когда между стоящими впереди появится щелочка,
счастливы потому, что им есть на что надеяться в жизни. Это ведь и есть
гармония и единство.
- Что ж, не нравится? - спросил сбоку чей-то голос.
- Нет, не нравится, - ответил Затворник.
- А что конкретно не нравится?
- Да все.
И Затворник широким жестом обвел толпу вокруг, величественный купол
кормушки-поилки, мерцающие желтыми огнями небеса и далекую, еле видную
отсюда Стену Мира.
- Понятно. И где, по-вашему, лучше?
- В том-то и трагедия, что нигде! В том-то и дело! - страдальчески
выкрикнул Затворник. - Было бы где лучше, неужели б я с вами тут о жизни
беседовал?
- И товарищ ваш таких же взглядов? - спросил голос. - Чего он в
землю-то смотрит?
Шестипалый поднял глаза - до этого он смотрел себе под ноги, потому
что это позволяло минимально участвовать в происходящем, - и увидел
обладателя голоса. У того было обрюзгшее раскормленное лицо, и, когда он
говорил, становились отчетливо видны анатомические подробности его
гортани. Шестипалый сразу понял, что перед ним - один из Двадцати
Ближайших, самая что ни на есть совесть эпохи. Видно, перед их приходом он
проводил здесь разъяснения, как это иногда практиковалось.
- Это вы оттого такие невеселые, кореша, - неожиданно дружелюбно
сказал тот, - что не готовитесь вместе со всеми к решительному этапу.
Тогда у вас на эти мысли времени бы не было. Мне самому такое иногда в
голову приходит, что... И, знаете, работа спасает.
И на той же интонации добавил:
- Взять их.
По толпе прошло движение, и Затворник с Шестипалым оказались
немедленно стиснутыми со всех четырех сторон.
- Да плевали мы на вас, - так же дружелюбно сказал Затворник. - Куда
вы нас возьмете? Некуда вам нас взять. Ну, прогоните еще раз. Через Стену
Мира, как говорится, не перебросишь...
Тут на лице Затворника изобразилось смятение, а толстолицый высоко
поднял веки - их глаза встретились.
- А ведь интересная задумка. Такого у нас еще не было. Конечно, есть
такое выражение, но ведь воля народа сильнее пословицы.
Видимо, эта мысль восхитила его. Он повернулся и скомандовал:
- Внимание! Строимся! Сейчас у нас будет незапланированное
мероприятие.
Прошло не так уж много времени между моментом, когда толстолицый
скомандовал построение, и моментом, когда процессия, в центре которой вели
Затворника и Шестипалого, приблизилась к Стене Мира.
Процессия была впечатляющей. Первым в ней шел толстолицый, за ним -
двое назначенных старушками-матерями (никто, включая толстолицего, не
знал, что это такое, - просто была такая традиция), которые сквозь слезы
выкрикивали обидные слова Затворнику и Шестипалому, оплакивая и проклиная
их одновременно, затем вели самих преступников, и замыкала шествие толпа
народной массы.
- Итак, - сказал толстолицый, когда процессия остановилась, - пришел
пугающий миг воздаяния. Я думаю, братки, что все мы зажмуримся, когда эти
два отщепенца исчезнут в небытии, не так ли? И пусть это волнующее событие
послужит красивым уроком всем нам, народу. Громче рыдайте, матери!
Старушки-матери повалились на землю и залились таким горестным
плачем, что многие из присутствующих тоже начали отворачиваться и
сглатывать; но, извиваясь в забрызганной слезами пыли, матери иногда вдруг
вскакивали и сверкая глазами бросали Затворнику и Шестипалому
неопровержимые ужасные обвинения, после чего обессиленно падали назад.
- Итак, - сказал через некоторое время толстолицый, - раскаялись ли
вы? Устыдили ли вас слезы матерей?
- Еще бы, - ответил Затворник, озабоченно наблюдавший то за
церемонией, то за какими-то небесными телами, - а как вы нас перебрасывать
хотите?
Толстолицый задумался. Старушки-матери тоже замолчали, потом одна из
них поднялась из пыли, отряхнулась и сказала:
- Насыпь?
- Насыпь, - сказал Затворник, - это затмений пять займет. А нам уже
давно не терпится спрятать наш разоблаченный позор в пустоте.
Толстолицый, лукаво прищурившись, глянул на Затворника и одобрительно
кивнул.
- Понимают, - сказал он кому-то из своих, - только притворяются.
Спроси, может, они сами что предложат?
Через несколько минут почти до самого края Стены Мира поднялась живая
пирамида. Те, кто стоял наверху, жмурились и прятали лица, чтобы, не дай
Бог, не заглянуть туда, где все кончается.
- Наверх, - скомандовал кто-то Затворнику и Шестипалому, и они,
поддерживая друг друга, пошли по шаткой веренице плеч и спин к терявшемуся
в высоте краю стены.
С высоты был виден весь притихший социум, внимательно следивший
издали за происходящим, были видны некоторые незаметные до этого детали
неба и толстый шланг, спускавшийся к кормушке-поилке из бесконечности, -
отсюда он казался не таким уж и величественным, как с земли. Легко, будто
на кочку, вспрыгнув на край Стены Мира, Затворник помог Шестипалому сесть
рядом и закричал вниз:
- Порядок!
От его крика кто-то в живой пирамиде потерял равновесие, она
несколько раз покачнулась и развалилась - все попадали вниз, под основание
стены, но никто, слава Богу, не пострадал.
Вцепившись в холодную жесть борта, Шестипалый вглядывался в крохотные
задранные лица, в серо-коричневые пространства своей родины; глядел на тот
ее угол, где на Стене Мира было большое зеленое пятно и где прошло его
детство. "Я больше никогда этого не увижу", - подумал он, и хоть особого
желания увидеть все это когда-нибудь еще у него не было, горло все равно
сводило. Он прижал к боку маленький кусочек земли с прилипшей соломинкой и
размышлял о том, как быстро и необратимо меняется все в его жизни.
- Прощайте, сынки родимые! - закричали снизу старушки-матери, земно
поклонились и принялись рыдая швырять вверх тяжелые куски торфа.
Затворник приподнялся на цыпочки и громко закричал:
Знал я всегда,
что покину
этот безжалостный мир...
Тут в него угодил большой кусок торфа, и он, растопырив руки и ноги,
полетел вниз. Шестипалый последний раз оглядел все оставшееся внизу и
заметил, что кто-то из далекой толпы прощально машет ему, - тогда он
помахал в ответ. Потом он зажмурился и шагнул назад.
Несколько секунд он беспорядочно крутился в пустоте, а потом вдруг
больно ударился обо что-то твердое и открыл глаза. Он лежал на черной
блестящей поверхности из незнакомого материала; вверх уходила Стена Мира -
точно такая же, как если смотреть на нее с той стороны, а рядом с ним,
вытянув руку к стене, стоял Затворник. Он договаривал свое стихотворение:
Но что так это будет,
не думал...
Потом он повернулся к Шестипалому и коротким жестом велел ему встать
на ноги.
4
Теперь, когда они шли по гигантской черной ленте, Шестипалый видел,
что Затворник сказал ему правду. Действительно, мир, который они покинули,
медленно двигался вместе с этой лентой относительно других неподвижных
космических объектов, природы которых Шестипалый не понимал, а светила
были неподвижными - стоило сойти с черной ленты, и все стало ясно. Сейчас
оставленный ими мир медленно подъезжал к зеленым стальным воротам, под
которые уходила лента. Затворник сказал, что это и есть вход в Цех номер
один. Странно, но Шестипалый совершенно не был поражен величием
заполняющих вселенную объектов - наоборот, в нем скорее проснулось чувство
легкого раздражения. "И это все?" - брезгливо думал он. Вдали были видны
два мира, подобных тому, который они оставили, - они тоже двигались вместе
с черной лентой и выглядели отсюда довольно убого. Сначала Шестипалый
думал, что они с Затворником направляются к другому миру, но на полпути
Затворник вдруг велел ему прыгать с неподвижного бордюра вдоль ленты, по
которому они шли, вниз, в темную бездонную щель.
- Там мягко, - сказал он Шестипалому, но тот шагнул назад и
отрицательно покачал головой. Тогда Затворник молча прыгнул вниз, и
Шестипалому ничего не оставалось, как последовать за ним.
На этот раз он чуть не расшибся о холодную каменную поверхность,
выложенную большими коричневыми плитами, - они тянулись до горизонта, и
выглядело все это очень красиво.
- Что это? - спросил Шестипалый.
- Кафель, - ответил Затворник непонятным словом и сменил тему. -
Скоро начнется ночь, - сказал он, - а нам надо дойти вон до тех мест.
Часть дороги придется пройти в темноте.
Затворник выглядел всерьез озабоченным. Шестипалый поглядел в
указанном направлении и увидел далекие кубические скалы нежно-желтого
цвета (Затворник сказал, что они называются "ящики"): их было очень много,
и между ними виднелись пустые пространства, усыпанные горами светлой
стружки, - издали все это походило на пейзаж из счастливого детского сна.
- Пошли, - сказал Затворник и быстрым шагом двинулся вперед.
- Слушай, - спросил Шестипалый, скользя по кафелю рядом, - а как ты
узнаешь, когда наступит ночь?
- По часам, - ответил Затворник. - Это одно из небесных тел. Сейчас
оно справа и наверху - вон тот диск с черными зигзагами.
Шестипалый посмотрел на довольно знакомую, хоть и не привлекавшую
никогда его особого внимания деталь небесного свода.
- Когда часть этих черных линий приходит в особое положение, о
котором я расскажу тебе как-нибудь потом, свет гаснет, - сказал Затворник.
- Это случится вот-вот. Считай до десяти.
- Раз, два, - начал Шестипалый, и вдруг стало темно.
- Не отставай от меня, - сказал Затворник, - потеряешься.
Он мог бы этого не говорить - Шестипалый чуть не наступал ему на
пятки. Единственным источником света во вселенной остался косой желтый
луч, падавший из-под зеленых ворот Цеха номер один. Место, куда
направлялись Затворник с Шестипалым, находилось совсем недалеко от этих
ворот, но, по уверениям Затворника, было самым безопасным.
Видно осталось только далекую желтую полосу под воротами да несколько
плит вокруг. Шестипалый впал в странное состояние. Ему стало казаться, что
темнота сжимает их с Затворником так же, как недавно сжимала толпа.
Отовсюду исходила опасность, и Шестипалый ощущал ее всей кожей как дующий
со всех сторон одновременно сквозняк. Когда становилось совсем невмоготу
от страха, он поднимал взгляд с наплывающих кафельных плит на яркую
полоску света впереди, и тогда вспоминался социум, который издалека
выглядел почти так же. Ему представлялось, что они идут в царство каких-то
огненных духов, и он уже собирался сказать об этом Затворнику, когда тот
вдруг остановился и поднял руку.
- Тихо, - сказал он, - крысы. Справа от нас.
Бежать было некуда - вокруг во все стороны простиралось одинаковое
кафельное пространство, а полоса впереди была еще слишком далеко.
Затворник повернулся вправо и принял странную позу, велев Шестипалому
спрятаться за его спиной, что тот и выполнил с удивительной скоростью и
охотой.
Сначала он ничего не замечал, а потом ощутил скорее, чем увидел,
движение большого быстрого тела в темноте. Оно остановилось точно на
границе видимости.
- Она ждет, - тихо сказал Затворник, - как мы поступим дальше. Стоит
нам сделать хоть шаг, и она кинется на нас.
- Ага, кинусь, - сказала крыса, выходя из темноты. - Как комок зла и
ярости. Как истинное порождение ночи.
- Ух, - вздохнул Затворник. - Одноглазка. А я уж думал, что мы правда
влипли. Знакомьтесь.
Шестипалый недоверчиво поглядел на умную коническую морду с длинными
усами и двумя черными бусинками глаз.
- Одноглазка, - сказала крыса и вильнула неприлично голым хвостом.
- Шестипалый, - представился Шестипалый и спросил: - А почему ты
Одноглазка, если у тебя оба глаза в порядке?
- А у меня третий глаз раскрыт, - сказала Одноглазка, - а он один. В
каком-то смысле все, у кого третий глаз раскрыт, одноглазые.
- А что такое... - начал Шестипалый, но Затворник не дал ему
договорить.
- Не пройтись ли нам, - галантно предложил он Одноглазке, - вон до
тех ящиков? Ночная дорога скучна, если рядом нет собеседника.
Шестипалый очень обиделся.
- Пойдем, - согласилась Одноглазка и, повернувшись к Шестипалому
боком (только теперь он разглядел ее огромное мускулистое тело), затрусила
рядом с Затворником, которому, чтобы поспеть, приходилось идти очень
быстро. Шестипалый бежал сзади, поглядывая на лапы Одноглазки и на
перекатывающиеся под ее шкурой мышцы, думал о том, чем могла бы
закончиться эта встреча, не окажись Одноглазка знакомой Затворника, и изо
всех сил старался не наступить ей на хвост. Судя по тому, как быстро их
беседа стала походить на продолжение какого-то давнего разговора, они были
старыми приятелями.
- Свобода? Господи, да что это такое? - спрашивала Одноглазка и
смеялась. - Это когда ты в смятении и одиночестве бегаешь по всему
комбинату, в десятый или в какой там уже раз увернувшись от ножа? Это и
есть свобода?
- Ты опять все подменяешь, - отвечал Затворник. - Это только поиски
свободы. Я никогда не соглашусь с той инфернальной картиной мира, в
которую ты веришь. Наверное, это у тебя оттого, что ты чувствуешь себя
чужой в этой вселенной, созданной для нас.
- А крысы верят, что она создана для нас. Я это не к тому, что я
согласна с ними. Прав, конечно, ты, но только не до конца и не в самом
главном. Ты говоришь, что эта вселенная создана для вас? Нет, она создана
из-за вас, но не для вас. Понимаешь?
Затворник опустил голову и некоторое время шел молча.
- Ладно, - сказала Одноглазка. - Я ведь попрощаться. Правда, думала,
что ты появишься чуть позже, - но все-таки встретились. Завтра я ухожу.
- Куда?
- За границы всего, о чем только можно говорить. Одна из старых нор
вывела меня в пустую бетонную трубу, которая уходит так далеко, что об
этом даже трудно подумать. Я встретила там несколько крыс - они говорят,
что эта труба уходит все глубже и глубже и там, далеко внизу, выводит в
другую вселенную, где живут только самцы богов в одинаковой зеленой
одежде. Они совершают сложные манипуляции вокруг огромных идолов, стоящих
в гигантских шахтах.
Одноглазка притормозила.
- Отсюда мне направо, - сказала она. - Так вот, еда там такая - не
расскажешь. А эта вселенная могла бы поместиться в одной тамошней шахте.
Слушай, а хочешь со мной?
- Нет, - ответил Затворник, - вниз - это не наш путь.
Кажется, в первый раз за все время разговора он вспомнил о
Шестипалом.
- Ну что ж, - сказала Одноглазка, - тогда я хочу пожелать тебе успеха
на твоем пути, каким бы он ни был. Ты ведь знаешь, как я тебя люблю.
- Я тоже очень тебя люблю, Одноглазка, - сказал Затворник, - и
надеюсь, что мысль о тебе поддержит меня. Удачи тебе.
- Прощай, - сказала Одноглазка, кивнула Шестипалому и исчезла в
темноте так же мгновенно, как раньше появилась.
Остаток пути Затворник и Шестипалый прошли молча. Добравшись до
ящиков, они пересекли несколько гор стружки и наконец достигли цели. Это
была слабо озаренная светом из-под ворот Цеха номер один ямка в стружках,
в которой лежала куча мягких и длинных тряпок. Рядом, у стены, возвышалась
огромная ребристая конструкция, про которую Затворник сказал, что когда-то
она излучала так много тепла, что к ней трудно было даже приблизиться.
Затворник был в заметно плохом настроении. Он копошился в тряпках,
устраиваясь на ночь, и Шестипалый решил не приставать к нему с
разговорами, тем более что сам хотел спать. Кое-как завернувшись в тряпки,
он забылся.
Разбудил его далекий скрежет, стук стали по дереву и крики, полные
такой невыразимой безнадежности, что он сразу кинулся к Затворнику.
- Что это?
- Твой мир проходит через решительный этап, - ответил Затворник.
- ???
- Смерть пришла, - просто сказал Затворник, отвернулся, натянул на
себя тряпку и уснул.
5
Проснувшись, Затворник поглядел на трясущегося в углу заплаканного
Шестипалого, хмыкнул и стал рыться в тряпках. Скоро он достал оттуда штук
десять одинаковых железных предметов, похожих на обрезки толстой
шестигранной трубы.
- Гляди, - сказал он Шестипалому.
- Что это? - спросил тот.
- Боги называют их гайками.
Шестипалый собирался было спросить что-то еще, но вдруг махнул рукой
и опять заревел.
- Да что с тобой? - спросил Затворник.
- Все умерли, - бормотал Шестипалый, - все-все...
- Ну и что, - сказал Затворник. - Ты тоже умрешь. И уж уверяю тебя,
что ты и они будете мертвыми в течение одинакового срока.
- Все равно жалко.
- Кого именно? Старушку-мать, что ли? Или этого, из Двадцати
Ближайших?
- Помнишь, как нас сбрасывали со стены? - спросил Шестипалый. - Всем
было велено зажмуриться. А я помахал им рукой, и тогда кто-то помахал мне
в ответ. И вот когда я думаю, что он тоже умер... И что вместе с ним
умерло то, что заставило его так поступить...
- Да, - улыбаясь сказал Затворник, - это действительно очень
печально.
И наступила тишина, нарушаемая только механическими звуками из-за
зеленых ворот, за которые уплыла родина Шестипалого.
- Слушай, - спросил, наплакавшись, Шестипалый, - а что бывает после
смерти?
- Трудно сказать, - ответил Затворник. - У меня было множество
видений на этот счет, но я не знаю, насколько на них можно полагаться.
- Расскажи, а?
- После смерти нас, как правило, ввергают в ад. Я насчитал не меньше
пятидесяти разновидностей того, что там происходит. Иногда мертвых
рассекают на части и жарят на огромных сковородах. Иногда запекают целиком
в железных комнатах со стеклянной дверью, где пылает синее пламя или
излучают жар добела раскаленные металлические столбы. Иногда нас варят в
гигантских разноцветных кастрюлях. А иногда, наоборот, замораживают в
кусок льда. В общем, мало утешительного.
- А кто это делает, а?
- Как кто? Боги.
- Зачем им это?
- Видишь ли, мы являемся их пищей.
Шестипалый вздрогнул, а потом внимательно поглядел на свои дрожащие
коленки.
- Больше всего они любят именно ноги, - заметил Затворник. - Ну и
руки тоже. Именно о руках я с тобой и собираюсь поговорить. Подними их.
Шестипалый вытянул перед собой руки - тонкие, бессильные, они
выглядели жалко.
- Когда-то они служили нам для полета, - сказал Затворник, - но потом
все изменилось.
- А что такое полет?
- Точно этого не знает никто. Единственное, что известно, - это то,
что надо иметь сильные руки. Гораздо сильнее, чем у тебя или даже у меня.
Поэтому я хочу научить тебя одному упражнению. Возьми две гайки.
Шестипалый с трудом подтащил два тяжеленных предмета к ногам
Затворника.
- Вот так. Теперь просунь концы рук в отверстия.
Шестипалый сделал и это.
- А теперь поднимай и опускай руки вверх-вниз... Вот так.
Через минуту Шестипалый устал до такой степени, что не мог сделать
больше ни одного маха, как ни старался.
- Все, - сказал он, опустил руки, и гайки повалились на пол.
- Теперь посмотри, как делаю я, - сказал Затворник и надел на каждую
руку по пять гаек. Несколько минут он продержал руки разведенными в
стороны и, казалось, совершенно не устал.
- Ну как?
- Здорово, - выдохнул Шестипалый. - А почему ты держишь их
неподвижно?
- С какого-то момента в этом упражнении появляется одна трудность.
Потом ты поймешь, что я имею в виду, - ответил Затворник.
- А ты уверен, что так можно научиться летать?
- Нет. Не уверен. Наоборот, я подозреваю, что это бесполезное
занятие.
- А зачем тогда оно нужно? Если ты сам знаешь, что это бесполезно?
- Как тебе сказать. Потому что кроме этого я знаю много других вещей,
и одна из них вот какая: если ты оказался в темноте и видишь хотя бы самый
слабый луч света, ты должен идти к нему, вместо того чтобы рассуждать,
имеет смысл это делать или нет. Может, это действительно не имеет смысла.
Но просто сидеть в темноте не имеет смысла в любом случае. Понимаешь, в
чем разница?
Шестипалый промолчал.
- Мы живы до тех пор, пока у нас есть надежда, - сказал Затворник. -
А если ты ее потерял, ни в коем случае не позволяй себе догадаться об
этом. И тогда что-то может измениться. Но всерьез надеяться на это ни в
коем случае не надо.
Шестипалый почувствовал некоторое раздражение.
- Все это замечательно, - сказал он, - но что это значит реально?
- Реально для тебя это значит, что ты каждый день будешь заниматься с
этими гайками, пока не будешь делать так же, как я. А для меня это значит,
что я буду следить за тобой так, будто для меня твои успехи и правда
важны.
- Неужели нет какого-нибудь другого занятия? - спросил Шестипалый.
- Есть, - ответил Затворник. - Можно готовиться к решительному этапу.
Но в этом случае тебе придется действовать одному.
6
- Слушай, Затворник, ты все знаешь - что такое любовь?
- Интересно, где ты услыхал это слово? - спросил Затворник.
- Да когда меня выгоняли из социума, кто-то спросил, люблю ли я что
положено. Я сказал, что не знаю. И потом, Одноглазка сказала, что очень
тебя любит, а ты - что любишь ее.
- Понятно. Знаешь, я тебе вряд ли объясню. Это можно только на
примере. Вот представь себе, что ты упал в бочку с водой и тонешь.
Представил?
- Угу.
- А теперь представь, что ты на секунду высунул голову, увидел свет,
глотнул воздуха и что-то коснулось твоих рук. И ты за это схватился и
держишься. Так вот, если считать, что всю жизнь тонешь (а так это и есть),
то любовь - это то, что помогает тебе удерживать голову над водой.
- Это ты про любовь к тому, что положено любить?
- Не важно. Хотя, в общем, то, что положено, можно любить и под
водой. Что угодно. Какая разница, за что хвататься, - лишь бы это
выдержало. Хуже всего, если это кто-то другой, - он, видишь ли, всегда
может отдернуть руку. А если сказать коротко, любовь - это то, из-за чего
каждый находится там, где он находится. Исключая, пожалуй, мертвых...
Хотя...
- По-моему, я никогда ничего не любил, - перебил Шестипалый.
- Нет, с тобой это тоже случалось. Помнишь, как ты проревел полдня,
думая о том, кто помахал тебе в ответ, когда нас сбрасывали со стены? Вот
это и была любовь. Ты ведь не знаешь, почему он это сделал. Может, он
считал, что издевается над тобой куда тоньше других. Мне лично кажется,
что так оно и было. Так что ты вел себя очень глупо, но совершенно
правильно. Любовь придает смысл тому, что мы делаем, хотя на самом деле
его нет.
- Так что, любовь нас обманывает? Это что-то вроде сна?
- Нет. Любовь - это что-то вроде любви, а сон - это сон. Все, что ты
делаешь, ты делаешь только из-за любви. Иначе ты просто сидел бы на земле
и выл от ужаса. Или отвращения.
- Но ведь многие делают то, что делают, совсем не из-за любви.
- Брось. Они ничего не делают.
- А ты что-нибудь любишь, Затворник?
- Люблю.
- А что?
- Не знаю. Что-то такое, что иногда приходит ко мне. Иногда это
какая-нибудь мысль, иногда гайки, иногда ветер. Главное, что я всегда
узнаю это, как бы оно ни наряжалось, и встречаю его тем лучшим, что во мне
есть.
- Чем?
- Тем, что становлюсь спокоен.
- А все остальное время ты беспокоишься?
- Нет. Я всегда спокоен. Просто это лучшее, что во мне есть, и когда
то, что я люблю, приходит ко мне, я встречаю его своим спокойствием.
- А как ты думаешь, что лучшее во мне?
- В тебе? Пожалуй, это когда ты молчишь где-нибудь в углу и тебя не
видно.
- Правда?
- Не знаю. Если серьезно, ты можешь узнать, что лучшее в тебе, по
тому, чем ты встречаешь то, что полюбил. Что ты чувствовал, думая о том,
кто помахал тебе рукой?
- Печаль.
- Ну вот, значит, лучшее в тебе - твоя печаль, и ты всегда будешь
встречать ею то, что любишь.
Затворник оглянулся и к чему-то прислушался.
- Хочешь на богов поглядеть? - неожиданно спросил он.
- Только, пожалуйста, не сейчас, - испуганно ответил Шестипалый.
- Не бойся. Они тупые. Ну гляди же, вон они.
По проходу мимо конвейера быстро шли два огромных существа - они были
так велики, что их головы терялись в полумраке где-то под потолком. За
ними шагало еще одно похожее существо, только пониже и потолще, - оно
несло в руке сосуд в виде усеченного конуса, обращенного узкой частью к
земле. Двое первых остановились недалеко от того места, где сидели
Затворник с Шестипалым, и стали издавать низкие рокочущие звуки
("Говорят", - догадался Шестипалый), а третье существо подошло к стене,
поставило сосуд на пол, обмакнуло туда шест с щетиной на конце и провело
по грязно-серой стене свежую грязно-серую линию. Запахло чем-то странным.
- Слушай, - еле слышно прошептал Шестипалый, - а ты говорил, что
знаешь их язык. Что они говорят?
- Эти двое? Сейчас. Первый говорит: "Я выжрать хочу". А второй
говорит: "Ты больше к Дуньке не подходи".
- А что такое "Дунька"?
- Область мира такая.
- А... А что первый хочет выжрать?
- Дуньку, естественно, - подумав, ответил Затворник.
- А как он выжрет область мира?
- На то они и боги.
- А эта, толстая, что она говорит?
- Она не говорит, а поет. О том, что после смерти хочет стать ивою.
Моя любимая божественная песня, кстати. Как-нибудь я тебе ее спою. Жаль
только, я не знаю, что такое ива.
- А разве боги умирают?
- Еще бы. Это их основное занятие.
Двое пошли дальше. "Какое величие!" - потрясенно думал Шестипалый.
Тяжелые шаги богов и их низкие голоса стихли; наступила тишина. Сквозняк
крутил пыль над кафельными плитами пола, и Шестипалому казалось, что он
смотрит с невообразимо высокой горы на раскинувшуюся внизу странную
каменную пустыню, над которой миллионы лет происходит одно и то же:
несется ветер, и в нем летят остатки чьих-то жизней, выглядящие издалека
соломинками, бумажками, щепками или еще как-то. "Когда-нибудь, - думал
Шестипалый, - кто-то другой будет смотреть отсюда вниз и подумает обо мне,
не зная сам, что думает обо мне. Так же, как я сейчас думаю о ком-то, кто
чувствовал то же самое, что и я, Бог весть когда. В каждом дне есть точка,
которая скрепляет его с прошлым и будущим. До чего же печален этот мир..."
- Но в нем есть что-то такое, что оправдывает самую грустную жизнь, -
сказал вдруг Затворник.
"Стать бы после сме-е-е-рти и-и-вою", - протяжно и тихо пела толстая
богиня у ведра с краской; Шестипалый, положив голову на локоть, испытывал
печаль, а Затворник был совершенно спокоен и глядел в пустоту словно
поверх тысяч невидимых голов.
7
За то время, пока Шестипалый занимался с гайками, целых десять миров
ушло в Цех номер один. Что-то скрипело и постукивало за зелеными воротами,
что-то происходило там, и Шестипалый, только подумав об этом, покрывался
холодным потом и начинал трястись - но именно это и придавало ему силы.
Его руки заметно удлинились и усилились - теперь они были такими же, как у
Затворника. Но пока это ни к чему не привело. Единственное, что знал
Затворник, - это то, что полет осуществляется с помощью рук, а что он
собой представляет, было неясно. Затворник считал, что это особый способ
мгновенного перемещения в пространстве, при котором нужно представить себе
то место, куда хочешь попасть, а потом дать рукам мысленную команду
перенести туда все тело. Целые дни он проводил в созерцании, пытаясь
перенестись хоть на несколько шагов, но ничего не выходило.
- Наверно, - говорил он Шестипалому, - наши руки еще недостаточно
сильны. Надо продолжать.
Однажды, когда Затворник и Шестипалый, сидя в куче тряпок между
ящиками, вглядывались в сущность вещей, случилось крайне неприятное
событие. Вокруг стало чуть темнее, и когда Шестипалый открыл глаза, перед
ним маячило огромное небритое лицо какого-то бога.
- Ишь, куда забрались, - сказало оно, а затем огромные грязные руки
схватили Затворника и Шестипалого, вытащили из-за ящиков, с невероятной
скоростью перенесли через огромное пространство и бросили в один из миров,
уже не очень далеких от Цеха номер один. Сначала Затворник и Шестипалый
отнеслись к этому спокойно и даже с некоторой иронией - они устроились
возле Стены Мира и принялись готовить себе убежища души, - но бог вдруг
вернулся, вытащил Шестипалого, поглядел на него внимательно, удивленно
чмокнул губами, а потом обмотал ему лапку куском липкой синей ленты и
кинул его обратно. Через несколько минут подошло сразу несколько богов -
они достали Шестипалого и принялись его рассматривать по очереди, издавая
возгласы восторга.
- Не нравится мне это, - сказал Затворник, когда боги наконец вернули
Шестипалого на место и ушли, - плохо дело.
- По-моему, тоже, - ответил перепуганный Шестипалый. - Может, лучше
снять эту дрянь?
И он показал на синюю ленту, обмотанную вокруг его ноги.
- Лучше пока не снимай, - сказал Затворник.
Некоторое время они мрачно молчали, а потом Шестипалый сказал:
- Это все из-за шести пальцев. Ну убежим мы отсюда - так ведь они нас
теперь искать будут. Про ящики они знают. А где-нибудь еще можно
спрятаться?
Затворник помрачнел еще больше, а потом вместо ответа предложил
сходить в здешний социум, чтобы развеяться.
Но оказалось, что со стороны далекой кормушки-поилки к ним уже
движется целая депутация. Судя по тому, что, не дойдя шагов двадцать до
Затворника и Шестипалого, идущие им навстречу повалились наземь и дальше
стали двигаться ползком, у них были серьезные намерения. Затворник велел
Шестипалому отойти назад и пошел выяснить, в чем дело. Вернувшись, он
сказал:
- Такого я действительно никогда не видел. У них тут, похоже,
религиозная община. Во всяком случае, они видели, как ты общаешься с
богами, и теперь считают тебя пророком, а меня - твоим учеником или чем-то
вроде этого.
- Ну и что теперь будет? Чего они хотят?
- Зовут к себе. Говорят, какая-то стезя выпрямлена, что-то увито и
так далее. Я ничего не понял, но, думаю, пойти стоит.
- Пошли, - безразлично пожал плечами Шестипалый. Его томили мрачные
предчувствия.
По дороге было сделано несколько навязчивых попыток понести
Затворника на руках, и избежать этого удалось с большим трудом. К
Шестипалому никто не смел не то что приблизиться, а даже поднять на него
взгляд, и он шел в центре большого круга пустоты.
По прибытии Шестипалого усадили на высокую горку соломы, а Затворник
остался у ее основания и погрузился в беседу со здешними
первосвященниками, которых было около двадцати, - их легко было узнать по
обрюзгшим толстым лицам. Затем он благословил их и полез на горку к
Шестипалому, у которого было так погано на душе, что он даже не ответил на
ритуальный поклон Затворника, что, впрочем, выглядело для паствы вполне
естественно.
Выяснилось, что все давно ждали прихода мессии, потому что
приближающийся решительный этап, называвшийся здесь Великим Судом, уже
долгое время волновал народные умы, а первосвященники настолько разъелись
и обленились, что на все обращенные к ним вопросы отвечали коротким кивком
в направлении неба. Так что появление Шестипалого с учеником оказалось
очень кстати.
- Ждут проповеди, - сообщил Затворник.
- Ну так наплети им что-нибудь, - буркнул Шестипалый. - Я ведь дурак
дураком, сам знаешь.
На слове "дурак" голос у него задрожал, и вообще было видно, что он
вот-вот заплачет.
- Они меня съедят, боги эти, - сказал он. - Я чувствую.
- Ну-ну. Успокойся, - сказал Затворник, повернулся к толпе у горки и
принял молитвенную позу: задрал кверху голову и воздел руки. - Эй, вы! -
закричал он. - Скоро все в ад пойдете. Вас там зажарят, а самых грешных
перед этим замаринуют в уксусе.
Над социумом пронесся вздох ужаса.
- Я же, по воле богов и их посланца, моего господина, хочу научить
вас, как спастись. Для этого надо победить грех. А вы хоть знаете, что
такое грех?
Ответом было молчание.
- Грех - это избыточный вес. Греховна ваша плоть, ибо именно из-за
нее вас поражают боги. Подумайте: что приближает ре... Великий Суд? Да
именно то, что вы обрастаете жиром. Ибо худые спасутся, а толстые нет.
Истинно так: ни один костлявый и синий не будет ввергнут в пламя, а
толстые и розовые будут там все. Но те, кто будет отныне и до Великого
Суда поститься, обретут вторую жизнь. Ей, Господи! А теперь встаньте и
больше не грешите.
Но никто не встал - все лежали на земле и молча глядели: кто на
размахивающего руками Затворника, кто в пучину неба. Многие плакали.
Пожалуй, речь Затворника не понравилась только первосвященникам.
- Зачем ты так, - шепнул Шестипалый, когда Затворник опустился на
солому, они же тебе верят.
- А я что, вру? - ответил Затворник. - Если они сильно похудеют, их
отправят на второй цикл откорма. А потом, может, и на третий. Да Бог с
ними, давай лучше думать о своих делах.
8
Затворник часто говорил с народом, обучая, как придавать себе
наиболее неаппетитный вид, а Шестипалый большую часть времени сидел на
своей соломенной горке и размышлял о природе полета. Он почти не
участвовал в беседах с народом и только иногда рассеянно благословлял
подползавших к нему мирян. Бывшие первосвященники, которые совершенно не
собирались худеть, глядели на него с ненавистью, но ничего не могли
поделать, потому что все новые и новые боги подходили к миру, вытаскивали
Шестипалого, разглядывали его и показывали друг другу. Один раз среди них
оказался даже сопровождаемый большой свитой обрюзгший седенький старичок,
к которому остальные боги относились с крайним почтением. Старичок взял
его на руки, и Шестипалый злобно нагадил ему прямо на холодную трясущуюся
ладонь, после чего был довольно грубо водворен на место.
А по ночам, когда все засыпали, они с Затворником продолжали отчаянно
тренировать свои руки - чем меньше они верили в то, что это к чему-нибудь
приведет, тем яростней становились их усилия. Руки у них выросли до такой
степени, что заниматься с железками, на которые Затворник разобрал
кормушку-поилку (в социуме все постились и выглядели уже почти
прозрачными), больше не было никакой возможности - стоило чуть взмахнуть
руками, как ноги отрывались от земли и приходилось прекращать упражнение.
Это было той самой сложностью, о которой Затворник в свое время
предупреждал Шестипалого, но ее удалось обойти - Затворник знал, как
укреплять мышцы статическими упражнениями, и научил этому Шестипалого.
Зеленые ворота уже виднелись за Стеной Мира, и, по подсчетам Затворника,
до Великого Суда остался всего десяток затмений. Боги не особенно пугали
Шестипалого - он успел привыкнуть к их постоянному вниманию и воспринимал
его с брезгливой покорностью. Его душевное состояние пришло в норму, и он,
чтобы хоть как-то развлечься, начал выступать с малопонятными темными
проповедями, которые буквально потрясали паству. Однажды он вспомнил
рассказ Одноглазки о подземной вселенной и в порыве вдохновения описал
приготовление супа для ста шестидесяти демонов в зеленых одеждах в таких
мельчайших подробностях, что под конец не только сам перепугался до одури,
но и сильно напугал Затворника, который в начале его речи только хмыкал.
Многие из паствы заучили эту проповедь наизусть, и она получила название
"Откровения Синей Ленточки" - таково было сакральное имя Шестипалого.
После этого даже бывшие первосвященники бросили есть и целыми часами
бегали вокруг полуразобранной кормушки-поилки, стремясь избавиться от
жира.
Поскольку и Затворник и Шестипалый ели каждый за двоих, Затворнику
пришлось сочинить специальный догмат о непогрешимости, который быстро
пресек разные разговоры шепотом.
Но если Шестипалый после пережитого потрясения быстро вошел в норму,
то с Затворником начало твориться что-то неладное. Казалось, депрессия
Шестипалого перешла к нему, и с каждым часом он становился все замкнутей.
Однажды он сказал Шестипалому:
- Знаешь, если у нас ничего не выйдет, я поеду вместе со всеми в Цех
номер один.
Шестипалый открыл было рот, но Затворник остановил его:
- А поскольку у нас наверняка ничего не выйдет, это можно считать
решенным.
Шестипалый вдруг понял: то, что он только что собирался сказать, было
совершенно лишним. Он не мог переменить чужого решения, а мог только
выразить свою привязанность к Затворнику - что бы он ни сказал, смысл был
бы именно таким. Раньше он наверняка не удержался бы от массы ненужной
болтовни, но за последнее время что-то в нем изменилось. И в ответ он
просто кивнул головой, отошел в сторону и погрузился в размышления. Вскоре
он вернулся и сказал:
- Я тоже поеду вместе с тобой.
- Нет, - сказал Затворник, - ты ни в коем случае не должен этого
делать. Ты теперь знаешь почти все, что знаю я. И ты обязательно должен
остаться жить и найти себе ученика. Может быть, хотя бы он приблизится к
умению летать.
- Ты хочешь, чтобы я остался один? - раздраженно спросил Шестипалый.
- С этим быдлом?
И он показал на простершуюся на земле при начале беседы пророков
паству: одинаковые дрожащие изможденные тела закрывали собой почти все
видимое пространство.
- Они не быдло, - сказал Затворник, - они больше походят на детей.
- На умственно отсталых детей, - добавил Шестипалый. - К тому же с
массой врожденных пороков.
Затворник с ухмылкой поглядел на его ноги.
- Интересно, а ты помнишь, каким был ты сам до нашей встречи?
Шестипалый задумался и смутился.
- Нет, - наконец сказал он, - не помню. Честное слово, не помню.
- Ладно, - сказал Затворник, - поступай как знаешь.
На этом разговор прекратился.
Дни, оставшиеся до конца, летели быстро. Однажды утром, когда паства
еще только продирала глаза, Затворник и Шестипалый заметили, что зеленые
ворота, еще вчера казавшиеся такими далекими, нависают над самой Стеной
Мира. Они переглянулись, и Затворник сказал:
- Сегодня мы сделаем нашу последнюю попытку. Последнюю потому, что
завтра ее уже некому будет делать. Наши руки так разрослись, что мы не
можем даже помахать ими в воздухе - нас сбивает с ног. Поэтому сейчас мы
отправимся к Стене Мира, чтобы нам не мешал этот гомон, а оттуда попробуем
перенестись на купол кормушки-поилки. Если нам это не удастся, тогда
попрощаемся с миром.
- Как это делается? - по привычке спросил Шестипалый.
Затворник с удивлением поглядел на него.
- Откуда я знаю, как это делается, - сказал он.
Пастве было сказано, что пророки идут общаться с богами. Скоро
Затворник и Шестипалый были уже возле Стены Мира, где уселись, прислонясь
к ней спиной.
- Помни, - сказал Затворник, - надо представить себе, что ты уже там,
и тогда...
Шестипалый закрыл глаза, сосредоточил все свое внимание на руках и
стал думать о резиновом шланге, подходившем к крыше кормушки-поилки.
Постепенно он вошел в транс, и у него появилось четкое ощущение, что этот
шланг находится совсем рядом с ним - на расстоянии вытянутой руки. Раньше,
представив себе, что он уже попал туда, куда хотел перелететь, Шестипалый
спешил открыть глаза, и всегда оказывалось, что он сидит там же, где
сидел. Но сегодня он решил попробовать нечто новое. "Если медленно сводить
руки, - подумал он, - так, чтобы шланг оказался между ними, что тогда?"
Осторожно, стараясь сохранить достигнутую уверенность, что шланг совсем
рядом, он стал сближать руки. И когда они, сойдясь в месте, где перед этим
была пустота, коснулись шланга, он не выдержал и изо всех сил завопил:
- Есть! - и открыл глаза.
- Тише, дурак, - сказал стоящий перед ним Затворник, чью ногу он
сжимал. - Смотри.
Шестипалый вскочил на ноги и обернулся. Ворота Цеха номер один были
раскрыты, и их створки медленно проплывали по бокам и сверху.
- Приехали, - сказал Затворник. - Пошли назад.
На обратном пути они не сказали ни слова. Лента транспортера
двигалась с той же скоростью, с какой шли Затворник и Шестипалый, только в
другую сторону, и поэтому всю дорогу вход в Цех номер один был там, где
они находились. А когда они дошли до своих почетных мест возле
кормушки-поилки, вход накрыл их и поплыл дальше.
Затворник подозвал к себе кого-то из паствы.
- Слушай, - сказал он. - Только спокойно! Иди и скажи остальным, что
наступил Великий Суд. Видишь, как потемнело небо?
- А что теперь делать? - спросил тот с надеждой.
- Всем сесть на землю и сделать вот так, - сказал Затворник и закрыл
руками глаза. - И не подглядывать, иначе мы ни за что не ручаемся. И чтоб
тихо.
Сперва все-таки поднялся гомон. Но он быстро стих - все уселись на
землю и сделали так, как велел Затворник.
- Ну что, - сказал Шестипалый, - давай прощаться с миром?
- Давай, - ответил Затворник, - ты первый.
Шестипалый встал, оглянулся по сторонам, вздохнул и сел на место.
- Все? - спросил Затворник.
Шестипалый кивнул.
- Теперь я, - поднимаясь сказал Затворник, задрал голову и закричал
изо всех сил: - Мир! Прощай!
9
- Ишь, раскудахтался, - сказал громовой голос. - Который? Этот, что
квохчет, что ли?
- Не, - ответил другой голос. - Рядом.
Над Стеной Мира возникло два огромных лица. Это были боги.
- Ну и дрянь, - сокрушенно заметило первое лицо. - Чего с ними
делать, непонятно. Они же полудохлые все.
Над миром пронеслась огромная рука в белом, заляпанном кровью и
усеянном прилипшим пухом рукаве и тронула кормушку-поилку.
- Семен, мать твою, ты куда смотришь? У них же кормушка сломана!
- Цела была, - ответил бас. - Я в начале месяца все проверял. Ну что,
будем забивать?
- Нет, не будем. Давай включай конвейер, подгоняй другой контейнер, а
здесь - чтоб завтра кормушку починил. Как они не передохли только...
- Ладно.
- А насчет этого, у которого шесть пальцев, - тебе обе лапки рубить?
- Давай обе.
- Я одну себе хотел.
Затворник повернулся к внимательно слушающему, но почти ничего не
понимающему Шестипалому.
- Слушай, - прошептал он, - кажется, они хотят...
Но в этот момент огромная белая рука снова метнулась по небу и
сгребла Шестипалого.
Шестипалый не разобрал, что хотел сказать Затворник. Ладонь обхватила
его, оторвала от земли, потом перед ним мелькнула огромная грудь с
торчащей из кармана авторучкой, ворот рубахи и, наконец, пара большущих
выпуклых глаз, которые уставились на него в упор.
- Ишь, крылья-то. Как у орла! - сказал небывалых размеров рот, за
которым желтели бугристые зубы.
Шестипалый давно привык находиться в руках у богов. Но сейчас от
ладоней, которые его держали, исходила какая-то странная, пугающая
вибрация. Из разговора он понял только, что речь идет не то о его руках,
не то о ногах, а потом откуда-то снизу долетел сумасшедший крик
Затворника:
- Шестипалый! Беги! Клюй его прямо в морду!
Первый раз за все время их знакомства в голосе Затворника звучало
отчаяние. И Шестипалый испугался, до такой степени испугался, что все его
действия приобрели сомнамбулическую безошибочность, - он изо всех сил
клюнул вылупленный на него глаз и сразу стал с невероятной скоростью бить
по потной морде бога руками с обеих сторон.
Раздался рев такой силы, что Шестипалый воспринял его не как звук, а
как давление на всю поверхность своего тела. Ладони бога разжались, а в
следующий момент Шестипалый заметил, что находится под потолком и, ни на
что не опираясь, висит в воздухе. Сначала он не понял, в чем дело, а потом
увидел, что по инерции продолжает махать руками и именно они удерживают
его в пустоте. Отсюда было видно, что представляет собой Цех номер один:
это был огороженный с двух сторон участок конвейера, возле которого стоял
длинный, в красных и коричневых пятнах, деревянный стол, усыпанный пухом и
перьями, и лежали стопки прозрачных пакетов. Мир, где остался Затворник,
выглядел просто большим прямоугольным контейнером, заполненным множеством
неподвижных крохотных тел. Шестипалый не видел Затворника, но был уверен,
что тот видит его.
- Эй, - закричал он, кругами летая под самым потолком, - Затворник!
Давай сюда! Маши руками как можно быстрей!
Внизу, в контейнере, что-то замелькало и, быстро вырастая в размерах,
стало приближаться - и вот Затворник оказался рядом. Он сделал несколько
кругов вслед за Шестипалым, а потом закричал:
- Садимся вон туда!
Когда Шестипалый подлетел к квадратному пятну мутного белесого света,
пересеченному узким крестом, Затворник уже сидел на подоконнике.
- Стена, - сказал он, когда Шестипалый приземлился рядом, -
светящаяся стена.
Затворник был внешне спокоен, но Шестипалый отлично знал его и видел,
что тот немного не в себе от происходящего. С Шестипалым происходило то же
самое. И вдруг его осенило.
- Слушай, - закричал он, - да ведь это и есть полет! Мы летали!
Затворник некоторое время глядел на него, а потом кивнул головой.
- Пожалуй, - сказал он. - Хоть это и слишком примитивно.
Между тем беспорядочное мелькание фигур внизу несколько успокоилось,
и стало видно, что двое в белых халатах удерживают третьего, зажимающего
лицо рукой.
- Сука! Он мне глаз выбил! Сука! - орал этот третий.
- Что такое "сука"? - спросил Шестипалый.
- Это способ обращения к одной из стихий, - ответил Затворник. -
Собственного смысла это слово не имеет. Но нам сейчас, похоже, будет худо.
- А к какой стихии он обращается? - спросил Шестипалый.
- Сейчас увидим, - сказал Затворник.
Пока Затворник произносил эти слова, бог вырвался из удерживавших его
рук, кинулся к стене, сорвал красный баллон огнетушителя и метнул его в
сидящих на подоконнике - он сделал это так быстро, что никто не сумел ему
помешать, а Затворник с Шестипалым еле успели взлететь в разные стороны.
Раздался звон и грохот. Огнетушитель, пробив окно, исчез, и в
помещение ворвалась волна свежего воздуха - только после этого выяснилось,
как там воняло. Стало неправдоподобно светло.
- Летим! - заорал Затворник, потеряв вдруг всю свою невозмутимость. -
Живо! Вперед!
И, отлетев подальше от окна, он разогнался, сложил крылья и исчез в
луче желтого горячего света, бившем из дыры в крашеном стекле, откуда дул
ветер и доносились новые, незнакомые звуки.
Шестипалый, разгоняясь, понесся по кругу. Последний раз внизу
мелькнул восьмиугольный контейнер, залитый кровью стол и размахивающие
руками боги - сложив крылья, он со свистом пронесся сквозь дыру.
Сначала он на секунду ослеп - так ярок был свет. Потом его глаза
привыкли, и он увидел впереди и вверху круг желто-белого огня такой
яркости, что смотреть на него даже краем глаза было невозможно. Еще выше
виднелась темная точка - это был Затворник. Он разворачивался, чтобы
Шестипалый мог его догнать, и скоро они уже летели рядом.
Шестипалый оглянулся - далеко внизу осталось огромное и уродливое
серое здание, на котором было всего несколько закрашенных масляной краской
окон. Одно из них было разбито. Все вокруг было таких чистых и ярких
цветов, что Шестипалый, чтобы не сойти с ума, стал смотреть вверх.
Лететь было удивительно легко - сил на это уходило не больше, чем на
ходьбу. Они поднимались выше и выше, и скоро все внизу стало просто
разноцветными квадратиками и пятнами.
Шестипалый повернул голову к Затворнику.
- Куда? - прокричал он.
- На юг, - коротко ответил Затворник.
- А что это? - спросил Шестипалый.
- Не знаю, - ответил Затворник, - но это вон там.
И он махнул крылом в сторону огромного сверкающего круга, только по
цвету напоминавшего то, что они когда-то называли светилами.
ПРОБЛЕМА ВЕРВОЛКА В СРЕДНЕЙ ПОЛОСЕ
На какую-то секунду Саше показалось, что уж этот-то мятый "ЗиЛ"
остановится - такая это была старая, дребезжащая, созревшая для
автомобильного кладбища машина, что по тому же закону, по которому в
стариках и старухах, бывших раньше людьми грубыми и неотзывчивыми, перед
смертью просыпаются внимание и услужливость, - по тому же закону, только
отнесенному к миру автомобилей, она должна была остановиться. Но ничего
подобного - с пьяной старческой наглостью звякая подвешенным у бензобака
ведром, "ЗиЛ" протарахтел мимо, напряженно въехал на пригорок, издал на
его вершине непристойный победный звук, сопровождаемый струей сизого дыма,
и уже беззвучно скрылся за асфальтовым перекатом.
Саша сошел с дороги, бросил в траву свой маленький рюкзак и уселся на
него - завершая движение, он почувствовал снизу что-то твердое, вспомнил о
плавленых сырках, лежащих под верхним клапаном рюкзака, и испытал
мстительное удовлетворение, обычное для попавшего в передрягу человека,
когда он узнает, что кто-то или что-то рядом - тоже в тяжелых
обстоятельствах. Саша как раз и собирался обдумать, насколько тяжелы его
сегодняшние обстоятельства.
Существовало только два способа дальнейших действий - либо
по-прежнему ждать попутку, либо возвращаться в деревню в трех километрах
позади. Насчет попутки вопрос был почти ясным - есть, видимо, такие районы
страны или такие отдельные дороги, где в силу принадлежности абсолютно
всех едущих мимо водителей к некоему тайному братству негодяев не только
невозможно практиковать автостоп - наоборот, нужно следить, чтобы тебя не
обдали грязной водой из лужи, когда идешь по обочине. Дорога от Конькова к
ближайшему оазису при железной дороге - еще километров пятнадцать, если
идти прямо - была как раз одним из таких заколдованных маршрутов. Из пяти
проехавших мимо за последние сорок минут машин не остановилась ни одна, и
если бы какая-то стареющая женщина с фиолетовыми от помады губами и
прической типа "I still love you" не показала ему кукиш, длинно высунув
руку в окно красной "Нивы", Саша мог бы решить, что стал невидим. После
этого оставалась еще надежда на какого-то приблизительного шофера
грузовика, который всю дорогу молча будет вглядываться в дорогу впереди
через пыльное стекло, а потом коротким движением головы откажется от
сашиной пятерки (и вдруг бросится в глаза висящая над рулем фотография
нескольких парней в десантной форме на фоне далеких гор), - но когда
единственный за последние полчаса "ЗиЛ" проехал мимо, и эта надежда
умерла. Автостоп отпал.
Саша поглядел на часы - было двадцать минут десятого. Скоро стемнеет,
подумал он, надо же, попал... Он посмотрел по сторонам: с обеих сторон за
сотней метров пересеченной местности - микроскопические холмики, редкие
кусты и слишком высокая и сочная трава, заставляющая думать, что под ней
болото, - начинался жидкий лес, какой-то нездоровый, как потомство
алкоголика. Вообще, растительность вокруг была странной: все чуть
покрупнее цветов и травы росло с натугой и надрывом и хоть достигало в
конце концов нормальных размеров - как, например, цепь берез, с которой
начинался лес, - но оставалось такое впечатление, будто все это выросло,
испугавшись чьих-то окриков, а не будь их - так и стлалось бы лишайником
по земле. Какие-то неприятные были места, тяжелые и безлюдные, словно
подготовленные к сносу с лица земли - хотя, подумал Саша, так нельзя
сказать, потому что если у земли и есть лицо, то явно в другом месте.
Недаром из трех встреченных сегодня деревень только одна была более-менее
правдоподобной - как раз последняя, Коньково, а остальные были заброшены,
и только в нескольких их домиках кто-то еще доживал свой век; покинутые
избы больше напоминали экспозицию этнографического музея, чем бывшие
человеческие жилища.
Впрочем, Коньково, имевшее какую-то связь с придорожной надписью
"Колхоз "Мичуринский" и гипсовым часовым у шоссе, казалось нормальным
поселением людей только в сравнении с глухим запустением соседних, уже
безымянных, деревень. Хоть в Конькове и работал магазин, хлопала по ветру
клубная афиша с выведенным зеленой гуашью названием французского
авангардного фильма и верещал где-то за домами трактор, все равно было
чуть не по себе. Людей на улицах не было - только прошла бабка в черном,
мелко перекрестившаяся при виде сашиной гавайской рубахи, покрытой
разноцветными фрейдистскими символами, да проехал на велосипеде очкастый
мальчик с авоськой на руле - велосипед был ему велик, он не мог сидеть в
седле и ехал стоя, как будто бежал над ржавой тяжелой рамой. Остальные
жители, если они были, сидели по домам.
В воображении поездка представлялась совсем другой. Вот он
ссаживается с речного плоскодонного теплоходика, доходит до деревни, где
на завалинках - Саша не знал, что такое завалинка, и представлял ее себе в
виде удобной деревянной скамейки вдоль бревенчатой стены - сидят мирно
выживающие из ума старухи; кругом растет подсолнух, и под его желтыми
блюдцами тихо играют в шахматы на дощатых серых столах бритые старики.
Словом, представлялся какой-то бесконечный Тверской бульвар. Ну, еще
промычит корова...
Дальше - вот он выходит на околицу, и открывается прогретый солнцем
сосновый лес, река с плывущей лодкой или разрезанное дорогой поле - и куда
ни пойди, всюду будет замечательно: можно развести костер, можно даже
вспомнить детство и полазить по деревьям. Вечером, на попутных машинах - к
электричке.
А что вышло? Сначала - пугающая пустота заброшенных деревень, потом
такая же пугающая обжитость обитаемой. В итоге ко всему тому, чему нельзя
было верить, добавилась еще одна вещь - цветная фотография из толстой
ободранной книги с подписью, где упоминалась "старинная русская деревня
Коньково, ныне - главная усадьба колхоза-миллионера". Саша нашел место,
откуда был сделан понравившийся ему снимок, и удивился, до чего разным
может быть на фотографии и в жизни один и тот же вид.
Мысленно дав себе слово никогда больше не поддаваться порывам к
бессмысленным путешествиям, Саша решил хотя бы посмотреть этот фильм в
клубе - в Москве он уже не шел. Купив у невидимой кассирши билет, -
говорить пришлось с веснушчатой пухлой рукой в окошке, которая оторвала
билет и отсчитала сдачу, - он попал в полупустой зал, отскучал в нем
полтора часа, иногда оборачиваясь на прямого, как шпала, пенсионера,
свистевшего в некоторых местах (его критерии были совершенно не ясны, но
зато в свисте было что-то залихватски-разбойничье и одновременно грустное,
что-то от уходящей Руси); потом - когда фильм кончился - поглядел на
удаляющуюся от клуба прямую спину свистуна, на фонарь под жестяным
конусом, на одинаковые заборчики вокруг домов и пошел прочь из Конькова,
косясь на простершего руку и поднявшего ногу гипсового человека в кепке,
обреченного вечно брести к брату по бытию, ждущему его у шоссе.
Теперь было пройдено уже три километра, в дорогу успела втечь другая
- и за все время ни одна из проехавших мимо машин даже не притормозила. А
они шли все реже - последнего грузовика, который своим сизым выхлопом
окончательно развеял иллюзии, Саша дожидался так долго, что успел забыть о
том, чего он ждет.
- Пойду назад, - вслух сказал он, обращаясь к ползущему по его кеду
не то паучку, не то муравью, - а то будем тут вместе ночевать.
Паучок оказался толковым насекомым и быстро слез назад в траву. Саша
встал, закинул за спину рюкзак и пошел назад, придумывая, где и как он
устроится ночевать. Стучаться к какой-нибудь бабке не хотелось, да и было
бесполезно, потому что пускающие переночевать бабки живут обычно в тех
местах, где соловьи-разбойники и кащеи, а здесь был колхоз "Мичуринский" -
понятие, если вдуматься, не менее волшебное, но волшебное по-другому, без
всякой надежды на ночлег в незнакомом доме. Единственным подходящим
вариантом, до которого сумел додуматься Саша, был следующий: он покупает
билет на последний сеанс в клуб, а после сеанса, спрятавшись за тяжелой
зеленой портьерой в зале, остается. Можно было вполне прилично
переночевать на зрительских сиденьях - подлокотников у них не было. Чтобы
все вышло, надо будет встать с места, пока не включат свет, и спрятаться
за портьерой - тогда его не заметит баба в самодельной синей униформе,
сопровождающая зрителей к выходу. Правда, придется еще раз смотреть этот
темный фильм - но тут уж ничего не поделаешь.
Думая обо всем этом, Саша вышел к развилке. Когда он проходил здесь
минут двадцать назад, ему показалось, что к дороге, по которой он идет,
пристроилась другая, поменьше, - а сейчас он стоял на распутье, не
понимая, по какой из дорог он сюда пришел: обе казались совершенно
одинаковыми. Он попытался вспомнить, с какой стороны появилась вторая
дорога, и закрыл на несколько секунд глаза. Вроде бы справа - там еще
росло большое дерево. Ага, вот оно. Значит, идти надо по правой дороге.
Перед деревом, кажется, стоял такой серый столб. Где он? Вот он, только
почему-то слева. А рядом маленькое деревце. Ничего не понятно.
Саша поглядел на столб, когда-то поддерживавший провода, а сейчас
похожий на грозящие небу огромные грабли, подумал еще чуть-чуть и повернул
влево. Пройдя двадцать шагов, он остановился и поглядел назад - вдруг с
поперечной перекладины столба, отчетливо видной на фоне красных полос
заката, взлетела птица, которую он до этого принял за облепленный
многолетней грязью изолятор. Саша пошел дальше - чтобы успеть в Коньково
вовремя, надо было спешить, а идти предстояло через лес.
Удивительно, думал Саша, какая ненаблюдательность. По дороге из
Конькова он даже не заметил этой широкой просеки, за которой виднелась
поляна. Когда человек поглощен своими мыслями, мир вокруг исчезает.
Наверно, он и сейчас бы ее не заметил, если бы его не окликнули.
- Эй, - закричал пьяный голос, - ты кто?
И еще несколько голосов заржали. Среди первых деревьев леса, как раз
возле просеки, мелькнули люди и бутылки - Саша не позволил себе обернуться
и увидел местную молодежь только краем глаза. Он прибавил шаг, уверенный,
что за ним не погонятся, но все-таки неприятно взволнованный.
- У, волчище! - прокричали сзади.
"Может, я не по той дороге иду?" - подумал Саша, когда дорога сделала
зигзаг, которого он не помнил. Нет, вроде по той: вот длинная трещина на
асфальте, напоминающая латинскую дубль-вэ, - что-то похожее уже было.
Постепенно темнело, а идти было еще порядочно. Чтобы чем-то себя
занять, Саша стал обдумывать способы проникновения в клуб после начала
сеанса, начиная от озабоченного возвращения за забытой на сиденье кепкой
("знаете, такая красная, с длинным козырьком", - в честь любимой книги) и
кончая спуском вниз через широкую трубу на крыше, если она, конечно, есть.
То, что он выбрал не ту дорогу, выяснилось через полчаса ходьбы,
когда все вокруг уже было синим и на небе прорезались первые звезды. Ясно
это стало, когда у дороги появилась высокая стальная мачта, поддерживающая
три толстых провода, и послышался тихий электрический треск: по дороге от
Конькова таких мачт не было точно. Уже все поняв, Саша по инерции дошел до
мачты и в упор уставился на жестяную табличку с любовно прорисованным
черепом и угрожающей надписью. Потом оглянулся и поразился: неужели он
только что прошел через этот черный и страшный лес? Идти назад, чтобы
повернуть в нужном направлении, означало снова встретиться с ребятами,
сидящими у дороги, - узнать, в какое состояние они пришли под действием
портвейна и сумрака, было, конечно, интересно, но не настолько, чтобы
рисковать из-за этого жизнью. Идти вперед значило идти неизвестно куда, но
все-таки: если идет дорога по лесу, должна же она куда-то вести? Саша
задумался.
Гудение проводов над головой напоминало, что где-то на свете живут
нормальные люди, вырабатывают днем электричество, а вечером смотрят с его
помощью телевизор. Если уж ночевать в глухом лесу, думал Саша, то лучше
всего под электрической мачтой - тогда это будет чем-то похоже на ночлег в
парадном, а это вещь испытанная и совершенно безопасная.
Вдруг донесся какой-то полный вековой тоски рев - сначала он был еле
слышен, а потом вырос до невообразимых пределов, и только тогда Саша
понял, что это самолет. Он облегченно поднял голову, и скоро вверху
появились разноцветные точки, собранные в треугольник; пока самолет был
виден, стоять на темной лесной дороге было даже уютно, а когда он скрылся,
Саша уже знал, что пойдет вперед. (Он вдруг вспомнил, как очень давно -
может, лет десять-пятнадцать назад, - он так же поднимал голову и глядел
на ночные бортовые огни, а потом, став старше, иногда воображал себя
парашютистом, сброшенным с только что пролетевшего сквозь летнюю ночь
самолета, и эта мысль сильно помогала.) Он пошел вперед по дороге, глядя
прямо перед собой на выщербленный асфальт, постепенно становящийся самой
светлой частью окружающего.
На дорогу падал слабый, неопределенной природы, свет - и можно было
идти не боясь споткнуться. Отчего-то - наверно, по городской привычке, - у
Саши существовала уверенность, что дорога освещена редкими фонарями. Когда
он попытался найти такой фонарь, он опомнился - никаких фонарей, конечно,
не было вокруг: светила луна, и Саша, задрав голову, увидел ее четкий
белый серп. Поглядев немного на небо, он с удивлением отметил, что звезды
разноцветные - раньше он никогда этого не замечал или просто давно про это
забыл.
Наконец стемнело полностью и окончательно - то есть стало ясно, что
темнее уже не будет. Стальная мачта осталась далеко позади, и теперь о
существовании людей свидетельствовал только асфальт под ногами. Когда
стало прохладно, Саша вынул из рюкзака куртку, одел ее и застегнул на все
молнии: так он чувствовал себя в большей готовности ко всяким ночным
неожиданностям. Заодно он съел два мятых плавленых сырка "Дружба" - фольга
с этим словом, слабо блеснувшая в лунном свете, почему-то напомнила о
вымпелах, которые человечество родины постоянно запускает в космос.
Несколько раз до Саши доносилось далекое гудение автомобильных
моторов. Прошел примерно час с тех пор, как он миновал мачту. Машины, шум
которых он слышал, проезжали где-то далеко - наверно, по другим дорогам.
Та дорога, по которой он шел, пока не обрадовала его ничем особенным -
один раз, правда, она вышла из леса, сделала метров пятьсот по полю, но
сразу же нырнула в другой лес, где деревья были старше и выше, - и
сузилась: теперь идти было темнее, потому что полоса неба над головой тоже
стала у{же. Саше начинало казаться, что он погружается все глубже и глубже
в какую-то пропасть, и дорога, по которой он идет, не выведет его никуда,
а наоборот, заведет в глухую чащу и кончится в царстве зла, посреди
огромных живых дубов, шевелящих рукообразными ветвями, - как в детских
фильмах ужасов, где в конце концов побеждает такое добро, что становится
жалко поверженных бабу-ягу и кащея, жалко за неспособность найти место в
жизни и постоянно выдающую их интеллигентность.
Впереди опять возник шум мотора - теперь он был ближе, и Саша
подумал, что навстречу наконец выедет машина и подбросит его куда-нибудь,
где над головой будет электрическая лампа, по бокам - стены и можно будет
спокойно заснуть. Некоторое время гудение приближалось, а потом вдруг
стихло - машина остановилась. Саша почти побежал вперед, дожидаясь, когда
она опять тронется ему навстречу, - но когда он опять услышал гудение
мотора, оно донеслось издалека - как будто машина, приближавшаяся к нему,
вдруг беззвучно перепрыгнула на километр назад и теперь повторяла уже
пройденный путь.
Саша наконец понял, что слышит другую машину, тоже едущую в его
сторону. Правда, непонятно было, куда делась первая, но это было неважно -
лишь бы какая-нибудь все-таки появилась из тьмы. В лесу трудно точно
определить расстояние до источника звука - когда вторая машина тоже
остановилась, Саше показалось, что она не доехала до него каких-нибудь сто
метров; света фар не было видно, но это легко объяснялось тем, что впереди
был поворот.
Вдруг Саша задумался. Происходящее за поворотом дороги было
непонятно. Одна за другой две машины вдруг остановились посреди ночного
леса. Саша вспомнил, что и раньше, когда он слышал отдаленный гул моторов,
этот гул некоторое время приближался, нарастал, а потом обрывался. Но
сейчас это показалось очень странным: две машины одна за другой
остановились или были остановлены - как будто ухнули в какую-то глубокую
яму посреди дороги.
Ночь подсказывала такие объяснения происходящему, что Саша на всякий
случай подошел к обочине, чтобы можно было быстрей нырнуть в лес, если
потребуют обстоятельства, и крадущейся походкой двинулся вперед,
внимательно вглядываясь в темноту. Как только он изменил способ своего
перемещения - а до этого он шел по самой середине дороги, громко шаркая
китайской резиной об остатки асфальта, - так сразу же исчезла большая
часть страха, и он подумал, что если и не сядет сейчас в машину, то дальше
пойдет именно таким образом.
Когда до поворота оставалось уже чуть-чуть, Саша увидел на листьях
слабый красноватый отблеск, и одновременно до него донеслись голоса и
смех. Потом еще одна машина подъехала и затормозила где-то совсем рядом -
на этот раз он услышал даже хлопанье дверей. Судя по тому, что впереди
смеялись, там не происходило ничего особо страшного. Или как раз наоборот,
подумал он вдруг.
После такой мысли показалось, что в лесу будет безопасней, чем на
дороге. Саша вошел в лес и, ощупывая темноту перед собой руками, медленно
пошел вперед. Наконец он оказался на таком месте, откуда было видно
происходящее за поворотом. Спрятавшись за деревом, он подождал, пока глаза
привыкнут к новому уровню темноты, осторожно выглянул - и чуть не
засмеялся, настолько обычность открывшейся картины не соответствовала
напряжению его страха.
Впереди была большая поляна; с одной ее стороны в беспорядке стояло
штук шесть машин - "волги", "лады" и даже одна иностранная, - а освещалось
все огромным костром в центре поляны, вокруг которого стояли люди разного
возраста и по-разному одетые, некоторые с бутербродами и бутылками в
руках. Они переговаривались, смеялись и вели себя именно так, как любая
большая компания вокруг ночного костра, - им не хватало только магнитофона
с севшими батарейками, натужно борющегося с тишиной.
Словно услыхав сашину мысль, один из стоявших у костра отошел к
машине, открыл дверь, сунул внутрь руку, и заиграла довольно громкая
музыка, правда, неподходящая для пикника: будто выли в отдалении хриплые
мрачные трубы и гудел ветер между голых осенних стволов.
Однако компания у костра не выразила недоумения таким выбором -
наоборот, когда включивший музыку вернулся к остальным, его несколько раз
одобрительно хлопнули по плечу. Приглядевшись получше, Саша стал замечать
в происходящем некоторые странности - причем странности, как бы
подчеркнутые несуразностью музыки.
У костра была пара детей - вполне нормальных. Были ребята сашиного
возраста. Были девушки. Но вот чуть сбоку от высокого пня почему-то стоял
пожилой милиционер, а говорил с ним - мужчина в пиджаке и галстуке. У
костра в одиночестве стоял военный - кажется, полковник; его обходили
стороной, а он иногда поднимал руки к луне. И еще несколько человек были в
костюмах с галстуками - будто приехали не в лес, а на работу.
Саша вжался в свое дерево, потому что к краю поляны, возле которого
он стоял, подошел человек в просторной черной куртке, с ремешком,
перехватывающим волосы на лбу. Еще одно лицо, слегка искаженное прыгающими
отблесками костра, повернулось в сашину сторону... Нет, никто не заметил.
"Непонятно, - подумал Саша, - кто это такие?" Потом пришло в голову,
что все это можно довольно просто объяснить: сидели, наверно, на
каком-нибудь приеме, а потом рванули в лес... Милиционер - для охраны...
Но откуда тогда дети? И почему такая музыка?
- Эй, - сказал сзади тихий голос.
Саша похолодел. Он медленно обернулся и увидел перед собой девочку в
спортивном, кажется зеленом, костюме с нежной адидасовской лилией на
груди.
- Ты чего тут делаешь? - так же тихо спросила она.
Саша с некоторым усилием разлепил рот.
- Я... так просто, - ответил он.
- Что - так просто?
- Ну, шел по дороге, пришел сюда.
- То есть как? - переспросила девочка почти с ужасом, - ты что, не с
нами приехал?
- Нет.
Девочка сделала такое движение, будто собиралась отпрыгнуть в
сторону, но все-таки осталась на месте.
- Ты, значит, сам сюда пришел? Взял и пришел? - спросила она, немного
успокоясь.
- Непонятно, что тут такого, - сказал Саша. Ему начинало приходить в
голову, что она над ним издевается, но девочка вдруг перевела взгляд на
его кеды и помотала головой с таким чистосердечным недоумением, что Саша
отбросил эту мысль. Наоборот, ему самому вдруг показалось, что он выкинул
нечто ни в какие ворота не лезущее. Минуту девочка молча соображала, потом
спросила:
- А как ты теперь выкручиваться хочешь?
Саша решил, что она имеет в виду его положение одинокого ночного
пешехода, и ответил:
- Как? Попрошу, чтоб довезли меня хоть до какой-нибудь станции. Вы
когда возвращаетесь?
Девочка промолчала. Саша повторил вопрос, и она сделала непонятный
спиральный жест ладонью.
- Или дальше пойду, - вдруг сказал Саша.
Девочка посмотрела на него с сомнением и сожалением.
- Как тебя звали-то? - спросила она.
"Почему - звали? - удивился Саша и хотел поправить ее, но вместо
этого ответил, как когда-то в детстве отвечал милиционерам:
- Саша Лапин.
Девочка хмыкнула. Подумав, она слегка толкнула его пальцем в грудь.
- Есть в тебе что-то располагающее, Саша Лапин, - сообщила она, -
поэтому я тебе вот что скажу: бежать отсюда даже не пробуй. Правда. А
лучше выйди из леса минут так через пять и иди к костру, посмелее. Тебя,
значит, спросят - кто ты такой и что здесь делаешь. А ты отвечай, что зов
услышал. И, главное, с полной уверенностью. Понял?
- Какой зов?
- Какой, какой. Такой. Мое дело тебе совет дать.
Девочка еще раз оглядела Сашу, потом обошла его и двинулась на
поляну. Когда она подошла к костру, какой-то мужчина в костюме потрепал ее
по голове и дал ей бутерброд.
"Издевается", - подумал Саша. Потом увидел человека в черной куртке,
глядящего в тьму на краю поляны, и решил, что не издевается: как-то
странно он вглядывался в ночь, этот человек, совсем не так, как положено
это делать. А в центре поляны Саша вдруг заметил воткнутый в землю
деревянный шест с насаженным на него черепом - узким и длинным, с мощными
челюстями.
После некоторого колебания Саша решился, вышел из-за дерева и пошел к
желто-красному пятну костра. Шел он покачиваясь - и не понимал почему, а
глаза его были прикованы к огню.
Когда он появился на поляне, разговоры на ней как-то сразу смолкли.
Все обернулись и теперь глядели на него, сомнамбулически пересекающего
пустое пространство между кромкой леса и костром.
- Стой, - хрипло сказал кто-то.
Саша шел вперед не останавливаясь - к нему подбежали, и несколько
сильных мужских рук схватило его.
- Ты что здесь делаешь? - спросил тот же голос, который скомандовал
ему остановиться.
- Зов услышал, - мрачно и грубо ответил Саша, глядя в землю.
- А, зов... - раздались голоса. Сашу сразу же отпустили, вокруг
засмеялись, и кто-то сказал:
- Новенький.
Саше протянули бутерброд с сыром и стаканчик "тархуна", после чего он
оказался немедленно забыт - все вернулись к своим прерванным разговорам.
Саша подошел поближе к костру и вдруг вспомнил о своем рюкзаке, оставшемся
за деревом. "Черт с ним", - подумал он и занялся бутербродом.
Сбоку подошла девочка в спортивном костюме.
- Я - Лена, - сказала она. - Молодец. Все как надо сделал.
Саша огляделся.
- Слушай, - сказал он, - что здесь происходит-то? Пикник?
Лена нагнулась, подняла обломок толстой ветки и бросила его в костер.
- Погоди, узнаешь, - сказала она. Потом помахала ему мизинчиком -
какой-то совершенно китайский получился жест - и отошла к маленькой группе
людей, стоявших возле пня.
Кто-то сзади дернул Сашу за рукав куртки. Он обернулся и вздрогнул:
перед ним стоял декан факультета, на котором он учился, крупный специалист
в области чего-то такого, что должно было начаться только на следующем
курсе, но уже и на этом вызывало у Саши чувства, похожие на первые спазмы
надвигающейся тошноты. Саша в первый момент обомлел, а потом сказал себе,
что в такой встрече нет ничего сверхъестественного: декан ведь только на
работе декан, а вечером и ночью - человек и может ездить куда угодно. Вот
только Саша не мог вспомнить, как его звали по отчеству.
- Слышь, новенький, - сказал декан (он явно не узнавал Сашу), -
заполни-ка.
В сашину руку легли разграфленный лист бумаги и ручка. Костер освещал
скуластое лицо профессора и надписи на протянутом им листке: это оказалась
обычная анкета. Саша присел на корточки и на колене, кое-как, стал
вписывать ответы - где родился, когда, зачем и так далее. Было, конечно,
странно заполнять анкету посреди ночного леса, но то, что над головой
стояло дневное начальство, каким-то образом уравновешивало ситуацию. Декан
ждал, иногда нюхая воздух и заглядывая Саше через плечо. Когда последняя
строчка была дописана, декан вырвал у него ручку и листок, оскаленно
улыбнулся и, подпрыгивая от нетерпения, побежал к своей машине, на капоте
которой лежала открытая папка.
Поднявшись, Саша заметил, что за то время, пока он заполнял анкету, в
поведении собравшихся у костра произошла заметная перемена. Раньше они
напоминали, если не считать некоторых мелких несообразностей, обычных
туристов. Сейчас было по-другому. Разговоры по-прежнему продолжались, но
голоса стали какими-то лающими, а движения и жесты говорящих - плавными и
ловкими. Один мужик в костюме отошел от костра и с профессиональной
легкостью кувыркался в траве, отбрасывая движениями головы выбившийся
из-под пиджака галстук; другой замер, как журавль, на одной ноге и
молитвенно глядел вверх на луну, а милиционер, видный сквозь языки огня,
стоял на четвереньках у края поляны и, как перископом, водил головой. Саша
сам стал чувствовать звон в ушах и сухость во рту. Все это находилось в
несомненной, хоть и неясной связи с несущейся из машины музыкой: ее темп
убыстрялся, и трубы хрипели все тревожней, будто предвещая приближение
какой-то новой и необычной темы. Постепенно музыка ускорилась до
невозможности, а воздух вокруг стал густым и горячим - Саша подумал, что
еще одна такая минута, и он умрет. Вдруг трубы смолкли на резкой ноте, и
разнесся воющий удар гонга.
- Эликсир, - заговорили вокруг, - быстрее эликсир! Пора.
Саша увидел худую старую женщину в жакете и красных бусах, несущую от
одной из машин баночку, накрытую бумажкой, - в таких на рынке продают
сметану. Вдруг в стороне произошло легкое смятение.
- Вот это да, - восхищенно сказал кто-то рядом, - без эликсира...
Саша поглядел туда, где раздались голоса, - и увидел следующее: одна
из девушек - та, что говорила раньше с человеком в черной куртке, - теперь
стояла на коленях и выглядела более чем странно: ее ноги как-то
уменьшились, а руки, наоборот, вытянулись - и так же вытянулось лицо,
превратившееся в неправдоподобную, страшную до хохота
получеловеческую-полуволчью морду.
- Великолепно, - сказал полковник и обернулся к остальным, делая
жест, приглашающий всех полюбоваться жутким зрелищем, - слов нет!
Великолепно! А еще нашу молодежь ругают!
Женщина к красных бусах подошла к волкоподобной девушке, сунула палец
в баночку и уронила несколько капель в подставленную снизу пасть. По телу
девушки прошла волна, еще одна, потом эти волны убыстрились и перешли в
крупную дрожь. Через минуту на поляне между людьми стояла молодая крупная
волчица.
- Это Таня из Ин-яза, - сказал кто-то Саше в ухо, - она очень
способная.
Разговоры стихли, как-то естественно все выстроились в неровную
шеренгу, и женщина с полковником пошли вдоль нее, давая всем по очереди
отхлебнуть по крошечному глотку из банки. Саша, совершенно одуревший от
увиденного и ничего не соображающий, оказался примерно в середине этой
шеренги, а рядом с ним опять появилась Лена. Она повернула к нему лицо и
широко улыбнулась.
Вдруг Саша увидел, что женщина в бусах - она, кстати, отличалась от
других тем, что вела себя совершенно обыденно, по-дачному, без всяких
странностей в движениях и необычного блеска в глазах, - стоит напротив
него и протягивает к его лицу руку с банкой. Саша почувствовал странный и
какой-то знакомый запах - так пахнут какие-то растения, если растереть их
на ладони. Он отшатнулся, но рука уже настигла его и ткнула ему в губы
край банки. Саша сделал маленький глоток и одновременно почувствовал, что
кто-то держит его сзади. Женщина шагнула дальше.
Саша открыл глаза. Пока он держал жидкость во рту, вкус казался даже
приятным, но когда он проглотил ее, его чуть не вырвало.
Резкий растительный запах усилился и заполнил сашину пустую голову -
как будто она была воздушным шариком, в который кто-то вдувал струю газа.
Этот шарик вырос, раздулся, его тянуло вверх все сильнее, и вдруг он
порвал тонкую нить, связывавшую его с землей, и понесся вверх - далеко
внизу остались лес, поляна с костром и люди на ней, а навстречу полетели
редкие облака, а потом звезды. Скоро внизу уже ничего не стало видно. Саша
стал глядеть вверх и увидел, что приближается к небу - как выяснилось,
небо представляло из себя вогнутую каменную сферу с торчащими из нее
блестящими металлическими остриями, которые и казались снизу звездами.
Одно из таких сверкающих лезвий неслось прямо на Сашу, и он никак не мог
предотвратить встречу - наоборот, летел ввысь все быстрей и быстрей.
Наконец он напоролся на него и лопнул с громким треском. Теперь от него
осталась одна стянувшаяся оболочка, которая, покачиваясь в воздухе, стала
медленно спускаться вниз.
Падал он долго, целое тысячелетие, и, наконец, достиг земли.
Почувствовать под собой твердую поверхность было настолько приятно, что от
наслаждения и благодарности Саша широко махнул хвостом, поднял морду и
тихонько провыл. Потом встал с брюха на лапы и огляделся.
Рядом с ним стояла худенькая юная волчица и глядела вверх, на небо,
откуда он только что свалился. Саша сразу узнал Лену - а как, было неясно.
Те чисто человеческие особенности, которые он в ней отметил раньше,
теперь, разумеется, исчезли. Зато на их место пришли такие же особенности,
но волчьи. Саше было очень странно - он никогда не подумал бы, что
выражение волчьей морды может быть одновременно насмешливым и
мечтательным, если бы не увидел этого собственными глазами. Лена заметила,
что он смотрит на нее, и спросила:
- Ну как тебе?
То есть не спросила. Она тонко и тихо взвизгнула или проскулила - это
никак не было похоже на человеческий язык, но Саша сразу же уловил не
только смысл вопроса, но и некоторую нарочитую развязность, которую Лена
ухитрилась придать своему вою.
- Здорово, - хотел он ответить, а вместо этого издал короткий лающий
звук. Но этот звук и был тем, что он собирался сказать. Лена улеглась на
траву и положила морду между лапами.
- Отдохни, - провыла она, - сейчас будем долго бежать.
Саша не хотел отдыхать. Он чувствовал себя переполненным силой -
хотелось что-то сделать, подпрыгнуть или разорвать кого-нибудь в клочья.
Он поглядел по сторонам - метрах в трех справа по траве катался
милиционер, на глазах обрастая шерстью прямо поверх кителя; из штанов у
него быстро, как травинка в учебном фильме по биологии, рос толстый
плешивый хвост.
На поляне теперь стояла волчья стая - и только женщина в бусах,
разносившая эликсир, оставалась человеком. Она с некоторой, как показалось
Саше, опаской обошла двух матерых волков - одного из них Саша узнал: это
был полковник - и залезла в машину.
Саша повернулся к Лене.
- А она что, - спросил он, - не из наших?
- Нет, - ответила Лена, - она нам помогает. Сама она коброй
перекидывается.
- А сейчас она будет?
- Сейчас для нее холодно. Она в Среднюю Азию ездит.
- А.
Волки прохаживались по поляне, подходили друг к другу и тихо
перелаивались. Саша сел на задние лапы и постарался ощутить все стороны
своего нового качества. Во-первых, он различал тысячи пронизывающих воздух
запахов. Это было похоже на второе зрение - например, Саша сразу же
почувствовал свой рюкзак, стоящий за довольно далеким деревом,
почувствовал сидящую в машине женщину, след недавно пробежавшего по краю
поляны суслика, солидный мужественный запах пожилых волков и нежную волну
запаха Лены - это был, наверно, самый свежий и чистый оттенок всего
невообразимо широкого спектра запахов псины.
Во-вторых, похожее изменение произошло со звуками: теперь они были
гораздо осмысленней и их количество удвоилось: можно было выделить скрип
ветки под ветром в ста метрах от поляны, потом - стрекотание сверчка
где-то совсем в другой стороне и следить за колебаниями этих звуков
одновременно, без всякого раздвоения.
В-третьих, главная метаморфоза, которую отметил Саша, касалась
самоосознания. На человеческом языке это было очень трудно выразить, и
Саша стал лаять, визжать и скулить про себя - так же, как раньше думал
словами. Изменение в самоосознании касалось смысла жизни. Люди, отметил
Саша, способны только говорить, а вот ощутить смысл жизни так же, как
ветер или холод, они не могут. А у Саши такая возможность появилась, и
смысл жизни чувствовался непрерывно и отчетливо, как некоторое вечное
свойство мира, наглухо скрытое от человека, - и в этом было главное
очарование нынешнего состояния Саши. Как только он понял это, он понял и
то, что вряд ли по своей воле вернется в свое прошлое естество - жизнь без
этого чувства казалась длинным болезненным сном, неинтересным и мутным,
какие снятся при гриппе.
- Готовы? - пролаял из центра поляны бывший полковник.
- Да! Готовы! - взвыл вокруг десяток глоток.
- Сейчас... Пару минут, - прохрипел кто-то сзади, - перекинуться не
могу.
Саша попытался повернуть морду так, чтобы взглянуть назад, но это ему
не удалось. Оказалось, что шея плохо гнется - надо было поворачиваться
всем телом, а это было неудобно. Сбоку подошла Лена и ткнула холодным
носом в сашин бок. Очевидно, она догадалась о его неудобстве, потому что
тихонько проскулила ему в ухо:
- Ты не вертись, а глаза скашивай. Гляди.
Она показала. Саша попробовал - и действительно, поворачивать глаза
было очень удобно. Это опять было невообразимой для человека способностью.
- Куда побежим-то? - озабоченно спросил он.
- В Коньково, - ответила Лена, - там две коровы в поле.
- А разве они сейчас не заперты?
- Нет, ты что. Специально устроено. Перед тем как ехать, Иван
Сергеевич устроил звонок из райкома - мол, научный эксперимент, влияние
ночного выпаса на надои. Что-то в этом роде.
- А что, в райкоме тоже наши?
- А ты думал.
Иван Сергеевич, бывший мужчина в черной куртке и с ленточкой на лбу,
превратившейся сейчас в полоску темной шерсти, сидел рядом, слушал Лену и
значительно кивал мордой.
- Здорово, - прорычал Саша, - как раз я жрать хочу.
Лена оскалила в улыбке острые белые клыки и махнула хвостом.
Саша скосил на нее глаза. Она вдруг показалась ему удивительно
красивой: блестящая гладкая шерсть, нежный выгиб спины, стройные и сильные
задние лапы, пушистый молодой хвост и трогательно перекатывающиеся под
шкурой лопатки; в ней одновременно чувствовалась и сила, и какая-то
открытость, беззащитность - словом, все то, что так бессилен описать
волчий вой. Заметив его взгляд, Лена явно смутилась и отошла в сторону,
прижимая хвост к земле. Саша тоже почувствовал смущение и принялся делать
вид, что выгрызает что-то из шерсти на лапе.
- Еще раз спрашиваю: все готовы? - накрыл поляну низкий лай вожака.
- Все! Все готовы! - ответил дружный вой. Саша тоже провыл:
- Все!
- Тогда вперед.
Вожак потрусил к краю поляны - видно было, что он специально движется
медленно и расхлябанно, так же, как спринтер, вразвалку подходящий к
стартовым колодкам, чтобы подчеркнуть ту быстроту и собранность, которую
он покажет через миг после выстрела.
Остановясь на секунду в конце поляны - там, где начинались деревья, -
вожак пригнул морду к земле. Саша понял, что тот определяет что-то по
запаху. Прошла примерно минута.
Вдруг вожак взвыл и прыгнул в темноту, и сразу же, с лаем и визгом,
за ним рванулись остальные. Прыгая в ночную тьму, утыканную острыми
сучьями деревьев, Саша испытал то же самое, что бывает при прыжке в воду,
когда неизвестна глубина, - мгновенный страх разбить голову о дно. Однако
оказалось, что бег через ночной лес совершенно безопасен - каким-то
образом Саша ощущал все возможные препятствия и без труда обходил их.
Поняв, что ему ничего не грозит, он расслабился, после чего бежать стало
легко и радостно - казалось, он не тратит никаких усилий на поддержание
скорости, а тело мчится само по себе, высвобождая скрытую в нем силу.
Стая растянулась и образовала ромб. По краям летели матерые, мощные
волки, а в центре - волчицы и волчата. Волчата ухитрялись играть на бегу,
ловить друг друга за хвосты и совершать невообразимые прыжки. Сашино место
было в вершине ромба, сразу за вожаком - откуда-то он уже знал, что это
почетное место и сегодня оно уступлено ему, как новичку.
Вместе со всеми Саша проносился сквозь кусты, перепрыгивал канавы и
сшибал лапами сухие ветки, оказывавшиеся на пути. Вдруг лес кончился и
открылось большое пустынное поле, пересеченное дорогой, - стая помчалась
по асфальту, разогнавшись еще быстрее и вытянувшись в серую ленту с правой
стороны шоссе. Для человека вокруг было бы темно и пусто, но Саша всюду
замечал жизнь: вдоль дороги сновали полевые мыши, при появлении волков
исчезавшие в своих норах, будто Саша или кто-то другой из стаи стал бы
утруждать себя из-за такой мелочи; свернулся колючим шаром еж на обочине и
отлетел в поле, отброшенный легким ударом чьей-то лапы, и еще реактивными
истребителями промчались два зайца, оставляя после себя густой след
запаха, по которому было ясно, что они насмерть напуганы, а один из них
вдобавок глуп как пробка.
Саша заметил, что Лена бежит рядом с ним.
- Осторожно, - провыла она и мотнула мордой вверх. Саша поднял глаза,
предоставив телу самому заботиться о маршруте. Вверху, низко над дорогой,
летело несколько сов - точно с такой же скоростью, с какой волки мчались
по асфальту. Совы несколько раз угрожающе ухнули, и волки в ответ
зарычали. Саша почувствовал странную связь между рассекающими воздух
птицами и бегущей по дороге стаей - несмотря на явную враждебность друг к
другу, чем-то они были похожи.
- Кто это? - спросил он у Лены.
- Совы-оборотни. Знаешь, какие они крутые... Беги ты один...
Лена еще что-то пробормотала и с ненавистью поглядела вверх. Совы
стали отдаляться от дороги и подниматься ввысь. Они летели, не махая
крыльями, а просто широко расставив их в воздухе. Сделав высоко в небе
круг, они повернули в сторону.
- На птицефабрику полетели, - объяснила Лена, - днем они там вроде
как шефы.
Саша увидел, что они подбегают к развилке: впереди возник знакомый
деревянный столб у дороги и высокое дерево. Саша почувствовал свой
собственный, еще человеческий, след и даже какое-то эхо мыслей,
приходивших ему в голову на дороге несколько часов назад, - это эхо
оставалось в запахе. Столб оказался позади, стая плавно вписалась в
поворот и помчалась к Конькову.
Лена чуть отстала, и теперь рядом с Сашей бежал декан - был он худым
рыжеватым волком с как бы опаленной мордой. Еще у него была странная
манера бежать - приглядевшись, Саша заметил, что это иноходь.
- Павел Васильевич! - провыл он, вспомнив наконец отчество.
Получилось что-то вроде: "Х-ррр-уууу-ввыы...", но декан узнал свое
имя и дружелюбно повернул морду - насколько позволяла негнущаяся шея.
- А я у вас на факультете учусь, Павел Васильевич, - зачем-то сообщил
Саша.
- Да? Это интересно, - отозвался декан, - то-то я гляжу - морда
знакомая. Как сессию сдал?
- Нормально, - ответил Саша, - вот только по физике тройка.
Оба они высоко подпрыгнули, чтобы перелететь через длинную лужу,
мягко приземлились на той стороне и помчались дальше.
- Это ты напрасно, - заметил декан, - физику надо знать. Основа
основ.
Он издал серию похожих на хохот хриплых рыков и исчез впереди,
высоко, как флаг на корме, подняв хвост. "Да пошел он со своей физикой", -
подумал Саша.
Мимо пронесся на все хотевший класть гипсовый часовой, потом -
указатель с надписью "Колхоз "Мичуринский", и вот уже вспыхнули вдали
редкие огни Конькова.
Деревня приготовилась к встрече надежно. Она чем-то напоминала
состоящий из множества водонепроницаемых отсеков корабль - когда настала
ночь и на улицы, которых было всего три, хлынула темнота, дома{ задраились
изнутри и теперь поддерживали в себе желтое электрическое сияние разумной
жизни независимо друг от друга. Так и встретило волков-оборотней Коньково:
желтыми зашторенными окнами, тишиной, безлюдьем и автономностью каждого
человеческого жилища; никакой деревни уже не было, а было несколько
близкорасположенных пятен света посреди мировой тьмы.
Длинные серые тени понеслись по главной улице и закрутились перед
клубом, гася инерцию бега. Двое волков отделились от стаи и исчезли между
домами, а остальные уселись в центре площади - Саша тоже сел в круг и с
неясным чувством поглядел на клуб, где совсем недавно собирался ночевать,
про который уже успел забыть и возле которого опять оказался при таких
неожиданных обстоятельствах. "Вот ведь как бывает в жизни", - сказал у
него в голове чей-то мудрый голос.
- Лен, а куда они... - повернулся он к Лене.
- Сейчас будут, - перебила она его, - помолчи.
Еще когда они подбегали к Конькову, луна ушла за длинное рваное
облако, и теперь площадь освещалась только лампой под жестяным конусом,
подрагивающей на ветру. Поглядев по сторонам, Саша нашел картину зловещей
и прекрасной: стального цвета тела неподвижно сидели вокруг пустого,
похожего на арену, пространства; оседала поднятая их появлением пыль,
сверкали глаза и клыки, а крашеные домики людей по краям площади,
облепленные телеантеннами и курятниками, гаражи из ворованной жести и
косой парфенон клуба, перед которым брел в никуда небольшой вождь, - все
это казалось даже не декорацией к реальности, сосредоточенной на сорока
круглых метрах в центре площади, а пародией на такую декорацию.
В тишине и неподвижности прошло несколько минут. Потом что-то
появилось со стороны одной из узких улиц, отходивших от главной. Саша
увидел три волчьих силуэта, трусцой приближающихся к площади. Двое волков
были знакомы - Иван Сергеевич и милиционер, - а третий, между ними - нет.
Саша почувствовал его запах, полный какой-то затхлой самодовольности и
одновременно испуга, и подумал: кто бы это мог быть?
Волки приблизились. Милиционер чуть отстал, потом разогнался и грудью
налетел на третьего, втолкнув его в центр круга, после чего они с Павлом
Сергеевичем уселись на оставленные для них места. Круг замкнулся, а в
центре его теперь находился неизвестный.
Вожак тяжело поглядел на милиционера.
- Ты это брось, - провыл он. - Что за манеры. Здесь тебе не сто
восьмое отделение.
Милиционер отвел морду. Саша тем временем внюхался в неизвестного:
тот производил такое впечатление, какое в человеческом эквиваленте мог бы
произвести мужчина лет пятидесяти, конически расширяющийся книзу, с наглым
и жирным лицом, - и вместе с тем странно легкий и как бы надутый воздухом.
Неизвестный покосился на пихнувшего его волка, после чего с
неуверенной веселостью сказал:
- Так. Стая полковника Лебеденко в полном составе. Ну и чего мы
хотим? К чему вся эта патетика? Ночь, круг?
- Мы хотим поговорить с тобой, Николай, - ответил вожак.
- Охотно, - ответил Николай, - это я всегда... Вот, к примеру, можно
поговорить о моем последнем изобретении. Это игра для тех, у кого развито
эстетическое чувство. Я назвал ее игрой в мыльные пузыри. Как ты знаешь, я
всегда любил игры, а в последнее время...
Саша вдруг заметил, что следит не за тем, что{ говорит Николай, а за
тем, как, - говорил он быстро, каждое следующее слово набегало на
предыдущее, и казалось, что он использует слова для защиты от чего-то
крайне ему не нравящегося - как если бы оно карабкалось вверх по лестнице,
а Николай (Саша почему-то представил себе его человеческий вариант), стоя
на площадке, швырял бы в это что-то все попадающиеся под руку предметы.
- ...создать круглую и блестящую модель происходящего.
- В чем же заключается эта игра? - спросил вожак, - расскажи. Мы тоже
любим игры.
- Очень просто. Берется какая-нибудь мысль, и из нее выдувается
мыльный пузырь. Показать?
- Покажи.
- К примеру... - Николай задумался на секунду, а потом сказал: -
Возьмем самое близкое: вы и я.
- Мы и ты, - повторил вожак.
- Да. Вы сидите вокруг, а я стою в центре. Это то, из чего я буду
выдувать пузырь. Итак...
Николай улегся на брюхо и принял расслабленную позу.
- ...итак, вы стоите, а я лежу в центре. Что это значит? Это значит,
что некоторые аспекты плывущей мимо меня реальности могут быть
проинтерпретированы таким образом, что я, довольно грубо вытащенный из
дома, якобы приведен и якобы посажен в центр якобы круга якобы волков.
Возможно, это мне снится, возможно - я сам чей-то сон, но безусловно одно:
что-то происходит. Итак, мы срезали верхний пласт, и пузырь начал
надуваться. Займемся более нежными фракциями происходящего - и вы увидите,
какие восхитительные краски проходят по его утончающимся стенкам. Вы, как
это видно по вашим мордам, принесли с собой обычный набор унылых упреков.
Мне не надо выслушивать вас, чтобы понять, что{ вы способны мне сказать.
Мол, я не волк, а свинья - жру на помойке, живу с дворняжкой и так далее.
Это, по-вашему, низко. А та полоумная суета, которой вы сами заняты,
по-вашему - высока. Но вот сейчас на стенках моего пузыря отражаются
совершенно одинаковые серые тела - любого из вас и мое, - а еще в них
отражается небо - и, честное слово, при взгляде оттуда очень похожи будут
и волк, и дворняжка, и все то, чем они заняты. Вы бежите куда-то ночью, а
я лежу среди старых газет на своей помойке - как, в сущности, ничтожна
разница! Причем если за точку отсчета принять вашу подвижность - обратите
на это внимание! - выйдет, что на самом деле бегу я, а вы топчетесь на
месте.
Он облизнулся и продолжил:
- Вот пузырь наполовину готов. Далее выплывает ваша главная претензия
ко мне - то, что я нарушаю ваши законы. Обратите внимание - ваши, а не
мои. Если уж я и связан законами, то собственного сочинения, и считаю, что
это мое право - выбирать, чему и как подчиняться. А вы не в силах
разрешить себе то же самое. Но чтобы не выглядеть в собственных глазах
идиотами, вы сами себя уверяете, что существование таких, как я, может
как-то вам навредить.
- Вот здесь ты попал в самую точку, - заметил вожак.
- Что же, я не отрицаю, что - гипотетически - способен принести вам
известные неудобства. Но если это и произойдет, почему бы вам не считать
это своеобразным стихийным бедствием? Если бы вас стал лупить град, вы,
думаю, вместо того, чтобы обращаться к нему с увещеванием, постарались бы
куда-то спрятаться. А разве я - с абстрактной точки зрения - не явление
природы? В самом деле, выходит, что я - в своем, как вы говорите, свинстве
- сильнее вас, потому что не я прихожу к вам, а вы ко мне. И это тоже
данность. Видите, как растет пузырь. Теперь осталось его додуть. Мне
надоели эти ночные визиты. Ладно еще, когда вы ходили по одному, - сейчас
вы приперлись всей стаей. Но раз уж так вышло, давайте выясним наши
отношения раз и навсегда. Чем вы можете реально мне помешать? Ничем. Убить
меня вы не в состоянии - сами знаете почему. Переубедить - тоже, для этого
вы, пардон, недостаточно умны. В результате остаются только ваши слова и
мои - а на стенках пузыря они равноправны. Только мои изящнее, но это, в
конце концов, дело вкуса. На мой взгляд, моя жизнь - это волшебный танец,
а ваша - бессмысленный бег в потемках. Поэтому не лучше ли нам поскорей
разбежаться? Вот пузырь отделился и летит. Ну как?
Пока Николай выл, жестикулируя хвостом и левой передней лапой, вожак
молча слушал его, глядя в пыль перед собой и изредка кивая. Дослушав, он
медленно поднял морду - одновременно из-за облака вышла луна, и Саша
увидел, как она блестит на его клыках.
- Ты, Николай, видимо думаешь, что выступаешь перед бродячими
собаками на своей помойке. Лично я не собираюсь спорить с тобой о жизни. И
я не знаю, кто это тебя навещал, - вожак оглянулся на остальных волков, -
для меня это новость. Сейчас мы здесь по делу.
- По какому же?
Вожак повернулся к кругу.
- У кого письмо?
Из круга вышла молодая волчица - Саша узнал Таню из Ин-яза - и
уронила из пасти свернутую трубкой бумажку.
Вожак расправил ее лапой, которая на секунду стала человеческой
ладонью, и прочел:
- "Уважаемая редакция!"
Николай, болтавший до этого хвостом, перестал это делать.
- "Вам пишет один из жителей села Коньково. Село наше недалеко от
Москвы, а подробный адрес указан на конверте. Имени своего не называю по
причине, которая станет ясна из дальнейшего.
- "В последнее время в нашей печати появился целый ряд публикаций,
рассказывающих о явлениях, ранее огульно отрицавшихся наукой. В связи с
этим я хочу сообщить вам об удивительном феномене, который с научной точки
зрения значительно интереснее таких привлекающих всеобщее внимание
явлений, как рентгеновское зрение или ассирийский массаж. Сообщенное мной
может показаться вам шуткой, поэтому сразу оговорюсь, что это не так.
- "Вы, вероятно, не раз натыкались на слово "вервольф", обозначающее
человека, который умеет превращаться в волка. Так вот, за этим словом
стоит реальное природное явление. Можно сказать, что это одна из древних
традиций, чудом уцелевшая до нашего времени. В нашем селе живет Николай
Петрович Вахромеев, скромнейший и добрейший человек, который владеет этим
древним умением. В чем суть этого феномена, может, конечно, рассказать
только он. Я и сам бы не поверил в возможность подобных вещей, не окажись
я случайно свидетелем того, как Николай Петрович, обернувшись волком, спас
от стаи диких собак маленькую девочку..."
- Это вранье? Или с корешами договорился? - перебив сам себя, спросил
вожак.
Николай не ответил, и вожак стал читать дальше:
- "Я дал Николаю Петровичу слово, что никому не расскажу об
увиденном, но нарушаю его, так как считаю, что необходимо изучать это
удивительное явление природы. Именно из-за данного мною слова я и не
называю своего имени - кроме того, прошу Вас не рассказывать о моем
письме. Сам Николай Петрович ни разу в жизни не сказал неправды, и я не
знаю, как буду глядеть ему в глаза, если он узнает об этом.
- "Признаюсь, что кроме желания содействовать развитию науки, мной
движет еще один мотив. Дело в том, что Николай Петрович сейчас находится в
бедственном положении - живет на ничтожную пенсию, которую к тому же щедро
раздает направо и налево. Хотя сам Николай Петрович не придает никакого
значения этой стороне жизни, ценность его познаний для всего, не побоюсь
сказать, человечества такова, что ему необходимо обеспечить совсем другие
условия существования.
- "Николай Петрович - настолько отзывчивый и добрый человек, что, я
уверен, не откажется от сотрудничества с учеными и журналистами. Сообщу то
немногое, что рассказал мне Николай Петрович во время наших бесед, - в
частности, ряд исторических фактов..."
Вожак перевернул бумажку:
- Так, тут ничего интересного... бред... при чем тут Стенька Разин...
где же... Ага, вот:
- "Кстати сказать, обидно, что для определения этого исконно русского
понятия до сих пор используется иностранное слово. Я бы предложил слово
"верволк" - русский корень указывает на происхождение феномена, а
романоязычная приставка помещает его в общеевропейский культурный
контекст".
- Уж по этой-то последней фразе, - заключил вожак, - окончательно
стало ясно, что отзывчивый и добрый Николай Петрович и неизвестный житель
Конькова - одна и та же морда.
Помолчали. Потом вожак посмотрел на Николая.
- Ведь они приедут, - сказал он с грустью. - Они такие идиоты, что
могут поверить. Может, они уже были бы здесь, не попади это письмо к
Ивану. Но ведь ты и в другие журналы, верно, послал?
Николай хлопнул лапой по пыльной земле:
- Слушайте, к чему эта болтовня? Балаган этот? Я делаю то, что считаю
нужным, переубеждать меня не стоит, а ваше общество, признаться, не очень
мне нравится. И давайте на этом простимся.
Он сделал движение, собираясь встать с брюха.
- Подожди, - сказал вожак. Не торопись так. Печально говорить тебе
это, Николай, но похоже, что твой волшебный танец на помойке на этот раз
прервется.
- Что это значит? - надменно подняв уши, спросил Николай.
- А то, что у мыльных пузырей есть свойство лопаться. Когда ты
сказал, что мы не можем тебя убить, ты был прав - но посмотри на него.
Вожак показал лапой на Сашу. Саша вздрогнул.
- Я его не знаю, - ответил Николай. Его глаза опустились на сашину
тень. Саша тоже посмотрел вниз и увидел то, чего раньше не замечал: тени
всех остальных были человеческими, а его собственная - обыкновенной
волчьей.
- Это новичок, - сказал вожак. - Сегодня мы помогли ему стать волком,
и, на наш взгляд, он может занять твое номинальное место в стае. Если
победит тебя. Ну как?
Последний вопрос вожака явно передразнивал характерный вой Николая.
- А ты, оказывается, знаток древних законов, - ответил Николай,
стараясь рычать иронично.
- Как и ты, - сказал вожак. - Разве не ими ты собираешься
приторговывать? Только ты все-таки очень не умен. Подумай сам - кому,
например, интересно, что тот, кто услышит зов, может убить оборотня и
занять его место в стае? Кто тебе за это заплатит? Газета "Воздушный
транспорт"? Большая часть наших знаний никому из людей не нужна.
- Есть еще меньшая часть, - пробормотал Николай, ощупывая круг
глазами. Но выхода не было - круг был замкнут.
Саша наконец понял смысл происходящего. Ему предстояло драться с этим
жирным старым волком.
"Но я же не слышал никакого зова, - подумал он, - я даже не знаю, что
это такое!" Он посмотрел по сторонам - все глаза были направлены на него.
"Может, сказать всю правду? - подумал он, - вдруг отпустят..."
Он вспомнил то, что чувствовал после превращения, потом - то, как они
вместе только что мчались по ночному лесу и дороге - такого с ним не было
еще никогда. "Но ведь ты самозванец. У тебя нет ни одного шанса", - сказал
чей-то знакомый голос в его голове. А другой голос - вожака - пришел
снаружи:
- Что касается тебя, Саша, то это твой шанс.
Только что Саша собирался открыть пасть и во всем признаться, но
вдруг его лапы сами собой шагнули вперед и он услышал хриплый от волнения
лай:
- Я готов.
Потом он понял, что только что сказал это сам, и сразу успокоился.
Какая-то волчья часть приняла на себя управление его действиями, и все
проблемы сразу отпали.
Стая одобрительно зарычала. Николай медленно поднял на Сашу тусклые
желтые глаза.
- Только учти, дружок, - это очень маленький шанс, - сказал он. -
Совсем маленький. Похоже, что это твоя последняя ночь.
Саша промолчал. Николай по-прежнему лежал на земле.
- Тебя ждут, Николай, - мягко сказал вожак.
Николай лениво зевнул - и вдруг взлетел вверх: распрямленные лапы
подбросили его в воздух, как пружины, и когда он приземлился, уже ничего в
нем не напоминало большую измотанную собаку - это был настоящий волк,
полный ярости и спокойствия; его шея была напряжена, а глаза глядели
сквозь Сашу.
По стае опять прошел одобрительный рык. Волки быстро обсудили что-то
шепотом; один из них подбежал к вожаку и приблизил пасть к его уху.
- Да, - сказал вожак, - это несомненно так.
Он повернулся к Саше.
- Перед дракой положена перебранка, - сказал он. - Стая настаивает.
Саша сглотнул и поглядел на Николая. Тот пошел вдоль границы круга,
не отрывая глаз от чего-то расположенного за Сашей, - и Саша тоже пошел
вдоль живой стены, следя за противником; несколько раз они обошли круг, а
потом остановились.
- Вы, Николай Петрович, мне не нравитесь, - выдавил из себя Саша.
- О том, что тебе нравится, щенок, - с готовностью ответил Николай, -
будешь рассказывать своему папаше.
Саша почувствовал, что напряжение спало.
- Пожалуй, - сказал он, - я-то во всяком случае знаю, кто он.
Это была, кажется, фраза из какого-то старого французского романа -
она была бы уместней, возвышайся где-нибудь слева залитая луной Нотр-Дам,
но ничего лучше не пришло в голову.
"Проще надо", - подумал Саша и спросил:
- А что это у вас на хвосте такое мокрое?
- Да это я какому-то Саше мозги вышиб, - ответил Николай.
Они опять пошли по медленно сходящейся к центру круга спирали,
оставаясь друг напротив друга.
- На помойках, наверно, и не такое бывает, - сказал Саша, - а вас там
не раздражают запахи?
- Меня твой запах раздражает.
- Потерпите, - сказал Саша, - осталось совсем чуть-чуть.
Он начинал входить во вкус разговора. Николай остановился. Саша тоже
остановился и прищурился - свет фонаря неприятно резал глаза.
- Твое чучело, - сказал Николай, - будет стоять в местной средней
школе, и под ним будут принимать в пионеры. А рядом будет глобус.
- Ладно, давайте напоследок на "ты", - сказал Саша. - Ты любишь
Есенина, Коля?
Николай ответил неприличной переделкой фамилии покойного поэта.
- Зря ты так. Я из него замечательную цитату вспомнил, - продолжал
Саша, - такую: "Ты скулишь, как сука при луне". Не правда ли, скупыми и
емкими...
Николай Петрович прыгнул.
Саша совершенно не представлял себе, что такое драка двух
волков-оборотней. Однако каким-то образом все становилось ясно по мере
развития событий. Когда он и его противник ходили по кругу и
переругивались, он понял, что это делается, во-первых, по традиции - чтобы
развлечь стаю; во вторых - чтобы как следует присмотреться друг к другу и
выбрать подходящий момент для начала драки. Саша допустил оплошность - он
слишком увлекся перепалкой, и противник прыгнул на него из скрадывающей
движения полутьмы, когда Сашу слепил свет фонаря.
Но как только это произошло, как только передние лапы и оскаленная
пасть Николая высоко поднялись над землей, что-то изменилось: продолжение
прыжка Саша видел уже замедленно, и за то время, пока задние лапы Николая
еще касались земли, он успел обдумать несколько вариантов своих действий,
причем думалось тоже как-то необычно - спокойно и ясно. Саша прыгнул в
сторону - сначала он дал своему телу команду, а потом просто наблюдал, как
оно ее выполняет: тело медленно пришло в движение, постепенно оторвалось
от земли и взлетело в плотный темный воздух, пропуская мимо падающую
сверху тяжелую серую тушу.
Саша понял свое преимущество - он был легче и намного подвижней. Зато
противник был опытней и сильней и наверняка знал какие-нибудь тайные
приемы. Саша боялся именно этого.
Приземлясь, Саша увидел, что Николай стоит боком, присев, и
поворачивает к нему морду. Саше показалось, что бок Николая открыт, и он
прыгнул на него, целясь раскрытой пастью в пятно более светлой шерсти -
откуда-то он уже знал, что так выглядит уязвимое место. Николай тоже
прыгнул, но как-то странно - как стоял, боком, и закрутив свое тело. Саша
не понимал, что происходит: вся задняя часть Николая была открыта, и он
словно сам подставлял свою плоть под клыки, медленно поворачиваясь в
воздухе. Когда он понял, было уже поздно: жесткий, как стальная плетка,
хвост хлестнул его по глазам и носу, ослепив и, главное, лишив обоняния.
Боль была невыносимой - но Саша знал, что никаких серьезных ранений не
получил. Опасность заключалась в том, что секундного сашиного ослепления
могло хватить Николаю для нового - последнего - прыжка.
Падая на вытянутые лапы и уже считая себя пропавшим, Саша вдруг
понял, что сейчас перед ним должен находиться бок или шея врага, и вместо
того, чтобы отпрыгнуть в сторону, как подсказывали боль и инстинкт, он
рванулся вперед, еще ничего не видя и чувствуя такой же страх, как во
время своего первого волчьего прыжка - с поляны в тьму между деревьями.
Некоторое время он парил в пустоте, а потом его онемевший нос врезался во
что-то теплое и податливое; тогда Саша с силой сомкнул челюсти.
В следующую секунду они уже стояли друг напротив друга, как в самом
начале драки. Время опять разогналось до своей обычной скорости. Саша
помотал мордой, чтобы прийти в себя после ужасного удара хвостом. Он ждал
нового прыжка своего врага, но вдруг заметил, что передние лапы у того
дрожат и язык вывешивается из пасти. Так прошло несколько мгновений, а
потом Николай повалился набок, и возле его горла стало расплываться темное
пятно. Саша сделал было шаг вперед, но поймал взгляд вожака и остановился.
Он поглядел на умирающего перед ним волка-оборотня. Тот несколько раз
дернулся, затих, и его глаза закрылись. А потом по его телу пошла дрожь,
но не такая, как раньше, - Саша ясно чувствовал, что дрожит уже мертвое
тело, и это было непонятно и жутко. Потом контур лежащей фигуры стал
размываться, пятно возле горла исчезло, и на покрытой следами от лап земле
возник толстый человек в трусах и майке - он громко храпел, лежа на
животе. Вдруг его храп прервался, он повернулся на бок и сделал такое
движение рукой, будто поправлял подушку. Но его рука схватила пустоту, и,
видимо, от этой неожиданности он проснулся. Открыв глаза, он поглядел
вокруг и опять закрыл их. Через секунду он открыл их снова и немедленно
завопил на такой пронзительной ноте, что по ней, как подумал Саша, вполне
можно было бы настраивать самую душераздирающую из всех милицейских сирен.
С этим воплем он вскочил на ноги, нелепым движением перепрыгнул через
ближайшего волка из круга и помчался вдаль по темной улице, издавая все
тот же не меняющийся звук. Наконец он исчез за поворотом, и там же его
стон стих, сменившись каким-то осмысленными выкриками - слов, однако,
нельзя было разобрать.
Стая дико хохотала. Саша поглядел на свою тень и вместо вытянутого
силуэта морды увидел полукруг затылка с торчащим клоком волос и два
выступа ушей - своих, человеческих. Подняв глаза, он заметил, что вожак
смотрит прямо на него.
- Ты понял, в чем дело? - спросил он.
- Мне кажется, да, - ответил Саша. - Он будет что-нибудь помнить?
- Нет. Остаток жизни он будет считать, что ему приснился кошмар, -
ответил вожак и повернулся к остальным.
- Уходим, - сказал он.
Обратная дорога не запомнилась Саше. Возвращались каким-то другим
путем, напрямик через лес, - так было короче, но времени это заняло
столько же, потому что бежать приходилось медленнее, чем по шоссе.
На поляне догорали последние угли костра. Женщина в бусах дремала за
стеклом машины - когда появились волки, она приоткрыла глаза, помахала
рукой и улыбнулась. Из машины, правда, она не вылезла.
Саша чувствовал печаль. Ему было немного жаль старого волка, которого
он загрыз в люди, и, вспоминая перебранку, а особенно - то изменение,
которое произошло с Николаем за минуту до драки, он испытывал к нему почти
симпатию. Поэтому он старался не думать о случившемся - и через некоторое
время действительно забыл о нем. Морда еще ныла от удара. Он лег на траву.
Некоторое время он лежал с закрытыми глазами. Потом он ощутил
сгустившуюся тишину и поднял морду - со всех сторон на него молча глядели
волки.
Казалось, они чего-то ждут. "Сказать?" - подумал Саша. И решился.
Поднявшись на лапы, он пошел по кругу - так же, как в Конькове,
только теперь напротив не было противника. Единственным, что там иногда
появлялось, была его тень - человеческая тень, как и у всех остальных в
стае.
- Я хочу признаться в одной вещи, - тихо провыл он. - Я обманул вас.
Стая молчала.
- Я не слышал никакого зова. Я даже не знаю, что это такое. Я
оказался здесь совершенно случайно.
Он закрыл глаза и стал ждать ответа. Еще секунду стояла тишина, а
потом до него долетел взрыв хриплого лающего хохота и воя. Саша открыл
глаза.
- Что такое? - спросил он с недоумением.
Новая вспышка хохота. Наконец вокруг успокоились и заговорил вожак.
- Послушай, - сказал он, - вспомни-ка, как ты здесь оказался.
- Заблудился в лесу, - ответил Саша.
- Я не про это. Вспомни, почему ты приехал в Коньково.
- Просто так. Я люблю за город ездить.
- Но почему - именно сюда?
- Почему? Сейчас... А, я увидел одну фотографию, которая мне
понравилась - красивый вид. А в подписи было сказано, что это подмосковная
деревня Коньково. Только здесь все оказалось по-другому...
- А где ты увидел эту фотографию? - спросил вожак.
- В Детской энциклопедии.
На этот раз смеялись долго.
- Ну, - продолжал вожак, - а зачем ты туда полез?
- Я... - Саша вспомнил, и это было как вспышка света в черепе, - я
искал фотографию волка! Ну да, я проснулся, и мне почему-то захотелось
увидеть фотографию волка! Я искал ее по всем книгам. Что-то я думал... А
потом забыл... Так это и был?..
- Именно, - ответил вожак.
Саша посмотрел на Лену, которая спрятала морду в лапы и тряслась от
смеха.
- Так почему же вы мне сразу не сказали?
- А зачем? - отвечал вожак, сохраняя спокойный вид среди всеобщего
веселья. - Услышать зов - это не главное. Это не сделает тебя оборотнем.
Знаешь, когда ты стал им по-настоящему?
- Когда? - спросил Саша.
- Когда ты согласился драться с Николаем, считая, что не имеешь
никакой надежды на победу. Именно тогда и изменилась твоя тень.
- Да. - Да. - Это так, - подтвердили несколько голосов в наступившей
тишине.
Саша помолчал. Его мысли беспорядочно блуждали. Потом он поднял морду
и спросил:
- А что это за эликсир, который мы пили?
Вокруг захохотали так, что женщина, сидящая в машине, опустила стекло
и высунулась. Вожак тоже еле сдерживался - его морду перекосила кривая
ухмылка.
- Ему понравилось, - сказал он остальным, - дайте ему еще эликсира!
И тоже захохотал. Какой-то флакон упал к сашиным лапам - он склонил
морду и, напрягая зрение, прочел:
- "Лесная радость. Эликсир для зубов. Цена 92 копейки".
- Это просто шутка, - сказал вожак. - Но если б ты знал, какой у тебя
был вид, когда ты его глотал... Запомни: волк-оборотень превращается в
человека и обратно по желанию, в любое время и в любом месте.
- А коровы? - вспомнил Саша, уже не обращая внимания на новую вспышку
веселья. - Мне же сказали, что мы бежим в Коньково, чтобы...
Он не договорил и махнул лапой.
Смеясь, волки расходились по поляне и ложились в высокую густую
траву. Вожак по-прежнему стоял напротив Саши.
- Скажу тебе еще вот что, - проговорил он, - ты должен помнить, что
только оборотни - это реальные люди. Если ты посмотришь на свою тень, ты
увидишь, что она человеческая. А если ты своими волчьими глазами
посмотришь на тени людей, ты увидишь, что это тени свиней, петухов и
жаб...
- Еще бывают пауки, мухи и летучие мыши, - сказал остановившийся
рядом Иван Сергеевич.
- Верно. А еще - обезьяны, кролики и козлы. А еще...
- Ну что ты пугаешь мальчика, - перебил Иван Сергеевич, - ведь все
придумываешь на ходу. Саша, не слушай.
Оба старых волка захохотали, глядя друг на друга, и Иван Сергеевич
побежал дальше.
- Даже если я и придумываю все это на ходу, - заметил вожак, - это
тем не менее правда.
Он повернулся, чтобы уйти, но остановился, заметив сашин взгляд.
- Ты хочешь что-то спросить?
- Да, - ответил Саша. - Кто такие верволки на самом деле?
Вожак внимательно посмотрел ему в глаза и чуть оскалился.
- А почему б тебе не начать с вопроса, кто такие на самом деле люди?
Оставшись один, Саша лег в траву и задумался. К нему подошла Лена и
устроилась рядом.
- Сейчас луна достигнет зенита, - сказала она, - погляди-ка вверх.
Саша поднял глаза.
- Разве это зенит? - спросил он.
- Это особенный зенит, - ответила Лена, - на луну надо не смотреть, а
слушать. Попробуй.
Саша прислушался. Сначала был слышен только качавший листву ветер и
треск ночных насекомых, а потом до его слуха донеслось что-то похожее на
далекое пение или музыку - так бывает, когда неясно, что{ звучит:
инструмент или голос. Заметив этот звук, Саша отделил его от остальных, и
звук стал расти, став через некоторое время достаточно громким, чтобы
можно было слушать его без напряжения. Мелодия, казалось, исходила прямо
от луны - и была похожа на музыку, игравшую на поляне до превращения.
Только тогда она казалась угрожающей и мрачной, а сейчас, наоборот,
успокаивала.
Мелодия, которую слышал Саша, была чудесной, но в ней были какие-то
досадные провалы, какие-то пустоты. Он вдруг понял, что может заполнить их
своим голосом, и завыл - сначала тихо, а потом громче, подняв вверх пасть
и забыв про все остальное - тогда, слившись с его воем, мелодия стала
совершенной.
Саша заметил, что рядом с его голосом появились другие - они были
совсем разными, но ничуть не мешали друг другу. Как будто несколько
растений вились вокруг общего стержня или нити - и все были непохожи.
Скоро выла уже вся стая. Саша понимал и чувства, наполняющие каждый
голос, и общий смысл всего слышимого. Каждый голос выл о чем-то своем:
Лены - о чем-то легком, похожем на удары капель дождя о звонкую жесть
крыши; низкий бас вожака - о неизмеримых темных безднах, над которыми он
взвился в прыжке; дисканты волчат - о радости из-за того, что они живут,
что утром бывает утро, а вечером - вечер, и еще о какой-то непонятной
печали, похожей на радость; - вслушиваясь в музыку, Саша вдруг первый раз
в жизни ощутил, как непостижим и прекрасен мир, в центре которого он лежит
на брюхе.
Музыка становилась все громче, луна наплывала на глаза, закрывая все
небо, - и в какой-то момент она обрушилась на Сашу, или это он оторвался
от земли и упал на ее приблизившуюся поверхность.
Придя в себя, он почувствовал слабые толчки и гудение мотора. Он
открыл глаза и увидел, что полулежит на заднем сиденье машины, под ногами
у него - рюкзак, рядом спит Лена, положив голову ему на плечо, а за рулем
впереди сидит вожак стаи, полковник танковых войск Лебеденко. Саша
собрался что-то сказать, но полковник, отраженный зеркальцем над рулем,
улыбнулся и прижал к губам палец; тогда Саша повернулся к окну.
Машины, растянувшись в длинную цепь, мчались по шоссе. Было ранее
утро, солнце только что появилось, и асфальт впереди казался бесконечной
розовой лентой. На горизонте возникали игрушечные дома надвигающегося
города.