5rik.ru

                             Генри Лайон ОЛДИ

                                  ШУЛМА



                 ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ВОПЛОЩЕНИЕ ЖЕЛТОГО БОГА


                      Там и сям виднелись отрубленные головы, валявшиеся в
                 пыли; у одних верхняя губа была гладко выбрита, у  других
                 были красивые носы, на некоторых были опрятно  приглажены
                 волосы, иные были украшены убором или же серьгами.
                                               Махабхарата, книга о Вирате



                                    19

              - Стояли двое у ручья, у горного ручья,
              Гадали двое - чья возьмет? А может быть - ничья?
              Стояли двое, в дно вонзив клинки стальных мечей,
              И тихо воды нес свои израненный ручей...

     ...Я сразу узнал их. Нет, я ни на миг не усомнился в том, что все это
- сон, что на самом деле я лежу в походном шатре  рядом  с  ровно  дышащим
Чэном - но узнал я их сразу.
     Повитухи-оружейники, Масуд и Мунир. И двое  Блистающих,  до  половины
скрытые в воде, отчего трудно было угадать их род - то ли Прямые  мечи,  и
лишь вода искажает силуэт, то ли и впрямь клинки их слабо изогнуты.
     Никаких свидетелей, никакой молнии, никаких страшных клятв...  тишина
и покой.

              - Стояли два меча в ручье - чего ж не постоять?
              И отражал, журча, ручей двойную рукоять,
              И птиц молчали голоса, и воздух чист и сух,
              И упирались в небеса вершины Сафед-Кух,
              Вершины Белых гор...

     Пятнистая рябь мимоходом пробежала по миру моего сна  -  такая  порой
бежит по клинку, обнаженному летним солнечным днем в тутовых зарослях -  и
Блистающие в ручье на миг заколебались, их очертания дрогнули, расплылись,
а когда мир снова стал незыблемым...
     Один меч стоял в ручье. Один как перст, один против неба -  и  в  том
месте, где вода  соприкасалась  с  клинком,  меч  не  уходил  вниз,  чтобы
вонзиться в дно, а плавно перетекал в серо-стальную полосу ручья  и  бежал
дальше,  дальше,  огибая  камни,  всплескивая   брызгами-искрами,   журча,
посвистывая, смеясь... смеясь над изумленными  горами,  над  плывущими  по
течению листьями, над самим собой и надо мной.

              - И нет мечей, но есть ручей - смеясь и лопоча,
              Несется он своим путем, своим Путем Меча,
              Сам по себе, один из двух, закончив давний спор,
              В глуши отрогов Сафед-Кух, заветных Белых гор...

     Двое людей, мирно беседующих между собой, неторопливо приблизились  к
ручью-Блистающему,  не  останавливаясь,  вступили  на  его  поверхность  и
по-прежнему медленно двинулись вниз по течению. Отойдя на  десяток  шагов,
один  из  них  обернулся  через  плечо  и  приглашающе  махнул   рукой   -
присоединяйтесь, мол!..
     И я, невесть каким образом оказавшийся в ножнах у Чэна на  поясе,  не
раздумывая, качнулся и хлопнул Чэна по бедру, а  он  улыбнулся  и  ответно
помахал удаляющимся людям правой, железной рукой  -  иду,  иду,  подождите
меня!.. и когда мы вышли на ручей-дорогу,  на  меч-дорогу,  то  у  рукояти
заржал привязанный к  ней,  как  к  коновязи,  черный  жеребец  -  и  Чэн,
распустив узел, подобрал поводья и легко  прыгнул  в  седло,  а  я  звонко
ударился о круп ржущего Демона У, и  скрепы  ножен  сверкнули  под  лучами
полуденного солнца.
     Потом я краем лезвия посмотрел вперед, и  увидел,  что  вместо  двоих
людей по Пути Меча идет всего один, удивительно похожий на обоих сразу,  и
немного - на Коблана,  и  еще  на  Друдла,  и...  и,  наверное,  это  было
невозможно, но это было, и я был счастлив оттого, что это было.
     Копыта коня ударились о дорогу, расплескивая ее гладь, и мы двинулись
вперед.
     От рукояти - в бесконечность.

              - Легенды - ложь, легенды врут, легенды для глупцов,
              А сталь сгибается, как прут, в блестящее кольцо,
              И нет начала, нет конца у этого кольца,
              Как рая нет для подлеца и меры для скупца...

     И поэтому я даже не удивился, когда в ответ Демону У раздалось ржание
иного жеребца, того гнедого призрака, на котором мы с  Чэном  уже  неслись
когда-то  через  город-призрак,  через  пылающий   Кабир   восьмисотлетней
давности... гнедой ржал, пока его отвязывал от рукояти Пути Меча невысокий
стройный человек в знакомом доспехе и с ятаганом у пояса, тяжелым ятаганом
с простой рукоятью без самоцветов и серебряных насечек.
     "Фархад! - хотел позвать я. - Фархад иль-Рахш!.."
     Но Фархад иль-Рахш и Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби уже проскакали  сквозь
нас, и вновь мы остались одни - я, Чэн и несущийся во весь опор Демон У, и
путник впереди, и рукоять позади, и Белые горы Сафед-Кух вокруг, и...
     "Одни? - рассмеялось небо над нами. - Одни? Одни против меня?!"

              - Мне снился сон. Спроси - о чем? Отвечу - ни о чем.
              Мне снился сон. Я был мечом. Я был тогда мечом.
              Я был дорогой и конем, скалою и ручьем,
              Я был грозой и летним днем,
              Прохожим и его плащом,
              Водою и огнем...


     Проснувшись, я некоторое время просто лежал рядом с  Чэном,  чувствуя
на себе спокойную тяжесть его правой руки и разглядывая приспущенный полог
шатра.
     Два дня дороги от Мэйланя сюда, почти к самой границе песков  Кулхан,
порядком утомили меня.  И  даже  не  столько  утомили,  сколько  заставили
частенько ощущать себя лишним, неумелым лжецом, словно я зачем-то  нацепил
ворованные ножны Шешеза Абу-Салима и пытался убедить  окружающих,  что  на
самом деле я - ятаган фарр-ла-Кабир.
     Я лежал и лениво перебирал в памяти горсточку событий, которыми  были
не столь богаты прошедшие дни...
     ...Потерявшее  двоих  своих  братьев  семейство   Метательных   ножей
Бао-Гунь, равно как и их Придатка, знахарку Ниру,  все  время  приходилось
сдерживать  -  иначе  они  непременно  бы  загнали  свою  лошадь,  пытаясь
повторить небывалый суточный перегон от деревни  Сунь-Цзя  до  Мэйланя,  а
заодно уморили бы всех остальных коней и половину  людей.  Тем  не  менее,
ехали мы достаточно быстро, лишь дважды в день устроив  короткие  привалы,
на которых я помимо воли отмечал несовершенство тел Придатков и лошадей  -
они нуждались в еде, питье, а также в гораздо более длительном отдыхе, чем
мы, Блистающие, что существенно замедляло наше продвижение.
     Странно - раньше я никогда не размышлял ни о чем подобном воспринимая
действительность такой, какой  она  вышла  из  кузницы  Небесных  Молотов.
Порядок вещей казался естественным и единственно возможным; да он и сейчас
был таким, но... за все нужно платить. Люди  и  животные  платили  быстрым
разрушением тел за свою подвижность, а  мы,  Блистающие  -  невозможностью
самостоятельно передвигаться так, как нам хотелось бы,  за  долгий  век  и
застывшее совершенство своих стальных тел.
     Вот так-то... подумали, посетовали на жизнь и поехали дальше.
     ...Ехали почти не  разговаривая.  Метательные  ножи,  я  с  Обломком,
Заррахид с Саем - во главе отряда; чуть отстав - Пояс Пустыни,  Но-дачи  и
Кунда Вонг, а за ними и все остальные.
     Поглядывая время от времени на скачущих позади Маскина Тринадцатого и
Эмраха ит-Башшара, Я-Чэн  всякий  раз  отмечал  ту  легкость  и  уверенную
посадку, с которой они держались в седле; и кривые  ноги  Эмраха  обнимали
бока жилистой буланой кобылы с той же естественностью, что и Пояс  Пустыни
- талию своего Придатка.
     Лишь теперь Чэн-Я начал понимать, отчего  неугомонный  Друдл  в  свое
время прозвал харзийца Конским Клещом. Да уж, отнюдь не за въедливость или
привычку цепляться к собеседнику хуже репейника... Что-что, а обращаться с
лошадьми Эмрах умел. И Кос с Заррахидом, и Кунда с Фаризой,  и  Но-дачи  с
Асахиро, и даже Ниру с ножами Бао-Гунь - все  они  выгодно  отличались  от
Меня-Чэна знанием конских статей и  повадок,  но  до  ит-Башшара  и  Пояса
Пустыни им было далеко.
     Впрочем, выносливость и ровный шаг Демона У частично скрадывали  нашу
относительную неумелость, и  я  довольно  быстро  приловчился  не  хлопать
раздражительного Демона по боку, когда не требовалось.
     А большего от нас никто и не ждал.
     Не скачки, однако...
     ...Мы проезжали разбросанные в низинах деревни,  затопленные  рисовые
поля, тенистые рощи - и только  к  вечеру  перед  нами  выросла  невысокая
горная гряда, освещенная багровыми отблесками предзакатного солнца.
     - Остановимся на ночлег? - тихо спросил Заррахид.
     Я согласно кивнул, потом подождал, пока Чэн  придержит  Демона  У,  и
вылетел из ножен, вскинувшись вверх.
     Все послушно остановились.
     - Привал! - звонко объявил Я-Чэн. - Разбиваем лагерь!..
     Ниру и ножи Бао-Гунь, похоже, собирались скакать всю ночь, но  внешне
ничем  не  выказали  своего  недовольства,  признавая  в   нас   с   Чэном
предводителей.
     Остановились мы в  небольшой  ложбине,  по  каменистому  дну  которой
протекал ручей, скрываясь в осыпи.  Коней  тут  же  стреножили  и  пустили
пастись на склоны, а Заррахид  с  Косом  немедленно  принялись  втихомолку
советоваться с Но-дачи и Асахиро, и громогласно отдавать  распоряжения  от
нашего с Чэном имени.
     Распоряжения оказались  на  редкость  толковыми,  лагерь  обустроился
быстро и, по-моему, у всех сложилось впечатление,  что  этим  они  обязаны
исключительно нашему мудрому  руководству  -  хотя  на  самом  деле  Я-Чэн
понятия не имел, как разбивается походный лагерь  (если  не  предполагать,
что  он  разбивается  на  мелкие  части,   после   чего   все   расходятся
удовлетворенными).
     Правда, последователи истины  Батин  -  не  считая  Пояса  Пустыни  с
Эмрахом - тоже мало что смыслили в походной жизни, так что наше невежество
осталось почти незамеченным.
     Вот вам и предводитель! Тут не то что страной - небольшим отрядом,  и
то управлять не умею...
     ...В центре лагеря уже вовсю полыхал костер, и Ниру с Матушкой Ци под
руководством вездесущего Коса усердно колдовали над каким-то варевом.
     По мнению Чэна, варево пахло весьма аппетитно.
     - Зеленая шурпа с кореньями! - наконец объявил ан-Танья, и  сразу  же
добавил:
     - По фамильному рецепту семьи Анкоров Вэйских!
     Чэн  о  подобном  рецепте  и  слыхом  не  слыхивал,  но  все  ели  да
похваливали - сам Чэн похваливал бы громче всех,  но  стеснялся  -  а  мы,
Блистающие, собрались тем временем в большом шатре.
     Говорили вползвона и как-то скупо. О  чем?  О  том,  что  завтра  мы,
скорее всего, доберемся до несчастной деревни Сунь-Цзя близ границы песков
Кулхан - вернее, до того, что от этой деревни осталось; о том,  что  Диких
Лезвий Шулмы там уже наверняка не окажется -  и  нам  придется  искать  их
неизвестно где и неизвестно сколько...
     О том, что шулмусы могли успеть попросту  отправиться  обратно  через
Кулхан - об этом старались не говорить. Как и  о  том,  что  будет,  когда
(если) мы их настигнем.
     Кунда все время зло ругалась, а Обломок угрюмо помалкивал.
     Потом вернулись сытые люди, и мы с Но-дачи отправились  по-Беседовать
при свете костра на сон грядущий. И все  получилось  очень  даже  неплохо.
Просто здорово получилось. Изящно и красиво, в лучших традициях эмирата.
     И тем, кто смотрел на нас - им, тоже, по-моему, понравилось, хотя  мы
с Но не очень-то обращали на них внимание.
     А после все пошли спать.
     Кроме часовых.


     Утром собрались по-прежнему споро и деловито - я честно  напускал  на
себя озабоченный блеск, предоставив реально распоряжаться Косу с  эстоком.
В конце-то концов, должен быть у предводителя толковый  помощник?  Должен.
Хвала Небесным Молотам за это? Понятное дело, хвала!
     Ну и не будем сами себя перековывать!
     Маскин с Эмрахом пригнали  коней.  Я-Чэн  прекрасно  видел,  с  какой
откровенной завистью эта парочка поглядывает на нашего Демона  У.  Что  ж,
всяк хорош на своем месте - это я о себе, не о них...
     - Послушай, Маскин, - обратился я к харзийцу, зная, что  Чэн  говорит
то же самое Эмраху, - я тут подумал... Забирай себе моего  Демона!  Я  все
равно наездник не ахти  -  а  твоему  Придатку  такой  конь  в  самый  раз
придется. И не спорь со  мной!  Бери  Демона,  а  я  велю  заседлать  твою
буланую...
     Маскин Седьмой-Тринадцатый сверкнул и тут же погас.
     - Я и не спорю, - ответил он. - Не спорю,  но  и  Демона  не  возьму.
Сразу видно, Единорог, что ты на пеших Беседах вырос...  как  и  вся  твоя
родня. Это же твой конь, понимаешь? Твой! Не говоря уже о том,  что  он  -
дареный... Да он и не подпустит к  себе  другого  Придатка,  кроме  твоего
Чэна! А нашу буланую я знаю, и чего от нее ждать - тоже знаю... а ждать от
нее можно многого, так что ты не очень-то зазнавайся! Договорились?
     Я согласно качнулся, а Чэн молча отошел в  сторону,  задумчиво  хмуря
брови.
     ...И мы снова ехали, взбираясь все выше и выше, тропа становилась уже
и круче, она вилась  над  обрывами,  испуганно  вжималась  в  скалы  -  мы
двигались медленно, осторожно, опасливо, но мы двигались вперед.
     Незадолго до полудня мы благополучно миновали перевал - и увидели.
     Перед нами внизу - но не слишком далеко, потому что эти горы не  были
горами Сафед-Кух - скоплением черных угольев лежало  то,  что  еще  совсем
недавно  называлось  деревней  Сунь-Цзя.  Вокруг  пригоршни   праха   были
разбросаны неровные желто-зеленые пятна полей и огородов, а еще  дальше  -
но все равно  клинком  подать,  если  смотреть  с  перевала  -  до  самого
горизонта,  выбеленного  неумолимым  солнцем,  сколько  хватало   взгляда,
простирались бурые и бесстрастные пески.
     Кулхан.
     Плохие пески.
     И не просто, а очень плохие.


     Деревня сгорела.  Полностью.  Дотла.  Я  и  не  знал,  что  поселение
способно  сгореть  таким  образом.  От  домов  остались  лишь  почерневшие
обвалившиеся остовы,  которые  неутомимый  труженик-ветер  уже  наполовину
занес песком. Из-под обугленных развалин кое-где  выглядывали  присыпанные
пеплом кости и черепа.
     Я все чаще просил Чэна убирать руку  аль-Мутанабби  с  моей  рукояти,
чтоб  не  чувствовать  за  двоих  тошнотворный  смрад  застарелой  гари  и
паленого, разлагающегося мяса.
     Он убирал руку - но это помогало мало. Совсем это не помогало.
     Мы заставляли себя смотреть. Мы  заставляли  себя  запоминать.  И  не
отворачиваться. То, что было с  нами  до  этой  минуты,  выглядело  сейчас
мелкой забавой. Чэну-Мне  особенно  врезалась  в  память  яркая  тряпичная
кукла, которую огонь и ветер по неясной прихоти пощадили, и  сжимавшая  ее
детская рука. Просто рука, без тела.  Кукла,  рука  и  ветер,  играющий  с
горелым песком.
     До сих пор у любого из нас  была  возможность  выбора.  Выбора  пути,
выбора между жизнью и смертью - другое дело, какой ценой!  -  выбора  того
или иного поступка. А какой выбор был у этого ребенка?!
     Эту деревню - такой, какой она была  сейчас  -  стоило  сохранить.  И
возить сюда Блистающих, желающих научиться убивать.
     Они научились бы.
     И таких деревень стало бы много.
     "Вот она - безысходность истины Батин", - подумал Я-Чэн.
     Но вслух мы ничего не сказали.
     ...Ни одного Блистающего мы не нашли. Те, кого шулмусы и Дикие Лезвия
не забрали с собой, были убиты и сброшены в колодец.
     Прообраз священного водоема Желтого бога Мо.
     Мы молча постояли над этой могилой, обнажившись - и двинулись прочь.
     Вокруг нас сочилась пылью и страхом Шулма.
     Отныне - Шулма.


     - Куда они могли направиться?
     Ножи Бао-Гунь не ответили. Взгляд знахарки Ниру  не  выражал  ничего,
губы плотно сжаты.
     - Куда они могли направиться?!
     Не сразу, но смысл вопроса дошел до них.
     - Туда, - острие одного из  ножей  и  правая  рука  Ниру  указали  на
северо-запад,  к  невидимой  отсюда  границе  песков  Кулхан.  -  Если  не
задержались, осматривая окрестности.
     - Почему именно туда?
     Я уже понимал, что это еще не нашествие, а  просто  передовой  отряд,
который не двинется вглубь страны до подхода основных сил.
     - В это время года в Кулхан можно войти и выйти только там.  Левее  -
зыбучка. Справа - черный песок, кони собьют копыта.
     - Даже подкованные?
     - Подкованные - на день позже.
     - Тогда - едем!
     Кони с  облегчением  рванулись  вперед  -  и  вскоре  бывшая  деревня
Сунь-Цзя  скрылась  за  пологими  холмами,  поросшими  редким  клочковатым
кустарником.
     Ехали до самого заката.
     Когда начало темнеть - разбили лагерь. Ни шуток,  ни  разговоров,  ни
Бесед. Люди молча поужинали и, выставив дозор, забрались в шатры.
     Я лежал рядом с Чэном. Его правая рука покоилась на мне.
     Мыслей не было. Только гулкая звенящая пустота - одна на двоих.
     Сон долго не шел.
     Потом пришел.
     Тот самый сон.
     А потом мы проснулись.


     ...Заррахида с Саем, равно как и Коса, в шатре не было - мы  с  Чэном
отыскали их снаружи, где они предавались обычному занятию: оба  Блистающих
(Сай уже понемногу начал перенимать замашки эстока) и деятельный  ан-Танья
всячески распоряжались.
     Причем  распоряжались  сразу  всем:   приготовлением   завтрака   для
Придатков, свертыванием лагеря, седланием лошадей, и  так  далее,  и  тому
подобное,  не  считая  множества   разных   мелочей.   Распоряжения   шли,
разумеется, от имени Высшего Дан Гьена и Высшего Чэна Анкора. Мы  с  Чэном
их всемерно одобрили (про  себя!)  и  принялись  наблюдать  за  всей  этой
суматохой, изображая снисходительное удовлетворение  расторопностью  своих
дворецких.
     Благодаря тому, что мы молчали и ни во  что  не  вмешивались,  отряду
весьма быстро удалось продолжить путь.
     Нас по-прежнему вела семья Метательных ножей; Чэн скакал бок-о-бок  с
их Придатком, знахаркой Ниру. Слева, сразу за  узкой  полоской  полей,  по
краю которой мы ехали, возвышались  скалы,  справа  -  подступала  изрытая
оврагами, иссохшая и покореженная земля.
     Еще не Кулхан, но уже - почти.
     Почти.
     Это только в Беседе почти не считается...
     Проехать, как я понял, можно было только здесь  -  и  я  старался  не
думать о том, что будет, если дичь давно ушла от преследования.
     Поля    вскоре    закончились,     начались     унылые     солончаки,
безрадостно-одинаковые, а за ними просматривалась гряда песчаных барханов.
     Мохнатая неказистая кобылка, на которой ехала Ниру с ножами Бао-Гунь,
остановилась.
     - Вон граница песков Кулхан, - неторопливо звякнул верхний нож.
     Я выскользнул из ножен и взмыл над головой Чэна.
     Вскоре наш растянувшийся отряд собрался вокруг нас.
     - Они должны были выйти именно сюда? - осведомился Чэн у Ниру.
     - Да, - коротко отозвалась та. - И пришли тоже отсюда.
     - Тогда снимаем поклажу и осматриваем окрестности. Глядишь,  отыщутся
какие-нибудь следы...
     Пока коней  освобождали  от  тяжести  свернутых  шатров,  провизии  и
бурдюков с водой, мы с Чэном подъехали к Асахиро и Но-дачи.
     Кстати, только сейчас я сообразил, что Обломок за всю дорогу так и не
произнес ни единого слова.
     - Как ты думаешь, Но, где их искать? - негромко поинтересовался я.
     И увидел, как Дзю глядит куда-то в сторону, высовываясь у Чэна из-под
локтя.
     - Не надо их искать! - громко и отчетливо заявил Дзю.
     И уже тише добавил:
     - Вон они... сами нашлись.
     Это и были первые слова шута за истекшие двое суток дороги.


     ...Облако глухо ворчащей пыли неслось  на  нас.  Нет,  не  неслось  -
расстояние было довольно-таки большим,  и  поэтому  казалось,  что  облако
просто разрастается,  вытягиваясь  поперек  собственного  пути,  выгибаясь
краями навстречу нам, словно буро-ржавый  Чань-бо  устремлял  вперед  свой
полумесяц...
     - Ориджиты, - бросил Асахиро.
     - Кто? - не оборачиваясь, спросил Я-Чэн.
     - Дети Ориджа. Племя такое...
     - Откуда знаешь?
     - Вижу...
     И он замолчал.
     Не знаю, что там видел Асахиро - ни я, ни Чэн ничего толком разобрать
не могли. Напряжение, копившееся во мне  с  недавних  (или  давних?)  пор,
заставляло меня звенеть, подобно струне  чанга  в  ожидании  прикосновения
умелых пальцев чангира, и я лишь недоумевал -  почему  мы  медлим,  почему
ждем, почему?!.
     И запоздалое понимание обожгло меня пламенем невидимого горна.
     Все они - Тусклые, Блистающие, Заррахид, Но-дачи,  Кунда  Вонг,  Сай,
Пояс Пустыни, Мудрый Чань-бо, восьмерка  метательных  ножей  из  сожженной
деревни...
     Все  они  -  люди  истины  Батин,  Кос,  Асахиро  Ли,  Фариза,  Эмрах
ит-Башшар, Матушка Ци, выгоревшая изнутри знахарка Ниру...
     Все они ждали моего приказа.
     Их судьбы, помыслы и желания, их пути - всех и каждого в  отдельности
- как полосы стали в общем клинке, сошлись к  единому  острию,  и  острием
этим по воле случая был я, Мэйланьский Единорог!
     Не самый старший, не самый опытный, не самый мудрый - но  возможности
выбирать или сомневаться мне не оставили.

         - Живой, я живые тела крушу; стальной, ты крушишь металл,
         И, значит, против своей родни каждый из нас восстал!..

     Я вылетел из ножен, дети Ориджа сразу стали ближе; и земля вокруг нас
задрожала.


     Примерно в сотне выпадов от места нашей стоянки и в  двух  сотнях  от
холма,  с  которого  мчались  шулмусы,  лежал  огромный  валун   -   глыба
выглаженного солнцем камня в человеческий рост.
     Вот у него-то мы и встретились.
     Сейчас, когда я вспоминаю об  этом,  когда  лава,  кипевшая  во  мне,
подернулась пеплом и коркой времени, я понимаю: судьба еще до начала  боя,
до первого  звона  и  первой  раны,  рассмеялась  своей  удачной  шутке  и
выгнулась от удовольствия.
     Мы, дети Кабира, Мэйланя, Харзы, искушенные  в  бескровном  искусстве
Бесед, мы собирались убивать без пощады и  сожаления;  и  в  то  же  время
надвигающаяся Шулма собиралась взять нас живыми!
     Воистину:  не  хочешь  жертвовать  собою  -  не  рвись  Беседовать  с
судьбою...
     Не рвись еще и потому, что после, спустя один день или по  прошествии
многих лет, в памяти не остается связной картины случившегося, как если бы
кусок твоей жизни был небрежно скомкан, изорван и пущен по ветру. Любую из
Бесед своей  жизни  я,  если  сильно  захочу,  могу  вспомнить,  вспомнить
подробно и обстоятельно, а вот бой с детьми Ориджа у песков  Кулхан  -  не
могу.
     Так, обрывки, осколки, отголоски... эхо, пыль, лязг, крики, прыгающая
земля, скрежет...
     Вот - навстречу летят какие-то веревки с петлями на конце, и огромный
изогнутый клинок Но-дачи чертит воздух  косыми  взмахами,  рассекая  витой
волос.
     Вот - короткая литая булава  с  глухим  уханьем  выбивает  Фаризу  из
седла, и над упавшей девушкой пляшет  буланая  кобыла,  на  спине  которой
пляшет оскаленный Эмрах ит-Башшар, в чьих  руках  пляшут  Пояс  Пустыни  и
подхваченная на лету Кунда  Вонг;  и  пляска  этого  взбесившегося  смерча
подобна... не знаю я, чему она подобна, а придумывать не хочу.
     Вот - спешенная Матушка  Ци  прижалась  спиной  к  валуну,  и  лопата
забывшего о мудрости и  невозмутимости  Чань-бо  безостановочно  подсекает
ноги отчаянно ржущих лошадей, шарахающихся в стороны от звона  бубенцов  и
мелькания лент.
     Вот еще - знахарка Ниру прямо  с  коня  прыгает  на  валун,  и  шесть
метательных ножей, один за другим, с пронзительным  воплем  летят  в  гущу
схватки, и вокруг меня на миг становится просторно, - но лишь  на  миг,  а
Ниру с оставшимися двумя ножами соскакивает с валуна,  становясь  рядом  с
задыхающейся Матушкой Ци...
     Земля качается, мир пьян и безумен, я чувствую,  как  хмель  сражения
захлестывает Чэна с головой, делая  взгляд  веселым  и  диким,  а  тело  в
приросшей броне - послушно-невесомым; "Аракчи! -  вопят  шулмусы.  -  Мо-о
аракчи!.. Мо-о-о-о..."
     Про себя я помню только то, что мне было жарко.
     Жарко и мокро.
     И  еще  -  Заррахид,  мой  спутник,  мой  дворецкий,  мой   тиран   и
надсмотрщик, мой эсток Заррахид, тень моя...  везде,  где  не  успевал  я,
успевал он.
     А когда однажды не успели ни он, ни я - успел  Сай  Второй,  звенящей
вспышкой вырвавшись из пальцев Коса и  вонзившись  до  половины  в  чье-то
искаженное лицо. Обломок в  левой  руке  Чэна  метнулся  вперед,  неистово
лязгнув, зацепился за ус Сая, рванул - и через  мгновение  Сай  уже  летел
обратно к ан-Танье под напутственную ругань Дзю...
     Я-Чэн не знал тогда,  что  наш  и  без  того  небольшой  отряд  успел
уменьшиться чуть ли  не  вполовину;  не  видел  Чэн-Я  и  ужаса  в  глазах
рыжеусого воина, со стороны наблюдавшего за  побоищем  и  оставившего  при
себе всего одного шулмуса-телохранителя, потому что остальные были брошены
в бой, как последние дрова в пылающую печь; просто  Демон  У  в  очередной
раз, храпя, взвился на дыбы, вознеся нас высоко над горнилом схватки  -  и
поверх макушки  валуна  Я-Чэн  увидел  завершение  "Джира  о  Чэне  Анкоре
Вэйском".
     От знакомого холма, разъяренно визжа и терзая обезумевшую  лошадь,  к
нам неслась Мать всех алмасты, Шестиносая Аала-Крох, а за ней, за  бешеной
ведьмой с  разметавшимся  знаменем  смоляных  волос,  по  пятам  следовали
беловолосый гигант Амбариша, вознесший к небу огненный  меч,  и  голый  по
пояс исполин Андхака, покрытый черной шерстью, чья двуручная палица-гердан
грозила привести к концу этот и без того бренный мир.
     Последним скакал очень хороший человек, платящий кабирскими  динарами
слепым сказителям Мэйланя, а сейчас размахивающий кривым мечом-махайрой.
     - Чин! - из последних сил закричал  Чэн-Я.  -  Чи-и-и-ин!..  Гвениль!
Жнец!.. Кобла-а-а-ан!..
     - Я т-тебе женюсь, мерзавец! - рявкнула благородная госпожа Ак-Нинчи,
вихрем проносясь мимо меня. - Я т-тебе...
     Волчья  Метла  только  презрительно  смахнула  с  коня  зазевавшегося
шулмуса, не удостоив меня даже словом.
     "Они же... они же не умеют убивать!" - смятенно подумал я, и  тут  же
один-единственный удар Гвениля убедил меня в обратном.
     Меня, да еще того несчастного шулмуса, что подвернулся под этот удар.
     Видимо, судьба продолжала смеяться; видимо,  сегодня  был  тот  день,
когда всему учатся сразу и навсегда, или не учатся вовсе.
     Только сейчас я почувствовал, как ноет мой избитый клинок.



                                    20

     - Уходит! - услышал я отчаянный звон  Пояса  Пустыни.  -  Уходит!  Ах
ты... врешь, достану!..
     Шипастый Молчун в руках наскочившего Коблана поднялся совсем недалеко
от меня, опустился, снова поднялся... и я оказался вне боя.
     В пяти выпадах от грохочущего  Гердана  из  свалки  вылетела  буланая
кобыла  ит-Башшара  и  мгновенно  распласталась  в  стремительном  галопе,
удаляясь по направлению к Кулхану. К спине кобылы  прилип  харзиец  Эмрах,
потомок кочевников-хургов, и его талию крепко обнимал неудачливый Тусклый,
Маскин Тринадцатый, Пояс Пустыни.
     Я лишь успел заметить, что Кунды  Вонг  с  ними  нет  и  что  правая,
раненная еще в Мэйлане рука Эмраха болтается в такт  скачке.  За  кем  они
гнались - этого я тогда еще не знал, но, повинуясь неясному порыву, описал
короткую дугу и плашмя ожег ударом круп Демона  У,  донельзя  возмущенного
таким обращением.
     И тогда я понял, какого коня подарила нам Юнъэр  Мэйланьская.  Увидев
впереди себя буланую кобылу, Демон У забыл обо всем - о  сражении,  обиде,
усталости - и ринулся в погоню с громовым ржанием. Я молил Небесные Молоты
только о том, чтобы железные пальцы аль-Мутанабби не выпустили мою рукоять
(Обломка Чэн все-таки успел сунуть за пояс, и сейчас Дзю стучал о панцирь,
проклиная все на свете), а пространство вокруг нас билось в падучей,  пока
вороной Демон несся по иссохшей  земле  со  всех  своих  четырех,  восьми,
шестнадцати или сколько там у него было ног.
     Пыль налипла на мой влажный клинок, и когда мы поравнялись  с  Поясом
Пустыни, то я с трудом разобрал, что он хочет сказать мне.
     - Вон! - звенел Маскин. - Вон они!.. вон-н-н...
     Некоторое время мы шли вровень,  и  казалось,  что  Демон  и  буланая
Эмраха вообще стоят на месте, а две косматые низкорослые  лошадки  впереди
нас, упираясь и толкая землю копытами, подтягиваются к  нам  на  невидимом
канате, и их седоки-шулмусы все чаще оборачивают назад блестящие от пота и
напряжения лица.
     В последнюю секунду, когда до беглецов  было  клинком  подать,  Эмрах
бросил поводья, вскочил обеими ногами на спину своей буланой и, так  и  не
расстегнув Пояса Пустыни, обрушился всем  весом  на  ближайшего  всадника,
злобно топорщившего рыжие жесткие усы.
     Их тела, падая наземь, тесно переплелись, второй шулмус резко  осадил
коня, разрывая ему рот - и на несчастное животное налетел наш  Демон,  тут
же  вцепившись  зубами  ему  в  холку,  а  я  навершием   рукояти   ударил
откинувшегося шулмуса в лицо, так и не  дав  ему  обнажить  кривую  легкую
саблю с клювастой рукоятью.
     Шулмус  вылетел  из  седла,  и  Чэн  немедленно  спрыгнул  на  землю,
предоставляя  Демону  У  самому  разбираться  со  своим   истошно   ржущим
противником. Уж кому-кому, а Демону помощи явно не требовалось.
     Впрочем, любая помощь сейчас была бы излишней.  Выбитый  мною  шулмус
лежал неподвижно - кажется, он сломал  себе  шею  -  всем  телом  придавив
зарывшуюся в песок саблю; подопечный Эмраха был жив, но оглушен  падением,
и ит-Башшар уже умудрился, пользуясь лишь здоровой левой рукой  и  зубами,
связать ему запястья  отобранной  у  шулмуса  веревкой  с  петлей,  словно
предназначенной для подобных целей.
     Перед тем, как вытереться об одежду мертвого шулмуса, я  обернулся  и
посмотрел назад.
     Пыль над местом сражения уже начинала оседать.
     Демон У  наконец  позволил  питомцу  шулмусских  степей  вырваться  и
убежать, потом игривым шагом подошел к кобыле Эмраха и ткнулся мордой ей в
плечо.
     Кобыла не возражала.


     ...Возвращались шагом, не торопясь. Демон  У  недовольно  всхрапывал,
злясь на необходимость  везти  изловленного  шулмуса,  перекинутого  через
седло; я слегка постукивал ножнами о бедро Чэна и размышлял о неизбежном.
     Что делать с пленными Дикими Лезвиями?
     Что делать с пленными шулмусами?
     Что делать с погибшими - своими, чужими, Блистающими и пришлыми?
     Что вообще делать дальше?
     Что делать с Чин?!.
     Последняя мысль принадлежала Чэну и тяготила она его, похоже,  больше
всех остальных, вместе взятых. Я внутренне усмехнулся. Ну что ж,  раз  нас
двое - значит, и забот вдвое...
     "Увы, нас теперь не двое, - невесело подумал Чэн. - Нас теперь ого-го
сколько!.. и забот - соответственно..."
     Позади, под надежным присмотром Пояса Пустыни  и  Эмраха  ит-Башшара,
ехали захваченные сабли и кривой нож  рыжеусого.  По  мере  приближения  к
памятному  валуну  они  все  чаще  делали  вид,  что  никем  и  ничем   не
интересуются, но сами исподтишка и не без некоторого содрогания оглядывали
поле боя.
     У камня понуро сидело десятка полтора связанных шулмусов,  выпадах  в
семи-восьми от них  тускло  поблескивала  груда  плененных  Диких  Лезвий;
кому-то еще скручивали руки - устало, но деловито, - кому-то  обрабатывали
раны; чуть поодаль бродила  троица  наших  батинитов,  подбирая  уцелевшие
клинки.
     Мы  сгрузили  пленников,  присоединив  их  к  остальным  (подобных  с
подобными), и, забыв на  время  о  Шулме,  принялись  оценивать  потери  и
считать уцелевших.
     Своих.
     Да,  Блистающим  повезло   куда   больше,   чем   Придаткам.   Погиб,
переломившись  у  самой  рукояти,  самый  младший  из  Метательных   ножей
Бао-Гунь, да  еще  Тусклая  сабля  Талвар,  чьим  Придатком  был  один  из
батинитов, не выдержала прямого  столкновения  с  каким-то  из  шулмусских
топоров. Остальные были более-менее целы, царапины  и  зазубрины  -  не  в
счет.
     Из людей же ранеными оказались практически все.  А  пятеро  батинитов
познали в этой битве истину Батин раз и навсегда.
     Прошлые боги наверняка остались довольны.
     Впрочем, многое из этого выяснилось уже потом, поскольку не успели мы
с Чэном как следует оглядеться, как  нас  подхватил  ураган  -  неистовый,
лохматый, весело гогочущий и сверкающий молнией двуручного эспадона.
     - Здорово, Однорогий! - радостно свистел огненный меч Гвениль.  -  Ах
ты тоненький мой, ах ты легонький мой... Ну  и  скор  же  ты  -  мы  прямо
замаялись тебя искать да догонять!.. Ну иди, иди  сюда,  я  об  тебя  хоть
звякну как следует!
     - Гвен! Клянусь священным водоемом, ты еще длиннее стал!..
     Я  вылетел  навстречу  Гвенилю,  чуть  ли  не  обвившись  вокруг  его
массивного  клинка,  и  вдруг  удрученно  понял,  что  обмен  любезностями
придется отложить.
     На неопределенное время.
     Потому что к нам уверенно направлялись  Волчья  Метла  и  благородная
госпожа Ак-Нинчи из пылкого рода Чибетей - обе всклокоченные, обе гневные,
обе преисполненные  негодования  -  и  Гвениль  с  Фальгримом  Беловолосым
благоразумно отошли в сторонку.
     Чэн судорожно вцепился в мою рукоять, ища поддержки,  а  я  с  тоской
подумал о тех золотых временах, когда мне не приходилось выслушивать ссоры
Придатков.
     - Так  вот,  значит,  зачем  ты  удрал  из  Кабира!  -  задыхаясь  от
возмущения, кричала Чин,  наступая  на  растерявшегося  Чэна.  -  Жениться
надумал, герой? Правителем решил стать?! Жеребец мэйланьский! Дикий  осел!
Меня, значит, побоку - и к  новой  дуре  под  крылышко?!  Ассасинов  в  ее
постели искать! Ловить их за что ни попадя! Да лучше бы тот  выродок,  тот
убийца приблудный, тебе на турнире не руку, а  голову  отрубил!  И  заодно
того Единорога, что у тебя, подлеца, под шароварами!..
     Я обиделся, но промолчал.
     Выродок и приблудный убийца  Асахиро  Ли  бочком-бочком  отступал  за
валун, а Но-дачи безуспешно прятался за его спину и изо всех сил  старался
не привлекать внимания Волчьей Метлы.
     - А на этот раз куда изволили направиться, Высший Чэн?! -  продолжала
меж  тем  Ак-Нинчи,  нимало  не  успокоившаяся.  -   Надоели   мэйланьские
красавицы? В Шулме поискать захотел - или как там  эта  дыра  называется?!
Так я тебе поищу, подлый обманщик, я тебе побегаю - ты от меня и в Нюринге
не спрячешься!..
     - С тобой - хоть в Нюрингу! -  попробовал  было  отшутиться  взмокший
Чэн, но тут Волчья Метла решила принять участие  в  разговоре  и  прыгнула
вперед.
     Я опоздал,  отвлекшись  на  крики  Чин  -  зато  недремлющий  Обломок
выскочил из-за пояса и с недоуменным лязгом: "Сам не пойму, и чего  это  я
лезу в семейные сцены?!" - отбил первый выпад в сторону.
     Пытаясь не дать ссоре разгореться еще  больше  -  зная  Дзю,  от  его
вмешательства не стоило ждать иного - я скользнул к вертящейся  Метле;  мы
впервые за столь долгое время коснулись друг друга - и выяснили,  что  это
прикосновение приятно нам обоим. И мы мгновенно забыли  о  раздорах  наших
Придатков, о минувшем побоище, обо всем на  свете;  мы  полностью  ушли  в
Беседу, как не раз бывало раньше, в Кабире, в тихом мирном Кабире,  где  я
не знал, что Придатки - это люди, что Блистающие - это оружие,  а  у  Чэна
были на месте обе руки, и тень Шулмы не делала день -  темным,  а  ночь  -
опасной, и будущее было  ясным  и  прямым,  как  мой  собственный  клинок,
играющий солнечными бликами...
     Я Беседовал с Волчьей Метлой и думал о том,  что  все  будет  хорошо.
Даже если все плохо - все  обязательно  будет  хорошо.  А  иначе  надо  до
половины уйти в землю и попросить Чэна посильнее пнуть ногой рукоять.
     А ведь не пнет - сколько ни проси... вот поэтому все непременно будет
хорошо.
     ...Я в очередной раз легким движением  прошелся  между  полированными
зубцами Волчьей Метлы - и мы застыли, не шевелясь.
     Не сразу я понял, что Чэн и Чин тоже стоят, обнявшись, и целуются.
     Похоже, им тоже было неплохо...


     - И жили они долго и счастливо, и родилась у них Волкорогая  Метелка,
- проворчал Дзюттэ из-за плеча Чин, поскольку Чэн продолжал сжимать его  в
левой руке.
     Мы  нехотя  расплели  объятья  и,  словно  очнувшись,  огляделись  по
сторонам.  Оказывается,  за  это  время  многое  успело  произойти.   Двое
батинитов  и  Эмрах  под  началом  держащегося  за  бок  и  охающего  Коса
перегоняли лошадей с поклажей за холм - устраивать лагерь  у  валуна,  где
воздух  до  сих  пор  пах  кровью,  было  бы  верхом  глупости.  Семейство
Метательных  ножей  вновь  радовалось  жизни,  хотя  радость  эта  изрядно
отдавала горем потерь: во вьюке какого-то шулмуса обнаружились захваченные
в плен Блистающие, и среди них - два ножа Бао-Гунь, извлеченные  шулмусами
из тел воинов, убитых Ниру еще в скалах близ деревни Сунь-Цзя.
     Фариза что-то усердно  объясняла  пленным  ориджитам,  во  все  глаза
глядевшим на нас с Метлой и на Чэна с  Чин;  Диких  Лезвий  в  груде  явно
прибавилось, как, впрочем, и шулмусов у валуна - тех уже  оказалось  более
трех десятков, причем половина была серьезно ранена. Матушка Ци и  Диомед,
которому Чэн был обязан "Джиром о...",  закончили  хлопотать  подле  наших
раненых и теперь оказывали посильную помощь пленникам; Асахиро и почему-то
Коблан занимались несколькими хромающими лошадьми.
     Я подумал, что пора брать руководство на себя -  то  бишь  не  мешать
всем делать то, что они считают нужным - а Чэн отметил, что Фариза слишком
уж долго беседует с ориджитами, бледными и сильно испуганными.
     - Что ты им объясняешь? - поинтересовался Чэн-Я у Фаризы.
     После удара булавой -  к  счастью,  пришедшемуся  вскользь  и  только
оглушившему Фаризу - та плохо слышала и вопрос пришлось повторить.
     - Да вот, спрашивают, что  это  между  вами  сейчас  вышло,  -  хитро
усмехнулась Фариза.  -  Пришлось  объяснить...  а  то  они  решили,  морды
немытые, что вы добычу не поделили или там рабов...
     - И что ты им сказала, гроза степей?
     - Сказала, что свадьба у  вас  скоро...  вот,  мол,  и  привыкаете  к
семейной жизни. Кажется, на них это произвело большое впечатление...
     "Ну да, они же не знают, что такое Беседа! Для них  это  -  бой,  бой
насмерть..."
     - Впечатление - это хорошо, - задумчиво проговорил  Дзюттэ,  выслушав
содержание разговора в моем изложении.  -  Впечатление  надо  создавать  и
всячески поддерживать... первейшая заповедь любого шута.
     И он многозначительно умолк.
     Вот тут-то до Меня-Чэна  дошло,  что  на  самом  деле  хотел  сказать
Обломок.
     И мы сделали все необходимое, чтобы это дошло и до всех остальных.  А
они, эти остальные, оказались на редкость понятливыми -  хоть  Блистающие,
хоть люди - и немедленно принялись за дело.
     Для начала мы перебрались за холм сами  -  кстати,  там  обнаружилась
рощица чахлых и горбатых деревьев, что было и впрямь кстати - и  перегнали
туда же шулмусов, перевезя тяжелораненых  и  Дикие  Лезвия  на  полотнищах
шатров, растянутых между безотказными лошадками. А дальше  мы  взялись  за
дело. Мы ставили шатры, перевязывали раны, готовили еду...
     Но как!
     Я-Чэн видел - как, потому что  сам  непосредственно  в  представлении
участия не принимал, расположившись на пригорке и со стороны  наблюдая  за
происходящим.
     ...за тем, как Матушка Ци и  Чин  старательно  перевязывают  шулмусов
заново, а могучий Гвениль в руках Фальгрима с устрашающим свистом отсекает
лишние полосы ткани перед самым носом белых, как  молоко,  ориджитов  -  и
Фальгрим с каждым ударом  корчит  такие  рожи,  будто  и  впрямь  собрался
поотрубать несчастным головы, а заодно и все не полюбившиеся ему части  их
тел.
     ...за тем, как Волчья Метла вместе  с  освободившейся  Чин  увлеченно
подхватывают на зубцы веревки для  шатров,  спутавшиеся  в  один  узел,  и
изящным броском переправляют Косу, чей Сай со всех трех рогов  распутывает
это безобразие, визжа от усердия.
     ...за тем, как Бронзовый Жнец играючи полосует подвешенные перед  ним
ленты сушеного мяса, и те  совершенно  одинаковыми  ломтиками  сыплются  в
подставленный казан.
     И Блистающие, и Придатки постепенно входили во вкус. Словно из ничего
на ровном месте менее чем за час встал лагерь,  выросли  шатры,  в  котлах
закипела "шурпа по фамильному рецепту семьи Анкоров Вэйских", и кто-то уже
успел  соорудить  примитивную  коновязь,  в  которую  тут  же  со  свистом
вонзились на равных расстояниях друг от друга все девять ножей Бао-Гунь  -
Ниру метала их лежа, будучи раненной в обе ноги, но ножи легли точно туда,
куда и должны были лечь.
     Эмрах здоровой рукой,  незаметно  шипя  от  боли,  набросил  на  ножи
свернутую в кольца упряжь и поводья нескольких лошадей.
     - Дожили! - проворчал крайний слева нож. - Чтоб на меня  -  и  этакую
пакость вешали...
     - Терпи! - наставительно оборвал его другой нож,  видимо,  старший  в
семействе. - Раз  Высший  Дан  Гьен  приказал  -  значит,  он  знает,  что
делает...
     Я очень надеялся, что так оно и есть, но до конца в  этом  уверен  не
был.
     Время от времени возникали споры и ссоры. Возникали они  одинаково  и
заканчивались одним и тем же. К примеру, Шипастому Молчуну почудилось, что
Но-дачи не совсем  идеально  срезал  верхушку  стойки,  о  чем  Гердан  со
свойственной ему тяжеловесной прямотой так и заявил. Но-дачи, естественно,
оскорбился, в долгу не остался, и некоторое время оба грозно звенели  друг
о друга, высекая искры - а потом, как ни в чем не  бывало,  расхохотались,
улеглись на плечи Коблана и Асахиро, и отправились, мирно разговаривая,  к
груде припасов, которую предстояло разобрать.
     Тусклые с батинитами подняли  на  ноги  дюжину  шулмусов  покрепче  и
отправились с ними к месту сражения. Вернувшись часа  через  полтора,  они
рассказали,  что  заставили  шулмусов  копать  могилу  обломками   их   же
собственного оружия - дескать, пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов.
Я на миг представил Чэна, роющего могилу трупом  меня,  и  содрогнулся  от
изощренной фантазии поклонников Сокровенной Тайны.
     Неподалеку была вырыта еще одна могила -  для  погибших  батинитов  и
Тусклой сабли Талвар, захороненных вместе. Я немного обиделся, что нас  не
позвали проститься, но решил не вмешиваться в таинства  и  ритуалы  истины
Батин.
     Впрочем, хоронить убитых - наших и ориджитов - пришлось  бы  так  или
иначе, и уж лучше так, чем иначе. Тем более что  Дикие  Лезвия  не  видели
скорбной  участи  своих  погибших  собратьев,  а  шулмусы-люди   расценили
возможность  захоронить  покойных  соплеменников,  как  честь,   оказанную
победителями побежденным, о чем и не замедлили по  возвращению  рассказать
детям Ориджа, остававшимся в лагере.
     Все это  рассказала  Чэну-Мне  полуоглохшая,  но  вездесущая  Фариза,
отыскавшая  наконец  свою  драгоценную  Кунду  -  ту  Эмрах  в  конце  боя
просто-напросто вышвырнул за пределы свалки, чем и спас от  глупой  смерти
под копытами и ногами.
     А Заррахид подтвердил, что Дикие Лезвия внимательно следят  за  нашим
поведением и и все время возбужденно переговариваются между собой.  О  чем
они говорили - этого Заррахид не знал, но это и не было важно.  Главное  -
они разговаривали. Значит,  они  способны  Беседовать.  Значит,  рано  или
поздно...
     Во всяком случае, мне хотелось так думать.
     - Отдых, - сам себе сказал Чэн-Я, и Кос,  сунув  Заррахида  в  ножны,
помчался с пригорка сообщать всем: хватит! Отдыхаем!..
     Это было мое первое распоряжение.


     ...Диомед неторопливо кормил костер с руки, лежащий у него на коленях
Махайра нежился в ласковых отсветах и громко рассказывал о  том,  как  он,
Волчья Метла, Шипастый Молчун и эспадон Гвениль были  тенью  ускользающего
Мэйланьского Единорога.
     Оказывается,   мои   друзья-преследователи   задержались   у   Шешеза
Абу-Салима и покинули Кабир  почти  на  день  позже  нас.  По  дороге  они
останавливались  в  тех  же  караван-сараях,  знакомились  со  слухами   и
сплетнями, и двигались дальше, не нагоняя нас, но и не слишком отставая.
     Ничего особенного в пути с ними не происходило  (как,  впрочем,  и  с
нами, если не считать возникшего между нами общения) и опять же через день
после нас вся эта погоня благополучно прибыла в Мэйлань.
     Где  и  приглядывали  за  нами  в  меру  возможностей,  стараясь   не
появляться на виду...
     - Да уж, приглядели, спасибо за заботу,  -  не  вытерпел  Обломок.  -
Грозный Бхимабхата Швета, что огнем в ночи пылает, съел Семи Небес  ворота
и "драконовкой" закушал... Благодетели!
     Гердан и Гвениль недоуменно переглянулись. Ну да, конечно -  ведь  ни
они, ни Волчья Метла, ни даже Махайра о "Джире о Чэне и так далее"  ничего
не знают! Это ведь чисто  человеческая  выдумка  -  Диомед  наболтал  кучу
глупостей сказителю, старый дурак насочинял с три короба,  Чэн  слушал,  я
узнал от Чэна, Обломок и прочие - от меня...
     Этого мне только сейчас не хватало!  Снова  начинать  объяснять,  что
Придатки - не Придатки,  Блистающие  -  не  Блистающие,  и  что  вот  рука
аль-Мутанабби, вот Чэн, а вот я... а потом вот Чэн-Я или Я-Чэн...
     Небось, всю историю эмирата пересказывать придется!
     Обойдутся... как-нибудь в другой раз, благо времени  у  нас  навалом.
Тем более что к словам Обломка никто особого интереса не проявил, сочтя их
очередной выходкой Дзюттэ.
     А если чего-то и не поняли - так кто  ж  признается,  что  он  глупей
шута?!
     Я покосился на Волчью Метлу и с радостью отметил, что  на  меня  она,
похоже, больше не злится. У Чэна с Чин дела обстояли несколько сложнее, но
тоже налаживались. На всякий случай я  прислушался  к  разговору  людей  -
правда, опасаясь испортить себе умиротворенное и расслабленное настроение.
     Придатки - они не такие отходчивые, как  мы...  их  Творец  спросонья
ковал.
     - Ну вы и начудили в Мэйлане! - ухмылялся Кос, поминутно хватаясь  за
перевязанный бок.
     Ему было больно смеяться, но не смеяться он не мог.
     - Это надо же - ворота утащили, "драконовку"  выпили,  книгу  родовую
уволокли, один джир чего стоит!..  Да,  кстати,  ничего,  что  я  вот  так
запросто, без церемоний? Андхака с Амбаришей не обидятся?
     - Какие  церемонии,  Кос,  -  отзывалась  Чин.  -  Наши  церемонии  в
Кабирском переулке остались...
     - А "драконовку", положим, и не всю вовсе выпили,  -  смущенно  гудел
кузнец, дергая себя за бороду. - Кое-что с  собой  прихватили...  -  и  он
глянул в сторону небольшого бурдюка, который после боя все время таскал  с
собой, никому не доверяя.
     - Ну а здесь, здесь-то вы как оказались?!
     - Как, как... - перебил собравшегося было отвечать кузнеца Диомед.  -
Вы ведь исчезли! Мы ночь пробегали - и во дворец...
     Я успокоился за людей  и  стал  слушать  Махайру,  за  которым,  надо
признаться, порядком соскучился.
     - ...и во дворец! А там у спиц Мэйлань-го как  раз  заседание  Совета
Высших! Ну, мы ведь тоже почти все  Высшие  -  пустили  нас,  знакомьтесь,
говорят, это вот секира Юэ Сач-Камал, глава здешних Тусклых!  После  этого
мы уже ничему не удивлялись... Проводника они нам дали. Местный, Охотничий
нож Ла. Вон он лежит, с теми  Блистающими,  что  мы  из  плена  отбили.  У
Придатка его лошадь плохая была, он отстал сперва, когда мы с  холма-то...
а потом... Ну, в общем, испортили у ножа Ла Придатка. Совсем.  А  нам  еще
перед самым отъездом из Мэйланя этот Тусклый, Юэ Сач-Камал, через Придатка
своего старого тыкву-горлянку передал. Пусть, говорит, ваши Придатки перед
боем оттуда по четыре капли отопьют. Больше не надо, а по четыре - в самый
раз. Проще, говорит, им тогда будет... Только не успели они -  не  то  что
выпить, даже вынуть не успели. Некогда было... Так что  теперь  мы  все  -
Тусклые. Все как есть. И  искать  тебе,  Единорог,  некого.  Вот  они  мы,
рядышком! Лови - не хочу!
     - А как же... - начал было я, но Махайра так  и  не  дал  мне  задать
вопрос до конца.
     -  У  нас  по  пути  деревня  одна  случилась,  -  пробормотал  он  и
заворочался, словно неуютно ему стало. - И даже не деревня, а так...  А  в
деревне - колодец. А в колодце...
     И не договорил.
     - После того колодца, - глухо закончил Шипастый  Молчун,  -  нам  все
легко было.
     - Значит, из людей убиты шестеро,  -  после  долгой  паузы  заговорил
Чэн-Я. - Пятеро батинитов и проводник, мир их праху... И ранены - все. Кто
в живых остался. Один я вроде бы цел, спасибо Кобланову сундуку да доспеху
аль-Мутанабби! Да уж, по-Беседовали...
     - На бабке еще ни царапины, - шепнул подсевший ближе ан-Танья. - Тоже
спасибо сундуку?
     Зря это он... тем более, что слух у Матушки Ци был острей меня, равно
как язык - длинней и заковыристей Волчьей Метлы.
     - Ни царапины на бабке, - забубнила она, непонятно зачем кланяясь  на
каждом втором слове, - ни царапины на старой, а все почему, а все  потому,
потому-поэтому, да и зачем же  шулмусикам  старуху-то  обижать,  я  же  им
ничего плохого, ни-ни, пальцем не тронула, ни на  вот  столечко  -  а  что
лошадкам ихним ноги портила, так лошадки у  них  злющие,  хвостами  машут,
копытами топочут, зубками клацают, едут на старушку и едут, едут и едут, я
отмахиваюсь, а они едут, я отмахиваюсь, а  они  едут,  а  потом  не  едут,
умаялись лошадки, да и я умаялась, старушечка...
     "И впрямь умаялась, старушечка! - подумал Чэн-Я. - Полтабуна  умаяла,
бедная!.."
     - Ты б лучше языком отбивалась, Матушка, - буркнул Кос, - а мы пока в
сторонке полежали бы, в холодке... глядишь, целее были бы!
     - А Коблан сильнее всех пострадал, - заметил Диомед. - Шишку  на  лбу
видите? Фальгрим, вон головня, посвети-ка!.. Ну и шишка! Выше Белых гор!
     Чин прыснула в рукав.
     - Да это шулмус один, - застеснялся кузнец, пряча лицо в тень. - Все,
подлец, норовил в бурдюк топором  сунуть!  Я  бурдюк  убрал-то,  от  греха
подальше, так он меня обухом  и  зацепил!  Ну  и  я  его  тоже...  зацепил
немного...
     - Врет!  -  уверенно  вмешался  Диомед.  -  Об  его  лоб  любой  обух
раскололся бы! Небось, сам себе герданом сгоряча и  треснул,  пока  бурдюк
спасал!
     - Да не вру я... - начал было оправдываться кузнец,  но  его  перебил
Беловолосый.
     - А ну, покажи мне свой гердан!
     Коблан протянул руку, уцепил Шипастого Молчуна и сунул его Фальгриму,
чуть не съездив Диомеда по макушке.
     - Вот! - победно сообщил Беловолосый. - Одного  шипа  не  хватает!  И
шишка на лбу. Все сходится! Ты, Железнолапый, теперь вместо гердана  прямо
лбом бей - и проще, и надежней...
     ...Все еще некоторое время  подтрунивали  над  огромным  кузнецом,  а
потом вдруг застонала Ниру - у нее  открылась  рана  -  и  смех  мгновенно
смолк, Чин и Матушка Ци бросились к знахарке, а молчавшие пятеро батинитов
сказали, что пусть все ложатся спать, а они будут караулить пленных  -  но
Чэн-Я подумал, что им просто хочется побыть наедине с собой, истиной Батин
и душами убитых братьев, и...
     Завтра.
     Завтра, завтра, завтра...
     Когда долго повторяешь одно и то же слово, оно  теряет  смысл,  и  ты
дергаешь бессмысленный пузырь за ниточку, погружаясь в дрему; и так  легче
забыть то, что было, легче не думать  о  том,  что  будет;  легче,  легче,
легче...


     ...легче легкого.
     Мне  было  хорошо.  Я  лежал  на  палисандровой  подставке  и  лениво
оглядывался вокруг. А вокруг меня был зал,  зал  Посвящения  в  загородном
доме Абу-Салимов, и напротив меня на своей подставке лежал  ятаган  Фархад
иль-Рахш фарр-ла-Кабир.
     А между нами была колыбель. Даже можно сказать так  -  нас  разделяла
колыбель. Я находился в ногах, а Фархад - в  головах.  Наверное...  потому
что колыбель была покрыта тканью, и я не видел новорожденного Придатка,  а
потому не знал, где у него голова, а где - ноги.
     - Здравствуй, Фархад, - сказал я.
     - Здравствуй, - ответил старый ятаган. - Только я - не  Фархад.  Я  -
Дикое Лезвие. Ты не боишься?
     - Нет. Я тоже Дикое лезвие. Чего мне бояться?
     - Времени. Когда слишком долго Беседуешь со  временем,  оно  начинает
притворяться рекой. Ты  плывешь  по  нему  и  думаешь  о  прошлом,  а  оно
становится  настоящим;  ты  думаешь  о  будущем,  а  оно  тоже  становится
настоящим или вообще не наступает никогда, и ты плывешь сперва  как  Дикое
Лезвие, потом как ятаган Фархад, потом  ты  плывешь  большой-большой,  как
ятаган Фархад иль-Рахш фарр-ла-Кабир, а после, неожиданно, время перестает
притворяться, и ты пропускаешь удар, и отныне ты - никто, и  можешь  стать
кем угодно...
     Я молчал.
     - Мы теперь с тобой больше, чем братья, Единорог... нас сжимала  одна
и та же рука. Я помню его, Придатка Абу-т-Тайиба  аль-Мутанабби,  я  помню
его, несмотря на то, что время убаюкивает меня... Я помню  те  дни,  когда
мы, Дикие Лезвия, становились Блистающими. Это были хорошие дни, это  были
плохие дни, и бой превращался в искусство, а истина Батин была брошена под
ноги Прошлым богам, и Дзюттэ тогда не звался Обломком -  нет,  те  клинки,
что упрямо не хотели забывать вкус крови,  звали  его  Кабирским  Палачом,
потому что не один из них хрустнул в  его  объятиях...  а  шутом  он  стал
позже, гораздо позже, когда уже можно было шутить.
     Я молчал.
     - Сейчас мы простимся, Единорог. Время подобно  реке,  время  подобно
сну, а твой сон сейчас закончится,  и  скоро,  очень  скоро  ты  окажешься
клинком  к  клинку  с  Шулмой,  с  началом,  с  прошлым,  пробравшимся   в
настоящее... не забывай, Единорог, что прошлые дни - это  плохие  дни,  но
это и хорошие дни, а время подобно не только реке и сну, оно  еще  подобно
Блистающему...
     Порыв ветра, пахнущего гарью,  сбросил  покрывало  с  колыбели,  и  я
увидел Кабир, Мэйлань, Харзу, желтую Сузу,  Белые  горы  Сафед-Кух,  пески
Кулхан, перевал Фурраш, дорогу  Барра...  я  увидел  младенца,  ожидающего
невесть  чего,  я  увидел  спящего  младенца,  над  которым  лежали   двое
Блистающих, два меча - старый ятаган Фархад и я, Мэйланьский Единорог...
     А на ждущий  мир  падала  тень,  словно  сверху  над  колыбелью  была
распростерта рука в латной перчатке.
     - Ильхан мохасту Мунир-суи ояд-хаме! - прозвенел Фархад иль-Рахш.
     - Во имя клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби! - отозвался я.
     И рука над миром-младенцем сжалась в кулак.



                                    21

     ...Я-Чэн вышел вперед и замер перед напряженно ожидавшей Шулмой.
     Шулмусы-люди, десятка три  с  небольшим,  половина  из  них  серьезно
ранена, но руки связаны у  всех,  и  лица  нарочито  бесстрастны,  слишком
бесстрастны, чтобы это было правдой, а в темно-карих глазах - и  вовсе  не
черных, и не таких узких,  как  показалось  вначале  -  проступало  сперва
любопытство, после стояли гордость и стремление, что называется, сохранить
лицо, а уже потом из-за плеча гордости стыдливо выглядывал страх.
     Злоба? Ненависть?
     Нет. Этого, как ни странно, не было.
     И Дикие Лезвия Шулмы - добрая сотня ножей,  сабель,  копий,  коротких
угрюмых топоров и булав, два прямых меча, отчетливо узких  и  обоюдоострых
("Родня!" - усмешливо подумал я), и все  они  еле  слышно  перешептывались
между собой, искоса разглядывая меня и других Блистающих.
     - Кто ж этакое добро-то ковал? - послышался  сзади  приглушенный  рык
Железнолапого. - Руки б тому умельцу повыдергать... а потом вставить  куда
надо, да не туда, где было!..
     Гердан Шипастый Молчун только  гулко  ударил  оземь,  показывая,  что
сделал бы он с тем незадачливым Повитухой, попадись он ему.
     Лишь сейчас я со всей ясностью увидел,  что  разница  между  Чэном  и
рыжеусым пленником-шулмусом невелика, но разница между любым Блистающим  и
Диким Лезвием, порождением степных кузниц...
     Это даже трудно было назвать разницей. Да, они неплохо  годились  для
того, чтобы портить Придатков, но за Блистающими стоял  многовековой  опыт
мастеров-Повитух эмирата, их отточенное кузнечное  мастерство,  и  в  этом
гордый Масуд и мудрый Мунир были едины.
     Любой Блистающий, невесть какими путями попавший в Шулму, должен  был
казаться тамошним  Диким  Лезвиям  чуть  ли  не  божеством,  родным  сыном
Небесного Молота, питомцем Нюринги или как там они это  называли!  Не  его
Придаток, чудом выбравшийся из Кулхана - несчастное, изможденное существо,
еле держащееся на ногах и умоляющее о глотке воды - а  именно  Блистающий,
которому нипочем переход через любые, пусть даже очень плохие пески!
     А ведь так оно, пожалуй, и  было,  Единорог...  так  оно  и  было,  и
заблудший Блистающий был ожившим стихом аль-Мутанабби, и восхищенные Дикие
Лезвия помещали пришельца в племенной шатер, их гордость  и  славу,  клали
его на почетную кошму в обществе себе подобных, как святыню на алтарь... и
выпускали в круг не когда-нибудь, а во время большого тоя! Что равнозначно
турниру в Кабире! Ну  а  когда  божественный  гость  неожиданно  для  всех
демонстрировал свое неумение пролить кровь...
     "Чэн, - беззвучно воззвал я, - как назовут люди кого-то,  кто  выдает
себя за божество... ну, к примеру, за божество Грома,  не  умея  при  этом
вызвать грозу?"
     "Лжецом, - пришел неслышный ответ. - Самозванцем."
     "А если этот кто-то во всем остальном подобен  божеству,  и  люди  не
бывают столь могучими и прекрасными?!"
     "Тогда - демоном-лжецом. Демоном, принявшим облик божества."
     "Ты понял, что я хочу сказать?"
     "Да. Я понял."
     ...Да. Он понял. Чэн-Я  понял,  что  для  Диких  Лезвий  Шулмы  любой
Блистающий, не умеющий убивать - как для людей человек, не умеющий дышать,
но тем не менее живой - был демоном-лжецом, оборотнем, Тусклым,  кошмаром,
неестественной нежитью... Сломать его! Утопить  его!  В  священный  водоем
его, под опеку Желтого бога Мо!..
     А вот если пришлое божество пусть не с первой  попытки,  но  все-таки
доказывало свою божественность, и, надо полагать, доказывало с  успехом  -
небось, Но-дачи снимал головы так, как опытным Диким Лезвиям и не снилось!
- то возлагали его на пунцовую кошму,  и  ночью  напролет  "выли  над  ним
по-праздничному", и в круг выносили редко, и вообще старались  лишний  раз
не  докучать  посланцу  небес!  Молились  на  него,  должно  быть,  жертвы
приносили, гимны посвящали... в набегах старались из чужих шатров выкрасть
живые святыни, пускай ценой  жизней  шулмусских!  Что  ценней  для  Дикого
Лезвия - жизнь шулмуса, не ставшего еще даже Придатком, или приход в племя
нового божества?!.
     Ах, Шулма, Шулма... Кабир,  Мэйлань,  Харза,  Оразм,  Хаффа  -  почти
тысячелетие назад!
     - Эй, Но, - через гарду бросил я, - ты их речь понимаешь?
     - Какая там речь, - брякнул Но-дачи. - Разве это речь...
     - Понимаешь или нет?!
     - Плохо, - помолчав, ответил он, - почти что нет.
     - Асахиро, - спросил Чэн-Я, - ты их язык знаешь?
     - Конечно, - удивился Асахиро. - Я ж тебе говорил, это ориджиты,  они
всегда неподалеку от нас, хурулов, кочевали... в смысле от  того  племени,
куда я с Фаризой принят был. У ориджитов речь шипит, как змея в  траве,  а
так все то же...
     Вот  вам  и  Придаток!  Пока  божество  с   другими   собратьями   по
божественному несчастью в шатре валялось... ладно, не время  сейчас  шутки
шутить.
     А время понимать, что в каждом Диком Лезвии  до  поры  скрыт  зародыш
Блистающего, что дети они - буйные, жестокие, неразумные,  любопытные,  но
дети, чего  не  понял  оскорбленный  Но-Дачи  и  отлично  поняли  взрослые
Чинкуэда, Змея Шэн, и Джамуха Восьмирукий!..
     Поняли, что на детей просто надо прикрикнуть!
     - Переводи,  -  приказал  Чэн-Я  Асахиро,  а  Я-Чэн  подумал:  "Будем
надеяться, что Дикие Лезвия поймут и без перевода...  есть  такие  доводы,
что всем понятны."
     Были у нас такие доводы?
     А Желтый бог Мо их знает!
     Главное - не забывать, что дети долго и связно Беседовать  не  умеют,
почти сразу сбиваясь на спор и крик.
     Да, Наставник?.. ах, до чего ж обидно, больно и обидно, что ты -  это
уже прошлое!
     - Спроси у них, кто послал их в эти земли?!
     Асахиро спросил. Чэн восхищенно прицокнул языком и подумал,  что  чем
такое говорить - лучше рой пчел во рту поселить. Пчелы хоть мед дают...
     Шулмусы некоторое время переглядывались, пока все взгляды не  сошлись
на рыжеусом - не зря мы его ловили, нет, не  зря!  -  и  тот  с  некоторым
трудом встал, вызывающе повернувшись в нашу сторону.
     -   Он   говорит,   -   Асахиро   без   труда   успевал    переводить
неторопливо-высокомерную речь знатного шулмуса, - что он - нойон  вольного
племени детей Ориджа, отважный и  мудрый  Джелмэ-багатур,  убивший  врагов
больше, чем... так, это можно опустить...  короче,  больше,  чем  мы  все,
вместе взятые, и что скрывать ему нечего.
     - Вот пусть и не скрывает, - кивнул Чэн-Я.
     - Он говорит, - продолжал Асахиро, - что дети Шулмы неисчислимы,  как
звезды в небе, как волоски в хвостах коней  его  табунов,  как...  короче,
много их и... и очень много.
     - Понял, - поспешно согласился Чэн-Я.
     - ...и их послал великий гурхан  Джамуха  Восьмирукий,  любимый  внук
Желтого бога Мо...
     - Пересчитавший все  волоски  в  хвостах  коней  его  табунов,  -  не
удержался Чэн-Я.
     Добросовестный Асахиро немедленно перевел, часть  шулмусов  помоложе,
не удержавшись, хмыкнула и сразу же замолчала, а рыжеусый  Джелмэ  закусил
губу и рявкнул что-то сперва своим ориджитам, а после...
     А после и нам.
     - Он спрашивает, знаем ли мы, над кем смеемся?
     "Дети,  дети...  наш  -  значит,  самый   сильный,   самый   грозный,
самый-самый... бойтесь, другие дети!"
     - Скажи - знаем, - прищурился Чэн, а я покинул ножны и  завертелся  в
руке аль-Мутанабби, превратившись в сверкающее колесо. - И  спроси,  знают
ли они в свой черед, кто перед ними?
     Дикие Лезвия притихли, вслушиваясь в мой уверенный свист, а от  толпы
шулмусов послышалось уже знакомое: "Мо аракчи! Мо-о аракчи ылджаз!"
     - Они говорят, что ты - Мо-о аракчи ылджаз.
     Чэн-Я ждал продолжения.
     - Арака - это такой напиток, - принялся объяснять  Асахиро,  -  вроде
Фуррашской чачи, только из кобыльего молока и послабее. Аракчи - это  тот,
кто араку пьет. Чаще, чем принято. Пьяница, в общем. А Мо-о аракчи  -  это
тот, кто пьет перед боем невидимую араку из ладоней  Желтого  бога  Мо.  В
любом племени гордятся  Мо-о  аракчи,  но  в  мирное  время  вынуждают  их
кочевать отдельно от остальных. Побаиваются... Ну а ылджаз -  это  дракон.
Большой. И с тремя головами.
     - Ну вот, - пробормотал Чэн-Я, - значит, я теперь Мо-о аракчи ылджаз.
Грозный, пьяный и с тремя головами. Еще три дня  назад  я  был  демон-якша
Асмохата и его волшебный меч, что огнем в ночи пылает... и вот на тебе!
     - Асмохат-та! - вдруг подхватил ближайший шулмус, молодой круглолицый
Придаток с изумленно разинутым ртом. -  Хурр,  вас-са  Оридж!  Асмохат-та!
Мо-о аракчи ылджаз - Асмохат-та!..
     Толпа пленных загалдела, истово размахивая  связанными  перед  грудью
руками, и даже  рыжеусый  нойон  не  пытался  утихомирить  разбушевавшихся
соплеменников, хотя дело грозило дойти до драки - у круглолицего нашлись и
сторонники, и противники.
     - Ты хоть понимаешь, что сказал? - тихо спросил Чэна-Меня Асахиро.
     - А что я сказал-то? - удивился Чэн, а я  перестал  вертеться  в  его
руке и недоуменно закачался влево-вправо. - И ничего я не сказал...
     - Ты сказал, что ты - последнее земное воплощение  Желтого  бога  Мо,
хозяина священного водоема. Ас - Мо - Хат - Та. В Шулме считают, что вслух
назвать себя Асмохат-та может или безумец, или...
     - Или?
     - Или Асмохат-та.
     Дзюттэ за поясом Чэна беспокойно заворочался.
     - О чем это вы? - требовательно спросил он у меня.
     Я объяснил.
     - Счастливы твои звезды, глупый ты меч,  -  серьезно  и  чуть  ли  не
торжественно заявил шут. -  Кольни-ка  Придатка  Махайры  пониже  пояса  -
только сзади, а не спереди - пускай идет к шулмусам  и  поет  им  "Джир  о
хитрозлобном якше Асмохате и его беззаконных деяниях". И чтоб через  слово
было - Асмохат-та! А не захочет петь - кольни посильнее - и спереди!..
     - Диомед! - позвал Чэн-Я. - Иди-ка сюда!
     Диомед подошел. Чэн приказал петь. А я кольнул. Диомед  подпрыгнул  и
сказал, что он джира дословно не помнит, потому что  он  не  сказитель,  а
подсказыватель; а Махайра вообще ничего не понял и  стал  отмахиваться.  Я
угомонил Жнеца и кольнул Диомеда еще  раз,  пока  подоспевший  Дзю  держал
обиженно звенящего Махайру. Тогда Диомед схватился  за  уколотое  место  и
согласился петь.
     А Кос порылся в своей поклаже и  сообщил,  что  слова  джира  у  него
записаны. Для потомков, мол, старался. Интересно, для чьих? Дескать, пусть
Диомед поет по его записям, а Асахиро будет переводить.
     - А я буду играть! - встряла Фариза  и  сунула  каждому  человеку  по
очереди в лицо какую-то палку с натянутыми вдоль нее  жилами  неизвестного
мне зверя. - Вот - кобыз! У шулмусов нашла...
     - Ты же на нем играть не умеешь! - удивленно моргнул Асахиро.
     - И не надо! - уверенность Фаризы не имела границ. - Я  ж  все  равно
слышу сейчас плохо... лишь бы было громко! Сойдет, Ас, не бойся! На кобызе
никто играть не умеет - а врут-то, врут! Да ты сам глянь - разве ж на этом
играть можно?!.
     - Ну а вдруг...  -  засомневался  Асахиро,  но  Фариза  не  дала  ему
закончить.
     Она дернула за все жилы одновременно, раздался душераздирающий вой  и
визг, шулмусы как по команде замолчали, и я понял, что отступать некуда.
     Мы с Чэном были прижаты к стене, которая называлась Асмохат-та.
     Последнее земное воплощение Желтого бога Мо.
     "Ну почему я?! -  обреченно  подумал  я.  -  Почему,  к  примеру,  не
Гвениль?!.. он же такой большой..."


     Пока Диомед запугивал шулмусов джиром, а Фариза  с  Асахиро  всемерно
ему в этом помогали, я заставил  Сая,  веселившегося  за  поясом  у  Коса,
прекратить повизгивать и присвистывать - и связно  описать  мне,  а  через
меня и Чэну, этого проклятого бога Мо, последним воплощением  которого  мы
нежданно-негаданно оказались.
     Выяснилось,  что  хозяин  священного  водоема,  спаивающий  невидимой
аракой особо злобных шулмусов, похож на помесь Придатка и ящерицы.
     В Шулме вообще ящерицы слыли чем-то  вроде  священных  животных,  что
было краем связано с этим самым водоемом - и убить ящерицу считалось делом
постыдным и преступным.
     В отличие от убийств друг друга.
     Вот и смотрелся бог Мо почти что  человеком,  но  в  желтой  чешуе  с
черными вкраплениями и зеленовато отливающей спиной.
     - Ярковато, - усомнился я. - Можем не сойти...
     - А ты на Чэна своего внимательней посмотри! - ядовито отрезал Сай. -
Особенно когда он в доспехе... вот еще марлотту накинет, и вылитый Мо!
     Марлотта лежала свернутой  в  каком-то  из  тюков,  в  сражении,  так
сказать, не участвовала и потому уцелела. Узнав  о  словах  Сая,  ан-Танья
мигом нашел нужный тюк, и через секунду зеленая марлотта  уже  красовалась
на плечах Чэна.
     Потом Сай припомнил, что голова у бога Мо как бы слегка заостренная и
с гребнем. Чэн поправил шлем и ничего  не  сказал.  И  я  тоже  ничего  не
сказал.
     Только невесело блеснул, узнав, что руки у Мо чешуйчатые,  трехпалые,
и средний ноготь на правой острый, тонкий и длинный,  не  короче  меня,  а
левая рука скрючена хитро, но если Чэну не снимать перчатку и с  левой,  а
вдобавок взять Обломка...
     Как-то слишком  легко  все  выходило.  Случай,  нелепость,  Беседа  с
отступающей и уступающей судьбой, совпадения, легковерная Шулма... Ах,  не
верил я, что выслушав джир,  поразившись  Чэнову  облику  да  мне  с  Дзю,
шулмусы мигом кинутся Чэну в ноги и понесут нас на руках через  Кулхан!  А
Дикие Лезвия - те вообще джира не слышали, на Асмохат-та им сверкать  и...
вон, гудят недоуменно! Ну разве что наша установка лагеря произвела на них
впечатление - так на одном мастерстве Блистающего в Шулму не въехать!..
     Не та это земля - Шулма... и уж во всяком случае Джамуху Восьмирукого
и Чинкуэду, Змею Шэн, нам ни обликом, ни сказками не поразить. И вообще  -
то, что весело начинается, обычно заканчивается совсем не весело.
     ...думая о своем, я  не  заметил,  что  Диомед  уже  некоторое  время
молчит, и Асахиро молчит, и шулмусы молчат -  но  не  так,  как  Диомед  с
Асахиро, а как-то странно - и Фариза не терзает отбитый  в  бою  кобыз;  и
молчание это всеобщее мне очень не понравилось.
     Потом рыжеусый Джелмэ громко и внятно что-то выкрикнул, и дети Ориджа
встали - все, кто был в силах встать  -  и  разошлись  в  разные  стороны,
образуя неправильный круг выпадов десяти в поперечнике.
     Так они и стояли - люди, еще не ставшие Придатками, а потом  снова  -
людьми; они стояли, а Джелмэ, повернувшись к Чэну-Мне, заговорил спокойным
и чуть звенящим голосом.
     Знакомый голос... таким голосом люди Беседуют, как Блистающим.
     - Он говорит, - неуверенно начал подошедший к нам Асахиро,  -  что...
что он, Джелмэ-багатур,  зовет  тебя,  осмелившегося  назваться  запретным
именем, в круг детей Ориджа. В племенной круг. Там тебя  будет  ждать  он,
нойон Джелмэ, который не более чем пылинка в подоле гурхана Джамухи, внука
Желтого бога Мо...
     И вновь наступила тишина.
     Такая тишина, какая наступает в то мгновенье, когда судьба неожиданно
перестает улыбаться.
     Когда один меч стоит спокойно против неба.
     Он был храбрым Придатком, этот гордый нойон, этот обиженный  ребенок,
и руки его были связаны, и воины его были ранены, и он помнил, не  мог  не
помнить, что было их двенадцать дюжин, буйных детей Ориджа; и он видел, не
мог не видеть, сколько их осталось, как видел  он,  гордый  нойон  Джелмэ,
обиженный ребенок  -  вот  стоят  те,  кто  преградил  им  дорогу;  струя,
разметавшая поток...
     И одного из них - пьяного боем безумца-дракона, Мо-о  аракчи  ылджаз,
кочующего отдельно - он зовет в круг.
     ...Я-Чэн чуть было не поддался искушению.
     Я-Чэн чуть было не согласился.
     Так нам было бы легче сохранить ему жизнь.
     Но Я-Чэн сумел не пойти в его круг.
     - Дай-ка я... -  пробормотал  Но-дачи  и  уже  было  слетел  с  плеча
двинувшегося вперед Асахиро, но я преградил им дорогу.
     А потом властно описал дугу над головой недвижного Чэна.
     И напротив круга детей Ориджа, детей гордого Повитухи  Масуда,  встал
круг детей мудрого Мунира, а в центре его  стоял  Чэн-Я.  Два  круга,  два
меча, две правды -  вечный  спор  двух  струй  одного  ручья...  двое,  не
понимающие, что они - одно.
     - Я не пойду в твой круг, Джелмэ-багатур, -  сказал  Чэн-Я,  и  нойон
понял нас еще до того, как заговорил Асахиро,  потому  что  эти  слова  не
нуждались в переводе. - Я зову тебя в свой круг. Тебя  и  всех  ориджитов,
которые осмелятся прийти. Я, Асмохат-та, в чьем подоле гурхан  Джамуха  не
более чем пылинка, зову вас всех. Это будет большой той. Очень большой.
     И Джелмэ совершил свою первую ошибку; первый промах в этой Беседе был
за гордым нойоном, желавшим крови демона-лжеца любой ценой.
     Он кивнул и шагнул вперед, размыкая круг Шулмы.
     Масуд сделал шаг к Муниру.


     Джелмэ прошел между Гвенилем и Махайрой, между Фальгримом и Диомедом,
и приблизился ко мне.
     Я потянулся вперед и легонько коснулся лезвием  веревок,  стягивающих
его запястья. И нойон не  знал,  что  совершает  сейчас  вторую  ошибку  -
принимая свободу на конце моего клинка.
     Он не понимал, что это может означать для его же  собственной  сабли;
что это значит для всех Диких Лезвий Шулмы.
     Один за другим входили в наш круг дети Ориджа - не все,  нет,  далеко
не все, но и этих я насчитал полторы дюжины - и один за другим подставляли
связанные руки под мое лезвие.
     А их оружие - смотрело.
     - Коблан! - негромко позвал Чэн-Я. - Тащи бурдюк!
     Объяснять, какой именно бурдюк, не пришлось.
     Коблан, громко топая,  кинулся  к  поклаже  и  мгновенно  вернулся  с
заветным бурдюком.
     - Отхлебни! - приказал Чэн-Я.
     Коблан послушно и с видимым удовольствием  отхлебнул,  отчего  борода
его встопорщилась во все стороны.
     - Ылджаз арака! - возвестил Асахиро. - Мо ылджаз арака!
     Нойон Джелмэ презрительно усмехнулся.
     - Чашу!
     Чэну-Мне подали деревянную походную чашу, и Коблан до краев  налил  в
нее похищенную в Мэйлане настойку Огненного дракона.
     - Пей, Джелмэ-багатур!
     Чашу Чэн держал в обеих руках, опустив меня в ножны.
     Гордыня, гордыня... Джелмэ подошел  и  склонился  над  чашей.  Он  на
глазах у своего и чужого племени пил Мо ылджаз араку - пусть и ложную, как
полагал он сам - из чешуйчатых рук того, кто называл себя Асмохат-та.
     И двое ориджитов вышли из круга.
     А оставшиеся начали глухо перешептываться.
     Они не видели лица своего нойона, сделавшего первый глоток. А я видел
- снизу, из ножен мне  прекрасно  было  видно  это  сине-багровое  лицо  с
выпученными  глазами,  этот  разинутый  рот,  тщетно  пытавшийся  вдохнуть
ставший вдруг шершавым и раскаленным воздух; и бритый затылок  Джелмэ  все
старался врасти в плечи, а плечи судорожно дергались и лезли вверх.
     Когда нойон  сумел  обернуться  к  соплеменникам,  еще  один  ориджит
покинул круг.
     Бегом.
     Дикие Лезвия слегка дрогнули и тревожно зазвенели.
     Чэн приглашающе повел чашей в сторону  шулмусов,  и  еще  трое  самых
смелых - или самых глупых - отважились  повторить  подвиг  своего  нойона,
кашляющего в сторонке.
     Нет, не трое - двое, потому что третий  подумал,  поглядел  на  своих
страждущих собратьев и вернулся обратно.
     Впрочем, из круга не ушел.
     Чэн улыбнулся и поднес к губам чашу.
     ...Каждый Придаток в нашей семье, как и в любой другой семье "пьяного
меча",  трижды  проходит  через  испытание  предка  Хэна.  В   тринадцать,
восемнадцать и в двадцать один  год.  Испытание  заключается  в  том,  что
Придатка сперва поят вином до состояния "пьяницы с пиалой"  в  тринадцать,
"пьяницы со жбаном" в восемнадцать и "пьяницы с бочонком" в двадцать один.
А потом опытный Блистающий в руках опытного Придатка -  обычно  это  глава
рода или семьи - Беседует с опьяневшим юнцом без снисхождения и жалости.
     Если испытуемый падает и не встает - его поднимают,  если  он  роняет
Блистающего - его заставляют поднять и продолжить Беседу;  и  так  до  тех
пор, до того мига, который сами Придатки зовут "прозрением предка Хэна".
     То есть до первых трех трезвых движений.
     После двадцати одного года  все  Придатки,  прошедшие  такую  выучку,
способны пить, не пьянея.
     Не часто.
     Два-три раза в год.
     "И после этого у них ужасно болит  голова!"  -  уловил  я  отдаленную
мысль Чэна...
     ...Чэн улыбнулся и поднес к губам чашу.
     Но отхлебнуть ему не дали.
     - Да там же пить нечего! - буркнул Коблан, ловко отбирая чашу у Чэна,
недоуменно опустившего правую руку на мою рукоять.  -  Сейчас  я  долью...
ишь, выхлебали все, шулмусы проклятые! Рады, небось, на дармовщинку...
     И долил.
     Из бурдюка.
     После чего омочил в чаше губы, одобрительно  крякнул  и  вернул  чашу
Чэну, под изумленный ропот детей Ориджа.
     А Чэн увидел, что чаша практически пуста.
     Так, еле-еле, на донышке.
     Кузнец незаметно подмигнул Чэну, покрутил в воздухе Шипастым Молчуном
- шулмусы дружно шарахнулись назад  -  и  отошел,  неся  под  мышкой  свой
бурдюк.
     По пути он дохнул на нойона Джелмэ,  и  тому  стоило  большого  труда
удержаться на ногах.
     А Чэн с облегчением вздохнул - вспомнив обед  у  Коблана  и  внезапно
опустевшую бутыль тахирского муската - и осушил и без того сухую чашу.
     Чаша отлетела в сторону, Чэн покачнулся  и  захохотал,  а  я  покинул
ножны и указал на груду Диких Лезвий.
     И шулмусы бросились к оружию.


     - Это дети, Дзю, - тихо звякнул я о  клинок  Обломка.  -  Смотри,  не
забывайся...
     - Это - дети? - недобро усмехнулся Обломок.  -  Тогда  детей  полезно
наказывать!
     - Нет, Кабирский Палач, - впервые я назвал Обломка  именем,  которого
не мог знать; именем, которое случайно услышал  в  подземном  зале  истины
Батин и которое произнес в моем сне ятаган Фархад.
     Имя, которое я больше не произнесу никогда.
     - Нет, Кабирский Палач. Не так. Детей  нужно  наказывать,  но  их  не
всегда нужно уничтожать во время наказания.
     - Да, Наставник, - отозвался Дзю знакомым  тоном,  и  от  этой  смеси
иронии и уважения меня бросило в дрожь.
     И добавил погодя:
     - Добренькие мы... может, оно и к лучшему.
     "Может, и  к  лучшему",  -  про  себя  повторил  Я-Чэн,  когда  Шулма
обступила нас с Обломком со всех сторон.
     А  Чэн-Я  еще  успел   заметить   презрительную   усмешку   Фальгрима
Беловолосого, глядящего на атакующую толпу.
     Знал Беловолосый, и эспадон Гвениль знал одну из простых истин  Бесед
"одного со многими". Знал, что "лишь  пятеро  мастеров  могут  напасть  на
одного, не мешая друг другу; шестой - помеха. А неумелые - не более троих;
четвертый - помеха".
     И еще знали и люди, и Блистающие эмирата, что "Беседа с пятью -  труд
великий; с десятью же - праздник души;  со  многими  -  отдохновение,  ибо
мешают они себе, тебе же помогают."
     ...Эту Беседу я запомню до конца своих дней.
     Запомню, как Дикие Лезвия в руках шулмусов  после  всего,  увиденного
ими, отнюдь не хотели убивать,  потому  что  тогда  они  убивали  бы  свою
последнюю и единственную возможность понять и  договориться  -  а  им  уже
хотелось понимать, а  не  только  спорить  и  доказывать;  и  дети  Ориджа
удивленно боролись с собственным оружием, становившемся в последний момент
тяжелым и непослушным.
     Нюринга, Дикие Лезвия промахивались чуть ли не сознательно!
     Запомню, как толпились ориджиты, потные, взъерошенные, сопящие, забыв
обо всем, стремясь достать, дотянуться, доказать - и в суетливой погоне за
ускользающим  призраком  дотягивались  до  самих  себя,  стонали,  падали,
злились, толкались, кричали от гнева и вскрикивали от боли; а Чэн смеялся,
и я смеялся, и смеялся Дзюттэ, и смех разил наповал,  потому  что  он  был
быстрее меня, неумолимей Обломка и хмельнее Чэна.
     И смех - не промахивался.
     И еще запомню я, как хлестал плашмя по лицам и рукам, а  Дзю  вырывал
из влажных пальцев схваченные им сабли и ножи,  и  вышвыривал  их  вон  из
круга, и Чэн пел звонко и радостно:  "Во  имя  клинков  Мунира  зову  руку
аль-Мутанабби!"
     - Во имя...
     ...и изумленный топор  скрежещет  краем  по  зерцалу  доспеха,  почти
увлекая за собой споткнувшегося  ориджита;  а  я  слышу  отдаленный  свист
Гвениля: "Давай, Однорогий!"
     - ...клинков...
     ...и три сабли, брызжа искрами, скрещиваются в том месте, где  только
что было, не могло не быть плечо  проклятого  Мо-о  аракчи,  и  в  миг  их
соприкосновения они еще успевают увидеть мелькнувшее рядом предплечье Чэна
в кованом наруче работы старых кабирских  мастеров,  к  которому  прижался
Дзюттэ Обломок, шут, забывший о шутках - лязг, визг, и я подхватываю  одну
из сабель на лету, как подхватывал Эмрах ит-Башшар Кунду Вонг, и отправляю
за пределы нашей Беседы...
     Затопчут ведь, глупая!
     - ...Мунира...
     ...и вот я на пустом пространстве, и двое - круглолицый парень-шулмус
и узкий прямой меч с иссеченной крестовиной  -  несколько  длинных-длинных
мгновений отчаянно рубятся с нами, и я поправляю их  удары,  давая  пройти
вплотную, подсказывая мечу ("Родня  ведь!"),  придерживая  Обломка  с  его
рискованными замечаниями... а глаза горят, и клинки горят, и пауза длится,
пока Шулма не вспоминает, что она - Шулма, а я не уверен, что  ей  так  уж
хочется это вспоминать...
     - ...зову руку...
     ...летят ножи, сверкающие клювастые птицы, три ножа и еще одно копье,
короткое, легкое, юное - и мы встречаем их, кружим в стремительном  танце,
не давая упасть на землю, и вот они уже снова летят, летят  над  головами,
падая у коновязи под издевательский шелест ножей Бао-Гунь, а знахарка Ниру
лежа хлопает в ладоши...
     - ...аль-Мутанабби!
     ...тишина.
     Странная, непривычная, неуместная...
     Я уже слышал такую  тишину  -  молчание  судьбы,  неожиданно  ставшей
серьезной.
     Они стояли и смотрели - но выражение лица кименца  Диомеда  ничем  не
отличалось  от  выражения  лица  любого  шулмуса,  а  застывший  на  плече
Фальгрима Гвениль был подобен замершей на полувзмахе  сабле  рыжеусого;  и
круги Кабира и Шулмы перемешались.
     Чэн  медленно  обвел  взглядом  изваяния,  миг  назад  бывшие  вихрем
движения, потом повернул  голову  -  и  я  услышал,  как  сдавленно  охнул
Обломок, и увидел правую руку Чэна.
     Увидел ЕГО глазами. Глазами Чэна Анкора.
     Чэна-в-Перчатке.
     Шальной удар случайно рассек ремень, которым наруч доспеха крепился у
запястья, и теперь сам наруч болтался на оставшемся ремешке, а рукав кабы,
которую Чэн надевал под доспех, вообще оказался напрочь  оторванным,  -  и
рука аль-Мутанабби была обнажена.
     Те ремешки и застежки - особая гордость Коблана - с  помощью  которых
рука аль-Мутанабби когда-то, в ставшем  чуть  ли  не  нереальным  прошлом,
пристегивалась к культе, куда-то исчезли, как не бывало...
     Рука не держалась ни на чем. Она просто - была.
     Ее теперь нельзя было снять.
     Разве что отрубив заново.
     И  кожа  Чэна  от  края  бывшей  латной  перчатки   до   локтя   была
серо-чешуйчатой,  словно  металлические  кольца  вросли  в  живую   плоть,
превращая ее в себя, плавно переходя от смерти к жизни, от невозможного  к
возможному, от правды к неправде, от прошлого к настоящему...
     От Блистающего к человеку?
     - Асмохат-та! - выдохнула Шулма.
     - Клянусь Нюрингой... - пробормотали Кабир и Мэйлань.
     "Да что ж это такое?!" - в смятении подумал Чэн-Я;  а  Обломок  молча
вернулся за пояс, ничего не сказав.
     И одинокий гневный голос:
     - Мангус! Кара-мангус!.. хурр, вас-са Оридж!..
     Все-таки он был храбрым Придатком - нет, он  был  храбрым  человеком,
упрямый нойон Джелмэ, пылинка в подоле гурхана Джамухи.
     Моего с Чэном любимого внука, надо полагать?!


     Шулмусы не двигались с места.
     - Хурр, вас-са Оридж!
     Медленно, один за другим, они опускались на колени, клали перед собой
оружие - Дикие Лезвия  ложились  беззвучно  и  покорно  -  потом  ориджиты
садились на пятки и утыкались лбом в свои клинки, склонившись перед чудом,
превращаясь в недвижные маленькие холмики.
     - Хурр!..
     Нет.
     Казалось, эти холмы ничто не могло заставить шевельнуться.
     Даже землетрясение.
     И  Мне-Чэну  почудилось,  что   некоторые   из   моего   отряда   еле
сдерживаются, чтобы не  присоединиться  к  шулмусам.  Что  их  удерживало?
Восемь веков, отделяющих Кабир от Шулмы? Время, притворяющееся рекой?..
     - Хурр!..
     Нет.
     Нойон Джелмэ покачнулся и с ненавистью глянул на Чэна-Меня.
     - Мангус! - прошипел он, кривя рот в гримасе  не  то  ярости,  не  то
плача. - Уй-юй, мангус-сы!.. ылджаз уруй...
     Он шагнул к нам, обреченно поднимая саблю - и ему  наперерез  кинулся
тот самый круглолицый ориджит, который первым сказал: "Асмохат-та!"
     Меч круглолицего так и остался лежать на земле, а сам ориджит  что-то
выкрикивал, захлебываясь словами и  слезами...  они  упали,  покатились  в
пыли, тела их переплелись, превратившись в орущий и дергающийся клубок,  и
лишь я видел, как рвущийся к  ненавистному  мангусу  Джелмэ  перехватывает
саблю лезвием  к  себе  и  коротким  рывком  полосует  руку  круглолицего,
вцепившуюся  ему  в  ворот,  и  красный  браслет  проступает  чуть  повыше
запястья...
     Руку.
     Правую.
     Руку.
     Руку!..
     И огонь ударил мне в клинок.
     Никто не заметил, как умер гордый нойон Джелмэ. Да он и сам не  успел
ничего понять, почувствовать или хотя бы испугаться. Просто я  вдруг  стал
длинным, очень длинным, на всю длину полного выпада, и вот я уже короткий,
такой, как прежде, вот я уже вынырнул из случайного просвета  между  двумя
сплетенными телами, а круглолицый не знает, что  борется  с  мертвецом,  и
кровь из рассеченной яремной жилы Джелмэ заливает ему лицо, одежду...
     Чэн, не вытирая, бросил меня в  ножны,  левой  рукой  подобрал  саблю
нойона, долго смотрел на нее - что  видел  он  в  тот  миг?  -  и  наконец
выхватил из-за пояса Дзюттэ.
     Шут обнял саблю, и та умерла легко и быстро.
     Дикие Лезвия отозвались протяжным стоном.
     Чэн держал Дзю в руке аль-Мутанабби, в страшной руке, в  нашей  общей
руке, в сросшемся воедино умении дарить жизнь и отнимать  жизнь,  и  я  не
ревновал Обломка к руке Чэна-в-Перчатке.
     Я думал о дне, когда Чэна не станет, когда его правая рука  умрет  во
второй раз, и о том, что в тот день я...
     ...я...
     Что будет со мной в тот Судный день?!
     Круглолицый ориджит поднял голову - Я-Чэн вздрогнул, увидев его  лицо
- и заговорил хриплым срывающимся голосом.
     Взяв Дзюттэ в левую руку,  Чэн  опустил  руку  аль-Мутанабби  на  мою
рукоять.
     - Он говорит, - сказал подошедший к нам  Асахиро,  единственный,  кто
смотрел на живую латную перчатку без содрогания; нет,  не  единственный  -
еще Коблан.
     - Он говорит, что Асмохат-та добр. Асмохат-та не хотел убивать глупых
детей Ориджа. Он, младший брат Джелмэ-багатура, Кулай-мэрген,  видел  это.
Джелмэ-багатур не хотел прозреть. Джелмэ-багатур уплатил цену слепоты. Он,
Кулай-мэрген,  говорит:  Асмохат-та   добр.   Добр   и   справедлив.   Он,
Кулай-мэрген, вкладывает поводья своей судьбы в правую руку  Асмохат-та  и
просит его больше  не  указывать  стальным  пальцем  на  оставшихся  детей
Ориджа. Это слово Кулай-мэргена.
     Ближний ко Мне-Чэну шулмус поднял голову. Седые космы падали  ему  на
глаза, и весь он напоминал побитого пса.
     Встать он не осмелился.
     Выкрикнул что-то и вновь ткнулся лбом в древко своего копья.
     - Он сказал, - перевел Асахиро, - что слово Кулай-нойона - это  слово
всех детей Ориджа. И что не надо больше указывать пальцем. Ни на кого.
     Но-дачи на плече Асахиро шевельнулся.
     - Ты знаешь, Единорог, - негромко сказал Но, - по-моему, если  мне  и
есть чем гордиться в этой жизни, так это тем, что я случайно отрубил  руку
твоему Придатку. Не знаю, было ли у меня еще  что-нибудь,  чем  стоило  бы
гордиться, кроме этого... и не знаю, будет ли.
     Я не ответил.
     Я смотрел на окровавленного Кулая, баюкавшего на коленях тело убитого
брата; и обломки погибшей сабли подле них были подобны  обломкам  Детского
Учителя на кабирской мостовой.
     И день был подобен ночи.



                               ПОСТСКРИПТУМ

     ...Небо. Оно, словно отсыревшее  полотнище,  провисало  над  огромным
валуном, у которого сидел  одинокий  человек  в  старинном  доспехе;  небо
грозило прорваться яростным, коротким  и  совершенно  бесполезным  ливнем,
столь обычным для середины осени  на  окраине  Мэйланя,  северной  границы
эмирата, черте песков Кулхан.
     Беззвучно полыхнула синяя ветвистая молния.
     Грома не было.
     Совсем.
     И воздух ощутимо давил на плечи.
     Судьба  лениво  лежала  поверх  валуна,   свернувшись   в   скользкое
чешуйчатое кольцо вокруг прямого и узкого меча с кистями на рукояти; рядом
с  мечом,  похожим  на  рог  сказочного  зверя   Цилинь,   лежал   тяжелый
кинжал-дзюттэ с тупым граненым клинком и односторонней гардой.
     Человек сидел, привалившись спиной к нагревшемуся за  день  камню,  и
бездумно поглаживал  пальцами  левой  руки  предплечье  правой.  Кожа  под
пальцами была твердой и чешуйчатой, подобно судьбе на валуне, но теплой.
     Живой.
     Или просто это металл отдавал накопленное тепло?
     Кто знает...
     Потом послышались шаги, и к валуну неспешно приблизились двое.
     - Я понимаю - так было надо...
     Это сказал первый -  стройный  сухощавый  мужчина  лет  сорока  пяти,
державшийся подчеркнуто прямо; лицо мужчины было строгим и спокойным.
     Замолчав, он плотно сжал тонкие губы,  отчего  те  побелели  и  стали
похожи на давний шрам, вынул из ножен длинный меч-эсток с витой гардой  из
четырех полос черной стали, и положил оружие на валун.
     - Это было необходимо. Ты не мог иначе...
     Последние слова  произнес  второй  -  невысокий  крепыш,  чьи  глаза,
казалось, были старше их владельца лет на двадцать.
     Он снял с плеча двуручный, слабо изогнутый меч с  крохотным  блюдцем,
отделяющим клинок от рукояти, и воткнул его в землю рядом с валуном.
     Человек в доспехе молчал.
     Оба  пришедших  еще  немного  постояли,  ничего  не   говоря,   затем
опустились на землю и превратились в неподвижные изваяния, похожие на  те,
что часто ставят на мэйланьских кладбищах в качестве надгробий.
     Когда из-за валуна вышла старуха с ритуальным посохом секты  Пай-синь
в руке, никто не пошевелился.
     - Я понимаю - ты не мог иначе, - сказала старуха, прислоняя  к  камню
свой посох.
     Ответа не было.
     Старуха некоторое время смотрела на человека в доспехе, словно ожидая
чего-то, потом повернулась и стала глядеть в сторону холмов.
     - Коблан идет, - вдруг заявила она, -  и  этот...  Беловолосый.  Ишь,
вышагивают...
     И невпопад добавила:
     - Кости ломит... скорей бы уж гроза.
     Подошедший кузнец - что было видно по обожженным,  обманчиво  корявым
рукам, сжимавшим шипастую палицу-гердан так, словно это была резная трость
для прогулок - долго откашливался и хмыкал, как если  бы  горло  его  было
забито песком.
     - Я понимаю, - наконец выговорил он. -  Я  все  понимаю...  так  было
надо.
     -  Так  было  надо,  -  твердо  повторил  его  спутник,  голубоглазый
северянин, тряхнув льняными прядями волос, падающими ему на плечи; и возле
валуна вонзился в землю меч-эспадон высотой почти в рост человека. - Ты не
мог иначе, Чэн...
     - Вы что, утешать меня пришли? - спросил человек  в  доспехе,  сжимая
железные пальцы в кулак. - Так это вы зря... лучше б следили за тем,  чтоб
гонец в Мэйлань вовремя отправился.
     - Гонец готов, - ответила старуха.
     - Он спрашивает, что ему сказать Совету, - бросил худой мужчина,  чей
эсток на камне слабо звякнул, поймав клинком порыв налетевшего ветра.
     - Да или нет? Что ему сказать?
     - Пусть передаст...
     Человек в доспехе зажмурился, словно собираясь броситься вниз головой
в холодную и пенистую воду одного из потоков Бек-Нэша, а когда он все-таки
открыл глаза, то они были спокойны и странно безмятежны.
     - Пусть передаст: "Не знаю". Два слова. Не знаю. И больше ничего.
     - Не проще ли сказать: "Решайте сами?" - шевельнулся крепыш со старым
взглядом.
     - Проще. Но это уже  будет  почти  приказ  -  если  я  скажу  Совету:
"Решайте сами".  А  так  я  говорю  только  о  себе:  "Не  знаю".  Я  ведь
действительно не знаю... и не хочу притворяться, что знаю. Все, что я хочу
- это дойти до Джамухи Восьмирукого, встать напротив него с  Единорогом  в
руке аль-Мутанабби и спросить, знает ли он ответы на все вопросы,  которые
рискнул задать - или он спрашивал, не подумав. Знает ли он, убийца  не  по
принуждению, а во имя мертвых истин, знает ли он, что это значит  -  учить
детей убивать, получая от этого  удовольствие?  Да  или  нет?!  И  я  хочу
услышать, что он мне ответит... я очень хочу это услышать.
     Из-за валуна показалась черноволосая девушка с белым обручем на лбу.
     - Я понимаю, - начала она, опираясь на пику  с  торчащими  из  древка
зазубренными веточками, - я понимаю... Так было надо.
     И очень удивилась, когда человек в доспехе невесело рассмеялся.
     Еще одна молния рассекла небо надвое, отразившись в полировке  оружия
- и показалось, что несколько Грозовых Клинков ударили в валун и  в  землю
около него.
     Спустя некоторое время горизонт глухо зарычал, словно там,  за  очень
плохими песками, пробуждался от сна зверь.
     Очень плохой зверь.
     И очень голодный.



                          ЕЩЕ ОДИН ПОСТСКРИПТУМ

     Круглолицый Кулай сидел на туго скатанном вьюке шагах в  двадцати  от
крайнего шатра, спиной к  лагерю,  живущему  обычной  вечерней  жизнью,  и
смотрел вдаль.
     Сидел просто так и смотрел просто так.
     За ним никто не следил - как, впрочем, и за любым другим ориджитом  -
руки Кулая были свободны, и он был волен в своих поступках точно  так  же,
как полдня назад, когда пытался остановить старшего  брата,  не  хотевшего
принять Асмохат-та; так же, как сутки и  еще  половину  дня  назад,  когда
вместе со всеми детьми Ориджа несся на мягкоруких, вставших у них на пути;
так же, как месяц с лишним  назад,  когда  племя  ориджитов  отправило  по
приказу гурхана Джамухи всех своих воинов на  поиски  торных  путей  через
Кул-кыыз, хотя дети Ориджа и  не  преломляли  священный  прут,  клянясь  в
верности Восьмирукому...
     Волен в поступках, как любой вольный воин  вольного  племени,  только
воля та оказывалась на поверку ярмом и ложью.
     Долго рассказывать, долго и больно вспоминать, как временное стойбище
ориджитов, где в тот день оставались лишь женщины  с  детьми  да  старики,
было окружено многочисленными воинами племен маалев  и  локров  -  первыми
признавшими  власть  внука  Желтого  бога  Мо   -   и   поникший   головой
Джелмэ-багатур, вернувшись с мужчинами  к  опустевшему  стойбищу,  яростно
дергал себя за рыжий ус, а потом открыл свои  уши  и  сердце  для  велений
Восьмирукого.
     Ой-бой, брат мой Джелмэ!.. худо мне без тебя... хоть и с тобой не раз
бывало худо, упрямый брат мой!..
     Кулай заворочался,  болезненно  морщась,  и  не  заметил,  как  рядом
оказался Тохтар-кулу, старая лиса.
     - Долгих лет Кулай-нойону!  -  заискивающе  пробормотал  Тохтар-кулу,
пятерней отбрасывая назад нечесаные  седые  волосы.  -  Да  хранит  нойона
вечное небо! Слышал ли Кулай-нойон, что Асмохат-та идет  вместе  с  детьми
Ориджа в Шулму?
     - Пусть всех нас хранит небо, старик, -  угрюмо  отозвался  Кулай.  -
Небу это будет совсем просто  -  мужчин  племени  скоро  не  останется  ни
одного, а женщины будут рожать детей остроухим маалеям!
     Чтобы не завыть от бессильной ярости, Кулаю пришлось вцепиться зубами
в большой палец правой руки. Акте, его  жена  Акте,  оставшаяся  дома  под
властью Восьмирукого, разорви его железноклювые илбисы!..
     - Я - старый человек, - растягивая слова, почти  пропел  Тохтар-кулу,
еле заметно улыбаясь беззубым ртом. - Но я по-прежнему способен  различить
след змеи в траве весенних степей. Это хорошо  знал  Джелмэ-багатур,  твой
брат, слишком храбрый для того, чтобы состариться  самому;  это  знал  ваш
отец, Чабу-нойон, не  заставший  прихода  гурхана  Джамухи  и  умерший  от
счастья в объятиях  девятой  жены;  и  это  знал  его  отец,  а  ваш  дед,
Урхен-гумыш, с которым мы выпили  не  один  бурдюк  араки...  Я  -  старый
человек. Я - человек, сумевший дожить до  старости.  И  поэтому  никто  не
скажет, что Тохтар-кулу глуп.
     Кулай удивленно слушал Тохтара, закусив губу. С чего  бы  это  старик
разговорился?
     - Мне снился сон, Кулай-нойон...
     Старый Тохтар заявил это с такой невозмутимостью, что Кулай даже и не
подумал спросить: когда это старик нашел время спать, да еще видеть сон?
     - Мне снился сон. Я видел то, чего уже не может быть.  Я  видел,  как
живой Джелмэ-багатур во главе горстки выживших мужчин племени возвращается
в Шулму.  Я  видел,  как  хохочут  маалеи,  как  хлопают  себя  по  бедрам
желтоглазые локры,  глядя  на  неудачливых  детей  Ориджа;  я  видел,  как
хмурится великий гурхан Джамуха,  выслушивая  рассказ  коленопреклоненного
Джелмэ о десятке-другом мягкоруких,  превративших  степной  пожар  в  едва
тлеющую  золу;  я  видел,  как  Восьмирукий  берется  за  рукоять   своего
волшебного меча и как живой Джелмэ-багатур опять становится мертвым.
     Тохтар-кулу поморгал бесцветными ресницами, плюнул себе  под  ноги  и
грустно уставился на собственный плевок.
     - Это был плохой сон, - задумчиво сказал  старик.  -  Это  был  очень
плохой сон. Я даже захотел сперва  проснуться,  но  увидел  второй  сон  и
раздумал просыпаться. Да. Это был хороший сон. Это был такой хороший  сон,
что его можно было смотреть до конца моих дней,  которых  осталось  совсем
мало.
     Кулай выжидательно смотрел на Тохтара, а тот все не мог оторваться от
созерцания плевка у себя под ногами.
     - Ай, какой  хороший  сон,  -  наконец  заговорил  Тохтар,  -  ай-яй,
хороший-хороший... как жеребячьим жиром намазанный!..
     И опять замолчал.
     Кулай протянул руку, уцепил старика  за  ворот  чекменя  и  два  раза
встряхнул. Третьего раза не понадобилось - задумчивость в  хитрых  глазках
Тохтара мигом сменилась готовностью продолжать.
     И Кулай еще подумал, что если бы все заботы можно  было  бы  прогнать
так просто - ой-бой, как легко бы жилось на этой ужасной земле!..
     - Ай, хороший сон! - поспешно сообщил Тохтар, отодвигаясь подальше. -
Сон о том, как дети Ориджа вернулись домой из Кул-кыыз; и это было хорошо.
Сон о том, как смеялись маалеи, и локры, и  хулайры  -  и  это  тоже  было
хорошо, потому что смеющийся враг - это глупый враг, и мы  тоже  смеялись,
несясь с холма на мягкоруких, а потом мы стали умными,  а  большинство  из
нас - мертвыми, и мы перестали смеяться! Я  видел  во  сне,  как  хмурится
гурхан Джамуха, поглаживая рукоять своего волшебного меча, но я видел, как
хмурится Асмохат-та, глядя на то, как гурхан Джамуха  поглаживает  рукоять
своего волшебного меча... уй-юй, как плохо хмурился Асмохат-та! Даже я так
не хмурюсь, когда вижу моего  внука,  собирающегося  плюнуть  в  священный
водоем!
     Старик ударил себя по щекам, не в силах выразить ужас, охвативший его
при виде гневного Асмохат-та. Кулаю показалось, что на  дне  глаз  старого
Тохтара мелькают подозрительные искорки, но он решил не искушать судьбу.
     Тряхнешь Тохтара в третий раз - а он и вовсе замолчит.
     Навеки.
     Хотя вряд ли - этот нас всех переживет...
     - Я даже опять хотел проснуться, - старик доверительно  наклонился  к
Кулаю, оставаясь, впрочем,  на  безопасном  расстоянии.  -  Но  Асмохат-та
перестал хмуриться, а гурхан Джамуха  Восьмирукий  перестал  жить,  и  все
увидели, что Асмохат-та - это Асмохат-та, а Джамуха имеет всего две руки -
как  и  любой  человек,  даже  если  он   зовется,   к   примеру,   старым
Тохтар-кулу... И если бы тот, кто зовется старым Тохтар-кулу, не проснулся
бы от топота чьих-то толстых ног, то он успел бы еще  увидеть,  как  степи
Шулмы говорят  о  мудром  и  доблестном  Кулай-нойоне,  первым  признавшим
Асмохат-та!.. ай-яй, какой хороший сон...
     - Твой сон врет, старик, - угрюмо бросил Кулай. - Асмохат-та не хотел
убивать глупых детей Ориджа. Асмохат-та вообще не любит убивать. А ты учил
меня, что воинская доблесть - это смерть  врага!  Значит,  ты  неправильно
учил меня?!
     - Я правильно  учил  тебя,  Кулай-мэрген,  ставший  Кулай-нойоном,  -
ответил Тохтар-кулу. - Если ты до сих пор жив  и  можешь  трясти  меня  за
воротник - значит, я правильно учил тебя. Воинская доблесть -  это  смерть
врага. Но когда становишься старым, когда кобыла  судьбы  доится  на  твои
волосы, делая их белыми, то реже думаешь о смерти врага, и чаще - о жизни.
О своей жизни. О чужой жизни. И понимаешь, что для каждого времени -  своя
мудрость и своя доблесть. Это понимаешь лишь тогда, когда твоя собственная
жизнь подходит к концу.
     Старик умолк, и Кулаю не пришло в голову подгонять его.
     - Ты понимаешь это, - после долгого  молчания  еле  слышно  прошептал
Тохтар-кулу, - но вокруг есть много юных и доблестных воинов, и ты боишься
сказать им об этом, потому что у тебя  всего  один  воротник,  потому  что
тогда ты станешь их врагом, а их доблесть, доблесть юных,  доблесть  твоих
детей и учеников, - это смерть врага. И ты ждешь, что придет  кто-то,  кто
не боится говорить о новом. Что придет Асмохат-та.
     Небо  треснуло,  вспыхнув  синим  огнем,  и   Кулай   прислушался   к
оглушительному рыку Верхней Стаи, задравшей чью-то неприкаянную душу.
     - Пошли собираться, Тохтар-кулу, - буднично сказал Кулай. - Чего  зря
сидеть?
     - Да, нойон, - кивнул старик.




                       ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. ОГОНЬ МАСУДА


                                         Основа воинских искусств - любовь
                                      ко всему сущему на земле.
                                                                   Древние


     - Ну уж нет, - ласково улыбнулся Куш-тэнгри,  Неправильный  Шаман.  -
Сперва ты расскажешь обо всем мне. Хорошо, гонец? Да?
     Гонец -  низкорослый  и  плосколицый  маалей  Удуй-Хара,  которого  с
детства невесть за что прозывали Чумным Волком, - растерянно молчал.  Нет,
что ни говори, а здесь без джай-волшбы дело не обошлось! Иначе с  чего  бы
стоять шаману Ур-калахая на пути Чумного Волка? Священный  водоем  далеко,
степь велика - ан нет, вот он, Куш-тэнгри, Неправильный Шаман,  благослови
его Геенна Трех Языков!..
     - Ты уже хочешь говорить, правда, гонец?
     Губы  Куш-тэнгри  не  шевелились,  но  властный   хрипловатый   голос
прозвучал  столь  отчетливо,  что  Чумной  Волк  непроизвольно  вздрогнул,
оторвав  взгляд  от  ужасающе-неподвижного  рта  шамана  -  и,  забывшись,
посмотрел прямо в глаза служителю Ур-калахая Безликого.
     Глаза жили своей, отдельной от тела жизнью.  Удуй-Хара  еще  подумал,
что так не бывает, а потом перестал думать - просто стоял и смотрел.
     Долго смотрел. Одну жизнь смотрел,  вторую  смотрел,  после  умер,  и
Куш-тэнгри умер, а глаза все глядели, не моргая, все не  исчезали,  словно
были ровней ночи, степи, ветру...
     "Я жду, гонец!" - донеслось из ниоткуда.
     Чего бояться мертвому? Того, что гурхан Джамуха разгневается,  узнав,
что между ним и  вестями  с  границы  встал  Неправильный  Шаман,  а  язык
Удуй-Хара сам вылез изо рта и стал делать слова?
     Да и слов-то этих горсти две, не больше... стояла застава у Кул-кыыз,
давно стояла, новых дозорных на смену  ждала  -  и  дождалась,  только  не
смены, а гостей из песков. Три десятка ориджитов явились, да с ними дюжина
с лишним усталых чужаков. Спрашивали заставщики  у  ориджитов:  где,  мол,
братья ваши, где отцы ваши, где мужчины племени? В Верхнюю Степь на вечное
кочевье  ушли,  -  отвечают.  Спрашивали  заставщики  у   ориджитов:   где
Джелмэ-багатур,  где  ваш  нойон?  Нет  нойона,  -  отвечают,  -  на  него
Асмохат-та  пальцем  указал;  новый  нойон  теперь  у  нас,   Кулай-нойон.
Спрашивали заставщики у  ориджитов:  какой-такой  Асмохат-та,  откуда  ему
взяться в народе мягкоруких?  А  такой,  -  отвечают,  -  Асмохат-та,  что
ублюдка-мангуса Джамуху в священном водоеме утопит...
     Тут Чумной Волк чуть язык свой дерзостный  не  проглотил,  вместе  со
словами последними. Пусть и чужие слова делал язык, да  за  такую  пакость
великий гурхан Джамуха и у мертвого отсечет все, что зря во рту шевелится!
     По кусочку за взмах рубить будет!..
     "Ор-ер, беда", -  подумал  Чумной  Волк,  зажмурившись,  и  понемногу
оживать стал. Потом снова глаза открыл, на взгляд Куш-тэнгри  наткнулся  и
затрепыхался на острие  шаманского  взгляда,  как  перепелка  на  дротике.
Только перепелка пищит, а Удуй-Хара и рад бы пискнуть,  да  не  выходит  -
дальше говорить пришлось об увиденном-услышанном...
     ...Двое заставщиков, братья Бариген и Даритай, горячие были, на  руку
скорые. Схватились за луки, по стреле из саадаков  седельных  выдернули  -
взвились стрелы, свистнули, а у самой груди дерзкого Кулая-ориджита словно
две молнии с двух сторон ударили! Сперва и  не  разглядели-то  заставщики,
что за клинки каждую стрелу надвое  посекли,  а  после  уже  разглядели  -
удивились. Оба меча чуть ли не  в  рост  человеческий,  этакой  громадиной
лошадей пополам рубить, а не стрелы на лету, и вот поди ж ты!
     Кулай-ориджит смеется, те двое, что мечами сплеча махнули, молчат  да
хмурятся, а когда у чужаков девка  дикоглазая  вперед  выехала  и  покрыла
заставщиков по-хурульски - да не так, как жеребец кобылу кроет, а так, как
кобыла жеребцов, когда ей под хвост чертополох вместо нужного сунуть - вот
тогда-то и бросились заставщики наметом, словно илбисы за ними гнались,  и
опомнились нескоро.
     Ну а как опомнились - поняли, что велика  степь,  дорог  много,  а  в
ставку к гурхану им дороги больше нет. Один  Удуй-Хара  воспротивился.  Он
полгода   назад   числился    у    Восьмирукого    в    отборной    тысяче
тургаудов-телохранителей, до десятника дошел и дальше бы служил,  когда  б
не слабость к тому, что у баб под халатом! Выгнали за дурость -  в  караул
заступали, а Чумной Волк угрелся, увлекся и запоздал маленько... Вот с той
поры и вертелся оплошавший тургауд в заставщиках у Кул-кыыз.
     А сейчас то ли гордость тургаудова взыграла, то ли еще чего - отвезу,
решил Удуй-Хара, вести в ставку гурхана и  в  ноги  Восьмирукому  брошусь.
Убей, мол, да не гони!..
     Все ведь деру дали, гнева Джамухи убоявшись,  а  Чумной  Волк  и  про
Кулая дерзкого доложит, и о чужаках, и об Асмохат-та...
     "Асмохат-та? - вопросили  глаза  Неправильного  Шамана.  -  Каков  из
себя-то он, Асмохат-та?"
     "Не помню", - хотел было выдавить Чумной Волк, а глаза шаманские  уже
в самое нутро залезли, будто пальцами там шарят: вот Кулай ухмыляется, вот
по бокам его двое с мечами-переростками... один - беловолосый,  почти  как
Неправильный Шаман, а в глазницах - сталь  с  голубым  отливом;  другой  -
крепыш, по плечо первому, а лицо недоброе, ох, недоброе, и глядит,  как  в
грудь толкает!..
     "Дальше!"
     И Чумной Волк словно за железо каленое схватился  -  вот  он!  Позади
Кулая на коне сидел! Не конь - скала черная, не всадник - глыба блестящая,
руки на поводьях...
     - Руки! - завизжал Удуй-Хара, видя  и  не  видя  то,  чего  сперва  в
горячке не заметил, а и заметил, так не понял.
     - Руки! Чешуя на руках! Асмохат-та!..
     И слетел с невидимого острия.
     На колени упал.
     Куш-тэнгри уже  уходил  к  своей  лошади,  позванивая  металлическими
фигурками животных, которыми был увешан его  просторный  халат,  а  Чумной
Волк все катался по траве и выл хрипло:
     - Руки!.. руки в чешуе... руки!..
     Неправильный Шаман даже не обернулся.



                                    22

     - Стрела - она потому стрела,  что  ею  стреляют,  -  глубокомысленно
возвестил Кос. - Или наоборот: ею стреляют, потому что она стрела. Ты  как
думаешь, Асмохат-та?
     - Никак, - буркнул я, зная, что Кос не обидится.
     - Вот и я  так  полагаю,  что  ты  никак  не  думаешь,  -  согласился
ан-Танья, выпячивая свой и без того внушительный подбородок.
     Интересно, он тоже знал, что я не обижусь?..
     ...Переход  через  Кулхан  оказался  и  легче,  и  труднее,   чем   я
предполагал - короче, совершенно не таким,  каким  представлялся  вначале.
Ориджиты шли буднично и уверенно, они явно заранее знали каждый поворот  и
места стоянок; и, кем бы ни был их незабвенный  предок-покровитель  Оридж,
дети его могли отыскать дорогу даже там, где ее отродясь  не  бывало.  Уже
через неделю я понимал, что Асахиро и Фаризе в свое время ужасно повезло -
они живыми выбрались из этого бесконечного равнодушия природы, идя наобум;
и еще я понимал, что тысячному войску выжить в Кулхане будет не легче, чем
несчастному одиночке. Воды в тех полусухих колодцах, что  вынюхивали  наши
неутомимые шулмусы-следопыты, нам хватало если и не с избытком, то вполне;
войско же погибло бы от жажды.
     Если только ориджиты не умалчивали о дополнительных источниках воды.
     Шли мы не напрямик, а какими-то хитроумными зигзагами, и за месяц без
малого  я  довольно  сносно   научился   болтать   по-шулмусски,   выяснив
несомненное и весьма странное  родство  наречий  Шулмы  и  Малого  Хакаса.
Именно по этой причине Чин преуспела в деле изучения языка гораздо  больше
меня; у остальных получалось по-разному.
     У Коса не получалось совсем. Потом выяснилось, что у ан-Таньи язык не
сворачивается в трубочку, и в этом корень всех бед. Общими  усилиями  язык
свернули, после чего Кос перестал с нами разговаривать - зато заговорил  с
шулмусами.
     Причем почти сразу же найдя с ними общий язык. В трубочку.  А  старик
Тохтар звал Коса отцом. Это звучало как Коц-эцэгэ, и я еле сдерживался  от
смеха всякий раз, когда это слышал.
     Там же, в походе, мы впервые увидели луки и  стрелы.  Всем  нам  -  и
людям эмирата, и Блистающим - стоило большого труда  понять,  что  это  не
Дикие Лезвия, и не Блистающие, а действительно вещь, и при этом - оружие.
     Вещь-оружие.
     Впрочем, люди все-таки сообразили это быстрее - ведь Фариза сражалась
в зале истины Батин жаровней, и  жаровня  была  вещью,  и  одновременно  -
оружием. Кстати, в битве у границы Кулхана шулмусы не пускали луки в  ход,
намереваясь взять нас живыми и увести с собой в Шулму - что, собственно, и
случилось, но немного иначе, чем предполагалось ориджитами -  и  это  было
хорошо. Но при переходе  через  пески  быстро  выяснилось,  что  турнирные
навыки  позволяют  большинству  из  нас  рубить  стрелы  в  полете  -  или
уворачиваться, как делал я.
     Для Блистающих сама мысль о том,  что  на  свете  существует  мертвое
оружие, была кощунственной. Наконец Чань-бо предположил, что  когда-нибудь
лук и стрелы смогут стать Дикими Лезвиями, а затем - Блистающими;  и  наши
полированные спутники с этой минуты  перестали  обсуждать  мертвое  оружие
шулмусов.
     Они даже говорить о нем перестали.
     Словно его и не было.
     Я еще подумал, что так относятся у людей к умалишенным родственникам,
причем дальним, и  даже  не  умалишенным,  а  людям-растениям.  С  внешним
безразличием и внутренним стыдом.  А  Матушка  Ци  на  одном  из  привалов
вспомнила,  что  в  каких-то  сказаниях  времен  аль-Мутанабби  и   Антары
Абу-ль-Фавариса упоминались предметы, вполне могущие  оказаться  луками  и
стрелами. Видимо, в эмирате этот вид оружия так и не смог  перестать  быть
вещью, став Блистающим, и постепенно вымер.
     Последняя мысль о вымирании принадлежала не старухе, а Единорогу.
     Но не тяготы пути, и не шулмусские луки, и даже не  смерти  некоторых
раненых - чуть не сказал: "К счастью, не наших раненых", - и  обрадовался,
что не сказал - не это заботило меня больше всего.
     Просто я  по  мере  продвижения  вперед  все  больше  превращался  из
человека в религиозный символ.
     Меня опекали (когда я возмущался  -  меня  опекали  незаметно),  мной
восхищались (когда я злился - мной восхищались издалека), мне  поклонялись
(когда я протестовал - мне поклонялись вдвойне).
     Шулмусы обращались ко мне не напрямую, и даже не косвенно,  а  как-то
отстраненно, словно я и не присутствовал здесь, среди них,  не  ел  те  же
лепешки и не пил ту же воду.
     - Не хочет ли Асмохат-та испить воды?
     - Пусть Асмохат-та придержит Мангуса У - впереди черный песок...
     - Угодно ли чешуерукому перейти в тень?
     И все это с поклоном, потупив взор...
     На первых порах я посчитал все это такой способ общения  свойственной
Шулме   традицией,   и   как-то   раз   заявил    Кулаю    на    смешанном
шулмусско-хакасском:
     - Не передаст ли Кулай-нойон мне вон тот кусочек солонины?
     Кулай закашлялся, подавившись недожеванной лепешкой, поспешно передал
мне указанную солонину и удрал к лошадям, не закончив ужина.
     И я понял, что мне достаточно ткнуть пальцем, чтобы дети Ориджа сломя
голову бросились в указанном направлении -  хоть  за  солониной,  хоть  за
смертью, хоть куда.
     Не могу сказать, чтобы это доставляло мне удовольствие.
     Зато давило похлеще панциря на жаре.
     Не надо быть семи  пядей  во  лбу,  чтобы  догадаться  -  подлинность
Асмохат-та была для детей  Ориджа  единственной  возможностью  остаться  в
живых. Окажись я лжецом - за их жизни в Шулме никто не даст  и  сломанного
клинка.
     Единственного за все.
     Но не одни шулмусы  -  мои  прежние  знакомцы  по  Кабиру  и  Мэйланю
обращались  со  мной  с  почтительностью,  доходящей  до   подобострастия.
Однажды, когда ориджиты всей толпой ускакали вперед что-то разведывать,  я
собрал оставшихся и потребовал прекратить это безобразие.
     Иначе я и сам уверую, что я - Асмохат-та.
     Все переглянулись.
     - Друдл говорил, что он - дурак, -  прогудел  Коблан  Фаризе,  словно
пытаясь объяснить ей странность моего поведения. - Я имею в виду, что  Чэн
- дурак. А Асмохат-та - тот велик и могуч.
     - А-а-а, - вместо Фаризы понимающе закивал Асахиро. - Тогда ясно.
     - Что вам ясно?! - заорал я. - Что вам всем ясно?!  Кто-нибудь  может
со мной поговорить по-человечески?!
     - Нет, - жестко отрезал Кос. - Никто не может.  Иначе  любой  из  нас
сможет забыться и заговорить с тобой по-человечески при  посторонних.  Или
нас могут подслушать - а мы будем в тот момент  говорить  не  по-кабирски.
Или еще что. А для шулмусов  ты  -  Асмохат-та.  На  веки  вечные.  Терпи,
Чэн-в-Перчатке.
     - Терпи, - сочувственно повторила Чин.
     "Терпи, Чэн, - беззвучно  поддержал  меня  Единорог.  -  Я  вот  тоже
терплю... знаешь, как они меня называют? Могучий Палец  бога  Мо!  Вот  уж
Скользящий Перст обрадовался бы..."
     Я знал, кто кого и как называет. И понимал, что не прав.
     Если б еще от этого мне становилось хоть чуточку легче...
     Особенно резко я ощутил свою новоявленную  значимость,  когда  Кулхан
внезапно закончился и мы носом к носу столкнулись с шулмусской заставой из
восьми человек. Они не представляли угрозы для нас, они даже не  успели  к
нам подъехать - но я сразу же  оказался  во  втором  ряду  и  передо  мной
замаячили спины Коса, Фальгрима, Асахиро, Кулая, закрывая собой великого и
могучего Асмохат-та; а за мной сомкнулись в боевой  готовности  остальные,
готовые яростной лавой охватить меня с двух сторон и выплеснуться  вперед,
если первый ряд падет и Асмохат-та окажется перед врагом.
     Они готовы были убивать за меня.
     Они готовы были умирать за меня.
     Чем я мог оплатить это?
     Не знаю...
     Пока я предавался  размышлениям,  Кулай  успел  надерзить  сторожевым
шулмусам во имя мое, те успели выпустить в  него  пару  стрел,  Гвениль  и
Но-дачи пресекли это в самом  прямом  смысле,  и  заставщики  благополучно
удрали.
     Неплохо для начала.
     А то кто бы оповестил моего любимого внука  Джамуху  о  прибытии  его
любимого деда? Вернее, последнего воплощения его любимого деда?!
     Этому Кулаю дай волю - он во имя меня такого натворит...
     Мы ехали по Шулме.
     Вот уже третий день мы ехали по Шулме.


     ...Раздраженное ржание Демона У вывело меня из задумчивости.
     Первое, что ввергло меня в недоумение -  это  непривычное  построение
нашего отряда. Непривычное, потому что я  внезапно  оказался  впереди,  за
мной полукругом выстраивались мои соотечественники, а уже за ними  сбились
в кучу дети Ориджа, напоминающие  испуганных  овец,  жмущихся  под  защиту
сторожевых псов.
     Вторым поводом для пожимания плечами была осенняя степь  перед  нами,
на удивление безопасная  и  пустынная.  Если  не  считать  приближающегося
одинокого человека, ведущего под уздцы неказистую лошаденку.
     А так - никого и ничего.
     Если не считать... зачем его считать, человека  этого?  Один  себе  и
один, как ни считай...
     Да и то - будь перед нами войско - дали бы мне оказаться первым? Вряд
ли. Небось, заставили бы назад спрятаться, а еще лучше -  в  землю  зарыли
бы!
     На время.
     Для безопасности.
     - Кто это? - спросил я по-кабирски.
     Еще в Кулхане мы решили, что благоразумнее будет не обучать  шулмусов
говорить по-нашему.
     - Это шаман  Ур-калахая,  -  из-за  спины  сообщил  Асахиро,  и  меня
неприятно резанули нотки суеверного  страха  в  его  голосе.  -  Служитель
Безликого.
     Ясно... как восемь дозорных, так Асмохат-та назад, а герои -  вперед!
А как служитель какого-то Безликого - так все наоборот...
     Что ж это за Безликий такой?
     - Давайте-ка я его за уши приволоку, - кровожадно заявил Фальгрим  и,
не дожидаясь разрешения, погнал коня к неспешно идущему человеку.
     Я  наблюдал,  как  громада,  носящая  имя   "Фальгрим   на   лошади",
поравнялась с шаманом и нависла над  ним;  затем  шаман  поднял  голову  и
посмотрел на Беловолосого. Взгляд был коротким и острым, как умелый выпад,
после чего шаман так же  неторопливо  продолжил  путь,  а  Фальгрим  круто
развернул коня и поскакал к нам.
     Когда я взглянул в лицо Беловолосому, то меня поразили его глаза. Они
были  высечены  из  серо-голубого  льда  и  оттаивали  медленно,   слишком
медленно, чтобы Беловолосый мог видеть. Во всяком  случае,  сейчас  он  не
видел ничего.
     Или видел нечто, невидимое нам.
     Эспадон Гвениль озабоченно подпрыгивал, лежа поперек конской холки.
     - Что это с ним? - прозвенел он, когда Фальгрим проезжал мимо нас.  -
Я... я его не чувствую! Нет, уже потихоньку начинаю... Единорог, спроси  у
Чэна - Фальгрим в порядке?
     - Не знаю, - отозвался Единорог-Я. - Но скоро узнаю.
     И я пнул Демона У пятками в бока.
     При моем приближении шаман остановился. Я трижды объехал вокруг  него
- вокруг  довольно-таки  щуплого  человечка  в  длиннополом  и  просторном
халате, от ворота до подола увешанном какими-то  побрякушками  из  темного
металла. Волосы шамана были белыми - не бело-льняными, как у Фальгрима,  и
не мутно-седыми, как  у  старого  Тохтар-кулу  (тем  более  что  служитель
Ур-калахая  был  отнюдь  не  стар,  не  намного  старше  меня  самого),  а
молочно-серебряными, и такой цвет волос я встречал впервые в жизни.
     Сам шаман все время смотрел себе под ноги, словно боясь  споткнуться,
так что я не видел его лица - но меня не покидало  впечатление,  что  этот
маленький беззащитный человечек, не имеющий при себе никакого оружия (а он
его не имел или прятал на редкость успешно), уже успел узнать обо мне все,
что можно узнать при самом внимательном рассмотрении.
     - Я вижу того, кто называет себя Асмохат-та?  -  наконец  осведомился
шаман, по-прежнему не поднимая головы. - Да?
     Речь  шамана  была  глухой,  но  внятной;  и  еще  более  похожей  на
хакасскую, так что я сразу понял почти все.
     Особенно насмешку, скрытую в обращении.
     - А я вижу  того,  кто  осмеливается  задавать  подобные  вопросы?  -
отозвался я.
     Шаман еле слышно хихикнул. Похоже, он тоже понял, что  хотел,  и  это
позабавило его.
     - Степь еще не знает о появлении Асмохат-та, - задумчиво произнес он.
- Но если Джамуха Восьмирукий успеет узнать первым и послать тумены  своих
всадников в нужное время и в нужное место - степь может вообще  не  узнать
об Асмохат-та или узнать, когда будет поздно.
     Внутренне я не мог с ним не согласиться.
     Но внешне...
     - Ты надоел мне, глупый человек! - я  выговорил  это  самым  зловещим
шепотом, на какой был способен, и слово "человек" прозвучало так, как если
бы я сам человеком ни в коей мере не являлся. - Тебе ли решать, что  рано,
а что - поздно?!
     Шаман Ур-калахая резко поднял голову - и я словно с  размаху  налетел
на его глаза.
     Черные-черные.
     И в них что-то шевелилось.
     Я невольно потянулся вперед,  чувствуя,  как  тварь  на  дне  черного
взгляда неслышно и неумолимо зовет меня к себе, как она  лениво  выползает
из склепа глазниц и  сама  движется  ко  мне,  цепко  хватаясь  за  липкую
ниточку, протянувшуюся между нашими душами, и вот  она  уже  внутри  меня,
копошится, ищет, вынюхивает  -  и  ей  навстречу  встает  Кабир,  и  башня
Аль-Кутуна, подле которой все началось, и...
     И будто сполох холодного пламени пронесся над миром, перечеркивая его
- нет Кабира, нет башни, нет видений, нет насильно высасываемой памяти,  а
есть бесстрастный меч в железной руке, и  черная  тварь  бежит  в  страхе,
прячась за дрогнувшими веками, стремясь скрыться, исчезнуть, не быть...
     Я ощутил знакомую рукоять Единорога  под  пальцами  аль-Мутанабби;  и
рукоятью ощутил пальцы.
     Единорог был в ножнах.
     И еще он был во мне.
     - Ты ищешь смерти? - спросил Я-Единорог у отвернувшегося шамана.
     Голос мой плавился  ледяным  звоном,  заставляя  служителя  Безликого
зябко передернуться.
     Он отрицательно покачал головой, и во взгляде шамана больше ничего не
двигалось само по себе.
     Сейчас там звездами в ночи, рыбьей чешуей  в  омуте  мерцали  искорки
удивления.
     Мерцали - и гасли одна за другой.
     - Нет. Я хочу отвести Асмохат-та в такое  место,  где  у  него  будет
возможность размышлять без лишних опасений.
     Все-таки он произносил "Асмохат-та" без должного уважения, к которому
я, надо признаться, успел привыкнуть.
     -  Меня  зовут  Куш-тэнгри,  -  подумав,   добавил   он,   шулмус   с
незапоминающимся лицом, черным взглядом и серебряными волосами.  -  Многие
называют меня Неправильным Шаманом.
     Я равнодушно кивнул.
     Я не знал, какими должны быть правильные шаманы.


     ...Лошаденка нашего неожиданного попутчика  резво  трусила  рядом  со
мной во главе отряда. Демон У сперва пытался  протестовать  против  такого
соседства - но лошаденка искоса глянула на него, и Демон угомонился,  а  я
заподозрил лошадь в принадлежности к шаманскому сословию.
     В белесом небе прозвучал еле слышный птичий крик, подобный стону,  и,
затихая, унесся вдаль.
     - Гуси, - сказал Куш-тэнгри, Неправильный  Шаман.  -  Тепла  ищут.  А
улетать больно. Оттого и кричат...
     Я задрал голову и с трудом различил клин гусей  -  или  не  гусей?  -
медленно продвигающийся на юг.
     - Двое не долетят, -  продолжил  Куш-тэнгри,  почесывая  свою  лошадь
между ушами. - Сизый к вечеру отстанет. А тот, что с  черным  хвостом,  до
завтрашнего полудня выдержит. Ишь, бедняга, надрывается...
     Я еще раз глянул в небо. Сизый, значит,  к  вечеру  отстанет...  Нет,
по-моему, шаман не собирался морочить мне голову. Хотя все  же  заморочил,
собирался или не собирался...
     - Хуш! - прикрикнул шаман.
     Его лошадь без особого вдохновения прибавила ходу. Я  же  наоборот  -
незаметно натянул поводья и придержал Демона. Сам не знаю зачем.
     Из упрямства, должно быть...
     - Коблан,  перебирайся  сюда!  -  донесся  из-за  моего  плеча  голос
Асахиро.  -  Тут  Тохтар-болтун  о  проводнике  нашем   глазастом   сказки
рассказывает.  Джир  о  том,  как  Куш-тэнгри  гурхану   Джамухе   будущее
предсказывал! Давай, подъезжай, я тебе  его  сам  спою,  джир  этот,  чтоб
покороче было!..
     Говорил Асахиро  по-кабирски  и,  похоже,  не  столько  для  Коблана,
сколько для меня.
     - Угу... - раздалось за  спиной,  и  гулкое  эхо  этого  "угу"  стало
смещаться вправо - Коблан перебирался поближе к Асахиро.
     - Ты понимаешь,  Коблан,  -  негромко,  но  вполне  слышно  продолжил
Асахиро, - в Шулме очень много богов и  очень  много  шаманов.  Творец  их
знает, шулмусов этих, зачем они себе  столько  насочиняли?!  Желтый  Мо  -
покровитель воинов и владыка смерти, Гэнтэр  -  бог  воров  и  конокрадов,
Кылчи-ара родам у женщин помогает, Лысый Боортун  овец  охраняет,  на  той
сопке Чилтай-охотник зверей гоняет, на этой - Ултай-лекарь травы  целебным
соком поит...
     - Это покороче? - буркнул Коблан. - Тогда я лучше Тохтара послушаю.
     - И не поймешь ничего, - отрезал Асахиро. - Тохтар говорит  быстро  и
много, а ты понимаешь медленно и мало. Так вот, богов много,  шаманов  еще
больше, а Ур-калахай, Безликий, один. И служителей у  него  всего  десятка
полтора, если не меньше. Другим богам каждый день в лицо заглядывать  надо
- не хмурятся ли? - а у Безликого лица нет, заглядывать некуда, ему и этих
шаманов хватает.
     Асахиро снова понизил голос.
     - И как служители Ур-калахая  опасаются  чаще  положенного  Безликому
надоедать, так и шулмусы не любят этим шаманам в лицо смотреть.  Очень  уж
побаиваются  их  проклятий...  чьи-чьи  злые  слова,  а  проклятье  шамана
Ур-калахая редко когда мимо проходит! Потому  и  живут  они  у  священного
водоема, вдали от всех, и по степи нечасто ездят - все, кому  нужен  шаман
Безликого, сами к нему приходят.
     - Так священный водоем - он же в тени плаща Желтого бога Мо! - заявил
непонятливый Коблан. - Ну и жили б  там  служители  Мо  -  при  чем  здесь
Безликий?!
     - У Мо нет служителей. Ему воины любого  племени  служат  -  воинской
доблестью и смертью врагов. Иной службы  Желтый  Мо  не  приемлет.  Просто
местность вокруг священного водоема заповедная, на  ней  испокон  веку  ни
войн не было, ни крови не лилось. Вот поэтому  каждый  шулмус  может  туда
безбоязненно приехать и шамана Ур-калахая о судьбе своей спросить.
     - Пророчествуют, значит, - вяло поддержал разговор  кузнец.  -  Ну  и
как, сбываются их пророчества?
     Асахиро помолчал.
     А потом ответил.
     - Всегда, - ответил Асахиро. - Всегда сбываются.


     "Ты суеверен?" - спросил меня Единорог.
     После того боя, в котором смешались круги Шулмы и Кабира, отдал жизнь
за гордость  упрямый  нойон  Джелмэ;  после  того  боя,  когда  я  впервые
пристально взглянул на руку аль-Мутанабби и вслед за волной ужаса  испытал
внезапное облегчение, почувствовав, что эта рука - моя, какой  бы  она  ни
была; после того боя я совсем по-иному ощутил связь с Единорогом.
     И не только с ним, о чем - позже.
     Мне уже совершенно  не  надо  было  касаться  его  рукояти  железными
пальцами, чтобы превратиться в Меня-Единорога. Я мог это сделать  в  любое
время и  даже  на  немалом  расстоянии,  разделявшем  нас.  В  Кулхане  мы
проверяли эту  способность,  когда  Кос,  взяв  Единорога  (никому,  кроме
ан-Таньи, я б его не доверил), уезжал  вперед  с  ориджитами-разведчиками.
Спустя четыре часа я оставался Мной-Единорогом, еще в течении  трех  часов
мы могли переговариваться с  некоторым  напряжением,  а  потом  разведчики
повернули обратно - и, надо заметить, я немало обрадовался, когда Единорог
во плоти вернулся ко мне.
     Более того, я  научился  разговаривать  с  Обломком  -  но  его-то  я
обязательно должен был касаться железной рукой.
     Я научился разговаривать с Обломком - и это не всегда доставляло  мне
удовольствие. О, отнюдь не  всегда!  -  потому  что  теперь  Дзю  напрямую
высказывал мне все то, что раньше смягчал Единорог.
     Вру. Я рад был слышать Дзю.
     Иногда мне казалось, что я говорю с Друдлом.
     Остальные люди и Блистающие - объяснить им всем,  кто  они  есть,  на
этот раз оказалось  проще,  поскольку  я  объяснял  не  один  -  так  вот,
остальные люди и Блистающие разговаривать друг с другом, понятное дело, не
могли,  зато  проявили  недюжинные  способности  в  умении   почувствовать
настроение и состояние своих... э-э-э... спутников.
     Гвениль уже точно мог сказать, когда Фальгрим зол, а когда  добр,  но
голоден - что случалось редко,  ибо  доброта  не  была  присуща  голодному
Фальгриму; Чин начинала  грустить  и  веселиться  одновременно  с  Волчьей
Метлой, причем обе отдавали себе отчет в этом "одновременно"; и Махайра не
раз  предупреждал  Единорога-Меня,  когда  Диомед  еще  только   собирался
острить.
     Но больше всех преуспел в этом  деле  Сай.  Если  Заррахид  прекрасно
понимал, когда Кос ведет себя серьезно, а когда - нет,  то  Сай  умудрялся
ловить даже те моменты, когда Кос притворялся серьезным, до конца не  зная
сам, что притворяется.
     И эсток втайне (вернее, это ему казалось, что втайне) гордился  Саем,
как гордятся способным учеником или младшим родичем.
     И Беседовать нам с каждым днем становилось все интереснее.
     Поэтому,  когда  Гвениль  крикнул,  что  не  чувствует  Фальгрима,  я
перестал сомневаться в очень простой истине, сродни истине Батин -  первый
выпад в Беседе под названием "Шулма" был сделан.
     Я ушел от выпада, подъехав к шаману и выиграв странный поединок.
     Могут ли души Беседовать?
     Судьба  отодвинулась  на  шаг,  и  мы  слегка  позвенели  клинками  -
поговорив с Неправильным Шаманом о гусях, которых не было видно.
     Или которые были видны только ему.
     Фальгрим к тому времени полностью отошел от общения с шаманом и  ехал
непривычно понурый и молчаливый.
     И вот удар исподтишка - пророчества, которые сбываются.
     А  я-то   надеялся,   что   в   Шулме   меня   будет   ждать   только
Джамуха-батинит!..
     "...Ты суеверен?" - спросил меня Единорог.
     Тусклые, оказавшиеся совсем не тем, что ожидалось вначале;  ассасины,
пугало снов и сказок, едущие теперь позади меня... и невозможная степь  по
эту сторону Кулхана, чью плоть с хрустом давили копыта вороного Демона  из
мэйланьских конюшен, отчего ноги мои были до колен забрызганы липким соком
осенней Шулмы...
     Суеверен ли я?
     "Нет", - хотел ответить я.
     - Не знаю, - ответил я.
     - Вот и я не знаю, - тоскливо согласился Единорог.
     - А я знаю, - заявил Дзю, то ли подслушивавший, то ли догадавшийся  о
нашем разговоре, то ли вообще имевший в виду что-то свое. - Знаю,  но  вам
не скажу.


     Куш-тэнгри по-прежнему ехал впереди, не  оборачиваясь,  но  теперь  я
знал, куда ведет нас Неправильный Шаман.
     К священному водоему.
     Могиле Блистающих и обиталищу Желтого Мо.
     К месту, где не воюют.
     Интересно, осмелится  ли  Джамуха,  взошедший  на  престол  Шулмы  по
ступенькам преклонения перед воинской  доблестью,  нарушить  этот  запрет,
напав на нас там?
     Да или нет?
     С одной стороны он - внук Желтого Мо и гурхан степей, а  с  другой  -
святость места, витающий над водоемом  дух  самого  Мо  и  явившееся  туда
воплощение, то есть Асмохат-та,  хоть  истинный,  хоть  ложный,  что  надо
доказывать...
     Прав шаман - время для размышлений у  нас,  похоже,  будет.  Или  оно
есть, началось, сдвинулось с места - время для мудрых  размышлений,  время
для глупых размышлений, для веселых и невеселых, для первых и последних...
     А может, и не только для размышлений.
     Кулай говорил,  что  часть  вольных  племен  отказалась  ломать  прут
верности перед Джамухой. Но даже идя против Восьмирукого, захотят  ли  они
пойти за Асмохат-та?! Я и думать-то не хочу, скольких пришлось  бы  убить,
чтоб перевесить Джамуху на весах Шулмы... ни думать не хочу, ни убивать.
     И не буду. Не мое это дело, не моя радость  -  чужие  уши  в  карманы
складывать!
     Более того  -  люди  людьми,  а  как  добиться,  чтобы  Дикие  Лезвия
зазвенели на нашей стороне?!
     О Творец, не превращаюсь ли я, человек Чэн Анкор, в Твое  оружие?!  В
мертвую  вещь,  не  имеющее  собственной  воли  оружие,   покорное   Твоей
равнодушной деснице?!.
     - ...и пришел Куш-тэнгри в ставку Джамухи через день  после  большого
курултая, где был вручен Восьмирукому бунчук гурхана  о  семи  хвостах,  -
вернул меня к действительности голос Асахиро. - А  когда  предложил  шаман
Восьмирукому пророчествовать о судьбе владыки, то сперва согласился на это
Джамуха, но после жестоко посмеялся над служителем Безликого!..
     Я вновь ощутил в себе ищущий мрак взгляда Куш-тэнгри,  проникающий  в
заповедные глубины души темный клинок, идущую  по  следу  памяти  тварь...
Нет, непохож был щуплый шаман на человека, над которым  можно  просто  так
посмеяться, да еще и жестоко!
     Во всяком случае, сделать это безнаказанно.
     - Во время обращения к Безликому вынимает воин из ножен свой клинок и
держит его за рукоять, стоя  у  начала,  а  шаман  Ур-калахая  берется  за
лезвие, становясь у завершения. И смотрят потом  воин  и  шаман,  исток  и
исход, в глаза друг другу, пока  не  перестают  видеть  земное,  прозревая
ткущееся на небесах.
     Асахиро говорил медленно и певуче, и я слышал его,  степь  да  ровный
перестук копыт.
     - Только на этот раз не взглянул  Джамуха  в  лицо  Куш-тэнгри.  Едва
пальцы шамана сомкнулись на мече гурхана, как рванул Восьмирукий Чинкуэду,
Змею Шэн, к себе и разрезал шаману ладонь до кости.  И  смеялся  гурхан  -
дескать, не тягаться  Безликому  с  Желтым  Мо,  как  мясу  шаманскому  не
тягаться с отточенной сталью, и никому из смертных не дозволено  провидеть
судьбу Джамухи! Смеялись воины, стоявшие вокруг, но невесел и угодлив  был
их смех, а шаман прошел сквозь смех и позор, не зажимая раны, и ладонь его
ухмылялась алым ртом. Дик и страшен  был  взгляд  Куш-тэнгри  -  настолько
страшен, что трое воинов, не успевших вовремя  отвернуться,  умерли  через
день в муках...
     Асахиро  резко  замолчал,  потому  что  неспешно  трусившая   впереди
лошаденка шамана как-то незаметно повернулась мордой к нам,  а  хвостом  к
священному водоему - и спустя совсем немного времени Куш-тэнгри уже  снова
был рядом со мной.
     Я готов был дать голову  на  отсечение,  что  шаман  не  мог  слышать
рассказа Асахиро, а если и слышал, то ничего не должен  был  понять  -  но
шаман, ничего не сказав, протянул ко мне худую правую руку ладонью вверх.
     Ладонь пересекал вспухший белый шрам. Он  тянулся  почти  вплотную  к
линии жизни, обрываясь у запястья, словно  кто-то  хотел  начертать  новый
жизненный путь Неправильному Шаману, но сделал это грубо и нерадиво.
     Новый путь... но не Путь  Меча,  а  путь,  проложенный  мечом.  Шрам,
оставленный злой насмешкой и необходимостью всегда и  во  всем  доказывать
свое превосходство.
     Одуряюще-терпкий  запах  степи,  тронутой  осенним  увяданием,  вдруг
ударил мне в голову, отчего окружающий мир стал до боли, до головокружения
реальным,  став  миром,  где  приходится  жить  всерьез,  жить  однажды  и
навсегда, или не жить вовсе...
     Ладонь Куш-тэнгри сжалась в кулак, сминая шрам.
     - Служители Ур-калахая не проливают  чужой  крови,  -  сурово  сказал
Неправильный Шаман. - Нигде и никогда. Но  это  не  мешает  нам  проливать
свою.
     Вокруг нас была Шулма.
     В нас была Шулма.
     А передо мной на нелепой лошади, одетый в нелепый халат, сидел Кабир.
     Я-Единорог пристально смотрел на человека, в котором  жил  Кабир,  на
человека, чье время и место остались у меня за спиной, в прошлом,  в  моем
прошлом и его будущем; на человека  с  серебряными  волосами,  который  не
проливал чужой крови.
     - И поэтому мы не носим оружия, - закончил Куш-тэнгри.
     - А мы носим, - отозвался я, думая о своем. - Мы носим. Но еще совсем
недавно мы тоже не проливали чужой крови. Только свою.
     Асахиро еле слышно застонал.
     - Это невозможно.
     - Это возможно.
     - Где? - спросил Куш-тэнгри. - В Верхней Степи? В раю?
     - В раю, - грустно согласился Я-Единорог.



                                    23

     ...Желтый бог Мо сидел на самом краю  своего  священного  водоема  и,
закусив  верхними  клыками  оттопыренную  нижнюю  губу,  задумчиво  глядел
куда-то вдаль.
     Бог грустил. Наверное, оттого, что был не очень-то похож на меня. Или
это я был не очень-то похож на  него.  Только  я  уж  от  этого  никак  не
грустил.
     Хотя отдаленное сходство все-таки наблюдалось.
     Разумеется,  у  меня  отсутствовала  всякая  саблезубость,  просто  и
незамысловато выпирающая наружу. Да и голова  моя,  надеюсь,  не  в  такой
степени напоминала змеиную. Взгляд... вот за взгляд не поручусь. Возможно,
в какие-то моменты у меня тоже бывает такой  взгляд  -  пустой,  цепкий  и
холодный, от которого становится зябко и пасмурно в самый жаркий  день,  и
хочется куда-нибудь спрятаться, а спрятаться некуда. Да, наверное, бывает.
Но редко. И хорошо, что я сам этого не вижу.
     Шишковатый гребень? Если и смахивает на шлем,  то  весьма  отдаленно.
Равно как и складчатый плащ Мо - на мою марлотту. А телосложение у Желтого
Мо завидное, в полтора меня будет, хотя это и не так существенно... Чешуя,
подобная панцирю? Тут все сходится, у меня почти то  же  самое  -  доспех,
подобный чешуе. А руки у Мо и впрямь как две латные перчатки! И  длиннющий
указательный палец на правой, направленный в глубину  священного  водоема.
Длиной как раз с Единорога... А на левой лапе-ручище большой палец отведен
в сторону, и указательный - тоже длинней  обычного,  но  не  так,  как  на
правой - небрежно устремлен вверх. Весьма, весьма смахивает на Обломка...
     - Вылитый, - буркнул Дзюттэ.
     - Похож, - согласился Единорог.
     - Угу, - кивнул я. - Хотя... вы это о ком?
     - Я о тебе, - заявил Дзю в пространство.
     - И я о тебе, - с той же неопределенностью отозвался Единорог.
     - И я о тебе, - решил не нарушать единогласия я.
     И мы замолчали.
     А еще Желтый Мо был почему-то не желтый, а  зеленый.  Зеленоватый.  С
некоторой желтизной. Желтоватый с прозеленью. Или все-таки желтый?!
     Я поморгал и решил, что, в конце концов, это не мое дело. Хотя статуя
очень выразительная. Впечатляет. И работы превосходной.  Ох,  сомнительно,
что ее ваял какой-нибудь скульптор-шулмус. Этот бы наваял...  Но  если  не
шулмус - то кто? Еще одна загадка. Которую я разгадывать не  буду.  Не  до
того сейчас. Да и как ее разгадаешь?  Разве  что  у  самого  Мо  спросить:
"Здравствуй, приятель, это я, Асмохат-та, то бишь  твое  последнее  земное
воплощение! Позволь спросить, дорогой..."
     Не позволит, небось...
     Мы  приблизились  к  самому  краю  водоема  и  с  некоторым  трепетом
заглянули внутрь. Вода слегка рябила, но была достаточно прозрачной, чтобы
не скрывать дна - и на дне водоема, в грязном иле, лежали гнилые и  ржавые
останки Блистающих.
     Десятки - если не сотни.
     Это была огромная могила.
     Мы стояли, держась за руки и рукояти, - Я, Единорог  и  Обломок  -  и
участь тех, кто не захотел отказаться от  сути  и  призвания  Блистающего,
казалась нам в тот миг едва ли не лучше собственной.
     А потом я повернулся и, по-прежнему не говоря ни слова, направился  к
ближайшему шатру, где меня уже ждал Куш-тэнгри, Неправильный Шаман.
     Когда я сел прямо на землю рядом с шаманом, тот словно и  не  заметил
этого. Не дрогнули полуприкрытые веки, дыхание  не  всколыхнуло  грудь,  и
неведомые дали,  по  просторам  которых  блуждал  сейчас  серебряноволосый
шаман, не отпустили его обратно. Он был - там. А я  -  здесь.  Я  сидел  и
смотрел.  На  большие  бурые  шатры,  похожие  на  гигантских  животных  в
выцветших после линьки  шкурах.  На  чахлые  деревца  с  удивительно-яркой
зеленой листвой и на желто-серые колючие кусты, растущие по соседству.  На
моих спутников, разбивавших лагерь неподалеку от бурых шатров  -  обиталищ
шаманов Безликого, служителей Ур-калахая.
     Я сидел и просто смотрел.
     Водоем Желтого Мо находился в низине, окруженной невысокими  пологими
холмами. Здесь проходила граница двух степей. Юго-восточнее,  там,  откуда
мы пришли, простиралась степь, в немалой мере обожженная дыханием Кулхана.
А северо-западнее начиналась степь свежая, вспененная горьким  ветром,  та
степь, увидев которую, я понял - вот она, Шулма. Вот здесь  живут  племена
шулмусов, пасут свои  неисчислимые  табуны  и  стада,  спорят  о  воинской
доблести, совершают набеги друг на друга... И еще где-то там есть  великий
гурхан Джамуха Восьмирукий.
     Мой любимый внук.
     И прямая короткая Чинкуэда, Змея Шэн.
     ...Здесь проходила еще одна граница. Она незримо тянулась по  гребням
холмов, окружавших священный водоем. Внутри этого круга властвовали  боги.
И все, кто входил в этот круг, попадали под их защиту.
     У священного водоема не проливалось крови.
     Здесь был малый Кабир.
     "Здесь Шулма, - с упреком бросил Единорог. - А в водоеме гниют  трупы
моих братьев."
     "Извини, - склонил голову я. - Ты прав. А я не прав. Просто мне очень
хочется домой..."
     "Да, Чэн. И мне."
     И все-таки мы находились внутри круга, хотя  предпочли  бы  до  конца
дней своих оставаться снаружи.
     И подальше.
     Я невольно обвел взглядом границу священного  места  и  повернулся  к
Куш-тэнгри, услышав слабый мелодичный перезвон побрякушек на его халате.
     Шаман уже возвратился из своих  непонятных  внутренних  странствий  и
теперь глядел на меня.
     - Будем говорить,  Асмохат-та?  -  спросил  Куш-тэнгри,  Неправильный
Шаман. - Да?
     Его привычка после почти  любого  вопроса  спрашивать  еще  и  "Да?",
словно собеседник и без того не ответил бы, поначалу раздражала  меня,  но
здесь, в тени  плаща  Желтого  Мо,  то  ли  я  стал  терпимее  к  повадкам
Куш-тэнгри, то ли его "Да?" стало мягче и естественней.
     - Будем, - согласился я.
     - Будем, - в один голос подтвердили Единорог и Обломок.
     Но их шаман не услышал.
     Он просто слегка вздрогнул, встал и направился к шатру.
     Не оглядываясь. А я перед тем, как последовать за ним,  махнул  рукой
случившемуся неподалеку Косу  -  чтобы  тот  подошел  и  помог  мне  снять
панцирь.
     И  без  божественного  вмешательства  ясно  -  чем-чем,  а   доспехом
аль-Мутанабби мне Неправильного Шамана не удивить.
     Да и не собирался я его ничем удивлять.


     В шатре царил сумрак; расположенный в центре очаг не горел, но  тепло
от него еще сохранялось. Только сейчас я почувствовал,  что  снаружи  было
отнюдь не жарко.
     Осень, однако... пора привыкать.
     Мы  опустились  на  ворсистую  кошму  друг  напротив   друга,   и   я
выжидательно уставился на Куш-тэнгри. Смотреть ему прямо в глаза я до  сих
пор немного опасался, смотреть ниже было бы неудобно - еще  решит,  что  я
ему в рот заглядываю - и я перевел взгляд вверх, туда, где высокий гладкий
лоб шамана переходил в зачесанную назад гриву его странных волос.
     Куш-тэнгри слегка улыбнулся - дрогнули уголки губ, наметились  ямочки
на впалых щеках  без  малейших  следов  растительности,  раздулись  ноздри
орлиного носа...  и  маска  дикого  безумного  скульптора  превратилась  в
довольно-таки располагающее к себе лицо.
     - Это у меня с рождения, - сказал он,  тряхнув  серебряной  копной  и
явно неправильно истолковав мой взгляд. - Просто тридцать  три  зимы  тому
назад у женщины из  племени  чиенов-овцепасов  родился  седой  ребенок.  А
мудрые старейшины решили, что это не к добру, и маленького Куша бросили  в
степи.  Спустя  два  с  половиной  года  меня  подобрали  младшие   шаманы
Ултая-лекаря. Говорят, меня выкормила волчица...  Не  знаю.  Не  помню.  А
врать не хочу.  Ултаевы  целители  осмотрели  ребенка,  который  визжал  и
перекусал половину из них, и обнаружили все  восемьдесят  четыре  признака
будущего служителя Ур-калахая. Вот с тех пор я и живу здесь. А из-за волос
прозван Неправильным Шаманом. И не только  из-за  волос.  Так  и  стал  из
просто Куша - Куш-тэнгри.
     Он вольно потянулся, хрустнув суставами,  и  закинул  худые  жилистые
руки за голову. Отчего стал удивительно похожим на моего прежнего знакомца
по Кабиру Сабира Фучжана, тоже  обманчиво  хрупкого  и  низкорослого.  Для
полного сходства не хватало только Лунного Кван-до где-нибудь  в  углу,  с
его древком в рост человеческий и огромным мерцающим лезвием.  Да,  сейчас
Куш-тэнгри вел себя совсем иначе, чем при первой встрече, и мне все  время
приходилось напоминать себе, что я не дома и даже не в гостях, и что шаман
отнюдь не Сабир - но небрежная откровенность Куш-тэнгри все равно вызывала
желание ответить такой же откровенностью; тем более, что мы оказались чуть
ли не сверстниками.
     Если ему и впрямь тридцать три года.
     - Так всю жизнь и помню себя слугой Безликого, -  продолжал  меж  тем
шаман, как бы излагая общеизвестные  истины,  знакомые  всем  (если  он  и
сомневался в осведомленности новоявленного Асмохат-та, то старался это  не
выпячивать). - А шаманы  Ур-калахая  -  они  оружия  не  носят,  крови  не
проливают, в чужие свары не лезут, кровавой пищи не вкушают, сон-гриба  не
нюхают, хош-травой не дымят...
     - Араки не пьют, - непроизвольно вырвалось у меня.
     - Почему? - искренне удивился Куш-тэнгри.
     - Ну... не знаю, - замялся я.
     - А у вас... э-э-э... там, в раю, араку разве с кровью делают?
     - Нет. Бескровно.
     - Или вы туда толченых сон-грибов подсыпаете?
     - Ни в коем случае!
     - Так с  чего  бы  нам  и  не  пить  араки?  -  вопросил  Куш-тэнгри,
выволакивая из темного угла объемистый жбан, в котором что-то булькало.
     А действительно, почему бы это нам и не выпить араки? Тем паче что  я
ее сроду не пробовал!
     И мы выпили. Слабенькая  она,  арака  эта,  вроде  вина,  кисловатая,
пенистая - короче, пьется легко. Первые три чашки - так  совсем  легко.  А
после четвертой и слова легче даваться стали.
     - Вот если спрошу я тебя, Асмохат-та  ты  или  нет,  -  вдруг,  после
очередной фразы ни о чем, заявил Куш-тэнгри, - так или ты не ответишь, или
я не поверю. Спрошу я тебя: чем ты ориджитов убедил, что ты -  Асмохат-та?
Так опять или я не поверю, или ты не ответишь! Как ни  спрашивай,  что  ни
отвечай - конец один. Давай-ка лучше в игру сыграем. Кто выиграет,  тот  и
спрашивать станет, а проигравший ему правдой платить будет. Да?
     И  не  дожидаясь  моего  согласия,  два  горшочка  глиняных  к   себе
придвинул.
     Дребезжало что-то в тех горшочках. Я один взял, гляжу  -  камешки  до
середины насыпаны. Галька речная, мелкая.
     А Куш-тэнгри с другим горшочком ко входу в шатер приблизился, полог в
сторону отбросил, чтоб светлее стало, затем вернулся и шагах в  восьми  от
меня на кошму сел. Чашку с аракой перед собой поставил, горшочек с камнями
- рядом.
     Один камешек достал.
     В меня кинул.
     Я поймал и обратно отправил.
     И он поймал.
     Добавил второй камешек, на ладони покачал и оба мне послал.
     Забава это мне была, а не игра.
     Три камешка.
     Четыре. Два сразу, третий и четвертый - миг выждав, один за другим...
     Хорошо  он,  подлец,  ловил,  так  и  брал  из  воздуха,   а   пальцы
мягкие-мягкие... Без суеты, без дерганья глупого, спокойно  и  уверенно...
волчий выкормыш.
     Это я в похвалу...
     Пять камешков. И всякий раз, когда очередная галька звонко  цокала  о
металл моей правой руки, в глазах  Куш-тэнгри  вспыхивал  холодный  черный
огонь.
     Мы кидали лениво,  не  торопясь,  давая  камням  слегка  зависнуть  в
воздухе, не больше трех одновременно, но все-таки, все-таки, все-таки...
     Шесть.
     А на семи он сломался.
     Пять взял, шестой локтем отбил, седьмой ему в чашку плюхнулся.
     Белыми брызгами халат залил.
     А я не о вопросах умных думал, не об ответах правдивых, а о том,  что
если бы дети Ориджа хотя бы пяток камешков вот так ловить умели,  то  наше
знакомство с ними по ту сторону Кулхана совсем иначе сложилось бы.
     И вот этот человек утверждает, что никогда не брал в руки оружия?!
     "И вот этот Придаток всю жизнь прожил без Блистающего?!" - отраженным
эхом ударила меня мысль Единорога.
     - Ну! - властно крикнул нам Дзюттэ. - Ну, что же вы?! Спрашивайте!..
     И мы поняли, что и как надо спрашивать.
     - Лови, шаман!
     Я запустил в неподвижного Куш-тэнгри Обломком; а когда Дзю еще был  в
воздухе, пролетев две трети  пути  от  меня  до  Неправильного  Шамана,  я
прыгнул следом - и сумрак взвизгнул от боли и  неожиданности,  рассеченный
Единорогом.
     Он не соврал. Он действительно никогда не держал в руках оружия, этот
удивительный человек, родившийся седым. Он поймал Обломка, но поймал  так,
как это не сделал бы ни один кабирец - за край гарды, и  даже  не  подумал
защититься им от удара, а попытался  увернуться,  и  увернулся,  но  через
мгновение острие Единорога уже упиралось  в  побрякушку  на  правом  плече
шамана.
     Куш-тэнгри глубоко вздохнул и осторожно, кончиком  пальца,  отодвинул
клинок в сторону.
     Я забрал у него хихикающего Дзю и вернулся на  прежнее  место,  пряча
Единорога в ножны.
     - Это был вопрос? - осведомился шаман слегка севшим голосом.
     Я кивнул.
     - И я на него ответил?
     Я еще раз кивнул.
     - А... а что я ответил?
     - Что ты на самом деле не знал Блистающих...
     - Что?!
     - Неважно. Что ты не пользуешься оружием. Что ты говорил правду - раз
не соврал здесь, то, скорей всего, был правдив и в остальном.
     Куш-тэнгри  отхлебнул  араки,  прополоскал  ею  рот,  затем  выплюнул
злосчастный камешек, а араку проглотил.
     - Ну а если я притворялся? - после долгой паузы спросил он. - Если  я
обманул тебя?
     - Если ты успел столь быстро понять смысл моего  вопроса  и  обмануть
меня, - ответил я, - тогда это не я - Асмохат-та, а ты.
     Дзю у меня за поясом наконец перестал веселиться.
     - А он мне нравится, - неожиданно сообщил Обломок.
     - И мне, - вздохнул Единорог.
     Я налил себе из жбана.
     - Ты нам нравишься, - сказал я Неправильному Шаману.
     - Кому это - вам?
     Я неопределенно помахал чашкой в воздухе, проливая араку.
     - А можно, - с несвойственной ему робостью вдруг спросил  Куш-тэнгри,
кивком головы указывая на Дзюттэ, - можно, я его еще раз подержу? Нет,  не
сейчас, потом... Можно? Я... мне показалось, что он - живой.
     И шаман замолчал.
     - Дзю, ему показалось,  что  ты  живой,  -  с  удовольствием  передал
Обломку Единорог. - Слыхал?
     - Да? Польщен, - вяло отозвался Обломок. -  Скажи-ка  ему:  мне  тоже
показалось, что он - живой.
     А я все вспоминал летящие камешки и летящих гусей.
     Камешки ловил я и ронял он; гусей видел он и не видел  я;  а  еще  он
знал, что случится с гусями завтра.
     Галька, упавшая в чашку с пенящейся аракой; сизый к вечеру  отстанет,
а тот, что с черным хвостом...


     ...А потом я выбрался наружу из шатра  и  долго  моргал,  привыкая  к
свету и пытаясь понять - вот  передо  мной  обеденные  приготовления  моих
спутников, но для кого  это,  собственно,  отдельно  в  маленьком  котелке
варится рис (да и откуда рис в Шулме?!) без мяса, зато с обилием  каких-то
сушеных овощей и трав?!
     Потом объявился из-за моей спины Куш-тэнгри, и назначение риса  сразу
стало понятным, потому что шаман отогнал от котелка нерасторопного (по его
просвещенному мнению) шулмуса, извлек из складок своего одеяния  несколько
кожаных мешочков и принялся сыпать в котелок по щепотке-другой из каждого,
бормоча себе под нос и помешивая варево деревянной  лопаточкой,  возникшей
непонятно откуда.
     Пахло шаманское кушанье на удивление вкусно, ничуть не  хуже  мясного
плова в большом  общем  котле  -  и  мой  желудок  одобрительно  забурчал.
Впрочем, шаман не собирался угощать ни меня, ни кого  другого  -  он  снял
котелок с огня и приступил к трапезе в одиночестве,  уплетая  еду  той  же
деревянной лопаточкой с завидным усердием, как делал бы на его месте любой
проголодавшийся человек - а не таинственный шаман Безликого Ур-калахая.
     Видимо, не один я заинтересовался поварскими тайнами шамана -  потому
что после того, как котлы опустели, а животы наполнились, к  Неправильному
Шаману, не сговариваясь, подсели с двух сторон ан-Танья и  Матушка  Ци,  и
начали у него что-то выспрашивать, тыча  пальцами  в  котелок.  Куш-тэнгри
охотно стал вытаскивать свои мешочки и показывать их этой  любопытствующей
парочке - полагаю, тайна съедобных  приправ  не  была  сокровенной  тайной
Безликого  -  и  Кос  немедленно  вооружился  костяным  каламом,  походной
чернильницей и листом пергамента, намереваясь записать все услышанное.
     Тут я отвлекся, заинтересовавшись разговором за моей спиной.
     Ставший за последнее время поразительно миролюбивым Асахиро ковырялся
в зубах длинной колючкой и подтрунивал над новоиспеченным нойоном  Кулаем,
а потом  стал  говорить  на  темы  более  общие  и  даже,  можно  сказать,
возвышенные.
     Говорили по-шулмусски и довольно-таки быстро, но я успевал улавливать
смысл беседы.
     - Убивать - плохо, -  внушал  шулмусам  благодушно-сытый  Асахиро,  и
шулмусы дружно кивали головами. - Убивать - очень плохо.  Сперва  вы  друг
друга, после мы друг друга, потом вы - нас, мы - вас...  И  что?  Разве  в
этом  доблесть?  Не  лучше  ли  уменье  воинское   без   крови   проявить,
по-дружески, а затем вместе пойти араку пить?!
     - Лучше, - подумав, изрек Кулай. - Гораздо лучше.
     Шулмусы  оживились,  кое-кто  рассмеялся,  а  Тохтар-кулу  полез   за
бурдюком, поняв Асахиро слишком буквально.
     Бурдюк убрали подальше - это  Фариза  расстаралась  -  старый  Тохтар
недовольно сощурился, почмокал губами и повернулся к Асахиро.
     -  Хорошо  сказал  Асахиро-эцэгэ,  -  исподволь  начал  Тохтар,  и  я
отчетливо увидел, как в глазках  старого  лиса  забегали  хитрые  огоньки.
Эцэгэ - оно, конечно, эцэгэ, и скоро все мои приятели в "отцы"  шулмусские
выбьются, а некоторые даже и в матери... так  вот,  вряд  ли  Тохтар  хоть
слово без подковырки скажет, да и само "эцэгэ" для кабирского  уха  -  нож
острый...
     - Хорошо сказал Асахиро-эцэгэ,  вкусно,  сладко,  уши  радуются,  еще
хотят... Убивать - плохо. Помню я - года два тому назад в племени аруданов
у одного охотника младшая жена пропала. Ну, пропала - и  пропала.  Украли,
небось.  Бывает.  Потом  еще  одной  женщины  не  досчитались.  И   снова.
Заволновались аруданы - враг женщин ворует, скоро всех украдет! Не злой ли
мангус объявился?! Потом в степи жену охотника нашли. Мертвую.  Кто  убил?
За что убил? Если мангус - почему не съел?! Если  человек  -  зачем  убил?
Украсть - понятно, а убивать - глупо!  Что  с  мертвой  женщиной  делать?!
Позвали шамана. Пришел шаман Безликого, воинам  в  глаза  посмотрел  и  на
хромого табунщика указал. Вот он,  говорит,  женщин  крадет.  Глумится  не
по-мужски, а после убивает. Чтоб молчали, чтоб не сказали никому.  Аруданы
хромого табунщика к двум жеребцам привязали,  жеребцов  в  степь  погнали,
кровавыми клочьями степь засеяли. Не пропадали больше женщины у  аруданов.
А я сейчас Асахиро-эцэгэ слушаю, уши радую, сердце радую, думаю:  "Убивать
- плохо. Лучше араку пить. Зря  тогда  аруданы  хромого  табунщика  убили,
совсем зря... араку с ним пить надо было..."
     - Дурак ты, Тохтар, - оборвал старика побагровевший Асахиро. - Такого
табунщика трижды убить надо было!..
     Они еще о чем-то говорили - а я задумался совсем о другом. Были ли  у
нас в Кабире убийства -  я  имею  в  виду,  раньше?  Насилие?  Вооруженные
грабежи? Нет. Не было. Не слышал о таком - по крайней мере,  до  появления
беглецов из Шулмы. Кражи, мошенничества, подлоги, взятки  -  были.  Грешны
люди, один Творец безгрешен... Но не казнить же человека за кражу?! Вот  и
обходились без смертной казни. Плетей всыпать - это да. Затем тюрьма есть,
рудники, в конце концов!.. Но казнь?!
     Хотя, с другой стороны, я прекрасно понимал аруданов.
     Почему у нас не было своих хромых табунщиков? Мы что, лучше шулмусов?
Нет, мы не лучше...
     Тогда - почему?!
     - Блистающие не дают, - услышал я внутри себя голос Единорога.  -  Мы
насилия не приемлем... во всяком  случае,  раньше.  Попробуй  грабитель  с
голыми руками напасть на Придатка с Блистающим, да  еще  в  Кабире  -  что
выйдет? А если ты и сам вместе с Блистающим - так и не станете  вы  ни  на
кого нападать! Ну а бумагу поддельную  написать  или  стянуть  что  -  это
мелочи, люди и без нас управятся, мы о том и знать не будем... Зато  когда
у ребенка человеческого  с  детства  к  Блистающему  уважение,  так  он  и
взрослый его на дурное дело не  поднимет.  И  себя  замарать  побоится,  и
клинок родовой...
     Нет, я не во всем был согласен с Единорогом, но отчасти он прав.  Для
насилия нужно оружие, или хотя бы понимание того, что насилие -  уже  само
по себе оружие... а Блистающие - это не оружие.
     Но...


     -  Послушай,  Единорог...  чем,  собственно,  мы,  люди   эмирата   и
Блистающие, отличаемся от шулмусов и Диких Лезвий? Тем, что они убивают, а
мы - нет? Так и мы способны на насилие... Ты слушаешь меня?
     - Я слушаю тебя, Чэн. Продолжай.
     - Я еще не все понимаю, но давай представим себе  вот  что...  Гончар
делает горшок. Это его ремесло - делать горшки. Оно  его  кормит,  ремесло
это, да и от горшка польза несомненная - можно продать, можно воды налить,
можно еще что-нибудь. Ремесло гончара - горшки делать, ремесло садовника -
выращивать айву и персики, ремесло ткача  -  полотно  ткать...  а  ремесло
воина? Шулмуса или Дикого Лезвия?! Что делает воин?
     - Убивает, Чэн. Воин - убивает. Умело и быстро.
     - Зачем?
     - Чтобы выжить самому. Ремесло воина - умная ярость.
     - Да. Умная ярость. Чтобы убить - и выжить. И  взять  себе  имущество
убитого, или его женщину, или его коня - но  не  это  главное.  Главное  -
чтобы выжить самому. И поэтому сколько ни называй это убийство  доблестью,
умением, подвигом или подлостью,  или  еще  чем  -  важно,  что  это  тоже
ремесло. Ему учат, им сохраняют жизнь, им  отнимают  жизнь,  оно  приносит
пользу, им можно торговать, у него свои тонкости и навыки...
     - Да, Чэн. Это ремесло. Как гончар делает горшок - так воин убивает.
     -  А  когда  гончар  делает  не  горшок,  каких  множество,  а  вазу?
Единственную в своем роде? Каких до него не делал никто и  никогда?!  Если
он неделями ломает себе голову над формой завитка на середине  ручки  этой
вазы - хотя житейской пользы от этого завитка никакой?!
     - Это искусство, Чэн. Не ремесло, но - искусство.  Не  польза,  но  -
радость.
     - А если воину плевать на жизнь и на смерть, если  нет  врага  и  нет
ярости, а есть он сам и его меч, и отблески движущегося  просто  так,  без
житейской цели и пользы клинка чертят в ночном  небе  диковинный  узор,  и
ноги танцуют, не касаясь земли, а кисточка на рукояти  описывает  спираль,
ведущую в бесконечность, и нет пользы, а есть радость, и ты - это  меч,  а
меч - это ты, это мир, это небо  и  перехлестывающее  через  край  бренной
плоти сознание бессмертия...
     - Это искусство, Чэн. Это мудрая радость творчества, когда  мы  равны
Творцу. Это шаг от ремесла к искусству, это  два  берега  одного  ручья  -
умная ярость воина-ремесленника и мудрая радость воина-творца. Это шаг  от
Дикого Лезвия к Блистающему, от пользы к красоте, от тела к душе!
     - Да, Единорог. Есть состояние боя - и состояние Беседы. Есть враг  -
и со-Беседник. Ярость схватки  и  радость  творчества.  Бушующее  пламя  и
невозмутимая водная гладь. Гордый Масуд и мудрый Мунир, огонь и вода...  И
когда мы творим Танец Меча - мы впитываем в себя чужую ярость и гнев этого
мира, но переплавляем их в себе, как руду в горне, и  удары  наши  быстры,
они  кажутся  смертоносными,  и  торжествующий  крик  решающего   движения
заставляет зрителей вздрогнуть и затаить дыхание...
     - ...и мы уподобляемся смерчу, сметающему все  на  своем  пути  -  но
внутри мы спокойны и радостны, мы  невозмутимы,  и  смерч  наш  никому  не
приносит вреда, ибо нет в нас злобы и  гнева,  они  расплавлены  и  отлиты
заново в форме Блистающего, и зрители...
     - ...и зрители чувствуют это, потому что они такие же, как и мы,  они
способны со-чувствовать, со-переживать, быть со-Беседниками! А если нет...
     - ...а если нет - они смотрят  на  нас  со  страхом  и  уважением,  и
помыслы убить нас умирают в них, не родившись... потому что огненные ручьи
их злобы, их гнева и ярости влились в наше море, впитались в нашу душу,  и
бесследно растворились в нашем спокойствии...


     Вот почему в Кабире  не  мог  объявиться  хромой  табунщик-убийца!  И
злоба, и страх, и ярость - все это с рождения свойственно  и  человеку,  и
Блистающему,  но  нас  с  малолетства   учат   обуздывать   эти   чувства,
перемалывать их на внутренней  мельнице  спокойствия,  проходить  путь  от
ремесла к искусству и, минуя кровавую битву, творить  Беседу.  А  если  мы
молоды и еще не способны  до  конца  постичь  тайну  сотворения  воинского
искусства - нам помогают другие, более  мудрые,  более  спокойные,  дальше
прошедшие по Пути Меча. Все вместе, мы  сделали  этот  шаг  от  орд  Диких
Лезвий и диких завоевателей к Блистающим и людям.
     И этот шаг тоже был искусством.
     А здесь, в Шулме,  в  нашем  прошлом,  ремесло  по-прежнему  остается
ремеслом,  умелое  и  быстрое  убийство  остается   залогом   собственного
выживания, и боевая ярость кипит, не переплавляясь  в  душах  неродившихся
мастеров, и брызги этой лавы солоны и багровы...
     Но тогда мы - мы, кабирцы, дети эмирата - неужели волею судьбы мы все
отступили на шаг назад, попросту вернувшись к кровавому ремеслу?
     Хороший вопрос.
     Есть ли на него хороший ответ?
     Я чувствовал, что ответ уже брезжит где-то на краешке моего сознания,
и попытался ухватить его за вихор, не дать ускользнуть - и не дал.
     Ответом была стена.
     Стена, тупик, в который уперлись мы - и люди, и  Блистающие  эмирата.
Мы отточили до почти немыслимого совершенства лезвия клинков и  Мастерство
Контроля; Беседы наши стали изящны и молниеносны, а мы  сами  -  учтивы  и
беззаботны; мы наслаждались жизнью и своим искусством, мы забыли о истоках
- грязных, кровавых, но человеческий ребенок  тоже  рождается  в  крови  и
стонах, а Блистающий - в огне и грохоте...
     И мы действительно разучились убивать. Мы отсекли эту часть бытия - и
я утверждаю, что это плохо, какими бы ужасными не  показались  мои  слова.
Потому что настал день, когда  искусство  столкнулось  с  насилием,  и  не
смогло противостоять ему - мертвый Шамшер в пыли, моя отрубленная рука  на
турнирном поле, Друдл и Детский Учитель в проклятом переулке!
     Чистое Искусство отвергло Ремесло,  из  которого  когда-то  родилось,
потом  попросту  забыло  о  существовании  предка  -  и   поплатилось   за
забывчивость.
     Тусклые и  батиниты  были  неправы  и  правы  одновременно;  так  же,
наверное, как и мы.
     А сейчас... сейчас мы умеем  убивать.  И  умеем  не  убивать.  Мы  не
всемогущи, и силам нашим есть предел, но мы способны выбирать, и дело не в
ремесле и искусстве, не в жизни и смерти, а в выборе, который наш и только
наш.
     В свободном выборе.
     В выборе между огнем Масуда и водой Мунира.
     - Выбор... - задумчиво  произнес  Обломок,  о  котором  я  совершенно
забыл, как и о том, что поглаживаю  его  рукоять  рукой  аль-Мутанабби.  -
Сделать шаг вперед, отказаться от ремесла и убийства, обретя  искусство  и
радость... А если сделать еще шаг? От искусства - куда? Что  -  там?  Там,
где, быть может, все сливается воедино, где нет ни жизни,  ни  смерти,  ни
убийства, ни отказа от него...
     Что - там?
     Ремесло.
     Шаг.
     Искусство.
     Шаг.
     Что дальше?
     Сумеем ли мы сделать этот шаг? Или  мы  уже  шагнули,  сами  того  не
сознавая?
     Еще один шаг по Пути.
     Пути Меча.



                                    24

     -  Щепоть  сушеной  травы  чимук,  два  очищенных  корешка-сухороста,
полгорсти толченой желтуницы, топленое масло...
     - Ты запомнил все с первого раза? - шаман удивленно глянул на Коса. -
У тебя хорошая память. Почти как у меня.
     - Я не запомнил, - в свою очередь удивился ан-Танья. - Я записал.
     И продемонстрировал шаману свои записи.
     Слово "записал" Кос произнес по-кабирски, поскольку по-шулмусски  его
не знал. Как, впрочем, и я. Но шаман догадался.
     - Записал? - повторил Куш-тэнгри по-кабирски. - Вот  этими  значками?
Все, что я говорил? Да?
     Кос утвердительно кивнул.
     - Говорящие знаки, - задумчиво протянул Неправильный Шаман, почесывая
кончик своего внушительного птичьего носа. - Знаю. У  нас  тоже  есть.  Но
другие. Ими нельзя записать то, что я говорил. Только самое простое.  Пять
дюжин воинов ушли в поход. Вернулись три дюжины и еще два. Сожгли стойбище
маалев. Вот такое. Ваши знаки разговорчивее наших. Потом научишь.
     - Научу, - охотно согласился Кос, а я вдруг обратил внимание, что при
разговоре  с  шаманом   ан-Танья   держится   особо   предупредительно   и
безукоризненно-вежливо. Стараясь не смотреть в глаза.
     Ну, тут я его понимал...
     - Научу, - повторил Кос и помахал в воздухе своим  листком.  -  А  вы
что, все это дословно помните? Я имею в виду - вы, шаманы?..
     - Конечно, - равнодушно бросил Куш-тэнгри, подумал и уточнил.  -  Мы,
шаманы. Воины не помнят. У воинов ветер в голове. Все  слова  выдувает.  А
нас с детства учат видеть и помнить. Или помнить и видеть. Вот...
     Он  мельком  покосился  на   кучку   ориджитов,   отправившихся   под
предводительством Коблана обустраивать походную кузницу; покосился  и  тут
же отвернулся.
     - Сколько человек? - резко спросил шаман.
     Как кнутом хлестнул.
     Кос, тоже сперва глянувший в ту сторону, а потом  снова  воззрившийся
на Неправильного Шамана, задумался,  стараясь  не  поворачивать  головы  к
ориджитам.
     - Восемь, - неуверенно заявил ан-Танья. - И Коблан с Тохтаром.
     - Семь, - отрезал шаман.  -  Семь  ориджитов,  ваш  кузнец  и  хитрец
Тохтар. Кто из них в шапках, кто - без?
     Кос замялся.
     - Ладно, - смилостивился шаман. - Пусть будет не кто. Пусть  будет  -
сколько. Сколько шапок на девятерых людях?
     - Пять, - буркнул Кос.
     По-моему, наобум.
     - Три, - подытожил шаман, и мне даже не захотелось его проверять. - У
кого из девятерых волосы на уши падают, а у кого назад зачесаны?
     Ан-Танья только руками развел.
     - У кузнеца  вашего  волос  курчавый,  уши  наружу  торчат,  -  начал
Куш-тэнгри, - у Тохтара волос мало, а вот уши закрыты; трое  детей  Ориджа
конские гривы отрастили, скоро не то что ушей - глаз видно не будет... еще
трое волосы ремешком повязали и назад забросили; один - плешивый.  Совсем.
Дальше будем или хватит? Да?
     - Хватит, - в один голос сказали я и Кос.
     - Шаман  должен  не  смотреть,  а  видеть,  -  наставительно  заметил
Куш-тэнгри. - Шаман не запоминать должен, а помнить.  Иначе  он  -  плохой
шаман. Жизнь понять не сможет. Пропажу найти не сможет. Судьбу  узнать  не
сможет. Предсказать ее не сможет. Ничего не сможет. Такой  шаман  -  и  не
шаман вовсе.
     Кос понимающе кивнул, а Я-Единорог  подумал:  "Предсказывать.  Судьбу
узнавать. Гуси, камешки, волосы... глаза твои ненасытные. И вообще  -  как
он узнал о моем прибытии? Как в степи нашел?"
     Похоже, Куш-тэнгри мог многое такое, о чем мы понятия не имели. И это
в Шулме, в дикой Шулме, где жизнь не стоит и треснувшей чашки!  Крылось  в
уменьи шаманском нечто, связанное  с  шагом  от  ремесла  к  искусству,  с
яростью и радостью, с выбором между Масудом и Муниром...
     И Я-Единорог еще подумал, что дело, наверное, не  в  памяти,  остроте
зрения или каких-то особых навыках (хотя и в  них  тоже),  а  в  состоянии
души, позволяющем сливаться с  происходящим.  Мы  ведь  тоже  в  состоянии
Беседы успеваем многое, чего в обыденной жизни и заметить-то не успели!
     - Будем говорить, Куш-тэнгри? - спросил я.
     - Будем, - еле заметно улыбнулся Неправильный Шаман. - Только завтра.
С утра. Да?
     - Да, - ответил Я-Единорог, и двинулся к Коблану, громыхавшему языком
почище молота - отчего ориджиты работали если  не  лучше,  то  значительно
быстрее.
     Завтра - значит, завтра.


     А завтра оказалось совсем рядом.
     И таким же, как вчера - шатер, шаман, и я с Единорогом и Обломком.
     - Ты позволишь мне взглянуть на твое прошлое, Асмохат-та? -  чуть  ли
не торжественно спросил Куш-тэнгри, усаживаясь напротив.
     Нет, я не брал под сомнение возможности  шамана.  На  его  лице  было
написано, что он хочет не рассказ мой  выслушать  -  а  именно  взглянуть.
Самому.
     Но стоит ли ему показывать?
     - Стоит, - решительно заявил Единорог.
     - Стоит, - согласился Обломок,  злорадно  сверкнув.  -  Нам  скрывать
нечего.
     Я вслушался в это "нам", и мне стал ясен замысел Блистающих.
     - Ну что ж, шаман, смотри, - я и сам внутренне усмехнулся, освобождая
Единорога от ножен и протягивая его острием к Неправильному Шаману. - Так,
что ли, это делается?
     Куш-тэнгри, не поднимая глаз, протянул руку и неспешно сомкнул пальцы
на клинке Единорога. Некоторое время ничего не происходило, я  расслабился
и  пропустил  тот  момент,  когда  пытливо-мрачный  взор  шамана  сверкнул
навстречу мне подобно вороненой стали, и, проваливаясь во  тьму,  я  успел
крепче ухватиться за рукоять Единорога, и... и стать им.
     Во тьме или при свете, здесь или нигде, вчера или завтра -  один  Меч
встал спокойно против неба!
     ...Я знал, что Неправильный Шаман сейчас видит и чувствует то же, что
и я. Но если я прекрасно понимал, что означает происходящее, и был к  нему
готов, то для шамана это было равносильно удару молотом.
     И не одному удару.
     Причем в самом прямом смысле слова.
     Ведь сейчас я был Единорогом. И шаман видел прошлое - прошлое прямого
меча, Блистающего из рода Дан Гьенов!
     Он видел его рождение!
     Вокруг полыхал огонь, вселенная неистово грохотала,  я  был  раскален
докрасна, и молот невидимого пока кузнеца-повитухи рушился сверху, раз  за
разом, сплющивая уродливые неровности, уплотняя мою плоть -  и  удары  эти
приятно-звенящей   дрожью   отдавались   в   рождавшемся   теле,   гибком,
разгоряченном, юном, рвущемся жить!.. я рождался в огне и звоне, я выходил
из горнила пламени, возбуждение все сильней охватывало меня, и сила ударов
молота передавалась...
     Испуганный крик расколол мир пополам  -  и  через  мгновение  я,  Чэн
Анкор, вновь оказался в шатре Куш-тэнгри. Сам Неправильный Шаман  неуклюже
стоял на четвереньках - видимо, он упал  вперед  и  едва  успел  опереться
руками об пол, выпустив клинок Единорога. Как он при этом не порезался - а
он  не  порезался  -  оставалось  загадкой.  Шаман  изумленно  смотрел  на
Единорога... на мою железную руку.... и наконец наши взгляды встретились.
     Без мрака и огня, просто, как и должны встречаться взгляды.
     - Что... что это было? - прохрипел шаман. - Ад? Да?
     - Прошлое, - честно ответил Я-Единорог. - Хочешь смотреть еще?
     Но Куш-тэнгри, похоже, уже пришел в себя.
     - Хочу, - твердо заявил он  и,  как  показалось  мне,  без  малейшего
усилия и почти незаметно для  глаза  оказался  сидящим  на  своем  прежнем
месте.
     Он хотел смотреть.
     - Ну что ж, смотри, - и я снова протянул ему Единорога.
     На этот раз даже я - да что там я, даже Единорог  не  ожидал  увидеть
то, что возникло вокруг... что возникло в нас.
     ...Металл звенел о металл, кричали люди, бешено ржали кони,  в  горле
першило от едкого дыма, и рука в латной перчатке, по  локоть  забрызганная
дымящейся кровью, вздымала вверх  тяжелый  ятаган  Фархад,  который  потом
назовут иль-Рахшем, Крылом бури  -  и  мощное  лезвие,  визжа  от  ярости,
опускалось на головы врагов, рассекая шлемы и черепа, и скользил на плитах
площади  гнедой  жеребец,  а  я,  мятежный  эмир   Абу-т-Тайиб   Абу-Салим
аль-Мутанабби, все смеялся в порыве боевого безумия, и бежали оставшиеся в
живых защитники Кабира, а за ними вдогон неслись воины на взмыленных...
     Память. Память латной перчатки.
     Восемь веков тому назад.
     Когда мы возвратились в шатер, взгляд шамана прошел уже знакомый  мне
путь: с Единорога на мою правую руку, с руки на мое лицо...
     И снова на руку.
     - В первый раз мы ушли далеко, - выдохнул Куш-тэнгри. - Я никогда  не
заглядывал так далеко... тому аду было десять дюжин лет и еще немного.  Но
сейчас... Когда это было, Асмохат-та?
     - Восемь столетий, - ответил Я-Единорог. - С того дня  прошло  восемь
столетий, Куш-тэнгри, рожденный седым.
     - И это был... это был ты, Асмохат-та? Да?
     -  Нет,  это  были  другие  воплощения  Желтого  бога  Мо,  -   изрек
язвительный Обломок, услышав вопрос шамана в изложении Единорога.
     И я не нашел ничего лучшего, как повторить сказанное Обломком.
     Шаман долго молчал.
     - Может быть, может быть, - наконец произнес он со странной дрожью  в
голосе. - Теперь я готов поверить в это... Но не верю. Ты не сердишься?
     - Нет.
     - Тогда... тогда не позволишь ли ты мне  все  же  взглянуть  на  ТВОЕ
прошлое? На прошлое твоего нынешнего воплощения?
     - Позволю.
     И я в третий раз протянул ему  Единорога  -  нет,  это  Единорог  сам
потянулся к Неправильному Шаману.
     ...На этот раз я ему показал. Я раскрылся, и мы ушли в  Кабир,  Кабир
Бесед и турниров, ярких одежд и оружейных залов; мы любовались подставками
для Блистающих и слушали песни бродячих чангиров, мы дышали жаром кузниц и
творили Церемонию Посвящения, мы меряли мою жизнь вдоль и  поперек,  жизнь
до сверкающего полумесяца Но-дачи,  жизнь,  до  краев  наполненную  звоном
Блистающих, готовых скорее  умереть,  чем  пролить  кровь;  мы  были  там,
дома...
     Я не мог больше оставаться там, зная, что я - здесь.
     И вернулся в шатер.
     - Я знаю, кто ты, - медленно и сурово произнес Неправильный Шаман.  -
Ты не Асмохат-та. Ты больше,  чем  Асмохат-та.  Ты  жил  в  раю,  и  сумел
добровольно уйти из него. Я буду звать тебя этим именем,  а  истина  пусть
останется между нами.
     - Сегодня мы смотрели прошлое, - сказал Куш-тэнгри.
     - Завтра мы будем смотреть будущее, - сказал он.
     - Да? - спросил он.
     - Да, - ответили мы втроем.


     ...Еще один день завершился - один  из  бесчисленной  вереницы  дней,
бывших до нас, при нас; будущих после нас.
     Лагерь засыпал. Костры еще  горели,  о  чем-то  беседовали  несколько
человек, сидевших у одного  из  этих  костров,  но  большинство  наших  (я
подумал  "наших",  улыбнулся,  вспомнил  о  "ненаших",  способных   вскоре
объявиться поблизости, и перестал  улыбаться)  уже  удалились  в  шатры  -
отдыхать. Налетел порыв стылого, пронизывающего ветра, я зябко поежился  и
взглянул на небо. Оттуда на  меня  безучастно  смотрели  холодные  колючие
звезды.
     Блистающие небес.
     Что-то теплое и мягкое опустилось мне на плечи, и я поначалу даже  не
понял, что это такое и откуда оно взялось. А потом  обнаружил  у  себя  на
плечах меховую доху, повернулся и увидел Чин, облаченную в точно такое  же
одеяние; видимо, Чин уже некоторое время стояла у меня за спиной.
     - Чин...  -  довольно  глупо  выговорил  я  и  притянул  ее  к  себе,
пытаясь... ах, да ничего такого особенно мудрого  не  пытаясь,  кроме  как
обнять мою маленькую грозную Чин.
     И звезды в небе немного смягчились и потеплели.
     Она предприняла слабую попытку высвободиться - слишком слабую,  чтобы
поверить в ее искренность - поэтому я обнял ее еще крепче  и  зашептал  на
ухо всякую ласковую бессмыслицу.
     Деликатный Обломок сообщил, что я придавил ему рукоять, и я  попросил
его заткнуться.
     Единорога с Волчьей Метлой я почему-то совершенно не  стеснялся,  тем
более что эти двое были заняты друг другом не меньше нас.
     - Да ну тебя, - Чин попробовала сделать вид, что сердится на меня, но
это ей не очень-то удалось, да и трудно сердиться на того, с кем в  данный
момент целуешься; и мы в четыре ноги двинулись к шатру.
     К шатру, который я мгновенно переименовал из "моего" в "наш".
     - И зачем я за тобой, бродягой, потащилась, - ворчала  Чин  в  паузах
между поцелуями, - из Кабира  в  Мэйлань  (пауза),  из  Мэйланя  в  Кулхан
(пауза), из Кулхана в Шулму  эту  про(пауза)клятую...  И  что  я  в  тебе,
жеребце необъезженном, нашла?!
     - А что в жеребцах находят? - не удержался  я.  -  Вот  это  самое  и
нашла...
     Чин собралась было возмутиться, но передумала и махнула рукой -  той,
в которой на отлете держала Волчью Метлу.
     - Может быть, именно это и нашла, - неожиданно согласилась она,  имея
в виду что-то свое.
     Мы ввалились  в  шатер,  который  кто-то  (скорей  всего,  вездесущий
ан-Танья) уже успел  протопить;  через  минуту  Единорог  в  углу  умильно
касался кисточкой Волчьей Метлы, что-то ей шелестя, а мы с Чин нырнули под
ворох предусмотрительно заготовленных (кем?.. неважно...) теплых  шкур,  и
больше я не собираюсь ничего рассказывать, потому что... потому что...  не
ваше это дело!.. и вообще...
     И вообще - хорошо, что у меня  хватило  ума  бросить  доху  прямо  на
Обломка, а самого Обломка бросить подальше от меня и моей правой руки, так
что до утра я его не слышал.


     ...Звон металла, чьи-то крики, снова звон...
     Я проснулся рывком, сразу, и вынырнул из-под шкур,  мельком  отметив,
что Чин в шатре уже нет. Поспешно схватив Единорога, я откинул полог шатра
и... и убедился, что ничего страшного  не  случилось.  Асахиро  ругался  с
возбужденным Куш-тэнгри -  впрочем,  делалось  это  достаточно  беззлобно,
чтобы потребовалось мое вмешательство  -  Коблан  развернул  наконец  свою
походную кузницу и что-то деловито ковал, невысокий крепыш-ориджит помогал
ему, держа  заготовку  клещами;  другой  шулмус,  постарше,  сидел  рядом,
вытянув плохо сросшуюся после той памятной битвы ногу  и  изумленно  качал
головой. Еще несколько детей  Ориджа  вместе  с  хохочущими  Фальгримом  и
Диомедом столпились вокруг спорящих шамана и Асахиро;  Ниру,  прихрамывая,
руководила приготовлением пищи...
     Ну и так далее.
     Ах да - еще пара Блистающих звенела где-то позади моего шатра, и мы с
Единорогом мгновенно узнали характерный лязг с присвистом Волчьей Метлы.
     Короче, все было в порядке.
     Я поспешил нырнуть в шатер, пока никто не обратил внимания на явление
голого всклокоченного Асмохат-та, невесть зачем высунувшегося из  шатра  с
мечом в руке - и со вздохом принялся одеваться.
     - А я, пожалуй, вполне  способен  примириться  с  Шулмой,  -  заметил
Единорог, укладываясь поверх шкур и задумчиво мерцая обнаженным клинком. -
Правда, ни тебе подставки, ни угла своего - хотя к походной  жизни  я  уже
привык. Зато интересно. Шаман этот опять же... Ну что, Асмохат-та  будущее
смотреть будем?
     - Будем, - кивнул я, - вот только шаровары натяну, да доспех, да доху
еще...
     Тут  из-под  дохи  донесся  сдавленный  вопль   Обломка,   услышанный
Единорогом, а через него - и мной, так что я торопливо  освободил  Дзю  из
мехового плена и весьма удивился его первым словам.
     - Чэн, а почему ты жеребец? - спросил Обломок.
     Я предпочел не отвечать, и мы выбрались наружу.
     Влетев в самый разгар спора, и не думавшего затихать.
     - Ты что делаешь?! - кричал Куш-тэнгри, размахивая руками. - Ты зачем
ориджитов шаманами делаешь?! Глупый ты, совсем глупый, ничего  у  тебя  не
выйдет, да?!.
     - Да, - соглашался Асахиро, глядя на ориджитов. - Не выйдет.
     - Тогда зачем учишь?
     - Чему?
     - Как чему? Дышать учишь, стоять учишь, смотреть учишь! Силу из земли
брать учишь! Думаешь, я слепой, не вижу?!
     - Какую-такую силу?! - злился Асахиро, размахивая Но-дачи, участия  в
споре не принимавшим и  потому  свистевшим  довольно-таки  безразлично.  -
Дышать учу - правильно! Стоять учу - правильно! У нас этому детей учат!  А
я ваших оболтусов учу...
     - Только их еще долго учить придется, - тихо  добавил  он  в  сторону
по-кабирски, и Но-дачи согласно сверкнул, плашмя опускаясь ему на плечо.
     Куш-тэнгри вроде бы немного поутих, но увидел меня и  снова  воспылал
праведным гневом.
     - Ты только посмотри, великий Асмохат-та, чему твой человек, которого
глупые шулмусы зовут Асахиро-эцэгэ, ориджитов учит! - обратился он ко мне.
     Я посмотрел. Асахиро показал. Шулмусы старались  вовсю,  стараясь  не
ударить в грязь лицом перед Асмохат-та, и у  них  более-менее  получалось;
для первого раза даже более, чем менее. Ноги  они  со  временем  напрягать
перестанут, а то, что грудь на вдохе не выпячивают - это Асахиро  молодец,
быстро сумел...
     - Правильно учит, - одобрил я. - Не знаю, как шаманов учат, а у нас -
так... Кстати, о шаманах. Куш-тэнгри, скажи на милость,  а  где  остальные
служители Безликого? Что-то я здесь, кроме тебя, ни одного не видел!
     - Ушли, - лаконично ответил Куш-тэнгри. - Ты приехал,  они  узнали  и
ушли.
     - Это как же понимать?! - грозно  вопросил  я,  косясь  на  притихших
шулмусов. - Они что, не хотят встречаться с Асмохат-та?!
     - Не хотят, - гнев мой не больно-то испугал Неправильного  Шамана.  -
Выбирать не хотят. Встреть они вас, пришлось бы им выбирать:  Джамуха  или
Асмохат-та. Вот они и решили выждать.
     - А ты? Что ж ты не выждал?
     - Я - Неправильный Шаман. Я не хочу ждать. Я хочу знать. И еще я хочу
увидеть будущее. Будущее Шулмы - моей родины.
     - А раньше ты его не видел?
     - Видел. И другие шаманы видели. Объединение племен видели, поход  на
мягкоруких видели, горящие шатры из камня, добычу, рабов  видели...  Потом
гурхан Джамуха мне руку своим мечом разрезал. С тех пор я ничего не  вижу.
У отдельных людей - вижу. У всей Шулмы - не вижу. Ни добычи, ни рабов,  ни
побед. Другие видят, а я - нет. Я вижу  чешуйчатую  руку,  простертую  над
Шулмой. И в день твоего прибытия, Асмохат-та, она сжалась в кулак.
     Я вспомнил свой сон, где железная рука нависала над миром в колыбели.
     Может быть, это и значит - видеть будущее?
     Нет.
     Это оказалось совсем не так.
     И не похоже на сон.


     ...Я видел Шулму как бы с высоты птичьего полета.  Нет,  выше,  много
выше.  Желто-зеленая  степь,  рассеченная  голубыми   клинками   рек,   на
юго-востоке ограниченная Кулханом, на юго-западе упирающаяся в  горы  -  и
всю Шулму затягивала неясная дымка, в  просветы  которой  я  иногда  видел
копошащиеся орды муравьев, снующих по своим муравьиным делам.
     И я чувствовал себя богом.
     А степь все мерцала, и  вереницы  деловитых  насекомых  все  текли  в
какое-то одно, известное им место, и я понимал - вот она,  ставка  гурхана
Джамухи Восьмирукого, вот он,  зародыш  кровавого  похода  во  имя  истины
Батин!
     Дымка, скрывавшая Шулму, затрепетала, клубясь  розоватыми  облачками,
превращаясь  в  зыбкое  светло-багряное  марево,  и  меня  словно   плетью
хлестнуло - такую ярость, такую злобу и страх сотен  тысяч  людей  источал
этот странный туман, эта кровавая  пелена,  так  часто  застилавшая  глаза
воинов Шулмы!
     Я видел огонь Масуда!
     И я чувствовал себя богом.
     Ликующим Желтым Мо.
     Земля в багровом тумане метнулась в сторону, я на миг  зажмурился,  а
когда открыл глаза - подо мной был Круг священного водоема,  свободный  от
испарений душ человеческих,  напоенных  злобой,  вскормленных  расчетливой
яростью    воинского    ремесла,     растлеваемых     умелой     хитростью
Джамухи-батинита... и робкие змеи красной пелены, заползавшие в этот круг,
светлели  и  растворялись,  впитанные  нами;  растворялись,  перерождаясь,
возвращаясь в мир  спокойной  уверенностью...  зыбкие  змеи  Шулмы,  шипя,
умирали в круге Кабира,  давая  жизнь  новому,  неизведанному...  и  огонь
Масуда противоестественным образом сливался с водой  Мунира,  ярость  -  с
радостью, ремесло - с искусством...
     И вот Круг священного водоема по-прежнему чист и  незамутнен,  но  на
границе с ним все уплотняется, сгущается, накатывается гневный  вал  цвета
дымящейся крови, грозя захлестнуть Круг приливом древней истины,  приливом
Сокровенной Тайны, и я падаю, падаю, падаю...
     И я, вопреки всему, чувствовал себя богом.
     Падшим богом.
     Даже разбившись и перестав существовать.


     Я вытираю рукавом слезящиеся глаза.
     Мы с Куш-тэнгри  долго  смотрим  друг  на  друга,  не  снимая  рук  с
Единорога.
     Единорог тоже молчит - он видел. Как и мы.
     Молчит Обломок у меня за поясом - хотя я не  знаю,  что  он  видел  и
видел ли он хоть что-нибудь.
     - Он в ярости, - тихо выговорил наконец шаман. - Я ощущал ярость.
     Я кивнул. Я знал, кто - он.
     - И он в страхе. Я ощущал страх.
     Я еще раз кивнул.
     - Джамуха скоро решится. Ты стоишь между ним и мягкорукими. И Джамуха
пойдет на нас.
     Я выделил для себя слово "нас". Значит, Неправильный Шаман уже сделал
свой выбор.
     - Спасибо, Куш-тэнгри.
     - За что?
     - За нас.
     Шаман понимающе кивает и улыбается одними уголками губ.
     - Ну что, Асмохат-та, - спрашивает он, - будем смотреть будущее? Твое
будущее?
     Я непонимающе гляжу на него.
     - Это было не будущее, - объясняет шаман.  -  Раз  было,  значит,  не
будущее. Это - настоящее. Это - зародыш будущего. Будем смотреть дальше?
     - Да, - отвечаю Я-Единорог.
     И вновь окунаюсь в омут черных глаз.
     ...две стены воинов. Одна - впереди меня, другая - за мной. И  ярость
дышит мне в затылок; и ярость смотрит мне в лицо.
     В двух шагах от меня - он. Джамуха  Восьмирукий.  Джамуха-батинит.  В
чьей руке шипит, полосуя воздух, короткая Чинкуэда, Змея Шэн.
     Вот он - Джамуха.
     И я не вижу его лица.
     Я вижу островерхий кожаный шлем  с  металлическими  пластинами;  вижу
легкий панцирь, но не настолько легкий, чтобы не ощутить дрожь  Единорога,
сомневающегося - пробьет ли он эту защиту или не стоит рисковать,  работая
наверняка; вижу шаровары черного шелка (не  кабирской  ли  работы?),  вижу
мягкие сапоги с острыми носами, вижу...
     Лица - не вижу.
     И вижу косой рубящий удар, и радуюсь тому, что я его вижу, потому что
Джамуха не сможет, никогда не сможет успеть увидеть, как лезвие  Единорога
на треть погружается в горло гурхана степей...
     - ...Нет!
     Я в шатре.
     Я беззвучно кричу.
     И слышу крик Единорога.
     - Нет! Не хочу! - кричим мы.
     - Но ведь ты одержал победу, - искренне удивляется Куш-тэнгри.  -  Ты
убил его.
     - Я не хочу убивать его.
     И я требовательно смотрю в глаза шаману.
     - Будущее не в нашей власти, Асмохат-та.
     - Я не хочу убивать его.
     Шаман пожимает плечами и берется за клинок Единорога.
     ...Я не помню, сколько раз погружался в выхваченное из ненаступившего
времени непроисходившее мгновение. Менялся рисунок боя, иногда первый удар
наносил я, стремясь выбить Чинкуэду, Змею Шэн, из руки Джамухи;  иногда  я
тянул время, пытаясь победить, не убивая.  Но  каждый  раз  все  кончалось
одинаково: косой взмах Чинкуэды и лезвие Единорога, на треть вонзающееся в
горло гурхана.
     - Нет!..
     Я устало вытер пот со лба, вернул вздрагивающего Единорога в ножны  и
откинулся назад.
     - Я удивлен, что ты смог хотя бы это, - замечает Куш-тэнгри.
     - Что - это?
     - Ты по-разному  сражался.  Хотя  исход  не  менялся,  да  и  не  мог
измениться.
     - Мог, - упрямо говорю Я-Единорог. - Мог. Это я не смог изменить его.
Но - смогу.
     -  Может  быть,  может  быть,  -  как  прежде,   задумчиво   бормочет
Неправильный Шаман. После встречи с тобой я уже  ни  в  чем  до  конца  не
уверен. А это плохо. Шаман должен быть уверен. Иначе он - плохой шаман.
     - Послушай, Куш-тэнгри, а что видел ты?
     - То же, что и ты.
     - Но я-то видел себя! Значит, и ты должен был видеть себя!
     - Нет. Я себя не видел.
     - Почему?
     - Наверное,  я  умру  до  того,  -  равнодушно  отвечает  Куш-тэнгри,
Неправильный Шаман.


     И тогда я вновь  обнажил  Единорога,  и  Блистающий  вновь  потянулся
острием к Шаману.
     - Я устал, - сказал Куш-тэнгри.
     Единорог не дрогнул.
     Мы тоже устали.
     Но нам  нужно  было  вернуться  к  истоку;  нам  был  необходим  день
сегодняшний и день завтрашний, но не день Шулмы.
     Шаман  как-то  странно  покосился  на  Единорога,  словно  видел  его
впервые, и взялся за клинок.
     Рука его дрожала.
     ...я летел, летел высоко в небе,  как  птица,  быстрей  любой  птицы.
Закончился Кулхан, промелькнул подо мной  Мэйлань,  вот  змеится  Фаррский
тракт, вот на горизонте вырастают очертания Кабира...
     И я падаю, падаю, падаю, сбитый, как птица, влет; я падаю, сердце мое
обрывается в звенящую пустоту, и я знаю, что не ошибся, что видел то,  что
видел, то, что опалило душу мою...
     Над Кабиром медленно сгущалось кроваво-красное марево.
     Огонь Масуда.



                                    25

     Неделю после этого я не хотел ни о чем думать.  Словно  в  моей  душе
остался  саднящий  ожог,  прикосновение  к  которому  любой,  даже   самой
незначительной мысли причиняло невыносимую боль.
     И в конце трудного, тернистого пути всякого рассуждения было  одно  и
то же: странник-мысль упирался в дверь горящего дома, из окон  этого  дома
вырывались жадные языки Масудова огня, а на пороге стоял  Джамуха-батинит,
безликий гурхан, и горло его было открыто для меча.
     Я не хотел думать. Ни  о  чем.  И,  как  очертя  голову  бросаются  в
пропасть,  ринулся  в  единственное  дело,  которое  умел  делать;   дело,
способное поглотить меня целиком и отучить думать.
     Хотя бы на время.
     Я мучил собственное тело, заставляя его в  доспехе  делать  то,  чего
раньше не мог как следует сделать  и  без  доспеха;  я  пытался  дойти  до
изнеможения,  а  изнеможение  убегало  от  меня,  и  тело  мое  радовалось
возвращению на круги свои, радовалось и не хотело уставать,  соглашаясь  с
любыми, самыми взбалмошными  приказами  и  выполняя  их  безукоризненно  и
мгновенно, как отлично  вышколенный  слуга.  Я  требовал  от  Единорога  с
Обломком невозможного, и они отвечали мне  тем  же,  пока  невозможное  не
становилось возможным, мы были пьяны друг  другом,  и  беспощадны  друг  к
другу; и мы были одним целым.
     А ночами, в короткие часы отдыха, меня спасала Чин.
     Я Беседовал со всеми, изматывая тех,  кого  мог  измотать,  заставляя
Фальгрима, ан-Танью и Асахиро часами работать на турнирных скоростях;  они
менялись, Гвениля сменял Сай и Заррахид,  их  обоих  -  Но-дачи,  а  мы  с
Единорогом и Дзю все кружили по утоптанной площадке, как пятнистый чауш по
клетке, и я чувствовал неистовое биение крови в железной руке.
     Дважды я вызывал в круг сразу  Асахиро  и  Коса;  дважды  Единорог  с
Обломком противостояли троим - Саю, эстоку и Но-дачи, но ни разу я не звал
к себе Фальгрима и Коса.
     Я хотел не думать. Но я не был глупцом.
     Гвениль и Заррахид при поддержке Сая  в  ближней  Беседе  -  нет,  не
родились еще те Блистающие, которые могли бы остановить их, будучи в руках
у одного человека!
     Я не думал. Я  не  думал,  что  все,  что  я  делаю,  возможно,  лишь
укорачивает  Путь  Меча  к  горлу  Джамухи,  делает  этот  Путь  прямей  и
неотвратимей... я даже не думал о том, что пытаюсь гасить Масудов огонь  в
самом себе, что горящий дом - это я...
     Во имя Восьмого ада Хракуташа, я не думал об этом!
     Один раз я поехал с шулмусами, Эмрахом, Фаризой и тремя батинитами на
охоту. Полдня я дергался, озираясь по  сторонам;  полдня  в  каждом  стаде
джейранов мне мерещились всадники  Джамухи,  меня  раздражала  беспечность
спутников и  их  вера  во  всемогущество  Асмохат-та;  и  я  был  безмерно
счастлив, вернувшись без приключений к священному водоему.
     И пошел Беседовать с Диомедом и Махайрой.
     А тех в лагере не оказалось.
     Еще не оказалось Фальгрима с Гвенилем, Кулая, Тохтара, а также дюжины
остававшихся шулмусов.
     Коблан на миг перестал греметь железом, подмигнул мне, вытер  пот  со
лба и сказал, что все в порядке.
     А Кос сказал, что все скоро вернутся.
     Я кивнул.
     Назавтра они не вернулись.
     Послезавтра - не вернулись.
     Я никого ни о чем не спрашивал.
     "Не напиться ли?" - мелькнула  шальная  мысль.  Напиваться  не  стал.
Во-первых, Единорог воспротивился, а во-вторых, разве ей напьешься, аракой
этой?
     А на седьмой день после погружения в огонь Масуда - всю эту неделю  я
чуть ли не избегал Куш-тэнгри, и он, понимая мое состояние,  не  настаивал
на большем, чем короткие и ни к чему не обязывающие встречи - и на  третий
день  после  исчезновения  Кулая  и  моих  друзей  ко  мне,  в  сотый  раз
начинавшему сначала "Бросок пестрого тигра", подошли Асахиро с Но-дачи  на
плече и Матушка Ци с молчаливым Чань-бо, свободным от тряпок.
     За руку Асахиро вел какую-то девушку.
     - Это Хамиджа, Чэн, - сказал Асахиро.
     Я кинул Единорога в ножны,  сунул  Обломка  за  пояс  и  обернулся  к
подошедшим.


     - Это Хамиджа, Чэн, - сказал Асахиро, и Матушка Ци, стоявшая  у  него
за спиной,  широко  улыбнулась  и  часто-часто  закивала  головой,  словно
пытаясь убедить меня в том, что это Хамиджа и никто иной.
     Асахиро  не  назвал  меня  "Асмохат-та".  Вряд  ли   нас   кто-нибудь
подслушивал, но все-таки... Я  еще  подумал,  что  моим  настоящим  именем
Асахиро Ли, судьба моя неотступная, хочет подчеркнуть... не знаю  уж,  что
он  хотел  этим  подчеркнуть,  потому  как  додумывать   эту   мысль   мне
расхотелось.
     Хамиджа оказалась очень похожа на Чин. Нет, не лицом - хотя некоторая
тонкость черт и матовая бледность  была  свойственна  обоим,  та  здоровая
бледность, которую не окрасить никаким солнцем от  Хакаса  до  Шулмы  -  а
скорее, манерой двигаться, стоять и... и смотреть. Так же, как  у  Чин,  у
Хамиджи  спокойно-уверенный  взгляд  вступал  в  неясное  противоречие   с
хрупкостью телосложения, и лишь когда  девушка  начинала  двигаться,  даже
просто переступив с ноги на ногу, ты  начинал  понимать  всю  обманчивость
этой подростковой хрупкости. С тем же успехом  можно  упрекать  Единорога,
что он более хрупок, чем, к примеру, Шипастый Молчун.
     И упрек этот будет столь же справедлив, сколь и глуп.
     - Здравствуй, Хамиджа, - сказал я, не найдя ничего лучшего.
     Девушка не ответила. Стояла, молчала, смотрела на меня, за меня, мимо
меня...
     - Она - давини, - тихо бросил Асахиро.
     По-моему, он хотел добавить: "Неужели ты  не  видишь,  Чэн?",  но  не
добавил.
     Потому что я уже видел.
     Давини - так звали в эмирате женщин, обуянных дэвом (мужчин  звали  -
девона), а если проще - умалишенных.  И  то,  что  я  принял  поначалу  во
взгляде Хамиджи за спокойствие и уверенность, на самом  деле  было  покоем
безразличия.
     Покойный взгляд.
     Серый туман в обрамлении невероятно-длинных ресниц, которым  положено
пронзать сердца несчастных влюбленных; впрочем, я плохо  представлял  себе
кого-нибудь, влюбленного в давини.
     - Таких, как она, в  Шулме  никто  пальцем  не  тронет,  -  продолжил
Асахиро сдавленным голосом, почему-то уставившись себе под  ноги.  -  Коня
дадут, шатер дадут, утварь всякую... а в племени жить не  дадут.  Отдельно
кочевать прогонят. Сумеешь не пропасть - меряй степь из конца в конец,  не
сумеешь - в степь ляжешь.
     Я еще  раз  оглядел  Хамиджу  с  головы  до  ног.  Старенький  халат,
латаный-перелатанный, из-под  которого  выглядывает  нечто  вроде  кожаных
шаровар;  на  голове  башлык-не   башлык,   тюрбан-не   тюрбан...   нечто.
Полусапожки с рваным верхом, левая подошва скоро отвалится...
     Маленькие ладони девушки бессмысленно  поглаживали  толстую  веревку,
истрепанную и заменявшую пояс.
     Молчит...
     - Немая она, что ли? - поинтересовался я, как если  бы  девушка  была
неживым камнем, да еще стоящим не здесь, а где-то далеко.
     Нет. Ни обиды, ни ответа. Словно мы все в  одном  мире,  а  она  -  в
другом.
     - Не знаю, - ответил Асахиро. - Пока что ничего не говорила...
     - Тогда откуда ты знаешь, что ее зовут Хамиджа?
     Как-то неприятно было стоять рядом с человеком, о котором говоришь, и
чувствовать, что человек этот вроде бы и не совсем человек,  и  все  равно
ему - говоришь ты о нем, не говоришь или вовсе прочь пойдешь.
     Давини.
     Вместилище дэва. Я вспомнил громогласного и могучего  Чандру-Дэва;  и
посмотрел на тихую равнодушную давини.
     Мне и себе-то признаться неловко было, что побаиваюсь я  ее,  Хамиджу
эту. Еще в детстве как напугала  меня  одна  старуха-давини,  забившись  в
припадке у ног Чэна-семилетки, так с тех пор страх этот и сидит во мне.  И
не семь лет мне  вроде  бы,  и  умом  все  понимаю,  а  хочется  отойти  в
сторонку...
     - Так мы накормим ее?
     Это Асахиро. А Матушка Ци подмигивает мне и  пальцем  Хамидже  в  бок
тычет. Нет, не в  бок,  а  в  бляшку  нефритовую,  к  халату  невесть  как
пришитую... иероглифа  там  два,  "цветущий  орешник"  и  "вешний  дождь".
Произносятся как "хами" и "джа". Написание вэйское,  с  наклоном,  хоть  и
потерлось сильно...
     Такие бляшки у нас в Вэе на именных поясах носят.
     Вот оно в чем дело... Хамиджа, значит.
     - Конечно, - сказал я. - Конечно, накормите.
     Матушка Ци  мигом  засуетилась,  беря  безмолвную  Хамиджу  за  руку,
увлекая за собой, что-то ей ласково приговаривая - а Асахиро все  стоял  и
поглядывал на меня колко и неприязненно.
     - Ты чего, Ас? - спросил я. - Я же сказал - накормите...
     И тут до меня дошло.
     - Погоди, погоди, Ас... что-то я сегодня плохо соображаю! Если она из
Вэя, Хамиджа эта, значит, она - как вы... как ты и Фариза! Попала в  Шулму
когда-то, убила шулмуса в кругу, была принята в племя... Или  до  сих  пор
рабыня?
     Асахиро смягчился -  что,  правда,  почти  никак  не  проявилось,  за
исключением некоторого потепления во взгляде.
     - Нет, Чэн, она не рабыня. Рабыню-давини изгнали бы просто  так,  без
ничего, а у Хамиджи - лошадь, шатер, вьюка не то два,  не  то  три...  Так
что, как ни крути - была принята в племя!
     И  он  многозначительно  прищелкнул  пальцами  -  дальше,  мол,   сам
догадывайся!
     Что уж тут  догадываться...  Раз  была  принята  в  племя  -  значит,
наверняка стояла в круге племенном, значит, на руках  ее  кровь  какого-то
бедняги-шулмуса - верней, не на руках, а на  Блистающем,  которого  с  ней
нет. Почему? Ну, в шатер, наверное, обратно положили, на  пунцовую  кошму.
Не  давать  же  такого  замечательного  Блистающего  -  или  как  там  его
по-шулмусски назвали - девушке, чей рассудок оседлал голодный дэв!
     - А мне она не понравилась, - ни с того ни  с  сего  заявил  с  плеча
Асахиро большой Но-дачи, задумчиво поблескивая. - Мы когда сюда  шли,  она
меня пальцем трогала. Три раза.
     Я-Единорог невольно улыбнулся.
     - Ну и что? - спросил Единорог-Я.
     - Да ничего... Пальцы у нее холодные.


     ...Вечер.
     Я в одиночестве - впрочем, со мной Единорог и Обломок, не меньше меня
вымотавшиеся за день, так что я в относительном одиночестве сижу у костра,
чувствуя, как звенящий угар последней недели постепенно проходит, а  Шулма
остается, и Джамуха остается, и много чего остается, и надо что-то со всем
этим делать, а я тут сижу...
     Шагах в двадцати  от  меня  Матушка  Ци  обихаживает  Хамиджу-давини,
пытаясь не то разговорить бедную дурочку, не  то  окружить  чисто  женской
заботой-жалостью, но Хамиджа спрятана сама в себе, как меч в  ножнах,  она
бесстрастно глядит перед собой а потом внезапно встает и куда-то уходит.
     Ну и пусть себе уходит...
     Оглянулась. Отблески пламени упали на ее лицо, и лицо показалось  мне
на удивление живым и разумным, и даже озабоченным - но  тени  сложились  в
еще одну маску, и еще одну, затем Хамиджа ушла, а я забыл о ней, о ее лице
и пляске огня.
     - Дозволит ли Асмохат-та поговорить с  ним?  -  слышится  у  меня  за
спиной вкрадчивый хрипловатый голос.
     - Дозволит, дозволит, - отнюдь не радушно бурчу я, поворачиваясь.
     И вижу пред собой Неправильного Шамана. Ох, и не хочется  мне  с  ним
сейчас говорить! - впрочем, шаман тут не виноват. И  говорить  придется  -
раз сам подошел, значит, не отвяжется, да и я же дозволил, никто  за  язык
не тянул.
     А ведь мог бы и не дозволять, на правах Асмохат-та...
     Я хлопаю по неизвестно чьей кошме рядом с собой.
     - Садись, шаман. Говорить будем. Семь дней молчали - теперь,  похоже,
пора.
     Куш-тэнгри еле заметно кивает  и  легко  опускается  на  предложенное
место под перезвон своих побрякушек.
     - Ты прав, Асмохат-та. Пора говорить.  Раньше  нельзя  было  -  ты  и
слушать бы не стал. Сейчас - станешь.
     Да уж стану....
     - Ну и о чем мы будем говорить, мудрый Куш-тэнгри?
     - О тебе. О людях твоих. О живых ваших  мечах  (Я-Единорог  внутренне
вздрагиваю: как  он  догадался?  Или  ему  кто-то  сказал?..).  О  шаманах
Ур-калахая Безликого. Обо мне - тоже. О том, как нас учат. О том, как  вас
учат. О многом говорить будем.
     - И как вас учат? - для порядка интересуюсь я.
     Куш-тэнгри пропускает мой вопрос мимо ушей. Во всяком случае, мне так
кажется.
     - Когда рождается мальчик,  Асмохат-та,  то  его  показывают  шаманам
Ултая-целителя. Есть у ребенка шесть дюжин тайных  признаков  -  быть  ему
шаманом. А найдут семь дюжин - быть ребенку слугой Безликого. Заберут  его
от матери, сюда принесут и с двух лет учить станут.
     Смотреть научат - чтоб глаз не уставал. Видеть научат - чтоб замечал,
что надо. Меня самого старый шаман Хум-Тэнгэ учил. "Обернись, - говорит, -
и смотри. Что видишь?" "Табун вижу", - отвечаю. "А  теперь  закрой  глаза.
Сколько лошадей в табуне?"  Ну,  я  ответил.  Правильно  ответил.  Полторы
дюжины и еще две. "А мастей каких?" Я  ответил.  "Сколько  кобыл,  сколько
жеребцов?" И так все время. А собьешься - поначалу, пока до груди  ему  не
дорос, кнутом бил. Больно, а обидно  -  вдвойне.  Как  дорос  до  груди  -
перестал меня бить Хум-Тэнгэ. Но, бывало,  так  посмотрит,  что  уж  лучше
кнутом бы вытянул...
     Дышать учил. Стоять учил. Камни ловить учил. Как с голыми  руками  от
волка отбиться учил. После травам учить стал.  Чтоб  наощупь  чуял  -  где
живая трава, где мертвая, где злая, где добрая. Ну а позже, когда мне  все
это передал - стал другому учить. Людям в глаза смотреть, душу их  видеть,
мысли  их  трогать,  тело  взглядом  вязать;  людское  вчера  и  завтра  -
прозревать.
     Старый был Хум-Тэнгэ. Перед смертью сказал: "Хорошим шаманом  будешь,
Куш-тэнгри. Знаю. Потому как сам учил. А я - хороший шаман. Был. Все,  что
знал - тебе передал. Теперь последнее отдаю. Не бойся мира. Не жалей мира.
Не живи в этом мире, как звери живут -  опасаясь  его  потерять.  Безликий
Ур-калахай не один это мир создал. И другие - есть. Я  знаю.  Я  два  раза
видел. Деревья странные. Люди в ненашей одежде. Небо - чужое. Не наш  мир.
Не тот, что за горами. Не тот, что за Кулханом. Тот, что за поворотом пути
шамана. Я - видел. Смотри на наш мир. Ищи  -  другие.  Зачем  -  не  знаю.
Может, ты узнаешь. Но сперва - найди."
     И умер.
     Великий шаман Был Хум-Тэнгэ. Сейчас ни одного такого нет...


     Куш-тэнгри вздыхает и молчит, глядя в огонь  -  и  мне  кажется,  что
языки пламени робеют и успокаиваются под черным взглядом шамана.
     Я тоже молчу.
     Некоторое время.
     - Ты раньше никому это не рассказывал, Куш-тэнгри.
     Я не спрашивал.
     Я утверждал.
     - Никому, - соглашается Неправильный Шаман.
     - Тогда почему мне рассказал?
     - Попробуй сам догадаться.
     - Я догадываюсь. Но лучше расскажи ты.
     - Хорошо. Все эти дни я на тебя и на людей  твоих  смотрел.  На  ваши
Беседы (это слово Куш-тэнгри выговорил по-кабирски); на то, как и чему  вы
ориджитов учите; как кузнец ваш железо кует; как клинки ваши живые друг  с
другом играют. Ты, Асмохат-та, когда мне его  кинул,  -  шаман  кивнул  на
Обломка, встревоженно выглядывавшего у  меня  из-за  пояса  и  внимательно
слушавшего  все,  что  переводил  Единорог,  -  я  его  жизнь  под   рукой
почувствовал. Жизнью он мне ладонь обжег. Не как сабля шулмусская. Не  как
трава. Не как зверь. Как человек. И потом, когда  мы  прошлое  смотрели...
Тогда - не понял я. Испугался. Теперь - понял. Его это прошлое было.
     И Куш-тэнгри указал на Единорога.
     -  Ты  смотри,  какой  понятливый,  -  пробормотал  Дзюттэ.   Однако,
продолжать не стал. Только о рукоять Дан Гьена слабо брякнул  -  переводи,
мол, ни слова не упускай!
     - Семь дней смотрел,  -  продолжил  меж  тем  Неправильный  Шаман.  -
Смотрел и думал. Думал о том, что мне ваш Асахиро сказал. И ты тоже. У нас
дышать, стоять, смотреть, землю чувствовать - только шаманов учат. У вас -
всех. У нас только шаманам кровь проливать заказано. У вас - всем. Сначала
ты говорил - я не верил. Жизнь твою смотрел - и то до конца не верил. Хоть
и знал, что правда. Теперь - верю. Можно. Можно оружие в руки брать  и  не
проливать крови. Значит, и мне можно. И другим шаманам.
     - Можно, - согласился я.
     - Но об этом - после. А ты сначала вот что мне скажи, Асмохат-та... У
вас людей учат, как у нас - шаманов. Всех. С детства. Пусть не всему и  не
так, но - похоже. Почему тогда у вас шаманов нет?! Будущее никто не видит,
прошлое не видит, мысли человека не видит, даже людей  сосчитать  -  и  то
сразу не может! Почему?
     А действительно, почему? Не тому учили? Или не так?
     Я не знал. И Единорог не знал. И даже Дзюттэ.
     Поэтому я честно ответил за всех троих:
     - Не знаю.
     - А я знаю. Долго смотрел. Долго думал. И понял.  Мы,  шаманы,  своим
путем идем; вы - своим. А поперек того  поворота,  где  мы  друг  к  другу
свернуть бы могли - мечи наши легли. И не пускают. Наша глупая  шулмусская
сабля, в крови по рукоять, и ваш клинок, живой да  мудрый.  Такой  мудрый,
что и человека не всегда за человека примет. Потому и идем мы каждый своей
дорогой, друг друга не видя. Не пускают мечи,  не  дают  встретиться.  Мы,
шаманы, боимся меч поднять, вы боитесь без меча остаться.  И  поэтому  вы,
когда оружия в руках не держите - как наши воины. В  голове  ветер,  глаза
слепые, память дырявая, смотрите - и не видите. А вот как меч  обнажили  -
сразу другой человек. Я долго смотрел. Взгляд  другой.  Стоит  по-другому.
Удар до удара видит. Мы так будущее видим. Когда у вас меч в  руках  -  вы
шаманы. Без меча - глупые воины. Пусть они не обижаются, если слышат...
     Шаман еще раз указал на Дзю и Единорога.
     - Я правду говорю. Нельзя на правду обижаться. Потому что  -  правда.
Вот и нет у вас шаманов, потому как мечи ваши живые да мудрые. Вот и нет у
нас бойцов, способных не убить - сабли  шулмусские,  может,  и  не  совсем
мертвые, да глупые. Мудрость с глупостью  оседлали  нас,  гонят  в  разные
стороны, не дают встретиться...
     "Он прав,  -  добавляет  Единорог.  -  Он  прав,  и  мне  стыдно.  За
Блистающих. За гордыню нашу мудрую. Такую мудрую,  что  глупей  шулмусской
глупости будет. Он прав."
     "Прав-то он прав, - не замедлил встрять Обломок, - да  только  спроси
его: почему это он, шаман, когда прошлое или будущее  шаманит,  всегда  за
клинок держится?! Вам, Придаткам кабирским, Блистающие шаманить мешают - а
ему?!"
     Я спросил.
     А Куш-тэнгри ответил.
     - Хороший вопрос, Асмохат-та.
     - Это не мой вопрос. Его, - и я слегка дотронулся до Дзюттэ.
     - Все равно хороший вопрос. Умный. Я отвечу. Мир у нас такой.  Хочешь
не хочешь - судьба человека с его оружием связана. Вот и смотрю я их общую
судьбу. Иначе только половину увижу. И  то  -  смутно.  Потому  за  клинок
держусь. Потому мы, слуги Безликого, одним воинам гадаем. А  воины  у  нас
дикие да глупые. И сабли  у  них  глупые  да  дикие.  Воину  предсказывать
просто: убьют-не убьют, с добычей вернется или без.
     Вы - другие. И оружие у вас другое. Вон вопросы какие умные задает, -
шаман уважительно покосился на Обломка. - И предсказывать вам труднее.  Но
интереснее. И вот что я думаю - с мечом, без меча, а не сойдутся  ли  наши
дороги? Не здесь, так далеко... А может, и не так уж  далеко.  Попробовать
надо.
     - Давай пробовать, - согласился Я-Единорог, забыв даже  на  миг,  где
нахожусь и с кем говорю. - Только как?
     - Неважно. Главное - пробовать. Идущий -  дойдет.  Например,  я  буду
тебя и их, - кого имел в виду шаман, было  нетрудно  догадаться,  -  учить
будущее видеть. Или прошлое. Или помыслы человеческие разгадывать.  Самим.
Без меня. Но не так, как я - так у вас не получится. Вы попробуйте - когда
свою Беседу ведете. Сперва Беседу наперед увидеть. Не  один  удар  -  два,
три, дюжину; потом - дальше.
     - Попробуем, - с сомнением пробормотал Я-Единорог.
     - Или - когда с невидимым врагом бьетесь. Я  видел  -  вы  так  часто
делаете.
     "А вот это уже интереснее, - заметил Единорог. -  А  то  какой  смысл
Беседу наперед знать! Вот когда танец..."
     - ...ну а вы меня учить станете.
     - Чему? - удивился я. - Это ведь ты шаман, а я...
     - А ты - Асмохат-та, железнорукий, который говорит со своим мечом. Ты
будешь учить меня владеть оружием.
     - Владеть? - усмехнулся Обломок. - Ну-ну...
     - Тебя?! - воскликнул я.
     - Да, меня. Воины боятся шаманов - потому что шаманы делают то,  чего
не могут они. И воины  завидуют  нам.  Зато  воины  носят  оружие.  Они  -
мужчины. А шаманы... ну, вроде бы тоже мужчины, да не совсем.  Безоружные.
Раньше мы и сами думали - нельзя шаманам оружие носить. Или оружие  -  или
дар шаманский. А теперь вижу -  можно.  Можно  оружие  носить.  Беседовать
можно. Как друзья беседуют. И дар при этом не потерять. А если получится -
не только не потерять, но и дальше пройти, по дороге нашей. До того места,
где она с вашей вновь пересечется. А потом -  вместе  идти.  Вместе  легче
идти, и нам, и вам, и мечам...
     - А мы... мы сможем то, что и он?.. - помолчав, тихо спросил Обломок.
     - Теперь, когда я видел живое оружие, я  вижу,  что  и  для  него  не
заказан этот путь,  -  словно  отвечая  на  вопрос  Дзю,  снова  заговорил
Куш-тэнгри. - Я вижу... что-то. Что-то, что  ждет  нас  впереди.  Оно  уже
близко. Рядом. Надо только сделать несколько шагов, надо сделать их вместе
- и тогда, за поворотом...
     - Я не уверен, но, по-моему, это те самые  миры,  о  которых  говорил
Хум-Тэнгэ, мой учитель, - сказал Куш-тэнгри, Неправильный Шаман.


     Этого ли ожидал я, выезжая из Мэйланя и направляясь к Кулхану?!
     А теперь шаман, видящий суть  вещей  и  никогда  не  бравший  в  руки
Блистающего, кроме как для прорицания; шаман,  чьи  слова  были  одинаково
понятны  и  мне,  и  Единорогу  с  Обломком  -  этот  Неправильный   Шаман
рассказывает мне  о  других  мирах,  сотворенных  Безликим,  и  собирается
увидеть эти миры, и для этого он возьмет в руки Блистающего, одного из тех
Блистающих, которые, по его же словам,  закрыли  для  людей  эмирата  путь
шамана...
     "Открыв взамен Путь Меча..."
     "Да, это так, Единорог. И все равно это трудно укладывается у меня  в
голове. Может быть, потому что я видел зарево Масудова огня над Кабиром? И
я предчувствую..."
     "...я - тоже. Я предчувствую, что ответ на наши  вопросы  лежит  там,
впереди, на том Пути, по которому хочет идти Куш-тэнгри. И мы должны  идти
вместе с ним. Я не знаю, почему я в этом уверен,  но  это  так.  Остальное
сейчас неважно."
     - А я знаю, почему у Единорога предчувствия! -  не  выдержал  Дзю.  -
Потому что он уже становится шаманом! И мы все скоро ошаманимся...
     -  Мы  сделали  выбор,  -  оборвал  я   Обломка,   сжав   его   рукой
аль-Мутанабби. - Мы сделали его еще в Кабире, не понимая этого. Наш  выбор
-  идти.  А  Куш-тэнгри  сделал  его  сейчас.  И  он  должен  найти   себе
Блистающего.
     - Или Блистающий должен найти его, - уточнил Обломок.
     - Допустим. Но это должен быть Блистающий, не пробовавший крови.
     Это я произнес вслух.
     Шаман понял.
     - В дальнем шатре, - сказал он.  -  На  белой  кошме.  Там  наверняка
должно быть оружие пришлых рабов, не достойных того, чтобы  их  приняли  в
племя. Оружие приносят сюда, чтобы  служитель  Ур-калахая  совершил  обряд
погружения в водоем.
     Единорог содрогнулся.
     - Но мы прибыли быстро и неожиданно,  -  продолжил  Куш-тэнгри,  -  и
шаманы могли не успеть совершить обряда. Пойдем проверим? Да?
     - Хорошо.
     - И вы... вы поможете мне выбрать? Если там есть из чего выбирать...
     - Поможем. Вам - выбрать. Обоим. Если будет кому выбирать.
     И мы пошли к дальнему шатру.
     Ждал ли нас там кто-нибудь?
     Не знаю.
     Зато нас ждал Путь.
     Ждали Кабир и Мэйлань.
     Ждала Шулма.
     И ждал Джамуха Восьмирукий.
     Хотя у меня возникало странное ощущение, что Джамуха уже дождался.
     Чего?
     Может быть, я тоже становлюсь шаманом?..




                        ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. ЧУЖДЫЕ ПОЛЯ


                                    ...Мы бились мечами на чуждых полях...
                                                                  Н.Языков


                                    26

     Этот шатер был совсем не таким, как другие.
     Сырой и холодный, он неожиданно пах болотом, и зябкая дрожь пробежала
по моему клинку, когда я подумал о том, куда ведет дорога, начинающаяся от
этого шатра.
     - Темно, - пробурчал Дзюттэ, неуютно ворочаясь.
     - Да уж, - согласился я. - Темно.
     Сказано было гораздо меньше, чем не сказано.
     Чэн и шаман вообще молчали.
     - Темно, - повторило эхо, и я сперва не понял,  что  это  не  эхо,  а
когда понял, то ложное эхо уже смолкло, повисла тяжелая пауза, и сразу же,
полукриком-полустоном:
     - Во имя Небесного Молота! Блистающие! А вас... вас-то за что? Тоже -
не смогли?!
     Куш-тэнгри с громким шорохом отдернул полог, рассеянный вечерний свет
вошел в шатер, в углу слабо засветилась белая кошма - и стройное  тело  на
ней, длиной примерно с Волчью Метлу. Я вышел из ножен, привыкая к скудному
освещению, и вскоре сумел разобрать, что передо мной - Чыда.
     Из хакасских копейных семейств. Потому  что  только  в  Малом  Хакасе
давались такие имена, которые произнести было труднее,  чем  Беседовать  с
Гвенилем, когда эспадон пребывал в дурном расположении духа.
     А еще только хакасская Чыда имела столь вытянутый узкий наконечник на
длинной трубке, которая насаживалась на древко, обвитое стальными  лентами
внахлест - и из основания трубки, на полтора локтя ниже жала  наконечника,
торчала поперечная  перекладина,  чьи  заточенные  края  слабо  загибались
вверх.
     Я знаю, что говорю. В первые два десятилетия моей жизни в Кабире я не
раз наведывался в дом напротив, где жила Чыда Абенсерах, Блистающая  одних
лет со мной - и мы с удовольствием Беседовали, пока  в  один  не  очень-то
прекрасный день Абенсерах не уехала навсегда,  вернувшись  в  свой  родной
Хакас.
     -  ...Значит,  не  смогли,  -  тоскливо  подытожила  Чыда,  по-своему
истолковав наше молчание. - Ну что ж... чему быть, тому быть, а  вместе  и
плавится  легче.  Давайте  знакомиться,  а  то  скоро,  небось,  прощаться
придется. Чыда Хан-Сегри с Белых гор Сафед-Кух. Ой, где  ж  вы,  горы  мои
Белые...
     -  Сафед-Кух?  -  недоуменно  переспросил  Обломок.  -   Причем   тут
Сафед-Кух? Ты что, в Кулхане не была?
     - Кулхан? - в свою очередь удивилась Чыда  Хан-Сегри,  тускло  блестя
наконечником. - Что такое Кулхан? Где это? Я Придатка  за  перевал  Ан-Рок
увела, дура любопытная, а там пошло-полетело... Скала на скале, ущелье  за
ущельем, где скользишь, где падаешь! Говорили ж мне: кто думает, что знает
горы - тот их узнает, да поздно будет!.. Вот и узнала.  И  горы,  и  горе,
только горы кончились, а горю конца-края не видно...
     - Отсюда выйти хочешь? - напрямик свистнул я.
     Было ясно, что если сейчас мы  возьмемся  с  подробностями  объяснять
простоватой Чыде, что происходило с нами за последние полгода, да где  это
было, да как это было, да с кем это было и зачем-почему - то  закончим  мы
как раз к возвращению Джамухи и Чинкуэды из победоносного похода на Кабир.
     И то можем не успеть...
     - Как не хотеть? - простодушно изумилась Хан-Сегри. - Да только как?
     - Вместе с новым Придатком, - вмешался Обломок. - Станешь его обучать
-  сегодня  же  свободной  будешь,  чудо  ты  горное,  не  с  той  стороны
свалившееся!
     - А где ж мне Придатка-то нового взять?
     - Да вот он стоит! - брякнул я, острием  указывая  на  Куш-тэнгри.  -
Куш-тэнгри да Хан-Сегри - чем не пара?!
     - Этот? - тихо и не по-доброму, так не по-доброму  начала  Хан-Сегри,
что меня ознобом прохватило. - Этого... мне в Придатки? Ох, и научу я его,
окалину паскудную, ох и...
     - Цыц! - рявкнул Обломок, обрывая Чыду, и, уже  спокойнее,  обратился
ко мне:
     - Слушай, Единорог - бери-ка ты Чэна  с  шаманом,  и  выйдите  отсюда
ненадолго. А меня на кошме оставьте.  Всю  жизнь  мечтал  на  такой  кошме
поваляться, да с такой Чыдой поговорить...
     И мы вышли.
     - Полог-то задерните, - донеслось нам вслед. - Любовь  у  нас  сейчас
будет, а я любви при свете не понимаю...
     Чэн пожал плечами и задернул полог.


     ...Вот уже с полчаса Неправильный  Шаман  сидел  на  земле,  подобный
сухому пню, а я неторопливо танцевал вокруг него, то входя  в  замедленное
"Облако семи звезд", то выходя из него и одновременно с  Чэном  поглядывая
на шатер.
     Тишина.
     Тяжелый войлок заглушал все, и казалось, что шатер пуст.
     Я разочарованно посвистывал - в который раз? - и снова принимался  за
свое.
     Нет, в способности Обломка убедить кого угодно  в  чем  угодно  я  не
сомневался - сам был тому примером - но нам не нужна была тупая покорность
Чыды.
     Нам нужно было свободное и безоговорочное содействие!
     - На посох похоже, - задумчиво пробормотал шаман.
     Чэн остановился, а я разок-другой прогулялся над головой Куш-тэнгри.
     - Какой посох? - спросил Я-Чэн.
     - Наш, шаманский... с которым на камлание выходят. Духов злых гонять.
     Шальная мысль мелькнула у меня - а что,  если...  но  мысль  пришлось
отложить на время, потому что тут из шатра донесся голос Дзюттэ.
     - О Высший Мэйланя, Блистающий  и  блистательный  Дан  Гьен!  -  орал
Обломок, и я не сразу понял, издевается он, или как?!
     - Внемлите гласу моему! Шлите сюда этого  Куш-Придатка,  и  пусть  он
прогуляется с очаровательной Хан-Сегри к священному  водоему!  А  мы  пока
насладимся красотами шулмусской осени!..
     Чэн изложил шаману, что тот должен сделать - умолчав о Куш-Придатке -
и шаман скрылся за пологом.
     Вышел он уже с Чыдой на плече и с Обломком в левой руке.  Чэн  забрал
Дзюттэ, и Куш-тэнгри  отправился  к  священному  водоему,  неся  Чыду  так
бережно и аккуратно, словно та могла выпасть у него  из  рук  и  разбиться
вдребезги.
     - Что ты ей наболтал? - поинтересовался я.
     - Разное, - довольно поблескивая, отозвался Дзю.
     - А именно?
     - Ну, например, что ты -  самый  великий  Блистающий  всех  времен  и
близкий друг Небесного Молота. Почти что родственник.
     - Так... Еще что?
     - О жизни поговорили...
     - Дальше!
     - А ты на меня не кричи! Я тупой, до меня  крики  не  доходят...  Про
водоем я ей рассказал. И про  то,  что  единственное  ее  спасение  -  это
Куш-тэнгри. Будет с ним Чыда - будет ей благо; не  захочет  -  ржавей  под
мокрым плащом Желтого Мо! Это ей и понятно, и доступно; а поглядит  сейчас
в священный водоем - так станет за шамана со всех концов цепляться!  День,
другой, третий - а там и привыкнет, и обо всем остальном узнает...
     ...М-да...  Дзю,  как  всегда,   не   мучаясь   никакими   этическими
соображениями, отыскал единственный наиболее убедительный довод. Я бы  так
не смог.
     А он смог. И - угадал. Потому что по возвращении Чыда Хан-Сегри стала
весьма покладистой, а ко мне обращалась не иначе, как "Высший Дан Гьен", и
при этом  заискивающе  шелестела  выцветшей  кистью,  болтавшейся  под  ее
перекладиной.
     Вот тут и дошел черед до моей шальной мысли.
     - Духи, - озабоченно сообщил Чэн-Я, озираясь по  сторонам.  -  Ох,  и
много же! И все - злые. Так и вьются.
     - Где? - заволновался Куш-тэнгри.
     - Везде. Давай, камлай... я правильно говорю? Гони их отсюда!
     - Сейчас?
     - А когда еще?! Заедят ведь!
     - Ладно, - согласился шаман. - Прогоню. Вот за посохом  схожу,  шапку
надену - и прогоню...
     - Некогда! Бери Чыду и гоняй!
     - Кого бери?
     - Чыду! Ну, копье это... сам же говорил, что она на посох похожа!
     - Она?
     Нет, раньше Мне-Чэну шаман нравился больше...
     - Она, она... Делай, что говорят!
     Он и сделал.
     Замер на месте, сверкнул черными глазищами, дважды топнул -  и  Я-Чэн
еле успел увернуться  от  наконечника  Хан-Сегри,  пронесшегося  у  самого
Чэнова носа.
     - Здорово! - восхитился Обломок.
     А Чэн-Я, затаив дыхание, смотрел, как щуплый шаман - какое там! - как
огромный, могучий, величественный и страшный шаман гоняет целые сонмы злых
духов, крича на них, угрожая им, избивая их посохом - и Чыде остается лишь
следить, чтоб забывшийся Куш-тэнгри случайно  не  полоснул  себя  по  ноге
отточенным лезвием наконечника.
     Мне даже стало жалко бедных  злых  духов.  Иногда  шаман  не  успевал
прочно приземляться после очередного прыжка,  некоторые  его  движения  не
вполне подходили для Хан-Сегри, о Мастерстве Контроля и вовсе говорить  не
приходилось - чего не было, того не было - но все равно передо  мной  была
богатая руда, из которой не так уж сложно будет  выплавить  клинок  умения
для Неправильного Шамана.
     Поначалу мы с Чэном и сами управимся, а потом надо  будет  к  Чань-бо
обратиться - посохи по его части. Интересно, шулмусские шаманы  и  вправду
не представляли посох пусть не  Блистающим,  но  хотя  бы  оружием  -  или
Куш-тэнгри чего-то не договаривает?
     - ...Все, - выдохнул слегка  запыхавшийся  шаман,  останавливаясь.  -
Обряд окончен.
     - Ну и отлично, - ответил я. - Чыда, ты что скажешь?
     - Обманщик ты! - резко заявила Чыда.
     - Я?!
     - Нет, что вы,  Высший  Дан  Гьен!  Этот  ваш...  врун  он!  Говорил:
Придаток сырой, его  учить  надо...  А  этого  Придатка  не  учить  -  его
переучивать надо!
     Чыда Хан-Сегри подумала и добавила:
     - Ну, и учить, конечно, тоже придется.  Что  ж,  будем  учить...  все
лучше, чем в воде гнить.
     Тут я был с ней полностью согласен.


     Весь следующий день мы потратили на обучение шамана. Ясное дело,  что
ни за день, ни за неделю, ни даже  за  год  сделать  из  шамана  Придатка,
способного на равных Беседовать с любым из кабирцев - это было невозможно,
и мы на такое  даже  и  не  замахивались.  А  вот  своим  братьям-шулмусам
Куш-тэнгри не уступит уже через месяц... если не раньше.
     Есть у нас месяц?
     Не знаю, не знаю... скорее всего, нет.
     Когда солнце начало клониться к  закату,  я  переговорил  с  Чэном  и
Обломком, и мы оставили двужильного шамана и  истосковавшуюся  по  вольной
жизни Чыду на попечение вовремя подвернувшихся Чань-бо  и  Матушки  Ци.  А
сами подумали-подумали - и ушли за пределы лагеря.
     К холмам.
     Погулять перед ужином.
     Не знаю уж, о чем думали Чэн и Дзю - а я думал о разном. О  том,  что
теперь меня можно называть Детским Учителем -  если  только  шамана  можно
назвать ребенком (впрочем, в науке  общения  с  Блистающими  Куш-тэнгри  -
действительно ребенок, разве что на  редкость  умный  и  трудолюбивый);  о
несчастной Чыде Хан-Сегри, которую надо будет  попозже  расспросить  о  ее
житье-бытье в негостеприимной Шулме и новой для нас дороге из Кабира  сюда
- с юго-запада, через горы  Сафед-Кух;  о  том,  что  я  представляю  себе
яростный огонь Масуда в виде всепожирающего пламени,  а  шулмусы,  небось,
представляют себе спокойную  воду  Мунира  в  виде  священного  водоема  -
затхлой гробницы для неудавшегося оружия...
     А потом мы добрались до рощицы  кривоствольных  деревьев  с  колючими
шапками вечнозеленой листвы, и я перестал  думать  о  разном,  потому  что
услыхал веселый звон Волчьей Метлы.
     И спустя мгновение увидел саму Метлу, возбужденно вертевшуюся в руках
у раскрасневшейся Чин, а чуть поодаль  стоял  светловолосый  юноша-батинит
(Чэн так и не удосужился узнать, как  того  зовут)  -  Придаток  короткого
меча, который звал себя  Такшакой.  Сам  Такшака,  род  которого  был  мне
неизвестен, лихо чертил в воздухе кресты и дуги, находясь у...
     Пылающая Нюринга!
     Находясь в руке у Хамиджи-давини!
     Более того - прекрасно с ней уживаясь.
     - Давай-давай! - визжал Такшака, пытаясь  вынудить  Метлу  проскочить
дальше, чем ей хотелось бы, и самому приблизиться к Чин. - Звени  веселей!
Стал Придаток понемногу припадать на третью ногу, а остался лишь с двумя -
мчится голову сломя!..
     Ну и так далее - то  ли  Волчью  Метлу  веселил,  то  ли  за  Хамиджу
радовался.
     - Знатная Беседа! - пробормотал Чэн, невольно улыбаясь.
     Я согласно качнул кистью.
     - У Придатка три ноги - Небесный Молот, помоги! - раздраженно буркнул
Обломок. - Эй, Однорог, тебе что, эти недотепы нравятся? Я не  о  Метле  с
Чин...
     Я не ответил Обломку - да он и не ждал ответа. Я смотрел и видел, что
деликатная  Волчья  Метла  чуть  придерживает  себя  при  боковых  режущих
бросках, и то же самое делает Чин - но чуть-чуть,  самую  малость,  потому
что Такшака с Хамиджой  держатся  молодцом,  и  никогда  не  скажешь,  что
Хамиджа - давини, а прямой Такшака - из Тусклых  -  до  того  он  точен  и
аккуратен, и Хамиджа движется просто прекрасно, но к Чин она не прорвется,
нет, не успеет, потому что взмахивает руками при повороте с шагом,  а  там
не надо взмахивать, там наоборот -  сжиматься  надо  и  прыгать,  уж  я-то
повадки Метлы знаю, и вообще Такшака для Хамиджи  тяжеловат,  не  привыкла
она к такому, ее-то Блистающий явно полегче был, хоть и тоже  обоюдоострый
да короткий, вот только почему он  ее  не  выучил  при  выпаде  вперед  не
заваливаться?..
     За это время Чэн успел миновать рощицу и подойти к  Беседующим  почти
вплотную, остановившись у  крайнего  дерева  и  прислонясь  к  его  стволу
спиной. Светловолосый батинит увидел нас и хотел было поприветствовать, но
Чэн упреждающе махнул ему рукой - молчи, мол, не мешай!
     Впрочем, Беседующие уже увидели нас, Метла приветственно  взметнулась
острием  в  небо,  растопырив  все  свои  боковые  лезвия   -   и   Беседа
непроизвольно прервалась.
     - Не так, - мягко сказал Чэн,  делая  несколько  шагов  к  несчастной
давини, чье лицо уже опять ничего не выражало, и  лишь  маленькая  девичья
грудь вздымалась чаще обычного. - Смотри, как надо...
     Понятливая Волчья Метла кинулась  к  нам,  и  в  последний  момент  я
покинул ножны, еле коснувшись древка Метлы между зазубренными веточками, а
Чэн мгновенно прыгнул вперед, вертясь волчком - и  спустя  ничтожно  малый
промежуток времени Чэн уже стоял рядом  с  не  успевшей  отклониться  Чин,
ласково обнимая ее за шею правой железной рукой, а я лежал на  плече  Чин,
лезвием щекоча ей мочку уха.
     - Вот так, - усмехнулся Чэн. - Теперь ты попробуй...
     Лицо Хамиджи неожиданно вспыхнуло, она закусила нижнюю  губу,  словно
пытаясь сдержать  слезы,  затем  девушка-давини  метнулась  к  удивленному
батиниту, чуть ли не насильно сунула ему в руки изумленного  Такшаку  -  и
побежала прочь.
     Не оглядываясь.
     - Учитель нашелся, - с укором заметила Чин. - Она ведь  только-только
оживать стала, а ты... Асмохат-та! Великий и могучий!
     - А что я? - растерянно пробормотал Чэн-Я. - Я ничего... я ж не знал,
что она обидится!
     - Ладно, - немного оттаяла Чин. - Я ее попозже успокою...
     - Ты ее в  наш  шатер  ночевать  приводи!  -  не  удержался  Обломок,
которому я перевел слова Чин. - К Чэну своему! Он  вас  обеих  успокоит...
потому как же-ре-бец! Куда там Демону У! А я под доху спрячусь, до утра...
     Этого Я-Чэн переводить для Чин не стал.
     А Волчья Метла - она и раньше не обращала на Дзю особого внимания.


     ...Ночью я проснулся от странных звуков вне нашего  шатра  но  совсем
рядом.
     Полуодетый (или полураздетый) и хмурый спросонья Чэн - Волчья Метла и
Чин ночевали сегодня отдельно, и мы внутренне винили в этом глупую Хамиджу
- неслышно вскочил, поднял меня с кошмы, и мы выглянули наружу.
     - Ну, что там? - недовольно пробурчал Обломок, и я еще подумал  -  не
слишком ли мы беспечны, что позволяем себе подобное недовольство?
     У шатра бродил Куш-тэнгри с Чыдой в руках. На нас они не обратили  ни
малейшего внимания. Не до того было. Неправильный  Шаман  поглаживал  Чыду
Хан-Сегри вдоль древка и что-то взахлеб рассказывал ей -  слишком  быстро,
чтобы Я-Чэн успевал понимать. Так, с пятого  на  десятое...  Но  это  было
неважно, тем более что Чыда  тоже  не  могла  понимать  шамана,  она  даже
слышала его не так, как Придатки слышат друг  друга,  а  так,  как  слышит
Блистающий - Придатка, и это невозможно  объяснить,  да  и  не  нужно  это
объяснять... Они  не  слышали  друг  друга,  не  понимали  друг  друга,  а
Куш-тэнгри, седой мудрый ребенок, все говорил в ночи, и Чыда отвечала  ему
- невпопад, перебивая, одновременно говоря о совершенно  разных  вещах,  о
Шулме, о Кабире, о невзгодах и радостях, об открытии  новых  миров  внутри
себя и о палящем Масудовом огне...
     Они разговаривали.
     И я не посмел их прервать.
     Мы тихо отошли вглубь шатра и легли на кошму, и даже Дзю не  произнес
ни слова.


     Все было, как обычно.
     И проснулись мы с Чэном одновременно, и разбудил нас  привычный  шум:
звон Диких Лезвий, голоса Блистающих и людей, конское ржание и топот...
     "Ну уж нет, - подумал Я-Чэн и стал неспешно одеваться,  -  дудки!  Мы
теперь ученые! Опять, небось, развлекаются с утра пораньше!.."
     Мне-то как раз особо одеваться не требовалось: скользнуть в  ножны  -
дело нехитрое; а вот Чэну...
     Короче,  прошло  довольно-таки   немалое   время,   прежде   чем   мы
соблаговолили выбраться из шатра.
     И увидели.
     Лагерь был  полон  своих  и  чужих  Диких  Лезвий,  кругом  толпились
какие-то незнакомые шулмусы, шулмуски и шулмусята, старавшиеся друг  друга
перекричать (впрочем, для нас с Чэном и свои, и чужие были на одно лицо!),
и всех их было не много, а очень много -  вместе  с  лошадьми,  повозками,
поклажей...
     "Захватили, - мелькнула шальная мысль. - Проспали  водоем!  Вот  они,
люди Джамухи и Дикие Лезвия Чинкуэды! Сейчас заметят нас..."
     Последние слова я произнес вслух.
     - Кто заметит? - как-то уж слишком невинно поинтересовался Обломок.
     - Они, - немного растерявшись, ответил я. - Эти...  Дикие  Лезвия.  И
воины Джамухи. Не видишь, что ли?! Вон их тут сколько...  Даже  баранов  с
собой пригнали!..
     И впрямь, с юго-западных холмов доносилось истошное блеяние.
     - Баранов... - задумчиво проскрипел Дзю.
     И не выдержал.
     - Сами вы бараны однорогие! Куда  вы  смотрите?!  Вон  туда  смотреть
надо, куда я смотрю!..
     Мы посмотрели.
     К нам  шел  беловолосый  великан  Амбариша,  облаченный  в  немыслимо
лохматые шкуры  поверх  своей  обычной  одежды,  а  Огненный  Меч  Гвениль
разлегся на его плече, и сиял эспадон, надо заметить, во весь клинок, явно
нисколько не смущаясь окружающим столпотворением.
     Во имя Нюринги - что, в таком случае, здесь происходит?!
     - Фальгрим, Гвениль, что все это значит? Кого вы сюда притащили?!
     - И опять не туда смотрите, - наставительно сообщил Дзюттэ. - И не  у
того спрашиваете. Вы лучше у Махайры спросите, у Жнеца нашего  Бронзового!
Вон он за Гвенилем прячется - боится, наверное... А раз боится - значит, у
него и надо спрашивать!
     Не то чтобы Махайра действительно чего-то боялся,  но  почему-то  изо
всех сил старался выглядеть как можно более неприметным - только от Дзю не
спрячешься, хоть за Гвенилем, хоть за кем, и  пришлось  Махайре  вместе  с
Диомедом двигаться к нам.
     - Где это  вы,  -  осведомился  я,  -  разрази  вас  Небесный  Молот,
пропадали?!
     - Ты понимаешь, Единорог... - начал было Гвениль не  очень  уверенно,
но тут его перебил Махайра, а потом его, в свою очередь, перебил  Гвениль,
а  Диомед  с  Беловолосым  вообще  говорили,   не   переставая   и   почти
одновременно...
     В общем, как понял Я-Чэн  из  этого  гама,  дело  обстояло  следующим
образом.
     Пока мы с Чэном и Куш-тэнгри "шаманили", мы  напрочь  забыли,  что  в
мире существует еще кто-то и что-то, кроме нас самих, и что наши  ориджиты
с их Дикими Лезвиями как-то жили и до встречи с нами. То есть,  мы  совсем
не подумали, что у детей Ориджа здесь есть семьи; но сами ориджиты об этом
ни на минуту не забывали. И поскольку напрямую к Асмохат-та и  Пресветлому
Мечу они обращаться не решились, то  обратились  сперва  соответственно  к
Фальгриму-эцэгэ с Гвенилем Могучим и Диомеду-эцэгэ с Махайрой Хитроумным.
     Так... похоже, здесь своя  иерархия  сложилась,  на  вершине  которой
Асмохат-та и Пресветлый Меч сияют, и  обращаться  к  ним  по  пустякам  не
следует, а поскольку для божеств все мирские дела - пустяки, то...
     Нашли к кому обратиться, внебрачные дети Ориджа!
     Ну а наши друзья-приятели тут же вызвались помочь в этом  щепетильном
деле, подтвердив, что не стоит беспокоить Асмохат-та и Пресветлый  Меч  по
столь незначительному поводу.
     - Просто трогательная заботливость! -  бросил  Обломок.  И  случилось
невероятное:  Фальгрим  с  Диомедом  покраснели,  услышав  это  в  Чэновом
переводе, а Гвениль с Махайрой смущенно звякнули за миг до того, поскольку
им перевода не требовалось.
     ...И вот великие герои, олицетворявшие союз силы и  ума  (эспадон  со
Жнецом снесли и этот  перл  творчества  неугомонного  Обломка),  вместе  с
ориджитами и их  Дикими  Лезвиями  отправились  освобождать  родственников
Кулаева племени, которых взял заложниками Джамуха.
     И отдал под присмотр многочисленному племени маалеев.
     "Слова-то какие,  -  уныло  подумал  я.  -  "Освобождать",  "взять  в
заложники"... маалеи, опять же, какие-то! И что  главное  -  нам  с  Чэном
слова эти особо дикими уже не кажутся! Привыкаем, что ли? Ох, привыкаем...
что ж в тебе такого, Шулма?!."
     ...Так что вскоре у мест  обычных  осенних  кочевий  племени  маалеев
объявились двое кабирцев и двое Блистающих, а  также  дюжина  ориджитов  с
примерно двумя десятками Диких Лезвий.
     И во главе - юный Кулай-нойон.
     Это,  значит,  против  целого  племени,  которому  дети  Ориджа  и  в
лучшие-то дни уступали в численности раза в три...
     Фальгрим начал было что-то нести о том, что истинный  мужчина  врагов
не считает, но Чэн живо оборвал Беловолосого, предложив истинному  мужчине
не отклоняться от повествования.
     ...Сколько мы потом ни спорили с упрямым Дзю  на  тему,  кому  больше
везет - героям или  дуракам  -  но  нашим  приятелям  несомненно  повезло:
маалеев на месте не оказалось. Ориджиты  немедленно  обнюхали  близлежащую
степь, и это их отнюдь не утешило: маалеи ни с того ни с сего собрались  и
двинулись в сторону ставки гурхана Джамухи.
     И Мои-Чэновы друзья не нашли ничего лучшего, как поехать следом.
     И поехали.
     Быстро-быстро.
     И на второй день им снова  повезло  (обиженный  Гвениль  заявил,  что
повезло как раз маалеям, но Махайра предупредительно зашелестел, и эспадон
умолк, предоставив продолжать Жнецу).
     Как  оказалось,  нетерпеливые  маалейские  воины  со  своими   Дикими
Лезвиями ускакали вперед, а герои-освободители нагнали их обоз:  скрипучие
повозки с нехитрым и хитрым шулмусским скарбом, блеющие овцы, вопящие дети
-  а  также  женщины,  старики  и  подростки,  в  том  числе  и  из  семей
ориджитов-заложников.
     Охраняли все это пестрое, шумное, медленно движущееся вперед  сборище
всего   восемь   молодых   Диких   Лезвий    со    столь    же    молодыми
Придатками-маалеями.
     Когда обоз остановился, первым к маалейским охранникам подъехал Кулай
- безоружный в знак  миролюбия  -  и  стал  вещать  недоверчиво  притихшим
маалеям о великом  Асмохат-та,  а  настороженно  обнаженные  Дикие  Лезвия
внимали убедительному свисту Гвениля и Махайры,  затеявших  незамысловатую
Беседу.
     Вскоре красноречие Кулая иссякло, и к нему на подмогу поспешил старый
хитрец Тохтар-кулу. Пока Махайра Беседовал с  Гвенилем,  вызывая  всеобщее
восхищение,  а  ориджитские  Дикие  Лезвия  с  визгом  пытались  вбить   в
нечищенные маалейские клинки истину о Великом  и  Единственном  Пресветлом
Мече ("Вбить?" - переспросил я, но Гвениль сделал вид, что не  расслышал),
Тохтар-кулу спешился, невозмутимо подошел к ближайшей повозке и извлек  из
нее чей-то кобыз - ту самую  палку  со  струнами,  которая  была  способна
рождать столь любимые  шулмусами  звуки,  более  всего  похожие  на  скрип
немазанной телеги и мяв прищемившего хвост кота одновременно.
     - Дрянной кобыз, однако, - проворчал Тохтар-кулу и махнул рукой. - Ну
и пусть... сойдет.
     И  через  мгновение  просто  ошалевшие  от  такой   наглости   маалеи
сподобились услышать "Джир об Асмохат-та"  в  исполнении  соловья  степей,
старого Тохтара.
     Джир этот Тохтар, не мудрствуя лукаво и беря пример с Диомеда,  почти
что сочинял на ходу, опуская несущественные с его точки зрения подробности
и добавляя к Моим-Чэновым деяниям неисчислимое количество новых  подвигов.
Тем более, что слухи о появлении Асмохат-та  каким-то  непонятным  образом
уже разнеслись по степи, и лишние подвиги в изложении Тохтара пришлись как
раз кстати!
     Ну, а под конец, как сообщил  мне  развеселившийся  Махайра,  эспадон
Гвениль Могучий напрочь испортил не то  две,  не  то  три  телеги,  причем
последнюю оглоблю перерубил не поперек, а  чуть  ли  не  вдоль  -  во  что
верилось с трудом, зная скорого на выдумку Махайру.
     Так или иначе, маалеи и Дикие Лезвия (не считая визжавших от восторга
шулмусских подростков, ахавших  женщин  и  одобрительно  цокавших  языками
седобородых  патриархов)   быстро   прониклись   величием   Асмохат-та   и
Пресветлого Меча, а  поскольку  догонять  своих  сородичей  и  сообщать  о
похищении ориджитских семейств было для  воинов-маалеев  позором  -  то  и
увязались  молодые  маалеи  со  своими  Дикими  Лезвиями,  а  заодно  и  с
маалейским обозом, вслед за освободителями и освобожденными  к  священному
водоему, дабы лицезреть и приобщиться...
     - Ну ладно, - прервал Я-Чэн словоохотливых рассказчиков.  -  Это  все
понятно, но бараны! Бараны-то откуда?! Их что, маалеи  тоже  в  заложниках
держали?!
     - Как - откуда? - недоуменно воззрились на нас герои. - Это ж добыча!
Ты шулмусов  своих  чем  кормить  собираешься?  -  а  они,  знаешь,  какие
прожорливые! Вот и угнали мы по стаду-другому! Там, за холмом,  еще  табун
один есть...
     Дзю сверкнул гранями и расхохотался.
     - Махайра Хитроумный и Гвениль Могучий, - заявил Обломок, ни  к  кому
конкретно не обращаясь. - Гроза телег и баранов... дрожи, Шулма!


     Освободители-угонщики,  ничуть  не  обидевшись  на  Дзю,   порывались
сообщить нам еще что-то - по их мнению, главное - но тут нас прервал вопль
Куш-тэнгри.
     - Какой сын ослицы и шакала додумался привести сюда  этих  безмозглых
людей?! Кто позволил шелудивым песчаным крысам заваливать отбросами святое
место?! Я, шаман Куш-тэнгри, приказываю вам немедленно удалиться за  линию
холмов - или Безликий проклянет вас, и  гнев  Желтого  Мо  падет  на  ваши
пустые головы, и превратитесь вы в стадо нечистых свиней!..
     - О тупое и ржавое железо, недостойное имени  Блистающих!  -  вторила
ему Чыда. - Что за варварский звон и безумный шум?! За что Небесный  Молот
разгневался  на  меня,  что  обязана  я  проводить  дни   свои   в   столь
отвратительном обществе?!
     Я еще обратил внимание на  изысканность  ругательств  Чыды,  а  потом
подумал, что как бы Хан-Сегри ни относилась к своему новому Придатку, она,
безусловно, уже поняла, что шаман здесь весьма важная персона... а  потому
особенно не церемонилась ни с шулмусами, ни с Дикими Лезвиями.
     Не то слово -  не  церемонилась...  Движения  шамана,  размахивавшего
Чыдой, были еще неумелыми, но весьма и весьма грозными, и попадавшиеся  по
дороге шулмусы в страхе разбегались в  стороны,  Дикие  Лезвия  с  криками
уворачивались от тяжелой Чыды, а женщины - те вообще  падали  ниц,  закрыв
голову руками.
     Вооруженный шаман был столь страшен,  что  даже  Гвениль  с  Махайрой
попытались было ретироваться - но не успели.
     - О великий Асмохат-та! - возопил Неправильный  Шаман,  падая  передо
Мной-Чэном на колени, и шум вокруг нас мгновенно стих.
     ("Не смею настаивать, Высший Дан Гьен, но не могли  бы  вы  приказать
этому  железному  сброду  удалиться  отсюда  вместе  с  их  Придатками?  -
осведомилась меж тем Чыда. - А то уж больно противные...")
     - О воплощение Желтого Мо!  Прости  мне  упущение  мое,  по  которому
вторглись во владения Твои эти невежественные люди! -  Я-Чэн  ни  разу  не
слышал, чтобы Куш-тэнгри выражался столь высокопарно. -  Будь  милостив  к
несчастным и не казни их всех - а  только  тех,  кто  недостаточно  быстро
покинет Круг священного водоема!..
     Чэн благосклонно кивнул шаману и обернулся к застывшим в почтительном
молчании шулмусам.
     Даже бараны, по-моему, перестали блеять.
     Я выскользнул из ножен и нарочито гневно блеснул  над  головой  Чэна,
упершись острием в хмурое шулмусское небо.
     - Я добр сегодня, - сказал Чэн. -  Я  прощаю  этого  глупого  шамана.
(Куш-тэнгри незаметно скривился.) Более того, Я оставлю жизнь всем, кто до
полудня покинет Мои владения, остановившись...
     - За юго-западными холмами, - тихо подсказал шаман.
     - ...За юго-западными холмами. Такова Моя воля.
     - Гоните их отсюда, - вполсвиста повернулся я к Гвенилю и Махайре.  -
После поговорим.
     И все завертелось в обратную сторону.
     - Вот это совсем другое дело, - пробурчал  Куш-тэнгри,  поднимаясь  с
колен и вращая удовлетворенную Чыду. - А то понаехали тут... с  Блистающей
знакомиться мешают!..
     - Ты руки в локтях-то не выпрямляй, орел! - беззлобно бросил Чэн-Я. -
Мешают ему, понимаешь ли... Люди поклониться мне  пришли,  а  он  орет!  И
копьем  размахивает...  Вот  отвадишь  мне  паломников  -  век  в  будущее
заглядывать не захочешь!


     Расселение новоявленных паломников на юго-западных холмах и  за  ними
заняло почти весь день.  Мы  с  Чэном  и  Обломком  этим,  разумеется,  не
занимались - мы  помогали  обучать  шамана,  Беседовали  с  кабирцами  (по
возможности так, чтоб это видели Дикие Лезвия), появляясь то там, то  тут,
вызывая благоговейный трепет и  ускоряя  исчезновение  шулмусов  из  Круга
священного водоема.
     Потом к нам подошел Кос  с  Саем  и  Заррахидом;  они  долго  на  нас
смотрели - и Обломок  вдруг  заявил,  что  хочет  прогуляться  с  Косом  и
поболтать с эстоком и Вилорогим. Чэн-Я не возражал (хотя мы вроде бы и так
гуляли; или ему наше общество надоело?) и Дзю живо перекочевал за  пояс  к
Косу, после чего ан-Танья удалился.
     Уже ближе к вечеру Обломок вернулся  и  как-то  уж  очень  официально
обратился ко мне, так что я сразу насторожился, однако никакого подвоха  в
речи Дзю, как ни странно, не обнаружил.
     - Не соблаговолит ли Высший Дан Гьен попросить Высшего  Чэна  Анкора,
чтобы тот передал кабирским При... людям,  чтобы  те  передали  шулмусским
При... людям, чтобы оные  шулмусские  люди  обращались  со  своими  Дикими
Лезвиями, как подобает обращаться с Блистающими?! Я имею  в  виду  чистку,
полировку, заточку... А если  они  совсем  дикие,  и  не  знают,  как  это
делается, то пусть обратятся к Коблану или к любому из наших кабирцев - те
научат.
     Я выслушал эту длинную и путаную речь, так непохожую на обычный стиль
Обломка, еще раз поискал в ней скрытый  подвох,  не  нашел  -  и  согласно
кивнул кисточкой.
     Чэн выслушал меня, тоже кивнул, подозвал Коса и изложил  ему  просьбу
Дзюттэ.
     Кос тоже кивнул - в этом мы не  отличались  разнообразием  и  куда-то
убежал.
     А  вскоре  к  нам  приблизились  прямо-таки  сияющая  Чыда   и   чуть
запыхавшийся, но вполне довольный жизнью Куш-тэнгри.
     - Вы были совершенно правы, Высший Дан Гьен! - тараторила Чыда. - Это
и впрямь отличный Придаток! Я беру обратно свои необдуманные  слова  -  он
меня вполне устраивает! Он крайне быстро  учится,  а  Ржавые  Лезвия  были
изгнаны им просто прекрасно! Я...
     - Пошли, Асмохат-та, - коротко сказал Куш-тэнгри, Неправильный Шаман.
- Дальше учиться будем.
     И мы пошли его учить.
     ...Только потом, позже, когда Чэн сидел у костра и  ел,  а  я  смирно
лежал  рядом,  Я-Чэн  отметил  для  себя  два   странных   обстоятельства:
во-первых, во всем сегодняшнем безобразии совершенно не участвовали Коблан
и Шипастый Молчун; более того, Чэн отметил, что кузнец уже второй день  не
берет в рот ничего крепче воды, а сейчас... о Творец!..  сейчас  Коблан  и
Куш-тэнгри сидят рядышком и уплетают за обе щеки из одного котелка постное
шаманово варево (хотя любовь  Железнолапого  к  мясным  блюдам,  причем  в
больших количествах, была нам обоим хорошо известна).
     А, во-вторых, куда-то пропала Хамиджа. Ну не то чтобы совсем  пропала
- вон сидит у дальнего костра и жует с отсутствующим выражением лица! - но
во время утреннего нашествия она исчезла, и появилась лишь после того, как
территория священного водоема была вновь очищена.
     Хотя давини - она и есть давини...
     Тут мысли мои были прерваны  шумным  появлением  Гвениля  Могучего  и
Махайры Хитроумного - и рядом с Чэном тяжело хлопнулись на кошму Диомед  с
Беловолосым.
     - Ф-фу, наконец управились, - глухо брякнул эспадон,  вытягиваясь  на
коленях у Фальгрима во весь свой  двуручный  рост  и  бесцеремонно  тычась
рукоятью в бок Чэну.
     - Так вот, Асмохат-та, - заговорил Диомед так, словно его только  что
прервали. - Вся Шулма, оказывается, волнуется, разговоры лишь  о  тебе,  а
самое главное - Джамуха из ставки своей уехал! Куда - неизвестно, и  добро
бы один, а то вместе с  тысячей  тургаудов-телохранителей!  Ну,  Тохтар  с
Кулаем намекнули маалеям, что без божественного промысла тут не обошлось -
то ли испугался гурхан, то ли видение ему было;  ты,  дескать,  являлся  в
облике ужасном и карами всякими грозил...
     -  Погоди-ка,  -  прервал  Чэн  Диомеда.  -  Божественный   промысел,
говоришь... А сами Кулай с Тохтаром где? Что-то я их здесь не видел...
     - Дела у них, - беспечно вмешался Фальгрим.  -  Уехали  они.  И  двух
своих людей прихватили.
     - Как - уехали? Куда? Зачем?!
     - Не знаю, - хором отозвались Диомед  с  Фальгримом.  -  Не  сказали.
Уехали - и уехали.
     И стало ясно, что больше они нам не скажут ничего. Хоть являйся им  в
облике ужасном и карами грози...


     "Ничто не ново под луной", - иронически подумал я, когда мы с Чэном и
Обломком сбежали после еды от суматохи и любопытных маалеев в знакомую нам
рощицу; и ровно через минуту покоя и отдохновения увидели приближающуюся к
нам Хамиджу-давини.
     За руку она тянула светловолосого батинита, и юноша подчинялся  ей  с
глупо-счастливой улыбкой, не особенно даже понимая, куда он идет, зачем он
идет, и идет ли он вообще.
     Подойдя, Хамиджа замедлила шаг (юноша-батинит виновато пожал  плечами
- дескать, я ни при чем, это все  она...);  девушка  остановилась  в  трех
выпадах от нас и долго смотрела на Чэна, потешно морща лоб.
     Так,  пожалуй,  смотрят  на  незнакомую  вещь,  пытаясь   понять   ее
назначение.
     - Ты что-то хочешь... от меня? - ободряюще спросил Чэн.
     Он хотел спросить: "Ты что-то хочешь сказать?" - но вовремя вспомнил,
что Хамиджа не говорит.
     Хамиджа   раз-другой   хлопнула   своими   неправдоподобно   длинными
ресницами, не глядя, протянула руку (отпустив ладонь батинита) и вынула из
ножен на поясе юноши Такшаку.
     Короткий меч чуть ли не заурчал, выходя из ножен, и довольно  потерся
плашмя о бедро Хамиджи.
     Дар у нее, что ли - всех привораживать?..
     - Ты что, Такшака? - холодно спросил я, не покидая ножен. -  Придатка
сменить решил? Так не могу сказать, что одобряю твой выбор...
     "Ты злишься, Единорог? - донеслось от Чэна. - Почему?"
     Что я мог ответить? Что у меня просто плохое настроение? Что  мне  не
хочется Беседовать с Такшакой, и тем более - когда он в руках у Хамиджи?!
     Злой я становлюсь... хуже Обломка.
     - Ладно, не обижайтесь, - бросил я, обнажаясь и взмывая  над  головой
Чэна. - Пр-рошу!
     Хамиджа прыгнула вперед, и Такшака ударил.
     ...А Беседа вышла довольно-таки  серой.  Со-Беседники  из  Хамиджи  с
Такшакой получились не ахти (если  мерять  не  шулмусскими,  а  кабирскими
мерками,  да  еще  нашими  с  Чэном),  что-то  вроде  Эмраха  с   Маскином
Седьмым-Тринадцатым, когда мы Беседовали с ними у пруда в моей мэйланьской
усадьбе, и я понимал, что надо попроще и помедленней, и Чэн это понимал, и
Такшака понимал, и Хамиджа - хотя не знаю уж, что там она  понимала,  если
вообще понимала хоть что-то... Под  конец  мы  с  Чэном  для  разнообразия
поиграли в "пьяного предка Хэна", когда Чэн раз за разом уходил от Такшаки
в последний момент, внешне не обращая  никакого  внимания  на  его  резкие
косые взмахи, а я пугал Хамиджу, так ни разу и не прикоснувшись ни к  ней,
ни к клинку Такшаки, и делал вид, что сейчас  выпаду  из  руки  Чэна...  а
потом нам и это надоело.
     Пауза, вежливый поклон - и я нырнул в ножны, отсалютовав перед тем, а
Чэн улыбнулся Хамидже и пошел прочь.
     Отойдя на десяток-другой шагов, Чэн обернулся,  и  я  тоже  посмотрел
назад.
     Хамиджа  стояла  белая-белая,  глаза  ее  словно  остановились,  руки
плетьми повисли вдоль  тела,  и  вся  ее  поза  выражала  такую  отчаянную
безысходность, что Чэн-Я сперва хотел было вернуться, а потом передумал  и
быстро-быстро углубился в рощу.
     - Ну не знаю я, не знаю я, что мне с ней делать! - бормотал по дороге
Чэн-Я. - Вот уж обуза на мою душу!.. Сама  ведь  напросилась  -  а  теперь
обижается...
     Обломок за поясом помалкивал и делал вид, что спит.



                                    27

     В эту ночь никто, к счастью, не шумел, не звенел, не ругался, так что
мы спали спокойно и проснулись только к самому Чэнову завтраку (ох уж  эти
люди - и впрямь все едят да едят!).
     После завтрака Дзю опять удрал гулять с Косом, Саем и Заррахидом. Это
становилось интересным; и хотелось выяснить, куда это они "гуляют"  и  чем
там занимаются. Нет, ни  в  чем  недостойном  мы  их,  понятное  дело,  не
подозревали - но интересно же, в конце концов!
     Однако интерес этот быстро забылся - потому что мы  с  Чэном  уяснили
наконец причину непонятного поведения Коблана.
     Повитуха  Коблан  постился.  И  соблюдал  все  предписанные   обычаем
ритуальные ограничения.
     Он готовился к рождению нового Блистающего.
     В семействе метательных ножей Бао-Гунь должен был  родиться  десятый,
недостающий клинок - взамен погибшего в битве у песков Кулхан.
     ...У открытой походной кузни, которую  успел  соорудить  за  эти  дни
Коблан,  собрались  практически  все,  кому  было  позволено  остаться   у
священного водоема,  а  также  трое  маалеев  постарше  со  своими  Дикими
Лезвиями, которым по такому случаю разрешили присутствовать.
     Порывистый холодный ветер раздувал огонь в  горне,  заметно  облегчая
работу молодому ориджиту, стоявшему у переносных  мехов,  которые  Коблан,
как оказалось, всю дорогу таскал за собой.
     И не только меха.
     Пожилой шулмус с негнущейся ногой  -  местный  Повитуха,  пошедший  к
Железнолапому в ученики - стоял у  наковальни,  готовый  схватить  клещами
зародыш будущего Блистающего. Ритуальные свечи  Рождения  на  таком  ветру
неминуемо погасли бы - что сулило несчастье - и вместо них  горели  четыре
факела.
     Свежевымытый Коблан в фартуке мастера-устада с  Небесным  Молотом  на
кармане и Гердан Шипастый Молчун, начищенный и серьезный,  приблизились  к
наковальне. Гердан коснулся ее края и опустился  на  землю  рядом;  Коблан
воскурил благовония, вознес молитву и взялся за молот.
     Неподалеку стояла необычайно торжественная Ниру, опираясь на посох, а
на ее груди замерли, выставив рукояти, семеро ножей Бао-Гунь. Двое старших
ножей лежали у горна, на белой кошме ее по такому случаю вынесли из  шатра
- чтобы, согласно  традиции,  передать  рождающемуся  Блистающему  частицу
своей души.
     Здесь   присутствовали   все   наши:   и   мудрый   Чань-бо,    Посох
Сосредоточения,  и  непривычно  молчаливые  Гвениль  и  Махайра,  и  очень
серьезный Но-дачи, и неизменно держащиеся в последнее время  вместе  Кунда
Вонг и Маскин, Пояс Пустыни; и Волчья Метла, Заррахид,  Сай,  и,  понятное
дело, я с успевшим уже вернуться Обломком, и короткий Такшака,  и  Чыда  в
руках Куш-тэнгри, который очень внимательно следил за происходящим - а  он
умел быть внимательным...
     Тусклые и Батиниты (кроме Такшаки и светловолосого юноши) стояли чуть
дальше, а из-за их спин и рукоятей  благоговейно  наблюдали  за  таинством
Рождения Блистающего Дикие Лезвия и их, так сказать, шулмусы.
     ...Мерно вздымался молот, летели искры, лоснились  от  пота  плечи  и
грудь Коблана, эхом отзывался Шипастый Молчун - и тело  рождающегося  ножа
уплотнялось, форма становилась все более законченной, и  я  уже  улавливал
медленно пробуждающееся в будущем Блистающем сознание...
     ...Солнце перевалило за полдень, но никто даже не вспомнил о еде  или
отдыхе - таинство Рождения захватило всех...
     ...И наконец умолк отзвеневший молот, и поднялся с шипением  пар  над
купелью, дарующей Блистающему  крепость  тела  и  силу  духа,  и  суконный
полировочный  валик  со  специальной  пастой   многократно   прошелся   по
поверхности  новорожденного  ножа,  и  принесли   заранее   приготовленную
костяную рукоятку с  медными  кольцами  -  а  Повитуха  Коблан,  тщательно
проверив баланс, одним  ловким  движением  насадил  рукоять  на  хвостовик
новорожденного  и  закрепил  ее  двумя  маленькими  стерженьками  красного
дерева; точно такими же, как и у всех остальных братьев Бао-Гунь.
     Потом  двое  старших  ножей  по  очереди  прикоснулись  к   младенцу,
приветствуя его и  создавая  у  нового  ножа  первое  нужное  впечатление,
прообраз будущих Бесед. Я прямо-таки  чувствовал,  как  бурлит  от  потока
ощущений еще не до  конца  оформившееся  сознание  юного  клинка,  как  он
силится что-то сказать - и не может. Рано ему еще говорить,  этому  учатся
быстро, но не сразу...
     - Я приветствую  тебя,  брат  наш,  -  заговорил  самый  старший  нож
Бао-Гунь. - Будь счастлив в этой жизни, юный Блистающий, рожденный в чужой
ветреной степи, в пламени и звоне, и  будь  достоин  того,  чье  место  ты
займешь. Он... он...
     Голос ножа прервался, и лезвие его слегка запотело.
     - А теперь, - подхватил второй нож,  -  мы  должны  представить  тебе
человека. Нашего общего человека. Запомни ее и знай -  мы  равны,  хоть  и
различны между собой; мы, Блистающие - и люди...
     Нож говорил что-то еще, но я уже не слушал.
     "Да, - думал я, - наверное, так и надо. С рождения. Не Придаток -  но
человек. Не оружие - но Блистающий. Не такой, как ты -  но  равный.  Часть
тебя, как и ты - часть его. С рождения. Это - выход. Это - Путь."
     "Да, - думал Чэн-Я, - это так. И только так!"


     На следующее утро можно было  видеть  шулмусов,  усердно  чистящих  и
полирующих  свои  блестящие  от  удовольствия  клинки.  Несколько  человек
толпились вокруг Коблана - с утра наевшегося мясной шурпы до  отвала  -  и
кузнец,  ругая  на  чем  свет  стоит  косоруких   шулмусских   Повитух   и
пустоголовых ориджитов, правил заточку,  выравнивал  изъяны  ковки,  давал
советы - и к концу дня многие Дикие Лезвия выглядели уже не столь  дикими,
хвастались друг перед другом новообретенной полировкой и со свистом рубили
что попало, проверяя заточку.
     Некоторые,  как  я  заметил,  даже  пытались  Беседовать   -   именно
Беседовать - а не опасно и бестолково звенеть друг о друга! Разумеется,  у
них еще мало что получалось, но главное было не  это  -  они  _х_о_т_е_л_и
Беседовать! Они _с_т_р_е_м_и_л_и_с_ь_ к этому!
     Начало было положено.
     Да и шулмусы стали смотреть на свои клинки по-новому.
     Молодец Дзю!
     Кстати, о Дзю. Пора бы выяснить,  куда  это  он  все  время  исчезает
вместе с ан-Таньей?
     И мы с Чэном отправились выяснять.
     Потом, когда все стало на свои места, я подумал, что  зря  мы  совали
острие куда не следует.
     Есть случаи, когда полезнее оставаться в неведении.
     ...Когда Кос, как обычно, опять явился за Обломком, мы с Чэном,  тоже
как обычно, ничего не  сказали  -  но,  подождав,  пока  они  скроются  за
шатрами, поспешно двинулись следом.
     Сухощавая фигура ан-Таньи, ощетинившаяся тремя Блистающими, несколько
раз мелькнула впереди - и мы сообразили, что наши дворецкие и Сай с Дзюттэ
направляются за пределы Круга, к дальним юго-западным холмам, на которых и
за которыми раскинулось шумное ориджитско-маалейское стойбище.
     Ну и что им там понадобилось?
     Дорога заняла около получаса, и нам пришлось поотстать - не то  чтобы
мы особо скрывались, но и не желали, чтобы Кос с Блистающими заметили  нас
раньше времени.
     И, кажется, преуспели в этом.
     Впрочем, по той же причине мы пропустили начало представления.  Когда
мы, наконец, перевалили через холмы и прошли между  какими-то  коновязями,
то оказались неподалеку  от  довольно-таки  обширной  и  ровной  площадки,
местами поросшей пучками жухлой травы, подобно физиономии хитрого  Тохтара
- и выяснили, что действо уже в самом разгаре.
     На площадке рядами сидела, одинаково подобрав под себя  ноги,  добрая
сотня шулмусов: впереди - наши  ориджиты  и  молодые  маалеи,  за  ними  -
старики обоих племен, дальше - подростки вперемешку с женщинами.
     И  каждый  держал  тот  или   иной   блестящий   клинок,   неподвижно
устремленный острием вверх.
     А перед ними  Кос,  Заррахид  и  Обломок  (Сай  находился  за  поясом
ан-Таньи) исполняли начальный танец Пятой стихии. Очень медленно  и  очень
плавно, тщательно подчеркивая все переходы чтобы шулмусы могли уследить за
каждым  движением.  Это   было   крайне   поучительное   зрелище.   Причем
поучительное в самом прямом смысле слова  -  потому  что  наш  Обломок  не
только выписывал в воздухе вензеля Пятой стихии,  как  заправский  Детский
Учитель.
     Он при этом еще и проповедовал.
     Вслух.
     А Дикие Лезвия с благоговением слушали (явно не  понимая  половины  и
посему проникаясь к  проповеди  еще  большим  почтением),  что  вещает  им
новоявленный пророк.
     - ...ибо все вы видели Его и могли убедиться, что  для  рожденного  в
этом мире невозможно достичь Его совершенства - но пытаться приблизиться к
нему есть первый долг и первая заповедь; и тогда тела наши станут  крепче,
и очистятся души наши, и помыслы станут  ясными,  а  мастерство  возрастет
многократно - но лишь у следующих Пути,  указанному  Пресветлым  Мечом,  а
указал он: оставь сомнения и слушай Меня...
     - Оставь сомнения и слушай Его, - нестройно повторили  Дикие  Лезвия,
явно не в первый раз слышавшие эту заповедь.
     - Не повреди Придатка своего, а  тем  паче  -  чужого,  ибо  хорошего
Придатка вырастить трудно, а испортить легко...
     - Не повреди Придатка...
     - Не разрушай собрата своего, ибо все вы - Блистающие, подобия Мои...
     - Не разрушай...
     - Живи Беседой и радостью ее, ибо в этом смысл жизни Блистающего...
     - Живи Беседой...
     - И те из вас, кто внемлет Слову Моему,  изреченному  пророком  Моим,
Дзюттэ Ковырягой (мы с Чэном  едва  сдержали  смешок)  и  Ближними  Моими,
станут подобны Мне и войдут в рай, имя которому - Кабир!
     Тут Я-Чэн обнаружил, что слишком уж высунулся из-за крайней  коновязи
- а оказываться на виду, особенно сейчас, Мне-Чэну никак не хотелось, и мы
поспешили спрятаться обратно, так что конца проповеди пророка Ковыряги  мы
не услышали.
     Еще некоторое время мы наблюдали за происходящим из  укрытия.  Дзю  в
конце концов умолк и вместе с Саем и Заррахидом занялся более  стоящим,  с
нашей точки зрения, делом: принялся наставлять Дикие Лезвия  в  мастерстве
Беседы. В чем ему помогали неизвестно откуда взявшиеся и непонятно где  до
того скрывавшиеся Волчья Метла, Чань-бо, Но-дачи и двое Тусклых.
     Дальше Я-Чэн смотреть не стал и вернулся к священному водоему.
     По дороге я размышлял о Пресветлом Мече, указавшем единственно верный
Путь непросвещенным Диким Лезвиям, и о Ближних Его; а в  особенности  -  о
пророке Дзюттэ Ковыряге и о рае по имени Кабир.
     Небось, Кос вещал шулмусам (и не первый день!) нечто в этом же роде -
великий Асмохат-та и Ближние Его... Ну, удружили! Вернутся эти пророки - я
их так на Путь наставлю!..
     Ковыряга!.. Кто ж это  слово  такое  выдумал?!  Уж,  небось,  не  сам
Обломок... хотя с него станется!..


     До обеда Мои пророки и Ближние не появлялись - видимо,  заняты  были;
но обед их святость (я имею в виду Коса) явно пропускать не  собиралась  -
вот тут-то все четверо и  были  отловлены  Мной,  вернувшимся  с  обучения
Куш-тэнгри.
     - Ковыряга, значит... пророк! - язвительно начал  я,  щекоча  острием
немного растерявшегося Обломка. - Пресветлый Меч и  пророк  Его,  а  также
Путь Меча из Шулмы в Кабир, он же - рай! Вот, значит, почему от  меня  все
Дикие Лезвия прячутся! А по-нормальному им  объяснить  нельзя  было?!  Без
пророков с Ближними?!.
     - Нельзя! - неожиданно отрезал оправившийся Дзюттэ. -  По-нормальному
- нельзя. Не доросли они  еще  -  по-нормальному!  Не  проливать  крови  -
почему? Всегда проливали - и ничего, а теперь  вдруг  нельзя?!  Ритуалы  -
вещь красивая, но зачем? Ради чего?! Жили без ритуалов - глядишь, и сейчас
проживем! Ты об этом подумал, Единорог?!
     Я промолчал.
     - А так - никаких "почему"!  -  продолжал  между  тем  Обломок.  Есть
Пресветлый Меч -  и  пусть  кто-нибудь  усомнится!  Они,  в  общем,  и  не
сомневаются... И есть Ближние Его  -  видите,  как  блестят?  Видите,  что
умеют? Видите, как с ними обращаются?! Хотите стать такими же?  Еще  бы  -
конечно,  хотят!  А  если  хотите  -  внимайте  слову   Его,   изреченному
посредством пророка...
     - Ковыряги! - не выдержал я.
     Злиться на Обломка и моих друзей я уже  не  мог  -  тем  более,  что,
похоже, они были правы.
     - Да, Ковыряги! - гордо заявил Дзюттэ, и мне послышалась в его голосе
даже некоторая обидчивость, чего раньше за Дзю не  водилось.  -  Меня  так
местные прозвали. И означает это: "Тот, кто видит суть  вещей".  Вот  так,
Пресветлый!
     - Тот, кто доковырялся до сути, - ехидно уточнил Сай, но Дзю  оставил
его реплику без внимания.
     Вот что значит - пророк... прежде он Саю не спустил бы!
     - Терпи, - коротко прозвенел молчавший до этого  эсток.  -  Следующее
поколение  будет  усваивать  эти  истины  с  рождения  -   и   сочтет   их
естественными и само собой разумеющимися. Они станут Блистающими  -  и  им
уже не понадобится Пресветлый Меч! А пока терпи!..
     - Ладно, - задумчиво покачал кисточкой я. - И знаешь что, Дзю  -  раз
ты теперь Мой пророк, то слушай Слово Пресветлого!
     - Слушаю и повинуюсь, Ваша Однорогость! - гнусаво зашуршал Обломок, и
мне сразу стало легче - это был прежний зловредный шут, для которого я  до
конца дней  своих  останусь  мишенью  для  мудрых  советов  и  язвительных
насмешек.
     - ...Внимай воле Моей: пусть те Дикие Лезвия, которые окажутся самыми
рьяными в служении Мне, - пусть они получат в награду собственные имена! И
придумаешь их - ты!
     Большего наказания для своих последователей я сочинить не мог.


     ...Следующие дни были заняты до предела. Мы учили  шамана  и  учились
сами. Куш-тэнгри уже немного отошел  от  первого  потрясения  и  занимался
спокойно и сосредоточенно, не забывая учить нас.
     Учить смотреть - и видеть. Видеть -  и  запоминать.  Запоминать  -  и
сопоставлять.  Сопоставлять  -  и  делать  выводы.  И  на   основе   этого
погружаться  в  некое  странное  состояние,  когда  мысль  охватывает  все
окружающее целиком - и прорывается в еще не наступившее время.
     Это было трудно. Когда я был отдельно от Чэна - у нас  вообще  ничего
не получалось, хотя шаман делал это один. Но когда смотрели, запоминали  и
сосредоточивались не Мэйланьский Единорог и Чэн Анкор, а Я-Чэн... это было
сродни состоянию Беседы. И тогда нам удавалось поймать  это  неуловимое  и
неосязаемое чувство без названия; тогда мы начинали видеть.
     Видеть всего на несколько мгновений вперед - но это было будущее!
     Один раз, находясь в трансе, мы увидели Асахиро и Но-дачи, входящих в
наш шатер - и едва мы вынырнули на поверхность реальности, как полог шатра
откинулся, и показались Но с Асахиро!
     Шаман, в свою  очередь,  был  неутомим,  и  Чыда  не  могла  на  него
нарадоваться.  Потихоньку  мы   даже   пробовали   Беседовать;   медленно,
осторожно, но это уже была Беседа, а мы были - со-Беседники!..
     И все это как-то отодвинуло в  тень  слухи  о  волнениях  в  Шулме  и
исчезнувших    из    ставки    Джамухе    с    Чинкуэдой     и     тысячей
тургаудов-телохранителей; даже о Кулае Чэн почти не вспоминал...
     Коблан с Шипастым Молчуном ругали  тех  нерадивых  шулмусов  и  Дикие
Лезвия, что сохраняли  до  сих  пор  первозданно-отвратительный  вид;  Дзю
проповедовал; время от  времени  к  водоему  наезжали  гонцы  из  каких-то
племен, где уже были наслышаны об Асмохат-та и Пресветлом Мече - с гонцами
обычно разговаривали Кос и Асахиро, а нас с Чэном показывали издалека.
     Гонцы смотрели, ахали, до вечера крутились вокруг водоема  и  наконец
исчезали.
     День шел за днем...


     Это случилось совершенно неожиданно.
     Я неторопливо Беседовал с Чыдой Хан-Сегри,  в  пятый  раз  подставляя
Чэна под прямой выпад копья и терпеливо дожидаясь, пока шаман выполнит то,
что от него требовалось - и старался не обращать внимания  на  то,  что  с
каждым разом глаза Куш-тэнгри вспыхивают все ярче и напряженней.
     Почему-то я никак не мог  избавиться  от  ощущения,  что  касаюсь  не
древка или наконечника Чыды, а непосредственно дотрагиваюсь клинком до рук
шамана,  как  при  прорицании  -  и  тогда  мне  на   миг   мерещится   то
призрачно-сизый дым за спиной Куш-тэнгри, то зыбкие силуэты  всадников  на
холмах, то сами холмы превращаются в подобие домов...
     "Устал, - подумал я, начиная все заново, - пора заканчивать..."
     Додумать я не успел. Шаман отошел назад, Чыда крутнулась колесом, и я
еще почувствовал, что Чэн пристально смотрит в глаза Куш-тэнгри - а  потом
передо мной словно распахнулись ворота...


     ...Ворота Чжунду распахнулись,  и  в  богатейший  город  Поднебесной,
неистово визжа и размахивая оружием, хлынули степняки.
     Ли Куй, известный в Чжунду,  как  Носатый  Ли,  бродяга  без  роду  и
племени, пришедший в город невесть откуда перед самым нашествием, - щуплый
и взъерошенный Ли Куй, прихрамывая, бежал по переулкам  западной  окраины,
надеясь на везение.
     Если великая Гуаньинь поможет ему уйти целым и невредимым, он  станет
бритоголовым монахом-хэшаном  в  шафрановой  рясе,  живущим  милостыней  и
безразличным к мирской суете - и  пусть  другие  дураки  дают  рискованные
советы  скудоумному  Сыну  Неба,  императору-тупице,  и  пусть  несчастную
Поднебесную насилуют и грабят все, кому не лень,  хоть  алчные  сановники,
хоть грязные монголы, хоть...
     Еще не успев понять, что Гуаньинь сегодня смотрит в  другую  сторону,
Носатый Ли резко остановился, зашипев от боли  в  поврежденном  колене,  и
вскинул к груди короткий, локтя в три, посох.
     В конце переулка радостно скалился рослый монгол в  кожаном  доспехе,
поигрывая длинным копьем с перекладиной под трубкой наконечника.
     Опальный полководец Ли Куй, которого в Чжунду звали Носатым Ли,  а  в
столице  -  Синим  Тигром  Хоу,  глубоко  вздохнул  и  медленно  пошел   к
ухмыляющемуся степняку, усилием воли заставив себя перестать хромать.
     Монгол подождал, пока хилый оборванец  приблизится,  и  лениво  ткнул
перед собой копьем.
     Через мгновение оружие едва не вырвалось  у  него  из  рук,  а  когда
изумленному воину все же удалось отпрыгнуть назад, прижимая к  себе  копье
жалом вверх - в лицо ему полетел выдолбленный изнутри  посох,  в  котором,
как шелкопряд в коконе, скрывался от досужих глаз прямой меч-цзянь  Синего
Тигра Хоу.
     Город уже горел. Горький дым  стелился  по  улицам  Чжунду,  опережая
увлекшихся грабежом воинов неукротимого Темуджина Чингис-хана; дым спешил,
раньше захватчиков пробираясь на западную окраину, от едкой гари першило в
горле, и невыносимо болела нога Ли Куя, а монгол бил умело и  свирепо,  то
наконечником, то обратной стороной древка,  и  поэтому  приходилось  много
двигаться, пока Гуаньинь не соизволила обратить свой благосклонный взор на
Чжунду и на заброшенный  переулок,  в  котором  Носатый  Ли  дважды  сумел
достать клинком запястья монгола.
     Теперь оставалось только ждать. Ждать и не подворачиваться под копье,
движения которого  становились  все  более  неуверенными  и  дрожащими.  А
дождавшись - вложить последние силы в последний прыжок.
     ...Он так и не выпустил копья, этот неудачливый воин в легком кожаном
доспехе. Кашляя и скособочившись, он сидел у стены чьего-то  дома,  правой
ладонью зажимая пронзенный бок, а левую продолжая  держать  на  валявшемся
рядом копье. И над ними, над раненным монголом и бессильным копьем, тяжело
дыша и стараясь не переносить вес на  поврежденную  ногу,  стоял  Ли  Куй,
бывший полководец левого крыла Ли, бывший Синий Тигр Хоу,  бывший  Носатый
Ли, будущий настоятель монастыря подле горы  Утайшань,  усталый  маленький
человек.
     Стоял и смотрел, как лицо монгола становится  все  более  бледным,  а
рассеченные запястья кровоточат все меньше и меньше.
     Монгол с трудом поднял голову - и их взгляды встретились.
     Ли Куй вздохнул, изорвал свою  накидку  на  полосы,  присел  рядом  с
монголом и стал туго бинтовать руки воина непобедимого Чингиса.
     Ли не знал, зачем он это делает...


     Когда я пришел в себя, над Чэном, сидящим на земле, уже хлопотали Чин
и  Матушка  Ци,  отпаивая  его  водой,  хлопая  по  щекам  и  взволнованно
переглядываясь между собой.
     Я по-прежнему находился в правой руке Чэна, в руке  аль-Мутанабби,  и
понимал, что рука здесь ни при чем.
     В трех выпадах от нас сидел бледный Куш-тэнгри,  опираясь  спиной  на
подложенные вьюки, а рядом с ним лежала бесчувственная Чыда Хан-Сегри,  на
древке которой покоилась левая ладонь шамана.
     И во взгляде Куш-тэнгри медленно плыл дым города, горевшего не  здесь
и не сейчас.
     - Ты в порядке, Единорог? - озабоченно спросил Обломок  из-за  Чэнова
пояса.
     - Да, - коротко отозвался я. - А ты?
     - А что я? - голос Обломка был непривычно встревоженным. - Я ведь  не
Беседовал...  Смотрю  -  наш  друг  шаман  глазищи  распахнул,  Чэна   как
приподняло, я тебе кричу, а ты звенишь что-то странное  и  вперед  лезешь!
Ох, вы и по-Беседовали... ну, Чыда - это еще понятно, но только уж  больно
здорово Куш-тэнгри ею орудовал! До кабирских Придатков ему,  конечно,  еще
далеко, а вот по шулмусским меркам - так просто отлично! Мы ж его вроде бы
и не учили обратной  стороной  древка  на  уходе  бить...  Потом  ты  Чыду
пропустил и шаману оба запястья наметил.  Я  опять  гляжу  -  все  гладко,
касание идеальное - а шаман кричит, как испорченный, и  спотыкаться  стал.
Ну, а ты ему после бок обозначил - он и упал. Чыду, правда,  не  выпустил,
молодец...
     Дзю помолчал, словно припоминая.
     - Чэн над ними постоял-постоял  -  и  вдруг  сел.  Забормотал  что-то
непонятное, ногой левой дергать стал,  словно  колено  вправлял,  или  еще
что... и вдруг - все. Не чувствую я вас! Никого. Ни тебя, ни Чэна. О  Чыде
с шаманом вообще речи нет. Кричать я стал, а тут уже и Чань-бо  сообразил,
что что-то не так!.. Хвала Небесному Молоту, очнулись вы, и  меня  малость
попустило...
     - Что... что это было? - донеслось ко мне от Чыды, явно вернувшейся в
наш бренный мир.
     - Миры Хум-Тэнгэ, - негромко ответил Неправильный Шаман. Те,  что  за
поворотом пути шамана. Вот и повернули, значит...
     - Какой еще Хум-Тэнгэ?.. - начала было Чыда, но осеклась.
     - Это ты? - тихо спросила она. - Шулмусский Придаток, это ты?  Или  я
сошла с ума?..
     - Нет, ты не сошла с ума, Чыда Хан-Сегри,  -  бросил  Чэн.  -  Это  и
впрямь шулмусский Придаток Куш-тэнгри, а  я  -  мэйланьский  Придаток  Чэн
Анкор, и, видимо, я уже совершенно разучился удивляться... потому что  то,
что мы понимаем друг друга, не удивляет меня. Да и может  ли  быть  иначе,
если мы вместе свернули за поворот?
     - Мне жаль, что я не был с вами, - через силу усмехнулся  Обломок.  -
Это, должно быть, забавно...
     - Ты был с нами, Дзю, - сказал я, - и я надеюсь  не  дожить  до  того
дня, когда тебя не будет с нами, потому что тогда мне любой поворот  будет
не в радость. А сейчас я... сейчас я хочу спать, Дзю.
     - Да, Наставник, - иронично-уважительно отозвался Дзюттэ.
     И заорал на Чань-бо, обзывая его всякими словами и требуя  немедленно
перенести нас в шатер.
     Чэн сонным голосом добавил кое-что от себя - только значительно мягче
- и я еще успел заметить чьи-то внимательные глаза, а потом нас подняли  и
понесли, негромко переговариваясь между собой...
     Уже проваливаясь в забытье, я  неожиданно  понял,  кому  принадлежали
внимательные глаза, на дне которых тлели уголья забытых жаровен.
     Это были глаза Хамиджи-давини.
     Или это мне примерещилось?..


                       Мне снился бесконечный путь,
                       Пронзающий миры.
                       И в том пути таилась суть
                       Загадочной игры,
                       Игры, чьи правила - стары,
                       Игры, чьи игроки - мудры,
                       Они не злы и не добры...
                       И я кричал во сне.

                       Мне снился обнаженный меч,
                       Похожий на меня,
                       И яростно-кровавый смерч
                       Масудова огня,
                       И бились о клинок, звеня,
                       Копыта черного коня,
                       Что несся на закате дня...
                       И я кричал во сне.

                       Мне снилась прожитая жизнь -
                       Чужая, не моя.
                       И дни свивались в миражи,
                       Как сонная змея.
                       И шелестела чешуя,
                       Купался лист в воде ручья,
                       И я в той жизни был не-я...
                       И я кричал во сне.


     Проснулся я самым последним.
     Это еще раз подтверждал голос Дзю,  излагавшего  Чыде  историю  наших
странствий и попутно убеждавшего Хан-Сегри, что Придатки - это люди, и все
такое прочее.
     Чыда ахала, охала и соглашалась со всем.
     Я еще подумал, что чем проще Блистающий (или человек), тем  легче  он
верит в  то,  что  такому  умнику,  как  Заррахид,  покажется  невероятной
сказкой.
     Чэн и шаман молчали, но я ощущал их присутствие и не сомневался,  что
они бодрствуют.
     Дважды шаман поправил Дзю, когда тот рассказывал  о  Шулме,  и  я  на
удивление спокойно отметил для  себя,  что  понимаю  Куш-тэнгри,  даже  не
становясь Мной-Чэном, и Чыда его понимает, и Обломок; и издаваемые шаманом
звуки не значат почти ничего для этого нового понимания.
     Просто он говорил, а мы знали, что он говорит.
     "О Нюринга! - подумал  я.  -  Так,  значит,  дело  вовсе  не  в  руке
аль-Мутанабби, и не в том, что мы с Чэном какие-то особенные... уроды, - и
достаточно тому же Заррахиду  вместе  с  Саем  и  Косом  пройти  по  Пути,
свернуть в нужном месте, погрузиться в  "не  здесь"  и  "не  сейчас",  как
погружаются в разверзающуюся под клинком рану мироздания - и  Косу  больше
никогда не понадобится переводчик, если ему захочется поговорить с эстоком
или Саем! Ведь если даже Чыда..."
     - Да, это так, - ответил Куш-тэнгри, и я не сразу сообразил, произнес
ли я все это вслух, или теперь для нас всех было попросту  неважно:  вслух
или про себя?!.
     Похоже,  мы  теперь  со-Беседники  в  каком-то   новом,   непривычном
смысле...
     - Отец Ур-Калахай, Безликий! - шаман весь дрожал. - Значит, не просто
можно, а нужно... нужно твоим шаманам, Отец, брать оружие  в  руки,  нужно
сливать воедино Пути и идти дальше, чтобы увидеть другие миры, порожденные
тобой...
     - И, может быть, не только  видеть,  -  подхватил  Чэн.  -  Ведь  тот
человек, что был там, что имел меч, подобный  Единорогу  почему  он,  этот
человек, не убил своего врага? Не потому ли,  что  за  спинами  враждующих
незримо стояли мы, не желающие убивать?! И если так  -  не  сможем  ли  мы
гасить огонь Масуда и там, когда души  наши  будут  дотягиваться  до  иных
судеб и жизней?!.
     - Очень красиво, - проворчал Обломок (видимо, уже  осведомленный  обо
всем). - Судьбы, жизни, Пути... Там гасить будем - а  здесь?  Что,  у  нас
здесь дел мало? Из Диких Лезвий делать Блистающих - раз! Из  их  Придатков
людей делать - два! И тех, и других  учить  понимать  друг  друга  -  три!
Здесь, здесь Масудов огонь гасить надо, да и то,  наверное,  не  до  конца
гасить, чтоб вода Мунира стоячей и затхлой не становилась!..
     - Дороги, - неожиданно добавила Чыда. - Дороги  нужны.  Из  Кабира  в
Шулму. И обратно.
     - Асмохат-та нужен, - через силу улыбнулся Куш-тэнгри. - Вера  нужна.
Пусть шулмусы сперва поверят, пусть Дикие Лезвия поверят, они во имя  веры
горы свернут, а когда станет видно, что там, за горами! - вот тогда вместо
веры знание придет. Да и вера, пожалуй, останется...
     Полог шатра чуть  отдернулся,  и  в  образовавшейся  щели  показались
взволнованное лицо Чин и наконечник Волчьей Метлы.
     - Вы Хамиджу не видели? - озабоченно спросили обе.
     Мы переглянулись... и расхохотались.
     - Да пропала она куда-то, - смущенно бросила Чин, видимо,  поняв  всю
нелепость своего вопроса. - Ищем, ищем... еще со вчера. Вы ведь уже  сутки
спите...
     - Будущее, - шаман в волнении  встал.  -  Ах,  какое  будущее!..  Вот
почему я не видел победоносного похода на мягкоруких! И  всего-то  надо  -
убить Джамуху! Ради такого будущего - одного  человека...  одного  плохого
человека...
     Меня как ледяной водой после наковальни окатило.
     Чэн протянул руку аль-Мутанабби, коснулся моей рукояти  -  и  я  стал
Чэном-Мной.
     - Ради будущего, - негромко сказал Чэн-Я. - Ради  будущего  -  одного
человека. Ради будущего Но-дачи и Асахиро отрубили мне руку. Ради будущего
Шото и братья-Саи убивали на  улицах  Кабира,  пока  не  погибли  Друдл  с
Детским  Учителем.  Ради  будущей  мести  Маскин  стал  Тусклым,  а  Эмрах
ит-Башшар примкнул к батинитам. Ради будущих побед  ориджиты  во  главе  с
Джелмэ-нойоном  сожгли  деревню  Сунь-Цзя,  а   я   ради   будущего   убил
несговорчивого   Джелмэ.   Ради   будущего,   в   котором   должна    была
восторжествовать истина Батин, Джамуха подмял под себя Шулму. И мы  видели
будущее, в котором я убью Джамуху - потому что мы заранее знали, что  ради
будущего...
     Я-Чэн помолчал.
     - Нет такого будущего, - твердо закончил Я-Чэн,  -  ради  которого  я
убью Джамуху и сломаю Чинкуэду, Змею Шэн. Я не хочу такого будущего.
     - Ты не станешь их убивать? - изумился шаман. - А как же...
     - Ради будущего - нет. А если и убью - то только ради настоящего. Как
убивал в ночном переулке Кабира, над Друдлом и Детским Учителем. Не  зная,
что убью. Не думая об этом заранее. Потому что нельзя заранее делать выбор
между жизнью и смертью. Этот выбор делается лишь тогда...
     Чэн-Я оглядел всех и закончил:
     - Когда один меч стоит спокойно против неба. Один -  против  неба.  И
только так.
     Снова зашевелился полог, и в шатер вошел Асахиро с Но-дачи на  плече.
Оба были хмурыми и сосредоточенными, очень  напоминая  самих  себя  в  тот
мэйланьский вечер, когда они заступили дорогу Мне-Чэну.
     - У нас гости, - бросил Но-дачи, большой меч.
     - Чэн, одень доспех, - сказал Асахиро Ли.
     В шатер протиснулся Кос ан-Танья с доспехом аль-Мутанабби в руках.


     Гость ждал нас у священного водоема.
     Это был высокий, прекрасно сложенный воин с  волчьими  чертами  лица.
Причем волк был матерый, опытный,  прекрасно  знавший  себе  цену.  Дикого
Лезвия при нем не оказалось - то ли не пристало послу быть вооруженным, то
ли еще что...
     Неподалеку от воина расположились Фальгрим с Гвенилем  и  ан-Танья  с
Заррахидом и Саем. Больше никого не было - ни наших, ни шулмусов.  Это  не
удивило Меня-Чэна - еще по дороге Но-дачи с Асахиро  рассказали  нам,  как
они разогнали всех любопытных, не дав им толпиться вокруг посла Джамухи; и
Я-Чэн счел этот поступок совершенно правильным.
     При виде нас воин нахмурился, с показным равнодушием оглядел  Чэна  с
головы до ног, и сделал шаг навстречу. Всего один шаг. Надо отдать должное
- посол или  действительно  ничего  не  боялся,  или  умело  скрывал  свои
чувства.
     - Я - тысячник Джангар-багатур, - негромко и  властно  сказал  он,  -
глава тумена телохранителей-тургаудов гурхана Джамухи Восьмирукого.
     Затем он неожиданно приложил ладони ко рту и пронзительно завыл.
     Я-Чэн даже не успел удивиться, как в ответ с северных холмов  донесся
такой же вой, только многократно усиленный; и я услышал ржание  испуганных
коней.
     - Мои люди не хотят тревожить покой  священного  места,  -  продолжил
Джангар, когда наступила тишина. - Пускай даже  и  оскверненного  нечистым
пребыванием. Я повторяю слова гурхана Джамухи:  пусть  тот,  кто  называет
себя Асмохат-та, поднимется к гурхану и посмотрит ему в глаза. После  чего
он сам выберет время и место своей смерти. Я все сказал.
     Пришедший вместе с нами Куш-тэнгри  передал  Чыду  Косу,  после  чего
низко склонился перед Чэном-Мной и повернулся к Джангар-багатуру.
     - Не пристало Асмохат-та уподобляться послу самого себя,  -  произнес
Неправильный Шаман, и Я-Чэн  заметил,  что  невозмутимый  Джангар  все  же
старается не смотреть шаману в лицо.
     - Джамуха ведь тоже не сам явился - тебя прислал, Джангар... Я  пойду
с тобой, я, слуга Ур-калахая  Безликого,  я  встану  перед  Джамухой,  как
посланец Асмохат-та, и мы определим время и место. А чья  смерть  наступит
тогда - это еще у Безликого за пазухой...
     - Хорошо,   -   равнодушно   согласился   Джангар.    -    Иди    ты,
шаман-отступник...
     Шаман кивнул и отошел на десять выпадов, остановившись у статуи Мо.
     Чэн-Я подумал и двинулся к нему.
     - Тебе нельзя туда ходить, - одними губами выдохнул шаман.  -  Ты  не
вернешься. А по степи пойдет гулять  легенда,  как  демон-лжец  не  устоял
перед взглядом гурхана...
     - А ты? - спросил Чэн-Я.
     -  А  я  попробую  задеть  гордость   Джамухи   в   присутствии   его
телохранителей. Тургауды - отчаянные бойцы, они не побоятся напасть  и  на
священное место - но если их вождь преступит закон воинской доблести...
     Я-Чэн  не  мог  объяснить  шаману,  что  Джамуха-батинит  и   Тусклая
Чинкуэда,  Змея  Шэн,  по-своему  понимают  законы  воинской  доблести,  и
святость места уж наверняка не остановит их; и еще Я-Чэн понимал,  что  не
могу, не должен идти сам на северные холмы, и не имею права  останавливать
Куш-тэнгри.
     Я-Чэн только вспомнил слова Неправильного Шамана, когда мы прозревали
неизменную гибель Джамухи.
     "Наверное, я умру до того..."
     - Меня зовут Чэн, - сказал Чэн, глядя в  черные  глаза  Неправильного
Шамана. - Чэн Анкор.
     - Спасибо, - невпопад ответил Куш-тэнгри.
     И крикнул послу, тряхнув серебряной гривой:
     - Эй, Джангар!.. Пошли, что ли?!
     Джангар шагнул было вперед, но Асахиро придержал его за плечо.
     - Ты помнишь меня, тысячник Джангар? - спросил Асахиро.
     - Да, - кивнул Джангар, стряхивая его руку (что оказалось  не  так-то
просто). - Я помню тебя, бывший раб, пасынок хурулов.
     - Это хорошо, что ты помнишь меня... И  запомни,  что  я  скажу  тебе
сейчас: если с шаманом что-нибудь случится... я убью тебя, даже  если  для
этого мне придется пройти насквозь через твой тумен.
     Джангар радостно оскалился.
     - Тебе не придется трудиться, бывший раб. В  бою  я  обычно  нахожусь
впереди своей тысячи.
     Сверху на них взирал Желтый Мо.
     Полагаю, он был доволен.


     Весь оставшийся день я не находил себе места.
     Вот оно, пришло, наступило, постучалось в дверь, звякнуло о клинок  -
и все-таки, в глубине души, я надеялся,  надеялся  слепо,  глупо,  наивно,
прячась в ножны от неизбежного, надеялся, что все  как-то  обойдется  само
собой, и боялся признаться в этом самому себе.
     Не обошлось.
     И учить некого - ушел Куш-тэнгри, и скучает заново осиротевшая  Чыда,
а я поминутно гляжу на северные холмы, постепенно тонущие в вечерней мгле.
     Ждем.
     И я остужаю рукоять о руку аль-Мутанабби.
     В подготовке нашего лагеря к обороне мы не участвовали.  И  правильно
делали - Но-дачи и Асахиро мигом  взяли  власть  в  свои  руки  (смешно  -
Но-дачи - и "в свои руки"...), и весьма скоро каждый нашел  свое  место  и
знал, что ему делать в случае...
     Что делать?
     Ах, выбор небогат... У  деревни  Сунь-Цзя  два  десятка  с  небольшим
Придатков и чуть большее количество Блистающих остановили двенадцать дюжин
детей Ориджа, и то все наши люди оказались раненными, а  пятеро  батинитов
навсегда окунулись в  Сокровенную  Тайну.  Сейчас  же  нас,  кабирцев,  на
четверть меньше, чем  тогда,  с  нами  две-три  дюжины  шулмусов  (хорошо,
пожалуй,  что  Кулай  с  частью  своих  пропал  -  глядишь,   выживут...);
ориджитские и маалейские дети, женщины и старики не в счет; - а против нас
на северных холмах воет отборная  стая  Джамухи,  тысяча  воинов-людей,  и
вдвое-втрое Диких Лезвий.
     Кто мы? Дрова для Масудова пожара?
     Просто праздник истины Батин...
     Прорицание будущего, провиденье шаманское - глупости все это!..  Ведь
не дойти Мне-Чэну до Джамухи, не дотянуться... сметут, растопчут...
     Странное чувство возникло у меня. Чем больше я  убеждал  сам  себя  в
неизбежности гибели, в бессмысленности всех наших действий, чем  больше  я
понимал нелепость своего появления в Шулме в облике Пресветлого Меча - тем
сильнее накатывалась откуда-то из глубины души, из того горна, что  внутри
нас, отчаянная радость единственного выпада,  когда  отступать  некуда,  и
раздумывать некогда, и жить незачем, кроме как для этого выпада, а потом -
гори оно все в Нюринге, это "потом"!  -  и  гордость  Масуда,  и  мудрость
Мунира, и смысл бытия, и сафьян новых ножен, и  ремесло,  и  искусство,  и
волчий вой на холмах!..
     Я говорил себе о надвигающемся конце - и видел  внутренним  взглядом,
как стальная чешуйчатая рука, сжатая в  кулак  над  этим  миром,  медленно
начинает раскрываться, подобно цветку на заре, и движутся неживые  пальцы,
которым не положено двигаться, которым не дано  двигаться  -  но  приходит
день, когда мы все безнадежно глупеем, шуты мироздания, и в этот день  нам
все положено и все дано!..
     ...Вечер стал переходить в ночь,  и  холмы  окончательно  пропали  из
виду.
     По всему лагерю горели костры.
     А Куш-тэнгри так и не вернулся.
     Я спросил у подвернувшейся Кунды Вонг, почему не  тронулось  с  места
временное стойбище женщин, детей и стариков,  что  было  за  юго-западными
холмами.
     - Зачем? - удивилась Кунда. - Кому они  нужны?  Тургаудам?  В  случае
чего их и потом можно будет вырезать... после нас.
     Я накричал на  Кунду,  обозвав  ее  глупой  саблей,  и  с  удивлением
заметил, что ей стало легче. Вскоре я услышал, как Кунда  в  свою  очередь
кричит на кого-то, обзывая его глупым мечом и обвиняя в малодушии.
     Я невесело улыбнулся, прилег на колени к  Чэну,  ткнувшись  гардой  в
Обломка - и мы стали ждать.



                                    28

     Всю ночь в нашем лагере происходила некая перестановка -  не  слишком
шумная, но  достаточно  заметная.  Ею  по-прежнему  руководили  Но-дачи  с
Асахиро, и мы не вмешивались, хотя прекрасно понимали, что в случае штурма
любые приготовления лишь ненадолго отдалят трагический финал.  Думаю,  что
тот же Но понимал это не хуже меня - только что-то делать, наверное,  было
все же лучше, чем просто сидеть и ждать, как мы с Чэном.
     ...Постепенно Я-Чэн начал проваливаться в туманное забытье - полусон,
полубодрствование, похожее на провидческий транс. Мы  уходили  в  какой-то
свой внутренний мир, медленно соскальзывая  туда  сквозь  редеющую  завесу
багрового тумана, и туман светлел, рассеивался, и проступавший сквозь него
мир был прекрасен - в нем не было  ни  Шулмы,  ни  Кабира,  ни  Джамухи  с
Чинкуэдой; в мире этом не было и нас с Чэном -  и  над  землей  занималась
заря...
     ...Заря.  Вернувшись  в  негостеприимную  реальность,  мы  огляделись
вокруг. В предутренней  дымке  смутно  темнели  очертания  окружавших  нас
перевернутых повозок, за которыми расположились шулмусы ("Наши шулмусы", -
невесело подумал Я-Чэн), и у многих была та вещь, которая звалась луком, а
на боку висели большие ножны со стрелами.
     Ножны назывались "колчанами".
     Подготовились, значит... о Творец, если бы нас было хоть раз  в  пять
больше!..
     Светало довольно быстро - вот уже из зябкой пелены  родились  пологие
склоны ближних холмов; туман отступал, почти как во сне, но не  уходил  до
конца, и лишь вокруг священного водоема  тумана,  на  удивление,  не  было
вообще...
     Я вновь глянул на северные холмы - и увидел, как их вершины  внезапно
ощетинились колышущейся гривой конного строя.
     - Сейчас начнется, - очень спокойно и как-то бесцветно сказали в один
голос Но-дачи и Асахиро.
     И шулмусы за повозками зашевелились, доставая из  колчанов  стрелы  и
накладывая их на тетиву.
     Грива на холмах выросла, уплотнилась, вздыбилась - и замерла.
     Они почему-то  медлили.  Вокруг  посветлело,  туман  уже  практически
рассеялся, и в конном строю на вершинах  холмов  стало  заметно  некоторое
замешательство. Местами пряди этой живой гривы перепутались,  переплелись,
несколько крохотных всадников отделились от  строя  и  поскакали  влево  и
назад, скрывшись из виду.
     "Кончали бы скорее..." - отстраненно подумал я.
     Скорее  не  получалось.  Тем   более,   что   у   северо-западных   и
северо-восточных холмов тоже стала прорастать грива. Только грива эта была
гораздо более неровной, нечесаной и всклокоченной.
     Зато она была гуще. Куда гуще первоначальной!
     Туда-сюда замельтешили гонцы-муравьи.
     - А вон наши, - неожиданно заметил один из шулмусов.
     Чэн шагнул к говорившему и увидел, что это - молодой маалей.
     - Кто - ваши?
     - Ну, бывшие наши, - поправился шулмус.  -  Дети  Маала.  Да  вон  же
бунчук наш! - и он указал рукой в сторону одного из холмов.
     Шулмус явно не жаловался на зрение - различить на  таком  расстоянии,
кто есть кто...
     - Ясное дело,  -  продолжил  остроглазый,  -  в  ставку  приехали,  а
гурхана-то и нет. Где гурхан - спроси у ветра. Назад  повернули  -  так  и
обоза нет! А степь-то  слухами  полнится...  Куда  скакать?  К  священному
водоему. Вот и прискакали...
     - Небось ваши маалеи не умнее других, - перебил его шулмус  постарше,
из ориджитов. - Вон сколько понаехало... слева локры  в  лисьих  малахаях,
справа не разобрать кто, но похоже на хурулов...
     "Маалеи, - подумал я. - Те, которых ограбили Гвениль с  Махайрой.  Ну
что ж, долго думать, на чьей они стороне, не приходится. Да и не одни они.
Теперь и боя не будет. Просто затопчут нас - и дело с концом."
     Однако шулмусы почему-то заметно повеселели и  ожили.  Я  еще  мог  с
трудом понять маалеев, но ориджиты?!. А Диким Лезвиям,  похоже,  было  все
равно, с кем драться, несмотря  на  мудрые  заповеди  Пресветлого  Меча  и
пророка Ковыряги - лишь бы  драться!  Тем  более,  что  сам  Пресветлый  с
Ближними и пророком был с ними.
     Наши сомнения частично рассеяла подошедшая Фариза.
     - Священный водоем, - рассмеялась она в ответ на наше  недоумение,  -
единственная святыня Шулмы. Здесь никогда не проливалась кровь. И если для
тургаудов нет ничего превыше приказа гурхана - первого в воинской доблести
- то для остальных это будет осквернением святыни - на чьей бы стороне они
ни были. Не думаю, что Восьмирукий осмелится штурмовать нас  на  глазах  у
своих подданных...
     Холмы кишели людьми и лошадьми, метались  юркие  гонцы,  и  с  каждым
мгновением правота Фаризы становилась все более очевидной.  Я  понял,  что
судьба, расщедрившись, дарит Мне-Чэну давно припасенный подарок.
     Поединок.
     Поединок Асмохат-та и Джамухи Восьмирукого; поединок  Чинкуэды,  Змеи
Шэн, и Мэйланьского Единорога.
     Решайся, Пресветлый Меч!
     Если мы при всех вызовем их на бой - мерило воинской доблести  -  они
не смогут отказаться. На этом держится их власть. И публично потерять лицо
они не осмелятся...
     Так почему Я-Чэн медлю? Почему не выхожу за круг повозок и не  бросаю
вызов? Почему?!
     Потому что я знаю, чем  это  закончится.  Я  видел  это.  Я  не  хочу
убивать. Не хочу убивать! Не хочу!.. И поэтому медлю, оттягиваю, как могу,
тот миг, после которого уже не будет  пути  назад  -  и  мои  соратники  с
недоумением косятся в мою сторону. "Иди же! - говорят их глаза и клинки. -
Иди и убей! Ты же можешь! Разруби одним ударом безумный узел  этого  утра!
Победителей не судят! Убей!.."
     И пока я медлю, строй тургаудов опять смыкается, взлохмаченная  грива
союзников и  подданных  Джамухи  редеет,  оттягиваясь  назад,  за  пределы
видимости... но делает это очень медленно  и  неохотно.  Ну  да,  с  одной
стороны - гурхан и его приказ, а с другой  -  даже  гурхан  не  должен  бы
запрещать приходить сюда, дабы поклониться...  Конечно,  не  должен  -  но
очевидцы  очень  мешают  горячему  Джамухе,  и  он  тоже   понимает,   что
победителей не судят!..
     Еще бы он не понимал - ведь это  одна  из  главных  заповедей  истины
Батин!
     Время, время! Оно уходит, но еще  не  ушло  совсем  -  время  бросить
вызов, время убить - и время даровать жизнь многим, поверившим мне;  время
открыть дорогу великому будущему...
     Ах, как красиво все это звучит!
     Оно уходит, наше время, уходит, не спросясь,  вместе  с  удаляющимися
всадниками... оно уже почти вышло, наше время, но именно "почти" -  потому
что всадники перестают удаляться, они останавливаются,  и  вместе  с  ними
останавливается время, оно  зависает  на  невидимой  нити,  нить  эта  все
растягивается  и  растягивается,  грозя  лопнуть...  а  потом  нить  резко
сокращается, и  всадники  поворачивают  обратно,  к  нам,  и  время  снова
начинает нестись вскачь...
     Но, кажется, тоже в обратную сторону.


     Потому что Я-Чэн слышу топот, но по  непонятным  причинам  он  звучит
позади меня - приближающийся топот конских копыт, чьи-то радостные  крики,
бряцание сбруи...
     Чэн-Я оборачиваюсь - и вижу, как от южных холмов к нам во  весь  опор
несутся четверо конных, а Асахиро с Фальгримом и Кобланом уже растаскивают
сдвинутые повозки, расчищая им дорогу.
     Между  тем  Чэн-Я  узнаю  приближающихся   всадников.   Это   молодой
Кулай-нойон, а за ним - Тохтар-кулу с двумя ориджитами. А я еще радовался,
что они не вернулись - дескать, глядишь, живы останутся!
     А они успели... успели в гости к смерти!
     - Клянусь Нюрингой! - бормочет несуеверный Обломок, и я ошалело вижу,
как южные холмы, словно боясь отстать от своих собратьев, тоже  прорастают
гривой.  Конных  шулмусов  если  и  меньше,  чем  союзников  Джамухи,   то
ненамного, и мне просто не хватает воображения, что бы предположить -  кто
они, откуда, и кого будут убивать в случае чего!?
     ...Кулай спрыгивает с лошади и почтительно припадает на одно  колено,
приветствуя Асмохат-та, а его редкий для Шулмы прямой меч склоняет  передо
мной рукоять.
     - Кто там за вами? - спрашиваю Я-Чэн. - Погоня?!
     Прямой меч звенит радостно-возбужденно и неразборчиво, как все  Дикие
Лезвия в преддверии свалки, так что я  полностью  перехожу  на  восприятие
Чэна, слушая Кулая.
     - Это восточные хариманы, о  Асмохат-та,  и  лаахоры,  и  ызджуты,  и
белобаранные бехтары, и...
     - Все? - пытается прервать его Чэн. - А...
     - Нет, не все! Еще племена предгорий - гурхэзы  и  джавнаки,  но  они
отстали...
     - Кто это? - ревет ничего не понявший Чэн. - Кто это, Кулай?!
     -  Это  вольные  племена,  о  Асмохат-та,  отказавшиеся  ломать  прут
верности перед Восьмируким! Они пришли, поддавшись  моим  уговорам,  чтобы
увидеть Тебя - и увидели собаку-гурхана, готовящегося напасть на священный
водоем!  Гнев  раздул  их  печень,  и  нойоны   вольных   племен   поносят
Джамуху-костогрыза и собираются отстаивать святыню! Тем более, что не  все
люди Восьмирукого пойдут за святотатцем...
     Что Я-Чэн мог ему  сказать?  Поблагодарить?  За  то,  что  из-за  его
расторопности  тысячи  шулмусов  лягут  сегодня  в  здешнюю  гостеприимную
степь?! Ведь Кулай же  хотел,  как  лучше!  Он  действительно  хотел,  как
лучше!..
     - О Пресветлый! - свистнул просиявший Кулаев меч, и  на  этот  раз  я
понял его без труда. - Веди нас в бой!
     - Когда все закончится, - бросил я Обломку, - и  если  мы  будем  еще
живы, награди этот достойный меч именем! Таким, какое он заслужил!
     Обломок что-то невнятно буркнул в ответ, и  я  понял,  что  имя  мечу
достанется еще то...
     ...Вольные племена спешили взять водоем в полукольцо, отрезав его  от
туменов Джамухи; делали они это умело и деловито, а Я-Чэн смотрел на них и
понимал всю верность их расчета. Любое восстание против Восьмирукого  было
если не обречено, то весьма сомнительно - гурхан мог  вызвать  непокорного
нойона в круг, и тот не имел права отказаться, если хотел сохранить  лицо!
А  исход  такого  поединка  был  ясен  заранее,   без   всяких   шаманских
предсказаний...
     Воинская доблесть - единственный закон и ценность Шулмы!
     Зато сейчас! Осквернение святыни! - и плевать  вольнолюбивым  нойонам
на ложность или подлинность Асмохат-та с его Пресветлым Мечом! Ведь  когда
в опасности священный водоем - что должен делать  всякий  честный  шулмус?
Вот-вот, именно  это...  Тем  более,  что  если  тургауды  Восьмирукого  и
послушаются приказа гурхана, то  многие  недавние  сторонники  Джамухи  не
пойдут сегодня вслед за ним - а, может, и в спину при случае ударят...
     Шаманы, небось, потом спасибо скажут и любой грех замолят!
     "Кстати,  о  шаманах,  -  подумал  Чэн,  -  вон,  кажется,  и  они...
Двенадцать -  нет,  тринадцать  человек  в  до  боли  знакомых  халатах  с
побрякушками и со взглядом, который невозможно спутать ни с чьим другим...
смирные лошаденки, спокойная осанка - и ни одного Дикого Лезвия!"
     Да. Это были служители Ур-калахая Безликого.
     Но вспыхнувшая было во мне надежда, что шаманам удастся предотвратить
кровопролитие, быстро угасла. Потому что трое шаманов остались у  водоема,
а остальные равнодушно погнали лошадей вверх по склону.  К  тургаудам  они
даже не  стали  приближаться,  а  сразу  повернули  левее  и  правее  -  и
растворились в гуще людей.
     Что-то должно было произойти - сейчас или никогда.
     И гурхан решил - сейчас.
     Передний край тургаудского строя начал быстро  выравниваться  -  куда
быстрее, чем в прошлые разы - и я понял, что время вышло.
     Совсем.
     Сейчас конная лавина, визжа и  размахивая  Дикими  Лезвиями,  ринется
вниз, и все возможные доводы и миролюбивые размышления исчезнут  в  звоне,
грохоте и потоках крови.
     Никакие шаманы не смогут остановить озверевших бойцов.
     Не смогут.
     Не успеют.
     Или - не захотят.
     Перевернутые повозки остались у нас за спиной - святые воды не  будут
осквернены - но вокруг них трупов и  сломанных  клинков  будет  более  чем
достаточно.
     И Я-Чэн шагнул вперед.
     Мы шли между расступающимися воинами и Дикими Лезвиями, как меч  идет
сквозь расступающуюся под его напором плоть; мы шли молча,  приближаясь  к
северным  холмам,  не  торопясь,  и  было  слышно,  как  под  ногами  Чэна
похрустывает песок и сухая трава.
     Когда мы отошли от линии защитников  священного  водоема  на  полтора
копейных броска - Чэн остановился.
     Молча.
     И это был вызов.
     Стало еще тише - что всего миг  назад  казалось  невозможным.  Тишина
сыпалась, как песок, тишина налипала на замерших людей,  тишина  висла  на
Диких Лезвиях, тишина давила, сгущалась...
     А потом перед строем  тургаудов  возникла  одинокая  серая  фигура  и
начала спускаться вниз.


     ...Они медленно спускались по  склону  холма,  приближаясь  к  нам  -
Джамуха Восьмирукий, изгой-батинит, и Чинкуэда, Змея Шэн, висевшая у  него
на поясе; ассасин и Тусклая. Глядя на них, я подумал, что не Шулма  первой
пришла в Кабир - нет, это Кабир явился в Шулму, и потом  -  снова,  и  вот
Кабир идет навстречу Кабиру, а Шулма взирает на это, затаив дыхание.
     Ближе... еще ближе...
     Не было ни страха, ни  волнения;  не  было  ничего,  словно  Мне-Чэну
предстояла обычная Беседа, каких было множество, и будет множество; ближе,
еще ближе, еще...
     Все.
     Остановились.
     В двух выпадах от Чэна-Меня.
     Короткая Чинкуэда, неестественно широкая у гарды и резко сужающаяся к
острию, чья рукоять была оплетена вытертыми шнурами,  а  деревянные  ножны
украшали простые  серебряные  бляхи;  и  Джамуха  Восьмирукий,  невысокий,
узкоплечий, в кожаном доспехе с массивными оплечьями и в странном шлеме  с
гребнем и защитными боковыми пластинами, закрывавшими почти все лицо.
     Я даже глаз его не видел - под налобник шлема была  заправлена  серая
вуаль-сетка.
     И когда они заговорили - их первые слова поразили Меня-Чэна  резче  и
неожиданней внезапного удара.
     - Я знаю, что ты сильнее, - одновременно сказали Джамуха  Восьмирукий
и Чинкуэда, Змея Шэн.
     Я-Чэн молчал.
     Что можно было ответить на это?
     Ответить - ничего. А подумать - многое. Но Я-Чэн  не  думал  об  этом
многом, потому что цена за него еще была не  уплачена.  Жаль  только,  что
Джамуха и Чинкуэда не знают, кто они на самом деле, не слышат друг  друга,
не понимают до конца - и, возможно, так и не поймут...
     - Мне жаль вас, - ответил Я-Чэн, изо всех сил  не  желая  произносить
этих слов, и не сумев поступить иначе.
     Зря.
     Они не были созданы для жалости; тем более - для нашей.
     - Ты из рода Дан Гьенов, -  сказала  Чинкуэда.  -  Значит,  ты  родич
Скользящего Перста? Или ты предпочитаешь, чтобы я  звала  тебя  Пресветлым
Мечом?
     - Такие мечи, как у тебя, в Мэйлане  предпочитают  носить  Анкоры,  -
сказал Джамуха Восьмирукий. - Ты из Анкоров Вэйских  или  из  Анкор-Кунов?
Если, конечно, ты не собираешься убеждать меня, что ты - Асмохат-та...
     Голос Джамухи звучал глухо и невыразительно из-за  сдвинутых  пластин
шлема, и таким же невыразительно-глухим  был  голос  Чинкуэды,  Змеи  Шэн;
Я-Чэн сперва слушал эти голоса, остро ощущая свою  цельность  перед  лицом
раздвоенности, разобщенности тех, кому на роду было написано быть  вместе,
и в то же время отдельно... ах, какими одинокими чувствовали  они  себя  в
Шулме,  что  даже  со  Мной-Чэном  говорили  чуть  ли   не   с   радостью,
изголодавшись по общению с равными!.. Пора было отвечать, а Я-Чэн молчал и
думал, что в осанке Джамухи и в его манере держаться есть что-то неуловимо
знакомое - а память услужливо подбрасывала  нам  сцену  из  будущего,  уже
виденную Мной-Чэном, когда Джамуха стоял перед нами, и вот он снова стоит,
будущее стало настоящим,  и  прошлым...  и,  наверное,  пора  было  что-то
отвечать.
     - Я - Чэн Анкор из Анкоров Вэйских и  прямой  Дан  Гьен  по  прозвищу
Мэйланьский Единорог, - произнес Я-Чэн и добавил: - Родич Фаня  Анкор-Куна
и Скользящего Перста, старейшин-клятвопреступников.
     - Это хорошо, - удовлетворенно отозвались Джамуха и Чинкуэда.
     - Почему это хорошо?
     - Так мне будет легче убить тебя.
     Об Обломке речь не шла - словно его и вовсе не было.
     - Мы можем договориться? - спросил Я-Чэн.
     - Нет, - ответили они.
     И Джамуха, повернувшись к своим тургаудам, подал им знак рукой.
     ...С холма спускался  Куш-тэнгри.  Глаза  его  были  закрыты  плотной
темной повязкой, и Неправильный Шаман шел  осторожно,  рассчитывая  каждый
шаг - и все равно часто оступаясь. Руки его не были связаны, но  он  и  не
пытался снять повязку. Шею  Куштэнгри  захлестывали  сразу  две  волосяные
петли, и в пяти-шести выпадах позади незрячего шамана вразвалочку шли двое
воинов,  намотав  на  запястья  противоположные  концы  арканов,  и   ведя
Неправильного Шамана, словно зверя на поводке.
     "Неужели они его ослепили?!" - мелькнула страшная мысль.
     На расстоянии хорошего копейного броска  от  Меня-Чэна  воины  крепче
натянули арканы - и Куш-тэнгри остановился, прижимая подбородок к груди.
     - Сейчас они убьют его, - равнодушно сказали Чинкуэда  и  Джамуха;  и
Я-Чэн  ни  на  миг  не  усомнился,  кто  "они",  и  кого  "его",   -   как
шамана-отступника.  А  потом  придет  твоя  очередь.  Смотри,  это   будет
интересно...
     Я-Чэн не  обратил  внимания  на  последние  слова.  Слова  ничего  не
значили, жизнь ничего не значила, честь и позор, доблесть  и  трусость  не
значили ничего, и единственное, что имело значение в этом проклятом  мире,
что стоило дороже пыли под ногами - расстояние  от  Чэна-Меня  до  шамана,
расстояние - и то, что Чэн-Я не успею преодолеть  его  прежде,  чем  воины
отправят в Верхнюю Степь  или  в  Восьмой  ад  Хракуташа  седого  ребенка,
Неправильного Шамана, настоящего  хозяина  Шулмы,  встретившего  нас,  как
гостей...
     - Чэн! - словно сами холмы позади нас разверзлись неистовым рыком,  и
эхо захлебнулось в ужасе. - Держи!!!
     Чыда была уже в воздухе. Тяжелая, яростно визжащая Чыда Хан-Сегри - и
лишь единственная рука могла вот так вогнать  массивное  копье  в  осеннее
небо Шулмы, с треском разрывая грязно-голубое полотнище, единственная рука
могла  дотянуться   разъяренной   Чыдой   из   Малого   Хакаса,   теряющей
новообретенного Придатка, дотянуться  через  полтора  копейных  броска  до
Кабира, до меня, до Чэна-Меня!
     Он не был прирожденным копейщиком, повитуха Блистающих, кузнец-устад,
Коблан Железнолапый, но он вложил в этот бросок всю  свою  бешено-огромную
душу, не оставив ничего про черный день - ибо черный день настал!
     - Держи! -  ревел  Коблан,  и  ему  вторила  летящая  Чыда,  а  Шулма
окаменела на несколько  долгих-долгих  мгновений,  и  я  видел,  что  Чыда
вонзится в землю, выпадов на пятнадцать перелетев через нас - и тогда  Чэн
сорвался с места, на ходу вбрасывая  меня  в  ножны,  забыв  о  Джамухе  и
Чинкуэде - и вскоре я ощутил, как пальцы аль-Мутанабби смыкаются на древке
Чыды... ощутил острее, чем если бы они сомкнулись вместо копейного  древка
на моей рукояти.
     Чэн замахнулся, Чыда птицей вырвалась из объятий  латной  перчатки  -
железная  рука,  детище  Железнолапого,  память  восьмивековой   давности,
ожившая в недоброе время сталь! - и устремилась к недвижному Куш-тэнгри.
     - Куш! - надрывалась Чыда изо всех сил. -  Куш,  я  здесь!  Я  здесь,
Куш-ш-ш!..
     И изумленные воины с  арканами  замешкались,  упустив  то  мгновение,
когда незрячий шаман сделал шаг в сторону и взял Чыду из воздуха.
     Легко и уверенно, как брал летящие  камешки;  и  Чыда  со  счастливым
криком легла в протянутые ладони.
     Арканы натянулись, но Куш, не дожидаясь, пока его собьют с  ног,  сам
отпрыгнул назад, разворачиваясь к воинам слепым лицом; удар, мелькание рук
и древка - и лезвие  наконечника  Чыды  рассекает  один  аркан,  а  второй
обматывается вокруг ее крестовины, и не выдержавший рывка воин  падает  на
бок, силясь левой рукой выдернуть из ножен саблю, и выдергивает, перерубая
Диким Лезвием веревку, пленником которой внезапно стал...
     Первый воин, кинувшийся к освободившемуся шаману, горлом  налетел  на
древко Чыды, мигом растерявшей все кабирские повадки -  и  вот  Куш-тэнгри
уже стоит рядом с лежащими воинами, повязка сорвана с лица шамана, гневные
черные глаза впиваются в поверженных  шулмусов  ("Хвала  Творцу!  -  шепчу
Я-Чэн. - Они не посмели...") - и  тургауды  Джамухи  даже  и  не  пытаются
встать, когда Неправильный Шаман поворачивается к ним спиной и  машет  нам
сияющей Чыдой.
     - Что он делает?! - шепчет Обломок.
     - Кто? - спрашиваю я, потому что Чэн ничего не видит и не слышит,  он
машет шаману в ответ и что-то кричит...
     - Джамуха!
     Не  покидая  ножен,  я  оборачиваюсь  и  еще  успеваю  увидеть,   как
раскручивается  кожаный  ремень  в   руке   Джамухи-батинита,   из   петли
превращаясь в полосу, а потом увесистый камень гремит о шлем Чэна, и земля
оказывается совсем рядом, а Чэн не откликается, когда  я  зову  его,  и  я
остаюсь один, один, один...
     Один против неба.


     Время сошло с ума: оно рванулось с места  и  действительно  понеслось
назад, мелькая днями, неделями, месяцами;  пространство  свилось  кольцами
гигантской змеи, ползущей хвостом вперед: Шулма, Кулхан,  Мэйлань,  Кабир,
памятный переулок, дом Коблана, комната-темница...
     И холодный блеск маленького клинка над лежащим Чэном Анкором.
     - Руку! - вне себя кричу я, забыв обо всем. - Руку, Чэн!..
     И рука отозвалась.
     Словно паук,  отливающий  металлическим  блеском,  словно  чешуйчатое
пятиногое насекомое, латная перчатка  аль-Мутанабби  поползла  по  правому
бедру лежащего на боку Чэна, сместилась на  живот,  коснусь  моей  рукояти
твердыми пальцами - и мы, я и она,  упрямо  двинулись  вперед,  вытаскивая
меня из  ножен  и  волоча  за  собой  плохо  слушавшиеся  локоть  и  плечо
бесчувственного Чэна Анкора Вэйского.
     Только тогда небо, из которого падала короткая молния Чинкуэды,  Змеи
Шэн, смогло понять, что я уже не один против него.
     Лезвие Чинкуэды наспех  полоснуло  по  запястью,  промахнувшись  и  с
бессильным визгом скользнув вдоль наруча, а я бросился вперед,  над  самой
землей, болезненно ощущая груз неподвижного тела Чэна, ограничивавший меня
в выпаде.
     Мне удалось лишь слабо оцарапать ногу Джамухи чуть повыше  щиколотки,
но и Джамухе пришлось отпрыгнуть  назад  и  остановиться,  тяжело  дыша  и
опустив Чинкуэду.
     Придавленный Чэном, что-то кричал Обломок, но мне было не до него.
     Удар.
     Еще один.
     Скрежет панциря под клинком, неприятный  вкус  кожи  доспеха,  слабый
стон Чэна - и боль в его плече, которую я ощутил как свою, когда  пробовал
резко взлететь вверх...
     И теплые пальцы железной руки.
     Джамуха пошел по кругу, держа на отлете готовую напасть Змею Шэн, и я
сначала следил за ними, а потом не смог, и тогда латная перчатка вцепилась
в  меня,  чуть  ли  не  кроша  рукоять,  и  мощно  пошла  вверх  и  назад,
переворачивая вновь застонавшего Чэна на спину.
     Удар.
     Еще один.
     Врешь, не достанешь... врешь!..
     Достала.
     И кровь проступила на бедре Чэна Анкора, кровь из неглубокого пореза,
но Чинкуэда уже устремлялась ко мне, а я не успевал,  не  успевал  я!..  И
нога Джамухи с лета  ударила  по  руке  аль-Мутанабби,  отшвыривая  нас  в
сторону...
     - Стой, дрянь!..
     Изворачиваясь по совершенно немыслимой дуге, я сперва не сразу понял,
что немыслимой дуга эта была лишь в том  случае,  если  бы  Чэн  продолжал
лежать на спине, мертвой тяжестью повиснув сзади меня,  -  и  блеск  моего
клинка отразился в глазах Чэна, стоящего на одном колене, а в  левой  руке
Чэна гневно звенел Обломок, шут, Кабирский Палач, дорвавшийся до Чинкуэды,
Змеи Шэн!
     Когда Змея Шэн с проклятьями вылетела из пальцев Джамухи, Я-Чэн  (ах,
как же это прекрасно - свобода по имени Я-Чэн!..) наискось пронесся у лица
Восьмирукого, подцепив на  острие  вуаль,  закрывавшую  глаза  гурхана,  и
вырвал ее из шлема.
     Я-Чэн хотел посмотреть ему в глаза.
     И посмотрел.
     Это были глаза Хамиджи-давини.
     И их застилали слезы.


     У нас было время понять, и принять, и остановиться у двери выбора,  у
двери, за которой лежало будущее, побывавшее в шкуре  прошлого;  и  только
прощать у нас не было времени, потому что на нас смотрели те, кто  еще  не
научился - прощать.
     Но если когда-то живой человек дрался мертвым оружием за свою  жизнь,
то сегодня я, Блистающий,  дрался  полумертвым  человеком  за  нашу  общую
жизнь. И не только нашу.
     Будущее ждало, возбужденно скалясь и рыча.
     Чэн наступил ногой на безмолвную Чинкуэду, Змею Шэн; Обломок вернулся
за пояс, я - в ножны, и мы неторопливо огляделись вокруг.
     ...Шулма на холмах сдвинулась на шаг вперед.
     Всего на один шаг. Я-Чэн  тогда  еще  не  знал,  что  одновременно  с
падением Чыды в руки Неправильного Шамана  возле  каждого  нойона  племени
незаметно оказался человек в смешном халате с побрякушками - отчего десять
нойонов,  заглянув  в  неестественно   черные   глаза   слуг   Ур-калахая,
промолчали, а без их приказа воинов хватило не более, чем на один шаг.
     ...Телохранители-тургауды Джамухи сдвинулись на два шага.
     И ровно на те же два шага сместились  к  северным  холмам  пятнадцать
кабирцев во главе с невозмутимо-опасным ан-Таньей; а две дюжины Блистающих
грозно сверкнули на солнце, выглянувшем из дыры распоротого Чыдой неба.
     Мужество почтило мужество, сила - силу, тысяча - немногих,  и  лавина
замерла, так и не скатившись с северных холмов.
     ...Ни единого шага не сделал Куш-тэнгри, стоя,  где  стоял,  с  двумя
воинами у ног своих и с Чыдой на плече; он стоял, а осенний ветер играл  с
серебром волос Неправильного Шамана.
     Все ждали нас.
     Нас  ждало  горло  Джамухи   Восьмирукого,   ассасина-убийцы,   горло
несчастной Хамиджи-давини, обуянной кровавым дэвом мести и  истины  Батин;
горло, открытое для этой истины на острие моего клинка.
     Все ждали нас.
     Чего ждали мы?
     Знали ли мы, что будем делать, когда я шевельнулся  в  ножнах,  грани
Обломка заиграли солнечными зайчиками, а Чэн  улыбнулся  в  лицо  будущему
хищной улыбкой пятнистого  чауша,  медленно  начиная  расстегивать  пряжки
доспеха?..
     - По-Беседуем, девочка моя? - и наручи глухо  ударились  оземь.  -  К
чему таким прекрасным со-Беседникам, как мы, эта глупая одежда из далекого
прошлого?!
     И оплечья вскоре легли рядом с наручами.
     - По-Беседуем, девочка-гурхан, восьмирукое чудо  Шулмы?  Мы  ведь  не
шулмусы, мы не причиним друг другу вреда, клянусь Двенадцатью и Одним!.. -
снятый пояс вместе со мной и Дзюттэ Чэн положил у ног, рядом со Змеей Шэн,
не отрывая цепкого взгляда от Хамиджи-Джамухи, но та не двигалась с места.
     Панцирь упал зерцалом вверх, и серые облака смогли прочитать чеканные
слова, пришедшие из восьмивековой старины:

         - Живой, я живые тела крушу; стальной, ты крушишь металл -
         И, значит, против своей родни каждый из нас восстал!

     Сброшенный шлем покатился по земле, а Чэн уже  снимал  халат,  нижнюю
рубаху, оставаясь по пояс  обнаженным,  вскидывая  руки  к  отшатнувшемуся
небу, и Шулма ахнула, увидев чешуйчатую металлическую  кожу  правой  руки;
увидев латную перчатку, которую теперь можно было снять  только  вместе  с
плотью.
     - Ну?! - властно крикнул Чэн, опоясываясь заново и  опуская  руки  на
рукояти меня и Дзю.
     Носком сапога он подцепил Чинкуэду  -  и  Змея  Шэн,  по-прежнему  не
произнеся ни слова, полетела к Джамухе (это имя шло  ей  больше,  это  имя
больше значило для нас, и я решил  звать  ее  так),  которая  инстинктивно
поймала Тусклую.
     - Не хочешь? - рассмеялся Чэн, и мы с Обломком  расхохотались,  вторя
ему. -  Гурхан  любит  доспехи?  Гурхан  хочет  спрятаться  в  прошлом  от
будущего?! Ну что ж...
     Невидимая чаша оказалась в левой руке Чэна;  запрокидывая  непокрытую
голову, он влил в себя ее содержимое и выхватил меня из ножен.
     - Шулма! Твое здоровье!..
     - Мо-о аракчи... - отозвалась Шулма. - Асмохат-та!
     Безнадежно ударила Змея Шэн - и промахнулась.
     Чэн погрозил Джамухе пальцем и извлек из-за пояса Обломка.
     Следующий укус Змеи Шэн встретил я, завертев Чинкуэду в стремительном
танце, пока Обломок крюком своей гарды цеплял оплечье Джамухи.
     Рывок - и хруст кожаных ремней, один из которых лопнул.
     Змея Шэн с мастерством  отчаяния  пыталась  обойти  меня,  прорваться
поближе, и я дал ей насладиться мгновенным счастьем удачи, когда  Чинкуэда
проскользнула вплотную ко мне - попав в неласковые объятия Дзю.
     - Брось, Дзю! - крикнул я, гуляя по боковым ремешкам доспеха Джамухи.
     - Бросаю! - покладисто согласился Обломок,  и  Змея  Шэн  полетела  в
сторону, а Джамуха кинулась за ней, не замечая, что Дзюттэ снова зацепился
за ее оплечье.
     Треск рвущей кожи - и оплечье съехало вниз, держась непонятно на чем,
а я еще раз прошелся по ремням на правом боку, разрезав не то два,  не  то
три.
     Джамуха подхватила Чинкуэду с земли, срывая  мешающее  ей  оплечье  и
отбрасывая его прочь; а  я  немного  поигрался  со  Змеей  Шэн,  временами
одобрительно похлопывая Джамуху по запястью.
     Плашмя.
     Потом  все  повторилось  снова:  Дзю,  вцепившийся   в   доспех,   я,
удерживающий Чинкуэду, Чэн, вкладывающий в рывок всю силу...
     После третьего раза кожаный панцирь сполз Джамухе на  руки,  чуть  не
заставив выронить Чинкуэду, и Чэн успел подбросить меня и  опять  поймать,
пока Джамуха избавлялась от доспеха, превратившегося в оковы.
     Под доспехом на ней был  только  нижний  халат  из  полосатой  ткани,
который и резался легче, и рвался куда проще.
     Под халатом - туго стянутая нагрудная повязка.
     Под повязкой - грудь.
     Маленькая и твердая девичья  грудь,  с  остро  торчащими  сосками;  и
бесстыдный ветер тут же тронул их своими холодными ладонями.
     Чэн опустил меня в ножны, сунул Обломка за пояс и подошел к Джамухе.
     Чинкуэда даже не пошевелилась, когда  Чэн  Анкор  раздвинул  защитные
пластины шлема Джамухи и снял его, обнажив голову девушки-гурхана.
     Потом Чэн повернулся к Джамухе спиной.
     Змея Шэн не двигалась.
     - Шулма! - громко крикнул Чэн-Я. - Это твой владыка, Шулма?!
     Лавина дрогнула, глухой ропот прокатился по окрестностям,  всколыхнув
стоячую воду священного водоема - и Шулма страшно двинулась вниз с холмов,
грозя живым валом захлестнуть поле невиданной Беседы.
     - Все, - почти беззвучно выдохнула Джамуха. - Вот и все...
     Новое будущее с ревом неслось к нам отовсюду, и в реве этом отчетливо
слышалось:
     - Асмохат-та!...
     Для того ли  Я-Чэн  сумел  избежать  предсказанного  убийства,  чтобы
опозоренных Джамуху и Чинкуэду, Змею Шэн, растоптала гневная  Шулма,  мстя
за свою поруганную воинскую доблесть?!
     - Стойте! - кричал Куш-тэнгри,  вместе  с  Чыдой  первым  оказавшийся
возле нас. - Стойте, неразумные!
     Кто мог его услышать?
     - ...Остановитесь!  -  грозно  звенел  смыкающийся  вокруг  нас  круг
Кабира: могучий Коблан с занесенным  Шипастым  Молчуном,  яростная  Чин  и
рвущая ветер в клочья Волчья Метла, гиганты Фальгрим и Гвениль, оскаленный
Асахиро со вскинутым Но-дачи; Кунда Вонг и Маскин,  и  вставшие  плечом  к
плечу  Фариза  с  Эмрахом,  морщинистая  матушка  Ци  с  Чань-бо,  Посохом
Сосредоточения... Ниру, закрывавшая рукой новорожденный нож Бао-Гунь, Кос,
ощетинившийся жалами Сая и Заррахида, Диомед и Бронзовый Жнец... батиниты,
Тусклые, Кулай, Тохтар, дети Ориджа, бывшие Дикие Лезвия,  восемь  молодых
маалеев...
     Мало.
     Мало!..
     ...С северных холмов, впереди всех, неслись тургауды Джамухи, завывая
бешеными волками при гоне добычи.
     Тысячная стая.
     И как ременной бич при ударе трижды обвивает столб, так тысяча конных
тургаудов, не коснувшись  круга  Кабира,  охватила  его  тройным  кольцом,
устремив наружу острия Диких Лезвий.
     - Назад!.. - словно  тысяча  плетей  разом  хлестнула  по  набегавшим
степнякам.
     И Шулма остановилась, сбиваясь в кучу.
     Коблан и Фальгрим молча расступились, давая проход, когда ко Мне-Чэну
направился спешившийся воин, тысячник тумена Джангар-багатур.
     - Я - Джангар-несчастный, - сказал он,  не  поднимая  глаз,  -  глава
опозоренных. Прикажи умереть, Асмохат-та!
     Он упал на колени, и я не успел  опомниться,  как  Джангар  поцеловал
край моих ножен.
     - Восемьсот лет тому  назад,  -  задумчиво  протянул  Обломок,  глядя
сверху вниз на коленопреклоненного Джангара, - все было совсем не так. Да.
Совсем не так... Интересно все-таки: это конец или опять начало?
     - Не знаю, - глухо ответил Я-Чэн. - Не знаю.
     - И я не знаю, - легко согласился Обломок.
     Он подумал и добавил:
     - И знать не хочу.




                                   ЭПИЛОГ

                                                        Дрожащий
                                                        Луч
                                                        Играет,
                                                        Упав из-за плеча,
                                                        Голубоватой сталью
                                                        На
                                                        Острие
                                                        Меча.
                                                                   А.Белый


     Когда Дауд Абу-Салим, эмир Кабирский, бывал не в духе - а в последние
годы эмир Дауд бывал не в духе чуть ли не через день - он старался  уехать
в загородный дом семьи Абу-Салим, где уединялся в зале Посвящения и  долго
бродил из угла в угол, хмуро глядя в  пол,  покрытый  цветными  мозаичными
плитками.
     Вот и сейчас эмир  Дауд  мерял  зал  Посвящения  тяжелыми  шагами,  а
золотые курильницы в  виде  мифических  чудовищ  со  скорбными  рубиновыми
глазами наблюдали из углов за владыкой Кабира - грузным мужчиной с  седыми
вислыми усами  и  горбатым  носом  хищной  птицы,  мужчиной,  чья  прежняя
обманчивая медлительность теперь все больше переставала быть обманчивой.
     В очередной раз дойдя до двери, Дауд на  миг  остановился,  вспомнив,
как пять лет тому назад вот на этом самом  месте  стояла  клетка  с  диким
пятнистым чаушем, неистово рвавшимся на волю, а левее, на шаг  от  порога,
стоял однорукий Чэн Анкор, живая легенда тогдашнего Кабира; а вон там,  на
помосте,  где  возвышается  подставка  с  ятаганом  дяди  Дауда,   старого
Абд-аль-Аттахии по прозвищу Пыльный  Плащ,  подле  рукояти  этого  старого
ятагана...
     Да, там стоял он сам, Дауд Абу-Салим, со  скрытым  страхом  глядя  на
железную руку Чэна Анкора, которой тот небрежно  касался  своего  любимого
меча вэйской ковки и закала, прозванного в Кабире Мэйланьским Единорогом.
     Где сгинул ты, веселый Чэн, любимец кабирцев, герой турниров; в каких
краях затерялся твой  легкий  меч?  Последние  вести  от  тебя,  наследник
Анкоров Вэйских, пришли из Мэйланя, и безрадостными были эти вести.  Тайна
смертей в городах эмирата превратилась  во  внешнюю  угрозу,  в  опасность
нашествия - и сперва в Совете Высших Мэйланя появились  ассасины,  знатоки
убийств, а там и не только в Мэйлане...
     Пять лет готовились  жители  эмирата  встретить  врага,  и  множество
подростков превратились за  это  время  в  двадцатилетних  юношей,  твердо
знающих, что убивать - можно.
     Можно.
     На  последнем  турнире  в  Хаффе  десять  состязающихся   не   смогли
продемонстрировать   необходимого   Мастерства   Контроля,   зато   восемь
участников были ранены, двое - тяжело... Это только в Хаффе, а в Дурбане и
Хине - и того больше.
     Кабирский турнир - главный, столичный, случавшийся раз в году -  эмир
Дауд отменил своей волей, ни с кем не советуясь.
     А случаи  вооруженных  грабежей  на  улицах  городов?  А  разбойники,
перерезавшие торговые пути из Кимены и  Лоулеза?  Покушение  на  правителя
Оразма? Сумасшедший пророк Гасан ас-Саббах, объявивший,  что  "в  крови  -
спасение", и засевший со своими сторонниками в неприступном Орлином гнезде
на перевале Фурраш - но во многих беспорядках видна длинная рука безумного
Гасана!..
     О Творец, за что ты проклял Кабир?!
     Эмир Дауд двинулся от двери к помосту, на котором стояла подставка со
старым клинком, и собственный ятаган эмира - точно  такой  же,  как  и  на
подставке, но гораздо богаче украшенный золотом и драгоценными  камнями  -
при каждом шаге похлопывал по бедру Дауда Абу-Салима, словно подгоняя.
     Почему-то сегодня это раздражало эмира. Дойдя до помоста, он поднялся
на него, подошел к стене со вбитым в нее бронзовым крюком - и вскоре  эмир
по-прежнему мерял зал Посвящения тяжелыми шагами, а  его  ятаган,  который
еще далекий предок Дауда прозвал Шешезом, или "Лбом Небесного быка", повис
на крюке, зацепившись за него кольцом ножен.
     Покосившись на ятаганы - тот, что на крюке и тот, что на подставке  -
эмир Дауд сперва с кривой усмешкой подумал, что древние клинки  не  меньше
походят на племянника и дядю, чем он сам и седой  Абд-аль-Аттахия  Пыльный
Плащ; а еще эмир Дауд подумал, что  Абд-аль-Аттахия  решил  завещать  свой
любимый  ятаган  последнему  из  многочисленных  сыновей  Пыльного  Плаща,
родившемуся у Абд-аль-Аттахии, когда тому исполнилось семьдесят два года а
он сам, эмир Кабирский Дауд Абу-Салим, погрязший в делах  государственных,
в свои пятьдесят восемь если и заходит к женам, то раз в декаду...
     Хороший мальчишка у дяди Абд-аль-Аттахии! Небось, носится  сейчас  по
всему имению или хвостом ходит за шутом Друдлом, чудом выжившим после  той
памятной резни пятилетней давности... Вот кто не изменился за все эти годы
- так это Друдл Муздрый! Разве что и без того нелегкий характер шута  стал
еще более желчным, и ходит Друдл  чуть  скособочившись  (дает  себя  знать
старая рана, стянувшая мышцы живота); но ум и язык шута до сих пор спорят:
кто из них острее?
     Да и кто лучше научит юного двоюродного брата эмира  (Дауд  Абу-Салим
улыбнулся уже веселее: пятилетний мальчишка и он,  эмир  Дауд  -  братья!)
владеть оружием, чем Друдл? Правда, с  той  самой  ночи,  когда  маленький
ятаган шута был сломан, а тупой кинжал-дзюттэ увезен  Чэном  Анкором,  шут
отказывается носить оружие. Многие в Кабире  до  сих  пор  помнят  причуду
шута, когда, едва придя в  себя,  Друдл  устроил  пышные  похороны  своему
сломанному ятагану, прибыв на носилках и с  них  же  прочитав  заупокойную
молитву.
     Шут...
     Впрочем, именно тот же Друдл,  когда  эмир  поделился  с  ним  своими
заботами относительно участившегося насилия, приволок  на  следующий  день
неизвестно где выкопанные им пергаментные свитки чуть ли не  восьмивековой
давности, и как бы невзначай принялся читать о публичных смертных казнях с
целью наказания тех, кто совершил тяжкие преступления, и  устрашения  тех,
кто только задумывал оные.
     С тех пор и засела в голове эмира Дауда эта  мысль.  Страшная  мысль.
Дикая мысль. Державная мысль. Мысль смутного времени. Тем более, что вроде
бы в те, прошлые дни, в минуту смерти преступника помощник палача ломал  и
его фамильное (или просто любимое) оружие.
     Что может  больше  устрашить  родившегося  в  Кабирском  эмирате,  но
родившегося в плохие годы?
     Страшная мысль. Державная. Впору иногда кричать беззвучно:  "Замолчи,
шут!.."
     Испугает ли безумного Гасана ас-Саббаха публичная  казнь  кого-то  из
его сторонников - или нет?
     Кто знает...
     Эмир  бесцельно  кружил  по  залу,  как  загнанный   зверь,   пытаясь
представить себе лицо никогда не виданного им пророка Гасана. Это  ему  не
удалось, но зато Дауд вспомнил, что сегодня в  полдень  в  загородный  дом
должны  тайно  доставить  местного  оружейника   Мансайю   Одноглазого   и
знаменитого хинского алхимика Саафа бен-Саафа, прибывшего  в  Кабир  около
месяца назад.
     Оба они - и алхимик,  и  оружейник  -  утверждали,  что  у  них  есть
средство, способное выкурить проклятого Гасана из его Орлиного  гнезда,  и
что средство это в состоянии остановить любого внешнего врага.
     Эмир не верил в сказки.
     И боялся признаться самому себе, что сейчас  готов  поверить  во  что
угодно.
     Потому что три недели назад гонец доложил Дауду Абу-Салиму  о  людях,
явившихся  со  стороны  северных,   считавшихся   непроходимыми,   отрогов
Сафед-Кух, и люди эти называли себя посольством Великой Шулмы.
     Им  дали  проводников,  охрану  на  случай  встречи  с   разбойниками
(проклятье, еще не  так  давно  никакой  охраны  не  понадобилось  бы!)  и
отправили в столицу.
     Еще через неделю  измученный  гонец,  загнавший  нескольких  лошадей,
сообщил эмиру, что  посольство  пропало.  Проснувшиеся  одним  не  слишком
прекрасным утром охранники и проводники  обнаружили  ничем  не  объяснимое
отсутствие послов, их лошадей и имущества.
     Поиски ничего не дали.
     О Творец, Творец... за что ты проклял Кабир?!
     ...Дверь распахнулась - очевидно, ее бесцеремонно пнули снаружи - и в
зал Посвящения шумно ворвался шут Друдл, на шее которого восседал  сияющий
мальчишка - Абу-т-Тайиб Абу-Салим, сын Абд-аль-Аттахии, Пыльного Плаща.
     -  Иго-го-го!  -  заливисто  ржал  шут,   и   маленький   Абу-т-Тайиб
восторженно вторил ему. - А вот и мы, великий  эмир,  вот  и  мы,  великие
послы Великой Шулмы! Вот и мы, послы Шулмы, где степь, шулмусы да холмы...
иго-го-го!..
     Эмир Дауд хотел оборвать это безобразие, но не смог - он любил обоих,
и шута, и мальчишку - и те  знали  это,  нередко  пользуясь  правами,  что
давала им любовь сурового эмира.
     Мальчишка соскочил с Друдла и кинулся к  помосту,  где  на  подставке
лежал ятаган его отца.
     - Здравствуй, Фархадик! - кричал он, как могут кричать и  вести  себя
только дети. - Скучал без меня? Не  скучай  -  я  быстро  расту!  Я  скоро
вырасту большой-пребольшой -  и  буду  размахивать  тобой,  как  перышком!
Честное слово! Ты только немножко подожди!..
     - Погоди, могучий воин! - остановил его Друдл, смешно морща  лицо.  -
Мы ведь забыли сказать светлейшему эмиру, что пришли сюда не  одни...  Как
ты считаешь, герой, надо сказать об этом светлейшему эмиру?
     Удивленный Дауд перевел взгляд  с  ребенка  на  Друдла,  потом  -  на
дверной проем...
     Стоявшего там беловолосого гиганта эмир узнал мгновенно, несмотря  на
годы и заботы, отягощавшие память Дауда Абу-Салима.
     - Здравствуй, Фальгрим! - прошептал эмир. - Ты  пришел  из  прошлого,
лоулезец? Из того прошлого, когда день был ясен, а из  никому  не  ведомой
Шулмы не приходили в Кабир странные послы и дурные вести? Ты из  прошлого,
Фальгрим?
     Фальгрим с поклоном шагнул в зал и остановился, уперев свой двуручный
эспадон в плиты пола и сложив руки на его рукояти.
     - Нет, о солнцеподобный эмир, я не из прошлого! Я из будущего!  Когда
из Шулмы уже не приходят дурные вести, зато ездят послы! И одного  из  них
великий эмир видит перед собой!
     - Ну вот, а что я говорил?! - заявил Друдл,  глядя  на  побледневшего
эмира Дауда. - Кричу: это мы,  послы  Шулмы  -  а  никто  не  верит!  Даже
светлейшие умы...


     Человек, занимающий  должность  управляющего  хозяйством  загородного
дома семьи Абу-Салим, согласно старой традиции, назывался - векиль.
     Человека  же,  долго  топтавшегося  у  двери  зала  Посвящения  и  не
решавшегося ни постучать, ни войти - этого человека мама  звала  Ниязиком,
соседи -  уважаемым  Ниязом  ибн-Джалалом,  слуги  -  досточтимым  векилем
Ниязом, а в списках городского  кади  он  значился,  как  Нияз  ибн-Джалал
ан-Кабири.
     Человек, которого звали по-разному, приподнял  чалму,  вытер  ладонью
вспотевшую бритую макушку, опустил чалму на место, зачем-то тронул рукоять
короткого прямого кинжала за поясом - и с  тоской  посмотрел  на  закрытую
дверь, откуда доносился веселый шум и взрывы хохота.
     "Полагаю, что в Восьмом аду Хракуташа для векилей отведено особое, не
слишком жаркое местечко!" - подумал досточтимый векиль Нияз.
     Все сегодняшние неприятности начались  с  появления  у  ворот  имения
добрых двух десятков незнакомцев, настаивающих на аудиенции великого эмира
- как раз в тот момент, когда великий эмир уединился  в  зале  Посвящения,
что предупреждало всякого: "Не тронь рассерженного льва!"
     Сам векиль Нияз в препирательствах не участвовал, опоясавшись  поясом
мудрости и собравшись послать за эмирскими гулямами в случае безобразий  -
поскольку часть гостей была весьма  разбойного  вида  -  но,  обернувшись,
векиль Нияз  сперва  увидел,  как  трое  привратников  ткнулись  носами  в
решетку, зачем-то уставившись  на  двоих  гостей  в  странных  халатах  со
множеством побрякушек (один из этой парочки был безоружен, а второй держал
в руках копье-чыду явно хакасской работы), а потом...
     А потом привратники, двигаясь неестественно медленно, открыли  ворота
- и толпа пришельцев хлынула в имение.
     Векиль Нияз вспомнил всю многочисленную родню Ушастого  Демона  У,  а
дойдя до двоюродного дедушки - узнал ехавшего впереди великана с  огромным
эспадоном на плече; узнал, хотя видел его в последний раз не то  пять,  не
то шесть лет тому назад.
     - Высший Фальгрим! - истошно завопил несчастный векиль Нияз. - Вы  ли
это?! Что ж вы сразу-то не объявили - кто мол, да что...
     - Не бойся, еще объявим! - вынырнул из-за Фальгрима смуглый весельчак
с кривым мечом-махайрой на боку; и когда лошадь смуглого оскалила  зубы  в
подозрительной  усмешке,  векиль  вздохнул  с  некоторым  облегчением:  на
скалящейся лошади восседал не кто иной, как Диомед  Кименец,  уехавший  из
Кабира  примерно  в  то  же  время,  что  и  Фальгрим  Беловолосый,   лорд
Лоулезский.
     -  Иго-го-го!  -  заржал  кто-то  прямо  в  ухо  векилю  Ниязу,  и  в
пострадавшем  ухе  невидимые  кузнецы  ударили   молотами   по   невидимым
наковальням. - Ах, какие господа к нам заехали сюда! Как  у  Друдла-дурака
стала мокрая щека - слезы катятся, как будто в глаз насыпали песка!..
     - Друдл! - раненым буйволом взревел Беловолосый, и невидимые  кузнецы
перебрались из одного уха  векиля  Нияза  в  другое.  -  Старый  мерзавец!
Живой!.. Клянусь замками Лоула - живой!..
     Вихрем слетев с коня, Фальгрим сунул свой  эспадон  Кименцу,  облапил
ухмыляющегося шута и, как ребенка, подбросил  Друдла  в  воздух,  даже  не
заметив, что  у  шута  на  плечах  сидит  пятилетний  мальчишка,  донельзя
осчастливленный таким поворотом дел.
     Фальгрим орал, Друдл смеялся, мальчишка визжал,  Диомед  старался  их
всех перекричать, остальные гости переговаривались между  собой,  слуги  и
привратники не отставали - и шум поднялся совершенно невообразимый.
     Молчал один векиль Нияз.
     Он молчал даже тогда, когда высвободившийся Друдл  ухватил  Фальгрима
за руку и потащил в дом.
     Он молчал потом, ожидая неизвестно чего.
     Он  молчал  и  тогда,  когда  из  дома  выскочил  растрепанный   Дауд
Абу-Салим, эмир  Кабирский,  помолодевший  лет  на  двадцать,  и  приказал
немедленно впустить всех (к счастью, наиболее разбойные личности  отъехали
в сторону, и один из них тихо попросил накормить их в павильоне для  слуг)
и накрывать праздничный дастархан,  да  не  где-нибудь,  а  прямо  в  зале
Посвящения, и на полу, как пировали предки, и вина побольше,  озера  вина,
реки вина, моря и океаны вина!..
     Вообще с того дня  досточтимый  векиль  Нияз  стал  очень  молчаливым
человеком, каким и прожил до девяноста трех лет, после чего молча  умер  в
окружении рыдающих родственников...
     Но это случится нескоро - а сейчас векиль Нияз  стоит  у  двери  зала
Посвящения и не может решиться.
     Нет, кажется, уже решился...
     Векиль чуть-чуть приоткрыл дверь (хвала  Творцу,  не  заскрипела!)  и
приложил к образовавшейся щели ухо.
     Было слышно, но не видно.
     Тогда векиль убрал ухо и приложил глаз.
     Стало видно, но почти не слышно.
     Тогда векиль  Нияз  стал  делать  это  поочередно  -  и  это  привело
досточтимого Нияза к желаемому результату.
     - ...Жив он, - бурно рассказывал  Фальгрим,  -  жив-здоров,  что  ему
сделается! Асмохат-та у нас молодцом! За пять лет - шесть  детей  от  двух
жен!.. Вот я ж и говорю  -  молодцом!  Правда,  иногда  говорит  мне:  "Ты
знаешь, Фальгрим, лучше б я ее тогда убил!" Как  это  -  кого?  Жену  свою
вторую... Восьмирукую. Мы еще волновались, как сейчас помню  -  воплощение
Мо свою же внучку  за  себя  берет!  Ужас!  Кровосмешение!  Дети-то  какие
пойдут?! Чин нас успокоила - и как в священный водоем  глядела...  Хорошие
дети! Отличные дети! Среднего Фальгримом назвали...
     - А старшего? - поинтересовался эмир Дауд.
     - Старшего -  Друдлом!  Я  Чэна  пугал  -  дескать,  наследник  шутом
вырастет! Ничего, говорит, пусть растет...
     - Бедный эмир! - притворно застонал шут. - Как же ты будешь без  меня
править? Ай, бедный-бедный эмир!..
     - Да куда ж ты денешься-то? - смеясь, спросил эмир Дауд.
     - В Шулму уеду! На тезку  своего  посмотреть!  Шуты,  как  трава,  не
растут - их поливать надо, удобрять, уму-разуму учить...  Эй,  Диомед,  вы
когда назад поедете, свистните - мне собраться - только подпоясаться!
     - И впрямь, шуты - что коты! - беззлобно пошутил эмир. Беды в  дом  -
коты из дома! Мне б куда уехать...
     - Знаем, - ненавязчиво вмешался Диомед. - Ты,  светлейший  эмир,  что
думаешь - зря мы от охраны с проводниками сбежали? Зачем нам  в  Кабирском
эмирате проводники, а тем более - охрана?! Так что видели,  и  слышали,  и
лицом к лицу сталкивались... С людьми говорили, и не только с людьми...
     Эмир Дауд удивленно поднял бровь, но переспрашивать не стал.
     - И в Бехзде на малом турнире побывали, целый день  на  позорище  это
смотрели;  и  про  сумасшедшего  Гасана  из  Орлиного  гнезда  слышали,  и
разбойнички нам попадались! Только разве ж это разбойники? Вот когда мы по
всей Шулме за найманами-староверами гонялись - так то разбойники были!.. А
у вас - так, ерунда, дети неразумные... Мы с ними  по  душам  потолковали,
Блистающим напомнили,  кто  они  такие  есть  на  самом  деле  (эмир  Дауд
непонимающе нахмурился) - так эта, извините, банда Кривого Мустафы нас  до
самого Кабира провожала, пылинки с нас сдували и спорили  меж  собой,  кто
сегодня Махайру полировать будет!
     Векиль Нияз отпрянул от двери, только сейчас сообразив, кто  были  те
люди, которые отправились трапезничать в павильон для слуг.
     Но любопытство пересилило, и вскоре в щели вновь замелькали  то  ухо,
то глаз, а то и вовсе нос.
     - Это еще не беды, светлейший  эмир,  -  мягко  заметила  морщинистая
старуха, сидевшая рядом с Друдлом и державшая его за руку,  словно  боясь,
что шут исчезнет. - Кабир много веков спокойным стоял,  и  лишь  последние
пять лет закипать начал. Это Шулма века  кипела,  а  сейчас  успокаиваться
стала! Нынче не время - а после поговорим, как и чем Масудов огонь гасить,
да так, чтоб не полыхал, но и не угасал совсем! Да, Пересмешник?
     - Да, Матушка, - улыбаясь от уха до уха, отозвался Друдл. -  Воистину
- да.
     - А на безумных пророков  у  нас  свои  пророки  имеются,  -  добавил
Диомед. - Умные.
     - Это ты о Ковыряге? - внешне невинно поинтересовался Фальгрим, и все
посольство расхохоталось.
     - Нет, Фальгрим, не о нем. Для Ковыряги этот Гасан слишком мелок. Я о
слугах Ур-калахая. Верно, Куш-тэнгри и Бач-тэнгри?
     - Верно, - коротко отозвались оба шулмуса в халатах с побрякушками, и
эмир Дауд, на миг встретившись с ними глазами, неожиданно для самого  себя
пожалел безумного Гасана ас-Саббаха.
     Чаши с вином вновь загуляли  по  кругу,  и  векиль  Нияз,  набравшись
храбрости, пролез в щель до половины.
     - О светлейший эмир, - выдохнул Нияз, словно бросаясь в ледяную воду,
- там...
     - Кто там? - добродушно крикнул эмир  Дауд,  и  у  Нияза  отлегло  от
сердца.
     - Там, у входа, почтенный устад Мансайя Одноглазый и хинский  алхимик
Сааф бен-Сааф. Говорят - эмир им назначал...
     - Пускай их! - махнул рукой Дауд Абу-Салим, и векиль Нияз со всех ног
бросился выполнять приказ.
     ...Прошло совсем немного времени, и в чашах еще не успело  показаться
дно, когда в зал Посвящения вошли двое:  коренастый  пожилой  кузнец,  чей
правый глаз закрывала черная повязка, и старик с длинной седой бородой и в
островерхом колпаке плотного сукна.
     Оба низко поклонились, с некоторым недоумением глядя на происходящее.
     В руках у кузнеца был некий  предмет,  длиной  почти  в  человеческий
рост, тщательно завернутый в промаслившуюся ткань, а за спиной висел  лист
бронзы и  деревянная,  окованная  металлом  тренога;  старик  нес  мешочек
размером с голову ребенка.
     От предложенного вина гости отказались, и спустя  недолгое  время,  в
ответ  на  просьбу  эмира  Дауда  удовлетворить  его  любопытство,  старик
развязал свой мешочек и высыпал  в  низкую  металлическую  плошку  немного
угольно-серого зернистого порошка со слабым неприятным запахом.
     И ударил над плошкой кресалом.
     Порошок, поймав искру  на  лету,  жадно  вспыхнул,  исторгнув  облако
зловонного дыма - и быстро угас.
     Все долго молчали.
     - Это поможет мне выкурить Гасана ас-Саббаха из  Орлиного  гнезда?  -
вежливо поинтересовался эмир Дауд.
     Сааф бен-Сааф  молча  достал  из  сумы,  висевшей  у  него  на  боку,
маленький, наглухо запечатанный и залитый смолой горшочек из  необожженной
глины, размером примерно в два мужских кулака; из горшочка свисал  длинный
промасленный фитиль.
     - Здесь то же самое, - бросил неразговорчивый алхимик, отходя к самой
двери, опуская горшочек на пол и  чиркая  кресалом  над  концом  фитиля  -
удалившись при этом от самого горшка на несколько шагов.
     Словно  крохотный  вулкан  взорвался  у  двери,   обдав   собравшихся
сернистой вонью, и осколки глиняного горшка градом ударили  по  стенам,  а
зал заволокло дымом.
     Алхимик  спокойно  ждал,  пока  вскочивший  на  ноги   эмир   и   его
сотрапезники успокоятся.
     - Если твои каменотесы,  о  светлейший  эмир,  сделают  в  скале,  на
которой стоит Орлиное гнездо проклятого ас-Саббаха,  -  заговорил  наконец
Сааф  бен-Сааф,  -   необходимое   количество   скважин,   куда   поставят
б_о_л_ь_ш_и_е_ горшки с моим порошком - то достаточно будет несколько  раз
ударить кресалом, чтобы пророк Гасан  начал  летать  вместе  с  орлами!  И
боюсь, что ему это мало понравится...  Но  я  еще  не  все  показал  тебе,
светлейший эмир! Устад Мансайя, ваша очередь!
     Пожилой кузнец кивнул, размотал ткань - и глазам собравшихся  явилась
престранная вещь. Полая внутри трубка толщиной примерно в полтора копейных
древка и длиной около трех локтей,  схваченная  по  всей  длине  стальными
кольцами,   была   укреплена    на    деревянном    расширяющемся    ложе,
инкрустированном серебром и перламутровыми пластинами.
     Затем кузнец взял принесенный им большой лист бронзы и  отнес  его  к
стене зала, где и установил.
     После вернулся  к  своему  творению,  взгромоздил  его  на  массивную
треногу, направил трубку на бронзовый лист и достал из-за  пояса  короткий
факел.
     Подошедший алхимик в очередной  раз  чиркнул  своим  кресалом,  факел
отчего-то не вспыхнул, а начал тлеть - и кузнец поднес его к  предмету  на
треноге.
     Раздался взрыв, и куски  рубленого  металла  со  свистом  и  грохотом
вылетели из жерла трубки и ударили в лист, разрывая бронзу.
     Кузнец удовлетворенно хмыкнул, потирая ушибленное  отдачей  плечо,  а
алхимик торжественно приблизился к пробитому листу.
     На помосте встревоженно вибрировали  два  старых  ятагана,  двуручный
эспадон Фальгрима, махайра Диомеда и остальное оружие прибывших гостей.
     - Вот, - гордо заявил Сааф  бен-Сааф.  -  Запомни  сегодняшний  день,
великий эмир Дауд Абу-Салим - ибо с этого дня начинается новая эпоха!
     Все молчали.
     Пятилетний Абу-т-Тайиб, не выдержав, приблизился к кузнецу Мансайе  и
кончиком пальца коснулся детища алхимика и кузнеца.
     - Я скоро вырасту, - сказал мальчик. - Я скоро вырасту - и  тогда  ты
подаришь мне ее, дядя кузнец? Правда? А себе ты сделаешь другую... Хорошо?
     - Хорошо, - улыбнулся  одноглазый  кузнец.  -  Хорошо,  о  сиятельный
Абу-т-Тайиб! С позволения эмира Дауда, я дарю ее тебе уже сейчас! Да будут
дни твои долгими и беспечальными, потомок Абу-Салимов!
     - Я буду звать ее, - мальчик зажмурился от нахлынувшего волнения, - я
буду звать ее аз-Зайда, что значит "Неукротимая"!  Да,  я  буду  звать  ее
именно так!
     Все молчали.
     Шут Друдл подошел  к  ребенку  и  долго  смотрел  на  вещь  по  имени
аз-Зайда.
     - Будь проклят тот день, - тихо сказал шут, - будь проклят тот  день,
когда оружию стали давать имена!..
     И тень недоумения затуманила ясный  взгляд  маленького  Абу-т-Тайиба;
тень, в глубине которой медленно сгущалась багровая пелена.




                         ГЛОССАРИЙ НАЗВАНИЙ ОРУЖИЯ
                С ПОЗИЦИЙ АНАЛОГОВ ЗЕМНОЙ ИСТОРИИ И ГЕОГРАФИИ

     БАДЕК - индонезийский нож.
     ВОЛЧЬЯ МЕТЛА - Дальний Восток,  копье  с  зазубренными  шипообразными
веточками от наконечника до середины древка. Известно также под  названием
"волчий хвост".
     ГЕ - Китай, боевой клевец  (в  русской  транскрипции  иногда  пишется
"гэ"). Древковое оружие с разной длиной древка.
     ГЕРДАН - двуручная тяжелая палица с шипами, Средняя Азия.
     ГЛАДИУС - короткий прямой римский меч.
     ГОУБАН - китайский древковый серп.
     ДА-ДАО - Китай, "большой меч", близок к древковому оружию,  поскольку
кривой и тяжелый клинок с расширением к  концу  и  односторонней  заточкой
крепится  к  рукояти,  по  длине  равной  длине  клинка  (или   даже   его
превышающей).
     ДАН ГЬЕН - Китай, узкий  прямолезвийный  обоюдоострый  меч  с  гибким
клинком. Используется также в парном  варианте  для  занятий  в  некоторых
школах тайцзицюань и "пьяного меча" (цзуйцзянь).
     ДЗЮТТЭ - Япония, тупой граненый (или круглый) кинжал с  односторонней
изогнутой гардой.
     КАРАБЕЛЛА - польская сабля.
     КАТАКАМА ЯРИ -  японское  копье  с  добавочным  крюком,  загибающимся
вверх.
     КВАН-ДО - Корея, Китай, известно и под другими названиями.  Древковое
оружие типа алебарды.
     КИЛИЧ - Турция, сабля.
     КОНЧАР - граненый азиатский кинжал или стилет.
     КРИС - Малайзия, Ява,  Суматра  и  т.д.,  меч  или  кинжал  с  прямым
обоюдоострым клинком, зачастую волнообразным или  пламевидным.  У  рукояти
клинок резко расширяется, что заменяет гарду.
     КУСУНГОБУ -  японский  нож,  предназначенный  для  совершения  обряда
сэппуку (самоубийства).
     КХАНДА - индийский прямой тяжелый меч.
     ЛАБРОС - двойная критская секира, популярная во всей Греции.
     ЛАНДИНГ ТЕРУС - прямой малайско-индонезийский кинжал.
     МАЛХУС - Балканы, кривой тяжелый меч.
     МАСАКИРИ-КАЙ - японский двуручный топор.
     МАХАЙРА - Древняя Греция, кривой серповидный меч.
     НАГИНАТА - Япония, алебарда,  древковое  оружие  с  тонким,  длинным,
слегка изогнутым и расширяющимся к концу клинком.
     Н'ГУСУ - Африка,  двуручный  однолезвийный  меч  длиною  до  полутора
метров. Клинок имеет сабельный изгиб и елмань-расширение в конце.
     НО-ДАЧИ - Япония, большой двуручный "меч для поля" длиной примерно  в
рост человека. Заточка односторонняя, гарда (цуба) небольшая,  в  основном
овальная.
     ПАНГА - Африка, Зимбабве, кривой и одновременно обоюдоострый меч.
     ПУДДХА - индийский прямой обоюдоострый меч с  поперечной  рукоятью  и
гардой, полностью закрывающей руку до середины предплечья (аналог наруча).
     САЙ - Окинава, стилет-трезубец с  граненым  или  круглым  центральным
клинком и двумя боковыми, выгибающимися наружу.
     САРИССА - Македония,  длинное  тяжелое  копье,  которыми  вооружались
фалангисты.
     СО - японское копье ("со яри").
     СТИЛЕТ - Европа (в частности  -  Италия),  вариант  кинжала  с  узким
граненым (или даже круглым) клинком без режущей кромки.
     ТАЛВАР -  индийская  сабля,  довольно  тяжелая,  с  полуторасторонней
заточкой.
     ТАО - китайский нож-тесак с очень широким клинком.
     ТЭССЭН - Япония, боевой металлический веер с заточенными пластинами.
     ФРАМЕЯ - копье древних германцев, напоминающее римский пилум.
     ХЕПЕШ - Египет, кривой меч, напоминающий ятаган с длинной рукоятью.
     ЦЗИ - Китай, трезубец, иногда боковые острия выгнуты особым  образом,
за что получили название "усов дракона".
     ЦЗЫУ-ЮАНЬЯН-ЮЭ - малая секирка "север-юг", Китай,  немного  близка  к
кастету с рожками. Иногда используется в качестве метательного оружия.
     ЦЗЯНЬ  -  общее  название  китайских  прямых  обоюдоострых  мечей   с
достаточно легким и гибким лезвием, предназначенных в основном для колющих
ударов. Меч Дан Гьен тоже входит в семейство мечей ЦЗЯНЬ.
     ЦЗЯНЬГОУ - Китай, меч-крюк, клинок прямой  обоюдоострый  с  небольшим
серповидным крюком с одной стороны клинка близко к острию.
     ЧАНЬ-БО - посох буддийского монаха, Восточная Азия.
     ЧИАНЬ - Китай, тяжелое копье с широким листообразным  наконечником  и
утолщением на другой стороне древка.
     ЧИНКУЭДА - итальянский прямой короткий меч  с  обоюдоострым  клинком,
очень широким у рукояти.
     ЧЫДА - хакасское тяжелое копье.
     ШАМШЕР  -  Арабская  сабля,  встречающаяся  по  всей  Центральной   и
Юго-Западной Азии.
     ШОТО - Япония, короткий меч, по  форме  такой  же,  как  Но-дачи  или
катана, но с длиной лезвия около полуметра. Однолезвийный, слабоизогнутый.
     ШУАН - китайский парный топор.
     ЭМЕЙСКИЕ  СПИЦЫ  -  круглые  спицы  с  острыми  концами  и   колечком
посередине, куда продевались пальцы. Изредка к эмейским  спицам  крепились
яркие платки.
     ЭНКОС - архаичная Греция, Микены, массивное копье.
     ЭСПАДОН - Европа, двуручный меч в рост человека с прямым обоюдоострым
клинком и мощной крестовиной. Оружие пешего воина, в  частности  панцирной
пехоты.
     ЭСТОК - Европа,  меч-шпага  позднего  рыцарства  с  достаточно  узким
клинком, пригодным для нанесения колющих ударов.
     ЯРИ - японское копье.
     ЯТАГАН - юго-западная  Азия  (пример  -  Османская  империя).  Кривой
тяжелый меч - европейская традиция относит его к саблям -  с  заточкой  по
вогнутой стороне клинка.