ПЕРВОТРОП Стебли кедров легли пятью стенами, в лапу спаяны ткани стволов, порасписаны ставни геенами, гари вспаханы, мед свое готов. Но тревожат опять тропы-просеки, что зачахли у рек и болот, грустно птицы кричат, и по осени снова снится весенний поход. И с весною пополнишь поленницы, соль подвяжешь взамен образов, и, судьбе потакая изменнице, чёлн погрузишь и будешь таков. А когда вновь наскучат скитания, будешь строить и будешь пахать, и пестать отрешенно мечтания... Ты как я. Мне тебя ли не знать?.. С вихрастым своим мальчишкой он сидел на берегу большой реки. - Архип!.. - слабо донеслось издалека. Мужик вздрогнул. Затем повернулся к мальчонке: - Прошка, чё там? Тот с тем же степенством ответил: - Тебя это, тять. Маманя все кличет. - Давно небось кличет? - заскорузлые пальзы погрузились в бороду. - Давно кличет, тять, - согласился пацаненок. Мужик подтянул под себя затекшие ноги. Подался к горевшему рядом костру. На костре кипело смольё, неподалёку ждала свежесложенная плоскодонка. Мужик выбрал из подёрнутого тревожным пеплом жара уголёк на носогрейку. По таёжной опушке шелестнул ветерок и будто сдул с солнца ленивое тощее облачко, свет заиграл на реке. Затянувшись зельем из черной трубчонки - черт на чубуке - Архип мундштуком махнул сыну на реку, махнул медленно, домовито: - Видал? К окияну влекёт. - Корчи эти, что ль? Архип подтвердил: - И корчи. Вон и вeтви. А вона, глядь, ещё и льдину несёт. Самым стрежнем. Тоже к окияну. Поздняя... - Ага, тять, я зрю. Архип помолчал. Потом недовольно нахмурился: - Поди-к, спроси, чё там ей... - Опять что горит, как видать, - нехотя подымаясь, по-взрослому проворчал его малец. - У ней-то завсегда горит, а ты всё ж поди. Поди-поди... Пацанёнок побрел от костра. По пути он поднял с наверти сухой ольховый прут и пятился, чертя тем прутом по мертвому волнению песка... - Архи-и-ип! - от стоявшей на бугре избы донесло совсем осевший крик. Мальчишка оглянулся. Поглядев на дом из-под ладони, он воткнул прут в серый шпат песка и уже напрямик пошел на голос матери. Архип глядел на воду. К реке он ходил мять откисшие маральи кожи. В последние дни - посидеть со слаженной лодчонкой. К обиде и недоумению жены манило сюда и по ночам. Не спалось давно. Весна прошла в ожидании какого-то знаменья. Будто вот-вот откроется нечто самое важное, сокровенное что-то. Или будто явится кто. Архип чуял, что всё это как-то непостижимо связано с рекой. Река катилась в двух сотнях шагов от подворья. С крыльца видна была даль, где светились излучины, блестели протоки и старицы, на которые понизу разбегалась река. А выше тайга была порушена грядами увалов, сопок и гольцов, хаос которых река пробивала единою тугой струёю. В год, которым Архип с семьею пришел оттуда, из речных верховьев, народился их Прошка. У Архипа были дети и старше, и младше. Были двое и от первой, от жены-беглянки. Но более прочих был мил, Прошка, семи вёсен от роду. Ничего особо приметного не было в нем. Рус, как и все. И глаза, как у всех, травяные, батьковы. Мать, серчая порой, выговаривала: - Дети как дети. Один только чудо-чудныш. Ну что ты, батькин сын, снова в небеси-то уставился? - и этим, как и сам Архип, отличала Прошку от прочих наследников. А Прошка на это, простодушно тыча пальцем в поднебесную бухмарь, лишь вёл, затаивая дых: - Щур поплыл... А теперича в изюбря перетаял. С пятого года Прошка был допущен до отцовой охоты. Правда, в тайге он больше помогал по хозяйству, но вместе с тем и обвыкал, научался помалу. Брал его Архип в помощь и летними ночами, когда по заводям вентеря наставлял. Вот и теперь водил на берег, сказав как-то матери: - Кожемятству обучу. Со мной дни походит, и на осмоле подмога. Но приходили к реке и без них кисли кожи, без них выгорала и челночная смола. Архип всё не мог оторваться от влечения вод. Волна, бег воды ворожили и сына - Прошка тихо сидел рядом и домой в баловство не просился. Иногда Архип тихо озывался: - Вот, сына. Дом у нас - видел? - стоит. А сюда как шли на берег - я глядел - всё другое тоже на местах. Всё беспременно. Пуща, как росла, так вон и есть. Только с краю я её малость подвывел. Песок тоже смирно лежит. А вода вот текёт. Остановить её можно ли? - Ну как остановишь? - солидно вторил сын. - Не выйдет, - соглашался отец. - Да тогда ведь, бысть, и не река уж, а стоячая заполоть. Кака ж с нее тады река... Посасывал трубочку, посапывал ею. Огоревшая старая трубка чмокала, всхлипывала, когда Архип подымал палец, черный от дубья, и открывал ей огонь. - Ну а я-то к чему,.. - продолжал он свою долгую, давнишнюю думу. - Коли чему иль там кому в другие места надобно - тут не удержишь, хоть как ни хоти... Замолкал. - А реке, тять, куда? - К окияну она, - вздыхая, отвечал Архип. - Откуда бежит - я уж видел, а вот где окиян - не знаю, не ведаю. - А хорошо бы его повидать-таки, а, тять? - мечтательно воодушевлялся Прошка. - Ты сказывал, воды там - аж сколько глянется. Куда хошь там плыви... - Право, всё так, - подтверждал отец, - а за той водой есть чай и прочие земли... Тут то ли слышал, то ли что мерещилось ему, и он криво усмехался сыну: - Только куда ж мы с тобой. Вона, там мамке опять что приспело... Прошка презрительно циркал щербиной меж младых зубов: - Да уж всех возьмём. Архип улыбался, в рост тянулся на песке. Закидывал ладони за лохматую голову и смеялся, глядя в текучее небо: - Заберём! Гуртом к окияну станем кочевать!.. Приходила к ним мать. Ладная, во всем здоровая, была сердита на мужа: - Лежень ты. Лежень и есть. Я со свету до сна по хозяйству, мальцы вертятся, за подол тяготят. А эти два выродня лясы тут точат! Ты Маньке ботало приладил? Теперь сам подь отыщи ее. Вона - в тайгу уперлась. Курье гряды начисто стоптало, а ты когда мне божился за плетень приняться? Дома половицы уж козлом стоят, Петрушка нос на них расквасил. Когда ж дурь твоя остепенится? Прошка, чуя, что не взыскав с отца, мать возьмётся за него, задковал, задковал, да и затихал за плоскодонкой. - Встанешь ты, ирод?! - мать, ляснув себя в бессилье по бокам, поворачивалась и уходила, всё грозясь и крича: - Утоплюсь! Лежень! Чтоб ты врос в тот берег!..- и несла, несла брань и свой тяжкий бабий крест. В Архипе ж оставалось последнее - "в берег ты врос". Точно ведь - врос. И бередило это душу. Иногда ночами, дождавшись Архипа с растреклятой реки, жена затевала с ним игру, а всед за ней и разговор. Часто поминала последнюю весть с их бывшего становища, которую осенью по чернотропу занес им прохожий охотник. И она всё твердила Архипу: - Вона на Анмандыкане, на нашем стане брошеном, Щербаков-то факторию выставил. С нашего барака почал, с того, что ты рубил. Зря мы уехали. Теперь там люди, торг... На это Архип отвечать обучился: - Ну так что ж, что фактория? И форт поставят. Кому брести да первый сруб выводить, а кому в том отстроенном жить да торг чинить... В этот день Архип в дом вернулся только к вечеру. Знал, что залебези мужик, повинись - совсем запилит баба. И он всегда с маху садился за стол и ударял кулаком по столешнице: - Вечерю давай! Покорно несла. Водружала чугунок со щами, торопилась за квасом... Поев, Архип забывал о размолвке и окликал жену по-доброму: - Поди-к сюда. Присядь тут, Настёна. Утерев подолом руки, жена с ним садилась на лавку. - Настюшка, я что всё думаю... Пора нам отсюдова... Понурив голову, чувствуя в груди набрякающий ком, слушала она про дурной окиян. Потом плакала, упав головой на пошрамленные мужнины руки. Всхватывалась и снова садилась, льнула, ластилась к покатому плечу: - Ну на что, к чему, Архипушка? Ведь обжились, всё вроде есть... С досадой оторвав от жены нагретое плечо, Архип подымался, уходил. Хлопнув плаховой дверью, опять устремлялся к реке. "Не понять ей. Невдомёк это бабе..." Опять он тревожил себя, ловя блестки неуёмного скольжения реки, подлунного теченья облаков. Над заимкой тянули гуси, плыли к окияну корчи, и - слезою промочить бы постылое засиженое место... Александр ДЕРЕВИЦКИЙ, 1987 год, р. Омолон.