5rik.ru

                                 Дин КУНЦ

                               ЗИМНЯЯ ЛУНА




                    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ГОРОД УМИРАЮЩЕГО ДНЯ


                                    1

     Смерть была за рулем изумрудно-зеленого "лексуса". Машина  съехала  с
улицы, миновала четыре  бензоколонки  и  остановилась  на  одной  из  двух
дорожек полного техобслуживания.
     Джек  Макгарвей,  стоя  напротив  станции,  заметил  машину,  но   не
водителя. Даже под комковатым, вздувшимся небом, которое спрятало  солнце,
"лексус" блистал, как драгоценный камень - лоснящийся  и  роскошный.  Окна
были сильно затемнены, так что Макгарвей бы не смог  разглядеть  водителя,
даже если бы и попытался.
     Джек, полицейский тридцати двух лет, с  женой,  ребенком  и  большими
долгами, никогда даже и не мечтал купить такой шикарный автомобиль, однако
и зависти к владельцу "лексуса" у него не  возникло.  Он  часто  вспоминал
фразу отца о том, что зависть -  это  мысленная  кража.  Если  ты  жаждешь
имущества другого человека, говорил отец, тогда ты обязан  хотеть  принять
на себя все его заботы, все тревоги и муки вместе с богатством.
     Он немного полюбовался автомобилем, восхищаясь им точно так же, как и
бесценной картиной в Музее  Джетти  или  первым  изданием  романа  Джеймса
М.Кэйна, в старом потемневшем переплете, - без особого  желания  обладать,
просто получая удовольствие от одного факта его существования.
     В  обществе,  которое,  как  часто  казалось  ему,  катилось  в   яму
безвластия, где уродство и страх  каждый  день  все  шире  пробивали  себе
дорогу, его душа радовалась любому подтверждению того, что руки людей  еще
способны производить прекрасные и качественные  вещи.  "Лексус",  конечно,
был импортным, спроектирован и собран на чужих  берегах;  но  ведь  именно
весь род людской казался ему проклятым,  а  не  одни  соотечественники,  и
поэтому радовали признаки существования какой-то нормы и  самоотверженного
следования ей независимо от того, где он их находил.
     Из конторы поспешно вышел  служащий  в  серой  форме,  приблизился  к
блестящему автомобилю, и Джек снова повернулся к Хассаму Аркадяну.
     - Моя станция - остров чистоты  в  море  грязи,  око  разума  в  буре
безумия,  -   Аркадян   говорил   серьезно,   совсем   не   подозревая   о
мелодраматическом звучании этого своего заявления.
     Он  был  строен,  лет  сорока,  с  темными   волосами   и   аккуратно
подстриженными усами. Складки на его серых рабочих брюках  из  шелка  были
четки и резки, как лезвие, а рубашка и пиджак из того же комплекта  -  без
единого пятнышка.
     - У меня была  алюминиевая  обшивка  и  кирпичи,  обработанные  новым
напылителем, - сказал он, указывая на фасад  станции  автосервиса  взмахом
руки. - Краска на этом бы не удержалась, даже металлическая.  Обошлось  не
дешево. Но теперь, когда эти малолетние гангстеры или тупоумные  рекламные
приставалы бродят вокруг днем и ночью и опрыскивают стены своими вздорными
надписями, мы соскребываем все это, соскребываем прямо на следующее утро.
     Тщательно причесанный и выбритый, со  своей  необычайной  энергией  и
быстрыми худыми руками Аркадян казался хирургом, который начинает  рабочий
день  в  операционной.  Но  он  был  владельцем  и   управляющим   станции
автосервиса.
     - Вы не знаете, - спросил он печально, - есть ли профессора,  которые
написали книги о смысле этих граффити?
     - Смысле граффити? Какой в них смысл?
     - Они называют  это  уличным  искусством,  -  сказал  Лютер  Брайсон,
напарник Джека.
     Аркадян глянул недоверчиво  на  черного  верзилу-полицейского.  -  Вы
думаете, то, чем занимаются эти подонки, - искусство?
     - Э, нет, не я, - сказал Лютер.
     При росте в шесть футов три дюйма и весе в двести  десять  фунтов  он
был на три дюйма выше Джека и на сорок фунтов тяжелее, а  Аркадяна,  может
быть, превышал дюймов на восемь и фунтов на семьдесят. Хотя он был хорошим
напарником и добрым парнем, его гранитная физиономия, казалось, совершенно
не обладала  подвижностью,  необходимой  для  сотворения  улыбки.  Глубоко
поставленные глаза смотрели строго  вперед.  Мой  взгляд  "Малькольм-Икс",
называл он это. В форме или  без  нее,  Лютер  Брайсон  мог  смутить  кого
угодно, от папы римского до карманного воришки.
     Сейчас он не использовал свой взгляд, не пытался сконфузить  Аркадяна
и был с ним совершенно согласен.
     - Не я. Я просто говорю, что так это  называет  трусливая  липкозадая
толпа. Уличное искусство.
     Владелец станции торжественно произнес:
     - Они профессора. Воспитанные люди. Доктора искусств и литературы. Их
родители дали им образование, роскошь, которая была  непозволительной  для
моих папы и мамы, но все они - тупоумны. Другого слова не найти. Тупоумны,
тупоумны, тупоумны! - Его  выразительное  лицо  выдавало  разочарование  и
злость, которые Джек встречал все чаще в  этом  Городе  Ангелов.  -  Каких
дурней производят университеты в наши дни!
     Аркадян потрудился, чтобы превратить свою станцию в нечто  особенное.
На границах его собственности стояли клинообразные  кадки  из  кирпича,  в
которых росли арекаструмы, азалии, гнущиеся под тяжестью красных  бутонов,
с переливом в розовый или в пурпурный цвета. Не было ни грязи, ни  мусора.
Портик над  бензоколонками  поддерживали  кирпичные  колонны,  и  в  целом
станция имела причудливый колониальный вид.
     В любое время  года  станция  казалось  неуместной  в  Лос-Анджелесе.
Свежевыкрашенная,  чистая,  она  выделялась  на   фоне   запущенности,   в
девяностых  годах  распространившейся  по  городу,   как   злокачественная
опухоль.
     - Ну, пойдемте посмотрим, - сказал Аркадян и кивнул на южную  сторону
здания.
     - У бедняги, должно быть, артерии  в  мозгу  скоро  лопнут  от  всего
этого, - ответил Лютер.
     - Кто-то должен ему доказать,  что  нынче  не  модно  тревожиться  по
такому поводу.
     Низкий и угрожающий рокот грома прокатился по раздувшемуся небу.
     Поглядев на темные тучи, Лютер заявил:
     - Погодники пророчили сегодня дождь.
     - Может быть, это был не гром. Может быть,  кто-то  наконец  подорвал
мэрию.
     - Ты думаешь? Ну, если там было полно политиков, - сказал Лютер, - мы
сможем  отдохнуть  до  конца  наших  дней,  отыщем  хороший  бар,  кое-что
отпразднуем.
     - Идемте же, - позвал их Аркадян. Он подошел к северному краю здания,
неподалеку от которого они оставили патрульную машину. - Поглядите на это.
Я хочу, чтобы вы увидели мои туалетные комнаты.
     - Его туалетные комнаты? - переспросил Лютер.
     Джек рассмеялся.
     - Черт возьми, ты можешь предложить занятие получше?
     - Гораздо безопасней, чем охотиться за скверными  парнями,  -  сказал
Лютер и последовал за Аркадяном.
     Джек снова поглядел на  "лексус".  Симпатичная  машина.  С  места  до
шестидесяти миль за сколько секунду? Восемь? Семь? Руля слушается,  должно
быть, так покорно, как только может присниться.
     Водитель вышел из автомобиля и стоял рядом. Джек  мало  что  заметил,
разве только то, что парень был одет в  просторный  двубортный  костюм  от
Армани.
     "Лексус", между прочим, тоже обладал модными колесами с  проволочными
спицами и хромовыми закрылками  у  покрышек.  Отражение  грозовых  облаков
медленно   двигалось   по   ветровому   стеклу,   придавая   законченность
загадочно-дымчатым фигурам в глубине его ювелирной зелени.
     Вздохнув, Джек пошел за  Лютером  мимо  двух  открытых  ремонтных  ям
гаража. Первое "стойло" было пусто, но над вторым висел на  гидравлическом
подъемнике серый "БМВ". Молодой азиат в комбинезоне механика трудился  под
автомобилем.  Инструменты  и  различные  приспособления   были   аккуратно
разложены на полочках вдоль стены, от пола до потолка, и обе ямы выглядели
чище, чем кухни в некоторых четырехзвездочных ресторанах.
     На углу здания стояла пара аппаратов по  продаже  газированной  воды.
Они урчали и позвякивали, как будто производили  и  разливали  напитки  по
бутылкам в собственной утробе.
     За углом находились мужская и женская уборные, у которых Аркадян  уже
открыл двери.
     - Поглядите, поглядите - я хочу, чтобы вы увидели мои туалеты.
     В обеих комнатушках  полы  и  стены  были  из  белого  кафеля,  белые
унитазы, белые мусорные  баки  с  качающейся  крышкой,  белые  раковины  с
блестящими хромом кранами и большие зеркала над раковинами.
     - Ни единого пятнышка, - сказал Аркадян торопливо,  сбиваясь  от  еле
сдерживаемой злости. - Ни трещинки на зеркалах, чистейшие  раковины  -  мы
моем их после каждого клиента, дезинфицируем каждый день, вы можете есть с
нашего пола, и это будет безопасней, чем есть с  тарелки  на  кухне  вашей
матушки.
     Поглядев на Джека поверх головы Аркадяна, Лютер улыбнулся и:
     - Мне кажется, я бы съел стейк с печеным картофелем. А ты?
     - Только салат, - Джек. - Мне надо похудеть на несколько фунтов.
     Даже если Аркадян и расслышал бы их слова, он вряд  ли  бы  посмеялся
вместе с ними. Он позвенел ключами на кольце.
     - Я держу  их  закрытыми  и  даю  ключи  только  клиентам.  Городской
инспектор приезжает ко мне и говорит, что  по  новым  правилам  уборные  -
общественные сооружения, поэтому я должен держать их открытыми для всех  -
не важно, покупают ли они у меня что-нибудь или нет.
     Он снова позвенел ключами, сильнее, злее, затем еще сильнее. Ни Джек,
ни Лютер никак на это не отреагировали.
     - Позвольте быть честным. Я заплачу за чистоту. Если их  открыть,  то
пьяницы и бездельники  под  наркотиками,  которые  живут  в  парках  и  на
бульварах, будут приходить в мои уборные, мочиться на пол и выташнивать  в
раковины. Вы не поверите, какой  беспорядок  тогда  будет:  отвратительные
вещи, о которых мне стыдно говорить.
     Аркадян и вправду покраснел при мысли о том, что может рассказать. Он
помахал бренчащими ключами в воздухе перед  каждой  открытой  дверью,  чем
напомнил Джеку ни много ни мало, а жреца-вуду за таинственным ритуалом - в
данном случае, начатом, чтобы  избежать  визита  подонков,  которые  могут
испачкать его уборные.  Лицо  его  покрылось  пятнами  и  стало  таким  же
беспокойным, как предгрозовое небо.
     -  Позвольте  мне  вам  кое-что  сказать.  Хассам  Аркадян   работает
шестьдесят и семьдесят часов в неделю. Хассам Аркадян  нанимает  восьмерых
рабочих на полную ставку, и платит налоги  в  половину  заработанного,  но
Хассам Аркадян не собирается провести свою жизнь, вытирая блевотину только
из-за того, что кучка тупых бюрократов больше сочувствует  всяким  ленивым
пьянчугам-психам-наркоманам, чем людям,  которые  пытаются  изо  всех  сил
вести порядочную жизнь.
     Он закончил свою речь в спешке, шепотом. Прекратил бренчать  ключами.
Вздохнул. Затем затворил двери и запер их на замок.
     Джек чувствовал себя отвратительно. Он заметил,  что  и  Лютеру  было
неловко. Иногда полицейский не  может  сделать  для  пострадавшего  ничего
более, чем кивнуть и покачать головой от огорчения  и  изумления  глубиной
падения всего города. Это было чуть ли не самым скверным в его работе.
     Мистер Аркадян пошел за угол, снова к фасаду станции.  Теперь  он  не
шагал так быстро, как раньше. Его плечи тяжело опустились,  и  впервые  он
выглядел более удрученным, чем разгневанным, как будто решил, может  быть,
и подсознательно, уступить в этой схватке.
     Джек понадеялся, что это не так. В своей  каждодневной  жизни  Хассам
постоянно боролся за осуществление мечты о лучшем будущем в  лучшем  мире.
Он был одним из тех, немногих, которых  становится  все  меньше,  что  еще
сохранили силы для сопротивления энтропии. Солдат цивилизации, сражавшихся
на стороне надежды, было уже слишком мало для целой армии.
     Приведя в порядок ремни  с  кобурой,  Джек  и  Лютер  последовали  за
Аркадяном мимо автоматов с напитками.
     Человек в костюме  от  Армани  стоял  у  второго  аппарата  и  изучал
ассортимент.  Он  был  ровесником  Джека,  высокий,  светловолосый,  чисто
выбритый, с бронзовым лицом, чего в это время года  можно  было  добиться,
только загорая под лампой. Когда они проходили рядом с ним,  он  вынул  из
кармана мешковатых брюк горсть мелочи и принялся перебирать монетки.
     Недалеко от бензоколонок служащий протирал ветровое стекло "лексуса",
хотя оно выглядело свежевымытым еще  тогда,  когда  автомобиль  свернул  с
улицы.
     Аркадян остановился около  окна  с  зеркальным  стеклом,  закрывающим
половину передней стенки офиса станции.
     - Уличное искусство, - произнес он тихо  и  печально,  когда  Джек  и
Лютер подошли к нему. - Только дурак может назвать эго чем-то  еще,  кроме
вандализма. Варвары разошлись.
     Недавно в городе несколько вандалов испробовали свои пульверизаторы с
шаблонами и кислотной пастой. Они вытравили  свои  символы  и  лозунги  на
стеклах припаркованных машин и окнах контор,  которые  не  закрывались  на
ночь безопасными ставнями.
     Фасадное окно станции Аркадяна периодически  покрывалось  полудюжиной
личных отметок членов одной и той же банды, некоторые повторялись дважды и
трижды. Четырехдюймовыми буквами они также  выгравировали:  КРОВАВАЯ  БАНЯ
БЛИЗКО.
     Эти  антиобщественные  акции  часто  напоминали   Джеку   события   в
нацистской Германии, о которых он когда-то  читал:  еще  до  начала  войны
головорезы-психопаты  ("Kristallnacht")  однажды  целую  ночь  бродили  по
улицам, пачкая стены словами, полными ненависти, и  били  стекла  в  окнах
домов и лавочек евреев, до тех пор, пока улицы не заблестели  так,  словно
они были вымощены хрусталем.  Иногда  ему  казалось,  что  те  варвары,  о
которых рассуждал Аркадян, были новыми фашистами, с обоих краев  нынешнего
политического спектра, ненавидящими не только евреев, а любого,  кто  имел
отношение к социальному порядку и культуре. Их вандализм  был  замедленной
"Kristallnacht", растянувшейся на годы, а не часы.
     - Следующее окно еще хуже, - сказал  Аркадян,  уводя  их  за  угол  к
северной стороне станции.
     Эта стена конторы была украшена другим огромным стеклом, на  котором,
в  дополнение  к  символике  банды,  квадратными  буквами  было  выведено:
АРМЯНСКИЙ УРОД.
     Даже вид этого  расового  оскорбления  не  смог  снова  разжечь  гнев
Хассама Аркадяна. Он печально поглядел на обидные слова и произнес:
     - Всегда пытался относиться к людям хорошо. Я не совершенен и не  без
греха. А кто без греха? Но я  делал  все,  что  мог,  чтобы  быть  хорошим
человеком, справедливым, честным - и теперь вот это.
     - Это вас вряд ли утешит, - ответил Лютер, - но если бы все  зависело
от меня, то тогда закон позволял бы взять тех подонков,  которые  все  это
сделали, и написать второе слово прямо у них на  глазах.  Урод.  Вытравить
это на их шкуре кислотой так же, как они сделали с вашим окном.  Заставить
их походить с этим пару лет и посмотреть, насколько исправились их  мозги,
прежде чем предложить им пластическую операцию.
     - Вы думаете, что сможете  найти  тех,  кто  это  сделал?  -  спросил
Аркадян, хотя был совершенно уверен в ответе.
     Лютер покачал головой, а Джек сказал:
     - Невозможно. Мы, конечно, составим рапорт, но у нас не хватит людей,
чтобы разбираться с таким мелким  преступлением.  Лучшее,  что  вы  можете
сделать, - это установить металлические раскатывающиеся  шторы  в  тот  же
день, когда поменяете стекла, чтобы на ночь они все закрывали.
     - Иначе придется ставить новые стекла каждую неделю, - добавил Лютер,
- и очень скоро ваша страховая компания откажется от вас.
     - Они уже не страхуют меня от вандализма, после одного иска, - сказал
Хассам  Аркадян.  -  Единственное,  от  чего  меня   еще   страхуют,   это
землетрясение, потоп и пожар. И от пожара только в  том  случае,  если  он
начался не во время беспорядков.
     Они  постояли  в  молчании,  глядя  на  окно,   размышляя   о   своей
беспомощности.
     Поднялся  холодный  мартовский  ветер.   В   кадке   рядом   зашуршал
арекаструм, и тихое потрескивание раздавалось там, где ветви  с  огромными
листами отходили от ствола.
     - Что ж, - наконец сказал Джек, - могло быть хуже, мистер Аркадян.  Я
имею в виду, что вы, по крайней  мере,  живете  на  Восточной  стороне,  в
довольно хорошей части города.
     - Да, но не это надрывает мне сердце, - ответил Аркадян, - а  хорошее
соседство.
     Джек даже не хотел и думать об этом.
     Лютер заговорил, но был  прерван  громким  треском  и  воплем  гнева,
донесшимися со стороны фасада. Когда они все трое поспешили за  угол,  под
неистовым порывом ветра задребезжали зеркальные стекла окон.
     В пятидесяти футах человек в костюме от Армани снова пнул  автомат  с
напитками. Пенящаяся банка пепси лежала у него за  спиной,  ее  содержимое
вытекало на асфальт.
     - Отрава, - кричал он аппарату, - отрава, черт тебя побери, отрава!
     Аркадян бросился к клиенту.
     - Сэр, пожалуйста, я очень сожалею, если машина неверно исполнила ваш
заказ!
     - Эй, подождите там, - Лютер обращался как к владельцу станции, так и
к разъяренному незнакомцу.
     Джек отловил Аркадяна у парадной двери, положил руку ему на плечо:
     - Лучше позвольте разобраться нам.
     - Чертова отрава, - огрызнулся злобно клиент и сжал кулак, как  будто
намереваясь теперь сразить автомат более метким ударом.
     - Этот аппарат, - сказал Аркадян Джеку и Лютеру. - Все  уверяют,  что
он отлажен, но он все равно продолжает давать пепси,  когда  вы  нажимаете
кнопку "Орандж Краш".
     Как бы не были плохи дела в Городе Ангелов  в  эти  дни,  Джеку  было
трудно поверить, будто Аркадян уже свыкся со зрелищем людей, выходящих  из
себя всякий раз,  когда  неугодная  им  банка  пепси  выпадает  на  поднос
автомата.
     Покупатель отвернулся от аппарата и от них, как будто собрался уйти и
бросить "лексус". Он, казалось, трясся от ярости, но,  скорее  всего,  это
буйный ветер колыхал его просторный костюм.
     - Что здесь случилось? - спросил Лютер, направляясь к парню, и в  тот
же миг гром раскатился по низкому небу и пальмы в северной кадке  забились
о задник черных туч.
     Джек тронулся за Лютером,  когда  заметил,  что  пиджак  у  блондина,
стоявшего спиной, оттопырился в стороны, трепыхаясь,  как  крылья  летучей
мыши. Но ведь только что пиджак был застегнут. Двубортный  пиджак,  дважды
застегнут.
     Разозленный тип все еще стоял,  отвернувшись  от  них,  ссутулившись,
наклонив голову. Из-за своего столь просторного и  подрагивающего  костюма
он казался не совсем человеком, а скорее горбатым  троллем.  Парень  начал
поворачиваться, и Джек не удивился бы, если бы увидел  искаженную  яростью
морду зверя, но это было все то же загорелое и чисто выбритое лицо, что  и
прежде.
     Зачем сукин сын расстегнул пиджак, если у него  под  ним  нет  ничего
такого, что ему вдруг потребовалось? А что может требоваться безрассудному
и разозленному человеку под пиджаком, таким свободным, просторным пиджаком
костюма? Даже весьма вместительным, черт возьми?
     Джек закричал, предупреждая Лютера.
     Но  Лютер  и  сам  почувствовал  что-то  неладное.  Его  правая  рука
потянулась к пистолету, пристегнутому ремнем к бедру.
     Нарушитель имел преимущество, потому что был зачинщиком. Никто не мог
понять, что развязка уже близко. Поэтому он мерно  зашагал  к  ним,  держа
оружие обеими руками, прежде чем Лютер и Джек коснулись своих револьверов.
     Автоматная очередь заколотила плотно. Пули  ударили  в  грудь  Лютер,
сшибли великана с ног, отбросили его назад. Хассам Аркадян  закрутился  от
одного-двух-трех страшных укусов и грузно упал, крича в агонии.
     Джек рванулся к застекленной двери офиса  и  почти  укрылся  за  ней,
когда его ударило по левой ноге. Он почувствовал, будто по бедру с размаху
саданули железной дубинкой, но это была пуля, а не удар.
     Он упал лицом на пол конторы. Дверь, покачавшись, закрылась  за  ним,
автоматная  очередь  расщепила  ее,  и  клейкие  ломти  нагретого   стекла
повалились ему на спину.
     Теплая боль выжала из него пот.
     Играло радио. Золотое ретро. Дионна Уорвик пела о том, что миру нужна
любовь, сладкая любовь.
     Снаружи все еще стонал Аркадян, но не доносилось ни звука  от  Лютера
Брайсона. Мертв? Не смей думать об этом. Мертв? Нельзя думать об этом.
     Брызнула ешь одна очередь.
     Еще кто-то закричал. Возможно,  служащий  у  "лексуса".  Это  не  был
продолжительный крик. Короткий, быстро оборванный.
     Аркадян на улице тоже больше не кричал. Он рыдал и молился Господу.
     Сильный, холодный ветер заставил зеркальное стекло дрожать и  загудел
сквозь разбитую дверь.
     Скоро придет человек с автоматом.



                                    2

     Джек был ошеломлен количеством собственной крови на линолеумном  полу
вокруг себя. Содрогнулся от приступа тошноты, и  жирный  пот  выступил  на
лице. Он не мог оторвать взгляда от расширяющегося пятна, которое  темнело
на его брюках.
     Его еще никогда не подстреливали. Боль была ужасной, но не настолько,
насколько он ожидал.  Хуже  боли  было  чувство  нарушения  целостности  и
неуязвимости, жуткое, безумное осознание истинной хрупкости  человеческого
тела.
     Он не сможет долго продержаться  в  сознании.  Голодная  темнота  уже
съела края его поля зрения.
     Он, вероятно, не сможет  опираться  на  левую  ногу,  и  у  него  нет
времени,  чтобы  вставать  на  одну  правую,  -  тогда  он  будет   совсем
беззащитен. Стряхивая битое стекло, как змея с блестящей чешуей сбрасывает
свою кожу, оставляя за собой кровавый хвост, он быстро  пополз  на  животе
вдоль L-образной конторки, за которой у Аркадяна стоял кассовый аппарат.
     Скоро придет человек с автоматом.
     По звуку, который  производило  оружие,  и  по  тому  немногому,  что
удалось разглядеть, Джек решил, что это был пистолет-пулемет  -  возможно,
"мини-узи". Он был меньше десяти дюймов в длину,  со  спицевым  прикладом,
который складывался вперед,  но  гораздо  тяжелее  пистолета.  Около  двух
килограммов  с  одним  магазином,  еще   тяжелее   с   двумя   магазинами,
приделанными парно под прямым углом, с сорока патронами в общей сложности.
Это как носить обычный мешок сахара на перевязи: совершенно точно, что  от
такого начинаются хронические боли в шее. Но они будут не слишком  сильны,
если приспособить кобуру на  плече  под  костюмом  от  Армани,  а  если  у
человека есть коварные враги, то про такую мелочь можно вообще забыть. Так
же это мог быть FN  Р-90  или,  возможна,  британский  "бушмен-2",  но  не
чешский "скорпион", потому что стреляет патронами только  калибра  32-АСР.
Судя по тому, как легко пули повалили Лютера, это должен  быть  автомат  с
большей  убойной  силой,  чем  у  "скорпиона",  как  раз  такой,   как   у
девятимиллиметрового "узи". Сорок патронов в "узи" для  разбега,  а  сукин
сын выстрелил раз двенадцать, максимум шестнадцать,  так  что  по  крайней
мере двадцать четыре заряда осталось, и еще в  кармане  может  быть  полно
запасных обойм.
     Загремел  гром,  воздух  отяжелел,  набухая  дождем,  ветер   визжал,
прорываясь сквозь разрушенную дверь, и оружие снова  затарахтело.  Снаружи
призывы Хассама Аркадяна к Господу резко замерли.
     Джек отчаянно и  неуклюже  протиснулся  за  угол  конторки,  думая  о
немыслимом. Лютер Брайсон мертв. Аркадян мертв. Служащий мертв. Похоже  на
то, что и молодой азиат-механик тоже. С ними все кончено. Мир перевернулся
с ног на голову быстрее чем за минуту.
     Теперь они один на один, выживет сильнейший, и Джек  не  боялся  этой
игры. Хотя дарвиновский отбор явно благоволил к этому  парню  с  большущей
пушкой и отличным снаряжением, хитрость и ум  пересилят  калибр.  Джека  и
раньше спасали мозги, и они должны помочь ему снова.
     Выжить показалось легче, когда он уперся в стену спиной; преимущество
было на его стороне, и  не  надо  ни  о  ком  заботиться,  кроме  себя.  С
одной-единственной, собственной задницей, поставленной на  карту,  он  был
более сосредоточен, свободен для рискованной  пассивности  или  отчаянного
безрассудства:  не  надо  становиться  трусом  или   дураком-камикадзе   в
зависимости от вынуждающих обстоятельств.
     Добравшись до укромного местечка за конторкой, он обнаружил, что  ему
все же  не  придется  наслаждаться  свободой  единственно  выжившего.  Там
съежилась  женщина:  маленькая,  с  длинными  темными  волосами,  довольно
симпатичная. Серая рубашка, рабочие брюки, белые  носки,  черные  туфли  с
тонкой резиновой подошвой. Она была лет тридцати пяти, может быть, на пять
или шесть лет моложе Хассама Аркадяна. Вероятно, его жена. Нет, теперь уже
не жена... Вдова сидела на полу, поджав колени к груди, тесно обняв руками
ноги, пытаясь сделаться как можно меньше, сжаться до невидимости.
     Ее  присутствие  все  меняло  для  Джека,  снова  возвращало  его   к
профессиональным обязанностям и сокращало собственные шансы выжить. Он  не
мог поменять убежище, тем более снова  допустить  опрометчивых  поступков.
Ему надо думать упорней и  яснее,  определять  лучший  способ  действия  и
делать только верные ходы. Он за нее в ответе, раз клялся служить людям  и
защищать их, и был  достаточно  старомоден,  чтобы  принимать  эту  клятву
всерьез.
     Глаза женщины были расширены от ужаса и мерцали непролитыми  слезами.
Даже охваченная страхом  за  собственную  жизнь,  она,  казалось,  поняла,
почему неожиданно умолк Аркадян.
     Джек вынул свой револьвер.
     Служить и защищать.
     Он не смог сдержать дрожи. Его левая нога была горячей, но  остальная
часть тела леденела, как будто все тепло вытянулось через рану.
     Снаружи непрерывный  треск  автоматной  очереди  завершился  взрывом,
который потряс всю станцию, опрокинув аппарат по продаже сладостей в офисе
и  выбив  оба  больших  окна,  на  которых  были  выписаны  знаки   банды.
Съежившаяся женщина закрыла лицо руками,  Джек  зажмурил  глаза  -  стекло
полетело через конторку туда, где они нашли убежище.
     Когда он открыл глаза, бесконечные фаланги теней и лучей света шарили
по конторе. Ветер,  врывавшийся  сквозь  разбитую  дверь,  больше  был  не
холодным, а горячим, и призраки, роившиеся на стенах, оказались отблесками
огня. Маньяк с "узи" попал в одну из бензоколонок.
     Осторожно, не опираясь на левую ногу, Джек передвинулся  к  конторке.
Хотя рана его не выглядела столь  серьезной,  он  понимал,  что  скоро  и,
вероятно, внезапно, ему станет хуже. Он не хотел приближать это  мгновение
своими собственными действиями, опасаясь, что одной яростной вспышки  боли
будет достаточно, чтобы отключиться.
     Под большим давлением струи горящего  бензина  били  из  изрешеченной
колонки, брызгая, как расплавленная  лава,  на  асфальт.  Дорога  шла  под
наклоном к деловой улице, и мерцающая река уже потекла в том направлении.
     От  взрыва  вспыхнула  крыша  портика  над  колонками.  Пламя  быстро
переползло на основное здание.
     "Лексус" был  в  огне.  Безумный  ублюдок  погубил  свою  собственную
машину, что, как почему-то казалось, сделало его еще более неуправляемым и
опасным, чем все другое, совершенное им раньше.
     Посреди ада, который стал панорамным с  того  момента,  когда  бензин
устремился по тротуару, убийцы нигде не было  видно.  Может  быть,  в  нем
возобладали по крайней мере какие-то остатки здравого  смысла  и  он  ушел
пешком?
     Более вероятно, что он был в двухямном  гараже,  выбрав  именно  этот
маршрут  для  подхода  к  ним,  чтобы  не  предпринимать  дерзких  попыток
проникнуть через разбитую переднюю дверь. Меньше чем в пятнадцати футах от
Джека - крашеная металлическая дверь, соединявшая гараж  с  конторой.  Она
была закрыта.
     Привалившись к конторке, он взял револьвер обеими руками и прицелился
в дверь, жестко уперев расставленные локти перед  собой  в  стол,  готовый
стрелять в мерзавца при первой возможности. Его  руки  дрожали.  Так  было
холодно. Он попытался стиснуть оружие крепче, что помогло, но все равно не
смог полностью подавить дрожь.
     Темнота в углах поля зрения на какое-то время отступила.  Теперь  она
начала вторжение  заново.  Он  бешено  заморгал,  пытаясь  смыть  пугающую
периферическую слепоту, как будто удаляя пылинку, но бесполезно.
     Воздух пах бензином и горячей смолой. Переменчивый ветер вдул  дым  в
комнату - немного, но достаточно, чтобы захотелось прокашляться.  Он  сжал
зубы, допуская лишь тихие удушливые хрипы в горле, ведь убийца мог быть  и
недалеко от двери, еще не решивший толком, что предпринять. Вдруг, услышав
его, он наконец определится.
     Все еще направляя револьвер прямо на дверь, ведущую из  гаража,  Джек
бросил взгляд наружу, на вихри будущего  пожара  и  пенные  клубы  черного
дыма, опасаясь ошибки. Автоматчик может прийти, в конце концов, и из огня,
как демон смерти.
     Снова взгляд на металлическую дверь, выкрашенную в  бледнейше-голубой
цвет. Как большая толща чистой  воды,  на  которую  смотришь  сквозь  слой
хрустального льда.
     От этого цвета опять стало холодно. От всего ему становилось  холодно
- от пустого металлического "тук-тук" работающего сердца, от  тихого,  как
шепот, рыдания женщины, съежившейся на  полу  позади  него,  от  блестящих
осколков битого стекла. Даже рев и треск огня студили его.
     Снаружи бурлящее пламя обошло весь портик и достигло  передней  части
станции. Крыша, должно быть, теперь в огне.
     Бледно-голубая дверь.
     Открой ее, ты, безумный сукин сын! Ну же, давай!
     Другой взрыв.
     Джеку пришлось отвернуться от двери  гаража  и  посмотреть  прямо  на
переднюю часть станции, чтобы разглядеть, что там  случилось,  потому  что
почти все периферическое зрение его оставило.
     Бак с горючим "лексуса".  Салон  сократившегося  до  черного  скелета
автомобиля поглотило  пожаром,  обернуло  жадными  языками  огня,  которые
содрали с него роскошную изумрудную краску, прекрасную  кожаную  обивку  и
другие шикарные аксессуары.
     Голубая дверь оставалась закрытой.
     Револьвер, казалось, весил сто  фунтов.  Руки  заныли.  Джек  не  мог
держать оружие неподвижно. Он едва мог держать его вообще.
     Захотелось лечь и закрыть глаза. Немного  поспать.  Увидеть  недолгий
сон: зеленое пастбище, полевые цветы, голубое небо, давно забытый город.
     Когда поглядел вниз на свою ногу, то  обнаружил,  что  стоит  в  луже
крови. Артерия, должно быть, задета, может  быть,  разорвана:  он  сжался,
голова закружилась от одного взгляда  вниз,  снова  подступила  тошнота  и
дрожь внутри.
     Огонь бушевал на крыше. Он мог слышать  его  над  своей  головой,  по
звуку, четко отличавшемуся  от  треска  и  рева  пламени  перед  станцией:
хлопала кровельная дранка, балки затрещали,  когда  все  узлы  конструкции
оказались охвачены  неистовым,  сухим  теплом.  Осталось  всего  несколько
секунд, прежде чем потолок вспыхнет или осядет на них.
     Джек не понимал, как ему может становится все холоднее,  в  то  время
как огонь бушует вокруг. Пот, стекавший по лицу, был, как ледяная вода.
     Даже если крыша и не просядет в ближайшие пару минут,  он  умрет  или
слишком ослабнет для того, чтобы нажать спусковой крючок к  тому  времени,
когда, наконец, убийца ворвется к ним. Он не мог больше ждать.
     Оружие осталось в правой руке.  Левая  нужна  была  для  того,  чтобы
упереться в пластмассовую крышку  конторки,  когда  он  обогнул  ее  край,
перенеся весь вес с левой ноги.
     Но когда он достиг края конторки, то был слишком ошарашен усталостью,
чтобы прыгать десять или  двенадцать  футов  до  голубой  двери.  Пришлось
использовать пальцы левой  ноги  для  баланса,  перенося  на  них  минимум
давления, необходимого только для того, чтобы держаться  прямо,  когда  он
толчками двигался через помещение офиса.
     К его удивлению, боль была терпимой. Затем он осознал, что сносит  ее
лишь потому, что левая нога одеревенела. Холодное  покалывание  прошло  по
конечности от бедра до щиколотки. Теперь и сама рана не была горячей, даже
не теплой.
     Дверь. Его левая рука на ручке  кажется  так  далеко,  как  будто  он
глядит на нее через другой конец подзорной трубы.
     Револьвер в правой руке. Повис вдоль  тела.  Как  массивная  гантель.
Усилия,  необходимые  для  того,  чтобы  его  поднять,   заставили   Джека
изогнуться от неожиданного спазма в животе.
     Убийца, может быть, ждет с той стороны,  глядит  за  ручкой,  поэтому
Джек распахнул дверь и быстро шагнул в проем, выставив  револьвер  впереди
себя. Он споткнулся, почти упал, и прошел мимо  двери,  качая  револьвером
справа-налево; сердце  колотилось  так  яростно,  что  от  этого  тряслись
слабеющие руки, но цели не было. Он видел весь путь через гараж,  так  как
"БМВ" подняли на платформу.  Единственным  человеком  в  поле  зрения  был
механик-азиат, такой же мертвый, как и бетон, на котором он растянулся.
     Джек повернулся к голубой двери. С этой стороны она была черной,  что
казалось зловещим, даже матово-черной. Теперь она затворилась за ним.
     Он шагнул к ней, намереваясь открыть. И  вместо  этого  повалился  на
нее.
     Подгоняемая  изменчивым  ветром,  волна  горького  смолянистого  дыма
влилась в гараж.
     Закашлявшись, Джек дернул за ручку и открыл дверь. Контора была полна
дыма - прихожая преисподней.
     Он крикнул женщине, зовя ее подойти к нему, и  испугался,  обнаружив,
что его голос оказался не громче тонкого хрипа.
     Однако она уже раньше зашевелилась и еще до того,  как  он  отважился
крикнуть снова, появилась из мутного дыма, зажимая одной  рукой  и  рот  и
нос.
     Сначала, когда она привалилась к нему, Джек решил, что та просто ищет
поддержки, силы, которой он не  может  ей  дать,  но  затем  осознал,  что
женщина предлагает ему опереться на нее.  А  ведь  это  он  давал  клятву,
обещая служить и защищать. Он почувствовал печальную иронию в том, что  не
мог взять ее на руки и унести отсюда прочь, как должны делать герои,  судя
по фильмам.
     Он оперся на женщину  настолько,  насколько  мог  себе  позволить,  и
повернул  с  ней  налево,  в  направлении  дверцы  открытой  ямы,  которая
потемнела от дыма. Левую ногу он волочил. Больше не было никаких  ощущений
- ни боли, ни даже покалывания. Мертвый вес. Шел, зажмуривая глаза,  когда
попадал в жгучий дым, ощущал вспышки тепла на  веках.  Сдерживая  дыхание,
сопротивлялся мощному позыву  тошноты.  Кто-то  кричал  резким  и  ужасным
криком  снова  и  снова.  Нет,  это  не  крик.  Сирены,   которые   быстро
приближаются. Затем они оказались  снаружи,  что  он  определил  по  смене
ветра, и открыл рот, ловя воздух, поступавший  в  его  легкие  холодным  и
чистым.
     Мир расплылся от слез, вызванных  обжигающим  дымом,  и  он  принялся
судорожно моргать, до тех пор, пока не смог хоть что-то разглядеть.  Из-за
потери крови или шока его поле зрения сократилось до узкого туннеля  перед
лицом. Это было похоже на то, как виден мир сквозь дуло двустволки, потому
что  окружающая  темнота  была  расплывающейся,  мягкой,   словно   извивы
стального канала ствола.
     Слева все было в пламени: "лексус", портик, станция автосервиса. Тело
Аркадяна в огне. Лютера - еще нет, но полыхающие угли уже падали на него -
куски кровельной дранки и дерева, и  через  мгновение  форма  полицейского
вспыхнула. Горящий бензин все еще был из  изрешеченной  колонки  и  тек  к
улице. Асфальт на всей площади, объятой  пожаром,  плавился  и  пузырился.
Пенные массы густого черного дыма поднимались над  городом,  смешиваясь  с
нависшими черными и серыми грозовыми тучами.
     Кто-то выругался.
     Джек резко дернул головой вправо, прочь от ужасного, но  гипнотически
чарующего ада, и сфокусировал свой взгляд на автомате по продаже  напитков
на углу станции. Убийца стоял там и, как будто забыв о разрушении, которое
сотворил, скармливал монеты первому из двух автоматов.
     Еще двое неугодные банки пепси лежали на асфальте позади него.  "Узи"
он держал левой рукой, прижимая к боку, ствол был направлен  вниз.  Бандит
треснул ребром кулака по одной из кнопок из ряда заказов.
     Слабо оттолкнув женщину, Джек прошептал:
     - Ложись...
     Потом  он  неуклюже  повернулся  к  убийце,  качаясь,  едва  в  силах
оставаться на ногах.
     Банка  воды  загремела  на  подносе.  Автоматчик   нагнулся   вперед,
прищурился, затем снова выругался.
     Неудержимо дрожа, Джек сражался со своим револьвером, пытаясь поднять
его. Тот, казалось, был прикован к земле короткой цепью, и ему требовалось
вздернуть целый мир только для того, чтобы оружие оказалось на  достаточно
высоком уровне для прицеливания.
     Заметив его, психопат в дорогом костюме  отнесся  к  факту  появления
постороннего довольно высокомерно,  не  спеша  повернулся  и  сделал  пару
шагов, поднимая собственное оружие.
     Джек выдавил из пистолета пулю. Он был так слаб, что отдача  толкнула
его назад и сшибла с ног.
     Убийца выпустил очередь из шести или восьми выстрелов.
     Джек уже сошел с линии огня.  Пока  пули  разрезали  воздух  над  его
головой, он выстрелил еще раз, а затем третий, скорчившись на асфальте.
     Невероятно, но третий выстрел ударил убийцу в грудь и  оттолкнул  его
на автомат по продаже газировки. Бандит опрокинулся  на  него  и  упал  на
колени. Похоже, тяжело ранен, может быть, даже смертельно: белая  шелковая
рубашка становилась красной так же быстро, как и трюковой  шарф  в  ловких
руках фокусника, но пока он не был мертв и все еще держал "мини-узи".
     Сирены гудели чрезвычайно громко. Помощь, вероятно, была близко,  но,
может быть, она придет слишком поздно.
     Разрыв грома пробил небесную дамбу, и потоки ледяного дождя  внезапно
упали мегатонной.
     С усилием, от которого  почти  лишился  сознания,  Джек  сел  и  сжал
револьвер обеими руками. Он выдавил еще пулю, которая пролетела далеко  от
цели. Отдача перешла в мышечный спазм кистей. Вся сила из рук ушла,  и  он
отпустил револьвер, который брякнулся  об  асфальт  между  его  вытянутыми
ногами. Убийца выстрелил два, три,  четыре  раза,  и  Джек  дважды  ощутил
толчки в грудь. Его откинуло, он распростерся  на  земле.  Затылок  больно
ударился о тротуар.
     Попытался снова сесть, но смог только поднять голову, и не высоко, но
достаточно, чтобы увидеть, как убийца упал  сразу  после  своей  последней
очереди лицом на асфальт. Пуля в грудь все-таки выбила его из строя,  хотя
и не слишком быстро.
     Голова Джека склонилась на левое плечо.  Даже  когда  его  туннельное
зрение стало еще уже, он  увидел  черно-белое  качающееся  пятно,  которое
сошло с улицы, на большой скорости приблизилось к станции и заболталось  в
разные стороны у стоянки, когда водитель нажал на тормоза.
     Джек почти что ослеп. Темнота одолевала его.
     Он почувствовал себя беспомощным, как младенец, и начал кричать.
     Потом услышал, как открылись  дверцы  и  зазвучали  громкие  возгласы
полицейских.
     Все закончилось.
     Лютер мертв. Почти год прошел с  тех  пор,  как  на  глазах  у  Джека
застрелили Томми Фернандеса. Томми, затем Лютер.  Два  напарника,  хороших
друга в один год. Но все закончилось.
     Голоса. Сирены. Треск, который, вероятно, произвел  портик,  осев  на
бензоколонки.
     Звуки быстро глохли, как будто кто-то упорно набивал его  уши  ватой.
Его слух замирал почти точно так же, как и исчезало его зрение.
     Другие чувства тоже. Он постоянно  поджимал  сухие  губы,  безуспешно
пытаясь вызвать немного слюны и ощутить вкус чего-нибудь, хотя  бы  едкого
дыма бензина и горящей смолы. И не мог уловить никакого запаха,  хотя  еще
секунду назад воздух распирало отвратительной вонью.
     Джек не чувствовал  под  собой  тротуара.  И  порывистого  ветра.  Не
чувствовал  больше  боли.  Даже  покалывания.  Только   холод.   Глубокий,
пронизывающий насквозь холод.
     Полная глухота охватила его.
     Отчаянно цепляясь за частички жизни в теле,  которое  стало  для  его
мозга бесчувственным вместилищем, он подумал: а увидит ли он снова Хитер и
Тоби. Затем попытался вызвать перед собой их лица, но не  смог  вспомнить,
как они выглядят: его жена и сын, два человека, которых  он  любил  больше
самой жизни, не смог вспомнить их глаза или цвет их волос,  и  это  пугало
его, ужасало. Он осознал, что весь сотрясаем тоской, как будто они умерли,
но не чувствовал самой дрожи; понял, что плачет, но  не  чувствовал  слез,
напрягался изо всех сил, чтобы увидеть их бесценные лица.  Тоби  и  Хитер.
Хитер и Тоби, но его воображение было так же слепо, как  и  глаза.  Внутри
него была не бездонная пропасть темноты, а пустая  холодная  белизна,  как
пелена метели - холодной, леденящей, безжалостной.



                                    3

     Сверкнула молния, за ней последовал грохот грома,  настолько  мощный,
что задрожали окна  на  кухне.  Буря  началась  не  с  мелкого  моросящего
дождичка, а с внезапного ливня, словно облака были полными внутри и  могли
разбиться, как скорлупа яйца, и выплеснуть свое содержимое в один миг.
     Хитер  стояла  за  столом,  у  холодильника,  перекладывая  черпачком
апельсиновый шербет из картонки в вазу, и повернулась к окну над раковиной
поглядеть, что творится снаружи. Дождь падал так быстро, что казался почти
снегом, белым потопом. Листья фикуса Бенджамина на заднем дворе осели  под
весом этой вертикальной реки, их длинные усики касались земли.
     Она была рада, что сейчас не едет с  работы  домой.  Калифорнийцы  не
слишком хорошо водили во время дождя: они или  медленно  ползли  со  всеми
чрезмерными предосторожностями и тормозили движение, или неслись  в  своей
обычной безумной манере и, кренясь из стороны в сторону,  бесшабашно  и  с
энтузиазмом  притирались   к   остальным   машинам.   Потом   куча   людей
обнаруживала, что их традиционная часовая вечерняя поездка  растянулась  в
двух-с-половиной-часовую пытку.
     В этом, конечно, заключается положительная сторона безработицы,  хотя
Хитер не всматривалась достаточно пристально  в  проблему.  Без  сомнения,
если всерьез этим заняться,  можно  придумать  целый  список  преимуществ.
Например, не надо покупать  новую  одежду  для  работы.  Подумать  только,
сколько  она  сэкономила  бы  на  одном  этом!  Не  надо   волноваться   о
стабильности банка, в котором их семья держит свои  сбережения,  ведь  при
тех темпах, с которыми они сейчас их тратили, через  несколько  месяцев  у
них не будет не только никаких сбережений, да и зарплаты Джека тоже.  Ведь
город, переживая очередной финансовый кризис, ощутил необходимость урезать
его заработок. Налоги тоже выросли, и государственные и  федеральные,  так
что она экономит все  те  деньги,  которые  правительство  отобрало  бы  и
растратило от ее имени, будь они даже в чьей-нибудь  платежной  ведомости.
Боже, когда действительно подумаешь об этом, то  понимаешь,  что  лишиться
работы после десяти лет, на протяжении которых тебя учитывали на IBM,  это
не трагедия, а настоящий праздник, поднимающий дух перемены жизни.
     - Заканчивай с этим, Хитер, - предупредила она саму себя.
     Закрыла картонку шербета и поставила ее на место, в холодильник.
     Джек, вечно усмехающийся оптимист, говорил, что ничего не  выиграешь,
питаясь дурными новостями, и, конечно, был прав.  Его  терпеливая  натура,
добродушный характер и неунывающая душа позволили  ему  вынести  кошмарное
детство и юность, которые сломали бы многих.
     Еще совсем недавно его философия хорошо ему служила, и он провоевал с
департаментом все худшие годы  своей  карьеры.  После  почти  десятилетия,
проведенного вместе в уличном патруле, он и Томми Фернандес сблизились как
братья. Томми мертв уже больше одиннадцати месяцев, и по крайней мере одну
ночь в неделю Джек просыпается от жутко похожих на жизнь картин, в которых
его напарник и друг умирает снова. Он всегда выскальзывает из-под одеяла и
идет на кухню за  послеполуночным  пивом  или  в  гостиную,  чтобы  просто
немного посидеть одному в темноте, не зная, что Хитер уже  пробудилась  от
его тихих вскриков, издаваемых во сне. Однажды  ночью,  месяц  назад,  она
поняла, что ничего не может ни сделать, ни сказать, чтобы помочь  ему:  он
не нуждался ни в чьем присутствии, кроме своего собственного.  Когда  Джек
выходит из комнаты, она часто дотягивается рукой под одеялом до  простыни,
которая все еще теплая от его тела и влажная от  пота,  выжатого  из  него
страданием.
     Несмотря  на  все,  Джек  остается   ходячей   рекламой   преимуществ
позитивного  мышления.  Хитер  решила  приноровиться  к   его   радостному
мировоззрению и его способностям на что-то надеяться.
     Она смыла остатки шербета с черпака.
     Ее собственная мать Салли ныла по  любому  поводу,  и  мало  кто  мог
сравниться с ней в умении делать трагедию практически изо всего.  Малейшая
неприятность воспринималась ею как личная катастрофа, даже  если  событие,
так ее потрясшее, произошло в отдаленнейшем уголке земли и  касалось  лишь
совершенно незнакомых людей. Политические беспорядки на  Филиппинах  могли
вызвать у нее отчаянный монолог о повышении цен  на  сахар  и  о  деньгах,
которые, как она считала, ей придется платить и за все другое,  содержащее
сахар, если  урожай  тростника  на  Филиппинах  будет  погублен  во  время
кровавой гражданской войны. Заусенец был для нее так же мучителен, как для
обычного человека сломанная  рука,  а  головная  боль  неизменно  означала
предстоящий инсульт. Малейшая язвочка во рту  была  безусловным  признаком
смертельного рака: она расцветала от дурных вестей и унылых мыслей.
     Одиннадцать  лет  назад,  когда  Хитер  было  двадцать,  она  безумно
радовалась тому, что перестает быть Бекерман и становится Макгарвей,  -  в
отличие от некоторых подруг, которые в эпоху  набирающего  силу  феминизма
продолжали пользоваться своими девичьими фамилиями  после  замужества  или
прибегали к дефису. Осознав себя не первым  ребенком  в  мировой  истории,
который решил быть чем угодно, только не копией родителей,  она  с  особым
удовольствием отмечала, как все больше очищает себя  от  всего  того,  что
когда-либо исходило от них.
     Взяв из ящика ложку и захватив вазу,  полную  шербета,  она  пошла  в
гостиную и в этот момент осознала еще одну прелесть быть безработной -  ей
не нужно пропускать службу, чтобы заботиться о Тоби, когда он болеет,  или
нанимать сиделку приглядывать за ним. Она может быть там,  где  он  в  ней
нуждается, и при этом не страдать ни одним из комплексов  вины  работающей
матери.
     Конечно, их страховой полис  покрывал  только  восемьдесят  процентов
стоимости визита к врачу по  утрам  в  понедельник,  и  двадцатипроцентный
остаток занимал ее мысли больше, чем раньше. Он казался огромным.  Но  это
были бекермановские мысли, а не макгарвейские.
     Тоби сидел в пижаме в кресле гостиной перед телевизором, вытянув ноги
на скамеечку. Закутанный одеялами, он смотрел  мультфильмы  по  кабельному
каналу для детей.
     Хитер знала  стоимость  кабельного  канала  до  последнего  цента.  В
октябре, когда у нее еще была работа, ей пришлось подсчитать все, и теперь
ошибка в вычислении платы за месяц не могла превысить пяти долларов.
     На экране крошечная мышь гналась за кошкой, которая определенно  была
загипнотизирована, полагая, что мышь - шести футов ростом, с  когтищами  и
кроваво-красными глазами.
     - Лакомый апельсиновый шербет, - сказала она,  подавая  Тоби  вазу  и
ложку, - лучший на всей планете, приготовленный лично мной за много  часов
нудной работы - пришлось убить и освежевать две дюжины веселых шербетов.
     - Спасибо, мам, - сказал он, улыбнувшись  ей,  а  затем  еще  шире  -
шербету, прежде чем поднять глаза  на  телеэкран  и  снова  погрузиться  в
созерцание мультфильма.
     С  воскресенья  по  среду  он  оставался  в  постели,  безо   всякого
беспокойства,  слишком  ослабевший,   чтобы   волноваться   о   чем-то   в
телевизионное время. Сын спал так много, что она начала  тревожиться,  но,
очевидно,  именно  сон  и  был  ему  нужен.  Прошлой  ночью,   впервые   с
воскресенья,  он  смог  удержать  в  своем  желудке   что-то   посерьезнее
жидкостей, попросил шербета и не заболел от него. Этим утром она  рискнула
дать ему две белые гренки без масла, а теперь  снова  шербет.  Температура
спала: грипп, похоже, проходил сам собой.
     Хитер устроилась в другом кресле. На краю стола рядом с ней стояли на
пластиковом подносе термос в форме кофейника и тяжелая керамическая  чашка
с красными и пурпурными цветами. Она  открыла  термос  и  наполнила  чашку
модным  кофе,  ароматизированным   миндалем   и   шоколадом,   наслаждаясь
благоуханием и пытаясь не высчитывать, во что обошелся ей этот каприз.
     Сев калачиком в кресле, она положила  на  колени  вязаный  платок  и,
потягивая горячую жидкость, взяла в  руки  бумажное  издание  романа  Дика
Френсиса. Открыла  страницу,  заложенную  полоской  бумаги,  и  попыталась
окунуться в мир английских манер, морали и тайн.
     Хитер чувствовала себя виноватой, хотя  ни  от  чего  не  отлынивала,
проводя время за книгой. Никаких домашних дел ей на сегодня  не  осталось.
Когда они оба работали, она и Джек  делили  домашние  обязанности.  Они  и
теперь все еще делят их. Когда ее уволили, она попыталась настоять на том,
чтобы взять на себя оставшуюся часть хлопот, но  он  отказался:  вероятно,
подумал, что если все ее время будет занято хозяйственными заботами, то от
этого возникает угнетающее ощущение, что  она  никогда  не  найдет  другой
работы. Он всегда был так же внимателен к чувствам  других  людей,  как  и
оптимистом  в  отношении  осуществления  своих   собственных   планов.   В
результате дом чист, белье  выстирано,  и  ее  единственной  заботой  было
следить за Тоби, который вообще не имел никаких обязанностей,  потому  что
был таким славным ребенком. Ее вина объяснилась так нелогично,  как  будто
была неизбежным результатом того,  что  она,  по  своей  натуре  и  судьбе
работающая женщина, при этой глубокой депрессии оказалась не у дел.
     Она послала свои данные в двадцать шесть компаний.  Теперь  все,  что
можно сделать, - это ждать. И читать Дика Френсиса.
     Мелодраматическая музыка и комичные голоса в телевизоре не  отвлекали
ее. Действительно, ароматный кофе, удобное кресло, и холодный звук зимнего
дождя, барабанившего по крыше, соединялись во что-то уютное, что  вымывало
из ее головы все тревоги и позволяло погрузиться в роман.
     Хитер читала целых пятнадцать минут, когда Тоби позвал ее:
     - Мам!
     - Хм-м-м? - сказала она, не отрывая взгляда от книги.
     - Почему кошки всегда хотят убить мышей?
     Заложив страницу большим пальцем, она поглядела на телевизор, где  на
экране уже другие кошка с мышью занимались очередной  комедийной  погоней,
на этот раз кот преследовал мышь.
     - Почему они не могут дружить с мышами, - спросил мальчик,  -  а  все
время хотят их убить?
     - Такова кошачья природа, - сказала она.
     - Но почему?
     - Таким уж их Господь сотворил.
     - А Господь не любит мышей?
     - Ну, должно быть, любит, раз он сотворил и их тоже.
     - Тогда почему он заставляет кошек их убивать?
     - Если у мышей не будет естественных врагов, таких, как  кошки,  совы
или койоты, они заполонят весь мир.
     - Почему они заполонят весь мир?
     - Потому что они рожают сразу много детей, а не одного.
     - Ну и что?
     - Поэтому, если у  них  не  будет  врагов,  чтобы  контролировать  их
численность, станет триллион биллионов мышей, которые съедят  всю  еду  на
земле и ничего не оставят ни кошкам, ни нам.
     - Если Господь не хочет, чтобы мыши заселили  всю  землю,  почему  он
тогда не сделает так, чтобы у них каждый раз рождался один детеныш?
     Взрослые всегда теряются при  Почемучке,  потому  что  длинный  поезд
вопросов приводит в тупик без ответа.
     - Вот этого-то я не знаю, малыш, - пожала плечами Хитер.
     - Я думаю, что значит, что он хотел, чтобы мыши имели много  детей  и
кошки их убивали.
     - Боюсь, это ты можешь выяснить только у самого Господа.
     - Ты имеешь в виду, когда я лягу и буду молиться?
     - Отличное время, - сказала она, подливая в чашку кофе из термоса.
     - Я всегда его спрашиваю, но все время засыпаю  раньше,  чем  он  мне
ответит, - пожаловался Тоби. -  Почему  он  заставляет  меня  засыпать  до
ответа?
     - Такова его воля.  Он  говорит  с  тобой  только  во  сне.  Если  ты
прислушаешься, то проснешься с ответом.
     Она была горда своим объяснением. Выкрутилась.
     Тоби нахмурился.
     - Но обычно я все еще не знаю ответа, когда просыпаюсь. Почему  я  не
знаю, если он мне сказал?
     Хитер сделала несколько глотков, чтобы оттянуть время.
     - Ну, пойми. Бог просто не хочет давать тебе все ответы. Мы на  земле
для того, чтобы отыскать ответы  самим,  научиться  и  понять  все  своими
силами.
     Хорошо. Очень хорошо. Она почувствовала скромную радость,  как  будто
продержалась дольше, чем  сама  ожидала,  в  теннисном  матче  с  игроками
мирового класса.
     - А ведь мыши не одни, на кого охотятся и кого  убивают.  На  каждого
зверя есть другой зверь, который хочет разорвать  этого  на  куски.  -  Он
поглядел в телевизор. - Смотри, там, похоже, собака хочет убить кошку.
     Кошка, которая гналась за мышью, теперь в  свою  очередь  убегала  от
свирепого бульдога в ошейнике.
     Тоби снова взглянул на мать.
     - Почему у каждого животного есть другое животное, которое  он  хочет
убить? Кошки тоже перенаселяют землю без естественных врагов?
     Поезд Почемучки заехал в другой тупик. О да! Она может обсудить с ним
концепцию первородного греха, рассказать ему, что мир был  ясным  царством
мира и изобилия, пока Ева и Адам не лишились благодати и не привели смерть
на Землю. Но все это, кажется, слишком тяжело для восьмилетки. Кроме того,
она не уверена в  том,  что  сама  верит,  хотя  это  было  то  объяснение
существования зла, насилия и смерти, с которым ее воспитали.
     К счастью, Тоби избавил ее от признания об отсутствии у нее толкового
ответа.
     - Если бы я был богом, я бы сделал только по одной маме, одному  папе
и одному ребенку каждому виду  зверей.  Ты  понимаешь?  Как  одна  мама  -
золотой ретривер, один папа - золотой ретривер  и  один  щенок  -  золотой
ретривер.
     Он уже давно хотел золотого ретривера, но они все откладывали, потому
что их пятикомнатный дом  казался  слишком  маленьким  для  такой  большой
собаки.
     - Никто не будет  умирать  или  стареть,  -  сказал  Тоби,  продолжая
описывать мир, который он бы сделал, - так что щенок всегда будет  щенком,
и никогда не будет больше одного на весь вид,  и  мир  не  перенаселят,  и
тогда никому не надо будет убивать кого-то другого.
     Это, конечно, был тот самый рай, который, как предполагают,  когда-то
существовал.
     - Я вообще бы не стал делать пчел, пауков или  тараканов,  или  змей,
произнес он, морщась от отвращения. - В них никогда не было  смысла.  Бог,
должно быть, был тогда в дурном настроении.
     Хитер рассмеялась. Она любила каждую черточку этого малыша.
     - Ну, да. Он должен был быть  чем-то  расстроен,  -  настаивал  Тоби,
снова глянув на экран.
     Он так похож на отца. У него прекрасные серо-голубые  глаза  Джека  и
его открытое простодушное лицо. Отцовский нос, но ее светлые волосы, и сын
слегка маловат для своего возраста, так что, возможно, унаследовал  больше
физических черт от нее, чем от отца. Джек высокий и крепкий: Хитер  худая,
пяти футов четырех дюймов. Тоби, конечно же, был сыном их двоих, и иногда,
как теперь, его существование казалось чудом. Он  был  живым  символом  ее
любви к Джеку и любви Джека к ней, и если смерть - это  та  цена,  которую
нужно платить за чудо рождения нового существа, тогда,  вероятно,  сделка,
заключенная в Эдеме не была такой уж несправедливой, как иногда кажется.
     На экране кот Сильвестр пытался убить канарейку Твити, но, в  отличие
от настоящей жизни, крошечная птичка одерживала верх над шипящей зверюгой.
     Зазвонил телефон.
     Хитер отложила книгу на подлокотник кресла, скинула платок и  встала.
Тоби уже съел весь шербет, и она по пути на кухню взяла пустую вазу с  его
колен.
     Телефон был на стене рядом с холодильником.  Она  поставила  вазу  на
стол и подняла трубку.
     - Алло?
     - Хитер?
     - Да, говорите.
     - Это Лайл Кроуфорд.
     Это  был  капитан  из  отдела  Джека,  которому  он   непосредственно
подчинялся.
     Может быть, из-за того, что Кроуфорд никогда не звонил ей раньше, или
что-то было в его голосе,  или,  может  быть,  это  только  инстинкт  жены
полицейского, но она сразу же поняла, что случилось что-то ужасное. Сердце
начало колотиться, и на секунду у нее перехватило дыхание. Затем  внезапно
она задышала часто, выдыхая одно и то же слово: "Нет, нет, нет".
     Кроуфорд что-то говорил, но Хитер не  могла  заставить  себя  слушать
его, как будто то, что случилось с Джеком на самом деле, не случится, если
она откажется слушать жуткие факты, обращенные в слова.
     Кто-то постучал в заднюю дверь.
     Она обернулась, посмотрела. Через окно в двери она разглядела мужчину
в промокшей от дождя форме. Луи Сильвермен, другой полицейский  из  отдела
Джека, хороший друг уже восемь, девять лет, а может быть, дольше:  у  него
было живое лицо и буйная рыжая шевелюра. Он был другом и потому  пришел  к
задней двери, вместо того чтобы стучаться в переднюю. Не  так  официально,
не так дьявольски холодно и ужасно, - о Боже, просто друг у задней двери с
какими-то новостями!
     Луи  позвал  ее.  Имя,  заглушенное  стеклом.  Он  так  печально  его
произнес.
     - Подождите, подождите, - сказала она Лайлу Кроуфорду, отняла  трубку
от уха, и прижала ее к груди.
     Она закрыла глаза тоже,  так,  чтобы  не  видеть  лица  бедного  Луи,
прижатого к стеклу двери. Такое грустное лицо, мокрое  и  серое.  Он  тоже
любил Джека, бедный Луи.
     Она закусила нижнюю губу, зажмурилась сильнее и прижала трубку обеими
руками к груди в попытке найти в себе силы,  и  молясь  о  том,  чтобы  ей
хватило их.
     Она услышала скрежет ключа в замке задней двери:  Луи  знал,  где  на
крыльце они прячут запасной.
     Дверь отворилась. Он вошел внутрь, и вместе с ним звук усиливающегося
дождя.
     - Хитер!.. - начал он.
     Звуки дождя. Холодный, безжалостный звук дождя.



                                    4

     Монтанское утро было высокое и голубое, проколотое горами,  чьи  пики
белели, как одежды ангелов, украшенные лесной зеленью и  мягкими  складами
лугов в долине, все еще спящих под зимним покрывалом. Воздух  был  чист  и
так ясен, что казалось возможным разглядеть все вплоть до Китая,  если  бы
земля не была круглой.
     Эдуардо Фернандес стоял на переднем крыльце своего  ранчо,  глядя  за
покатое, покрытое снегом поле,  на  лес  в  ста  ярдах  к  востоку.  Сосны
Ламберта и желтые сосны сбились тесной  толпой  и  отбрасывали  чернильные
четкие тени на землю, как будто ночь  никогда  полностью  не  покидала  их
игольчатые ветки, даже с восходом яркого солнца в безоблачный день.
     Молчание было глубоким. Эдуардо  жил  один,  и  его  ближайший  сосед
находился в двух милях. Ветер все еще дремал,  и  ничто  не  двигалось  на
обширной панораме, исключая двух птиц на  охоте  -  ястребы,  вероятно,  -
беззвучно кружащихся высоко над головой.
     Почти в час, когда ночь  обычно  погружает  все  в  ровное  молчание,
Эдуардо был  разбужен  странным  звуком.  Чем  дольше  слушал,  тем  более
необычным он ему казался. Когда старик слез с кровати, чтобы отыскать  его
источник, то с  удивлением  понял,  что  боится.  После  семи  десятилетий
тревог, которые принесла ему жизнь, достигнув душевного покоя и смирившись
с  неизбежностью  смерти,  он  уже  давно  ничего  не  боялся.  Поэтому  и
занервничал, когда прошлой ночью ощутил бешеное сердцебиение и посасывание
в желудке, явно вызванные страхом перед странным звуком.
     В отличие от других семидесятилетних людей, Эдуардо  редко  испытывал
сложности по достижению праведного сна в полных восемь часов. Его день был
полон физическим трудом, а вечера -  утешающим  удовольствием  от  хорошей
книги. Сдержанные привычки и  умеренность  оставили  его  энергичным  и  в
старости, без волнующего сожаления, вполне ею довольным. Одиночество  было
единственным  его  проклятьем  с  тех  пор,  как  три  года  назад  умерла
Маргарита. Этим объяснялись редкие случаи  пробуждения  в  середине  ночи:
грезы о потерянной жене вырывали его из сна.
     Звук не то чтобы был громким, но всепроникающим. Тихий  шум,  который
набегал, как череда волн, бьющихся о берег. Кроме  этого  шума,  полутоном
звучала почти подсознательная, дрожащая, пугающая электрическая  вибрация.
Он не только слышал ее, но ощущал телом - дрожали  его  зубы,  его  кости.
Стекло окна гудело. Когда он приложил руку к стене, то мог поклясться, что
чувствует, как волны звука вздымаются,  протекают  через  дом,  как  будто
медленно бьется сердце под штукатуркой.
     Эта пульсация сопровождалась давлением, ему казалось, что он  слышит,
как кто-то или что-то ритмично нажимает  на  преграду,  пытаясь  пробиться
прочь из некой тюрьмы или через барьер.
     Но кто?
     Или что?
     Наконец он сполз с кровати, натянул брюки и туфли и дошел до крыльца,
откуда и увидел свет в лесу. Нет, нужно быть честным с  самим  собой.  Это
был не просто свет в лесу, не обычный свет.
     Он   не   был   суеверен.   Даже   в   молодости    гордился    своей
уравновешенностью,  здравым  смыслом   и   несентиментальным   восприятием
реальной жизни. Писатели, чьи книги его занимали, обладали четким, простым
стилем и не были склонны  к  фантазиям.  С  холодным  ясным  виденьем  они
описывали мир, какой он есть, а не такой, каким он мог бы стать. Это  были
Хемингуэй, Рэймонд Карвер, Форд Мэддокс Форд.
     В лесном феномене низины не  было  ничего  такого,  что  его  любимые
писатели - все, как один, реалисты - могли бы включить в свои романы. Свет
исходил не от чего-то в лесу, что очерчивало бы  контуры  сосен.  Нет,  он
исходил от самых сосен -  красочный  янтарный  блеск,  который,  казалось,
объявился внутри коры, внутри веток. Казалось, корни деревьев всосали воду
из подземного бассейна, зараженного радием в большей степени, чем  краска,
которой  когда-то  был  покрыт  циферблат  его  часов,  что  позволяло  им
показывать время в темноте.
     Группа из десяти или двадцати сосен была вовлечена  в  это  свечение.
Как сияющая усыпальница святого посередине черной крепости леса.
     Без сомнения, таинственный источник  света  был  также  и  источником
звука. Когда первый начал слабеть, то и второй тоже. Спокойней и  тусклее,
спокойней и тусклее. Мартовская ночь стала снова  молчаливой  и  темной  в
один и тот же миг, отмеченная только звуками его собственного дыхания и не
освещенная ничем более странным, чем  серебряный  месяц  четверти  луны  и
жемчужный блеск укутанных снегом полей.
     Происшествие длилось около семи минут.
     А казалось, много дольше.
     Вернувшись  в  дом,  Эдуардо  встал  у  окна,  надеясь  увидеть,  что
произойдет дальше. Наконец, когда показалось, что все  точно  завершилось,
залез обратно на кровать.
     Но возвратиться в сон не мог, лежал бодрствуя... тревожно.
     Каждое  утро   он   садился   завтракать   в   полседьмого.   Большой
коротковолновый приемник передавал чикагскую станцию, которая обеспечивала
его новостями двадцать четыре часа в сутки. Необычное переживание во время
предыдущей ночи не было достаточным  вмешательством  в  его  жизнь,  чтобы
заставить изменить распорядок дня.  Этим  утром  он  съел  все  содержимое
огромного судка грейпфрутов, четверть фунта  бекона  и  четыре  намазанные
маслом гренки. Он не потерял своего  здорового  аппетита  с  возрастом,  и
длящаяся всю жизнь влюбленность в еду, которая была самым сильным чувством
в его сердце, оставила ему телосложение человека на  двадцать  лет  моложе
его истинного возраста.
     Закончив с пищей, Фернандес  всегда  любил  посидеть  за  несколькими
чашками черного кофе, слушая о  бесконечных  тревогах  мира.  Новости  без
устали подтверждали мудрость проживания в далеких  местах  без  соседей  в
зоне видимости.
     Этим утром, он засиделся дольше обычного за кофе, и хотя  радио  было
включено, не смог бы вспомнить ни  слова  из  программы  новостей,  когда,
покончив с завтраком, поднялся со стула. Все время он изучал лес, глядя  в
окно рядом с которым стоял стол, пытаясь решить, стоит  ли  спуститься  на
луг и поискать свидетельства загадочного явления.
     Теперь, стоя на  переднем  крыльце  в  ботинках  до  колен,  джинсах,
свитере и в куртке на овчинной подкладке, надев кепку  с  подбитыми  мехом
ушами, застегивающимися на подбородке, он все еще не решил, что  же  нужно
делать.
     Невероятно, но страх до сих пор был с ним. Хотя даже такие  необычные
приливы пульсирующего звука и свечение в  деревьях,  не  должны  повредить
ему. Что бы это ни было, он понимал, все это  субъективно  и  происходило,
без сомнения, более в его воображении, чем в действительности.
     Наконец разозлившись на себя достаточно, чтобы разорвать цепи страха,
он спустился по ступенькам крыльца и зашагал по двору.
     Тропинка от двора к лугу была спрятана под одеялом снега глубиной  от
шести до восьми дюймов в некоторых  местах  и  до  колена  в  других  -  в
зависимости от того, где ветер его сдул  или  наоборот,  надул  в  холмик.
После тридцати лет жизни на ранчо, старик был настолько знаком с  рельефом
земли и направлением  ветра,  что  не  задумываясь  выбрал  путь,  который
предполагал наименьшее сопротивление.
     Белые клубы пара вырывались изо рта. От колючего воздуха на щеках его
появился  легкий  румянец.  Он  успокаивал  себя,  сосредоточиваясь  -   и
забавляясь этим - на знакомых картинах зимнего дня.
     Постоял немного на краю луга, изучая те самые деревья,  которые  этой
ночью светились дымным янтарным светом  посреди  черного  замка  дремучего
леса, как будто они наполнились божественным присутствием, и снова запылал
терновый куст волей Господа. Этим утром они выглядели не  более  необычно,
чем миллион других сосен Ламберта или желтых;  желтые  были  даже  немного
зеленее.
     Деревца на краю лес  моложе  тех,  что  поднимались  за  ним,  только
тридцати - тридцати пяти футов росту, лет двадцати от роду. Они выросли из
семян, которые попали на  землю  тогда,  когда  он  прожил  на  ранчо  уже
десятилетие, и ему казалось, что он  знает  их  лучше,  чем  кого-либо  из
людей, встреченных им за всю жизнь.
     Лес всегда представлялся ему храмом.  Стволы  вечнозеленых  великанов
напоминали гранитные колонны нефа, воспарявшие ввысь, поддерживая свод  из
зеленой кроны. Запах хвои идеально  подходил  для  размышлений.  Гуляя  по
извилистым оленьим тропам, Фернандес часто ощущал, что находится в  святом
месте, что он не просто человек из плоти и крови, но наследник вечности.
     Он всегда чувствовал себя в безопасности в лесу.
     До сих пор.
     Шагнув с луга в беспорядочную мозаику теней  и  солнечного  света  за
переплетенными сосновыми сучьями, Эдуардо не обнаружил ничего  необычного.
Ни стволы, ни ветки не обуглились, не были хоть как-то  повреждены  жаром,
не заметно даже подпалин на коре или потемнения на  пучке  иголок.  Тонкий
слой снега под деревьями нигде не подтаял, и единственные  следы,  которые
здесь были, принадлежали оленям, енотам и зверям еще поменьше.
     Он отломал кусочек коры сосны Ламберта и растер его между  большим  и
указательным пальцами правой руки в перчатке. Ничего экстраординарного.
     Эдуардо продвинулся глубже  в  лес,  дальше  того  места,  где  ночью
деревья стояли в лучистом свечении.  Несколько  старых  сосен  поднимались
выше двухсот футов. Теней становилось все больше, и они  чернели  сильнее,
чем ясеневые почки в марте, так как  солнце  находило  все  меньше  места,
чтобы прорваться вниз.
     Сердце не было спокойным. Оно стучало сильней и быстрей.
     Он не мог найти в лесу ничего странного, но что теперь всегда было  с
ним - это тревога в сердце.
     Во рту пересохло. Изгиб спины покрылся холодком, с чем ничего  нельзя
было поделать на зимнем ветру.
     Недовольный собой, Эдуардо повернул обратно к лугу,  идя  по  следам,
которые оставил на пятнах снега и толстом  ковре  опавшей  сосновой  хвои.
Хруст его шагов вспугнул сову, дремавшую на насесте высоко в своем  тайном
жилище.
     Почувствовал, что в лесу что-то неладно. Он не мог уточнить,  что.  И
это обостряло его недовольство. Неладно. Что, черт возьми,  это  означает?
Неладно, и все тут.
     Ухающая сова.
     Колючие черные сосновые шишки на белом снегу.
     Бледные лучи солнца, прорвавшиеся через разрыв в серо-зеленой кроне.
     Все совершенно обыкновенно. Мирно. Но неладно.
     Когда Фернандес почти вышел  к  внешней  границе  леса,  к  покрытому
снегом полю, которое уже виднелось между стволов впереди, - он внезапно  с
уверенностью ощутил, что не сможет дойти до  открытого  пространства,  что
нечто стремится к нему сзади, некое существо, неопределимое так же, как  и
неладность, которую он чувствовал повсюду вокруг. Он пошел быстрее.  Страх
рос с каждым шагом. Уханье совы, казалось, перетекает в звук настолько  же
чужой, как вопль Немезиды в ночном кошмаре. Он споткнулся  о  вытянувшийся
корень, его сердце забилось как молот; с криком ужаса он резко  обернулся,
чтобы встретиться лицом к лицу с каким угодно демоном, преследовавшим его.
     Он был, конечно же, один.
     Тони и солнечный свет.
     Уханье совы. Тихий и одинокий звук. Как всегда.
     Проклиная себя, он направился  снова  к  лугу.  Достиг  его.  Деревья
остались позади. Он был в безопасности.
     Затем, о Боже правый, снова страх, гораздо худший,  чем  был  раньше,
страх абсолютной уверенности, что это пришло, - что? - точно  вторглось  в
него, что  Он  тянет  его  книзу  и  собирается  совершить  с  ним  нечто,
определенно более жуткое, чем убийство, что оно имеет нечеловеческие  цели
и неизвестные планы в  отношении  него,  настолько  странные,  что  он  не
способен их постичь, они просто вне его понимания.  На  этот  раз  он  был
захвачен ужасом настолько черным и глубоким, настолько  безрассудным,  что
уже не смог найти в себе  мужества  обернуться  и  встретить  пустой  день
позади, - если на самом деле он теперь  окажется  пустым.  Он  помчался  к
дому, который казался гораздо дальше,  чем  в  сотне  ярдов,  недостижимой
целью. Зарываясь ногами в снег, разбрасывая его  во  все  стороны,  старик
спотыкался о твердую наледь, бежал и шатался, и бил по  кочкам,  вверх  по
холму, издавая бессловесные звуки слепой паники: "Ууууааа!" Весь интеллект
был подавлен инстинктом, пока он не оказался  на  ступеньках  крыльца,  по
которым бешено вскарабкался, и уже наверху, наконец, обернулся и  крикнул:
- Нет! - ясному, бодрому, голубому монтанскому дню.
     Чистое покрывало снега на поле было тронуто только  его  собственными
следами, одинокими, от самого леса.
     Он вошел в дом.
     Запер дверь.
     В большой кухне долго стоял перед кирпичным камином, одетый  все  еще
для выхода, наслаждаясь теплом, которое лилось из камина, - и все никак не
мог согреться.
     Он старик. Семьдесят. Старик, который  живет  один  слишком  долго  и
мучительно скучает по своей жене.  Если  старость  заползла  в  него,  кто
вокруг это заметит? Старый, одинокий человек, в бреду вообразивший  всякую
жуть.
     - Дерьмо, - сказал он через некоторое время.
     Одинок, все правильно, но - не старик.
     Содрав с себя шапку, куртку, перчатки и ботинки, он  начал  извлекать
из стенного шкафа в кабинете ружья и винтовки. И зарядил их все.



                                    5

     Мэ Хонг, которая жила через улицу, зашла присмотреть за Тоби. Ее  муж
тоже был полицейским, хотя и не в том же участке, что Джек. Хонги сами  не
имели детей, и поэтому Мэ была совершенно свободна и  могла  оставаться  с
Тоби так долго, сколько понадобится в том случае, если  Хитер  пробудет  в
больнице допоздна.
     Пока Луи Сильвермен и Мэ оставались на кухне, Хитер  приглушила  звук
телевизора и рассказала Тоби, что произошло. Она сидела  на  скамеечке,  а
он, отбросив одеяла,  устроился  на  краешке  кресла.  Мать  стиснула  его
маленькие руки в своих. Хитер не делилась с ним самыми мрачными  деталями,
частью потому, что и сама не знала их все, но также и потому, что считала:
восьмилетка не справится со столь  многим.  С  другой  стороны,  не  могла
умолчать обо всем произошедшем, так как они  были  семьей  полицейского  и
жили с подавленным ожиданием какого-то несчастья, которое обрушилось  этим
утром. Даже ребенку было нужно, и он имел право, знать правду,  когда  его
отца серьезно ранили.
     - Я могу поехать с тобой в больницу? - спросил Тоби, сжимая  ее  руку
несколько сильнее, чем он, возможно, собирался.
     - Тебе лучше остаться дома, солнышко.
     - Я больше не болен.
     - Нет, болен.
     - Я чувствую себя хорошо!
     - Ты же не хочешь заразить своими микробами папу?
     - С ним все будет хорошо, мам?
     Она могла ему дать только один ответ, даже если и  не  была  уверена,
что он подтвердится потом:
     - Да, малыш, с ним все будет хорошо.
     Его взгляд был прямым: сын хотел правды.  Именно  теперь  он  казался
гораздо старше восьми лет. Может быть,  дети  полицейских  растут  быстрее
прочих, быстрее, чем нужно.
     - Ты уверена? - сказал он.
     - Да, я уверена.
     - К-куда он ранен?
     - В ногу.
     Не солгала. Это было одно из мест, куда попали пули. Одна  в  ногу  и
два попадания в корпус. Так сказал Кроуфорд. Боже! Что это значит?  Прошли
в легкие? В живот? В сердце? По крайней мере,  его  не  ранили  в  голову.
Томми Фернандес был поражен в голову, никаких шансов выжить.
     Она почувствовала, как мучительный спазм рыдания поднимается в ней, и
постаралась загнать его обратно, не  осмеливаясь  предоставить  ему  голос
перед Тоби.
     - Это не так плохо, в ногу, - Тоби говорил спокойно,  но  его  нижняя
губа дрожала. - Что с преступником?
     - Он мертв.
     - Папа прикончил его?
     - Да, он его прикончил.
     - Хорошо, - сказал Тоби.
     - Папа сделал все так, как  было  нужно,  и  теперь  мы  тоже  должны
сделать, как нужно, мы должны быть сильными. Хорошо?
     - Да.
     Он был столь мал. Это нечестно, взваливать такой груз  на  маленького
мальчика.
     - Папе нужно знать, что мы в порядке, что мы сильные,  тогда  ему  не
надо будет беспокоиться за нас,  и  он  сможет  сосредоточиться  на  своем
выздоровлении.
     - Конечно.
     - Какой ты у меня замечательный мальчик. - Она взяла его за руку. - Я
и вправду горжусь тобой, ты знаешь это?
     Внезапно застеснявшись, Тоби уставился в пол. - Ну... Я... Я  горжусь
папой.
     - Ты и должен гордиться им, Тоби. Твой папа герой.
     Он кивнул, но не смог  ничего  сказать.  Лицо  сморщилось,  когда  он
попытался сдержать слезы.
     - Тебе будет хорошо с Мэ.
     - Да.
     - Я вернусь скоро, как только смогу.
     - Когда?
     - Как только смогу.
     Он спрыгнул с кресла к ней, так быстро и с  такой  силой,  что  почти
столкнул ее с табуретки. Она крепко обняла его. Тоби дрожал, как будто  от
лихорадки, хотя эта  стадия  болезни  прошла  уже  два  дня  назад.  Хитер
зажмурила глаза и прикусила язык почти до крови: надо быть  сильной,  быть
сильной, даже если, черт возьми, никто никогда раньше не должен  был  быть
таким сильным.
     - Пора идти, - сказала она тихо.
     Тоби отступил.
     Она улыбнулась, пригладила его взъерошенные волосы.
     Он устроился в кресле и снова положил ноги на скамеечку. Она обернула
его одеялами, затем снова повысила звук телевизора.
     Элмер Фудд  пытался  прикончить  Багз  Банни.  Трахтарарах.  Бум-бум,
бэнг-бэнг, ду-ду-ду, тук, звяк, ууу-хаа, снова и снова по вечному кругу.
     На кухне Хитер обняла  Мэ  Хонг  и  прошептала:  -  Не  позволяй  ему
смотреть какой-нибудь обычный канал, где бывают выпуски новостей.
     Мэ кивнула:
     - Если он устанет от мультфильмов, мы с ним во что-нибудь поиграем.
     - Эти ублюдки на телевидении всегда показывают насилие, повышают себе
рейтинг. Я не хочу, чтобы он видел кровь своего отца на земле.


     Гроза смыла все цвета дня. Небо было обуглено, как сгоревшие руины, и
даже с расстояния одного квартала  пальмы  казались  черными.  Принесенный
ветром дождь, серый, как железные гвозди, долбил по  всей  поверхности,  и
сточные канавы переполнились грязной водой.
     Луи Сильвермен был в форме и вел машину отдела,  поэтому  пользовался
мигалкой и сиреной, чтобы  расчистить  дорогу  впереди  них,  держась  вне
основной автострады.
     Сидя на месте напарника-стрелка рядом с Луи, зажав руки между  колен,
опустив плечи и дрожа, Хитер сказала:
     - Ну, теперь мы одни. Тоби не услышит, поэтому говори мне все прямо.
     - Дело плохо.  Левая  нога,  нижняя  правая  часть  брюшной  полости,
верхняя правая часть груди. У подонка был "мини-узи",  девятимиллиметровое
оружие, так что пули нелегкие. Джек был без сознания, когда  мы  приехали,
фельдшеры не могли привести его в чувство.
     - И Лютер мертв?
     - Да.
     - Лютер всегда казался...
     - Похожим на скалу.
     - Да. Всегда был таким. Как гора.
     Они проехали квартал в молчании.
     Затем она спросила:
     - Сколько еще убито?
     - Трое. Владелец станции, механик  и  человек  при  бензоколонке.  Но
благодаря Джеку, жена владельца, миссис Аркадян, жива.
     Они еще находились в миле или около того от больницы, когда "понтиак"
впереди отказался уступить им дорогу. У него были слишком большие  колеса,
завышенный капот и воздухозаборники спереди и сзади. Луи подождал  разрыва
во встречном  движении  и  затем  пересек  сплошную  желтую  линию,  чтобы
объехать машину. Когда они  проезжали  мимо  нее,  Хитер  увидела  четырех
злобных молодых людей внутри; волосы зачесаны назад и  там  завязаны.  Под
влиянием  современной  версии  гангстерского  взгляда,   лица   ожесточены
враждебностью и недоверием.
     - Джек вытянет, Хитер.
     Мокрые черные  улицы  поблескивали  извивающимися  пятнами  морозного
света, отражениями фар машин из встречного потока.
     - Он стойкий, - сказал Луи.
     - Мы все такие, - добавила она.


     Джек все еще был в операционной главной Вестсайдской больницы,  когда
в четверть одиннадцатого приехала  Хитер.  Женщина  за  справочным  столом
подсказала имя хирурга - доктор Эмиль Прокнов - и предположила, что  ждать
в комнате  для  посетителей,  рядом  с  реанимационным  отделением,  будет
гораздо удобней, чем в основном вестибюле.
     Теория воздействия цвета на психику  вовсю  использовалась  в  холле.
Стены были лимонно-желтые, а обитые винилом сиденья и  спинки  стульев  из
серых стальных трубок -  ярко  оранжевыми,  как  будто  вся  напряженность
тревоги, страха и горя могла быть, как в театре,  расслаблена  подходящими
веселыми декорациями.
     Хитер была не одна в этой комнате с балаганной  расцветкой.  Рядом  с
Луи сидели трое полицейских - два в форме, один в обычной одежде - их всех
она знала. Они обняли ее, сказали, что Джек вытянет,  предложили  принести
кофе и, в общем, пытались поднять ее дух. Это были первые в потоке  друзей
и приятелей-полицейских  из  департамента,  кто  участвовал  в  дежурстве,
потому что любили Джека. А также и  потому,  что  в  обществе  с  растущим
насилием, где уважение к закону в некоторых кругах не было очень  горячим,
полицейские более других нуждались в заботе и защите.
     Несмотря на благожелательную кампанию людей, в чьих добрых намерениях
она не сомневалась, ожидание было мучительным. Хитер чувствовала  себя  не
менее одинокой, чем если бы была здесь безо всех них.
     Купаясь в изобилии резкого  флюоресцентного  света,  желтые  стены  и
сияющие оранжевые стулья, казалось, становились все ярче с каждой минутой.
Это цветистое украшение скорее изматывало ее, чем ослабляло  беспокойство,
и время от времени Хитер закрывала глаза.
     К 11:15 она пробыла в больнице уже час, а  Джек  был  в  операционной
полтора. Люди из группы поддержки - которых теперь насчитывалось  шестеро,
- были единодушны в своем мнении, будто столько времени под  ножом  -  это
хороший знак. Если Джек был бы ранен смертельно, говорили они,  то  пробыл
бы в операционной совсем недолго, и  ведь  дурные  вести  всегда  приходят
быстро.
     Хитер не была так в этом уверена. Она  не  позволяла  расти  надежде,
потому что понимала, что совсем падет духом, если новости все же  окажутся
плохими.
     Потоки  ливня  разбивались  об  окна  и  стекали  по  стеклу.  Сквозь
искажающие линзы воды город снаружи  казался  совершенно  лишенным  прямых
линий и острых краев - сюрреалистическая метаморфоза расплавленных форм.
     Приходили незнакомые люди, кое-кто с красными от  слез  глазами.  Все
тихо напряженные, ожидающие вестей о других пациентах, своих  друзьях  или
родственниках. Некоторые промокли под дождем, и приносили с  собой  запахи
влажной шерсти и хлопка.
     Хитер походила. Выглянула за окно. Выпила горького кофе из  автомата.
Затем села с "Ньюсуик" месячной  давности,  пытаясь  прочитать  историю  о
самой новой актрисе в Голливуде, но каждый  раз,  когда  она  доходила  до
конца абзаца,  то  не  могла  вспомнить  ни  слова  из  того,  что  в  нем
описывалось.
     В 12:15, когда Джек был под ножом уже два с половиной  часа,  все  из
группы поддержки продолжали делать вид, что  отсутствие  новостей  -  тоже
хорошая новость и  что  шансы  Джека  растут  с  каждой  минутой,  которую
проводит с ним  врач.  Некоторые,  включая  Луи,  испытывали  определенное
неудобство, встречаясь с глазами Хитер, однако и они  говорили  тихо,  как
будто в похоронном зале, а не в больнице. Серость бури за окном  перетекла
в их лица и голоса.
     Уставившись в "Ньюсуик" и не видя букв, она начала размышлять, что ей
делать, если Джек не  вытянет.  Такие  мысли  казались  предательскими,  и
сначала Хитер подавляла их, как будто сам акт воображения жизни без  Джека
как-то мог способствовать его смерти.
     Он не мог умереть. Она нуждалась в нем, и Тоби тоже.
     От мысли о том, как она сообщит Тоби о смерти  Джека,  ее  затошнило.
Мелкий холодный пот выступил на затылке. Она подумала, что,  должно  быть,
так ее организм избавляется от скверного кофе.
     Наконец дверь в холл открыл человек в зеленой одежде хирурга.
     - Миссис Макгарвей?
     Когда все повернулись к ней, Хитер  отложила  журнал  на  край  стола
рядом со своим стулом и встала на ноги.
     - Я доктор Прокнов, - сказал он, подходя к ней.
     Хирург, который все это время трудился  над  Джеком.  -  Лет  сорока,
стройный, с вьющимися черными волосами  и  темными,  но  чистыми  глазами,
которые были - или ей это представилось? - сострадательными и мудрыми.
     -  Ваш  муж  сейчас  в  послеоперационной.  Мы   переместим   его   в
реанимационную очень скоро.
     Джек был жив.
     - Он поправится?
     - У него много шансов, - сказал Прокнов.
     Группа поддержки отнеслась к этому сообщению с энтузиазмом, но  Хитер
была более осторожна и не спешила предаваться оптимизму. Тем не менее,  от
облегчения у нее ослабли ноги. Она почувствовала,  что  сейчас  рухнет  на
пол.
     Как будто читая ее мысли, Прокнов отвел ее  к  стулу.  Он  пододвинул
другой стул под прямым углом и сел к ней лицом.
     - Две раны особенно серьезные, - сказал он. - Одна в ногу и другая  -
в брюшную полость, нижняя правая сторона. Он потерял много крови и  был  в
глубоком шоке к тому времени, когда до него добрались фельдшеры.
     - У него все будет хорошо? - спросила Хитер снова,  чувствуя,  что  у
Прокнова есть новости, которые ему неохота сообщать.
     - Как я сказал, у него много шансов. Я действительно  так  думаю.  Но
пока он еще не вышел из комы.
     Глубокое сочувствие читалось на лице и в  глазах  Эмиля  Прокнова,  и
Хитер не могла вынести того, что стала объектом столь  глубокой  симпатии,
потому что это означало,  что  реанимационная  хирургия  -  это  последняя
возможность спасти Джека. Она опустила глаза, не в  силах  встречаться  со
взглядом врача.
     - Мне пришлось вырезать ему правую почку, - сказал Прокнов,  -  но  с
другой  стороны,  это  совсем  замечательно  -   лишь   малое   внутреннее
повреждение. Еще меньше проблем с кровеносными  сосудами.  Задета  толстая
кишка. Мы все вычистили, подлатали, установили брюшные временные дренажные
трубки, и держим его на антибиотиках, чтобы предотвратить инфекцию.  Здесь
никаких хлопот не будет.
     - Человек может жить... может жить с одной почкой, правда?
     - Да, конечно. Она никак не изменит его образ жизни.
     Что же тогда изменит  его  образ  жизни,  какая  другая  рана,  какое
повреждение? - хотела спросить она, но не нашла в себе мужества.
     У хирурга были длинные, гибкие пальцы; Его руки выглядели худыми,  но
сильными, как у концертирующих пианистов. Она сказала себе,  что  Джек  не
мог получить ни большей заботы, ни чуткого милосердия от чьих-либо других,
не этих, искусных рук, и они сделали для него все, что могли.
     - Нас теперь тревожат две вещи, - продолжал Прокнов. - Тяжелый шок  в
соединении с большой потерей крови может иногда иметь...  последствия  для
головного мозга.
     О Боже, пожалуйста, не это!
     - Это зависит от того, как долго была понижена подача крови в мозг  и
насколько сильно было это уменьшение, насколько  серьезно  ткани  лишились
кислорода.
     Хитер закрыла глаза.
     -  Его  электроэнцефалограмма  выглядит  хорошо,  и  если  основывать
прогнозы на ней, я бы сказал, что  никаких  повреждений  мозга  нет  и  не
будет. У нас всегда есть основания для оптимизма. Но точно  мы  не  сможем
узнать, пока он не придет в сознание.
     - Когда?
     - Невозможно сказать. Нужно ждать, и тогда посмотрим.
     Может быть, никогда?
     Хитер открыла глаза,  пытаясь  сдержать  слезы,  но  удалось  это  не
совсем. Она взяла свою сумочку с края стола и открыла ее.
     Когда она высморкалась и промокнула глаза, хирург сказал:
     - И еще одно. Когда вы придете к нему в реанимационную,  то  увидите,
что он обездвижен смирительной рубахой и постельными ремнями.
     Наконец Хитер снова встретилась с ним глазами.
     Он продолжил:
     - Пуля или ее кусок попал в спинной мозг. Есть ушиб позвоночника,  но
мы не можем найти перелома.
     - Ушиб. Это серьезно?
     - Зависит от того, были ли задеты нервы.
     - Паралич?
     - До тех пор, пока он без сознания и мы не можем  провести  некоторые
простые тесты, нельзя так сказать. Если это паралич, мы сделаем  еще  одно
исследование на перелом. Важно то, чтобы спинной мозг  не  был  поврежден,
нет ничего хуже этого. Если это паралич и мы сможем отыскать  перелом,  то
загипсуем все тело, подсоединим тяги к ногам, чтобы  оттянуть  давление  с
крестца. Можно залечить перелом. Это не катастрофа. Есть много шансов, что
мы снова поставим его на ноги.
     - Но никаких гарантий, - сказала она тихо.
     Хирург колебался. Затем ответил:
     - Их никогда не бывает.



                                    6

     Одна из шести операционных  палат  выходила  большими  окнами  в  зал
персонала  реанимационной.  Занавески  на  ширме  были  раздвинуты,  чтобы
сиделки могли постоянно наблюдать за пациентом даже со своих мест в центре
круглой комнаты. К Джеку были присоединены  провода  кардиографа,  который
постоянно передавал данные на терминал  центральной  панели,  внутривенная
капельница,  обеспечивающая  глюкозой  и  антибиотиками,   и   раздвоенная
кислородная трубка, нежно прикрепленная к перегородке между ноздрями.
     Хитер приготовилась к шоку при виде состояния Джека - но он  выглядел
даже хуже, чем она ожидала. Лежал без сознания, поэтому, конечно,  и  лицо
было вялое, бесчувственное,  но  это  отсутствие  одушевленности  не  было
единственным поводом  для  страха.  Его  кожа  была  бела,  как  кость,  с
темно-синими кругами вокруг ввалившихся глаз. Губы были так серы, что  она
подумала о пепле, и библейская цитата прокралась к ней в голову, отдаваясь
беспорядочным эхом, как будто ее и вправду произнесли  громко,  -  прах  к
праху, пыль к пыли. Он казался на десять или пятнадцать фунтов легче,  чем
был, когда ушел сегодня утром из дому, как будто его борьба  за  выживание
длилась больше недели, а не несколько часов.
     Комок в горле мешал глотать. Она встала рядом с кроватью, и не смогла
говорить. Хотя он был без сознания, она не хотела с ним  говорить  до  тех
пор, пока не сможет управлять собственной речью. Хитер где-то читала,  что
даже в коме  больные  способны  слышать  людей  вокруг  них:  на  каком-то
глубоком уровне они могут понимать,  что  сказано,  и  воспринимать  слова
ободрения. Она не хотела, чтобы Джек расслышал дрожь страха или сомнения в
ее голосе - или что-нибудь другое, что может огорчить или усилить тот ужас
и подавленность, которые его уже охватили.
     В палате было успокаивающе тихо.  У  монитора  кардиографа  отключили
звук, все данные подавались на экран и оценивались  визуально.  Насыщенный
кислородом воздух, проходивший через трубку в нос свистел так  слабо,  что
она могла слышать его только  тогда,  когда  наклонялась  близко,  и  звук
неглубокого дыхания был так же мягок, как  и  у  спящего  младенца.  Дождь
барабанил в мире снаружи, стуча по единственному окну, но это скоро  стало
бледным шумом, просто другой формой молчания.
     Хитер захотела взять мужа за руку  больше,  чем  когда-либо  в  жизни
хотелось  чего-то  еще.  Но  его  руки  были  скрыты  в  длинных   рукавах
смирительной  рубахи.  Внутривенная  трубка,   которая,   вероятно,   была
подсоединена к тыльной стороне руки, исчезла под манжетой.
     Она, поколебавшись, коснулась его щеки. Он выглядел холодным, но  при
прикосновении оказался в горячке.
     Наконец она сказала:
     - Я здесь, мой мальчик.
     Он никак не показал, что  слышит  ее.  Его  глаза  не  двигались  под
веками, а серые губы оставались слегка открытыми.
     - Доктор Прокнов говорит, что все выглядит хорошо, - сообщила она,  -
ты можешь из этого выбраться. Вместе мы с этим справимся,  не  беспокойся.
Черт, помнишь два года назад мои приехали к нам на две недели? Какая тогда
была мука, мать ныла без остановки семь дней в неделю, а  отец  был  вечно
пьяный и мрачный. Это же только пчелиный укус, тебе не кажется?
     Никакого ответа.
     - Я здесь, - сказала она. - И останусь, не собираюсь никуда  уходить.
Ты и я, ладно?
     На экране кардиографа плывущая линия ярко-зеленого  света  показывала
зубцы  и  впадины  артериальной  и  желудочковой   деятельности,   которая
проходила без каких-либо  перерывов,  слабая,  но  постоянная.  Если  Джек
слышал, что она сказала, его сердце не откликнулось на ее слова.
     Стул  с  прямой  спинкой  стоял  в  углу.  Хитер  пододвинула  его  к
изголовью. Поглядела на мужа сквозь решетку в ограждении кровати.
     Посетителям реанимационной давалось строго десять  минут  каждые  два
часа, так, чтобы не утомлять  пациента  и  не  пересекаться  с  сиделками.
Однако старшая сиделка, Мария Аликанте,  была  дочерью  полицейского.  Она
разрешила Хитер не выполнять эти правила:
     - Ты можешь оставаться с ним сколько захочешь,  -  сказала  Мария.  -
Слава Богу, ничего похожего с моим отцом не случалось. Мы всегда  ожидали,
что такое произойдет, но ничего. Конечно, он уволился несколько лет назад,
как раз тогда, когда все только начали сходить с ума!
     Каждый час, или примерно так, Хитер уходила из реанимационной,  чтобы
провести  несколько  минут  с  членами  группы  поддержки  в  холле.  Люди
продолжали  смеяться,  но  всегда  их  было  не  менее  трех,  иногда   до
шести-семи,  мужчины  и  женщины-полицейские  в   форме   или   переодетые
детективы.
     Жены других полицейских тоже заходили. Каждая  из  них  обнимала  ее.
Время от времени любая доходила до грани и была  готова  разрыдаться.  Все
искренне ей сочувствовали, разделяли ее боль. Но Хитер знала, что  все  до
единой были рады, что это Джек, а не их муж приехал на  вызов  со  станции
автосервиса Аркадяна.
     Хитер не осуждала их за это. Она бы продала душу, чтобы  Джек  сейчас
поменялся с мужем любой из них - и тоже посещала бы ее с  таким  же  точно
искренним сочувствием и скорбью.
     Департамент был тесно сросшимся сообществом,  особенно  в  эту  эпоху
социального распада, но каждое общество формируется из маленьких  группок,
из семей, объединенных  совместным  опытом,  взаимными  нуждами,  сходными
ценностями и надеждами. Безотносительно тому, насколько тесно  переплелась
ткань сообщества, каждая  семья  сначала  защищала  и  лелеяла  себя.  Без
глубокой и всепоглощающей любви жен к мужьям, а мужей к женам, родителей к
детям и детей к родителям не было  бы  никакого  сочувствия  и  в  большом
сообществе, вне дома.
     В реанимационной палате с Джеком Хитер восстанавливала в  памяти  всю
их совместную жизнь, с самого первого дня до ночи, когда родился Тоби,  до
завтрака этим утром. Больше двенадцати лет. Но они казались короткими, как
секунды. Иногда она прислоняла голову к прутьям кровати и говорила с  ним,
вспоминая особенные мгновения, напоминая, как много  смеха  их  связывало,
сколько радости.
     Незадолго до пяти часов она была оторвана от воспоминаний неожиданным
осознанием того, что что-то изменилось.
     Встревоженная,  она  встала  и   склонилась   над   кроватью,   чтобы
посмотреть, дышит ли еще Джек. Затем поняла, что с ним все должно  быть  в
порядке, так как кардиограф не показывал изменения ритма.
     То,  что  изменилось,  было  звуком  дождя.  Он   закончился.   Гроза
прекратилась.
     Хитер поглядела на светонепроницаемое окно. Город  за  ним,  которого
она не могла видеть, должно быть, блестел после  ливня,  длившегося  целый
день. Ее всегда очаровывал Лос-Анджелес после  дождя  -  искрящиеся  капли
воды, стекавшие с  кончиков  пальмовых  листьев,  как  будто  из  деревьев
выделялись драгоценные камни. Улицы чисто вымыты,  воздух  так  ясен,  что
далекие горы снова являются из обычной мглы смога. Все свежо.
     Если бы окно было прозрачным и можно было бы видеть  город,  спросила
себя она, показался бы он ей очаровательным на этот раз? Теперь нет.  Этот
город больше никогда не засияет для нее, даже если дождь будет чистить его
сорок дней и сорок ночей.
     В это мгновение Хитер поняла, что их будущее  -  Джека,  Тоби,  и  ее
собственное - должно проходить в каком-то месте далеко отсюда. Больше  это
не родное. Когда Джек поправится, они купят дом  и  уедут...  куда-нибудь,
куда угодно, к новой жизни, к новому началу. Это решение было печально, но
давало также и надежду.
     Когда она отвернулась от окна, то обнаружила, что глаза Джека открыты
и он смотрит на нее.
     Ее сердце запнулось.
     Она вспомнила мрачные слова Прокнова - сильная потеря крови. Глубокий
шок. Последствия отразятся на мозге.
     Повреждение мозга.
     Она боялась говорить  из  страха,  что  его  ответ  будет  невнятным,
мучительным, бессмысленным.
     Джек облизнул серые, потрескавшиеся губы.
     Его дыхание было хриплым.
     Наклонившись сбоку  кровати,  нагнувшись  к  нему,  собрав  все  свое
мужество, она сказала:
     - Милый?
     Смущение и страх отразились на его лице,  когда  он  повернул  голову
сначала чуть-чуть влево, потом вправо, оглядывая комнату.
     - Джек? Ты со мной, мальчик мой?
     Он задержал взгляд на мониторе кардиографа и, казалось, был заворожен
двигающейся зеленой линией, которая теперь рисовала пики  выше  и  гораздо
чаще, чем во все время с тех пор, как Хитер вошла в палату.
     Ее собственное сердце стучало так сильно, что ее затрясло. То, что он
не отвечал, ужасало.
     - Джек, ты в порядке, ты слышишь меня?
     Медленно  он  повернул  голову  к  ней  снова.  Облизал  губы,   лицо
исказилось. Его голос был слаб, почти шепот:
     - Извини за это.
     Она сказала испуганно:
     - Извинить?
     - Я предупреждал тебя. Ночью я так предчувствовал.  Я  всегда  был...
именно психованный.
     Смех, который вырвался у  Хитер,  был  опасно  близок  к  плачу.  Она
прижалась так сильно к ограде кровати, что прутья больно  вдавились  ей  в
диафрагму, но ей удалось поцеловать мужа в щеку,  его  бледную  горячечную
щеку и затем в уголок серых губ.
     - Да, но ты мой псих, - сказала она.
     - Пить хочется, - произнес он.
     - Конечно, хорошо. Я позову сиделку, посмотрим, что тебе позволят.
     Мария Аликанте уже спешила зайти, встревоженная данными об  изменении
в состоянии Джека, выведенными на монитор центральной панели.
     - Он проснулся, осторожно, и  сказал,  что  хочет  пить,  -  сообщила
Хитер, составляя слова вместе в спокойном ликовании.
     - Человек имеет право немного хотеть пить после тяжелого дня, не  так
ли? - сказала Мария Джеку, огибая кровать и подходя к ночному столику,  на
котором стоял герметичный графин с ледяной водой.
     - Пива, - сказал Джек.
     Постучав по пакету с внутривенным, Мария сказала:
     - А что, вы думаете, мы накачиваем в ваши вены целый день?
     - Не "Хайнекен".
     - А  вы  любите  "Хайнекен",  да?  Ну,  у  нас  медицинский  контроль
расходов, вы знаете. Нельзя использовать импортные товары. - Сестра налила
треть  стакана  воды  из  графина.  -  От  нас  вы  получаете  внутривенно
"Будвайзер", хотите вы того или нет.
     - Хочу.
     Открыв  шкафчик  ночного  столика  и  выдернув  гнущуюся  пластиковую
соломинку, Мария сказала Хитер:
     - Доктор Прокнов вернулся в больницу  на  вечерний  обход,  а  доктор
Дилани только  что  приехал  сюда.  Как  только  я  заметила  изменения  в
электроэнцефалограмме Джека, я вызвала их.
     Уолтер Дилани был их семейным  врачом.  Хотя  Прокнов  хорош  и  явно
компетентен,  Хитер  чувствовала  себя  лучше,  зная,  что  в  медицинской
бригаде, занимающейся Джеком, есть кто-то почти из их семьи.
     - Джек, - сказала Мария, - я не могу поднять кровать, потому  что  вы
должны лежать горизонтально. И не хочу, чтобы вы пытались  сами  поднимать
голову, хорошо? Позвольте мне поднимать ее за вас.
     Мария подложила руку ему под шею и подняла голову на несколько дюймов
от тощей подушки. Другой рукой она взяла стакан. Хитер протянула руку  над
оградой кровати и вставила соломинку между губ Джека.
     - Маленькими глотками, - предупредила его Мария.  -  Если  не  хотите
подавиться.
     После шести или семи глотков, делая паузы для  дыхания  между  каждой
парой, он напился достаточно.
     Хитер была в восторге  сверх  всякой  меры  от  умеренных  достижений
своего мужа. Как бы  то  ни  было,  его  способность  глотать  разведенную
жидкость не давясь, возможно, означала, что паралича  горловых  мышц  нет,
даже самого маленького. Она подумала, как  глубоко  изменилась  их  жизнь,
если такое простое  действие,  как  выпивание  воды  не  давясь,  является
триумфом, но это печальное осознание не уменьшало радости.
     Раз Джек был жив, у него появилась дорога к той  жизни,  которую  они
знали. Долгая дорога. Один  шаг.  Маленький-маленький  шаг.  Другой...  Но
дорога была, и ничто другое ее сейчас не волновало.


     Пока  Эмиль  Прокнов  и  Уолтер  Дилани  осматривали   Джека,   Хитер
воспользовалась телефоном на посту сиделок и позвонила домой. Сначала  она
поговорила с Мэ Хонг, потом с Тоби и сказала им, что с  Джеком  все  будет
хорошо. Она знала, что придает реальности розовую  окраску,  но  маленькая
доза оптимизма была нужна им всем.
     - Я могу его навестить? - спросил Тоби.
     - Через несколько дней, милый.
     - Я намного лучше. Весь день улучшение. Я теперь совсем не болен.
     - Я сама об этом буду судить. Как бы то ни было,  твоему  папе  нужно
несколько дней, чтобы заново набраться сил.
     - Я принесу  мороженое  из  орехового  масла  с  шоколадом.  Это  его
любимое. У них нет этого в больнице, а?
     - Нет, ничего такого.
     - Передай папе, что я принесу ему.
     - Хорошо.
     - Я хочу сам купить. У меня есть деньги, я сэкономил карманные.
     - Ты хороший мальчик, Тоби. Ты знаешь это?
     Его голос стал тише и стеснительней:
     - Когда ты вернешься?
     - Не знаю, милый. Я здесь  еще  побуду.  Наверное,  тогда,  когда  ты
будешь уже в постели.
     - Ты принесешь мне что-нибудь из комнаты папы?
     - Что ты имеешь в виду?
     - Что-нибудь из  его  комнаты.  Что  угодно.  Просто  что-то  из  его
комнаты, так чтобы я мог хранить это и  знать,  что  оно  оттуда,  где  он
сейчас.
     Глубокая трещина между ненадежностью и  страхом,  вызванным  просьбой
мальчика, стала много шире, чем Хитер могла вынести, не теряя контроля над
эмоциями, который ей удавалось сохранить до сих пор и так успешно лишь  за
счет жуткого напряжения воли.  В  груди  сдавило,  и  ей  пришлось  тяжело
сглотнуть, прежде чем она отважилась сказать:
     - Конечно, хорошо, я тебе что-нибудь принесу.
     - Если я буду спать, разбуди.
     - Ладно.
     - Обещаешь?
     - Обещаю, солнышко. Теперь мне надо идти. Слушайся Мэ.
     - Мы играем в "пятьсот случаев".
     - И какие у вас ставки?
     - Просто соломка.
     - Хорошо. Я не хочу, чтобы  ты  обанкротил  мою  такую  замечательную
подругу, как Мэ, - сказала Хитер, и хихиканье мальчика прозвучало для  нее
сладкой музыкой.


     Чтобы  увериться,  что  она  не  пересечется   с   сиделками,   Хитер
прислонилась к стене сбоку от двери, которая вела  в  реанимационную.  Она
могла видеть оттуда  палату  Джека.  Его  дверь  была  закрыта,  занавески
задернуты на огромных окнах наблюдения.
     Воздух в реанимационной  пах  различными  антисептиками.  Она  должна
привыкнуть к этим  вяжущим  и  металлическим  ароматам;  которые  казались
теперь какими-то ядовитыми, и привнесли горький привкус в рот.
     Когда, наконец, доктора вышли из палаты Джека и направились к ней, то
они разулыбались, но  у  Хитер  было  беспокоящее  ощущение,  что  новости
плохие. Их улыбки кончались на углах ртов:  в  глазах  было  нечто  похуже
печали - возможно, жалость.
     Доктор Уолтер Дилани был пятидесяти лет и  прекрасно  гляделся  бы  в
роли  мудрого  отца  на  телевизионных  посиделках  начала   шестидесятых.
Каштановые волосы поседели на висках. Лицо - красивое мягкостью  черт.  Он
излучал спокойную уверенность и был так же расслаблен  и  умудрен  опытом,
как Оззи Нельсон или Роберт Янг.
     - Вы в порядке, Хитер? - спросил Дилани.
     Она кивнула.
     - Я поддерживала связь.
     - Как Тоби?
     - Дети не унывают. Он чувствует себя так  хорошо,  как  будто  увидит
отца через пару дней.
     Дилани вздохнул и махнул рукой.
     - Боже. Я ненавижу этот мир, который мы сотворили!  -  Хитер  никогда
раньше не видела его таким разозленным. - Когда я был  ребенком,  люди  не
стреляли в друг друга на  улицах  каждый  день.  Мы  уважали  полицейских,
знали, что они стоят между нами и варварами. Когда все это переменилось?
     Ни Хитер, ни Прокнов ответа не знали.
     Дилани продолжил:
     - Кажется, я только обернулся и теперь живу уже  в  какой-то  сточной
канаве, в сумасшедшем доме. Мир кишит людьми, которые не уважают никого  и
ничего, но мы считаем нужным уважать их, сострадать убийцам, потому что  с
ними так плохо обращались в жизни. - Он снова вздохнул и покачал  головой.
- Извините. Сегодняшний день я обычно провожу в детской больнице, а там  у
нас два малыша, которые попали в центр гангстерской перестрелки, -  одному
из них три года, другому шесть. Младенцы, Боже мой! Теперь Джек.
     - Я не знаю, слышали ли вы последние новости, - сказал Эмиль Прокнов,
- но человек, который стрелял на станции автосервиса этим утром вез кокаин
и  пентахлорфенол  в  карманах.  Если   он   использовал   оба   наркотика
одновременно... тогда у него в душе была каша, точно.
     - Как ядерной бомбой по собственным мозгам, Боже  ты  мой!  -  сказал
Дилани с отвращением.
     Хитер знала, что они на самом деле расстроены и разозлены,  но  также
подозревала, что это только оттягивание плохих новостей. Она обратилась  к
хирургу: - Джек вынес все без  повреждений  мозга.  Вы  тревожились  из-за
этого, но он вынес.
     - У него нет афазии, - сказал Прокнов. - Он может  говорить,  читать,
произносить по буквам, делать расчеты в  голове.  Умственные  способности,
кажется, не ухудшились.
     - Это означает, что не похоже, будто  у  него  какие-либо  физические
способности ухудшились в связи с  повреждением  мозга,  -  добавил  Уолтер
Дилани, - но должны пройти еще день-два, прежде чем мы сможем быть уверены
в этом.
     Эмиль Прокнов быстро провел худощавой рукой по своим кудрявым  черным
волосам.
     - Он справился с этим со всем действительно хорошо, миссис Макгарвей.
Это правда.
     - Но?.. - спросила она.
     Врачи поглядели друг на друга.
     - Прямо сейчас, - сказал Дилани, - у него паралич обеих ног.
     - Все ниже талии, - сказал Прокнов.
     - А выше? - спросила она.
     - Там все отлично, - уверил ее Дилани. - Все действует.
     - Утром, - сказал Прокнов, - мы снова  поищем  перелом  позвоночника.
Если найдем, сделаем гипсовое ложе, подобьем  его  войлоком  и  обездвижим
Джека ниже  шеи  вдоль  всего  пути  нервных  окончаний,  ниже  ягодиц,  и
присоединим его ноги к весу.
     - Он сможет снова ходить?
     - Почти наверняка.
     Она перевела взгляд с Прокнова  на  Дилани  и  обратно  на  Прокнова,
ожидая продолжения.
     - Это все?
     Врачи снова переглянулись.
     Дилани сказал:
     - Хитер. Я не уверен, что вы представляете себе точно, что  у  вас  с
Джеком впереди.
     - Так расскажите.
     - Он будет в гипсе от трех до четырех месяцев. К тому времени,  когда
снимут гипс, у него разовьется серьезная атрофия мускулов ниже  талии.  Не
будет сил ходить. Попросту его тело забудет, как надо ходить, так что  ему
придется провести несколько недель в реабилитационном центре. Это, видимо,
будет тяжелее и болезненней, чем все то, с чем сталкивалось большинство из
нас.
     - Да что такое? - спросила она.
     Прокнов ответил:
     - Сказанного более чем достаточно.
     - Но могло быть и намного хуже, - напомнила она им.


     Снова, наедине с Джеком, она опустила одну сторону ограды кровати  на
постель и погладила его влажные волосы надо лбом.
     - Ты выглядишь прекрасно, - сказал он, его голос все еще был слабым и
тихим.
     - Лжец.
     - Восхитительно.
     - Я выгляжу как дерьмо.
     Джек улыбнулся.
     - Прежде чем отключиться, я подумал, увижу ли тебя снова.
     - От меня так просто не избавишься.
     - Нужно и вправду умереть, а?
     - Даже это не спасет. Я найду тебя где бы то ни было.
     - Я люблю тебя, Хитер.
     - Я тебя люблю, - сказала она, - больше жизни.
     К глазам подошла волна тепла,  но  она  решила  не  реветь  при  нем.
Демонстрировать положительные эмоции. Держаться.
     Его веки задрожали и он сказал:
     - Я так устал.
     - Не могу понять, почему.
     Он снова улыбнулся:
     - Сегодня был тяжелый день.
     - Да? Я думала, вы, полицейские, ничего  не  делаете  часами,  только
сидите и пончики жуете, да собираете деньги от воротил наркобизнеса.
     - Иногда мы избиваем невинных граждан.
     - Ну да, это утомляет.
     Его глаза закрылись.
     Хитер продолжала гладить волосы мужа. Его руки все еще скрывались под
рукавами смирительной рубахи, и она отчаянно захотела коснуться их.
     Внезапно его глаза распахнулись, и он спросил:
     - Лютер умер?
     Она поколебалась.
     - Да.
     - Я так и думал, но... надеялся...
     - Ты спас женщину. Миссис Аркадян.
     - Это что-то.
     Его веки снова затрепетали, тяжело сомкнулись, и она сказала:
     - Тебе лучше отдохнуть, малыш.
     - Ты видела Альму?
     Это была Альма Брайсон. Жена Лютера.
     - Нет еще, малыш. Я была  как  будто  привязана  к  этому  месту,  ты
понимаешь.
     - Пойди навести ее, - прошептал он.
     - Схожу.
     - Теперь я в порядке. Она... в тебе нуждается.
     - Хорошо.
     - Так устал, - сказал он и снова соскользнул в сон.


     Группа поддержки в  холле  реанимационной  насчитывала  троих,  когда
Хитер покинула Джека на ночь - два полицейских в форме, чьих имен  она  не
знала, и Джина Тендеро, жена другого полицейского. У них  сразу  поднялось
настроение, когда она сообщила, что Джек выбирается, а сама узнала, что те
несколько раз связывались с департаментом по внутренней связи.  В  отличие
от врачей, они понимали, почему она отказывалась уныло сосредоточиться  на
параличе и усилиях, необходимых для его излечения.
     - Мне нужен кто-то, кто отвез бы меня домой, - сказала Хитер. - Чтобы
взять свою машину. Я хочу навестить Альму Лютер.
     - Отвезу тебя туда, а потом домой, - сказала Джина.  -  Я  сама  хочу
повидать Альму.
     Джина Тендеро была самой яркой из жен полицейского в отделе и,  может
быть, во всем департаменте лос-анджелесской полиции. Ей двадцать три года,
но выглядела она на четырнадцать. Сегодня она надела туфли на пятидюймовых
каблуках, узкие черные кожаные брюки, красный свитер, черный кожаный жакет
и огромный серебряный медальон  с  ярко  раскрашенным  эмалевым  портретом
Элвиса в центре. Большие серьги  из  многих  колец,  настолько  сложные  и
составные,  что  напоминали  вариацию  тех   головоломок,   которые,   как
считается,  отвлекают   разоренных   бизнесменов,   если   они   полностью
сосредоточиваются на их  разборке.  Ногти  выкрашены  в  неоново-малиновый
цвет, настоящие тени были намного слабее теней на ее  глазах.  Черные  как
смоль волосы стекали сплошной массой мелких завитков ниже плеч:  выглядели
они как парик, который носила Долли Партон, но это были собственные.
     Хотя Джина достигала только пяти  футов  трех  дюймов  без  туфель  и
весила, может быть, сто пять  фунтов,  если  ее  хорошенько  намочить,  но
всегда выглядела больше, чем кто-либо рядом. Когда  она  шла  по  коридору
больницы с Хитер, ее шаги были громче, чем у мужчин  вдвое  ее  больше,  и
сиделки оборачивались и неодобрительно хмурились, услышав это  ток-ток-ток
ее высоких каблуков по кафельному полу.
     - Ты в порядке, Хит?  -  спросила  Джина,  когда  они  направились  к
четырехэтажной парковке гаража от больницы.
     - Да.
     - Я имею в виду - на самом деле.
     - Так и есть.
     В конце коридора они вышли через зеленую металлическую дверь в гараж.
Он был из  голого  серого  бетона:  холодный,  с  низким  потолком.  Треть
флюоресцентных  ламп  была  разбита,  несмотря   на   проволочные   сетки,
защищавшие их, и тени среди машин предлагали неисчислимое  множество  мест
для засады.
     Джина выудила банку с аэрозолем из сумочки, и  стиснула  ее  в  руке,
положив указательный палец на спусковой механизм, а Хитер спросила:
     - Что это?
     - Мейс с красным перцем. Ты не носишь?
     - Нет.
     - Ты думаешь, где живешь, девочка, - в Диснейленде?
     Когда они поднимались по бетонной рампе мимо припаркованных  с  обеих
сторон машин, Хитер сказала:
     - Я, может быть, куплю себе.
     - Не сможешь. Эти ублюдки-политики признали их незаконными. Не хотят,
чтобы у бедных насильников была сыпь на коже, так что... Попроси Джека или
одного из этих парней - они еще могут достать его тебе.
     Джина  имела  недорогой  голубой  маленький   форд,   у   него   была
сигнализация,  которую   она   отключила,   не   доходя   до   автомобиля,
дистанционным управлением, висевшим как брелок на кольце для ключей.  Фары
вспыхнули, "Аларм" один раз пикнул, и двери отворились.
     Поглядев на тени, они забрались внутрь и тут же закрыли двери снова.
     Джина завела мотор и немного задержалась перед тем как тронуть машину
с места.
     - Ты знаешь, Хитер, если хочешь поплакать у кого-нибудь на плече, моя
одежда все равно насквозь вымокла.
     - Я в порядке. Правда.
     - Уверена, что не передумаешь?
     - Он жив, Джина. Все остальное я могу перенести.
     - Чуть за тридцать! И Джек в инвалидном кресле?
     - Это не важно. Если так и произойдет, теперь,  когда  я  говорила  с
ним, была с ним ночь, все не важно.
     Джина поглядела на нее долгим взглядом. Затем сказала:
     - Ты так, значит. Знаешь, что это будет, но тебе все равно. Хорошо. Я
всегда считала, что ты такая, но приятно знать, что я была права.
     - Какая "такая"?
     Отпустив с хлопком ручной тормоз и начав  разворачивать  форд,  Джина
усмехнулась:
     - Такая упертая чертова сучка.
     Хитер рассмеялась.
     - Кажется, это комплимент?
     - К черту. Да, это комплимент.
     Когда Джина заплатила за стоянку в будке на выезде и машина  покинула
гараж, восхитительный золотисто-оранжевый  восход  окрасил  золотым  пятна
облаков на западе. Однако, когда  они  пересекли  центр  с  его  растущими
тенями и сумерками, которые постепенно наполнялись кроваво-красным светом,
знакомые улицы и дома показались такими же чужими, как отдаленная планета.
Она прожила всю свою взрослую жизнь в Лос-Анджелесе.  Но  Хитер  Макгарвей
чувствовала себя чужаком на чужой земле.


     Испанский двухэтажный дом Брайсонов был в Валлей, с краю Бурбанка, на
улице со счастливым номером 777, где на обочине росли платаны. Ветки  этих
больших деревьев без листьев придавали им  вид  какого-то  паукообразного,
устремленного в грязное желто-черное ночное  небо,  которое  было  слишком
полно окружающим светом от городского движения,  вместо  того  чтобы  быть
совершенно чернильным. Машины столпились на дороге  и  на  тротуаре  перед
777-ой, включая одну черно-белую.
     Дом был полой родственниками и друзьями Брайсонов. Несколько бывших и
большая часть нынешних полицейских в форме или гражданской одежде.  Черные
испанцы, белые и азиаты собрались в одну компанию, чтобы опереться друг на
друга, так как они редко казались способны сойтись в большом обществе.
     Хитер почувствовала себя будто дома,  когда  пересекла  порог:  здесь
было настолько безопасней, чем во внешнем мире. Проходя через  гостиную  и
столовую, где разыскивала Альму, она  несколько  раз  остановилась,  чтобы
быстро переговорить со старыми друзьями, - и обнаружила, что сообщение  об
улучшении состояния Джека уже получено по внутренней связи.
     Более резко, чем когда-либо, она осознала, насколько сильно  свыклась
с  мыслью  о  себе  как  о  части  семьи  полицейских,  а  не   жительнице
Лос-Анджелеса или Калифорнии. Это не всегда было так.  Но  слишком  сложно
поддерживать  духовную  связь  с  городом,  погруженным  в   наркотики   и
порнографию, который раскалывает насилие банд,  и  разъедает  голливудский
цинизм,  которым  управляют  политиканы,  ровно  настолько   продажные   и
демагогичные,  насколько  некомпетентные.  Разрушительные  силы   общества
раздирали город - и страну - на кланы, и даже если  она  чувствовала  себя
уютно  в  полицейской  семье,  то  понимала  опасность  соскальзывания   в
мировосприятие сквозь очки "мы-против-них".
     Альма на кухне с сестрой Фэй и двумя другими  женщинами  была  занята
кулинарной  беседой.  Резали  овощи,  очищали  фрукты,  терли  сыр.  Альма
раскатывала тесто для пирога на мраморной плите, и  трудилась  над  ним  с
большим вдохновением. Кухня  пропиталась  вкусными  ароматами  готовящихся
пирожных.
     Когда Хитер коснулась плеча Альмы, та оторвала взгляд от теста, и  ее
глаза были так же пусты, как у манекена. Затем она мигнула и вытерла  свои
покрытые мукой руки о фартук.
     - Хитер, тебе не стоило приходить - тебе надо быть с Джеком.
     Они обнялись, и Хитер сказала:
     - Хотела бы я, чтобы было что-нибудь, что можно сделать, Альма.
     - И я тоже, девочка. И я тоже.
     Они прижались друг к дружке.
     - Что это за кулинария у тебя?
     - Мы собираемся устроить завтра похороны. Никаких  отсрочек.  С  этим
тяжко приходится. Много родственников и друзей  будут  на  панихиде.  Надо
покормить их.
     - Другие сделают все за тебя.
     - Я лучше обойдусь сама, - сказала Альма, - что - еще я могу  делать?
Сидеть и думать? Уверена, что  не  хочу  думать.  Если  ничего  не  делать
руками, позволить занять себя мыслями, тогда я  просто  с  ума  сойду.  Ты
понимаешь, что я имею в виду?
     Хитер кивнула.
     - Да, понимаю.
     - Говорили, - сказала Альма, - что Джек должен  пробыть  в  больнице,
затем в реабилитационном центре, может быть, несколько  месяцев,  а  ты  и
Тоби будете одни. Ты готова к этому?
     - Мы будем видеться с ним каждый день. Мы будем там вместе.
     - Это не то, о чем я говорю.
     - Ну, я знаю, что будет одиноко, но...
     - И это не то. Хорошо, я хочу показать тебе кое-что.
     Хитер прошла за ней в большую спальню; и Альма закрыла дверь.
     - Лютер всегда волновался о том, что будет со мной одной, если с  ним
что-то произойдет, поэтому он все сделал, чтобы знать  точно:  я  смогу  о
себе позаботиться.
     Сидя на скамейке, Хитер с изумлением наблюдала, как Альма вытаскивает
кучу оружия из тайника. Она достала дробовик с пистолетной рукоятью из-под
кровати.
     -  Это  лучшее  оружие  для  защиты  дома,  которое  можно   достать.
Двенадцатизарядное. Достаточно мощное, чтобы свалить какого-нибудь кретина
на пентахлорфеноле, который воображает, что он  супермен.  Тебе  не  нужно
уметь хорошо целиться, просто направить и нажать на курок, и он попадет  в
разброс дроби. - Она поместила дробовик на  бежевую  ткань  покрывала.  Из
глубины  стенного  шкафа  Альма  вытащила  тяжелую  зловещую  винтовку   с
дымовыпускающим дулом, оптическим прицелом и большим магазином.
     - "Геклер и Кох НК-91", штурмовая винтовка, - сказала она.  -  Теперь
ее нельзя купить в Калифорнии так  просто.  -  Она  положила  винтовку  на
кровать рядом с дробовиком.  Затем  открыла  тумбочку  ночного  столика  и
вытянула оттуда  громадный  пистолет.  -  "Браунинг"  девятимиллиметровый,
полуавтоматический. Есть еще один, похожий, в другой тумбочке.
     Хитер произнесла:
     - Боже мой, да у тебя здесь целый арсенал!
     - Просто разные стволы для разных целей.
     Альма Брайсон была пяти футов восьми дюймов ростом, но, без сомнения,
амазонкой: привлекательная, гибкая, с нежными чертами,  лебединой  шеей  и
запястьями почти такими же тонкими, как у десятилетней девочки. Ее  худые,
изящные руки казались просто неспособными управляться с некоторыми  видами
тяжелого  вооружения,  которым  обладала;  но,  с  другой  стороны,   было
очевидно, что она мастерски обращается с любым из них.
     Поднявшись со скамеечки, Хитер заметила:
     - Я могу понять - иметь ручное оружие  для  самозащиты,  может  быть,
даже такой дробовик. Но штурмовая винтовка?
     Поглядев на "Геклер-Коха", Альма сказала:
     - Как раз то, что нужно, чтобы попасть с трех выстрелов на ста  ярдах
в полудюймовый кружок. Стреляет патронами NATO 7.62,  и  настолько  мощно,
что может пробить дерево, кирпичную стену, даже машину, и все-таки достать
того парня, который прячется  с  другой  стороны.  Очень  надежна.  Можешь
стрелять сотни раз, пока не накалится так, что не прикоснешься, и все-таки
она будет вполне пригодна, когда остынет. Я думаю, тебе  стоит  приобрести
такую, Хитер. Ты должна быть готова.
     У Хитер было чувство, что она устремилась за белым кроликом в колодец
и попала в странный, темный мир.
     - Готова к чему?
     Нежное лицо Альмы окаменело, а голос стал напряженным от гнева:
     - Лютер видел,  что  так  случиться,  еще  год  назад.  Говорил,  что
политики сносят по кирпичику цивилизацию, которую строили тысячелетиями, а
сами ничего взамен не возводят.
     - Довольно верно, но...
     - Он говорил, что полицейские  должны  держаться  все  вместе,  когда
начнется кризис, но  тогда  полицейских  так  часто  ругали  и  изображали
неотесанными грубиянами, что теперь никто не будет уважать  их  достаточно
для того, чтобы позволить им держаться вместе.
     Для Альмы ярость была укрытием от тоски;  Она  могла  сдержать  слезы
только гневом.
     Хотя Хитер забеспокоилась, что метод совладания со своими чувствами у
подруги не такой уж  здоровый,  но  не  смогла  придумать  ничего  взамен.
Сочувствие здесь не подходило. Альма и Лютер были женаты шестнадцать лет и
все посвящали друг другу. Так как они не могли иметь детей, то были  очень
близки. Хитер  могла  только  представить  боль  Альмы.  Этот  мир  тяжел.
Настоящую любовь, истинную и глубокую, было нелегко отыскать даже однажды.
Почти невозможно найти ее во второй раз. Альма должна испытывать  чувство,
что лучшее время ее жизни прошло, хотя ей было только тридцать восемь. Она
нуждалась  в  большем,  чем  слова,  большем,   чем   просто   плечо   для
выплакивания: в ком-то или чем-то, на что можно выплеснуть  ярость,  -  на
политиков, на систему.
     Может быть, ее гнев и не был нездоровым: в конце концов,  если  много
людей разозлились бы хорошенько еще десять лет назад, страна не  оказалась
бы в таком гибельном положении.
     - У тебя есть оружие? - спросила Альма.
     - Да.
     - Что это?
     - Пистолет.
     - Ты знаешь, как им пользоваться?
     - Да.
     - Тебе нужно что-то еще, кроме пистолета.
     - Я чувствую себя неудобно с оружием, Альма.
     - Сейчас это по телевизору, завтра будет во всех газетах  -  то,  что
случилось на станции Аркадяна. Скоро узнают, что ты  и  Тоби  одни,  люди,
которые не любят полицейских и их  жен.  Некоторые  суки-репортеры,  может
быть, напечатают твой адрес. Ты должна быть готова ко всему в эти дни,  ко
всему.
     Паранойя Альмы, которая началась так неожиданно  и  которая  казалась
настолько к ней не подходящей, вызвала у Хитер  неприятный  холод  внутри.
Даже когда она задрожала под леденящим блеском в глазах  подруги,  тем  не
менее какая-то ее часть размышляла: а так ли уж неразумна оценка ситуации,
данная Альмой, как кажется? Но Хитер смогла точно  понять,  что  подобного
параноидального взгляда на  вещи  было  достаточно,  чтобы  она  задрожала
снова, еще сильнее, чем прежде.
     - Ты  должна  приготовиться  к  худшему,  -  сказала  Альма  Брайсон,
поднимая дробовик и вертя его в руках. - Это не только  твоя  жизнь  -  на
карте. У тебя есть Тоби, о котором ты тоже должна думать.
     Это говорила ей стройная и  красивая  черная,  ценительница  джаза  и
оперы, любительница музеев, образованная и  утонченная,  горячая  и  самая
любящая женщина, какую только встречала Хитер. Способная улыбкой очаровать
даже зверей и с таким музыкальным смехом, что ангелы  могли  позавидовать.
Она стояла, держа в руках дробовик, который выглядел абсурдно  огромным  и
злым в руках человека столь милого  и  нежного,  но  охваченного  яростью,
потому что единственной альтернативой ярости была суицидальная  депрессия.
Альма была похожа на фигуру с афиши, призывающей  к  революции;  не  живой
человек,  а  чудовищно  романтизированный   символ.   У   Хитер   возникло
беспокойное чувство, что она глядит не на  просто  взволнованную  женщину,
борющуюся за то, чтобы подавить  приступ  горькой  тоски  и  лишающей  сил
безнадежности, но на мрачное будущее  всего  их  тревожного  общества,  на
предвестника все сметающей бури.
     - Сносят по кирпичику, - повторила Альма торжественно, - но ничего не
возводят взамен.



                                    7

     Двадцать девять ночей прошли  безо  всяких  событий:  тишина  Монтаны
нарушалась время от времени порывами ветра,  криками  сов,  вылетевших  на
охоту,  да  жалобным  воем  лесных  волков  вдали.  Постепенно  к  Эдуардо
Фернандесу вернулась его обычная  уверенность,  и  он  прекратил  с  тихим
ужасом ожидать каждый вечер наступления сумерек.
     Он мог бы достичь уравновешенности и  быстрее,  если  бы  был  больше
занят  какой-нибудь  работой.  Суровая   погода   мешала   ему   ухаживать
по-обычному за ранчо: с электрическим обогревом и большой поленницей  дров
для камина ему ничего не оставалось делать в течение всех зимних  месяцев,
кроме как сидеть и ждать весны.
     С тех пор как он  получил  ранчо  во  владение,  оно  перестало  быть
таковым по сути. Тридцать четыре года назад его и Маргариту  нанял  Стенли
Квотермесс - богатый продюсер, влюбившийся в Монтану и пожелавший  заиметь
здесь второй дом. Ни скот, ни зерно не  выращивались  здесь  для  продажи:
ранчо стало исключительно логовом для уединения.
     Квотермесс любил лошадей, и поэтому возвел уютную, утепленную конюшню
с десятью стойлами в ста ярдах к югу от дома. Он  проводил  два  месяца  в
году на ранчо, приезжая на одну-две недели, и обязанностью Эдуардо было  в
отсутствие продюсера следить за тем,  чтобы  кони  получали  первоклассный
уход и поддерживались в спортивной форме. Содержать животных  и  имение  в
хорошем состоянии было основной заботой Эдуардо.  Маргарита  хлопотала  по
дому.
     Еще восемь лет назад Эдуардо и Маргарита жили в  удобном  одноэтажном
флигеле  управляющего  с  двумя  спальнями.  Поле  камней   находилось   в
восьмидесяти-девяноста ярдах  -  строго  на  запад  -  от  главного  дома,
окруженное со всех сторон соснами верхнего леса.  Томми,  их  единственный
ребенок, рос здесь до тех пор, пока городская жизнь не приманила  его  так
фатально, когда ему исполнилось восемнадцать.
     Когда Стенли Квотермесс погиб в аварии личного  самолета,  Эдуардо  и
Маргарита с удивлением узнали, что ранчо перешло к ним  вместе  с  суммой,
вполне достаточной, чтобы позволить больше  нигде  не  работать.  Продюсер
заботился о своих четырех экс-женах, пока был жив, и не имел  детей  ни  в
одном из браков, поэтому использовал большую часть состояния на то,  чтобы
щедро обеспечить своих работников.
     Они продали лошадей,  заперли  флигель  и  переехали  в  главный  дом
викторианского стиля,  с  фронтонами,  декоративными  ставнями,  зубчатыми
карнизами   и   просторными   крыльцами.   Было   странно   ощущать   себя
состоятельными людьми со своим имением, но невзирая на  всю  необычайность
нового положения, оно горячо приветствовалось - и,  может  быть,  особенно
жарко именно в силу его позднего возникновения.
     Теперь Эдуардо был стариком-вдовцом с большими деньгами, но  ощутимым
недостатком работы, для того чтобы чем-то  занять  себя.  И  с  чрезмерным
количеством странных мыслей, приходивших в голову. Светящиеся деревья...
     Три раза за март он выезжал на своем  джипе  "чероки"  в  Иглз  Руст,
ближайший городок. Он ел в "Джаспер  Динер"  потому,  что  любил  тамошний
стейк по-салисбургски, жареную по-домашнему картошку и капустный  салат  с
перцем. Приобретал журналы и  кое-какие  книги  в  бумажных  переплетах  в
магазинчике  "Горные  Долины"  и  закупал  всякую  снедь  в   единственном
супермаркете. Его ранчо было всего в шестнадцати милях от Иглз  Руст,  так
что он мог наведываться туда и каждый день, если бы захотел, но три раза в
месяц вполне достаточно. Городок  был  маленький,  три-четыре  тысячи  душ
населения; тем не менее, даже при  таких  масштабах,  он  являлся  слишком
значительной частью современного мира, с точки зрения человека, привыкшего
к уединению.
     Каждый раз, когда он отправлялся на  закупки,  то  давал  себе  слово
заехать в подотделение окружного шерифа и сообщить  о  загадочном  шуме  и
странном свечении в лесу. Но останавливало то, что помощник шерифа  примет
его за обезумевшего старца и не сделает ничего путного, разве что заполнит
рапорт и положит его в папку с пометой "ЧОКНУТЫЕ".
     В третью неделю марта весна официально началась - и на  следующий  же
день буря навалила слой снега в восемь дюймов. Зима  не  быстро  отпускала
свою хватку на западных склонах Скалистых Гор.
     Эдуардо совершал ежедневные  прогулки,  как  было  заведено  всю  его
жизнь, но не сходил в длинной  дорожки,  которую  сам  же  расчищал  после
каждого снегопада, или бродил по полям к югу от дома и конюшни. Он избегал
нижнего леса, который лежал  на  равнине  к  востоку  от  дома,  но  также
держался подальше от бора, что находился к северу, и даже верхних чащоб на
западе.
     Его трусость раздражала его самого, и не в последнюю очередь  потому,
что ее причины  были  непонятны.  Он  всегда  был  приверженцем  жизни  по
рассудку и логике, всегда говорил, что чего-либо еще достойного доверия  в
этом мире крайне мало. Относился насмешливо к тем, кто рассчитывал  больше
на свои  эмоции,  чем  на  разум.  Но  теперь  рассудок  отказывал  ему  в
поддержке, и никакая логика не  могла  пересилить  инстинктивного  чувства
опасности, которое вынуждало его избегать деревьев и  постоянных  сумерек,
царивших под их ветвями.
     К концу марта Эдуардо начал думать, что  тот  феномен  был  единичным
случаем без заметных  последствий.  Редкое,  весьма  занятное,  но  вполне
объяснимое   как-то   естественно   явление.    Может    быть,    какое-то
электромагнитное колебание. И угрожает ему не больше, чем летняя гроза.
     Первого апреля он разрядил обе винтовки и оба дробовика. Почистил  их
и уложил обратно в стенной шкаф своего кабинета.
     Но тем не менее, все еще ощущая некоторое беспокойство,  расставаться
с последним оружием - пистолетом двадцать второго калибра ему не хотелось,
и он держал его на ночном столике,  всегда  под  рукой.  Никакой  особенно
страшной  убойной  силы  у  пистолета  не  было,  но  заряженный  пулей  с
особенным, тупым концом, он все же мог причинить некоторый вред.


     В темные предутренние часы четвертого  апреля  Эдуардо  был  разбужен
низкой  пульсацией,  которая  разрасталась  и  исчезала,  потом  снова   -
разрасталась и исчезала. Как и в  начале  марта,  этот  пульсирующий  звук
сопровождался сверхъестественным электрическим колебанием.
     Старик сел прямо в кровати и сощурился на окно. Три года,  со  смерти
Маргариты, он проводил ночь не в  главной  спальне  передней  части  дома,
которую они  занимали  вместе,  а  устраивался  в  одной  из  двух  задних
спаленок. Следовательно, окно выходило на запад и  было  обращено  на  сто
восемьдесят градусов по компасу к восточному лесу, где он  видел  странный
свет. Ночное небо за окном было густо-темного цвета.
     Стиффеловская лампа на ночном столике  включалась,  если  дернуть  за
шнурок. Как раз перед  тем,  как  включить  ее,  он  ощутил,  будто  нечто
находится вместе с ним в комнате, нечто, чего ему лучше не видеть:  пальцы
вцепились в металлические бусинки шнурка.
     Эдуардо внимательно изучил темноту,  сердце  стучало,  как  будто  он
проснулся не от кошмара в реальном мире, а в самом кошмаре, густо  набитом
разными монстрами. Когда, наконец, дернул за шнур, то свет показал  только
то, что в комнате он один.
     Схватив  наручные  часы  со  столика,  посмотрел,  сколько   времени.
Девятнадцать минут второго.
     Он отбросил одеяло и встал с кровати.  На  нем  были  только  длинные
спальные трусы; синие  джинсы  и  фланелевая  рубашка  находились  близко,
сложенные на спинке кресла, рядом с которым стояла пара ботинок. Носки уже
были надеты, так как по ночам ноги часто мерзли, если он укладывался спать
без них.
     Звук был громче, чем месяц назад, и пробивался сквозь дом  с  заметно
большей силой. В марте Эдуардо ощущал давление на фоне ритмического биения
- оно, как и звук, увеличивалось сериями  волн.  Теперь  давление  страшно
возросло. Он не просто чувствовал  его,  а  ощущал  всем  телом,  невнятно
отличное от простого давления бурного воздуха, более похожее на  невидимый
прилив холодного моря, проходящий сквозь него самого.
     К тому времени, как он поспешно оделся и схватил заряженный  пистолет
с ночного столика, шнурок лампы бешено раскачался, и  начал  со  звяканьем
биться о полированный медный бок лампы. Оконные рамы  дрожали.  Картины  с
грохотом ударяли по стене, перекашиваясь на гвоздях.
     Он рванулся вниз, в холл,  где  уже  не  нужно  было  включать  свет.
Скошенные края овальных рам  окошек  парадной  двери  блестели  отражением
таинственного свечения снаружи. Оно было гораздо  мощнее,  чем  в  прошлом
месяце. Рамы отбрасывали дымчатое сияние  всех  цветов  спектра,  и  яркие
голубые, зеленые, желтые и красные тени  преломленного  света  бродили  по
потолку и стенам, так что казалось, будто бы он попал в церковь с богатыми
витражами.
     В темной гостиной слева от него, куда не проникал свет  снаружи,  так
как жалюзи  были  опущены,  коллекция  хрустальных  пресс-папье  и  других
безделушек грохоча  и  звякая  скакала  от  одного  конца  стола,  где  им
полагалось  находиться,  до  другого.  Фарфоровые  статуэтки  дрожали   на
стеклянных полках в шкафу.
     Справа,  в  кабинете,  заставленном  полками  книг,   мраморно-медный
письменный  набор  прыгал  по  стопке  промокательной   бумаги,   ящик   с
карандашами выдвигался толчком и хлопал обратно в стол, совершая все  свои
эволюции в соответствии с переменами  волн  давления,  а  вертящийся  стул
позади стола вихлял из стороны в сторону так, что его колеса скрипели.
     Когда Эдуардо открыл парадную дверь, большая часть цветовых  пятен  и
иголочек из облака света отлетели в сторону, пропали, как будто  канули  в
другое измерение, а  оставшиеся  перетекли  на  стену  холла  справа,  где
сплавились в дрожащую мозаику.
     Лес светился точно в том месте, где это происходило в прошлом месяце.
Янтарное сияние исходило от той же самой группы тесно сбившихся деревьев и
от земли под ними, как будто иглы и шишки, кора  и  грязь,  камни  и  снег
стали горящими частичками в колбе лампы, сияя ясно и ровно.  На  этот  раз
свет был более ослепительным, чем  тогда,  точно  так  же  и  биение  было
громче, а волны давления - мощнее.
     Эдуардо обнаружил, что вышел к ступенькам, но не смог вспомнить,  как
покинул дом или пересек крыльцо. Оглянулся и увидел, что  даже  закрыл  за
собой переднюю дверь.
     Мучительные волны басового звука пробивались  сквозь  ночь  в  ритме,
быть может, тридцать раз в минуту, но его сердце билось в шесть раз  чаще.
Ему захотелось развернуться и убежать обратно в дом.
     Он поглядел вниз на пистолет в своей руке. И  пожалел,  что  рядом  с
кроватью не было заряженного дробовика.
     Когда он поднял голову и отвернул взгляд  от  оружия,  то  вздрогнул,
увидев, что лес ближе придвинулся к  нему.  Светящиеся  деревья  угрожающе
выросли.
     Затем осознал, что он сам,  а  не  лес,  передвинулся.  Снова  бросил
взгляд назад и увидел дом в тридцати-сорока футах сзади. Он  спустился  по
ступенькам, даже не почувствовав этого. Его следы отчетливо  виднелись  на
снегу.
     - Нет, - сказал Эдуардо дрожащим голосом.
     Нарастающий звук был похож на прибой  с  отливом,  который  неумолимо
утягивал его с безопасного берега. Электрическое завывание  песней  сирены
проникало в него, говорило  с  ним  на  уровне  столь  глубоком,  что  он,
казалось, воспринимал  сообщение,  не  слыша  слова,  -  музыка  в  крови,
влекущая его к холодному огню в лесу.
     Мысли становились все туманней.
     Он поглядел вверх на усеянное звездами небо, пытаясь  прояснить  свой
рассудок. Изящная филигрань облаков посреди  черного  свода  блестела  под
серебристым сиянием четвертой доли луны.
     Старик закрыл глаза. Нашел в себе силы  сопротивляться  тянущей  силе
звука отлива.
     Но  когда  открыл  их,  то  обнаружил,  что  его  сопротивление  было
воображаемым. Он был еще ближе к деревьям, чем раньше,  всего  в  тридцати
футах от начала леса. Так близко, что  приходилось  щуриться  от  слепящей
яркости веток, стволов и земли под соснами.
     Угрюмый янтарный свет теперь был пронизан красным - как будто ниточки
крови в желтке яйца.
     Эдуардо был напуган: страх, давно перешедший  в  полнейший  ужас.  Он
боролся со слабостью  во  внутренностях  и  мочевом  пузыре,  трясясь  так
яростно, что не удивился бы, услышав, как его кости щелкают друг о дружку,
- но его сердце больше не убыстряло своего биения. Оно резко замедлилось и
теперь соответствовало постоянному биению в тридцать раз за минуту,  ритму
того звука, который, казалось, шел от сияющей области.
     Но ведь он не смог бы стоять на ногах, будь его пульс  таким  редким,
если бы кровь подавалась в мозг столь  медленно  и  помалу.  Он  давно  бы
потерял сознание. Значит, и его собственному восприятию  нельзя  доверять.
Может быть, наоборот, биение звука участилось в соответствии с ритмом  его
сердца.
     Занятно,  но  он  больше  не  чувствовал  морозного   воздуха.   Хотя
загадочное излучение не сопровождалось теплом, оно не было ни горячим,  ни
холодным.
     Он  не  ощущал  земли  под  ногами.  Не  испытывал  силы  гравитации,
собственного веса или усталости мышц. Энергия извне затопляла его.
     Зимние запахи больше  не  воспринимались.  Пропал  слабый,  бодрящий,
похожий на озоновый аромат снега.  Исчезло  легкое  благоухание  соснового
леса, который поднимался прямо перед ним. Куда-то делась кислая  вонь  его
собственного заледеневшего пота.
     Никакого вкуса на языке. Это было самым странным. Он  никогда  раньше
не осознавал, что всегда ощущал бесконечные и понемногу  меняющиеся  серии
различных привкусов во рту, даже когда ничего не ел. Теперь же -  пустота.
Ни сладко, ни кисло. Ни солено, ни горько. Даже  не  безвкусие.  Нечто  за
безвкусием. Ничто. Кайа. Он  подвигал  языком  во  рту,  ощутил,  как  его
заполнила слюна, но все еще не вкус.
     Вся  его  сила  чувственного  восприятия,  казалось,  сфокусировалась
единственно на призрачном свете,  шедшем  от  чего-то  в  деревьях,  и  на
мучающем, настойчивом звуке. Он больше не  чувствовал  басовитого  биения,
промывающего холодными волнами его тело; похоже, что звук  исходил  теперь
из него самого, точно так же, как и от деревьев.
     Внезапно Эдуардо остановился у края леса, на участке земли, лучистой,
как расплавленная лава. Внутри феномена. Поглядев вниз, он увидел, что его
ноги как будто стоят на листе стекла,  под  которым  пенится  океан  огня.
Океан, чья глубина сравнима с расстоянием до звезд. Мысль о размерах  этой
бездны вызвала у него панический вопль, хотя никакого, даже самого  тихого
шепота не вырвалось изо рта.
     Со страхом и неохотой,  но  все  еще  с  долей  любопытства,  Эдуардо
оглядел свои ноги и тело, и увидел, что янтарный свет исходит и от него, а
на туловище постоянно взрываются маленькие  красные  вспышки.  Он  казался
человеком  из  другого  мира,  полным  чужой  энергией  или  святым  духом
индейцев, который явился с высоких гор на поиски древнего народа, когда-то
царившего над обширной монтанской пустыней,  но  давно  уже  исчезнувшего:
черноногих, кроу, сиу, ассинибойнов, чейеннов.
     Он поднял левую руку, чтобы  осмотреть  ее  более  внимательно.  Кожа
стала прозрачной, плоть лучистой. Сначала  он  мог  видеть  кости  руки  и
кисти, четкие серо-красные формы внутри расплавленной янтарной  ткани,  из
которой теперь состояло его тело.  Но  пока  смотрел,  и  кости  сделались
такими же прозрачными, и он  целиком  стал  человеком  из  стекла,  больше
никакой материи в нем не было вовсе; он превратился в окно, через  которое
можно было видеть неземной огонь, и земля под ним была окном, и  камни,  и
деревья.
     Трещащие волны звука и электрический визг рвались  из  потоков  огня,
теперь  еще  более  настойчиво.  Как  в  мартовскую  ночь,  у  него   было
сверхъестественное  ощущение:  будто  что-то  бьется  в  неких   границах,
пытается пройти сквозь барьер, вырваться из чего-то наружу.
     Нечто пыталось открыть дверь.
     Он стоял у этой самой двери.
     На пороге.
     Его охватила странная убежденность, что если дверь откроется, пока он
стоит рядом, то немедленно распадется на разобщенные атомы, как будто  его
никогда и не существовало. Сам станет дверью.  Неизвестный  гость  пройдет
через него, из огня и через него.
     Боже, помоги мне, взмолился он,  хотя  никогда  не  искал  в  религии
никакой опоры.
     Он попытался шелохнуться.
     Парализован.
     Внутри его поднятой руки, внутри всего его тела,  внутри  деревьев  и
камней и земли, огонь становился все менее янтарным, но все более красным,
горячим, целиком красным, алым, кипящим. Потом резко сделался мраморным  с
бело-синими прожилками вен, словно соперничая с  блеском  в  самом  сердце
какой-нибудь гаснущей звезды. Зловещая пульсация росла, разрывалась, росла
и разрывалась, как от толчков колоссальных поршней, звеня и громыхая.  Это
ход поршней вечных двигателей,  которые  вертели  саму  вселенную,  -  все
сильнее и сильнее.  Давление  возрастало,  его  стеклянное  тело  дрожало,
хрупкое, как хрусталь. Давило со всех сторон, требуя, стуча молотом; огонь
и гром, огонь и гром, огонь и гром...
     Чернота.
     Тишина.
     Холод.
     Придя в сознание, Эдуардо увидел,  что  лежит  у  границы  леса,  под
сияньем четверти  луны.  Над  ним  стояли  на  страже  деревья,  темные  и
спокойные.
     Он  снова  владел  всеми  своими  чувствами.  Ощутил  запах  озоновой
бодрости снега, густой аромат сосновой хвои, своего собственного пота -  и
мочи. Вкус во рту был неприятный, но  знакомый:  кровь.  От  ужаса  или  в
падении он, должно быть, прокусил язык.
     Очевидно, дверь в ночь не открылась.



                                    8

     Той же ночью Эдуардо вынул оружие из стенного шкафа кабинета и  снова
зарядил. Разложил его по всему  дому  так,  что  одно  или  другое  всегда
оказывалось в досягаемости.
     На следующее утро, четвертого апреля, он поехал в Иглз  Руст,  но  не
зашел в подотделение шерифа. У него все еще не  было  доказательств  своей
истории.
     Вместо этого он заехал в "Электроприборы Кастера". Магазин размещался
в здании из желтого кирпича, выстроенном  когда-то  в  двадцатые  годы,  и
блестящие  образцы  супертехники  в  его  витринах   казались   таким   же
анахронизмом,  как  теннисные   туфли   в   Неандертале.   Эдуардо   купил
видеоплейер, видеокамеру и полдюжины чистых кассет.
     Продавец  был  длинноволосый  юнец,  любитель  Моцарта,  в  ботинках,
джинсах, ковбойской рубахе с декоративной строчкой и  с  узким  веревочным
галстуком на бирюзовой булавке. Он  долго  разглагольствовал  о  множестве
достоинств предлагаемого снаряжения, так часто пользуясь особым  жаргоном,
что, казалось, говорил на иностранном языке.
     Эдуардо был просто нужен аппарат, с помощью которого можно снимать  и
просматривать запись. Ничего больше.  Его  не  волновало,  что  он  сможет
видеть одну  пленку,  пока  прокручивается  другая,  или  что  все  прочие
дьявольские приспособления способны сготовить ему обед, застелить  постель
и даже сделать педикюр.
     На ранчо уже давно можно было принимать множество кабельных  каналов,
потому  что  незадолго  до  своей  смерти  мистер   Квотермесс   установил
спутниковую антенну-блюдце за конюшней. Эдуардо редко  смотрел  программы,
может быть, три или четыре раза в год, но знал, что телевизор работает.
     Из магазина электроприборов он отправился в библиотеку. Выписал целую
стопку романов Роберта Хайнлайна и Артура Кларка,  плюс  коллекцию  новелл
Г.П.Лавкрафта, Элджернона Блэквуда и М.Р.Джеймса.
     Он больше не чувствовал себя дураком, когда  выбирал  мрачные  томики
чепухи, содержащие в себе непридуманные рассказы об отвратительном Снежном
Человеке,   Лохнесском   чудовище,   пропавшей    Атлантиде,    Бермудском
треугольнике или правдивые истории о фальшивой смерти Элвиса Пресли и  его
операции по смене  пола.  Был  в  полной  уверенности,  что  библиотекарша
хихикает над ним или, по крайней мере, одарит его какой-нибудь жалостливой
и  покровительственной  улыбкой,  но  она  не   позволила   себе   никаких
фривольностей: ничего, что можно было понять как оценку его  литературного
вкуса.
     Отоварившись хорошенько в супермаркете, Эдуардо вернулся на  ранчо  и
распаковал приобретения.
     Ему потребовалось целых два дня и большее  количество  пива,  чем  он
обычно  себе  позволял,  на  то,   чтобы   постичь,   как   работает   вся
видеоаппаратура.   Проклятое    оборудование    имело    больше    кнопок,
переключателей и датчиков, чем панель управления авиалайнера, и иногда ему
казалось, что производители выпускали все эти устройства не ради какого-то
применения, а из одной любви к сложностям и загадкам. Инструкции были  как
будто написаны людьми, для которых английский - второй  язык,  что  вполне
могло оказаться правдой, так как и видеоплейер, и  камера  были  сработаны
японцами.
     - Или я становлюсь маразматиком, -  ворчал  он  во  время  очередного
приступа отчаяния, - или мир уже летит в тартарары,  как  в  баскетбольную
корзину.
     Может быть, и то, и другое.


     Теплая погода наступила несколько раньше, чем обычно. Апрель на  этой
широте и долготе часто был вполне зимним месяцем, но в  этот  год  дневная
температура уже пару раз поднялась и до сорока по Фаренгейту.  Скопившийся
за сезон снег таял, а журчащие ручьи наполняли каждую лощину и разбежались
по всем склонам.
     Ночами все оставалось спокойно.
     Эдуардо прочел большую  часть  книжек,  которые  взял  в  библиотеке.
Блэквуд и, особенно, Джеймс писали в том стиле, который был слишком  далек
от любимого им: тяжелый в  воздухе  и  легкий  на  земле.  Они  поставляли
читателям истории о привидениях,  и  Эдуардо  долго  испытывал  сложности,
связанные с необходимостью убрать куда-то свое неверие и включиться  в  их
сказки.
     Он  посчитал,  что  если  ад  существует,  то  неизвестное  существо,
пытавшееся открыть  дверь  в  ночь,  было  проклятой  душой  или  демоном,
пробивавшим дорогу наверх из того подземного  огненного  царства.  Но  был
один  скользкий  момент:  он  не  верил  в  ад,  по  крайней  мере,  в  то
карнавально-цветистое царство зла, каким его изображают в дешевых  фильмах
и книгах.
     К  своему  удивлению,  Фернандес  обнаружил,  что  Хайнлайн  и  Кларк
оказались  занятными  и  даже  наводили  на  некоторые   размышления.   Он
предпочитал сварливость первого гуманизму, иногда  наивному,  второго,  но
оба представляли для него какой-то интерес и ценность.
     Он точно не знал, на что  надеется:  найти  в  их  книгах  подсказку,
которая поможет ему разделаться с феноменом в лесу? Или где-то  в  глубине
его мозга осталось нелепое  ожидание,  что  один  из  этих  писателей  уже
выпустил историю о старике, который  живет  в  очень  уединенном  месте  и
входит в соприкосновение с чем-то не  с  этой  земли?  Если  так,  то  он,
значит, весьма далек от той грани, за которой  встречаешь  самого  себя  -
того, кто может войти в любой момент с другой стороны.
     Как бы то ни было, ему казалось, что  существо,  чье  присутствие  он
ощущал  после  перемен  в  призрачном  огне  и  пульсирующем  звуке,  было
происхождения  скорее  неземного,  чем  адского.  Вселенная  состояла   из
неисчислимого множества звезд. На бессчетном множестве планет,  кружащихся
вокруг них, могли создаться условия для возникновения жизни.  Это  научный
факт, а не литературная выдумка.
     Или, может быть, все это он только  вообразил?  Благодаря  сужению  и
напряжению  тех  артерий,  которые  толкают  кровь  к  мозгу.   Наведенная
галлюцинация Альцхаймера. Он нашел, что  легче  поверить  именно  в  такое
объяснение, чем в демонов или инопланетян.
     Видеокамеру Эдуардо  купил  больше  для  того,  чтобы  разделаться  с
сомнениями в, самом себе, чем  собрать  свидетельства  для  полиции.  Если
феномен проявится на пленке, значит, он  вовсе  не  рехнулся  и,  в  конце
концов, вполне способен продолжать жить в одиночестве. До  тех  пор,  пока
нечто не убьет его, открыв дверь в ночь.


     Пятнадцатого апреля он отправился в Иглз Руст, чтобы  купить  свежего
молока и других продуктов - и "Сони Дискмен" с качественными наушниками.
     В магазине Кастера был неплохой выбор аудиокассет  и  компакт-дисков.
Эдуардо спросил у любителя Моцарта самую громкую музыку,  которую  слушают
тинэйджеры.
     - Подарок внуку? - спросил служащий.
     Было легче подтвердить это, чем все объяснять.
     - Именно так.
     - Хэви-металл?
     Эдуардо не имел ни малейшего понятия, о чем ему говорят.
     - У нас есть новая группа, действительно горячая  музыка,  -  сообщил
служащий,  выбирая  диск  из  закромов  на  витрине,  -  они  себя   зовут
"Вормхарт".
     Вернувшись на ранчо и выложив все продукты, Эдуардо сел  за  кухонный
стол, чтобы прослушать приобретение. Зарядил дискмен  батарейками,  всунул
диск, надел наушники и нажал на кнопку. Взрыв  звука  почти  разорвал  его
барабанные перепонки; и он поспешно понизил громкость.
     Просидел с наушниками минуту или около тога,  почти  убежденный,  что
купил бракованный диск. Но судя по чистоте звука, он слышал именно то, что
"Вормхарт" намеревались записать. Послушал еще  минуту  или  две,  ожидая,
когда же какофония станет музыкой, прежде чем понял, что это, очевидно,  и
было музыкой в ее современном определении.
     Эдуардо почувствовал себя старым.
     Вспомнил, как еще совсем молодым обнимался с  Маргаритой  под  музыку
Бенни Гудмена, Фрэнка Синатры, Мел Торме, Томми Дорси. А нынешние  молодые
все еще обнимаются? А  знают  ли,  что  это  слово  означает?  Они  просто
прижимаются друг к другу? Ласкают друг друга? Или парни сразу  раздеваются
сами и стаскивают одежду с подружки?
     То, что  громыхало  в  наушниках,  определенно  нельзя  было  назвать
музыкой-фоном для любовных занятий. По его  мнению,  такая  музыка  вполне
подходила  в  качестве  аккомпанемента  жуткому  убийству:  для   создания
должного настроения или просто  для  того,  чтобы  заглушить  утомительные
вопли жертвы.
     Он почувствовал себя просто статуэткой из антикварного магазина.
     Не то чтобы он вовсе не был способен услышать музыку в музыке, но,  к
примеру, не понимал, почему  группа  должна  обзывать  себя  "Вормхарт"  -
"Сердце Червяка". Группа должна носить такие имена, как "Четыре  Новичка",
"Сестры Эндрюс", "Братья Миллз". Можно принять даже  такие  названия,  как
"Четыре Макушки" или "Джеймс Браун" или "Знаменитые Страсти". Ему нравился
"Джеймс Браун". Но "Вормхарт"? Это вызывало отвратительные образы.
     Нет, он не был хиппи и не пытался им стать. Они, возможно,  уже  даже
не знают слова "хиппи". Правда, в этом  Эдуардо  сомневался  -  просто  не
имеет ни малейшего понятия, что слово "хиппи" означает сейчас.
     Старше песков Египта.
     Он послушал "музыку" еще с минуту, затем выключил магнитофон  и  снял
наушники.
     "Вормхарт" как раз то, что нужно.


     В последний  апрельский  день  зимнее  покрывало  стаяло  совершенно,
исключая глубокие сугробы, которые наслаждались тенями большую часть  дня,
хотя даже и они постепенно уменьшались. Почва была влажная, но  больше  не
хлипкая и раскисшая. Мертвая коричневая трава,  придавленная  и  спутанная
весом исчезнувшего снега, покрывала холмы и поля; однако не  позднее,  чем
через неделю, ковер нежных зеленых росточков осветит  каждый  уголок  ныне
угрюмой земли.
     Ежедневная прогулка увела Эдуардо за восточный край конюшни  и  через
поле на  юг.  В  одиннадцать  утра  день  уже  сиял  солнцем,  температура
достигала пятидесяти, и армада высоких  облаков  отступала  на  север.  Он
надел брюки цвета хаки и фланелевую рубашку  и  так  согрелся  напряженной
ходьбой, что закатал рукава. На обратном пути посетил три могилы,  которые
располагались к западу от конюшни.
     До недавнего времени  штат  Монтана  весьма  либерально  относился  к
фамильным кладбищам в частных  владениях.  Вскоре  после  получения  ранчо
Стенли Квотермесс решил, что он должен провести вечность именно  здесь,  и
добыл разрешение на - ни больше ни меньше - двенадцать мест захоронения.
     Кладбище  располагалось  на  маленьком  холме  близ  верхнего   бора.
Священная земля отделялась от прочей лишь футовой стеночкой из булыжника и
двумя четырехфутовыми столбиками на входе. Квотермесс не пожелал  нарушить
панораму долины и гор - как будто считал, что его душа будет сидеть на его
могиле  и  любоваться  открывающимся  зрелищем,  как  призрак  из  старого
развеселого фильма "Цилиндр".
     Только три гранитных надгробия занимали  место,  предназначенное  для
двенадцати могил. Квотермесс. Томми. Маргарита.
     Согласно воле продюсера, надпись на первом памятнике гласила:  "Здесь
лежит Стенли Квотермесс (умерший прежде времени), потому  что  работал  (с
такой оравой) несносных актеров и сценаристов", - и дальше даты рождения и
смерти. Ему было шестьдесят шесть, когда случилась авиакатастрофа.  Однако
будь ему даже пять сотен,  он  все  равно  бы  счел,  что  жизненный  срок
несправедливо урезали, ибо был из тех людей, которые пользуются  жизнью  с
великой энергией и страстью.
     Надгробия Томми и Маргариты  не  содержали  юмористических  эпитафий,
просто - "любимый сын" и "любимая жена". Эдуардо скучал по ним.
     Сильнейшим ударом была смерть сына, который убит, исполняя свой долг,
меньше года назад. По крайней мере  Эдуардо  и  Маргарита  прожили  долгую
жизнь вместе. Ужасно, когда человек переживает своего ребенка.
     Эдуардо хотел, чтобы они были с ним  снова.  Это  было  очень  частым
желанием, и понимание того факта, что  оно  никогда  не  сбудется,  обычно
приводило его в  меланхолическое  настроение,  от  которого  потом  весьма
трудно избавиться. Лучше всего в те моменты, когда он желал увидеть сына и
жену, погружаться в ностальгический туман, переживая заново самые приятные
дни их прошедшей жизни.
     На этот раз, однако, знакомое желание сразу же пропало из его головы,
как  только  его  неожиданно  охватил  ужас.  Холодный  ветер,   казалось,
просвистел по всему позвоночнику, как будто тот был пустой трубой.
     Обернувшись, он был готов к тому, чтобы встретиться глазами с кем-то,
кто глядел на него сзади. Но за спиной была пустота.
     Небо  стало  полностью  голубым,  последние  облака  ускользнули   за
северный горизонт, и воздух был теплей, чем когда-либо с осени. Но, тем не
менее, холодок настаивал.  Эдуардо  раскатал  рукава,  застегнул  манжеты.
Когда же снова поглядел на надгробия, то воображение внезапно  заполнилось
неприятными образами Томми и Маргариты, какие они, должно быть,  сейчас  в
своих гробах: гниющие, изъеденные червями, пустые  глазницы,  ссохшиеся  в
желтозубой  ухмылке  губы.  Он  непроизвольно  задрожал,  и  его  охватила
абсолютная  уверенность,  что  земля  перед  гранитными  глыбами   вот-вот
зашевелится и осядет. Их руки  сейчас  вынырнут  из  осыпающейся  почвы  и
начнут яростно отгребать ее в сторону:  появятся  их  лица,  их  безглазые
лица...
     Он отшатнулся от могил, и отступил на несколько шагов, но не  побежал
- был слишком стар, чтобы верить в оживающих мертвецов или в призраков.
     Прошлогодняя  трава  и  оттаявшая  под  весенним  солнцем  земля   не
шевелились. А через некоторое время он перестал ожидать, что зашевелится.
     Снова взяв себя в руки, старик прошел мимо низких каменных колонн вон
с кладбища. Всю дорогу к дому ему хотелось резко обернуться  и  поглядеть,
что у него за спиной. Но этого он не сделал.
     Вошел в дом с черного хода и запер за собой дверь. Обычно он  никогда
не запирал дверей. Хотя настало время ленча, аппетита не было. Вместо того
чтобы готовить еду, он открыл бутылку "Короны". Три пивные банки на день -
его обычная норма, а не минимальное потребление. Бывали дни, когда не  пил
вовсе, хотя не в последнее время. С недавних пор, забывая про свою  норму,
он осушал более трех за день. А в некоторые дни - значительно больше.
     Чуть позже полудня, когда Эдуардо сидел в  кресле  гостиной,  пытаясь
прочесть Томаса Вулфа и потягивая  третью  банку  пива,  то  вдруг  понял,
яростно  стараясь  избавиться  от  этого  ощущения,  которое   все   равно
оставалось: переживание на кладбище было  предупреждением.  Предчувствием.
Но предчувствием чего?


     Когда апрель миновал без повторения феномена в нижнем  лесу,  Эдуардо
сделался более - а не менее - напряженным. Каждое  из  предыдущих  событий
происходило, когда луна была в одной и той же фазе - в четверти.  Небесные
условия  начали  ему  казаться  все  более  и  более  влиятельными,  когда
апрельская луна прибыла и стала убывать без нарушений графика. Лунный цикл
не должен был иметь ни малейшего отношения к таинственным событиям  -  но,
тем не менее, по обычному календарю их можно было вычислить без труда.
     В ночь на первое мая, которая могла похвалиться тоненькой загогулиной
новой луны, он заснул полностью одетым. Пистолет в кобуре из  мягкой  кожи
лежал на ночном столике. Рядом был дискмен с наушниками и уже  вставленным
альбомом "Вормхарта". Двенадцатизарядный  ремингтоновский  дробовик  лежал
под кроватью, готовый к бою. Оставалось  только  протянуть  к  нему  руку.
Видеокамера была снабжена новыми  батареями  и  чистой  кассетой:  Эдуардо
приготовился действовать быстро.
     Проспал судорожно, но ночь прошла без инцидентов.
     По правде говоря, он не слишком ожидал неприятностей до раннего  утра
четвертого мая.
     Конечно, странный спектакль мог  вообще  больше  не  повториться.  Он
очень надеялся, что не станет  его  зрителем  снова.  Но,  однако,  сердце
чувствовало то, чего не мог принять целиком его мозг: значительные события
уже начались, они только набирают силу, и больше  он  не  может  позволить
себе играть в них роль лишь осужденного в кандалах, не может оставить себе
лишь один выбор - между виселицей и гильотиной.
     Когда выключил свет, ждать пришлось не столь долго, как  предполагал.
Может быть, из-за того, что ему не  удалось  хорошо  выспаться  предыдущей
ночью, второго мая он отправился в кровать рано вечером - и  был  разбужен
после  полуночи,  в  первые  минуты  третьего,  всеми  этими  зловещими  и
ритмическими пульсациями.
     Звук был не громче, чем в прошлый раз,  но  волна  давления,  которая
сопровождала каждое биение, была раза в полтора мощнее, чем что-либо,  что
он переживал до сих пор. Дом трясся весь, до фундамента, кресло-качалка  в
углу стремительно валилось По дуге взад-вперед, как сверхактивный призрак,
который впал в сверхчеловеческую ярость, а одна  из  картин  свалилась  со
стены и с грохотом обрушилась на пол.
     К тому времени, когда Эдуардо включил свет, откинул одеяло и встал  с
кровати, он незаметно погрузился в состояние  полутранса,  схожее  с  тем,
которое захватило его в прошлом месяце. Если он поддастся  этому  целиком,
то опять ослепнет и скоро обнаружит, что покинул дом, даже  не  осознавая,
как сделал первый шаг от кровати.
     Он схватил  дискмен,  натянул  наушники  на  голову  и  нажал  кнопку
включения. Музыка "Вормхарта" хлынула в уши.
     Было подозрение, что неземной дрожащий звук действует гипнотически на
особой частоте. Если так, то месмерические звуки, приводящие в этот транс,
нужно блокировать подходящим хаотическим шумом.
     Старик повышал громкость воя "Вормхарта" до тех пор, пока не перестал
слышать и басовую дрожь, и  наложенное  на  нее  электрическое  колебание.
Уверился, что теперь его барабанные перепонки под угрозой скорого разрыва;
но, тем не менее, с группой "металла", трудившейся в  полную  силу  в  его
голове,  был  способен  перебороть  транс,  прежде  чем  тот  сумеет   его
поработить.
     Он все еще чувствовал волны давления, проходящие через него  и  видел
их воздействие на предметы вокруг. Однако, как и подозревал,  только  звук
сам по себе вызывал в нем реакцию кролика перед удавом; заглушая  его,  он
был в безопасности.
     Прикрепив дискмен к поясу, чтобы не  держать  его  в  руках,  Эдуардо
пристегнул к бедру кобуру  с  пистолетом.  Потом  извлек  дробовик  из-под
кровати, повесил его на ремень через плечо, ухватил видеокамеру и поспешил
вниз, наружу.
     Ночь была холодной.
     Четвертушка луны сверкала, как серебряная турецкая сабля.
     Свет, исходящий от группы деревьев и от земли на краю  нижнего  леса,
был уже кроваво-красным, безо всякой янтарности.
     Встав  на  переднем  крыльце,  Эдуардо  заснял  жуткое   свечение   с
расстояния.  Он  делал  различные  панорамные  кадры,  чтобы  показать   в
перспективе и весь ландшафт.
     Затем в азарте сбежал  по  ступенькам  и  поспешил  через  коричневую
лужайку на поле. Он боялся, что феномен продлится меньше,  чем  в  прошлом
месяце, точно так же, как второе происшествие было короче, но  интенсивней
первого.
     Он дважды  задерживался  посреди  луга  на  несколько  секунд,  чтобы
заснять все с иного расстояния. Настороженно остановившись в десяти  ярдах
от центра сверхъестественного сияния, забеспокоился, а возьмет  ли  камера
что-нибудь или пленка окажется засвеченной из-за невыносимой яркости?
     Огонь без тепла яростно пылал, вырываясь из  какого-то  совсем  иного
места, или времени, или измерения.
     Волна давления ударила Эдуардо. Теперь уже  она  была  не  похожа  на
штормовой прибой. Гораздо жестче и больнее. Качнула  так  мощно,  что  ему
потребовалось определенное усилие, чтобы сохранить равновесие.
     Снова он ощутил, как нечто пытается освободиться от  пут,  пробиться,
вырваться из границ, и родиться, придя уже вполне развитым в этот мир.
     Апокалиптический вой "Вормхарта" был  идеальным  аккомпанементом  для
всей  сцены.  Грубый,  как   кувалда,   но   вибрирующий,   атональный   и
непреодолимый, гимн для животных нужд, дробящий разочарование человеческой
ограниченности,  освобождающий.  Это  была  неясно  чем   веселая   музыка
Страшного Суда.
     Дрожание  и  электрическое  скуление,   должно   быть,   возросли   в
соответствии с яркостью света и повысившейся силой давления волн. Он снова
начал их слышать и понял, что его опять что-то манит.
     Еще повысил громкость "Вормхарта".
     Сосны  Ламберта  и  желтые,  до  того  спокойные,  как   деревья   на
театральной декорации, неожиданно затряслись, хотя ветра не  было.  Воздух
заполнился вертящимися иголками.
     Волны давления возросли так внезапно и яростно, что Эдуардо отбросило
назад, он споткнулся и упал задом на  землю.  Прекратив  снимать,  положил
камеру рядом с собой.
     Дискмен, прикрепленный к поясу, начал биться о левое бедро. Завывания
гитары "Вормхарта" увенчались пронзительным электрическим воплем,  который
сменил музыку и был так мучителен, как будто в уши кто-то принялся усердно
вбивать гвозди.
     Закричав от боли, старик сорвал с головы наушники. Дискмен задымился.
Он оторвал его, бросил на землю, обжигая пальцы о горячий металл.
     Метрономное дрожание окружило  его,  как  будто  он  очутился  внутри
колотящегося сердца великана.
     Сопротивляясь той силе, что понукала его встать внутрь света и самому
обратиться навсегда в его часть, Эдуардо боролся со своими ногами.  Скинул
дробовик с плеча.
     Слепящий блеск заставлял его щуриться,  серии  ударных  волн  сбивали
дыхание.  Полыхание  вечнозеленых  веток,   дрожь   земли,   электрическое
колебание, похожее на усиленный визг костной пилы  хирурга,  и  судорожное
шевеление всей ночи, неба и природы подавлялось в то время, как нечто  все
билось неумолимо в ткань реальности.
     - Вуууш!
     Этот новый звук был похож - но гораздо громче - на хлопок открываемой
банки  с  кофе  или  земляными  орешками,  законсервированными   вакуумным
способом:  воздух  рвется  заполнить  пустоту.  Немедленно   после   этого
одиночного короткого "вуууш", на ночь упал  покров  молчания,  и  неземной
свет исчез в один миг.
     Эдуардо Фернандес отупело стоял под луной, недоверчиво уставившись на
совершенную сферу чистой черноты, которая возвышалась перед ним,  как  шар
для Гаргантюа на столе космического биллиарда.  Она  была  так  безупречно
черна, что выделялась на фоне обычной темноты майской ночи  рельефно,  как
вспышка ядерного взрыва на фоне  самого  солнечного,  но  привычного  дня.
Огромная: тридцать футов в диаметре. Она заполнила пространство,  когда-то
занятое светящимися соснами и землей.
     Корабль.
     Сначала Эдуардо некоторое время считал, что видит перед собой  именно
корабль, в чьем корпусе нет окон, -  гладкий,  как  лужа  нефти.  И  ждал,
парализованный  ужасом,  когда  появится  рубец  света,  дверь  с  треском
откроется, и выдвинется трап.
     Вдруг вместо страха, который уже обволок его мысли, к эдуардо  пришло
ясное и внезапное осознание, что он смотрит не на твердый предмет.  Лунный
свет не отражался на его поверхности: просто уходил внутрь,  как  будто  в
колодец или туннель. Если бы не это, он  смог  представить,  как  выглядят
изогнутые  стенки  этого  корабля.  Инстинктивно,  не  нуждаясь   даже   в
прикосновении к этой поверхности, понял, что у сферы нет веса, нет  вообще
массы. Не испытывал даже самого примитивного ощущения - что  нечто  маячит
над ним и грозит обрушится, - которое должно было бы  появиться,  если  бы
сфера была твердой.
     Объект не был предметом: это была не сфера, а круг. Не три измерения,
а два.
     Дверь.
     Открытая.
     Темнота за порогом не обременялась сиянием, блеском или самым  слабым
отсветом. Такая совершенная чернота не  могла  быть  ни  естественной,  ни
созданной человеческими руками, и за то время,  что  он  смотрел  на  нее,
глаза Эдуардо заболели от напряженного поиска измерений и деталей, которых
не существовало.
     Он захотел убежать. Но вместо этого приблизился к двери.
     Его сердце колотилось, а кровяное давление, без сомнения, должно было
скоро вылиться в инсульт. Он сжал  дробовик  с  надеждой  -  которая  была
только патетической - на его эффективность, выставив его впереди себя. Так
первобытный троглодит, должно быть, совал в опасную сторону свой талисман,
покрытый рунами,  со  вставками  из  зубов  дикого  зверя,  лоснящийся  от
жертвенной крови и увенчанный клоком волос злого колдуна.
     Однако страх перед дверью - и перед неизвестным царством и существами
в нем - был не таким отупляющим, как  страх  старости  и  самосомнения,  с
которым он жил последнее время. Если есть  возможность  получить  какие-то
доказательства своего опыта, то он намеревался  использовать  ее  столько,
сколько смогут выдержать его нервы. Надеялся, что не проснется спокойно на
следующее утро с жутким подозрением, что  его  мозги  все  же  размякли  и
собственным чувствам он больше доверять не может.
     Осторожно передвигаясь по  мертвой  и  примятой  траве  луга,  утопая
ногами в разжиженной весенней почве, он  оставался  напряженным,  опасаясь
любого изменения внутри круга исключительной темноты: уменьшения  черноты,
появления теней внутри мрака, искры, намека на движение, чего-нибудь,  что
может сигнализировать о приближении... пришельца. Остановился в трех футах
от края этого утомительного для глаз мрака, слегка вытянул голову вперед -
изумленный, как бродяга из сказки, глядевший  в  самое  большое  волшебное
зеркало черта, какое только могли вообразить себе  братья  Гримм,  которое
ничего не отражало. Оно было заколдованно  или  что-то  в  этом  роде,  но
предоставляло замечательную возможность бросить взгляд, при котором  дыбом
встают волосы, - взгляд прямо в вечность.
     Держа дробовик одной рукой, другой он нащупал и поднял с земли камень
величиной с лимон. Осторожно бросил его в дверь: был уверен больше чем  на
пятьдесят  процентов,  что  камешек   отлетит   от   черноты   с   жестким
металлическим лязгом. Было легче поверить, что он видит предмет, чем в то,
что заглядывает в бесконечность. Но камень пересек вертикальную  плоскость
двери и исчез без звука.
     Он придвинулся ближе.
     В качестве эксперимента ткнул стволом ремингтоновского ружья во  мрак
за воображаемым порогом. Ствол не просто пропал во тьме. Нет, сама чернота
так недвусмысленно заявила свои права на переднюю часть его ружья, что ему
показалось, будто кто-то запустил мощную электропилу на полную скорость  и
провел лезвием по стволу до затворной рамы, почти  дойдя  до  приклада,  и
аккуратно срезал металл.
     Эдуардо вытянул "ремингтон" обратно, и снова появилась передняя часть
ствола. Казалось, ее ничто не затронуло.
     Коснулся стали и дерева с клетками резьбы на зажиме  затворной  рамы.
На ощупь все было таким, каким оно и должно быть.
     Глубоко вздохнув, точно не  зная,  храбрец  он  или  безумец,  старик
поднял дрожащую руку, как бы говоря кому-то "привет", протянул ее  вперед,
и... ощутил место перехода между  этим  миром  и  тем...  что  бы  там  ни
находилось за дверью! В ладони начало покалывать, а  пальцы  стали  словно
ватные. Холод: он почти чувствовал, что его рука касается подобия лужи, но
слишком нежно, чтобы прорвать поверхностное натяжение.
     Его взяло сомнение.
     - Тебе семьдесят лет, - проворчал он. - Что у тебя есть из того,  что
страшно потерять?
     Тяжело сглотнув, сунул руку дальше в эти ворота, и она исчезла  точно
так же, как и дробовик. Ей не встретилось никакого  сопротивления,  и  его
запястье теперь кончалось аккуратным обрубком.
     - Боже, - сказал он тихо.
     Сжал кулак, открыл ладонь и снова сжал, но так и не смог  определить,
повинуется ли ему рука с той стороны барьера. Все чувства заканчивались  в
том месте, где эта адская чернота пересекала его запястье.
     Когда  отдернул  руку  от  двери,  она   оказалась   такой   же,   не
изменившейся, как и дробовик. Все мышцы действовали, как и  прежде,  и  он
снова чувствовал ее целиком.
     Эдуардо поглядел вокруг - в  глубокую  и  мирную  майскую  ночь.  Лес
вставал по бокам этого невозможного круга  тьмы.  Луг  поднимался  наверх,
замороженный бледным сиянием луны. Дом выше луга. Некоторые окна темны,  а
другие заполнены светом. Пики  гор  на  западе,  шапки  снега  сверкают  в
послеполуночном небе.
     Сцена  слишком  полна  деталями,  чтобы  снится   или   быть   частью
галлюцинации слабоумного старика, смысла которой нельзя понять. Он не  был
старым глупым маразматиком, в конце  концов.  Старым,  да.  Неумным,  быть
может. Но не маразматиком.
     Снова обратил свое внимание  на  дверь  -  и  внезапно  подумал,  что
смотрит на нее словно бы  сбоку.  Он  представил  себе  длинную  трубу  из
эбонита, совсем не отражающего свет, ведущую прямо в ночь, немного похожую
на нефтепровод. Он тянется через тундру Аляски, пробивается  иногда  через
горы и висит в разреженном воздухе, когда  по  пути  пересекает  различные
низменности. Достигает  этого  уголка  земли,  где  продолжается  прямо  и
правильно, не изгибаясь, и уходит в космос: туннель к звездам.
     Когда Эдуардо шагнул к одному краю тридцатифутового пятна и  поглядел
на него с другой стороны, то обнаружил нечто совершенно отличное -  но  не
менее странное - от образа  трубопровода  в  своем  мозгу.  Лес  лежал  за
огромными воротами, неизменный, насколько  он  это  мог  определить.  Луна
светила, и деревья тянулись к ней,  словно  стремясь  как-то  ответить  на
ласку этого серебристого сияния, а где-то вдалеке ухала  сова,  вылетевшая
на охоту. Дверь исчезала, если смотреть на нее сбоку. Ее толщина, если она
у нее была, оказалась меньше, чем у нитки или  хорошо  наточенного  лезвия
бритвы.
     Эдуардо прошел за нее.
     Поглядев оттуда, под углом в сто восемьдесят градусов, прямо напротив
места первоначального наблюдения, увидел  дверь  в  виде  того  же  самого
тридцатифутового круга, загадки,  лишенной  каких-либо  черт.  В  обратной
перспективе эта загадка, казалось, поглощает не часть леса, а луг и дом на
вершине склона за ним. Дверь была как огромная  монета,  толщиной  с  лист
бумаги, поставленная на ребро.
     Он прошел к другому краю: отсюда уже  не  мог  различить  даже  самую
узкую  нить  сверхъестественной  черноты  посреди  меньшей  темноты  ночи.
Протянул руку, но она наткнулась только на пустой воздух.
     Сбоку двери просто не существовало - от этой мысли замутило.
     Старик приблизил лицо к  невидимому  краю  этой  круглой  чертовщины,
затем изогнулся влево, поглядев на ту часть двери, которую  обозначил  как
"переднюю". И погрузил левую руку в темноту настолько же  глубоко,  как  и
раньше.
     Он удивился собственной смелости и понял, что слишком быстро  поверил
в то, что феномен перед ним совсем безвреден, и это после всего того,  что
случилось. Любопытство, этот старый убийца котов -  и  не  так  уж  малого
числа людей, - поймало его в свои объятия.
     Не вынимая левой руки, он выгнулся  вправо  и  поглядел  на  "заднюю"
часть двери. Его пальцы не проходили насквозь.
     Он засунул руку глубже, но она  все  никак  не  появлялась  с  другой
стороны.  Дверь  была  тоньше  бритвенного  лезвия,  но,  однако,  он  уже
пропихнул в нее четырнадцать дюймов руки и предплечья.
     Куда же исчезла его рука?
     Вздрогнув, он вытянул ее из  "загадки"  и  вернулся  на  луг,  только
однажды бросив взгляд на "перед" двери.
     Заинтересовало, а что же случится с ним, если он шагнет внутрь обеими
ногами, весь, и останется без какой-либо связи с тем миром, который он  да
сих пор знал. Что обнаружит за дверью? Сможет ли вернуться,  если  ему  не
понравится то, что там найдет?
     Но дозы любопытства, необходимой, чтобы решиться на подобный риск,  у
него не нашлось. Эдуардо стоял  у  края,  размышляя  -  и  постепенно  все
явственней ощущая, что "нечто" появляется. Прежде чем он смог решить,  что
же делать, эта чистая эссенция темноты  прорвалась,  вытекла  из  двери  -
океан ночи, который одним глотком вобрал его в свое сухое, но  затопляющее
нутро.


     Когда Эдуардо Фернандес  пришел  в  себя,  то  обнаружил,  что  лежит
животом на прошлогодней примятой траве, голова повернута вправо, а  взгляд
направлен на длинный луг перед домом.
     Заря еще не  занялась,  но  какое-то  время  явно  прошло.  Луна  уже
закатилась,  и  ночь  была  тусклой  и  бесцветной  без  ее   серебристого
колдовства.
     Старик был глубоко, до самых изначальных своих недр потрясен, но мозг
оставался незамутненным: помнил дверь.
     Он перекатился на спину, сел и поглядел  вокруг.  Монета  из  черноты
толщиной с бритвенное лезвие исчезла. Лес стоял там же и такой  же,  какой
всегда.
     Он дополз до того места, где находилась  дверь,  тупо  размышляя,  не
обвалилась ли она и не лежит ли теперь плоско на  земле,  превратившись  в
бездонный колодец. Но она просто пропала.
     Дрожащий и обессиленный, ежась от головной  боли,  настолько  мощной,
что, казалось, сквозь мозг протянули раскаленную  проволоку  и  теперь  ее
подергивают,  он  аккуратно  встал  на  ноги.  Его  качало,  как  пьяницу,
протрезвевшего после недельного кутежа.
     Доковылял до того места, куда, как помнил, положил свою видеокамеру.
     Ее там не было.
     Поискал вокруг, постепенно расширяя зону, начиная от того места,  где
камера должна была лежать, пока, наконец, не убедился, что  находится  уже
там, где сегодня не был. Найти камеры он не смог.
     Дробовик исчез точно так же. И отброшенный дискмен с наушниками.
     С неохотой он вернулся в дом. Сварил крепкого кофе, почти  такого  же
горького и черного, как эспрессо. С первой чашкой он  выпил  две  таблетки
аспирина.
     Обычно он делал слабый отвар и ограничивал себя двумя-тремя  чашками.
Слишком много кофеина может спровоцировать неприятности  с  простатой.  Но
этим утром его вообще не  волновала  простата,  даже  то,  что  она  может
раздуться как баскетбольный мяч. Ему был нужен кофе.
     Отстегнул  кобуру,  с  покойно  пролежавшим  в  ней  все  это   время
пистолетом, и положил ее на кухонный стол. Затем вытащил стул и  сел  так,
чтобы легко можно было схватить оружие снова.
     Повторно осмотрел ту руку,  которую  засовывал  в  дверь,  как  будто
всерьез считал, что она может внезапно обратиться в прах.  А  почему  нет?
Было ли это более невероятным, чем то, что уже произошло?
     С первыми лучами солнца Эдуардо пристегнул кобуру и отправился на луг
к границе нижнего леса, где снова долго искал камеру, дробовик и дискмен.
     Исчезли.
     Можно обойтись и  без  дробовика.  Это  совсем  не  единственное  его
оружие.
     Дискмен уже выполнил свою задачу, больше не  нужен.  Кроме  того,  он
вспомнил, как изнутри лился дым и как накалился корпус, когда он  открепил
плейер от пояса: наверняка сломался.
     Однако было ужасно жаль камеры, так как без нее у него не  оставалось
свидетельств того, что он видел. Может быть, поэтому ее и забрали.
     Снова в доме сварил еще одну джезву кофе. Для чего ему, черт  возьми,
вообще нужна эта простата?
     Из кабинета он принес блокнот "делового  формата"  с  листами  желтой
линованной бумаги и пару шариковых ручек.
     Затем сел за кухонный  стол,  и  понемногу  осушая  второй  кофейник,
принялся заполнять страницы своим правильным, твердым почерком. На  первой
странице он вывел:
     "Меня зовут Эдуардо Фернандес, и я был свидетелем  серии  странных  и
необъяснимых событий. Я не слишком большой охотник  вести  дневник:  часто
решал начать его точно с наступлением нового года,  но  всегда  до  самого
конца  января  находились  другие  дела.  Однако   теперь   я   достаточно
встревожен, чтобы изложить здесь все, что  видел  и  могу  еще  увидеть  в
последующие  дни.  Поэтому  намерен  оставить  в  этом   блокноте   запись
происходящего на тот случай, если не смогу в будущем рассказать это сам".
     Он попытался передать всю свою необычную историю простыми словами,  с
минимумом прилагательных и без эмоций, даже избегал рассуждений о  природе
этого явления или силы, которая сотворила  дверь.  По  правде  говоря,  он
сомневался, стоит ли называть это дверью, но в  конце  концов  использовал
именно этот термин, потому что  знал,  на  каком-то  уровне  вне  языка  и
логики, что "дверь"  -  это  как  раз  то,  нужное  слово.  Если  умрет  -
столкнувшись  с  этим,  он  может  и  погибнуть  -  прежде   чем   добудет
доказательства того, что эти странные события  действительно  происходили,
то теперь  у  него  была  надежда.  На  того,  кто  прочитает  его  отчет,
произведут должное впечатление его холодность,  спокойный  стиль,  и  этот
неизвестный читатель не станет  расценивать  отчет  как  бред  слабоумного
старика.
     Он так увлекся своим писанием, что проработал все время ленча и далее
до полудня, прежде чем оторвался сготовить себе что-нибудь  поесть.  Из-за
того, что и завтрак пропустил, аппетит у него  был.  Он  отрезал  холодной
цыплячьей грудки, оставшейся от вчерашнего ужина, и построил пару  высоких
сандвичей с сыром, помидором, латуком и горчицей. Сандвичи  с  пивом  были
прекрасным  завтраком  потому,  что  их  можно  было  есть,   одновременно
продолжая составлять отчет на желтой "делового формата" бумаге.
     К сумеркам он довел рассказ до настоящего времени. Заканчивалось  все
так:
     "Я не ожидаю увидеть снова дверь, потому что подозреваю, что она  уже
выполнила свое назначение. Что-то прошло через нее. Хотел бы  узнать,  что
это было. А может быть, я этого и не хочу".



                                    9

     Хитер разбудил какой-то звук. Сначала это было  тихое  поскребывание,
затем резкое царапанье, источник  которого  нельзя  было  определить.  Она
села, выпрямившись на кровати, внезапно встревоженная.
     Ночь снова стала тихой.
     Поглядела на часы. Десять минут третьего утра.
     Несколько месяцев назад она бы приписала свою встревоженность страхам
из  незапомнившегося  сна,  просто  перевернулась  бы  на  другой  бок   и
попыталась снова заснуть. Но не сейчас.
     Вечером она улеглась  поверх  покрывала.  Потому  что  не  собиралась
выпутываться из одеял в тот момент, когда потребуется встать очень быстро.
     Уже несколько недель она спала в тренировочном костюме вместо обычных
футболки и трусиков. Даже в  пижаме  чувствовала  себя  слишком  уязвимой.
Тренировочный костюм вполне годился для того, чтобы в нем спать, и плюс  к
этому она всегда  была  уже  одетой,  на  тот  случай,  если  какая-нибудь
неприятность случится посреди ночи.
     Как сейчас.
     Несмотря на затянувшееся молчание, она взяла с тумбочки  оружие.  Это
был револьвер Корта тридцать восьмого калибра,  сделанный  в  Германии  на
Ваффенфабрик Корт, - может быть, самый лучший пистолет в мире.
     Револьвер  был  только  малой  частью  всего  вооружения,  постепенно
закупленного по совету Альмы Брайсон. С того дня, когда ранили Джека,  она
провела много часов в полицейском тире. Поэтому сейчас  револьвер  казался
естественным продолжением ее руки.
     Размерами ее арсенал превосходил арсенал  Альмы,  которому  она  сама
когда-то удивлялась. И теперь уже, ее тревожило,  что  Альма  недостаточно
вооружена для защиты от всяких неожиданностей.
     Новые законы скоро вступят в действие, и это сделает  закупку  оружия
затруднительной. Ей пришлось взвесить разумность траты  большей  части  их
ограниченного  дохода  на  средства  защиты,  которые  могли  никогда   не
потребоваться, но перевесила та  мысль,  что  все  ее  даже  самые  жуткие
сценарии будущего могут оказаться слишком оптимистичными.
     Когда-то она считала подобное настроение проявлением четко выраженной
паранойи. Времена изменились. Что когда-то  было  болезнью,  теперь  стало
трезвым реализмом.
     Она не любила думать об этом. Это ее угнетало.
     Пока ночь оставалась подозрительно  тихой,  прошла  через  спальню  к
двери в холл. Не  нужно  было  включать  никаких  лампочек.  За  последние
несколько месяцев она провела так много ночей без  отдыха,  расхаживая  по
дому, что теперь могла передвигаться из комнаты в комнату в темноте  ловко
и тихо, как кошка.
     На стене прямо в спальне находилась панель управления  сигнализацией,
которую  она  установила  через  неделю  после  событий  на  бензозаправке
Аркадяна. Лентой зеленых светящихся  букв  монитор  сообщил  ей,  что  все
БЕЗОПАСНО.
     Сигнализация проведена во все места, где дом соприкасался  с  внешним
миром, магнитные контакты были  установлены  на  каждой  внешней  двери  и
каждом окне, поэтому она могла быть уверена, что звук, разбудивший ее,  не
был произведен человеком, пробравшимся внутрь помещения. В подобном случае
уже зазвучала бы сирена и властный мужской  голос  произнес  бы  запись  с
микропроцессора: ВЫ ВТОРГЛИСЬ  В  ДОМ,  ПОСТАВЛЕННЫЙ  НА  ЗАЩИТУ.  ПОЛИЦИЯ
ВЫЗВАНА. УХОДИТЕ НЕМЕДЛЕННО.
     Босиком Хит шагнула в  темный  коридор  второго  этажа  и  подошла  к
комнате Тоби. Каждый вечер она проверяла, открыты ли обе двери, в ее и его
комнату, чтобы услышать, если он позовет.
     Несколько секунд  она  простояла  около  его  постели,  слушая  тихое
сопение. Фигура мальчика под одеялом ясно вырисовывалась в  слабом  свете,
который перетекал из ночного города через узкие щели в  жалюзи  "Леволор".
Он был мертв для мира и ни в коем  случае  не  мог  быть  источником  того
звука, который прервал ее сон.
     Хитер вернулась в холл, вышла к лестнице и спустилась вниз, на первый
этаж.
     В тесной каморке и затем в гостиной  прошла  мимо  всех  окон,  глядя
наружу, ожидая увидеть что-нибудь настораживающее. Тихая  улица  выглядела
настолько мирной, будто бы она располагалась в маленьком городке  Среднего
Запада, а не в Лос-Анджелесе. Никто не устраивал грязных  игр  на  лужайке
перед домом, не крался вдоль северной стены.
     Хитер начала думать, что  этот  подозрительный  звук  был  частью  ее
кошмара.
     Она теперь редко хорошо  высыпалась,  но  обычно  помнила  свои  сны.
Слишком часто в них была бензозаправка Аркадяна, хотя она проезжала  около
этого места только один раз, на следующий день после перестрелки. Сны были
оперным спектаклем с пулями и кровью и огнем, в котором Джек часто  сгорал
заживо. Нередко она Тоби присутствовала при всей пальбе, и одного  из  них
или обоих часто ранили вместе с  Джеком,  один  или  оба  сгорали.  Иногда
хорошо стриженный блондин в костюме от Армани вставал на  колени  рядом  с
ней, - лежащей, изрешеченной пулями, - прикладывал губы к ее ранам  и  пил
кровь. Убийца мог быть слепым,  вообще  с  безглазыми  впадинами,  полными
мутного пламени. Его улыбка обнажала зубы, острые,  как  клыки  гадюки,  и
однажды он сказал ей: "Я возьму Тоби с собой  в  ад  -  посажу  маленького
ублюдка на поводок, и он станет моей собакой-поводырем".
     Хитер подумала, насколько страшен должен быть тот,  сегодняшний  сон,
который не хотел выходить из памяти, если поддающиеся воспоминанию кошмары
так ужасны?
     Обойдя всю гостиную, она вернулась  к  арочному  дверному  проходу  и
пересекла  холл,  ведущий  к  столовой,  уже  решив,  что  ее  воображение
перестаралось. Не было никакой опасности, от которой надо  срочно  уберечь
себя и сына. Она больше не держала "корт" перед собой,  а  опустила  руку,
прижав его к ноге, дулом в пол, и ее пальцы на спусковом крючке  были  так
же сдержанны, как и сам крючок.
     Заметив кого-то снаружи, кто передвигался вдоль  окон  столовой,  она
снова наполнилась тревогой. Жалюзи  были  открыты,  но  занавески  повсюду
опущены. Освещенный уличным фонарем,  ночеброд  отбрасывал  тень,  которая
проникала  сквозь  стекло  и  образовывала   рябь   на   мягких   складках
полупрозрачной ткани. Тень быстро исчезла, как будто ее  отбросила  ночная
птица в полете, но у Хитер уже не оставалось  никаких  сомнений,  что  она
принадлежит человеку.
     Поспешила на кухню. Кафельный пол под ее босыми ногами был холодным.
     Другая панель управления сигнализацией находилась на стене  рядом  со
смежной дверью в гараж. Она быстро, тычками, набрала код.
     При том, что Джек находился в  больнице,  и  неизвестно  сколько  еще
продлилось бы его лечение, а она сама без работы и их  финансовое  будущее
было неясным, Хитер долго колебалась перед тем, как потратиться на дорогую
сигнализацию для защиты от грабителей: всегда была убеждена, что  подобные
системы  безопасности  уместны  в   больших   особняках   в   Бель-Эйр   и
Беверли-Хиллз, а не для семей среднего класса.  Затем  узнала,  что  шесть
домов  из  шестнадцати  в  их  квартале  уже  оборудованы  высокотехничной
защитой.
     Теперь светящиеся зеленые буквы  на  полосе  монитора  изменились:  с
БЕЗОПАСНО на гораздо менее утешительное ГОТОВ К ЗАЩИТЕ.
     Можно включить сигнализацию и вызвать полицию. Но если  так  сделать,
подонки снаружи разбегутся. К тому времени как явится  патрульная  машина,
арестовывать будет некого. Она была уверена в  том,  что  знает,  что  они
такое - хотя не кто они - и  что  у  них  на  уме.  Надо  ошеломить  их  и
продержать на мушке до тех пор, пока не прибудет помощь.
     Когда она, тихо отодвинув засов, открыла дверь - НЕ ГОТОВ  К  ЗАЩИТЕ,
предупредила система безопасности - и шагнула в гараж, то поняла, что  уже
не контролирует себя. Страх поймал ее в свои сети. Испуг? Да, но  не  один
он заставил ее сердце биться сильнее  и  быстрее.  Ярость  была  тем,  что
двигало вперед. Она была разгневана новой попыткой сделать из нее жертву и
решила расплатиться со своими мучителями, невзирая на риск.
     Бетонный пол гаража был еще холоднее, чем кафель на кухне.
     Хитер обошла бампер ближайшей машины.  Остановившись  между  крыльями
двух автомобилей, она ждала, напрягая слух.
     Свет проходил только  через  ряд  высоких  шестидюймовых  по  площади
окошек в двойных дверях гаража. Болезненный желтый свет  уличного  фонаря.
Густые тени, казалось, презирали его, отказывались отступить.
     Там: шепот снаружи. Мягкие шаги на дорожке вдоль южной стороны  дома.
Затем предупредительный свист, которого она ожидала.
     Ублюдки!
     Она быстро прошла между машин к большой двери в задней стене  гаража.
Замок был завернут изнутри.  Легко  нажала  на  него,  вынимая  язычок  из
держащей планки безо всякого клацанья,  которое  бы  неминуемо  раздалось,
открывай она дверь, не приняв мер предосторожности. Затем повернула ручку,
осторожно дернула дверь на себя, и шагнула на дорожку за домом.
     Майская ночь была нежна. Полная луна, уже на последнем отрезке своего
пути к западу, большей частью скрылась за облаками.
     Она действовала не в ответ на что-либо. И даже не защищала Тоби. Если
с ней что-нибудь произойдет, то он может оказаться  в  большой  опасности.
Сильный риск, очень сильный. Она была неуправляема. И знала это. Ничего не
поделаешь:  испытано  достаточно.   Больше   ей   не   выдержать.   Нельзя
остановиться!
     Справа от нее было крытое заднее крыльцо, перед ним -  патио.  Дворик
освещался пятнами лунного свечения, которое проникало сквозь рваную пелену
облаков. Высокие эвкалипты, бенджамины поменьше  и  низкие  кусты  покрыты
крапинками лунного серебра.
     Она была на западной стороне дома. Кралась налево по дорожке, к югу.
     На углу остановилась и  прислушалась.  Так  как  ветра  не  было,  то
отчетливо слышался зловещий свист - звук,  который  только  увеличивал  ее
ярость.
     Обрывки разговора. Ни слова не разобрать.
     Крадущиеся шаги поспешили к  задней  части  дома.  Низкий  подавлений
смех, почти хихиканье. Они так отлично веселятся, так радостно играют!
     Определив по звуку быстро  приближающихся  шагов,  что  чужак  сейчас
появится, и вознамерившись напугать его до чертиков, Хитер шагнула вперед.
Момент был рассчитан превосходно - они встретились на повороте с дорожки.
     Она была удивлена, обнаружив, что он  выше  ее:  думала,  им  лет  по
десять, одиннадцать, двенадцать самое большее.
     Хулиган издал слабый возглас "Ах!" от неожиданности.
     Напугать их хорошенько было бы легче, будь они  помоложе.  Но  теперь
никакого отступления: они довели ее. И затем...
     Она продолжала надвигаться, столкнулась с ним, отпихнула его назад до
упора и притиснула к увитой  плющом  бетонной  стене,  которая  обозначала
южную границу их собственности. Банка спрея с краской вылетела из его руки
и, звякнув, ударилась о дорожку.
     Столкновение выдуло  из  него  всю  отвагу.  Его  рот  разинулся,  он
судорожно задышал.
     Шаги второго. Бегущего на нее.
     Вжавшись в первого парня лицом к лицу, даже в  темноте  она  увидела,
что ему лет шестнадцать или семнадцать, может  быть,  больше.  Достаточно,
чтобы все понимать.
     Она  с  размаху  ударила  его  коленом  между   раздвинутых   ног   и
отвернулась, как только он упал и, хватая ртом воздух, принялся блевать на
клумбу, идущую вдоль стены.
     Второй парень летел на нее быстро. Он не видел оружия,  и  у  нее  не
было времени останавливать его угрозами.
     Шагнула на него, вместо того, чтобы отскочить, крутанулась  на  левой
ноге, и пнула его в пах ногой. Из-за того, что  она  двигалась  навстречу,
удар получился мощный: она достала его лодыжкой  и  подъемом  ноги  вместо
пальцев.
     Он упал за  ней  с  шумом  на  дорожку,  и  закатался  около  первого
мальчишки, захваченный схожим приступом рвоты.
     Третий бежал к ним вдоль дорожки, от  передней  части  дома,  но  его
занесло, он остановился в пятнадцати футах от Хитер и попытался отступить.
     - Стой, где стоишь, - сказала она. - У меня оружие.
     Хотя она подняла "корт",  держа  его  обеими  руками,  но  голоса  не
повысила, и ее спокойный тон сделал приказ более грозным, чем если бы  она
прокричала его в ярости.
     Он остановился, но, вероятно, револьвера в темноте разглядеть не мог.
Его телодвижения подсказали ей, что он все  еще  обдумывает,  сбежать  или
напасть.
     - Помоги мне Господь, - сказала она по-приятельски легко. -  Я  выбью
твои мозги.
     Сама  была  удивлена  прозвучавшей  в  голосе  холодной   ненавистью.
Конечно,  она  его  не  застрелит,  в  этом  была  уверена.  Но  звук   ее
собственного голоса пугал... и заставлял задуматься. Его плечи опустились.
Вся поза изменилась. Он поверил ее угрозе.
     Черная  радость  наполнила  Хитер.  Около  трех  месяцев  интенсивных
занятий тайквондо  и  уроков  самозащиты  для  женщин,  которые  проводили
бесплатно  для  членов  семей  полицейских  по  три  раза   в   неделю   в
гимнастическом зале отдела, оправдали себя. Ее правая нога  адски  болела,
возможно, не меньше, чем пах у второго  мальчишки.  Должно  быть,  сломала
кость, и уж точно будет прихрамывать с неделю, даже если  трещины  никакой
нет, но все же она была очень рада, что схватила трех вандалов, так  рада,
что вполне могла пострадать ради своего триумфа.
     - Иди сюда, - сказала она. - Ну, иди.
     Третий поднял руки над головой. Он держал по банке спрея в каждой.
     - Ложись на землю рядом со своими приятелями, - приказала женщина,  и
он сделал все по ее словам.
     Луна выплыла из-за облаков, что  было  похоже  на  то,  как  включают
прожектора на сцене в четверть  силы,  после  полной  темноты.  Она  могла
видеть  достаточно  хорошо,  что  все  они  старшие  подростки,   лет   по
шестнадцать-восемнадцать. Они не  соответствовали  популярному  стереотипу
шпаны: не были ни черные, ни латиноамериканцы.  Белые  мальчишки  -  и  не
выглядели бедными. Один из них одет в хорошо скроенную кожаную  куртку,  а
другой носил свитер с крупными петлями, изделие явно отличное и со сложной
вязкой.
     Ночная  тишина  прерывалась   только   жалобными   стонами,   которые
выдавливали из себя, продолжая тошнить,  двое  покалеченных.  Схватка  так
быстро развернулась на площадке в восемь футов между домом и  границей  ее
собственности, и в такой  относительной  тишине,  что  даже  не  пробудила
соседей.
     Наставив на них револьвер, Хитер спросила:
     - Вы здесь были раньше?
     Двое все еще не могли отвечать, даже если бы захотели,  но  и  третий
молчал.
     - Я спросила, были ли вы здесь раньше,  -  сказала  она  резко.  -  И
занимались ли здесь подобными гадостями.
     - Сука, - сказал третий парень.
     Она осознала,  что,  возможно,  очень  скоро  потеряет  контроль  над
ситуацией, даже при том, что _п_о_к_а_ единственная  с  оружием,  особенно
если пораженные в пах отправятся быстрее, чем ожидалось.  Пришлось  лгать,
чтобы убедить в том, что  она  нечто  большее,  чем  жена  полицейского  с
некоторыми навыками проворных движений:
     - Слушайте, вы, сопляки, - я могу убить вас всех,  вернуться  в  дом,
принести пару  ножей  и  вложить  их  вам  в  руки,  прежде  чем  прибудет
черно-белая карета. Может быть, они потащат меня в суд,  а  может  быть  -
нет.  Но  разве  засадят  в  тюрьму   жену   героя-полицейского   и   мать
восьмилетнего мальчика?
     - Ты этого не сделаешь, - сказал третий мальчишка, хотя  произнес  он
это после некоторого колебания.  Жилка  неуверенности  затрепетала  в  его
голосе.
     Она продолжала  удивляться  тому,  с  какой  неподдельной  яростью  и
ожесточенностью говорит.
     - Не сделаю, да? Мой Джек, его двух партнеров застрелили рядом с  ним
за один год, он сам лежит в больнице с марта и пролежит там еще недели,  а
может быть, месяцы. Бог знает, как он будет страдать  весь  остаток  своей
жизни, даже если когда-нибудь сможет нормально  ходить.  Я  без  работы  с
октября, почти все деньги истрачены, не могу спать  из-за  ублюдков  вроде
вас. Ты думаешь, я не ищу кого-нибудь, чтобы заставить  его  помучиться  в
отместку, или считаешь, что не получу большего удовольствия, помучив  вас,
доставив вам настоящую боль? Не сделаю? А? А? Я не сделаю, сопляк?
     Боже! Ее трясло. Она даже не подозревала, что  в  ней  есть  подобная
чернота. Почувствовала, как комок поднимается к  горлу  и  была  вынуждена
тяжело бороться, чтобы отправить его обратно вниз.
     Судя по всему их виду, она напугала трех хулиганов даже сильнее,  чем
напугалась сама. Их глаза расширились от ужаса под лунным светом.
     -  Мы...  были  здесь...  раньше,  -  задыхаясь,  проговорил  парень,
которого она пнула.
     - Как часто?
     - Д-дважды.
     На дом нападали дважды, один раз в конце  марта,  другой  в  середине
апреля.
     Злобно посмотрев на них, Хитер спросила:
     - Откуда вы?
     - Отсюда, - ответил парень, которого она не трогала.
     - Вы не из соседей, я знаю.
     - Из Лос-Анджелеса.
     - Это большой город, - настаивала она.
     - С Хиллз.
     - Беверли-Хиллз?
     - Да.
     - Все трое?
     - Да.
     - Не пытайтесь меня надуть.
     - Это правда, мы оттуда - почему это не может быть правдой?
     Непоколоченный парень положил руки на  виски,  как  будто  его  вдруг
охватили угрызения совести, хотя гораздо больше это походило на  внезапный
приступ головной боли.  Лунный  свет  блеснул  на  его  наручных  часах  и
преломился на краях блестящего металлического ремешка.
     - Что это за часы? - спросила она.
     - А?
     - Какая фирма?
     - Ролекс.
     Так она и думала, хотя все равно не смогла сдержать своего изумления:
     - Ролекс?
     - Я не вру. Подарили на Рождество.
     - Боже!
     Он начал снимать их.
     - Вот, возьми.
     - Оставь их, - сказала Хитер презрительно.
     - Нет, правда.
     - Кто подарил их тебе?
     - Предки. Они золотые. - Парень снял их и протянул ей,  предлагая.  -
Камней нет, но все из золота, часы и ремешок.
     - Вот как,  -  сказала  она  недоверчиво,  пятнадцать  тысяч  баксов,
двадцать тысяч?
     - Что-то вроде, - сказал один из покалеченных. - Это не самая дорогая
модель.
     - Можешь взять их, - повторил хозяин часов.
     - Сколько тебе лет?
     - Семнадцать.
     - Ты все еще ходишь в школу?
     - Старший класс. Вот, возьми часы.
     - Ты все еще ходишь в школу, и получаешь часы за пятнадцать тысяч  на
Рождество?
     - Они твои.
     Нагнувшись к съежившемуся трио, игнорируя боль  в  правой  ноге,  она
нацелила "корт" на лицо парня с  часами.  Все  трое  снова  закаменели  от
страха.
     - Я могу вышибить тебе мозги, ты, испорченный ползунок, я точно могу,
но я не собираюсь красть твои часы,  даже  если  бы  они  стоили  миллион.
Надень их.
     Золотые пластинки ремешка "Ролекс" щелкали, пока  он  нервно  загонял
его на запястье и нащупывал пряжку.
     Хитер хотела знать, почему со всеми  привилегиями  и  преимуществами,
которые могли дать им их семьи, эти  три  парня  с  Беверли-Хиллз  шныряют
ночью вокруг с таким трудом заработанного дома полицейского, которого чуть
не убили, когда он пытался сохранить  ту  самую  социальную  стабильность,
которая позволяла ему иметь лишь  достаточно  еды,  а  им  часы  "Ролекс".
Откуда их убожество, искаженные ценности, нигилизм? Его  нельзя  оправдать
нищетой. Тогда кем или чем это можно оправдать?
     - Покажите мне ваши бумажники, - сказала Хит резко.
     Парни нащупали бумажники в задних карманах и протянули их ей. Они все
время поглядывали и отводили взгляд от ее "корта". Дуло тридцать  восьмого
калибра казалось им жерлом пушки.
     - Вынимайте все наличные.
     Может быть, все дело в  том,  что  они  выросли  в  то  время,  когда
масс-медиа атаковали всех сначала  бесконечными  пророчествами  о  ядерной
войне,   а   потом,   после   падения   Советского   Союза,    постоянными
предупреждениями о быстро надвигающейся  экологической  катастрофе.  Может
быть, беспрестанные, но стильно  оформленные  и  упакованные  сообщения  о
мраке и гибели в ближайшем будущем,  которые  подняли  рейтинг  "Новостей"
Нильсена, убедили их, что у них нет ничего впереди. А у черных  ребят  еще
хуже, потому что им твердят в добавление, что им  никогда  не  справиться,
что система против них, справедливости нет, нет даже смысла искать.
     И может быть, с этим ничего нельзя поделать!
     Она не знала, не была даже уверена, что ее  это  заботит.  Ничего  из
того, что она может сказать или сделать, их не исправит и не переубедит.
     Каждый парень держал наличные в одной  руке,  а  бумажник  в  другой,
ожидая чего-то с надеждой.
     Хитер сначала решила не задавать этого вопроса, а потом передумала  и
все-таки спросила, сочтя, что так будет лучше:
     - У кого-нибудь есть кредитные карточки?
     Невероятно, но у  двоих  кредитки  оказались.  Парень,  которого  она
загнала спиной к стене имел "Америкэн Экспресс" и "Виза-кард". У  парня  с
"Ролексом" была "Мастер-кард".
     Глядя на них, встречаясь с их встревоженными глазами в лунном  свете,
она находила утешение в уверенности, что большинство детей  не  похожи  на
этих  троих.  Большинство  сражается  за  то,  чтобы   просуществовать   в
безнравственном  обществе  нравственным  образом,  и  обычно  вырастают  в
хороших людей. Может быть, даже эти ублюдки постепенно станут нормальными,
один или двое из них, во всяком случае. Но сколько тех, кто  потерял  свой
моральный компас в эти дни,  не  только  среди  тинэйджеров,  но  во  всех
возрастных группах? Десять процентов? Наверняка больше. Так много  уличной
преступности  и  преступности  в  белых   воротничках,   так   много   лжи
мошенничества, жадности и зависти. Двадцать  процентов?  И  какой  процент
может выдержать демократия, чтобы не погибнуть?
     - Бросайте ваши бумажники на дорожку,  -  сказала  она,  указывая  на
место рядом с собой.
     Они сделали, как она указала.
     - Положите деньги и карточки в карманы.
     Ошеломленные, они сделали и это.
     - Мне не нужны ваши деньги. Я не преступная шваль, как вы.
     Держа револьвер в правой руке, она  собрала  бумажники  левой.  Затем
распрямилась и чуть отступила от них, не давая поблажек  правой  ноге,  до
тех пор пока не дошла до двери гаража.
     Она не задала им ни одного вопроса из тех,  что  вертелись  у  нее  в
голове. Их ответы - если у них есть ответы - были бы очень  витиеватыми  и
многословными. Хит терпеть  не  могла  этой  речистости!  Современный  мир
скрипел, смазанный поверхностной ложью,  маслянистыми  увертками,  ловкими
самооправданиями.
     - Все, что мне нужно, - ваши документы,  -  сказала  Хитер,  поднимая
кулак, в котором сжимала бумажники. - Это мне скажет, кто вы и где я  могу
найти вас. Если вы когда-нибудь причините нам вред, даже  только  проедете
мимо и плюнете на лужайку, я явлюсь к  вашим  домам,  подожду,  но  выберу
нужный момент...  -  Она  взвела  курок  "корта",  и  взгляды  всех  троих
переместились с ее глаз на пистолет. - Оружие побольше, чем это, с большим
калибром, кое-что с взрывными пулями,  прострелит  вам  ногу  и  раздробит
кость так сильно, что придется ее ампутировать. Если я прострелю обе ноги,
то вы проведете в инвалидной коляске остаток жизни. Может быть, кто-то  из
вас получит пулю в пах, и тогда не  сможет  принести  в  этот  мир  больше
никого, похожего на себя.
     Луна скользнула за облака.
     Ночь была глубока.
     С заднего двора  донеслось  непристойное  пение  какого-то  мерзавца.
Каждый из битых все еще держал  руку  на  паху,  и  оба  корчили  от  боли
гримасы. Кроме того, она угрожала им оружием  вне  своего  дома.  Аргумент
против нее был еще тот, что они не представляли  реальной  угрозы  потому,
что не пересекли порога дома. Хотя они и  выписывали  свои  ненавистные  и
грязные уже граффити три раза, хотя они и причинили финансовый и моральный
эмоциональный  ущерб  ей  и  ее   ребенку,   она   знала,   что   и   жена
полицейского-героя  не  гарантирована  от   преследования   по   различным
обвинениям, которое неминуемо окончится тем, что посадят в тюрьму ее, а не
их.
     - Убирайтесь!
     Они поднялись на ноги, но застыли,  как  будто  испугавшись,  что  им
выстрелят в спину.
     - Идите, - сказала она, - ну!
     Наконец они поспешно прошли мимо нее, вдоль дома, а она следовала  за
ними на расстоянии, чтобы убедиться в  том,  что  подонки  на  самом  деле
уйдут. Да, шли и оглядывались.
     На лужайке перед домом, стоя в  мокрой  от  росы  траве,  она  смогла
хорошенько разглядеть, что они сотворили с по крайней мере двумя  из  трех
возможных стен. Красные, желтые и кисло-зелено-яблочные надписи, казалось,
блестели при свете уличного фонаря. Изобразили повсюду  свои  персональные
хулиганские эмблемки, предпочитали корень на "е-" с различными  суффиксами
и без них, превращающими его и в существительное, и в прилагательное, и  в
глаголы. Центральное послание было то же, что и  в  предыдущие  два  раза:
ПОЛИЦЕЙСКИЙ-УБИЙЦА.
     Трое ребят - двое из них хромые -  дошли  до  своей  машины,  которую
припарковали недалеко от блока домов  к  северу.  Они  отъехали  с  визгом
закрутившихся колес, оставляя облачко синего дыма позади.
     ПОЛИЦЕЙСКИЙ-УБИЙЦА.
     ИЗ-ЗА ТЕБЯ ОВДОВЕЛА ЕГО ЖЕНА.
     ИЗ-ЗА ТЕБЯ ОСТАЛИСЬ СИРОТАМИ ДЕТИ.
     Хитер была больше возбуждена иррациональностью граффити, чем схваткой
с  тремя  хулиганами.  Джек  не   виновен:   исполнял   свой   долг.   Как
предполагалось, он должен был отнять автомат у маньяка-убийцы, не прибегая
к смертельному насилию? Ее охватило ощущение, будто вся цивилизация  тонет
в море безумной ненависти.
     ЭНСОН ОЛИВЕР ЖИВ!
     ЭНСОН ОЛИВЕР и был тот маньяк с "мини-узи", многообещающий  режиссер,
выпустивший три картины за четыре последних года. Не удивительно,  что  он
снимал злые фильмы о злых людях. Со времени перестрелки  Хитер  посмотрела
все три. Оливер превосходно обращался с камерой, и у него был мощный стиль
рассказчика. Некоторые его кадры потрясали. Он,  должно  быть,  даже  имел
талант и в свое время мог быть почтен Оскаром и другими  наградами.  Но  в
его работах было беспокоящее нравственное  высокомерие,  самодовольство  и
задиристость, которые, как теперь оказалось, были  лишь  внешними  ранними
признаками  более  глубоких  проблем,  вызванных   чрезмерным   увлечением
наркотиками.
     УБИЙЦА.
     Она не хотела, чтобы Тоби увидел,  как  его  отцу  приклеивают  ярлык
убийцы. Ну, он видел это раньше. Дважды, и повсюду на его доме. Он  слышал
это в школе, и также дважды дрался  из-за  этого.  Он  был  маленький,  но
мужественный мальчик. Хотя  он  и  проиграл  в  обоих  схватках,  но,  без
сомнения, отверг бы ее совет подставить другую щеку и продолжал бы драться
с еще большей яростью.
     Утром, после того как она  отвезет  его  в  школу,  то  закрасит  все
граффити. Как и прежде, кое-кто из соседей  поможет.  Потребуется  толстый
слой краски  на  подпорченных  местах  оттого,  что  дом  был  выкрашен  в
желто-бежевый цвет.
     Даже так это будет временный ремонт, потому что  набрызганная  краска
включала в себя какой-то химикат,  который  ее  проедал.  Через  несколько
недель каждая надпись и картинка постепенно вновь проявится, как дух,  чье
имя написано на дощечке медиума во время сеанса, - послание от  душ  и  из
ада.
     Невзирая на беспорядок в доме, гнев прошел. У Хитер  больше  не  было
сил, чтобы его поддерживать. Эти последние  несколько  месяцев  совершенно
подкосили. Она устала, так сильно устала.
     Прихрамывая, она зашла в дом через заднюю дверь гаража и  закрыла  ее
за собой. Также закрыла смежную дверь между гаражом  и  кухней  и  набрала
код, чтобы поставить снова на охрану.
     БЕЗОПАСНО.
     Не совсем. Не всегда.
     Поднялась наверх проведать Тоби. Он все еще глубоко спал.
     Стоя в дверном проеме комнаты сына, слушая его сопение,  она  поняла,
почему мать и отец Энсона Оливера  не  могли  поверить,  что  их  сын  был
способен на массовую бойню. Он был их ребенком, их маленьким мальчиком, их
красивым  молодым  человеком,  воплощением  лучших  собственных   качеств,
источником гордости и надежды. Она симпатизировала им в этом,  жалела  их,
молилась, чтобы ей не пришлось испытать боль такую же, как  и  у  них.  Но
страстно желала, чтобы они заткнулись и отстали от нее!
     Родители Оли вера проводили эффективную кампанию  во  всех  средствах
информации,  чтобы  представить  своего  сына  как  доброго,  талантливого
человека, не способного на то, что ему приписывают.  Они  утверждали,  что
"узи", найденный  на  месте  преступления,  не  принадлежал  ему.  Никаких
записей, которые убеждали, что он покупал и регистрировал такое оружие, не
существовало.  Но  полностью  автоматический  "мини-узи"  был   незаконным
оружием. Оливер, без сомнения, платил за него наличными на  черном  рынке.
Ничего загадочного в отсутствии чека или регистрации.
     Хитер вышла из комнаты Тоби и вернулась к себе, села на край  кровати
и зажгла ночник.
     Она отложила револьвер и  занялась  содержимым  трех  бумажников.  Из
водительских удостоверений узнала, что одному из ребят было шестнадцать, а
двоим по семнадцать лет. Они действительно жили в Беверли-Хиллз.
     В одном бумажнике, среди фотографий  миловидной  блондинки  школьного
возраста и осклабившегося  в  ухмылке  ирландского  сеттера,  Хитер  нашла
переводную картинку двух дюймов в диаметре, на которую  глядела  некоторое
время с недоверием, прежде чем выудить ее из  пластикового  кармашка.  Это
была одна из тех вещиц, что часто продавались  на  полке  "забавностей"  в
канцелярских магазинчиках, аптеках, салонах аудиозаписей и  книжных:  дети
украшали ими школьные тетради и  бесчисленное  множество  других  мелочей.
Бумажное покрытие следовало отклеить, чтобы обнажить лицевую  поверхность.
Она была глянцево-черная,  с  гофрированными  серебряными  буквами:  ЭНСОН
ОЛИВЕР ЖИВ.
     Кто-то уже торговал его смертью.  Безумно.  Безумно  и  странно.  Что
более всего раздражало в этом Хитер, так это  то,  что  существовал  рывок
Энсона Оливера - легендарной фигуры, возможно, даже мученика.
     Может быть,  это  следовало  предвидеть?  Родители  Оливера  не  были
единственными людьми, которые старательно полировали его образ со  времени
перестрелки.
     Невеста режиссера, беременная его ребенком, объявила, что  он  вообще
не пользовался наркотиками. Его дважды арестовывали за вождение автомобиля
под кокаином: тем не менее, эти соскальзывания с пьедестала  были  названы
чем-то давно пройденным и преодоленным. Невеста была актрисой,  не  просто
красивая, но с ангельским, беззащитным личиком, которое  гарантировало  ей
много места в  теленовостях:  ее  большие,  милые  глаза  всегда  казались
полными слез.
     Различные  сообщества  кинодеятелей,  связанных  с  этим  режиссером,
напечатали на целый лист некролог в "Голливуд Репортер" и "Дейли Вераети",
скорбя об утрате такого творческого таланта.  Заметили,  что  его  спорные
фильмы разозлили многих людей из власть имущих и возвестили, что он жил  и
умер ради искусства.
     Все это намекало, что "узи" был вложен ему в руки, равно как кокаин и
пентахлорфенол. Из-за того, что все те, кто  проходили  вниз  и  вверх  по
улице рядом со станцией Аркадяна, ныряли под крышу,  едва  заслышав  звуки
выстрелов, никто не мог свидетельствовать, что Энсон Оливер имел  в  руках
оружие, исключая погибших - и Джека.  Миссис  Аркадян  никогда  не  видела
автоматчика, потому что скрывалась в конторе. Когда она вышла со станции с
Джеком, то была совершенно ослепшей от дыма и сажи, которые  запачкали  ее
контактные линзы.
     Через два дня после перестрелки Хитер была вынуждена  поменять  номер
телефона  на  новый,  незарегистрированный,  из-за  того,  что  фанатичные
обожатели Энсона Оливера звонили без перерыва.  Многие  из  них  вещали  о
преступном заговоре, в котором Джек фигурировал как наемный убийца.
     Это было безумием.
     Парень  был  киношником  (Бога  ради,  не   президентом   Соединенных
Штатов!).  Политики,  шефы  корпораций,  военные  лидеры   и   полицейское
начальство не дрожали от ужаса, но отстранились из страха,  что  некоторые
воинственные  режиссеры  Голливуда  соберутся  ударить   по   ним   своими
кинофильмами. Черт, если они  так  чувствительны  к  этому,  то,  конечно,
теперь страна вряд ли потеряет еще одного режиссера.
     И все эти  люди  действительно  верили,  что  Джек  застрелил  своего
собственного партнера и троих других людей на станции,  затем  пустил  три
пули в самого себя, (все среди бела дня, где вполне могли быть свидетели)?
Смертельно рисковал, доставил себе жуткую боль и  страдания,  и  подстроил
труднейшую реабилитацию только для того, чтобы  история  о  смерти  Энсона
Оливера выглядела более правдоподобной?
     Ответ, конечно, был - "да"! Они  на  самом  деле  верили  в  подобную
нелепость.
     Она нашла доказательство этому в другом пластиковом кармашке этого же
бумажника. Еще одна наклейка, тоже кружок двух дюймов в  диаметре.  Черная
подкладка, красные буквы, три имени  одно  над  другим:  ОСВАЛЬД,  ЧЭПМЕН,
МАКГАРВЕЙ?
     Ее переполнило отвращение.  Сравнивать  нервного  режиссера,  который
сделал три порочных фильма с Джоном Кеннеди (жертвой Освальда) или даже  с
Джоном Ленноном (жертвой Марка Дэвида  Чэпмена)  -  это  омерзительно.  Но
приравнивать Джека к парочке этих прославленных убийц  было  гадостью  еще
хуже.
     ОСВАЛЬД, ЧЭПМЕН, МАКГАРВЕЙ?
     Первой  мыслью  было  позвонить  с  утра  адвокату,   выяснить,   кто
производит всю эту дрянь, и преследовать их за каждый цент, который они на
этом заработали. Но,  тем  не  менее,  пока  она  глядела  на  ненавистную
наклейку, ее рвение  ослабло  потому,  что  поставщик  всей  этой  гадости
использовал знак вопроса.
     ОСВАЛЬД, ЧЭПМЕН, МАКГАРВЕЙ?
     Предположение, размышление на  тому  -  это  не  совсем  то  же,  что
обвинение. Знак вопроса делает это предположением и, возможно, гарантирует
защиту от успешного преследования за клевету.
     Внезапно у нее появилось довольно сил, чтобы поддерживать свой  гнев.
Она собрала бумажники и бросила их на нижнюю полку ночного столика  вместе
с наклейками. Захлопнула дверцу - не разбудила ли Тоби?
     Сейчас очень много  людей  с  большим  восторгом  воспримут  заведомо
нелепую теорию заговора, чем потревожат себя поисками  фактов  или  примут
единственную, явную  правду.  Они,  казалось,  смешали  реальную  жизнь  с
фантастикой,  жадно  ища  византийские  схемы  и  кабалистические   знаки,
наподобие маниакальных простаков из новелл  Ладлэма.  Но  реальность  была
почти всегда менее театральной и неизмеримо менее красочной. Возможно, это
просто механизм совладания, способ, которым они пытаются - и делают в этом
успехи -  привнести  порядок  в  высокотехничный  мир,  чьи  социальные  и
технологические изменения вызывают у них головокружение и страх.
     Механизм совладания или нет, но это безумно!
     Говоря о безумии, покалечила двоих этих  ребят.  Не  важно,  что  они
достойны этого. Теперь, когда напряжение момента  спало,  почувствовала...
не угрызения совести, не совсем так, потому что они заслужили то, что  она
сделала с ними... но печаль  от  того,  что  это  было  необходимо.  Хитер
чувствовала  себя  замаранной.  Ее  радость  снижалась  вместе  с  уровнем
адреналина в крови.
     Осмотрев свою правую ногу: та начинала распухать, но боль  оставалась
терпимой.
     - Боже правый, дамочка, - убеждала она себя, -  ты  думаешь,  кто  ты
такая? - одна из черепашек-ниндзя?
     Затем взяла из медицинского шкафчика в ванной две таблетки  экседрина
и запила их тепловатой водой.
     В спальне выключила ночник.
     Она не боялась темноты.
     Чего боялась, так это вреда, который могут причинить друг другу  люди
в темноте. Или в разгар дня.



                                    10

     Десятое июня совсем не было таким днем, который нужно проводить  дома
взаперти. Небо фаянсово-голубое, температура колебалась около восьмидесяти
градусов, а луга все еще слепяще зеленели, потому что летний жар  пока  не
иссушил трав.
     Эдуардо провел большую часть благоуханного дня  в  кресле-качалке  из
гнутого орешника  на  переднем  крыльце.  Другая  видеокамера,  заряженная
лентой и совершенно новыми  батарейками,  лежала  на  полу  крыльца  около
кресла. Рядом с камерой дробовик. Пару раз мужчина  вставал,  чтобы  взять
свежего пива или принять ванну. И однажды совершил получасовую прогулку по
ближайшим полям, неся с собой  камеру.  Но,  однако,  большую  часть  дня,
провел в кресле - ожидая.
     Оно было в лесу.
     Эдуардо чувствовал костным мозгом,  что  нечто  прошло  через  черную
дверь третьего мая, более пяти недель назад. Знал это, ощущал его. Понятия
не имел, что это было и где оно начало свое путешествие, но знал, что  оно
пришло из какого-то странного мира в одну монтанскую ночь.
     С тех пор оно, должно быть, нашло какую-то берлогу, где и укрывалось.
Все другие объяснения ситуации не имели смысла. Спряталось.  Если  захочет
открыть свое присутствие, оно проявит себя ему этой ночью или другой. Лес,
огромный и густой, предлагал неисчислимое множество мест для  того,  чтобы
скрыться.
     Хотя  та  дверь  была  огромной,  это  совершенно  не  значило,   что
путешественник - или корабль, принесший  его,  если  он  существовал,  был
таким  же  большим.  Эдуардо  однажды  был  в  Нью-Йорке  и   проехал   по
Голландскому туннелю, который был значительно просторней,  чем  нужно  для
любой машины. Что бы ни прошло через эти черные, как смерть,  ворота,  оно
должно быть не больше  человека,  может  быть,  даже  меньше,  и  способно
спрятаться почти везде в заросших лесом долинах и ущельях.
     Дверь действительно ничего не говорила о самом пришельце, кроме того,
что он был, без сомнения, разумным. Развитая наука и изощренная  инженерия
лежали за созданием этой двери.
     Эдуардо прочел достаточно у Хайнлайна и Кларка - и выборочно у других
в том же духе, - чтобы натренировать свое воображение, и  вполне  понимал,
что тот, кто вторгся, может иметь  самое  различное  происхождение.  Более
похоже на неземное. Однако оно может быть и чем-то  из  другого  измерения
или параллельного мира. Или даже человеком, открывшим проход в  это  время
из далекого будущего.
     От просчитывания многочисленных вариантов  кружилась  голова,  но  он
больше не чувствовал себя идиотом, когда размышлял о них. Также  прекратил
смущаться, когда брал фантастику в библиотеке, - хотя обложка часто бывала
дрянной, даже когда художник сильно старался, и его аппетит в этой области
стал ненасытным.
     К тому же он обнаружил, что у него больше не хватает терпения  читать
реалистов, которые были его кумирами всю жизнь. Их произведения просто  не
казались ему такими, как раньше. Черт возьми, они теперь вовсе не были для
него реалистическими! Стоило прочесть только несколько страниц  книги  или
один рассказ, как Эдуардо явственно ощущал, что их точка зрения охватывает
чрезвычайно маленький сектор реальности, как будто они глядят на мир через
щель в маске сварщика. Они, конечно, писали хорошо,  но  писали  только  о
крошечной лучинке  человеческого  знания  в  большом  мире  и  бесконечной
вселенной.
     Теперь Эдуардо предпочитал  писателей,  которые  могли  заглянуть  за
горизонт и  знали,  что  человечество  однажды  подойдет  к  концу  своего
детского  возраста.  Их   верящий   разум   смог   одержать   триумф   над
предрассудками, невежеством и осмеливался мечтать.  Ему  захотелось  снова
купить второй дискмен и дать "Вормхарту" еще один шанс.
     Эдуардо подумал, что хорошо бы поверить в то, что  существо,  которое
прошло через двери, было именно человеком из далекого  будущего,  или,  по
крайней мере, добронравным существом. Но оно ушло в бега  вот  уже  больше
чем пять недель назад, а такая секретность явно не указывала на его благие
намерения. Он пытался не быть ксенофобом. Но инстинкт подсказывал, что его
задело не  просто  нечто,  отличное  от  человеческого,  но  также  искони
враждебное ему.
     Хотя его внимание было сосредоточено чаще на нижнем  восточном  лесе,
на той его части, где открылась дверь, Эдуардо не чувствовал  себя  уютно,
прогуливаясь  и  по  северному  или  западному  лесу,  из-за   того,   что
вечнозеленая ширь смыкались со всех сторон  вокруг  ранчо  с  единственным
разрывом - полями на юге. Что бы ни вошло в нижний бор,  оно  легко  может
проникнуть под покров деревьев в любом крыле этой зеленой подковы.
     Он полагал возможным, что путешественник еще окончательно  не  выбрал
себе укрытия в окрестностях, а кружит среди сосен на западных холмах и  по
горам. Может  быть,  он  уже  давно  отступил  в  какое-нибудь  защищенное
высотой,  отрезанное  от  мира  ущелье  или  пещеру  в  отдаленном  уголке
Скалистых Гор, за много миль от ранчо Квотермесса.
     Но Эдуардо не верил, что это так.
     Иногда, прогуливаясь вблизи леса, изучая тени под  деревьями,  ожидая
чего-нибудь необычного, он чувствовал... некое  присутствие.  Так  просто,
необъяснимо. Присутствие! В эти моменты, хотя и не видя и не слыша  ничего
необычного, он ощущал, что больше не один.
     Так и ждал.
     Рано или поздно что-то случится снова!
     В эти дни,  пока  росло  нетерпение,  он  напоминал  себе  две  вещи.
Во-первых, он уже привык ждать; с тех  пор,  как  умерла  три  года  назад
Маргарита, он больше ничего и не делал,  только  ждал,  когда  придет  ему
время присоединиться к ней. Во-вторых, когда, наконец, что-то произойдет и
путешественник выберет время, чтобы явить себя в том  или  ином  виде,  то
скорее всего ему, Эдуардо, сильно захочется, чтобы все так  и  оставалось,
секретным и непроявленным.
     Теперь он поднял пустую пивную бутылку, встал с качалки,  намереваясь
сварить кофе, - и увидел енота. Тот стоял во  дворе,  в  восьми  -  десяти
футах от порога, и глядел на мужчину. Раньше он его не заметил, потому что
был поглощен наблюдениями за дальними деревьями - когда-то светившимися  -
у подножия луга.
     Лес и поля были густо  населены  всяким  зверьем.  Частые  встречи  с
белками, кроликами, лисами, опоссумами,  оленями,  большерогими  козами  и
другими, помельче,  было  одной  из  самых  привлекательных  сторон  такой
отшельнической жизни вне города.
     Еноты, может быть, самые предприимчивые и деятельные из всех созданий
по соседству, были весьма  разумны  и  изощрены  в  утолении  собственного
любопытства. Однако агрессивность в  деле  розыска  пропитания  делала  их
почти невыносимыми, а все забавные выходки быстро надоедали, тем более что
проворство  почти  человечьих  лап  всегда  помогало  им  легко   избежать
возмездия. В те дни, когда в стойлах держали  лошадей,  до  смерти  Стенли
Квотермесса, еноты - хотя и бывшие по своей природе  мелкими  хищниками  -
проявляли бесконечную изобретательность во время  набегов,  целью  которых
было слопать яблоки или другие лошадиные подкормки. Они и теперь, невзирая
на то, что мусорные  баки  оборудовали  антиенотными  крышками,  время  от
времени брали контейнеры приступом, нахально, будто находились не на чужом
ранчо, а в  своем  собственном  логове;  иногда,  озадаченные,  пропадали,
обдумывали ситуацию несколько недель, в конце концов изобретали новые пути
к овладению мусором, и рано или поздно все свои замыслы осуществляли.
     Особь на дворе была взрослым зверьком, гладким и толстым, с блестящей
шкуркой, мех которой был чуть менее  пушистым,  чем  зимой.  Он  сидел  на
задних лапах, передние поджав к грудке, подняв высоко  морду  и  глядя  на
Эдуардо. Хотя еноты не склонны к одиночеству и обычно бродят по  двое  или
стайками, других не было видно ни на переднем дворе, ни на краю луга.
     Они также ночные животные. Очень редко их можно  видеть  на  открытом
месте среди бела дня.
     Уже давно, с тех пор как в стойлах не осталось  лошадей,  а  мусорные
баки стали надежно закрываться, Эдуардо прекратил  отгонять  енотов  -  до
того доходило, что забирались по ночам на крышу. Занимаясь на  верху  дома
своими хриплыми играми или охотой на мышей, они порой мешали спать.
     Старик перешел к началу  ступенек  крыльца,  пользуясь  преимуществом
нечастой возможности понаблюдать одного из "бандитов"  на  свету  в  такой
близости.
     Енот завертел головой, следя за ним.
     Природа прокляла этих плутов и наградила прекрасным мехом, оказав тем
самым трагическую услугу, ибо сделала их ценными для  человеческого  рода,
который  неустанно  занимался  нарциссическими  поисками  материалов   для
собственного украшения. У этого был  особенно  пушистый  хвост,  с  черным
кольцом, восхитительно-глянцевый.
     - Что же тебя выгнало наружу в солнечное утро? - спросил Эдуардо.
     Антрацитово-черные глазки животного смотрели на него  с  почти  явным
любопытством.
     - Должно быть, кризис идентификации, воображаешь, что  ты  белка  или
кто-нибудь в этом роде.
     Примерно  полминуты  енот  суматошными  движениями   лапок   деловито
причесывал мех на мордочке, затем снова застыл и посмотрел  пристально  на
Эдуардо.
     Дикие звери - даже агрессивные еноты - редко входят  в  такой  прямой
контакт глазами, как этот плут. Обычно  они  следят  за  людьми  воровато,
искоса или кидая быстрые осторожные взгляды. Некоторые  утверждают,  будто
неохотно встречаются с прямым взглядом больше  чем  на  несколько  секунд,
из-за  понимания  превосходства  человека.  Якобы,  это  животный   способ
выразить смирение простолюдина в присутствии короля; другие  говорят,  что
это доказывает, будто животные -  невинные  создания  Господа  -  видят  в
глазах человека пятно греха и стыдятся за  людской  род.  У  Эдуардо  была
собственная теория: животные  осознают,  что  люди  -  это  самые  злые  и
жестокие  твари,  яростные   и   непредсказуемые,   и   избегают   прямого
столкновения из страха и осторожности.
     Не так вел себя этот енот. Казалось, что он вовсе не  боится  и,  тем
более, не чувствует никакой униженности перед человеком.
     - По крайней мере, перед таким жалким старикашкой, да?
     Зверек только смотрел на него.
     В конце концов, енот менее неотразим, чем жажда, и  Эдуардо  пошел  в
дом за следующей банкой пива. Кольца портьеры  пропели  что-то,  когда  он
раздвинул ее - повешенную в честь наступления тепла две недели назад  -  и
еще раз, когда он задернул ее за собой.
     Ожидая, что  странный  звук  спугнет  енота  и  тот  унесется  прочь,
поглядел сквозь  прозрачную  ткань,  но  увидел,  что  маленький  мошенник
подошел на пару футов ближе к ступенькам и, остановившись на прямой  линии
к двери, держит его под наблюдением.
     - Забавный негодник!
     Затем прошел на кухню, в конец холла и первым делом поглядел на часы,
висевшие над двойной плитой, так как наручных не носил: три двадцать.
     Эдуардо был приятно расслаблен и намеревался поддерживать в себе  это
состояние до самого сна. Однако не хотел  стать  отъявленной  размазней  и
решил поужинать на час  раньше,  в  шесть  вместо  семи,  чтобы  заполнить
желудок пищей, а не только пивом. Надо будет взять книгу в постель и  лечь
как можно раньше.
     Ожидание того, что должно что-то случиться, расшатывало нервы.
     Он  взял  еще  бутылку  "Короны"  из   холодильника.   У   нее   была
отламывающаяся крышка, но в руках  чувствовалась  некоторая  неловкость  -
приступа артрита. Открывалка лежала на резательной доске у раковины.
     Открутив крышку с бутылки, он случайно бросил взгляд за  окно  поверх
раковины - и увидел  енота  на  заднем  дворе.  Тот  был  в  двенадцати  -
четырнадцати футах от крыльца. Сидел на задних лапах,  передние  у  груди,
голова  задрана  кверху.  Из-за  того,  что  двор  поднимался  склоном  по
направлению к западному лесу, енот оказался  в  таком  месте,  откуда  мог
смотреть поверх перил крыльца, прямо в кухонное окно.
     И он смотрел на него.
     Эдуардо прошел к задней двери, открыл замок и отворил ее.
     Енот перешел со своего места на другое, откуда  мог  продолжать  свое
наблюдение.
     Человек раздвинул портьеру, которая произвела тот же самый  скрипучий
звук, как и та, что висела в передней части дома. Затем вышел на  крыльцо,
немного поразмышлял, а потом спустился по трем ступенькам во двор.
     Черные глаза зверька заблестели.
     Когда Эдуардо покрыл половину расстояния между ними,  енот  встал  на
все четыре лапы и быстро пробежал футов двадцать вверх по склону.  Там  он
остановился, повернулся к мужчине, сел прямо на задние лапы и уставился на
него, как прежде.
     До сих пор он думал, что это тот же самый енот,  который  разглядывал
его на переднем дворе. Внезапно пришло в голову, что это может быть уже  и
другой зверь.
     Эдуардо быстро обошел дом вдоль северной  стороны,  стараясь  держать
этого енота в поле зрения. Дошел  до  той  точки,  с  которой  мог  видеть
одновременно и передний, и задний двор  -  и  двух  часовых  с  полосатыми
хвостами.
     Они оба глядели на него.
     Он направился к еноту, который сидел перед домом.
     Когда приблизился, зверек развернулся к нему хвостом и побежал  через
двор. Там, где он счел себя в безопасности, енот остановился и сел глядеть
на него, спиной к высокой некошенной траве луга.
     - Черт меня побери, - произнес Эдуардо.
     Он вернулся к переднему крыльцу и сел в кресло-качалку.
     Ожидание  кончилось.  Прошло  чуть  больше  пяти  недель,  и  события
начались.
     Наконец он вспомнил, что оставил пиво у раковины  на  кухне  и  пошел
внутрь, потому что теперь больше чем когда-либо нуждался в пиве.
     Задняя дверь была открыта, хотя портьера за  ним  задернулась,  когда
выходил наружу. Он затворил дверь, взял банку и  встал  у  окна,  поизучал
некоторое время енота на  заднем  дворе,  а  затем  вернулся  к  переднему
крыльцу.
     Первый енот отполз от края луга и теперь снова был в десяти футах  от
крыльца.
     Эдуардо поднял видеокамеру и пару минут снимал маленького негодяя. Не
было ничего достаточно удивительного для того,  чтобы  убедить  скептиков,
что ранним утром третьего мая открылась дверь извне: однако,  для  ночного
животного не было обычным застывать вот так надолго при свете  дня,  столь
явно встречаясь глазами с оператором камеры. Это  могло  оказаться  первым
маленьким фрагментом в мозаике доказательств.
     Закончив съемку, старик сел в качалку, потягивая пиво и поглядывая на
енота, наблюдавшего за ним самим. Начал ждать, что же  произойдет  дальше.
Время от времени полосатохвостый часовой приглаживал  усы,  чесал  мех  на
мордочке, скреб за ушами, и совершал прочие маленькие действия  из  своего
туалетного ритуала. Но никаких изменений не происходило.
     Полшестого он пошел внутрь дома пообедать, захватил  с  собой  пустую
пивную посуду, видеокамеру и дробовик. Прикрыл и запер на  замок  переднюю
дверь.
     Сквозь овальное окошко со скошенной рамой увидел, что енот все еще на
посту.


     За  кухонным  столом  Эдуардо  воздал  должное   раннему   ужину   из
макарон-ригатони  с  пряной  колбасой   и   тоненькими   кусочками   густо
намазанного маслом итальянского хлеба.  Желтый  блокнот  делового  формата
положил рядом с тарелкой и, пока ел, описал интригующие события этого дня.
     Уже почти  довел  запись  до  настоящего  момента,  когда  незнакомый
клацающий звук отвлек его: бросил взгляд на электроплитку, затем в  каждое
из двух окон, ожидая увидеть, что Кто-то стучит по стеклу.
     Когда повернулся на стуле, то увидел  на  кухне  позади  себя  енота.
Сидящего на задних лапах, глядящего на него.
     Он выдвинул стул из-за стола и быстро вскочил на ноги.
     Очевидно, животное проникло на кухню из холла. Однако как оно сначала
попало внутрь дома - было загадкой.
     Клацание, которое привлекло его внимание, производили коготки  зверя,
стуча о дубовый пол. Они снова забарабанили по дереву, хотя  сам  енот  не
двигался.
     Эдуардо понял, что зверек охвачен  какой-то  резкой  дрожью.  Сначала
подумал, что тот напугался, оказавшись в доме, чувствует себя в опасности,
загнанным в угол.
     Отошел на пару шагов назад, уступая зверьку дорогу.
     Енот издал тонкое мяуканье, которое не было ни угрозой, ни выражением
страха, но, вне всяких сомнений, голосом страдания. Это была боль от  раны
или какой-то хвори.
     Его первой мыслью было: бешенство.
     Пистолет двадцать второго калибра лежал на столе: Эдуардо в  эти  дни
постоянно держал оружие рядом с собой.  Он  взял  его,  хотя  и  не  хотел
убивать енота в доме и надеялся, что этого делать не придется.
     Теперь он заметил, что глаза зверька неестественно выпучены и что мех
под ними весь мокрый и слипшийся  от  слез.  Маленькие  лапки  скребли  по
воздуху, а хвост с черным кольцом бешено бился о дубовый пол и болтался из
стороны в сторону. Давясь, енот раздвинул задние лапы и свалился  на  бок.
Он забился в конвульсиях, бока тяжело вздымались при  попытках  вздохнуть.
Внезапно кровь запузырилась из ноздрей и брызнула струйками из ушей. После
последнего спазма, стукнув снова коготками о пол, зверек замер в молчании.
     Умер.
     - Боже правый! - сказал Эдуардо, и поднял дрожащую руку к лицу, чтобы
стереть с брови капельку пота, неожиданно покрывшего линию волос на лбу.
     Мертвый енот не выглядел таким большим, как часовые снаружи, но он не
думал, что тот кажется меньше только из-за того, что смерть  его  съежила.
Совершенно ясно, что это третий экземпляр моложе других двоих, или,  может
быть, те были самцами, а это - самка.
     Вспомнил, что оставил кухонную  дверь  открытой,  когда  обходил  все
вокруг дома, чтобы поглядеть, является ли зверек на переднем  посту  и  на
заднем одним и тем же. Портьера была задернута. Но она легкая, всего  лишь
рама из сосновых реек и ткань. Енот вполне мог  оттолкнуть  ее  достаточно
широко, чтобы просунуть морду, голову, а затем и все тело, и  забраться  в
дом, прежде чем он вернулся закрыть внутреннюю дверь.
     Где  зверек  прятался  в   доме,   когда   он   полдня   просидел   в
кресле-качалке? Что замышлял, пока готовил ужин?
     Подошел к окну у раковины. Так как сегодня он ел раньше  обычного,  а
летом солнце заходит поздно, то сумерки еще не  наступили,  и  можно  было
ясно разглядеть замаскированного наблюдателя. Тот  был  на  заднем  дворе,
сидел на задних лапах, и присматривал за домом.
     Осторожно обойдя бедное создание на полу, эдуардо спустился  в  холл,
отпер переднюю дверь и шагнул наружу,  желая  выяснить,  караулит  ли  еще
другой часовой. Зверь был не во дворе; где он оставил его, а на крыльце, в
нескольких футах от двери. Он лежал на боку, кровь натекла  из  того  уха,
которое было видно, она была на ноздрях, а  глаза  широко  распахнулись  и
остекленели.
     Эдуардо переключил внимание с енота на  нижний  лес  у  начала  луга.
Заходящее  солнце,  зависнув  между  двух  горных  пиков,  бросало   косые
оранжевые лучи на  стволы  тех  самых  деревьев,  но  не  могло  разогнать
непокорные тени.
     Когда он вернулся на кухню и поглядел снова за окно, енот  на  заднем
дворе бешено носился по кругу. Вышел  на  крыльцо  и  услышал,  как  зверь
скулит от боли. Через  несколько  секунд,  споткнувшись,  упал.  Его  бока
некоторое время колыхались, а потом зверь замер без движения.
     Эдуардо поглядел вверх, мимо  мертвого  животного  на  луг,  на  лес,
который окаймлял каменный домик, в котором он жил, когда был  управляющим.
Темнота среди этих деревьев была гуще, чем в нижнем лесу, так как  опавшее
солнце теперь освещало только  верхние  ветки,  и  медленно  скользило  за
Скалистые Горы.
     Нечто находилось в лесу.
     Эдуардо  не  думал,  что  странное   поведение   енотов   объясняется
бешенством или вообще какой-то болезнью.  Нечто...  управляло  ими.  Может
быть, средства, с помощью которых  оно  это  делало,  оказались  настолько
физически  невыносимыми  для  животных,  что  привели  к   их   внезапной,
судорожной смерти?
     А может быть, существо в лесу намеренно  убило  их,  чтобы  показать,
насколько сильна его власть, продемонстрировать Эдуардо свою мощь  и  дать
понять, что вполне может расправиться с ним так же легко, как оно погубило
зверьков.
     Он  почувствовал,  что  за  ним  наблюдают  -  и  не  только  глазами
какого-нибудь другого енота.
     Голый пик самой высокой горы  завис,  как  приливная  волна  гранита.
Оранжевое солнце медленно опустилось в каменное море.
     Все густеющая, как чернила, тьма поднялась над сосновыми ветками,  но
Эдуардо знал, что даже самая черная мгла в природе не может  сравниться  с
мраком в сердце лесного наблюдателя - если, конечно, у  него  вообще  было
сердце.


     Хотя Эдуардо был убежден,  что  болезнь  не  играла  никакой  роли  в
поведении и не она довела до смерти енотов,  он  не  мог  быть  совершенно
уверенным  в  своем  диагнозе,  и  поэтому   предпринял   кое-какие   меры
предосторожности; возясь с телами.
     Повязал бинт на нос  и  рот  и  надел  пару  резиновых  перчаток,  не
соприкасался прямо с тушками, а поднял каждую из них лопаткой  с  короткой
ручкой, а затем опустил в три пластиковых пакета для мусора. Закрутил верх
каждого пакета, завязал узел, и  положил  в  багажник  своего  "чероки"  в
гараже. Смыв водой из шланга  маленькие  липкие  пятна  с  крыльца,  извел
несколько тряпок, чтобы оттереть чистым  лизолом  пол  на  кухне.  Наконец
отбросил тряпки в ведро, содрал перчатки и швырнул  их  поверх  тряпок,  а
ведро поставил на заднее крыльцо, чтобы разобраться с ним позже.
     Также он положил в машину заряженный дробовик двенадцатого калибра  и
пистолет двадцать второго. Взял с собой видеокамеру, потому что  не  знал,
когда точно она может понадобиться. Кроме того, находившаяся в  ней  лента
содержала запись агонии енотов, а он не хотел потерять ее так же, как и ту
кассету, на которой запечатлел светящийся лес и черную дверь.  Из  тех  же
соображений захватил и желтый блокнот, который был наполовину заполнен его
рукописным отчетом о недавних событиях.
     К тому времени, когда он  приготовился  ехать  в  Иглз  Руст,  долгие
сумерки сменились ночью. Он совсем не жаждал возвращаться  в  темный  дом,
хотя никогда раньше о таком не тревожился. Поэтому включил свет в кухне  и
нижнем холле. Подумав еще немного, зажег лампы в гостиной и кабинете.
     Он запирал двери, выводил "чероки" из гаража и слишком много думал  о
том, что дом остался темным. Вернулся снова внутрь,  и  включил  еще  пару
верхних ламп. Когда тронулся по полумильному выезду к сельской  дороге  на
юг, то каждое окно на обоих этажах дома ярко сияло.
     Простор Монтаны казался теснее, чем был прежде. Миля за милей  вверх,
с одной стороны черные холмы, а с другой за  вечными  долинами,  несколько
крошечных  соцветий  огоньков,  которые  он  видел   всегда   на   большом
расстоянии. Они, казалось, дрейфуют  в  море,  как  будто  огни  кораблей,
которые непреклонно движутся вперед, от одного горизонта к другому.
     Хотя луна еще не взошла, не думалось, что ее сияние сделает так,  что
ночь покажется менее ужасной  и  более  приветливой.  Чувство  отчуждения,
которое  волновало  его,  более  всего  вызывалось  маленьким,  внутренним
ландшафтом, а не монтанской округой.
     Он был вдовцом, бездетным, и больше всего  за  последнее  десятилетие
своей жизни отделенным от своих приятелей и приятельниц возрастом, судьбой
и своими склонностями. Ему никогда никто не был нужен, кроме  Маргариты  и
Томми. Потеряв их, он смирился с тем, что придется  жить  по-монашески,  и
был уверен, что сможет выдержать,  не  поддавшись  скуке  и  отчаянию.  До
недавнего времени это удавалось  достаточно  успешно.  Однако  теперь  ему
захотелось завести друзей, хотя бы одного, и не оставаться столь преданным
своему отшельничеству.
     Одна пустая миля за другой, а он все ожидал особого шелеста  пластика
в багажнике за задним креслом.
     Он был уверен, что еноты мертвы. Но не понимал, почему ждет, что  они
возродятся и вырвутся из мешка.
     Хуже было то, что знал -  если  послышится  звук  пластика,  деловито
раздираемого острыми маленькими  коготками,  то,  значит,  он  погрузил  в
пакеты не енотов, не совсем енотов, может быть, вовсе не похожих на них, а
нечто измененное.
     - Глупый старый простак, - сказал  он,  пытаясь  пристыдить  себя  за
подобные нездоровые и несвойственные ему мысли.
     Через восемь миль после того, как покинул выезд с ранчо, он,  наконец
попал на большую сельскую дорогу. С этого времени, чем ближе он был к Иглз
Руст, тем оживленнее становилось движение на двухполосном  асфальте,  хотя
никто никогда бы не спутал округу с подъездом к Нью-Йорку  -  или  даже  к
Миссури-Валли.
     Ему пришлось ехать через весь город к доктору Лестеру Иитсу,  который
расположил свою контору и дом на пяти акрах земли в том самом  месте,  где
Иглз Руст вновь переходил в  поля.  Иитс  был  ветеринаром,  и  в  течение
нескольких лет заботился о лошадях Стенли Квотермесса. Это  был  седой,  с
сивой  бородой,  веселый  человек,  из  которого  бы   получился   хороший
Санта-Клаус, будь он толстым, а не сухим, как щепка.
     Дом представлял из себя беспорядочное серое  нагромождение  досок,  с
голубыми ставнями и шиферной крышей. Так как свет горел  и  в  одноэтажном
сарае - видном здании, где помещалась контора Йитса,  и  в  примыкающей  к
нему конюшне, где держались четвероногие  пациенты,  Эдуардо  проехал  еще
несколько сотен футов за дом, до конца дорожки, посыпанной гравием.
     Когда  Эдуардо  вылез  из  "чероки",  передняя  дверь   сарая-конторы
открылась, и вышел человек, омываемый лучами флюоресцентной лампы, оставив
дверь полураспахнутой. Он был высок, лет тридцати, с  грубоватым  лицом  и
густой каштановой шевелюрой. На лице появилась широкая и простая улыбка:
     - Здрасте! Чем могу вам помочь?
     - Я ищу Лестера Йитса, - сказал Эдуардо.
     - Доктора Йитса? - улыбка исчезла. - Вы его старый друг или как?
     - Я по делу, - сказал Эдуардо. - У меня несколько животных,  я  хотел
бы, чтобы он взглянул на них.
     Явно заинтригованный, незнакомец произнес:
     - Ну, сэр. Я боюсь, что Лес Йитс больше не занимается такими вещами.
     - Как? Он оставил дела?
     - Умер, - сказал молодой человек.
     - Как так?
     - Около шести лет назад.
     Это потрясло Эдуардо.
     - Мне жаль это слышать.
     Он совершенно не осознавал, что прошло столько времени с тех пор, как
они виделись с Йитсом.
     Поднялся   теплый   ветерок   и   расшевелил   лиственницы,   которые
расположились группками в разных местах по всему имению.
     Незнакомец сказал:
     - Мое имя Тревис Поттер. Я купил этот дом и практику у  миссис  Йитс.
Она переехала в меньший дом в городе.
     Они обменялись рукопожатиями, и  вместо  того,  чтобы  представиться,
Эдуардо сказал:
     - Доктор Йитс занимался лошадьми на ранчо.
     - А какое это ранчо?
     - Ранчо Квотермесса.
     - Ага, - сказал Тревис  Поттер,  -  тогда  вы,  должно  быть,  мистер
Фернандес, так?
     - Извините, да. Эд Фернандес, - у него возникло тяжелое чувство,  что
этот ветеринар собирался прибавить - "о котором говорили..." или что-то  в
этом роде, как будто он был местным чудаком.
     Он подумал, что,  должно  быть,  так  и  есть.  Получивший  имение  в
наследство от своего  богатого  нанимателя  одиночка.  Затворник,  который
редко обменяется словечком с кем-либо,  даже  когда  выбирается  в  город,
вероятно, стал маленькой загадкой для жителей городка. От  этой  мысли  он
поежился.
     - А как давно у вас были лошади? - спросил Поттер.
     - Восемь лет назад. До самой смерти мистера Квотермесса.
     Он подумал, как все это кажется  странным  -  не  говорить  с  Йитсом
восемь лет, затем появиться через шесть лет после его  смерти,  как  будто
прошла только неделя.
     Они постояли некоторое время в молчании. Июньская  ночь  вокруг  была
полна стрекотания сверчков.
     - Ну, - сказал Поттер, - где эти животные?
     - Животные?
     - Вы сказали, что у вас есть животные, которых вы бы хотели показать.
     - А! Да!
     - Он был хорошим ветеринаром, но уверяю вас, я не хуже.
     - Я уверен в этом, доктор Поттер. Но это мертвые животные.
     - Мертвые?
     - Еноты.
     - Мертвые еноты?
     - Три.
     - Три мертвых енота?
     Эдуардо подумал, что если у него была репутация местного  чудака,  то
теперь он ее только увеличил: так долго  не  имел  практики  общения,  что
теперь не мог ничего толком объяснить.
     Глубоко вздохнул и рассказал, то, что было  необходимо,  не  входя  в
описание двери и других странностей:
     - Они вели себя забавно, бегали кругами среди бела дня. Затем померли
один за другим. - Он сжато описал их смерть в агонии, кровь на  ноздрях  и
ушах. - Я просто подумал - не было ли это бешенством?
     - Вы живете наверху, у  подножия,  -  сказал  Поттер.  -  Там  всегда
встречается небольшой процент бешеных животных среди диких популяций.  Это
естественно. Но у нас не было таких случаев уже  долгое  время.  Кровь  на
ушах? Это не симптомы бешенства. А пена изо рта у них не текла?
     - Этого я не видел.
     - Они бегали по прямой?
     - Кругами.
     Мимо проехал пикап, музыка "кантри"  неслась  из  радиоприемника  так
громко, что заполнила всю заднюю  часть  поместья  Поттера.  Но  это  была
печальная музыка.
     - Где они? - спросил Поттер.
     - Я положил их в пакеты, здесь, в машине.
     - Они вас покусали?
     - Нет, - ответил Эдуардо.
     - Поцарапали?
     - Никаких других контактов.
     Эдуардо объяснил, какие меры предосторожности он предпринял: лопатка;
бинт, резиновые перчатки.
     Тревис Поттер выглядел недоверчивым и удивленным, когда спросил:
     - Вы рассказали мне все?
     - Ну... Думаю, что да, - солгал  старик.  -  То  есть,  их  поведение
вообще было так странно, но я  вам  сообщил  все  важное,  никаких  других
симптомов я не заметил.
     Взгляд у Поттера был  испытующий  и  пронизывающий,  и  на  мгновение
эдуардо решил раскрыться ему и рассказать всю причудливую историю.
     Вместо этого сказал:
     - Если это не было бешенство, тогда, похоже... может быть, чума?
     Поттер нахмурился.
     - Сомнительно. Кровь из ушей?  Это  несвойственный  симптом.  Вас  не
кусали блохи, когда вы были рядом с ними?
     - Никакого зуда не чувствую.
     Теплый бриз перерос в порывистый ветер, закачал лиственницы и спугнул
ночную птицу с ветки. Он подул низко над их головами, с гулом, который  их
сильно позабавил.
     Поттер сказал:
     - Что ж, почему вам не  оставить  этих  енотов  у  меня,  а  я  потом
погляжу.
     Они вынули три пластиковых пакета из машины и  перенесли  их  внутрь.
Комната ожидания была пуста; Поттер, очевидно, занимался бумажной  работой
в конторе. Они  прошли  через  дверь  и  вниз  по  маленькому  коридору  в
операционную с  белым  кафелем,  где  поставили  пакеты  на  пол  рядом  с
чистейшим смотровым столом со стальной крышкой.
     В комнате было прохладно, и выглядела она холодной. Резкий белый свет
падал на эмалированные, стальные и стеклянные поверхности.  Все  блистало,
как снег и лед.
     - Что вы с ними сделаете? - спросил Эдуардо.
     - У меня нет препаратов, чтобы провести  тест  на  бешенство.  Возьму
образцы  тканей,  и  отошлю  их  в  государственную  лабораторию,  получим
результаты через несколько дней.
     - Это все?
     - Что вы имеете в виду?
     Пихнув один из пакетов носком ботинка, Эдуардо спросил:
     - Вы не собираетесь вскрывать хотя бы одного из них?
     - Я помещу их в холодильник и подожду анализа  из  лаборатории.  Если
результаты теста на бешенство будут отрицательные, тогда  сделаю  аутопсию
одному.
     - Дадите мне знать, если что найдете?
     Поттер снова бросил на него пронизывающий взгляд.
     - Вы уверены, что вас не укусили и не поцарапали? Потому что, если  -
да и есть  хоть  какая-то  причина  подозревать  бешенство,  вам  придется
отправиться к врачу и начать принимать вакцину, прямо сейчас.
     - Я не  дурак,  -  сказал  Эдуардо.  -  И  сказал  бы  вам,  если  бы
подозревал, что как-то заразился.
     Поттер продолжал смотреть на него.
     Оглядев операционную, Эдуардо заметил:
     - Вы и вправду модернизировали это место.
     - Пойдемте, - позвал ветеринар,  поворачиваясь  к  двери.  -  У  меня
кое-что есть, хочу вам показать.
     Эдуардо прошел за  ним  в  коридор  и  последовал  в  личный  кабинет
Поттера.  Ветеринар  порылся   на   полке   белого   стенного   шкафа   из
эмалированного металла и подал ему пару брошюр - одна о бешенстве,  другая
о бубонной чуме.
     - Прочтите  симптомы  обеих  болезней,  -  произнес  Поттер.  -  Если
заметите что-нибудь у себя, даже отдаленно похожее, сразу идите к врачу.
     - Я не очень люблю врачей.
     - Это не правильно. У вас есть личный врач?
     - Никогда не требовался.
     - Тогда позвоните мне, и я найду вам врача,  тем  или  иным  образам.
Договорились?
     - Хорошо.
     - Вы сделаете так?
     - Конечно.
     Поттер сказал:
     - У вас есть там телефон?
     - Разумеется. У кого сегодня нет телефона?
     Вопрос, казалось, подтверждал, что  у  него  репутация  отшельника  и
чудака. Что, может быть, и заслужил. Так как он теперь об этом подумал, то
вспомнил, что не звонил сам и ему не звонили по крайней мере уже пять  или
шесть месяцев. Это  вообще  случалось  не  больше  чем  три  раза  за  все
прошедшие годы, а один  из  этих  звонков  произошел  из-за  неправильного
соединения.
     Поттер подошел к своему столу, взял ручку, вытащил блокнот и  записал
номер, который  продиктовал  ему  Эдуардо.  Он  вырвал  другой  листок  из
блокнота и подал его: там были уже напечатаны адрес конторы и его домашний
телефон.
     Эдуардо сложил листок в бумажник.
     - Сколько я вам должен?
     - Нисколько, - ответил Поттер. - Это же не ваши домашние  еноты,  так
почему вы должны платить? Бешенство - проблема всей общины.
     Поттер проводил его до автомобиля.
     Лиственницы шелестели под теплым бризом, сверчки трещали,  а  лягушки
квакали, как умирающие люди, пытающиеся что-то сказать.
     Открыв дверь у водительского места, Эдуардо повернулся к ветеринару и
сказал:
     - Когда вы будете делать вскрытие...
     - Да?
     - Вы будете искать признаки известных болезней?
     - Болезненных патологий, травм.
     - Это все?
     - А что еще я могу искать?
     Эдуардо поколебался, пожал плечами и произнес:
     - Что-нибудь... странное.
     Снова взгляд.
     - Ну что ж, сэр, - сказал Поттер. - Теперь буду.


     Весь обратный путь по темному заброшенному  краю  Эдуарда  размышлял,
правильно ли поступил.  Насколько  он  понимал,  существовало  только  две
альтернативы той тактике, которую он выбрал, и обе были проблематичны.
     Он мог избавиться от енотов на ранчо и ждать дальнейших происшествий.
Но тем самым уничтожил бы важное свидетельство того, что нечто не  с  этой
земли прячется в монтанском лесу.
     Или мог рассказать Тревису Поттеру о  светящихся  деревьях,  дрожащем
звуке, волнах давления и черной двери.
     Поведал бы ему о том, как еноты держали его под наблюдением, - и свое
чувство, будто они служили глазами-заменителями неизвестному наблюдателю в
лесу. Если  его  действительно  считают  за  старого  отшельника  с  ранчо
Квотермесса, то тогда никто всерьез этих слов не воспримет.
     Хуже, если ветеринар начнет  сплетничать  об  этом  визите,  и  тогда
некоторым хлопотливым представителям власти может  прийти  в  голову,  что
бедный старый Эд Фернандес  впал  в  старческое,  а  может  быть,  даже  и
совершенное слабоумие, опасен  для  себя  и  общества.  Со  всей  мыслимой
сострадательностью, с печалью в глазах и тихими  голосами,  грустно  качая
головами и говоря себе, что  делают  это  для  его  же  блага,  они  могут
устроить  ему   против   воли   медицинский   осмотр   и   психиатрическое
освидетельствование.
     Ему была отвратительна одна мысль о том, что его уволокут в больницу,
будут ощупывать, прокалывать и обсуждать, как будто он впал в детство.  Он
не будет хорошо себя вести: знал себя. Будет отвечать им  с  упрямством  и
презрением, раздражаясь на благодетелей с  такой  силой,  что  те  захотят
побудить суд взять на  себя  его  дела  и  прикажут  перевести  в  частную
лечебницу, создать ему другие, благоприятные условия до конца дней.
     Он много прожил и видел, как  много  жизней  было  погублено  людьми,
действовавшими из лучших  побуждений  и  из  самодовольной  уверенности  в
собственном превосходстве и мудрости. Гибель еще одного старика  не  будет
замечена, а у него нет ни жены, ни детей, ни друзей  и  ни  родственников,
которые  могли  бы  поддержать  его  в  борьбе  с  убийственной   добротой
государства.
     Передать Поттеру для осмотра и вскрытия мертвых животных -  это  было
все, на что Эдуардо теперь мог осмелиться. Его тревожило только, что  если
действительно  енотами   управляло   нечеловеческое   существо,   он   мог
подвергнуть  Тревиса  Поттера   такому   риску,   который   невозможно   и
предсказать.
     Однако Эдуардо ведь намекнул на странность дела, и  Поттер,  как  ему
показалось,  обладал  кое-какой  сообразительностью.  Ветеринары  знают  о
риске, связанном с болезнями. Он предпримет  все  меры  против  заражения,
которые, вероятно,  будут  эффективны  и  против  какой  бы  там  ни  было
неразгаданной и неземной  гибели.  Ее  могли  содержать  в  себе  тушки  в
прибавление к микробиотической инфекции.
     Снаружи горели огни в домах незнакомых семей,  далеко  в  море  ночи.
Первый раз в жизни Эдуардо захотелось, чтобы он знал  их:  имена  и  лица,
историю и надежды.
     Представил себе, как сидит какой-нибудь ребенок  на  далеком  крыльце
или у  окна,  глядя  на  поднимающиеся  в  гору  луга,  освещенные  фарами
"чероки".  Маленький  мальчик  или  девочка,  полные  планов  и  мечтаний,
которым, может быть, даже стало интересно - а кто там сидит  в  машине  за
этими огоньками? Откуда он, и как прошла его жизнь?
     Мысли об этом ребенке где-то в ночи придали Эдуардо странное  чувство
общности, совершенно неожиданное - будто он часть, хочет  этого  или  нет,
семьи  и  человечества.  Часть  всего  хлопотливого  и  сварливого   рода,
изломанного и сильно запутавшегося, но также периодически  благородного  и
восхитительного. А общую судьбу он разделяет с каждым членом этой  большой
семьи.
     Для  него  этот  взгляд  на  мир  был  необычно   оптимистическим   и
философским, неловко близким к сентиметализму. Но ему стало тепло, так  же
как и немного удивительно.
     Он был убежден, что что бы там  ни  прошло  сквозь  дверь,  оно  было
враждебно человечеству, и его встреча с этим напомнила, что и вся природа,
в конце концов, была  ему  враждебна.  Это  была  холодная  и  равнодушная
вселенная, потому ли, что Бог сделал ее такой  для  того,  чтобы  отличить
добрые души от злых,  или  просто  так.  Ни  один  человек  не  выживет  в
цивилизованном уюте без борьбы и труднодостижимых-успехов  всех  тех,  кто
был до него, или тех, которые живут с ним в одно время на этой земле. Если
новое зло сошло на землю, большее чем то,  на  какое  способны  мужчины  и
женщины, то человечеству потребуется чувство  общности,  и  нужда  в  этом
чувстве будет гораздо отчаянней, чем когда-либо за все время его долгого и
тревожного странствия.


     Дом появился в виду, когда он проехал треть  полумильного  выезда,  и
продолжая  взбираться  наверх,  он  приблизился  еще   на   шестьдесят   -
восемьдесят ярдов, прежде чем понял, что что-то не  так.  Резко  нажал  на
тормоза.
     Перед тем как уехать в Иглз Руст, он зажег  свет  во  всех  комнатах:
ясно помнил, что все окна  горели,  когда  отъезжал.  Его  тогда  охватила
детская неприязнь к возвращению в темный дом.
     Ну что же, а теперь он темен. Черен, как тьма у дьявола в животе.
     Прежде чем совершенно осознал, что делает, Эдуардо передернул затвор,
одновременно запирая все двери автомобиля.
     Он посидел немного, просто глядя на дом. Парадная дверь была закрыта,
и ни одно из тех окон, которые он мог видеть, не было  разбито.  Казалось,
все в порядке.
     Исключая то, что  каждая  лампа  в  каждой  комнате,  без  пропусков,
выключена. Кем? Чем?
     Предположил, что это произошло из-за аварии на электростанции,  -  но
сам этому не поверил. Иногда монтанская гроза  была  причиной  отключения:
зимой пурга  и  скопившийся  лед  могли  разрушить  систему  энергоподачи,
продавить провода, свалить столб. Но сегодня не было непогоды, и ветер был
самый тихий и нежный. Он  не  заметил  ни  одного  поваленного  столба  по
дороге.
     Дом ждал.
     Нельзя сидеть всю ночь в машине. Нельзя в ней жить, черт возьми!
     Он медленно поехал  оставшуюся  часть  дорожки  и  остановился  перед
гаражом. Взял пульт дистанционного  управления  и  нажал  на  единственную
кнопку.
     Автоматическая   дверь   гаража    поднялась.    Внутри    помещения,
рассчитанного на три автомобиля, лампа, расположенная удобно, на  потолке,
снабженная таймером на  три  минуты,  отбросила  достаточно  света,  чтобы
различить, что в гараже все спокойно.
     Многовато для теории аварии на станции.
     Вместо того чтобы проехать оставшиеся десять футов и въехать  внутрь,
он  остался  на  месте.  Поставил  "чероки"  на  тормоз,  но  не  выключил
двигатель. И оставил включенными фары.
     Затем достал дробовик оттуда, где он лежал дулом вниз - на месте  для
коленей пассажирского  сиденья,  и  вышел  из  автомобиля.  Оставил  дверь
водительского места широко открытой.
     Дверь открыта, фары включены, двигатель работает.
     Ему не хотелось думать, что  он  струсит  и  побежит  при  первом  же
неблагоприятном признаке. Но  если  придется  выбирать  между  бегством  и
смертью, то он хотел быть уверенным, что окажется быстрее  чего-либо,  что
побежит за ним.
     Хотя в двенадцатизарядном дробовике было только пять патронов -  один
уже в стволе, а четыре других в магазине, - его совершенно  не  волновало,
что он не захватил еще. Если ему так не повезет, что при встрече с  чем-то
он не свалит это пятью выстрелами почти  в  упор,  то  ясно,  что  сам  не
проживет достаточно долго для того, чтобы перезарядить ружье.
     Подойдя к фасаду дома, взобрался по лесенке крыльца и дернул за ручку
парадной двери. Она была заперта.
     Ключи от дома висели на бисерной цепочке, отдельно  от  автомобильных
ключей. Он выловил цепочку из джинсов и открыл дверь.
     Стоя снаружи, Эдуардо сжал дробовик в правой руке, а  левую  протянул
через порог, за полуоткрытую дверь, ища ощупью  выключатель.  Ожидал,  что
нечто бросится на него из угольно-черной прихожей - или положит свою  руку
на его, пока он будет гладить стену в поисках.
     Щелкнул выключатель, и свет наполнил весь холл, выплеснулся мимо него
на крыльцо. Он пересек порог и сделал  несколько  шагов  в  глубину  дома,
оставив дверь позади себя отворенной.
     Дом был спокоен.
     Темные комнаты по  обе  стороны  коридора.  Кабинет  слева.  Гостиная
справа.
     Ему не нравилась мысль повернуться спиной к любой из этих комнат, но,
наконец он двинулся направо, под арку, выставив ружье перед  собой.  Когда
он зажег люстру на потолке, просторная гостиная оказалась пустой.  Никаких
следов вторжения. Ничего необычного. Затем заметил нечто  черное,  лежащее
на белой кайме китайского ковра. Сначала ему  пришло  в  голову,  что  это
испражнения, которые оставил зверек, бывший в доме. Но когда он встал  над
этим и поглядел с близкого расстояния,  то  увидел,  что  это  всего  лишь
затвердевший комок мокрой  земли.  Пара  травинок  торчала  из  него,  как
щетина.
     Вернувшись в коридор, увидел, что пропустил в первый  раз:  маленькие
крошки грязи разбросаны по дубовому полированному полу.
     Осторожно ступил в кабинет, где люстры на  потолке  не  было.  Приток
света из коридора рассеял тени достаточно для того, чтобы он смог отыскать
и включить лампу на столе.
     Крошки и пятна грязи, уже высохшей, запачкали промокательную  бумагу.
Еще больше ее было на красном кожаном сиденье стула.
     - Что за черт? - поинтересовался он тихо.
     Быстро распахнул стеклянные дверцы стенного шкафа, но  там  никто  не
скрывался.
     В коридоре тоже проверил шкафчик. Никого.
     Парадная дверь была все еще открыта. Он никак не мог  решить,  что  с
ней делать. Ему нравилось, что она открыта, потому что  это  предоставляло
ему незагражденный выход, если понадобится быстро уйти  отсюда.  С  другой
стороны, если он обыщет дом сверху донизу и никого не найдет, то  придется
возвращаться, запирать дверь и  снова  обыскивать  каждую  комнату,  чтобы
обезопасить себя от  того,  что  могло  проскользнуть  за  его  спиной.  С
неохотой закрыл дверь и установил запор.
     Бежевый широкий ковер от стены до стены спускался сверху по  лестнице
с дубовым  паркетом  и  тяжелыми  перилами.  В  центре  нескольких  нижних
ступеней  лежали  шматки  сухой  земли.  Немного,  но  достаточно,   чтобы
уцепиться глазу.
     Поднял взгляд на второй этаж.
     Нет. Сначала внизу.
     Он ничего не нашел ни в дамской туалетной, ни в шкафу под  лестницей,
ни в большой столовой, ни в гардеробной, ни в  технической  мойке.  Но  на
кухне грязь была снова, и больше, чем где бы то еще.
     Недоеденный ужин из  ригатони,  колбасы  и  бутерброда  оставался  на
столе, так как его прервало внезапное появление енота и смерть  зверька  в
конвульсиях. Комки высохшей грязи покрывали ободок обеденной тарелки. Стол
вокруг тарелки  был  покрыт  горошинами  сухой  земли.  Похожий  на  паука
коричневый  лист  свернулся  в  миниатюрный  свиток,  рядом  мертвый  жук,
размером с центовую монету.
     Жук лежал на спинке, шесть окостеневших лапок задраны в воздух. Когда
он  перевернул  его  осторожно  пальцем,  то  увидел,  что   панцирь   был
радужно-сине-зеленого цвета.
     Два сплющенных комка грязи, как блинчики  в  доллар  величиной,  были
вмяты в сиденье стула. Пол рядом со стулом был просто  осыпан  крошками  и
шмотками.
     Другое место концентрации грязи находилось перед холодильником. Всего
вместе набралось бы на  пару  столовых  ложек,  но  было  также  несколько
травинок, другой засохший лист и земляной червяк. Червяк был все еще  жив,
но бешено извивался, страдая от потери влаги.
     Ползущее ощущение на затылке и внезапная убежденность в том,  что  за
ним кто-то наблюдает, заставили Эдуардо сжать  дробовик  обеими  руками  и
резко обернуться к окну, затем к другому.  Никакого  бледного  призрачного
лица, прижатого к стеклу с той стороны, как он воображал.
     Только ночь.
     Хромированная ручка холодильника была запачкана,  и  он  не  стал  ее
касаться. Открыл дверь, дергая за ее угол. Еда и напитки  внутри  казались
нетронутыми, все точно так же, как и оставил.
     Дверцы обоих двухконфорочных плиток были распахнуты. Он закрыл их, не
трогая ручек, которые тоже в некоторых местах были  покрыты  неопределимой
тинистой грязью.
     За край  дверцы  плиты  зацепилась  и  оторвалась  полоска  ткани,  в
полдюйма шириной и менее дюйма в длину. Она была бледно-голубая, с редкими
кривыми линиями голубого цвета потемнее, что, должно быть, представляло из
себя часть повторяющегося узора на более светлом фоне.
     Эдуардо уставился на  этот  клочок  одежды  чуждой  вечности.  Время,
казалось, остановилось, и вселенная зависла спокойно, как маятник разбитых
дедушкиных часов, - пока льдинки глубокого страха не  образовались  в  его
крови, отчего он задрожал так безудержно, что застучали зубы.  Кладбище...
Он снова обежал кухню, к одному окну, к другому, но ничего не увидел.
     Только ночь. Ночь. Слепое, бесцветное, равнодушное лицо ночи.
     Эдуардо пошел наверх. Отмечал комья, шмотки и пятна земли -  когда-то
влажной, а теперь высохшей - их можно было найти в большинстве комнат. Еще
один лист. Еще два жука, высохших, как древний папирус. Камешек,  размером
с вишневую косточку, гладкий и серый.
     Заметил, что некоторые выключатели тоже были запачканы.  После  этого
он  включал  свет,  натягивая  на  кисть  рукав  или  пользуясь  прикладом
дробовика.
     Он оглядел все комнаты, обыскал все шкафы, осмотрел внимательно за  и
под каждым предметом мебели, где были пустоты, которые можно  было  счесть
достаточными  для  укрытия,  даже  для  чего-то  настолько  большого,  как
шести-восьмилетний ребенок, и когда удовлетворенно решил,  что  ничего  не
прячется на втором этаже, то вернулся в конец верхнего коридора  и  дернул
за свисавшую веревку, которая опускала лестницу на чердак.
     Свет  на  чердаке  включался  из  коридора,   поэтому   не   пришлось
подниматься в темноте. Он осмотрел каждую тенистую нишу глубоких и пыльных
карнизов, где мотыльки,  похожие  на  снежинки,  повисли  в  паутине,  как
ниточки льда, и нависали кормящиеся ими  пауки,  холодные  и  черные,  как
тени.
     Внизу, на кухне, Эдуардо  проскользнул  к  медной  щеколде  на  двери
погреба. Она открывалась только с кухни. Ничто не могло спуститься вниз  и
закрыться изнутри.
     С другой стороны, парадная и задняя двери дома были заперты, когда он
выехал в город. Никто не мог проникнуть внутрь - или снова закрыть, уходя,
- без ключа, а единственно существующие ключи  были  у  него.  И  все  эти
проклятые замки были заперты, когда он пришел домой: во время  осмотра  не
обнаружилось ни одного выбитого  или  отпертого  окна.  Но  нечто  все  же
определенно проникло внутрь и потом ушло.
     Он прошел в погреб и обыскал две огромные комнаты без окон. Они  были
холодные, слегка заросшие плесенью и пустые.
     В настоящий момент дом был весь закрыт.
     И он был в нем единственным живым существом.
     Выйдя наружу, старик запер за собой передний вход и загнал "чероки" в
гараж. Опустил дверь дистанционным  управлением,  прежде  чем  вылезти  из
автомобиля.
     Следующие несколько часов он отскребал и пылесосил весь мусор в  доме
с такой настойчивостью и неослабевающей  энергией,  что  внешне  наверняка
приблизился к виду  безумца.  Использовал  жидкое  мыло,  сильный  раствор
аммония, распрыскивал лизол, считая, что  каждая  испачканная  поверхность
должна быть не просто  чистой,  но  продезинфицированной:  по  возможности
настолько же стерильной, как наружная часть  больничной  операционной  или
лаборатории. С него постоянно тек пот, который вымочил  рубашку  и  склеил
волосы с кожей головы. Мышцы шеи, плеч и рук начали ныть от  повторяющихся
оттирающих движений. Слабый артрит  в  руках  вспыхнул  с  большей  силой:
суставы  распухли  и  покраснели  от  сжимания  щеток  и  тряпок  с  почти
маниакальной силой.
     Но он сжимал их еще плотнее, чем прежде, пока от боли не  закружилась
голова и не потекли слезы из глаз.
     Эдуардо знал, что пытается не просто санировать дом, но очистить себя
самого от некоторых ужасных  мыслей,  которые  не  мог  вынести,  и  идей,
верность которых не сможет исследовать, совершенно точно  не  сможет.  Для
этого  он  превратил  себя  в  чистящую  машину,  бесчувственного  робота,
стараясь как можно ближе и пристальней сконцентрировать свое  внимание  на
черной работе руками. Тяжело дышал аммониевыми испарениями, как будто  они
могли  продезинфицировать  его  мозги,  пытался   истощить   самого   себя
настолько, чтобы потом смочь заснуть и, может быть, даже забыться.
     Когда он все вычистил, то  уложил  использованные  салфетки,  тряпки,
щетки и губки в пластиковый пакет. Покончив с этим, завязал верх пакета  и
поместил его наружу, в мусорный бак. Обычно он споласкивал губки и щетки и
оставлял их для вторичного пользования, но не в этот раз.
     Вместо того чтобы вынуть бумажный пакет из  пылесоса,  выставил  весь
аппарат к баку. Он не хотел задумываться о происхождении  микроскопических
частиц, ныне поглощенных щетками  и  попавших  внутрь  пластиковой  кишки,
большей частью настолько крошечных, что никто не может быть уверенным, что
они уничтожены. Пока не разберет пылесос и  не  выскребет  каждый  дюйм  и
каждую  доступную  впадинку  хлоркой,  а  может  быть,  даже  и  тогда  не
успокоится.
     Вынул из холодильника всю еду и напитки, которых  могла  коснуться...
мог коснуться "гость". Все, что было завернуто в  полиэтилен  или  фольгу,
даже если не казалось тронутым: швейцарский сыр, чеддер, остаток  ветчины,
половинка бермудской луковицы. Распечатанные контейнеры,  пакеты  и  пачки
следовало отбросить: фунтовый тюбик мягкого масла со сломанной  крышечкой;
банки  с  укропом  и  сладкими  огурчиками,  оливками,  вишнями  мараскин,
майонезом, горчицей; бутылки с  отвинчивающимися  крышками  -  соусом  для
салата, соевым соусом, кетчупом. Открытая коробка  изюма,  открытый  пакет
молока. От мысли о том,  что  его  губы  коснуться  чего-то,  чего  прежде
касался "гость", тошнило, и он вздрагивал. Когда покончил с холодильником,
там осталось немного: несколько закрытых банок безалкогольных  напитков  и
бутылки пива.
     После всего Эдуардо зараженными вещами. Нужно быть очень  аккуратным.
Никакая акция сейчас не чрезмерная.
     Не просто бактериальное заражение, нет. Если бы только так,  то  было
бы легко. Боже, если бы только!  Духовное  заражение.  Темнота,  способная
просочиться в сердце, протечь глубоко в душу.
     Даже не думай об этом. Не надо. Не надо.
     Слишком устал, чтобы думать.  Слишком  стар,  чтобы  думать.  Слишком
напуган.
     Из гаража он принес голубой  холодильничек  "Стайрофоум",  в  который
вылил целое ведро воды,  поставив  морозильник  на  режим  автоматического
производства льда.  Он  втиснул  восемь  бутылок  пива  в  лед  и  положил
открывалку в боковой карман.
     Оставив везде зажженным свет, перенес холодильник и дробовик  наверх,
в заднюю спальню, где спал последние три года. Положил пиво и ружье  рядом
с кроватью.
     Дверь спальни запиралась лишь на ненадежную щеколду с ручкой, которая
управлялась нажатием бронзовой кнопки.  Все,  что  требовалось  для  того,
чтобы зайти в комнату из коридора, - это хороший удар  ногой.  Поэтому  он
опрокинул, тесно придавив к ручке, стул с прямой спинкой.
     Не думай о том, что может пройти сквозь дверь.
     Пускай мозги закроются.  Все  внимание  на  артрит,  боль  в  мышцах,
болячку на шее - пусть это сотрет все мысли.
     Эдуардо принял душ и мылся так те тщательно, как оттирал  запачканные
места в доме. Закончил только тогда,  когда  обнаружил,  что  израсходовал
весь запас горячей воды.
     Оделся, но не для  сна:  носки,  военные  брюки,  футболка.  Встал  в
ботинках рядом с кроватью, около дробовика.
     Хотя часы на тумбочке и его наручные были согласны в том, что  сейчас
без десяти три утра, Эдуардо не брал сон. Он  сел  на  постель,  уперся  в
горку подушек и головную планку кровати.
     Дистанционным управлением включил  телевизор  и  проглядел  кажущуюся
бесконечной череду каналов, которые передавались по  спутниковой  антенне,
установленной   позади   конюшни.   Нашел   боевик,   полицейские   против
наркобандитов - много беготни, прыжков и  стрельбы,  потасовок,  погонь  и
взрывов.  Выключил  полностью  звук,  потому  что  хотел  слышать,   когда
где-нибудь в доме раздастся подозрительный шум.
     Выпил первую бутылку быстро, глядя на экран. Даже не пытаясь  следить
за  сюжетом,  он  просто  позволил  своим  мозгам  заполнится  абстрактным
мельтешением картинок и яркими вспышками меняющихся цветов. Они  понемногу
стирали темные пятна тех ужасных мыслей. Тех упрямых мыслей.
     Что-то стукнулось о стекло окна, выходящего на западную сторону.
     Поглядел на жалюзи, которые были плотно закрыты.
     Еще раз стукнуло. Как будто камешек по стеклу.
     Его сердце заколотилось.
     Заставил себя снова поглядеть на экран. Картинки. Цвета. Он прикончил
бутылку пива. Открыл вторую.
     Тук. И снова, почти сразу. Тук.
     Может быть, это просто мотылек или жук-навозник, пытается пробиться к
свету, который не могут целиком скрадывать закрытые жалюзи.
     Он мог бы встать, подойти к  окну  и  открыть,  посмотреть,  что  это
летающий жучок колотится о стекло, и успокоиться.
     Даже не думай об этом!
     Большой глоток из второй бутылки.
     Тук.
     Что-то стояло на темной лужайке внизу и глядело на окно. Нечто такое,
что точно знало, что он там, хотевшее вступить в контакт.
     Но на этот раз не енот.
     Нет, нет, нет!
     Теперь не хитрая пушистая мордочка  с  маленькой  черной  маской.  Не
прекрасная шкурка и хвост с черным колечком.
     Картинки,  цвета,  пиво.  Выскребать  нелегкие  мысли,  очищаться  от
заразы.
     Тук.
     Если он не избавит себя от  чудовищной  мысли,  которая  пачкает  его
мозг, то рано или поздно обезумеет. Скорее рано.
     Тук.
     Если подойдет к окну, уберет жалюзи и поглядит вниз  на  то,  что  на
лужайке, то даже безумие  не  будет  надежным  укрытием.  Увидев  однажды,
однажды узнав, он будет иметь только единственный выход. Дуло дробовика  в
рот, и палец ноги на спусковом крючке.
     Тук.
     Он повысил громкость телевизора. Еще. Еще. Прикончил вторую  бутылку.
Снова усилил громкость, до тех пор, пока хриплая звуковая дорожка бешеного
фильма не затрясла всю комнату. Сдернул крышечку с третьей бутылки, очищая
свои мысли. Может быть, утром он забудет о болезни, о  безумных  решениях,
которые так настойчиво ему досаждали этой ночью, забудет  их  и  смоет  их
волной алкоголя. Или, возможно, умрет во сне. Его почти не заботило,  как.
Он надолго присосался к горлышку третьей бутылки, вытягивая из него то  ли
первую, то ли вторую форму забвения.



                                    11

     Март, апрель и май Джек пролежал в гипсе, подбитом войлоком, часто  с
ногой под тягой, страдая от боли, судорог, мышечных спазмов, неуправляемых
нервных тиков и зуда кожи в тех местах, которые нельзя было  почесать  под
повязками.  Он  переносил  все  эти  неудобства  и  многие  другие   почти
безропотно и благодарил Бога за то, что будет жить и сможет снова обнимать
свою жену и видеть, как растет сын.
     Сложностей со здоровьем было даже больше, чем мелких неудобств.  Риск
пролежней сохранялся всегда, хотя гипсовый панцирь был сформован с большой
тщательностью и большинство сиделок были заботливы, внимательны и  опытны.
Однажды случилось неправильное сжатие, которое вылечивалось нелегко: могла
быстро начаться гангрена. Из-за  того,  что  он  периодически  пользовался
катетером, шансы получить инфекцию в уретре повышались, что могло привести
к весьма серьезным формам цистита. Любой пациент, находящийся без движения
долгое время, был в опасности из-за возможного развития  тромбов,  которые
могли вырваться на свободу и распространиться по всему телу, поселиться  в
сердце  или  мозге,  убить  его  или  спровоцировать  серьезные   мозговые
повреждения. Хотя Джека постоянно насыщали  лекарствами,  чтобы  сократить
возможность подобных осложнений,  это  было  именно  то,  что  его  пугало
сильнее всего.
     И он волновался за Хитер  и  Тоби.  Они  были  одни,  это  тревожило,
несмотря на то,  что  Хитер,  под  руководством  Альмы  Брайсон,  кажется,
приготовилась справиться с чем угодно, от одинокого грабителя до нападения
враждебного государства. Но на деле мысль обо всем этом вооружении в  доме
- а то, что  оно  было  им  нужно,  говорило  об  умонастроении  Хитер,  -
волновала его едва ли не больше чем тревога о чьем-либо вторжении.
     И деньги заботили его  сильнее,  чем  церебральная  эмболия.  Он  был
нетрудоспособен и ломал голову над тем, как снова найти работу  на  полную
ставку. Хитер была без работы, экономика не показывала признаков выхода из
депрессии, а их сбережения постепенно истощались. Друзья  из  департамента
открыли кредит на его семью в отделении "Уэллс Фарго Банка", и  взносы  от
полицейских и частных лиц теперь  составляли  более  двадцати  пяти  тысяч
долларов. Но медицинские и реабилитационные  расходы  никогда  целиком  не
покрывались страховкой, и он ожидал, что даже кредитный фонд не вернет  их
к скромному уровню финансовой надежности, которой они довольствовались  до
перестрелки на  станции  Аркадяна.  К  сентябрю  или  октябрю  платить  по
закладам будет невозможно.
     Однако Джек был в силах хранить все эти  тревожные  мысли  при  себе,
частично потому, что знал, что у других людей  есть  свои  тревоги  и  что
некоторые из них могут быть посерьезней, чем у него. А также и потому, что
был оптимистом, верующим в лечащую силу смеха и позитивного мышления. Хотя
некоторые его друзья думали, что его отношение к напастям -  это  бравада,
но он с  этим  ничего  не  мог  поделать.  Насколько  себя  помнил,  таким
уродился. Когда пессимист глядел на стакан вина и  видел  его  полупустым,
Джек не только видел его полуполным, но еще и воображал,  что  это  лучшая
часть бутылки, которую ему предстоит выпить. Он был в гипсовом  панцире  и
временно нетрудоспособен, но чувствовал, что спасен и  избежал  постоянной
нетрудоспособности и смерти. Он испытывал боль, конечно, но многие люди  в
этой же больнице страдали от боли пострашней. До тех пор, пока  стакан  не
пустеет и бутылка - тоже, он всегда  будет  предвкушать  следующий  глоток
вина, а не сожалеть о том, что так мало осталось.
     В свое первое посещение больницы в марте Тоби испугался, увидев  отца
обездвиженным, и его глаза наполнились  слезами,  даже  хотя  он  прикусил
губу, задрал подбородок и  пытался  быть  мужественным.  Джек  сделал  все
возможное, чтобы свести к минимуму эффект от серьезности своего положения.
Настаивал на том, что он выглядел тогда хуже, чем был  на  самом  деле,  и
пытался с растущим отчаянием поднять дух сына. Наконец рассмешил мальчика,
объявив, что вообще не ранен, а находится в  больнице,  участвуя  в  новой
полицейской программе, и  появится  через  несколько  месяцев  в  качестве
нового бойца Армии Маленьких Черепашек Ниндзя.
     - Да, - сказал он, - это правда. Посмотри, весь этот гипс -  панцирь,
черепаший панцирь, который пристроили ко мне на спину. Когда он  подсохнет
и покроется "кевларом", пули будут отскакивать от него, как орехи.
     Улыбнувшись против собственного желания и вытерев слезы  рукой,  Тоби
сказал:
     - Выглядит похоже, пап!
     - Да это правда!
     - Ты не знаешь тайквондо.
     - Я буду брать уроки, как только панцирь подсохнет.
     - Ниндзя должны уметь пользоваться мечом и всеми такими штуками.
     - Еще уроки, вот и все.
     - Большая проблема...
     - В чем же?
     - Ты не настоящая черепаха.
     - Ну, конечно, не настоящая черепаха. Не глупи! Департамент не  может
нанимать на работу никого, кроме  людей.  Людям  не  очень-то  понравится,
когда им придется подавать дорожные документы представителям  иного  вида.
Поэтому мы вынуждены работать, имитируя Армию Маленьких Черепашек  Ниндзя.
А что? Разве Человек-Паук на самом деле паук? А  Бэтмен,  Человек  Летучая
Мышь, на самом деле летучая мышь?
     - Да, это ты, кажется, верно говоришь...
     - Черт тебя побери, конечно!
     - Но...
     - Что "но"?
     Ухмыльнувшись, мальчик сказал:
     - Ты не маленький.
     - Я могу сойти за него.
     - Не получится. Староват.
     - Разве?
     - На самом деле староват.
     - У вас будут большие неприятности, когда я встану с постели, мистер!
     - Да, но пока сохнет панцирь, я в безопасности!
     Когда Тоби пришел в больницу в следующий раз  -  Хитер  бывала  здесь
каждый день, но Тоби ограничивали одним или двумя  визитами  в  неделю,  -
Джек надел цветную головную  повязку.  Хитер  принесла  ему  красно-желтый
шарф, который он сложил и повязал вокруг головы. Конец узла лихо свисал  у
правого уха.
     - Остальная форма пока еще разрабатывается, - сообщил он Тоби.
     Через несколько недель, в середине  апреля,  Хитер  установила  ширму
вокруг постели Джека и вымыла его губкой с шампунем, чтобы взять  на  себя
хоть немного работы сиделок. Она сказала:
     - Я не уверена, что так же умело, как другие  женщины,  которые  тебя
моют. Но я становлюсь ревнивой.
     Он возразил:
     - Клянусь, что могу объяснить, где был этой ночью!
     - Уже не первая сиделка, выходя из больницы, говорит мне, что  ты  ее
любимый пациент...
     - Ну, милая, это нелепо! Кто угодно может стать их любимым пациентом.
Это просто. Все, что нужно делать, - это не тошнить на них и  не  смеяться
над их шапочками.
     - Так просто, да? - спросила она, протирая губкой его левую руку.
     - Также нужно  съедать  все,  что  лежит  на  обеденном  подносе,  не
выпрашивать у них большую дозу героина без предписания врача и никогда  не
подделывать остановку сердца только для того, чтобы привлечь их внимание.
     - Они говорят, что ты такой милый, смелый, и забавный.
     - О, чепуха, - ответил он с преувеличенной скромностью, но  явно  был
удивлен.
     - Двое из них сообщили мне, что я должна быть счастлива, имея  такого
мужа.
     - Ты ударила их?
     - Удалось с собой совладать.
     - Хорошо. А то бы они передали это мне.
     - Я была бы счастлива.
     - А некоторые из этих сиделок  сильные,  у  них,  наверное,  довольно
тяжелая рука.
     - Я люблю тебя, Джек, - прошептала Хитер, наклоняясь над  кроватью  и
целуя его раскрытыми губами.
     От поцелуя у него перехватило дыхание. Ее волосы упали ему  на  лицо;
они пахли лимонным шампунем.
     - Хитер, - ответил он тихо, кладя руку ей на щеку. - Хитер, Хитер,  -
повторял он ее имя, как будто оно было священным, что на самом  деле  было
так: не только именем, но и молитвой, которая поддерживала его. Имя  и  ее
лицо делали его ночи менее темными,  а  его  дни,  полные  боли,  -  более
короткими.
     - Я так счастлива, - повторила она.
     - Я тоже. Что встретил тебя.
     - Ты скоро будешь снова со мной, дома.
     - Скоро, - сказал он, хотя  знал,  что  пролежит  в  реабилитационной
больнице еще много недель.
     - И больше не будет ночей в одиночестве, - добавила она.
     - Не будет.
     - Всегда вместе.
     -  Всегда.  -  Его  горло  сжалось,  и  он  испугался,   что   сейчас
расплачется. Он не стыдился плакать, но не думал, что  кто-нибудь  из  них
двоих найдет утешение в слезах. Им нужна  вся  сила  и  решительность  для
борьбы, которая еще впереди. Джек с трудом сглотнул и прошептал:
     - Когда я вернусь домой...
     - Да?
     - И мы сможем снова быть вместе в постели....
     Приблизив свое лицо к его, она тоже прошептала:
     - Да?
     - Ты будешь делать для меня кое-что особенное?
     - Конечно, глупый.
     - Ты будешь одеваться как сиделка? Это меня вправду возбуждает...
     Хитер замигала от удивления, потом разразилась смехом, и махнула  его
холодной губкой по лицу:
     - Животное!
     - Ну тогда, как насчет монашки?
     - Извращенец!
     - Герл-скаут?
     - Мой милый, смелый и забавный извращенец!
     Если бы у него не было хорошего чувства юмора, он  бы  не  смог  быть
полицейским.  Смех,  иногда  черный  смех,  был  щитом,  который  позволял
проходить, не пачкаясь, сквозь грязь  и  безумие,  в  котором  большинство
полицейских вынуждены действовать в наше время.
     Чувство юмора помогало выздоровлению и позволяло не поддаваться  боли
и тревогам, хотя была одна вещь, над которой Джеку было тяжело смеяться, -
его беспомощность. Он приходил в ужас от того, что нуждается в помощи  при
самых примитивных физических действиях и  регулярном  промывании  клизмой,
только чтобы противостоять влиянию крайнего бездействия. Неделя за неделей
отсутствие уединенности в такого сорта делах становится все более и  более
унизительным.
     Еще хуже быть привязанным к кровати, в  твердом  захвате  гипса,  без
возможности бегать или шагать, или даже ползать, если  случится  внезапная
катастрофа. Периодически его охватывала уверенность,  что  больница  скоро
будет сметена  огнем  или  повалена  землетрясением.  Хотя  он  знал,  что
персонал хорошо натренирован на действия в чрезвычайных обстоятельствах  и
что его не бросят в жертву пламени или смертельному весу  рушащихся  стен,
время от времени его охватывала необъяснимая, иррациональная паника. Часто
посреди мертвой ночи слепой ужас сжимал его сильней  и  сильней  с  каждым
часом и отступал постепенно лишь под напором логики или усталости.
     В  середине  мая  Джек  испытал  глубокий  восторг   и   безграничную
благодарность медикам,  которые  не  позволили  ему  лишиться  возможности
двигаться. Наконец  он  имел  в  своем  распоряжении  ноги  и  руки,  смог
заниматься с ритмически  сжимающимися  резиновыми  шариками  и  выписывать
кривые руками с  небольшим  весом.  Мог  почесать  нос,  если  тот  зудел,
покормить себя  до  некоторой  степени  самостоятельно,  высморкаться.  Он
испытывал благоговение по отношению к людям, которые страдают перманентным
параличом ниже шеи, но быстро  возвращаются  к  удовольствию  от  жизни  и
встречают будущее  с  надеждой,  потому  что  знал,  что  не  обладает  их
мужеством или характером, не важно, был  ли  он  выбран  лучшим  пациентом
недели, месяца или столетия.
     Его лишили ног и рук на три месяца, и он был так придавлен отчаянием!
А если бы он не знал,  что  когда-то  сможет  встать  с  кровати  и  снова
выучиться ходить примерно к тому времени, когда весна перейдет в лето,  то
перспектива долговременной беспомощности свела бы его с ума.
     За окном его палаты на третьем  этаже  он  мог  видеть  только  крону
высокой пальмы. Много недель Джек провел час за  часом  наблюдая,  как  ее
листья дрожат от легкого бриза  или  неистово  сотрясаются  от  штормового
ветра; ярко-зеленые на фоне солнечного неба, хмуро-зеленые на фоне угрюмых
облаков. Иногда проскальзывали через эту обрамленную часть неба  птицы,  и
Джек волновался при каждом кратком их полете.
     Поклялся, что, когда встанет на ноги, никогда снова не позволит  себе
сделаться таким беспомощным.  Он  знал  о  высокомерии  этой  клятвы:  его
способность выполнить ее зависит от капризов судьбы. Человек  полагает,  а
Бог располагает. Но по этому поводу он не мог смеяться над собой:  никогда
не будет снова беспомощным. Никогда! Это был вызов  Богу:  Оставь  меня  в
покое или убей, но не вводи опять в этот грех.


     Капитан Лайл Кроуфорд, посетил его  в  третий  раз  вечером  третьего
июня.
     Это был неописуемый человек среднего роста и среднего веса, с коротко
стриженными каштановыми волосами, карими  глазами,  смуглой  кожей  -  все
достоинства этой неопределенности. Он был одет в  костюм  от  Хаш  Паппис:
шоколадно-коричневый пиджак, желтовато-коричневую рубашку, как  будто  его
главным желанием было выглядеть настолько незаметным,  чтобы  сливаться  с
любым фоном и, может быть, постигнуть невидимости. Капитан носил на голове
коричневую кепку, которую снял и держал обеими руками все  то  время,  что
простоял у кровати. Он медленно говорил и быстро улыбался, но имел столько
благодарностей за отвагу, сколько не набралось бы  у  любых  других  двоих
полицейских в департаменте. Он был лучшим, прирожденным лидером  из  всех,
кого Джек только встречал.
     - Как дела? - спросил Кроуфорд.
     - Моя ведущая рука поправляется, а вот помогающая - все еще  паршиво,
- сказал Джек.
     - Главное - не стискивать ракетку.
     - Ты думаешь, в этом мои проблемы?
     - В этом и в том, что ты не можешь встать.
     Джек рассмеялся.
     - Как дела в отделе, капитан?
     -  Забавы  не  прекращаются.  Два  парня  завернули  в  ювелирный  на
Вествуд-бульваре этим утром, прямо после открытия. Глушители на  оружии  -
застрелили владельца и двоих  служащих,  убили  их  искусней,  чем  старый
Король Тут, прежде чем  кто-либо  смог  включить  тревогу.  Никто  снаружи
ничего не слышал. Чемоданы полны драгоценностями. Открыли огромный сейф  в
задней комнате, полный жутко дорогих вещей, на миллион. Там  все  выглядит
как после танца кекуок. Затем оба  парня  принялись  выяснять,  что  брать
сначала и есть ли у них  время  взять  все.  Один  из  них  что-то  сказал
относительно матушки другого, ну а дальше ты знаешь, они  застрелили  друг
друга.
     - Боже!
     - Ну,  прошло  немного  времени,  и  туда  зашел  покупатель.  Четыре
мертвеца плюс  полуживой  подонок,  растянувшийся  на  полу,  раненый  так
скверно, что даже не смог уползти оттуда и попытаться смыться.  Покупатель
остался там, в шоке от крови, которая забрызгала все вокруг. Он был просто
парализован видом  всего  этого.  Раненый  ублюдок  ждал,  что  покупатель
сделает  что-нибудь,  но  когда  парень  просто  застыл  разинув  рот,  то
грабитель заявил:
     - Ради любви к Господу, вызовите "скорую помощь"!
     - "Ради любви к Господу"? - повторил Джек.
     - "Ради любви к Господу". Когда показались фельдшеры, первое, что  он
попросил, это Библию.
     Джек недоверчиво покрутил головой из стороны в сторону на подушке.
     - Приятно слышать, что не все эти подонки безбожники, а?
     - Это греет мне душу, - сказал Кроуфорд.
     Джек был единственный больной в палате. Его  совсем  недавний  сосед,
пятидесятилетний  специалист  по   планированию   фермерского   хозяйства,
пролежав три дня, умер вчера  от  осложнений  после  обычной  операции  на
желчном пузыре.
     Кроуфорд сел на край свободной постели.
     - У меня есть хорошие новости для тебя.
     - Я этим воспользуюсь.
     - Департамент Внутренних дел наконец составил окончательный рапорт  о
перестрелке, и ты оправдан во всех действиях. Что  еще  лучше,  и  шеф,  и
комиссия собираются принять их как решающие.
     - Почему же я не хочу плясать?
     - Мы оба знаем, что  весь  запрос  о  специальном  расследовании  был
дерьмом. Но мы также оба знаем... что раз уж они открыли эту дверь, то  не
всегда закрывают ее, не  хлопая  по  пальцам  некоторых  невинных  парней.
Поэтому мы возносим наши благословения.
     - Они оправдали и Лютера?
     - Да, конечно.
     - Хорошо.
     Кроуфорд сказал:
     - Я поставил твое имя  в  список  на  благодарности  -  Лютера  тоже,
посмертно. Обе кандидатуры, кажется, собираются одобрить.
     - Спасибо, капитан.
     - Вы заслужили.
     - Я не собираюсь проклинать кретинов из комиссии, а  шеф  может  тоже
идти в ад пешком, вот и все. Но что значит для меня, так то, что именно вы
вписали наши имена.
     Опустив взгляд на коричневую кепку, которую он крутил и мял  в  своих
смуглых руках, Кроуфорд сказал:
     - Я ценю это.
     Они оба немного помолчали.
     Джек вспомнил Лютера. Он представил, что и Кроуфорд тоже.
     Наконец Кроуфорд поглядел выше кепки и произнес:
     - Теперь плохие новости.
     - Всегда какие-то есть.
     - Не очень плохие, просто раздражающие. Ты  слышал  о  фильме  Энсона
Оливера?
     - Котором? Их три.
     - Значит, не слышал. Его родители и его беременная невеста  подписали
контракт с Уорнер Бразерс.
     - Контракт?
     - О продаже прав на биографию Энсона Оливера за миллион долларов.
     Джек потерял дар речи.
     Кроуфорд сказал:
     - Судя по  их  словам,  они  заключили  контракт  по  двум  причинам.
Во-первых, хотят  обеспечить  нерожденного  сына  Оливера,  чтобы  будущее
ребенка было надежным.
     - Что насчет будущего моего ребенка? - спросил Джек зло.
     Кроуфорд поднял голову.
     - Ты и вправду расстроен?
     - Да!
     - Черт, Джек, с каких это пор наши дети волнуют подобных людей?
     - С никаких.
     - Точно. Ты, и я, и наши дети, мы здесь для того, чтобы  аплодировать
им, когда они сделают что-нибудь артистическое или высокоинтеллектуальное,
- и убирать за ними, когда они нагадят.
     - Это несправедливо, - сказал Джек. Он  рассмеялся  над  собственными
словами - как  будто  какой-либо  опытный  полицейский  действительно  мог
вообразить, что жизнь справедлива, добродетель вознаграждается, а грубость
карается. - А, черт!
     - Ты не можешь ненавидеть их за это. Они  просто  такие,  просто  так
думают и никогда не изменятся. Можешь пылать ненавистью, быть  ледяным  от
ненависти или разражаться молниями от ненависти.
     Джек вздохнул, все еще злой, но уже по инерции.
     - Ты сообщил, что у них было две причины  для  подписания  контракта.
Какая вторая?
     - Сделать фильм, который станет "памятником гению Энсона Оливера",  -
сказал  Кроуфорд.  -  Так  выразился  его  отец.  "Памятник  гению  Энсона
Оливера".
     - Ради любви к Господу.
     Кроуфорд тихо рассмеялся.
     - Да, ради любви к Господу. А невеста, мать его будущего  наследника,
промолвила, что этот  фильм  должен  дать  противоречивой  карьере  Энсона
Оливера и его смерти историческую перспективу.
     - Какую историческую перспективу? Он снимал фильмы, он не был лидером
западного мира - просто снимал фильмы!
     Кроуфорд пожал плечами:
     - Ну, со временем они сделают из  него  лидера,  я  даже  подозреваю,
окажется,  что  он  был  борцом  с  наркоманией,   неустанным   защитником
бездомных.
     Джек подхватил:
     - Вдохновленным христианином, который однажды  решил  посвятить  себя
миссионерской деятельности...
     - ...и занимался ею до тех пор, пока Мать  Тереза  не  приказала  ему
вместо этого делать фильмы...
     - ...и именно из-за его успешных деяний во имя справедливости он  был
убит в результате заговора, заключенного ЦРУ, ФБР...
     -  ...британской  королевской  семьей   и   Международным   Братством
Бойлерщиков и Слесарей-водопроводчиков...
     - ...покойным Иосифом Сталиным...
     - ...и лягушонком Кермитом...
     - ...при помощи  каббалы  наркомана-раввина  Нью-Джерси,  -  закончил
Джек.
     Они расхохотались, потому что ситуация была  слишком  нелепой,  чтобы
отвечать на нее чем-либо, кроме смеха, и потому, что если бы  не  смеялись
над этим, то придали бы всем тем людям силы.
     - Им лучше не вводить меня в свой чертов фильм, - сказал  Джек  после
того, как смех обернулся приступом кашля, -  или  я  этих  мерзавцев  буду
преследовать по суду.
     - Они изменят твое имя, сделают  тебя  азиатом-полицейским  по  имени
Вонг, на десять лет старше и на шесть дюймов ниже, женатым на  красной  по
имени Берта, и ты не сможешь их преследовать за клевету.
     - Люди все же смогут понять, что в настоящей жизни это был я.
     - В настоящей жизни? Что это? Это же - "страна Ляля".
     - Боже, как они могут делать героя из этого парня?
     Кроуфорд сказал:
     - Они сделали героев из Бонни и Клайда.
     - Антигероев.
     - Ладно, тогда, Бутч Кэссиди и Санденс Кид.
     - То же самое.
     - Они сделали героями Джимми Хоффа и Багзи Зигеля. Энсон Оливер - это
раз плюнуть для них.
     Этой ночью, много времени спустя после того, как ушел Лайл  Кроуфорд,
когда Джек пытался  забыть  о  своих  тысячах  неудобств  и  хоть  немного
поспать, он не смог прекратить думать о фильме, о  миллионе  долларов,  об
отношениях Тоби в школе, о подлых граффити, которыми  покрывают  стены  их
дома. О недостаточности их сбережений, его  статусе  калеки,  о  Лютере  в
могиле, одинокой Альме с ее арсеналом. А Энсона Оливера  на  экране  будет
изображать  какой-нибудь  молодой  актер  с  изысканными  чертами  лица  и
печальными  глазами,  излучающими  ауру  святого  сострадания.  Покажут  и
благородные цели,  величину  благородства  которых  превышает  только  его
сексапильность.
     Джек был ошарашен чувством своей беспомощности гораздо  сильнее,  чем
каким-либо другим чувством до сих  пор.  Причина  этого  была  частично  в
клаустрофобическом гипсовом панцире, которым его скрепили с кроватью.  Оно
возникло, к тому же, от мысли, что он связан с этим Лос-Анджелесом  домом,
который упал в цене и который теперь будет трудно  продать  на  охваченном
депрессией рынке. Он был хорошим полицейским в  то  время,  когда  героями
становятся гангстеры,  поэтому  не  мог  себе  представить,  чем  еще  ему
зарабатывать на хлеб и как найти смысл жизни в чем-то, кроме этой  работы.
Он был пойман, как крыса, в гигантский лабиринт, выстроенный для опытов  в
лаборатории. Но, в отличие от  крысы,  у  него  никогда  не  было  иллюзии
свободы.


     Шестого июня гипс сняли. Трещина в  позвоночнике  полностью  заросла.
Джек был полон ощущений  от  обеих  ног.  Несомненно,  он  снова  научится
ходить.
     Однако сначала он не смог  даже  встать  без  помощи  одной  из  двух
сиделок и костылей с колесиками. Его бедра высохли. Хотя икроножные  мышцы
и получали небольшую пассивную нагрузку, они  значительно  атрофировались.
Первый  раз  в  жизни  Джек  был  расплывшимся  и  дряблым  в  талии  -  в
единственном месте, которому он придавал значение.
     Одно путешествие по комнате с помощью сиделок и костылей бросило  его
в пот, как будто пытался отжать пятьсот фунтов. Тем не менее этот день был
праздником. Жизнь продолжается. Он почувствовал себя возрожденным.
     В окне, которое обрамляло крону высокой пальмы,  как  будто  милостью
ничего не ведающей, но доброй  вселенной,  появилось  в  небе  трио  чаек,
заблудившихся над землей вдали от берега Санта-Моники. Они повисели в зоне
теплого воздуха с полминуты, как три белых летучих  змея.  Внезапно  птицы
промелькнули через голубизну в  воздушном  балете  свободы  и  исчезли  на
западе. Джек следил за ними, пока они не пропали: его зрение затуманилось.
     Хитер   и   Тоби   навестили   его   этим    вечером    и    принесли
орехово-масляно-шоколадное мороженое. Несмотря на расплывшуюся талию  Джек
съел свою порцию.
     Этой ночью ему снились чайки. Три. С победно широким размахом  крыла.
Белые и светящиеся, как ангелы. Они  медленно  летели,  взмывая  и  ныряя,
смело выписывая петли, но все время на запад, и он бежал по  полям  внизу,
пытаясь угнаться за ними. Он снова мальчик и вытягивал руки, как будто они
- крылья, взбегал на холмы, сбегал по  заросшим  травой  склонам.  Полевые
цветы хлестали его по ногам, и он легко  представлял  себе,  что  однажды,
скоро, взмоет в воздух, свободный от земного притяжения, и полетит  вместе
с чайками. Затем поля кончились, и  он  глядел  вверх  на  птиц,  пока  не
обнаружил, что крутит ногами в разряженном  воздухе,  над  краем  кручи  с
острыми и торчащими скалами в нескольких сотнях футов внизу; мощные  волны
взрываются среди них, белые брызги летят  высоко  в  небо,  а  он  падает,
падает... Он знал, что  это  лишь  сон,  но  не  мог  проснуться,  как  ни
старался. Падает и падает, все ближе к смерти, но еще не в ней.  Падает  и
падает к иззубренным черным  утробам  скал,  к  холодной  глубокой  глотке
жадного моря. Падает, падает...


     Через четыре дня повышенно энергичной терапии в Вестсайдской больнице
Джека перевезли в реабилитационный центр Феникса. Это  было  одиннадцатого
июня. Хотя перелом позвоночника залечился, он вызвал некоторые повреждения
в нервах. Тем не менее прогнозы были превосходными.
     Его комната была, как  в  мотеле.  Ковер  вместо  линолеумного  пола;
полосатые  зелено-синие  обои;  мило  обрамленные   оттиски   буколических
ландшафтов; кричащих цветов, но веселые занавески на окнах. Две больничные
кровати, однако, опровергали образ Холидей-Инн.
     Комната физической терапии, куда его привезли на кресле в первый  раз
в  шесть  тридцать  утра  двенадцатого  июня,  была   хорошо   оборудована
аппаратами   для   тренировок.   Здесь   пахло   больше   больницей,   чем
гимнастическим залом, что было неплохо. Оценив это так, Джек подумал,  что
обманывает себя, что это место гораздо  менее  походит  на  гимнастический
зал, чем на камеру пыток.
     Его терапевт, Моше Блум, был лет чуть меньше  тридцати,  шести  футов
роста, с  телом  настолько  накачанным  и  так  отлично  вылепленным,  что
представлялось, будто он получил его, регулярно сражаясь один  на  один  с
тяжелым танком. У него были кудрявые черные волосы, карие глаза с золотыми
точками,  а  темная  кожа  под   калифорнийским   солнцем   стала   просто
роскошно-бронзовой.  В  белых  тапочках,  белых  широких  брюках  и  белой
футболке он напоминал лучащуюся видимость, плывущую в преломлении света  в
дюйме над полом, Ангелом, прибывшим передать послание  от  Бога,  которое,
оказалось, содержало сообщение: "Без боли нет победы".
     - Не очень-то похоже  на  доброе  предупреждение,  так,  как  вы  это
произносите, - сообщил ему Джек.
     - А?
     - Звучит как угроза.
     - Вы будете плакать как младенец после первых нескольких занятий.
     - Если вы только этого хотите, я могу заплакать  как  младенец  прямо
сейчас, и мы мирно разойдемся по домам.
     - Вы будете бояться боли до начала тренировки.
     - Я проходил терапию в Вестсайдской больнице.
     - Это была просто игра в песочнице! Ничего  похожего  на  тот  ад,  в
который я вас собираюсь ввести.
     - Вы так милы...
     Блум пожал своими огромными плечами.
     - У вас не должно быть иллюзий о какой-то легкости реабилитации.
     - Я изначально человек без иллюзий.
     - Хорошо. Вы будете сначала бояться  боли,  ужасаться  ее,  избегать,
просить отправить вас домой полукалекой, не заканчивая программы...
     - Вот здорово, я едва могу дождаться начала!
     - ...но я научу вас ненавидеть боль вместо того, чтобы бояться ее...
     - Может быть, я лучше пойду на уроки по шитью, или  испанским  языком
займусь?
     - ...а затем я научу вас любить боль,  потому  что  это  единственный
явный признак того, что вы делаете прогресс.
     - Вам нужен новый курс по агитации пациентов.
     - Вы сами должны себя вдохновить, Макгарвей. Моя  основная  задача  -
это бросить вам вызов.
     - Зовите меня Джек.
     - Терапевт покачал головой.
     - Нет. Для начала я буду звать вас Макгарвей, а вы зовите меня  Блум.
Такие отношения всегда враждебны в  начале.  Вам  нужно  ненавидеть  меня,
чтобы сфокусировать на мне свою ярость.  Когда  это  время  придет,  будет
легче ненавидеть меня, если мы не будем пользоваться именами.
     - Я уже вас ненавижу.
     Блум улыбнулся:
     - Вы правильно делаете, Макгарвей.



                                    12

     После июньской ночи десятого числа Эдуардо жил в  отречении.  Впервые
за свою жизнь он не желал встречаться с  реальностью,  хотя  и  знал,  что
сейчас это важнее, чем когда-либо  прежде.  Для  него  было  бью  целебней
посетить одно место на ранчо, где нашел бы - или, наоборот, не нашел бы  -
доказательства, подтверждающие  его  самые  черные  подозрения  о  природе
"гостя", который зашел в его дом, когда он сам находился в конторе Тревиса
Поттера. Вместо этого он старательно избегал этого места, даже не глядел в
сторону того холмика.
     Пил слишком много и совершенно об этом не тревожился.  Семьдесят  лет
жил под девизом "Умеренность во всем",  и  этот  рецепт  жизни  довел  его
только до состояния унизительного одиночества и страха.  Он  хотел,  чтобы
пиво - которое он время от времени перемежал хорошим бурбоном -  оказывало
на него еще большее  анестезирующее  влияние.  Казалось,  приобрел  жуткий
иммунитет к алкоголю. И даже когда заливал в себя  дозу,  достаточную  для
того, чтобы ноги и позвоночник стали резиновыми, то мозг все еще оставался
слишком ясным.
     Теперь Эдуардо читал исключительно тот жанр,  к  которому  он  совсем
недавно приобрел такое расположение: Хайнлайн, Кларк, Брэдбери,  Старджон,
Бенфорд, Клемент, Уиндем, Кристофер, Нивен, Желязны.  Точно  так  же,  как
когда-то,  обнаружил,  к  своему  удивлению,  что  фантастика  может  быть
вызывающей и наводящей на размышления, теперь он узнал, что она может быть
и наркотической, лучше, чем  любое  количество  пива,  причем,  в  меньшей
степени отражаясь на мочевом пузыре. Эффект - просветление и удивление или
интеллектуальное и эмоциональное отупение  -  зависел  строго  от  желания
читателя.  Космические  корабли,  машины  времени,  кабины   телепортации,
инопланетные миры, колонизированные луны, инопланетяне, мутанты,  разумные
растения,  роботы,  андроиды,  клоны,   компьютеры,   сочащиеся   разумом,
телепатия.  Флот  военных  космических  кораблей,  отправленный  сражаться
далеко в другую галактику, гибель  вселенной,  обратное  течение  времени,
конец всего! Он терялся в этом тумане фантастики, в этом завтра,  которого
никогда не будет, только чтобы не думать о немыслимом.
     Пришелец из двери  пребывал  в  покое,  затерявшись  в  лесу,  и  дни
проходили  без  новых  происшествий.  Эдуардо  не  понимал,  неужели  тому
потребовалось пройти миллиарды миль космоса или тысячелетия времени только
для того, чтобы завоевать Землю черепашьими шагами.
     Конечно, самой сутью любого настоящего и  подлинного  пришельца  было
то, что его мотивации и поступки должны быть загадочны и, может быть, даже
непостижимы для человека. Завоевание  Земли,  возможно,  вообще  никак  не
интересует того, кто прошел через дверь, а  его  концепция  времени  может
быть так радикально отличной от концепции Эдуардо, что дни для него похожи
на минуты.
     В фантастических рассказах существовало три вида пришельцев. Хорошие,
в общем, желали  помочь  человечеству  достичь  полной  реализации  своего
потенциала как разумного вида, чтобы  тогда  уже  им  сосуществовать,  как
приятелям,  и  делить  вечные  приключения.   Плохие   хотели   поработить
человечество, употребить его на обед, отложить в него яйца, поохотиться на
него ради спорта, или уничтожить из-за трагического непонимания или же  по
одной только злобности натуры. Третий - и реже всего встречающийся  -  тип
пришельцев был ни плохим, ни хорошим, но настолько чужим, что его  цели  и
предназначение были для человечества так же загадочны, как и существование
Бога. Этот тип  обычно  оказывал  человеческой  расе  большую  услугу  или
причинял жуткое зло, просто проходя  мимо,  по  краю  своей  галактической
трассы. Как автобус проезжает сквозь колонны деловитых муравьев на дороге;
они даже не осознавали встречи, того что  она  как-то  повлияла  на  жизни
разумных существ.
     Эдуардо ничего не знал о дальнейших намерениях существа-наблюдателя в
лесу, но инстинктивно ощущал, что на  личном  уровне  тот  не  желает  ему
добра.  Оно  не  искало  вечного  товарищества   и   не   желало   делится
приключениями. Оно не пребывало в блаженном неведении о его существовании,
так что к третьему типу пришельцев не  относилось.  Оно  было  странным  и
недоброжелательным и собиралось, рано или поздно, убыть его.
     В рассказах добрые пришельцы численно превосходили злых. Фантастика в
основном была литературой надежды.
     Но пока длились июньские теплые дни,  надежды  на  ранчо  Квотермесса
явно было меньше, чем на страницах этих книг.
     После  полудня  семнадцатого  июня,  когда  Эдуардо  сидел  в  кресле
гостиной, потягивая пиво и читая Уолтера М.Миллера, зазвонил  телефон.  Он
отложил книгу, но не пиво, и прошел на кухню, чтобы снять трубку.
     Тревис Поттер сказал:
     - Мистер Фернандес, вам не о чем волноваться.
     - Не о чем?
     - Я получил факс из гослаборатории - результаты  тестов  с  образцами
ткани этих енотов: они не были инфицированы.
     - Но они точно умерли, - зло сказал Эдуардо.
     - Не от бешенства. И не от чумы. Ни от чего такого, что можно назвать
инфекцией или что передается через их укусы и блох.
     - Вы сделали вскрытие?
     - Да, сэр.
     - Так что, их скука убила, что ли?
     Поттер помолчал.
     - Единственное, что я смог найти, - воспаление и  сильное  разбухание
мозга.
     - Хотя, как вы говорите, это не было инфекцией?
     - Не  было.  Ни  ран,  ни  нарывов  или  гноя,  просто  воспаление  и
чрезвычайное увеличение. Чрезвычайное.
     - Может быть, гослаборатория сможет протестировать мозговую ткань?
     - Мозговая ткань входила в тот набор, что я послал  им  в  первый  же
раз.
     - Понятно.
     - Я никогда не видел ничего подобного, - сообщил Поттер.
     Эдуардо ничего не сказал.
     - Очень странно, - продолжал ветеринар. - Их больше не было?
     - Мертвых енотов? Нет. Только три.
     - Я  собираюсь  провести  некоторые  токсикологические  исследования,
посмотреть, не имеем ли мы здесь дело с ядом.
     - У меня нет никаких ядов.
     - Это может быть промышленный токсин.
     - Может быть? Да здесь, черт возьми, нет никакой промышленности!
     - Ну... тогда природный.
     Эдуардо сказал:
     - Когда вы их вскрыли...
     - Да?
     - ...то открыли череп и увидели воспалившиеся и распухшие мозги...
     - Очень сильное давление, даже после смерти, кровь  и  спинномозговая
жидкость била струей, когда я распилил череп.
     - Живой образ.
     - Извините. Но поэтому у них были выпучены глаза.
     - Так вы просто взяли образцы мозговой ткани или...
     - Да?
     - ...действительно вскрывали мозг?
     - Я действительно провел церебротомию двум из них.
     - Вскрыли целиком им мозги?
     - Да.
     - И ничего не нашли?
     - Только то, о чем я уже вам сказал.
     - И ничего... необычного?
     Озадаченность в  молчании  Поттера  была  почти  слышимой.  Затем  он
спросил:
     - А что вы думали, я должен был найти, мистер Фернандес?
     Эдуардо не отвечал.
     - Мистер Фернандес?
     - Что с их позвоночником? - спросил  Эдуардо.  -  Вы  осматривали  их
позвоночник, по всей длине?
     - Да, осматривал.
     - Вы нашли что-нибудь... присоединенное?
     - Присоединенное? - повторил Поттер.
     - Да.
     - Что вы имеете в виду?
     - Ну, могло выглядеть... могло выглядеть как опухоль.
     - Выглядеть как опухоль?
     - Скажем так - опухоль... что-то в этом роде?
     - Нет. Ничего похожего. Вообще ничего.
     Эдуардо отнял трубку телефона от  своего  рта  на  время,  достаточно
долгое, чтобы глотнуть немного пива.
     Когда он снова поднес ее к уху, то услышал слова Тревиса Поттера:
     - Знаете что-то, что не сказали мне?
     - Ничего такого, о чем бы я знал, - солгал Эдуардо.
     Ветеринар на время умолк. Может быть, он сам посасывал пиво. Затем:
     - Если вы наткнетесь еще на таких животных, то позвоните?
     - Да.
     - Не только енотов.
     - Хорошо.
     - Вообще любых животных.
     - Конечно.
     - Не трогайте их, - сказал Поттер.
     - Не буду.
     - Я хотел бы увидеть их "in situ", прямо там, где они найдутся.
     - Как скажете.
     - Что ж...
     - До свидания, доктор.
     Эдуардо повесил трубку и пошел к раковине. Он поглядел за окно на лес
вверху склона заднего двора, к западу от дома. Подумал: как же  долго  ему
придется ждать? У него была смертельная болезнь ожидания.
     - Ну, - сказал он тихо спрятавшемуся в лесу наблюдателю.
     Он был готов. Готов к аду, или небесам, или вечному ничто, ко  всему,
что ни явится.
     Он не боялся умереть.
     Его пугало только, как умрет. Что ему придется выдержать. Что  с  ним
сделается в последние минуты или часы его жизни. Что он может увидеть.


     Утром двадцать первого июня, когда Эдуардо завтракал и слушал мировые
новости по радио, то поглядел вверх и увидел на окне северной стены  кухни
белку. Она сидела на оконной раме и глядела через стекло  на  него.  Очень
спокойно. Пристально. Как еноты.
     Он смотрел на нее некоторое время, затем снова  сконцентрировался  на
своем завтраке. Каждый раз поднимая голову, видел, что  белка  по-прежнему
на своем посту.
     Вымыв посуду, он подошел к окну, пригибаясь, и оказался лицом к  лицу
с белкой. Только стекло было между ними. Зверя, казалось,  не  встревожило
подобное бесцеремонно-близкое рассматривание.
     Постучал  ногтем  по  стеклу  прямо  перед  мордой  белки.  Зверь  не
шелохнулся.
     Поднялся, открыл щеколду, и начал приподнимать нижнюю часть фрамуги.
     Белка соскочила с рамы и перебежала в боковой двор, где  развернулась
и снова уставилась на него.
     Эдуардо закрыл и запер на задвижку окно и пошел наружу  -  сидеть  на
переднем крыльце. Две белки уже были здесь, в  траве,  ожидая  его.  Когда
Эдуардо сел  в  кресло-качалку  из  орешника,  одна  из  маленьких  тварей
осталась в траве, но другая взобралась  на  верхнюю  ступеньку  крыльца  и
продолжила наблюдение за ним с этого угла.
     Той ночью, лежа в кровати в своей снова забаррикадированной  комнате,
пытаясь заснуть, он слышал, как белки носятся по крыше. Маленькие  коготки
царапали кровлю.
     Когда он наконец засунул, ему приснились грызуны.
     Следующий день, двадцать второго июня,  белки  оставались  с  ним.  У
окна. Во дворе. На крыльце. Когда он вышел прогуляться, они  следовали  за
ним на расстоянии.
     Двадцать третьего было то же самое, но утром двадцать  четвертого  он
нашел мертвую белку на заднем крыльце. Сгустки  крови  на  ушах.  Высохшая
кровь на ноздрях. Глаза, вывалившиеся из впадин. Он нашел двух  других  на
дворе  и  четвертую  на  ступенях  переднего  крыльца,  всех  в  таком  же
состоянии.
     Они выжили под контролем больше, чем еноты.
     Очевидно, что пришелец учился.
     Эдуардо, решил позвонить доктору Поттеру.  Но  вместо  этого,  собрал
четыре тельца и перенес их в центр восточного луга и бросил в  траву,  где
любители падали могли их легко найти и пожрать.
     Подумал еще о воображаемом ребенке  на  далеком  ранчо,  который  мог
видеть фары "чероки" две недели назад, когда он возвращался от ветеринара.
Напомнил себе, что обязался этому ребенку  -  или  другим  детям,  которые
действительно существуют, - рассказать  Поттеру  всю  историю.  Он  должен
попытаться ввести власти в курс  дела,  даже  если  для  того,  чтобы  ему
кто-либо   поверил,   придется   пережить   бесполезные   и   унизительные
обследования.
     Может быть, это было от пива,  которое  все  еще  глотал  с  утра  до
вечера, но он больше не мог испытать чувство общности, которое  пережил  в
ту ночь: всю свою жизнь провел, избегая людей, и не мог в один миг найти в
себе желание слиться с ними.
     Кроме того, все изменилось, когда он вернулся  тогда  домой  и  нашел
свидетельства присутствия "гостя": крошащиеся шмотки земли, мертвых жуков,
земляных червей, полоску голубой ткани на углу дверцы плиты.  Он  в  ужасе
ожидал следующих ходов в этой части игры, все еще отказываясь размышлять о
ней, немедленно блокируя любую запрещенную мысль, которая возникала в  его
измученном мозгу. Когда, наконец, эта страшная схватка произойдет,  он  не
сможет разделить  ее  с  незнакомыми  людьми.  Ужас  был  слишком  личным,
предназначенным для него одного - ощущать и терпеть.
     Он все еще записывал в дневник  происходящее,  и  в  желтом  блокноте
появился  отчет  от  белках.  Но  ни  желания,  ни  сил  фиксировать  свои
наблюдения так же детально, как делал это вначале,  у  него  не  осталось:
писал так сжато, как возможно, не отбрасывая ни одной имеющей отношение  к
делу информации. Считая всю свою жизнь ведение  дневника  обременительным,
теперь он был неспособен прекратить это.
     Пытался понять пришельца, записывая все это. Пришельца... и себя.


     В последний день июня он решил съездить в Иглз Руст -  купить  всякой
бакалеи и других продуктов. Теперь, когда он считал, что живет  глубоко  в
тени неизвестного и фантастического, ему  казалось,  что  каждое  светское
действие - готовка пищи, заправка постели каждое утро, покупки -  какая-то
бессмысленная, пустая трата времени и  сил,  абсурдные  попытки  приделать
фасад нормальности к существованию, которое было искаженным и странным. Но
жизнь продолжалась.
     Когда Эдуардо вывел "чероки" из гаража  на  дорожку,  большая  ворона
соскочила с перил переднего крыльца и пролетела над капотом машины, широко
размахивая крыльями. Он нажал на тормоза и остановил мотор.  Птица  парила
высоко в серо-пятнистом небе.
     Позже, уже в городе, когда  Эдуардо  вышел  из  супермаркета,  толкая
впереди себя тележку с покупками, ворона сидела на капоте его  автомобиля.
Он подумал, что это та же самая птица, что  встретилась  ему  меньше  двух
часов назад.
     Она оставалась на капоте,  разглядывая  его  через  ветровое  стекло,
когда он пошел  к  задней  части  "чероки"  и  открыл  багажник.  Пока  он
запихивал сумки за заднее сиденье, ворона не спускала  с  него  глаз.  Она
продолжала смотреть и  тогда,  когда  Эдуардо  отогнал  пустую  тележку  к
супермаркету, вернулся, и сел за руль. Птица поднялась  в  воздух,  только
когда он завел мотор.
     Шестнадцать миль монтанской дороги ворона следовала за ним в  вышине.
Он мог держать ее в поле зрения, нагибаясь к рулю,  чтобы  глядеть  сквозь
верх ветрового  стекла  или  просто  высовываясь  через  боковое  окно,  в
зависимости от  положения  птицы,  которое  она  меняла  во  время  своего
наблюдения за ним. Иногда она летала параллельно,  сохраняя  дистанцию,  а
иногда выбивалась вперед так далеко, что превращалась  в  пятнышко,  почти
исчезла в облаках, только затем, чтобы совершив облет, вернуться  и  снова
двигаться параллельно его курсу. Ворона была рядом всю дорогу домой.
     Пока Эдуардо ужинал, птица сидела на внешней раме окна северной стены
кухни, там же, где он видел белку-часового. Когда  он  оторвался  от  еды,
чтобы поднять нижнюю половину фрамуги, ворона  убралась  с  окна,  подобно
белке.
     Он оставил окно открытым, пока не закончил ужин. Освежающий бриз сдул
птицу на сумеречный луг. Но прежде чем Эдуардо  дожевал  последний  кусок,
ворона вернулась.
     Птица продолжала сидеть на открытом окне, пока он мыл посуду, вытирал
ее и ставил на место.  Она  отслеживала  каждое  его  движение  блестящими
черными глазками.
     Он взял еще пива из холодильника и вернулся за стол. Уселся на другой
стул, не тот, на котором был во время ужина, а ближе к вороне. Они  сидели
на расстоянии вытянутой руки друг от друга.
     - Чего ты хочешь? - спросил старик, удивляясь, что  не  видит  ничего
дурацкого в подобной беседе с мерзкой птицей.
     Конечно, он разговаривал не с вороной. Он обращался к  тому,  что  ей
управляло. К пришельцу.
     - Ты хочешь просто смотреть на меня? - поинтересовался он.
     Птица глядела.
     - Тебе хочется поболтать?
     Птица подняла одно крыло и, засунув под него голову, клювом принялась
раздвигать перья, как будто выклевывая блох.
     Глотнув еще пива, Эдуардо произнес:
     - Или ты хочешь управлять мною так же, как этими тварями?
     Ворона попереминалась с ноги на ногу, встряхнулась, вздернула  голову
и уставилась на него одним глазом.
     - Ты можешь вести себя как обычная пичуга  сколько  хочешь,  но  я-то
знаю, что ты не такой, совсем не такой.
     Ворона сохраняла спокойствие.
     За окном сумерки уступили место ночи.
     - Ты можешь управлять мной? Или, может быть, ты ограничен во власти -
только над простыми существами, с менее сложной нервной системой?
     Черные глаза блеснули. Острый оранжевый клюв слегка раскрылся.
     - Или  ты,  может  быть,  изучаешь  пока  экологию,  флору  и  фауну,
примеряешь, как твоя  сила  работает  здесь,  оттачиваешь  мастерство?  А?
Наверное, подбираешься ко мне? Так?
     Ворона смотрела.
     - Знаю, что тебя нет в птице - ничего физического. Так же,  как  и  в
енотах. Вскрытие это установило. Хотя, ты, возможно,  помещаешь  что-то  в
животных, чтобы управлять ими, что-нибудь электронное. Я  не  знаю,  может
быть, и биологическое. Хотя, вероятно, вас там много в лесу: улей, гнездо,
и, может  быть,  один  из  вас  действительно  входит  в  животное,  чтобы
управлять. Я, честно говоря, ожидал, что Поттер найдет что-нибудь странное
- личинку, живущую в мозгах енота, какую-нибудь сороконогую тварь, которая
впилась им в позвоночник. Зерно, неземной паук, что-нибудь. Но ты  так  не
работаешь, да?
     Он глотнул немного "Короны".
     - А... Хороший вкус.
     Он протянул пиво вороне.
     Птица уставилась на него поверх бутылки.
     - Трезвенник, да? Это я запомню. Очень  любопытные  твари  мы,  люди.
Быстро учимся и хорошо используем  то,  что  выучили,  умеем  отвечать  на
вызов. Тебя это ничуть не волнует?
     Ворона подняла хвост и оправилась.
     - Это был  комментарий,  -  удивился  Эдуардо,  -  или  просто  часть
имитации птичьего поведения?
     Острый клюв разинулся и закрылся, открылся и  закрылся,  но  никакого
звука птица не издала.
     - Как-то ты  управляешь  этими  зверями  с  расстояния?..  Телепатия,
что-то в этом роде? С неплохого  расстояния,  в  случае  с  этой  птичкой.
Шестнадцать миль до Иглз Руст. Ну, может быть,  четырнадцать  миль  полета
вороны.
     Если пришелец и понял, что Эдуардо  произнес  скверный  каламбур,  то
никак не дал об этом знать через птицу.
     - Ты умен, если это телепатия или что-то такое. Но ведь  точно,  черт
возьми, это требует кое-каких  усилий,  нет?  Однако,  ты  улучшаешь  свои
знания об ограниченности местного рабского населения.
     Ворона снова занялась выклевыванием блох.
     - Ты уже делал попытки управлять мной? Потому  что,  если  делал,  не
думаю, что осознавал это. Это не ощущается, как кто-то лезет мне в голову,
я не видел никаких чужих образов перед глазами, ничего такого, о чем пишут
в этих рассказах.
     Ворона занималась туалетом.
     Эдуардо вытряс остатки "Короны" в рот. Вытер губы рукавом.
     Подцепив блоху, птица спокойно поглядела на него, как  будто  говоря,
что готова просидеть здесь всю ночь, слушая его болтовню, если он захочет.
     -  Мне  кажется,  что  ты  двигаешься  слишком   медленно   в   своих
экспериментах. Этот мир кажется достаточно нормальным для тех, кто родился
здесь, но, может быть, для тебя это одно из самых странных  мест,  которые
ты видел. Наверное, ты чувствуешь себя здесь не очень уверенно.
     Ему не следовало начинать разговора в надежде, что ворона станет  ему
отвечать. Это же не  какой-то  диснеевский  фильм.  Но  ее  продолжающееся
молчание начало расстраивать и раздражать его, возможно, потому, что  весь
день он провел на волне пива и теперь был полон пьяной злости.
     - Ну же! Кончай тут вынюхивать. Давай.
     Ворона просто смотрела.
     - Иди сюда сам, отплати мне визитом, ты -  настоящий,  не  птица  или
белка,  или  енот.  Приходи  сам.  Никаких  костюмов.  Сделай  это.  Давай
разберемся.
     Птица взмахнула крылом, раскрыв его наполовину.
     - Ты хуже, чем ворон у По. Ты  даже  ни  единого  слова  не  скажешь,
просто сидишь. Что ты за тварь?!
     Глядит и глядит.
     "Неподвижный,  неподвижный...  восседает  Ворон  черный,  несменяемый
дозорный"
     Хотя По и не был никогда его любимцем,  а  лишь  писателем,  которого
читал, пока не нашел того;  что  его  действительно  восхитило,  он  начал
громко  читать  пернатому  часовому,  придавая  словам  страсть,   которая
обуревала рассказчика, созданного гением поэта:

         Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный.
         Тень ложится удлиненно, на полу лежит года.

     Внезапно он осознал, слишком поздно, что птица и стих, и  собственные
предательские мозги привели его к встрече с той  ужасной  мыслью,  которая
давила на него с тех пор, как он вычистил землю и другие остатки посещения
десятого июня. В центре поэмы  По  "Ворон"  была  погибшая  девушка,  юная
Линора. А рассказчик пребывал в жуткой уверенности, что  Линора  вернулась
из...
     Эдуардо захлопнул воображаемую дверь перед остальной частью мысли.  В
приступе гнева он швырнул пустую пивную  бутылку.  Она  попала  в  ворону.
Птица и бутылка свалились в ночь.
     Он вскочил со стула и бросился к окну.
     Птица потрепыхалась  на  лужайке,  затем  взмыла,  бешено  размахивая
крыльями, в темное небо.
     Эдуардо закрыл окно с такой силой,  что  едва  не  разбил  стекло,  и
обхватив руками голову, как будто желая вырвать  из  нее  страшную  мысль,
чтобы она больше его не давила.
     Этой ночью он был очень пьян. Сон, который наконец к нему пришел, был
самым большим приближением к смерти из всех, которые он знал.
     Если птица и приходила к нему на окно спальни во время  его  сна  или
прогуливалась по краю крыши над ним, он ничего этого не слышал.


     Эдуардо спал до десяти минут  пополудни  первого  июля.  Остаток  дня
борьба с похмельем и попытки излечиться  от  него  заняли  его  целиком  и
удержали мозг от воспоминания строк давно умершего поэта.
     Ворон был с ним и первого июля, и второго,  и  третьего:  с  утра  до
ночи, без перерывов, но старик пытался его не замечать. Больше никаких игр
в гляделки с другими часовыми, никаких  односторонних  бесед.  Эдуардо  не
сидел на крыльце. Когда он находился внутри, то не  глядел  за  окно.  Его
жизнь стала еще более ограниченной, чем когда-либо.
     В три  часа  дня  четвертого  числа,  измучившись  клаустрофобией  от
стольких дней, проведенных в четырех стенах, он решил  совершить  прогулку
по сторожевому маршруту и, захватив с собой ружье,  вышел  наружу.  Он  не
глядел в небо над собой, а только вперед - на  далекий  горизонт.  Дважды,
однако, видел быструю тень, проскользнувшую по земле перед  ним,  и  знал,
что гуляет не один.
     Возвращался домой, и был лишь в  двадцати  ярдах  от  крыльца,  когда
ворона рухнула с неба. Ее крылья беспомощно бились, как будто она  забыла,
как летать, и врезалась  в  землю  с  немногим  большей  границей,  нежели
камень, падающий с той же высоты. Она шлепнулась и закричала в  траве,  но
была уже мертва, когда достигла земли.
     Не вглядываясь, Эдуардо поднял ее за кончик крыла.  Отнес  на  луг  и
решил бросить там же, где сложил четырех белок двадцать четвертого июня.
     Ожидал  найти  зловещую  кучку  останков,  хорошенько   ощипанную   и
расчлененную любителями мертвечины, но белки исчезли. Он не  удивился  бы,
если бы кто-то утащил одну или даже две тушки, чтобы пожрать их  где-то  в
другом месте. Но большинство падальщиков разорвали бы белок там, где их  и
нашли, оставив несколько косточек,  несъедобные  лапки,  плоский  покрытый
мехом кожи и хорошо поклеванные и поцарапанные зубами черепа.
     Полное исчезновение останков, однако, значило только  то,  что  белок
утащил  пришелец.  Или  его  другие  заместители,  управляемые  колдовским
образом.
     Вероятно, доведя их до смерти, путешественник хотел теперь  осмотреть
их тела, чтобы выяснить, почему именно они погибли,  -  чего  нельзя  было
сделать с теми енотами, потому что Эдуардо вмешался и отвез их ветеринару.
А может быть, он ощущал,  что  они,  как  и  еноты,  -  свидетельства  его
присутствия. Наверное, он предпочитал обрезать все концы, какие  возможно,
до тех пор, пока его положение в этом мире не станет более уверенным.
     Он стоял посреди луга,  уставившись  в  то  место,  где  были  белки.
Размышлял. Потом  поднял  левую  руку,  в  которой  болталась  разбившаяся
ворона, и только теперь поглядел  в  ее  незрячие  глаза.  Блестящие,  как
полированное эбеновое дерево, и выпученные.
     - Ну же, - прошептал он.
     В конце концов отнес ворону в дом. У него были на нее виды. Был план.


     Дуршлаг с проволочной сеткой был соединен крепкими стальными кольцами
наверху и внизу и стоял на  трех  коротких  стальных  ножках.  Размером  с
котелок на две-три кварты.  Эдуардо  использовал  его,  чтобы  отбрасывать
макароны, когда готовил их в большом количестве для салата или просто  про
запас. Два стальных ушка-ручки были  прикреплены  к  верхнему  кольцу,  за
которые он тряс дуршлаг, когда тот наполнялся парящими макаронами, так что
нужна была определенная смелость, чтобы за них взяться.
     Покрутив дуршлаг в руках, Эдуардо обдумал свой план еще раз - и затем
начал действовать..
     Стоя у кухонной стойки, он развернул крылья мертвой вороны и  засунул
птицу целиком в дуршлаг.
     Иголкой с ниткой пришил ворону в трех местах к  сетке.  Это  помешает
телу выскальзывать из дуршлага, когда он будет его наклонять.
     Когда он отложил иголку с ниткой в сторону, ворона вдруг вяло дернула
головой и вздрогнула.
     Эдуардо отскочил от неожиданности и прижался спиной к стойке.
     Ворона издала слабый, дрожащий крик.
     Он знал, что птица была мертва. Как камень. Хотя бы  оттого,  что  ее
шея была  сломана.  Разбухшие  глаза  фактически  вывалились  из  глазниц.
Очевидно, что она умерла  еще  в  полете,  от  обширного  апоплексического
удара. Такого же, как и те, что убили енотов и белок. Свалившись с большой
высоты,  она  ударилась  о  землю  с  жуткой  силой,  получив  еще  другие
повреждения. Мертва, как камень.
     Теперь, пришитая к сетке  дуршлага,  реанимированная  птица  была  не
способна оторвать голову от груди  не  только  потому,  что  этому  мешала
нитка, которой она была пристегнута, но еще оттого, что шея все  еще  была
сломанной. Переломанные лапы бесцельно  трепыхались.  Искалеченные  крылья
пытались биться, и в этом им опять больше, чем стягивающая  нитка,  мешало
их повреждение.
     Охваченный страхом и отвращением,  Эдуардо  надавил  рукой  на  грудь
вороны. Он не почувствовал сердцебиения.
     Сердце каждой маленькой птицы должно биться чрезвычайно часто,  чаще,
чем сердце любого млекопитающего. Маленький мечущийся мотор:  пых-пых-пых!
Всегда легко это определить по тому, как дрожит тельце от быстрых ударов,
     Сердце вороны определенно не билось.  Насколько  он  мог  определить,
птица также и не дышала. И шея была сломанной.
     Он надеялся, что станет свидетелем способности  пришельца  возвращать
мертвых к жизни, какого-то чуда. Но правда была гораздо мрачнее.
     Ворона была мертва.
     Но шевелилась.
     Дрожа от омерзения, Эдуардо отнял свою руку от маленького корчащегося
тельца.
     Пришелец мог восстанавливать управление над  трупом,  не  оживляя.  В
некотором смысле, он был способен лишать души так же, как и давать ее.
     Эдуардо отчаянно пытался избежать мыслей об этом.
     Но он не мог выключить свой мозг. Не мог больше  удержаться  на  этой
страшной линии перед вопросом.
     Если бы он не отвез енотов тогда к ветеринару,  они  бы  тоже  начали
шевелиться и снова бы встали на ноги. Холодные, но  двигающиеся,  мертвые,
но одушевленные?
     В дуршлаге голова вороны свободно крутилась на сломанной  шее,  и  ее
клюв открывался и закрывался со слабым клацанием.
     Вероятно, никто вовсе не утаскивал четырех белок с луга. Может  быть,
их тела уже были охвачены трупным окоченением, когда прозвучал настойчивый
зов  "кукольника".  Тут  их  холодные  мышцы  отвратительно  напряглись  и
сжались, твердые сочленения затрещали  и  хрустнули.  Даже  когда  трупики
начнут разлагаться, они, вероятно, продолжат дергаться и поднимать головы,
ползти и конвульсивными толчками двигаться от луга, в лес, к берлоге того,
кто ими командует.
     Не думай об этом. Прекрати. Думай о чем-нибудь другом, ради  Бога!  О
чем-нибудь другом. Не об этом, не об этом.
     Если он отвяжет ворону от дуршлага и пустит ее наружу, будет  ли  она
бить своими сломанными крыльями, весь путь вверх  по  заднему  двору,  все
кошмарное паломничество в тень верхнего леса?
     Осмелится ли он пройти за ней в сердце тьмы?
     Нет. Нет, если должна быть последняя встреча, то пусть она произойдет
на его территории, а не в каком-нибудь странном логове, что  устроил  себе
пришелец.
     Эдуардо неожиданно  был  поражен  леденящим  кровь  подозрением,  что
пришелец был до такой степени чужд,  что  даже  не  разделял  человеческое
понимание жизни и смерти, не проводил черты между ними  вообще.  Вероятно,
его род никогда не умирает, они  или  умирают  в  подлинном  биологическом
смысле, но снова рождаются в какой-то другой форме из собственных  гниющих
останков - и пришелец ожидает, что то же  самое  окажется  правдой  и  для
созданий в этом мире. Тогда природа их вида - по одному этому их отношению
к смерти - должна быть  невообразимо  чужой,  извращенной,  отталкивающей,
более, чем угодно, что его воображение могло представить.
     В бесконечной вселенной потенциальное число форм разумной жизни  тоже
бесконечно - это он открыл в книгах, которые недавно читал.  Теоретически,
все, что можно  вообразить,  должно  существовать  где-то  в  безграничной
реальности. Когда говоришь о внеземной форме жизни,  чужое  значит  чужое,
максимально непохожее на привычное. Одна странность на другой, вне легкого
понимания и, возможно, вне всех надежд на понимание.
     Он размышлял на  эту  тему  и  раньше,  но  только  теперь  отчетливо
осознал, как мало у него  шансов  узнать  этого  путешественника,  реально
понять его, так же как и у мыши - понять мозаику  всего  опыта  людей  или
принцип работы человеческого мозга.
     Мертвая ворона подрагивала, шевеля сломанными лапами.
     Из ее искалеченного  горла  вырывалось  мокрое  карканье,  гротескная
пародия на крик живой птицы.
     Мрак заполнил душу Эдуардо, потому что больше он не мог  делать  вид,
будто бы для него загадка личность "гостя", который оставил отвратительный
след в доме ночью десятого июня. Он знал все это - то, что скрывал от себя
самого. Даже когда опаивал себя до забвения, знал. Даже когда отрицал, что
знает, знал. И знает это теперь. Он знает! Боже милостивый, он знает!
     Эдуардо недавно не боялся умереть.
     Он был почти рад смерти.
     Теперь он снова испугался умереть. Даже больше - это было за страхом.
Он был физически болен ужасом. Он дрожал и потел.
     Хотя пришелец не демонстрировал, что способен управлять телом  живого
человека, но что случится, когда человек умрет?
     Старик взял ружье со стола, снял ключи от "чероки" с крючка и пошел к
двери из кухни в смежный гараж. Он должен уйти немедленно, нет времени  на
пустые траты, уйти далеко. К черту дальнейшее изучение пришельца. К  черту
вызовы на последнюю встречу. Ему нужно просто сесть в "чероки", нажать  на
акселератор и, сметая все, что возникнет на его пути, добиться того, чтобы
как можно больше миль лежало между ним и тем, что вышло из черной двери  в
одну монтанскую ночь.
     Распахнув дверь, он остановился на пороге между кухней и гаражом. Ему
некуда было бежать. Семьи не осталось. Друзей  нет:  слишком  стар,  чтобы
начинать другую жизнь.
     И не важно, куда он уйдет, путешественник все еще будет здесь, изучая
по-своему этот мир, проводя свои извращенные эксперименты,  оскверняя  то,
что свято, совершая немыслимое  поругание  того,  что  Эдуардо  всю  жизнь
любил.
     Нельзя убежать. Он никогда не бегал ни от чего в своей жизни: однако,
не гордость мешала ему шагнуть в гараж.  Единственное,  что  останавливало
его  от  бегства,  было  чувство  правильного  и  неправильного,  основные
ценности, которые он копил всю жизнь. Если он  повернется  спиной  к  этим
ценностям и побежит, как бродяга без зацепок в этом  мире,  то  больше  не
сможет глядеть на себя в зеркале. Итак, стар и одинок, что  само  по  себе
плохо. Но быть старым и одиноким  да  съедать  самого  себя  презрением  -
невыносимо. Отчаянно хотелось уйти, но такого выхода перед ним открыто  не
было.
     Отступил с порога. Закрыл дверь в  гараж  и  вернул  ружье  на  стол.
Чувствовал оголенность души,  которую,  быть  может,  не  испытывал  никто
прежде него вне ада.
     Мертвая  ворона  билась,  стараясь  вырваться  из  дуршлага.  Эдуардо
использовал толстую нитку и вязал надежные узлы, а  мышцы  и  кости  птицы
были слишком сильно повреждены, чтобы разорвать их.
     Его план показался теперь  глупым.  Акт  бессмысленной  бравады  -  и
безумия. Но однако он начал его воплощение, предпочитая делать  что-то,  а
не ждать смиренно конца.
     На заднем крыльце прижал дуршлаг вплотную к внешней двери  на  кухню.
Пленная ворона царапалась и трепыхалась. Эдуардо отметил карандашом  места
на двери против ушек.
     Затем вбил в те  места  два  стандартных  гвоздя  и  повесил  на  них
дуршлаг.
     Ворона  все  еще  слабо  сопротивлялась,  она   была   видна   сквозь
проволочную сетку, притиснутая к двери. Но дуршлаг  можно  легко  снять  с
гвоздей.
     Используя два гвоздя в форме скобы на каждой стороне, он  прибил  обе
ручки еще крепче к дубовой двери. Стук молотка разнесся по склону двора  и
отразился эхом сзади него в сосновой стене западного леса.
     Чтобы сдвинуть дуршлаг и  забрать  ворону,  путешественнику  или  его
заменителю придется отжать гвозди-скобы и освободить по крайней мере  одну
ручку. Единственной альтернативой было разрезать сетку большими  ножницами
и забрать пернатый трофей.
     Другими словами, мертвую птицу нельзя вытащить быстро и тихо. Эдуардо
казалось, что многое подтверждает чужую  заинтересованность  в  содержимом
дуршлага, - особенно поэтому он собирался провести на кухне всю ночь, если
потребуется.
     Хотя не  был  уверен,  что  путешественник  жаждет  получить  мертвую
ворону. Может быть, он и ошибается, и существу уже нет  никакого  дела  до
испорченного заменителя. Однако птица прожила дольше  чем  белки,  которые
прожили дольше енотов, и "кукольник",  должно  быть,  найдет  поучительным
исследование тел, и захочет выяснить, почему это произошло.
     Теперь он не будет  работать  через  белок.  Или  даже  через  хитрых
енотов. Гораздо большая сила и проворство потребуются для решения  задачи,
которую предложил ему Эдуардо. Он молился, чтобы сам пришелец принял вызов
и появился. Ну же! Однако, если он  пришлет  другого,  а  этот  молчаливый
другой - погибшая Линора... какой ужас ему предстоит пережить?
     Удивительно, что может выдержать человек.  Удивительно,  сколько  сил
остается у него даже в тени подавляющего ужаса, даже в приступе жути, даже
залитого самым страшным отчаянием.
     Ворона больше не двигалась. Тишина. Мертвая, как камень.
     Ну же. Иди, ты ублюдок. Покажи мне свое лицо, покажи мне свою вонючую
уродливую морду. Ну же, выползай туда, где я могу тебя видеть.  Не  робей,
ты, проклятый уродец.
     Эдуардо зашел внутрь. Закрыл дверь, но не запер ее. Опустил жалюзи на
окнах так, что ничто не могло его видеть без его ведома, сел  за  кухонный
стол, чтобы довести свой дневник до настоящего момента. Заполнив  еще  три
странички ровным почерком, он подумал, что, должно быть, это его последнее
выступление.
     В случае, если с ним  что-нибудь  произойдет,  он  хотел,  чтобы  его
желтый блокнот нашли - но не слишком легко. Поэтому поместил его в большую
сумку на молнии, окунул ее в воду, и поставил в морозильник, среди пакетов
с замороженной едой.
     Наступили сумерки. Момент истины быстро приближался. Он не ждал,  что
существо из леса явит себя при дневном свете. Чувствовал, что оно привыкло
к ночи и предпочитает ночь - существо, порожденное во тьме.
     Эдуардо взял из холодильника пива. Что за черт? Это первая бутылка за
несколько часов!
     Хотя ему хотелось оказаться трезвым к тому времени, когда  произойдет
встреча, он понимал, что трезвость должна быть  не  полной,  а  голова  не
слишком ясной. Некоторые вещи лучше всего встречать и иметь  с  ними  дело
человеку, чья чувствительность немного притуплена.
     Ночь уже почти покрыла все на западе, и не  успел  он  разделаться  с
первой бутылкой пива, когда услышал какое-то движение на  заднем  крыльце.
Тихий глухой звук и скрип,  потом  снова  глухой  звук.  Определенно,  это
шевелилась  не  ворона.  Звуки  слишком  тяжелые.  Они  были  неуклюжи,  и
производило их нечто, что неловко взбиралось по трем деревянным ступенькам
крыльца.
     Эдуардо встал на ноги и взял ружье. Его ладони стали липкими от пота,
но он мог держать оружие.
     Еще один глухой звук и скрип по песку.
     Его сердце билось со скоростью птичьего, быстрее чем у  вороны,  даже
тогда, когда та была жива.
     Гость - откуда бы он ни был, как бы он ни звался, живой или мертвый -
достиг верхней ступеньки и двинулся по площадке к  двери.  Больше  никаких
глухих звуков. Только волочение и шарканье, скольжение и скрип.
     Видимо, благодаря литературе того сорта, что он читал  все  последние
несколько месяцев, голова Эдуардо наполнилась образами различных  неземных
созданий, которые могли бы производить такие звуки вместо  обычных  шагов.
Каждый был зловещее по виду, чем предыдущий, пока в мозгу  не  зарезвились
чудовища. Одно чудовище не было неземным,  относясь  более  к  По,  чем  к
Хайнлайну или Брэдбери. Готическим, а  не  футуристическим,  не  только  с
Земли, но и из земли.
     Оно шло к двери: все ближе и ближе. И, наконец, достигло ее и замерло
у двери. Незапертой двери.
     Тишина.
     Эдуардо нужно было сделать только три шага,  схватиться  за  ручку  и
дернуть ее на себя, и тогда он бы оказался лицом к лицу с "гостем". Но  он
не мог сдвинуться, словно  врос  в  пол,  как  деревья  в  холмы,  которые
поднимались за домом. Хотя он сам придумал такой  план,  предусматривающий
встречу, хотя не убежал, когда у него  была  возможность.  Эдуардо  убедил
себя, что сохранность его рассудка зависит только от того, как он встретит
этот последний ужас ночью и удастся  ли  ему  остановить  его  в  прошлом.
Теперь же он почти парализован и совсем не уверен, что бегство было  таким
уж неверным выходом.
     "Это" молчало. Оно было там,  но  молчало.  В  нескольких  дюймах  от
двери.
     Что оно делало?  Просто  ждало,  что  Эдуардо  двинется  первым?  Или
изучало ворону в дуршлаге? Крыльцо было темным,  и  только  свет  с  кухни
просачивался через закрытые окна. Может ли оно вообще видеть ворона?
     Да! О да, оно видит в  темноте!  Можно  держать  пари,  оно  видит  в
темноте лучше чем самая глазастая кошка, потому что оно само из темноты.
     Услышал, как тикали кухонные часы. Хотя они всегда были здесь, он  не
слыхал их годами, потому что тиканье стало частью фона, белым  звуком.  Но
теперь он его слышал, громче, чем  когда-либо,  как  будто  палочка  бьет:
медленно,   рассчитанными   ударами   по   приглушенному    барабану    на
государственных похоронах.
     Ну же, ну, давай! На этот раз он не призывал пришельца  показаться  -
подгонял себя самого. Давай, ты, ублюдок, ты трус, ты старый тупой  дурак,
шевелись!
     Он двинулся к двери и остановился так близко, что мог бы  открыть  ее
одним движением.
     Чтобы взяться за ручку, надо было держать ружье только  одной  рукой,
но он не мог сделать этого. Никак не мог.
     Его сердце болезненно билось среди ребер. Чувствовал  пульс  висками,
тот стучал, молотил, оглушал.
     Он ощутил это через закрытую дверь. Тошнотворная вонь, запах  кислого
и гниющего. Такого ему, не доводилось ощущать никогда в жизни.
     Ручка двери перед ним, которую он не мог  схватить  сам,  -  круглая,
полированная, желтая и блестящая,  -  начала  поворачиваться.  Сверкнувший
свет, отражение кухонных ламп потек по  мягкому  изгибу  ручки,  пока  она
медленно вращалась. Очень медленно. Свободная щеколда вышла  из  гнезда  с
коротким клацанием меди о медь.
     Пульс колотил по вискам, отдаваясь по всему телу. Сердце  разбухло  в
груди, так разбухло, что переполнило  легкие.  Тяжелое  дыхание  причиняло
боль.
     Теперь  ручка  вернулась  в   прежнее   положение,   дверь   осталась
неоткрытой. Язычок щеколды снова  погрузился  в  приемник.  Миг  появления
откладывался, может быть, уходил навсегда, как и его удалявшийся гость...
     С мучительным криком, который удивил его самого,  Эдуардо  дернул  за
ручку и распахнул дверь одним бешеным, судорожным движением.  Он  оказался
лицом  к  лицу  со  своими  самыми  худшими  страхами.  Потерянная   дева,
освобожденная после трех лет в могиле: жилистая,  скрученная  масса  серых
волос  с  грязью,  безглазые  впадины.  Мясо  отвратительна   сгнившее   и
потемневшее, невзирая на сохраняющее действие бальзама,  проблески  чистых
костей посреди иссохшей воняющей ткани. Губы, обнажившие зубы  в  широкой,
но не веселой улыбке. Потерянная дева стояла в своем рваном  и  изъеденном
червями саване: сине-голубая материя,  -  покрытая  расплывшимися  пятнами
трупной жидкости. Она подняла руку и вытянула ее к нему. Ее  вид  наполнил
его не просто ужасом и отвращением, но отчаянием. Боже!  Он  погрузился  в
море холодного черного отчаяния от того, что Маргарита превратилась в это,
согласно непреклонной судьбе всех живых существ.
     Это не Маргарита - она не эта грязная кукла. Его жена давно в  лучшем
месте, на небесах, у Бога. Может быть, сидит рядом с Богом! Маргарита  это
заслужила и сидит рядом с Богом, далеко от  своего  тела.  Сидит  рядом  с
Богом!
     Прошли первые мгновения встречи, и он подумал, что с ним  теперь  все
будет в порядке, что он сохранит рассудок и сможет поднять ружье и  снести
ненавистную тварь с крыльца. Слать в  нее  пулю  за  пулей,  пока  она  не
потеряет последнее сходство с Маргаритой, пока не станет просто  кучей  из
крошева костей и кусков мяса, и больше ей не удастся погрузить его в такое
отчаяние.
     Затем он увидел, что к нему  пришел  не  только  этот  отвратительный
заменитель, но и сам путешественник: две встречи  вместо  одной.  Пришелец
обхватил тело, повис на спине, и проник во все впадины, уселся на  мертвую
женщину как на лошадь и залез ей внутрь.  Его  собственное  тело  казалось
каким-то мягким и плохо  приспособленным  для  столь  сильной  гравитации,
которую он здесь встретил. В этих  условиях  он  нуждался  в  подпорке,  в
некоем транспортном средстве. Сам был черным, черным  и  гладким,  кое-где
покрытый красными пятнами. Казалось, состоял только из этого обвившегося и
корчащегося придатка, который на мгновение показался  таким  же  жидким  и
гладким, как змея, но в следующий момент, заостренным и  суставчатым,  как
ноги краба. Но он не был ни мышечным, как кольца змеи, ни  панцирным,  как
краб, а клейким, желеобразным. Эдуардо не разглядел  ни  головы,  ни  рта,
никаких знакомых черт, которые могли подсказать, где низ, а  где  верх.  У
него было всего несколько секунд чтобы осознать то, что он успел заметить,
бросая короткие взгляды. Увидев эти блестящие  черные  щупальца:  как  они
шевелятся в грудной  клетке  трупа,  он  понял,  что  на  теле  трехлетней
давности осталось гораздо меньше плоти, чем ему показалось вначале  и  что
видимость объема перед ним создавал наездник на костях. Его  переплетенный
придаток выпячивался там, где когда-то были ее сердце и легкие, обвивался,
как виноградная лоза вокруг ключиц и лопаток, вокруг  плечевой  и  лучевых
костей, вокруг  берцовых.  Даже  заполнял  пустой  череп  и  пузырился  за
ободками пустых глазниц! Это было больше, чем он мог выдержать  и  больше,
чем то, к чему его  приготовили  книги.  Это  было  больше,  чем  "чужое":
неприглядность, которую он не мог вынести. Он услышал, как кричит, слышал,
но не мог остановиться, не мог поднять ружья, потому что вся его сила ушла
в этот крик.
     Хотя казалось, что прошла вечность, на  самом  деле  миновало  только
пять секунд с тех пор, как он распахнул дверь, до того,  как  сердце  сжал
смертельный спазм. Несмотря на то, что маячило на пороге  кухни,  невзирая
на мысли и ужасы, которые проносились в его мозгу за этот момент  времени,
Эдуардо знал, что число  секунд  было  точно  такое  -  пять.  Потому  что
какая-то часть его продолжала считать тиканье часов, - похоронный ритм,  -
пять тиканий, пять секунд. Затем опаляющая боль  взорвалась  в  нем;  мать
всех болей, вызванная  не  силой  пришельца,  но  поднявшаяся  изнутри.  В
сопровождении белого света, яркого, как вспышка ядерного взрыва, а  дальше
- все стирающая белизна, которая смыла пришельца  из  его  видения  и  все
тревоги мира из его сознания. Покой. Мрак. Тишина...



                                    13

     Оттого, что в дополнение к перелому позвоночника у него  обнаружилось
повреждение нервов,  Джеку  пришлось  пробыть  в  Реабилитационном  Центре
Феникса дольше, чем он рассчитывал. Моше Блум, как и  обещал,  научил  его
дружить с болью, воспринимая ее как свидетельство выздоровления. К  началу
июля,  через  четыре  месяца  после  того,  как  его  ранили,   постепенно
уменьшающаяся боль так долго уже  была  его  постоянным  компаньоном,  что
стала не только другом, но и сестрой.
     Семнадцатого июля, когда его выписали  из  Феникса,  Джек  мог  снова
ходить, хотя все еще нуждался в поддержке не  одной,  а  двух  тростей.  В
действительности он редко использовал обе,  иногда  вообще  ни  одной,  но
всегда боялся без них упасть, особенно на лестнице. Хотя  и  медленно,  он
обретал прежнюю устойчивость, однако под случайным воздействием блуждающих
нервных  импульсов  одна  из  двух   ног   время   от   времени   начинала
подволакиваться, заставляя с усилием сгибать колено.  Подобные  неприятные
сюрпризы делались все реже с каждой неделей.  Он  надеялся  избавиться  от
одной тросточки к августу, а от второй к сентябрю.
     Моше  Блум,  могучий,  как  скальная  скульптура,   но   умудрявшийся
двигаться легко, как на воздушной подушке, сопровождал  Джека  к  главному
выходу, пока Хитер подгоняла машину со стоянки. Терапевт как  обычно,  был
одет во все белое, но его ермолку украшала разноцветная вышивка:
     - Слушай, тебе придется следить за собой и делать все эти  упражнения
ежедневно.
     - Обязательно.
     - Даже после того, как избавишься от тростей.
     - Конечно.
     - Обычно рвение у всех  ослабевает.  Иногда  пациент,  когда  к  нему
возвращаются все функции и он снова доверяет  телу,  начинает  воображать,
что больше над собой работать не надо. Но лечение продолжается даже тогда,
когда он об этом не подозревает.
     - Я тебя понял.
     Придерживая для Джека переднюю дверь, Моше сказал:
     - И еще ты  должен  помнить,  что  у  некоторых  частенько  возникают
серьезные проблемы. Им приходится  сюда  возвращаться  и  снова  лечиться,
чтобы только получить обратно то, что они потеряли во второй раз.
     - Это ко мне не относится, - уверил его Джек,  выхрамывая  со  своими
тросточками в славный теплый летний день.
     - Занимайся лечением, когда оно тебе нужно.
     - Хорошо.
     - Не пытайся манкировать.
     - Не буду.
     - Теплые ванны с эпсоновской солью, когда будут боли.
     Джек торжественно кивнул.
     - И клянусь Господом, каждый день я буду есть куриный суп.
     - Я не собираюсь изображать твою няньку, - рассмеялся Моше?
     - Разве?
     - Правда нет.
     - Да ты нянчился со мной все эти недели!
     - Ты прав. Конечно, я так и делал.
     Джек повесил одну тросточку на запястье, чтобы пожать ему руку.
     - Спасибо тебе, Моше.
     Терапевт сжал его кисть, затем крепко обнял:
     - Ты добился больших успехов. Я тобой горжусь.
     - А ты отлично справился со своим делом, дружище.
     Когда подъехали Хитер и Тоби, Моше ухмыльнулся.
     - Конечно,  я  хорошо  с  ним  справился.  Мы,  евреи,  все  знаем  о
страдании.


     Несколько дней, просто находясь  в  своем  доме  и  засыпая  в  своей
собственной кровати, Джек испытывал такой восторг, что больше не  нуждался
ни в каких усилиях, чтобы поддерживать оптимизм. Сидеть в любимом  кресле,
есть тогда, когда хочется, а не тогда, когда это предписывает рассчитанная
восстановительная диета. Помогать Хитер с готовкой, читать Тоби  на  ночь,
смотреть телевизор после десяти вечера, не надевая при этом  наушников,  -
все  это  удовлетворяло  его  гораздо  больше,   чем   любая   роскошь   и
удовольствия, которые он мог получить, будучи принцем Саудовской Аравии.
     Джек продолжал размышлять о финансах семьи, но и это  положение  было
обнадеживающим. Ожидал, что сможет вернуться на работу  при  благоприятных
условиях уже к августу, по крайней  мере,  отработать  плату  за  лечение.
Прежде чем снова станет патрульным на улице, конечно же,  придется  пройти
жесткие физические и психические тесты,  чтобы  определить,  не  может  ли
сказаться его травма  на  работе,  следовательно,  еще  много  недель  ему
придется служить за столом.
     Так как Депрессия проявляла очень  мало  признаков  выздоровления,  а
каждая  инициатива  правительства  казалась  направленной  на   сокращение
рабочих мест, Хитер перестала ждать от широко рассеянных анкет какого-либо
урожая.   Пока   Джек   был   в   реабилитационном   центре,   она   стала
предпринимательницей:
     - "Говард Ньюс без безумств" - шутила она, - занимаясь  бизнесом  как
"Макгарвей Ассошиэйтс". Десять лет работы с программным  обеспечением  для
IBM принесли ей некоторое доверие в глазах клиентов. К  тому  времени  как
Джек вернулся домой,  Хитер  подписала  контракт  на  разработку  программ
инвентаризации товаров и бухгалтерии для  хозяина  целой  сети  из  восьми
таверн: одного из  нескольких  предприятий,  процветающего  в  современной
экономике продажей выпивки  в  соответствующей  для  этого  атмосфере.  Ее
работодатель уже не мог охватить  одним  взором  деятельность  всех  своих
стремительно размножающихся салунов.
     Выручка от ее первой сделки никак не была сравнима с  той  зарплатой,
которую она перестала  получать  в  прошлом  октябре.  Однако  Хитер  была
уверена, что "доброе словечко" принесет ей больше работы, а для этого, как
ей  казалось,  сначала  нужно  обслужить  по  первому   классу   хотя   бы
трактирщика.
     Джек был рад видеть ее  снова  довольной  своей  работой.  Компьютеры
выстроились на двух больших столах в их спальне,  где  матрацы  и  пружины
кроватей теперь на день приваливались к стене. Она всегда была  счастлива,
делая что-то по своей профессии, а его уважение к ее интеллекту и  усердию
было таким, что он не удивился бы, увидев,  как  скромная  домашняя  фирма
"Макгарвей Ассошиэйтс" превратилась бы со временем в соперника  корпорации
"Майкрософт".
     На четвертый день пребывания Джека дома, выслушав все  его  радостные
соображения, она откинулась на своем конторском стуле  и  выпятила  грудь,
как будто исполнившись необычайной гордостью:
     - Ага, вот так! Я - Билл Гейтс без репутации неотесанного дурака!
     Прислонившись к дверному косяку, уже только  с  одной  тростью,  Джек
сказал:
     - Я предпочитаю думать о тебе  как  о  Билле  Гейтсе  с  потрясающими
ногами.
     - Ты маньяк.
     - Виноват.
     - Кроме того, откуда ты знаешь, что у Билла Гейтса ноги хуже моих? Ты
его хоть когда-нибудь видел?
     - Хорошо, беру назад все, что сказал. Насколько  я  понимаю,  у  тебя
теперь есть все, чтобы тебя считали  такой  же  неотесанной,  как  и  Билл
Гейтс.
     - Спасибо.
     - Пожалуйста.
     - А они действительно потрясающие?
     - Кто?
     - Мои ноги.
     - А у тебя есть ноги?
     Хотя Джек и сомневался в  том,  что  "доброе  словечко"  позволит  ей
приобрести  деловую  популярность  настолько  быстро,  чтобы  они   успели
оплатить счета и заклады, чересчур об  этом  не  волновался.  До  двадцать
четвертого июля, когда он отсидел дома уже неделю, его  настроение  начало
незаметно изменяться. Он пытался подключить свой знаменитый  оптимизм,  но
тот  не  то  чтобы  спотыкался  на  каждом  шагу,  а  просто  ломался   от
перенапряжения и мог вообще скоро рассыпаться на мелкие части.
     Теперь и ночи не проходило без жутких снов, которые  становились  все
кровавой раз от раза, с каждой ночью. Он постоянно просыпался в  холодному
поту от ужаса через какие-нибудь три-четыре часа после того как лег, и  не
мог снова погрузиться даже в дрему независимо от того, насколько устал  за
день.
     Быстро наступило общее недомогание. Еда, казалось,  потеряла  большую
часть  вкуса.  Он  торчал  в  доме  потому,  что   летнее   солнце   стало
раздражительно ярким, а  сухая  калифорнийская  жара,  которую  он  раньше
находил приятной,  теперь  его  утомляла  и  злила.  Хотя  он  всегда  был
любителем чтения и обладал внушительной библиотекой, теперь не  мог  найти
ни одного писателя - даже среди старых любимцев, - чья книга  его  увлекла
бы. Ни один рассказ, не важно,  как  щедро  он  был  разукрашен  похвалами
критики, не захватывал, и ему часто приходилось перечитывать один абзац по
три или даже четыре раза, пока содержание не пробивалось через туман в его
голове.
     Из недомогания  Джек  перешел  в  обессиливающую  депрессию  двадцать
восьмого, на одиннадцатый  день  после  реабилитации.  Он  обнаружил,  что
размышляет о будущем гораздо больше привычного - и не способен  разглядеть
в нем ни одной перспективы, которая полностью его бы устраивала.  Когда-то
ловкий и проворный пловец по  океану  оптимизма,  он  стал  съежившимся  и
испуганным существом в омуте отчаяния.
     Он читал ежедневные газеты слишком  тщательно,  размышляя  о  текущих
событиях слишком глубоко и затрачивая чересчур много времени  на  просмотр
теленовостей.  Войны,  геноцид,   бунты,   теракты,   схватки   политиков,
гангстерские  сражения,   уличные   перестрелки,   детская   преступность,
развлечения убийц,  угоны  машин,  сценарии  экологического  судного  дня.
Молодой  продавец  продуктового  магазина,  застреленный  ради  пятнадцати
долларов и сдачи в его кассе, изнасилование, удушение и смерть от ножа. Он
знал, что современная жизнь проявляется не только в  этом.  Но  масс-медиа
концентрировались на самых мрачных аспектах каждого выпуска, то же делал и
Джек. Хотя он пытался оставлять газеты нераскрытыми и отключать телевизор,
но оказался затянутым в их азартный счет последних трагедий и насилий, как
алкоголик привязан к бутылке или заядлый игрок к волнениям скачек.
     Отчаяние, внушаемое новостями было эскалатором,  увлекающим  вниз,  с
которого, как ему представлялось, нельзя сойти. И он набирал скорость.
     Когда Хитер случайно упомянула, что  Тоби  переходит  через  месяц  в
третий класс, Джек начал волноваться из-за наркомании и  насилия,  которым
охвачено так много лос-анджелесских школ. Появилась ужасающая уверенность,
что Тоби убьют прежде, чем они найдут возможность, невзирая на  финансовые
проблемы, заплатить за образование в частном лицее.  Убежденность  в  том,
что когда-то такое безопасное место, как классная комната, теперь стало не
более  надежным,  чем  поле  битвы,  быстро  и  неизбежно  привела  его  к
заключению, что для его сына нигде не будет  безопасно.  Если  Тоби  могут
убить в школе, то почему не на  его  собственной  улице,  когда  он  будет
играть в своем дворе? Джек стал  родителем,  помешанном  на  опеке,  каким
никогда не был, с  неохотой  отпуская  мальчика  куда-то  вне  зоны  своей
видимости.
     К пятому августа, когда прошло только два дня с его восстановления на
работе и возвращение к более нормальной, старой жизни было так близко, под
рукой, время от времени его настроение улучшалось,  в  основном  ему  было
тоскливо мрачно. При мысли о рапорте в отделение с просьбой вернуть его на
уличные дежурства, у него потели ладони, хотя по крайней  мере  еще  месяц
его бы не отпустили с конторской работы в патруль.
     Джек  считал,  что  успешно  скрывает  ото   всех   свои   страхи   и
подавленность. В ту ночь он узнал совсем обратное.
     В  кровати,  выключив  лампу,  ему  удалось  найти  мужество,   чтобы
произнести в темноте то, что он не мог сказать на свету:
     - Я не хочу возвращаться в патруль.
     - Знаю, - спокойно сказала Хитер.
     - Имею в виду не только сейчас. Никогда.
     - Знаю, малыш, - сказала она нежно, ее рука нашла его и сжала ладонь.
     - Это было так ясно?
     - Уже пару недобрых недель.
     - Извини.
     - Уж в этом ты не виноват.
     - Я думал, что буду на улице, пока не уволюсь. Мне казалось, это  то,
чего я хочу.
     - Все меняется, - сказала Хитер.
     - Не могу теперь рисковать. Я потерял уверенность.
     - Она еще вернется.
     - Может быть.
     - Точно вернется, - настаивала жена. - Но ты все равно  не  вернешься
на улицу. Все, хватит. Ты сделал свое, испытал свое  везение  больше,  чем
можно ожидать от любого полицейского.  Пускай  кто-нибудь  другой  спасает
мир.
     - Я чувствую себя...
     - Я знаю.
     - ...пустым...
     - Это пройдет. Все пройдет.
     - ...как слюнявый трус.
     - Ты не трус. -  Хитер  провела  кончиками  пальцев  по  его  боку  и
положила руку ему на грудь. -  Ты  хороший  человек  и  смелый  -  слишком
смелый, черт возьми, мне так  кажется.  Если  бы  ты  не  решился  уйти  с
патрульной работы, я решила бы это за тебя. Так или иначе.  Заставлю  тебя
это сделать, потому что следующий раз может быть  твоим.  Я  стану  Альмой
Брайсон, а жена твоего напарника будет приходить сюда  посидеть  со  мной,
подержать  меня  за  руку.  Будь  я  проклята,  если  допущу  чтобы  такое
случилось. За год рядом с тобой застрелили  двух  твоих  напарников,  а  с
января убили уже семь полицейских. Семь. Я не хочу тебя потерять, Джек.
     Он привлек Хитер к себе и крепка обнял, глубоко  благодарный  судьбе,
что нашел эту женщину в жестоком мире,  где  все  так  сильно  зависит  от
нелепого случая. Некоторое время он не мог говорить: голос совсем  сел  от
волнения.
     Наконец произнес:
     - Я думаю, что теперь навеки приклею свою задницу  к  стулу  и  стану
конторской крысой того или другого сорта.
     - Я куплю тебе целый чемодан крема от геморроя.
     - Мне придется завести именную чашку для кофе.
     - И запас папок с надписью: "Со стола Джека Макгарвея".
     - Это будет означать понижение жалованья. Нельзя платить столько  же,
сколько патрульным.
     - Мы справимся.
     - Точно? Я не уверен. Это будет очень тяжело.
     - Ты забыл о "Макгарвей  Ассошиэйтс".  Изобретательные  и  изысканные
программы по  заказу,  приспособленные  для  ваших  нужд.  Разумные  цены.
Современные поставки. Но лучше, чем у Билла Гейтса.
     Той ночью во мраке спальни казалось, что, наконец, и в  Лос-Анджелесе
можно обрести надежность и счастье.
     Однако в  течение  следующих  десяти  дней  на  них  обрушился  шквал
испытаний реальностью, которая сделала невозможным питаться  фантазиями  о
старом добром Лос-Анджелесе. Очередное сокращение бюджета городские власти
компенсировали, урезав жалование уличным полицейским на пять процентов,  а
конторским служащим департамента на двенадцать.  Таким  образом,  зарплата
Джека стала гораздо, значительно меньше, чем прежняя.  На  следующий  день
госстатистика показала, что состояние экономики снова ухудшается, и  новый
клиент  на  пороге  подписания  контракта  с  "Макгарвей  Ассошиэйтс"  так
встревожился  этими  цифрами,  что  решил  не  вкладывать  денег  в  новые
компьютерные программы еще несколько месяцев. Инфляция росла. Налоги тоже.
Задавленная  долгами  компания  коммунальных  услуг  обещала   ужесточение
тарифов,  чтобы  предотвратить  собственное  банкротство,   что   означало
поднятие цен на электричество. Цены за воду уже подскочили,  очередь  была
за природным газом. Особенно Макгарвеев придавил чек за починку автомобиля
в шестьсот сорок долларов, пришедший в тот же  самый  день,  когда  первый
фильм Энсона Оливера, чей прокат после съемок не пользовался успехом,  был
снова запущен на экраны  "Парамаунт",  разжигая  угасший  было  интерес  к
перестрелке и  лично  к  Джеку.  Ричи  Тендеро,  муж  блистательной  Джины
Тендеро, обладательницы  черных  кожаных  платьев  и  баллончика  Мейса  с
красным перцем, был ранен выстрелом из дробовика, оказавшись по  вызову  в
самом центре  домашней  ссоры.  Это  привело  к  ампутации  левой  ноги  и
пластической операции на левой стороне лица.
     Пятнадцатого   августа   одиннадцатилетняя   девочка    попала    под
перекрестный огонь гангстеров в одном квартале  от  школы,  которую  скоро
должен был начать посещать Тоби. Она умерла на месте.


     Иногда  казалось,  что  жизнь  приобретает  высший   смысл.   События
разворачивались в  сверхъестественной  последовательности.  Давно  забытые
знакомые  появлялись  снова  с  новостями,  которые  меняли  судьбы.   Или
приходили незнакомцы и произносили всего пару мудрых  мудростей,  разрешая
прежде неразрешимые проблемы, или  что-то  из  недавних  снов  становилось
явью. Внезапно существование Бога оказывалось общепринятым фактом.
     Утром восемнадцатого августа, когда  Хитер  стояла  на  кухне  ожидая
свежего кофе от аппарата  Мастер-Кофе  и  разбирая  только  что  пришедшую
почту, она наткнулась на письмо от Пола Янгблада,  присяжного  поверенного
из Иглз Руст, Монтана. Конверт был тяжелым, как будто содержал  не  только
письмо, но и некие документы. Согласно марке, оно было отправлено  шестого
числа, что  заставило  призадуматься  о  цыганском  маршруте  путешествия,
предпринятого им по странному капризу почтовой службы.
     Хитер что-то слышала об Иглз Руст, но не могла вспомнить, когда  и  в
связи с чем.
     Разделяя почти всеобщее отвращение к поверенным,  она  связывала  всю
корреспонденцию от юридических фирм с грядущими неприятностями, и  поэтому
положила письмо в самый низ, намереваясь разобраться  с  ним  в  последнюю
очередь. Отбросив рекламы, нашла четыре оставшихся, послания были  чеками.
Когда же, наконец, прочла письмо от Пола Янгблада, то оказалось,  что  его
содержание настолько отличалось от дурных новостей, которых она ожидала, и
так удивительно, что ей потребовалось немедленно сесть на кухонный стол  и
перечесть его с самого начала.
     Эдуардо Фернандес, клиент Янгблада, умер четвертого или пятого  июля.
Он был отцом Томаса Фернандеса. Того самого Томми, убитого на глазах Джека
за одиннадцать месяцев до событий на  станции  Хассама  Аркадяна.  Эдуардо
Фернандес назвал Джека Макгарвея своим единственным наследником.  Выступая
душеприказчиком мистера Фернандеса, Янгбланд пытался  уведомить  Джека  по
телефону,  но  обнаружил  только,  что  его  номер  нигде   не   значится.
Переходящее имущество включает в себя выплату страхового  полиса,  которая
пойдет на покрытие пятидесятипятипроцентного налога  за  наследование.  Но
при этом Джеку достается незаложенное шестисотакровое  ранчо  Квотермесса,
дом с четырьмя спальнями и мебелью, домик управляющего, конюшня с  десятью
стойлами, различные приспособления и оборудование  и  "значительная  сумма
наличностью".
     Вместо официального документа к письму на одну  страницу  прилагалось
шесть фотографий. Трясущимися руками Хитер разложила  их  в  два  ряда  на
столе перед собой. Осовремененный викторианский дом был восхитителен,  его
декоративная отделка очаровывала, не подавляя  готической  угрюмостью.  Он
казался в два раза больше, чем тот, в котором они жили теперь. От горных и
долинных ландшафтов в каждом направлении захватывало дух.
     Никогда раньше Хитер не переполняли столь сильные смешанные чувства.
     В час отчаяния им было ниспослано спасение, указан  выход  из  мрака,
путь бегства от безнадежности. Она  не  имела  понятия,  что  разумел  под
словами  "значительная  сумма  наличностью"  монтанский   поверенный,   но
представляла, что одно ранчо, если его продать, принесет достаточно  денег
для того, чтобы оплатить все их счета и текущие заклады, оставив  ощутимый
счет в банке. Она  почувствовала  головокружение  от  дикого  возбуждения,
которого не знала с тех пор, как была маленьким ребенком и верила в сказки
и радостные чудеса.
     С другой стороны, их  новое  хорошее  состояние  могло  быть  хорошим
состоянием Томми Фернандеса, если бы  его  не  убили.  Этот  мрачный  факт
неизбежной реальности портил подарок и охлаждал ее радость.
     Некоторое  время  она  размышляла,  разрываясь   между   радостью   и
виноватостью,  и  наконец  решила,  что  слишком  сильно  реагирует,   как
Бекерман, и слишком слабо, как Макгарвей. Она сделала бы что угодно, чтобы
вернуть  Томми  Фернандеса  к  жизни,  даже  если  бы  это  означало,  что
наследство никогда не перейдет к ней с Джеком. Но холодная правда  была  в
том, что Томми мертв, лежит в земле уже шестнадцать месяцев, и  никто  тут
не поможет. Судьба ведь так часто зла и скупа, а так редко щедра; было  бы
глупо не радоваться этому потрясающему благодеянию.
     - Ее первой мыслью было позвонить Джеку на работу. Она даже  пошла  к
настенному телефону, набрала часть номера, затем повесила трубку.
     Это была уникальная новость, одна на всю  жизнь.  Никогда  у  нее  не
появится   другой   возможности   сообщить   ему   что-то   настолько   же
восхитительное, и смазывать своей поспешностью эту радость ей не  следует.
К тому же, она хотела увидеть его лицо в тот момент, когда  он  услышит  о
наследстве.
     Она взяла блокнот и карандаш с полки  под  телефоном  и  вернулась  к
столу, где снова перечитала письмо. Выписала вопросы  для  Пола  Янгблада,
затем вернулась к аппарату и позвонила ему в Иглз Руст, Монтана.
     Когда Хитер представлялась секретарю поверенного и затем ему  самому,
ее голос дрожал из-за боязни, что вот сейчас  ей  сообщат,  что  все  было
ошибкой. Может быть,  кто-то  оспорил  завещание;  Или,  вполне  вероятно,
найдено  более  свежее,  которое  уже  не  называло   Джека   единственным
наследником. Тысячи "может быть".


     Движение в час пик было хуже, чем обычно. Ужин отложили  из-за  того,
что  Джек  прибыл  на  полтора  часа  позже,  усталый  и  измотанный,   но
продолжавший вести себя как человек влюбленный в свою работу и  совершенно
счастливый от своей жизни.
     Закончив есть, Тоби извинился, потому что собирался уйти и посмотреть
свою любимую телепрограмму, и Хитер  отпустила  его.  Она  хотела  сначала
разделить новость с Джеком; пусть будут только они двое,  а  Тоби  сказать
позже.
     Как обычно, Джек помог ей протереть  стол  и  загрузить  посудомойку.
Когда они с этим покончили, он сказал:
     - Пройдусь, потренирую ноги.
     - У тебя боли?
     - Только небольшие судороги.
     Хотя Джек и прекратил пользоваться тростью. Хит боялась,  что  он  не
скажет ей, если возникнут проблемы с равновесием или какие-нибудь другие.
     - Ты уверен, что все в порядке?
     - Совершенно. - Он поцеловал ее в щеку. - Ты и Моше Блум  никогда  не
смогли бы пожениться. Вам пришлось бы вечно ссориться, решая, кто  из  вас
должен нянчиться с другим.
     - Присядь на минутку, - сказала  она,  подталкивая  мужа  к  столу  и
усаживая. - Нам нужно кое о чем поговорить.
     - Если дело в зубах Тоби, я сам этим займусь.
     - Не в зубах.
     - Ты видела этот последний счет?
     - Да. Я его видела.
     - Кому вообще нужны зубы? У моллюсков нет зубов,  и  они  превосходно
справляются. У устриц нет зубов. И  у  червяков.  Очень  многие  не  имеют
зубов, но они совершенно счастливы.
     - Забудь о зубах, - сказала Хитер, беря письмо Янгблада и  фотографии
с холодильника.
     Он взял протянутый конверт:
     - Чего ты улыбаешься? Что здесь?
     - Прочти...
     Хитер села напротив Джека, поставив локти на  стол,  подперев  голову
ладонями, и принялась пристально глядеть  на  него,  пытаясь  отгадать  по
выражению лица, где именно он сейчас читает. Зрелище мужа, впитывавшего  в
себя новости, доставляло  ей  удовольствие,  которого  она  уже  давно  не
испытывала.
     - Так это... я... но почему, черт возьми?.. - Он  оторвал  взгляд  от
письма и посмотрел на нее. - Это правда?
     Она захихикала. Она не смеялась уже целую вечность.
     - Да. Да! Это  правда,  каждое  невероятное  слово.  Я  звонила  Полу
Янгбладу. Судя по голосу, он очень хороший человек. Он был соседом Эдуардо
и его поверенным. Его ближайшим соседом, в двух милях. Он подтвердил  все,
что есть  в  письме.  Спроси  меня,  сколько  это  -  "значительная  сумма
наличностью"?
     Джек  глуповато  заморгал,  как  будто  новости  были   неким   тупым
предметом, которым его оглушили.
     - Сколько?
     - Он еще не совсем уверен, пока не вычел последние налоги,  но  после
всего останется... должно  быть,  что-то  около  трехсот-четырехсот  тысяч
долларов.
     Джек побледнел.
     - Этого не может быть!
     - Так он мне сказал.
     - Плюс ранчо?
     - Плюс ранчо.
     - Томми рассказывал о местечке  в  Монтане,  говорил,  что  отец  его
любит, а он - ненавидит. Мол, скука. Томми говорил, ничего не  происходит,
полное захолустье. Он любил своего  отца,  рассказывал  про  него  смешные
истории, но никогда не говорил, что тот богат. - Джек снова  взял  письмо,
которое дрожало в его руке. - Почему отец Тома оставил все мне, ради Бога?
     - Это было в числе вопросов,  которые  я  задала  Полу  Янгбладу.  Он
сказал, что Томми, бывало, писал  отцу  о  тебе,  каким  ты  был  отличным
парнем. Рассказывал о тебе как о брате. Поэтому, когда  Томми  погиб,  его
отец решил передать тебе все.
     - А что скажут на это другие родственники?
     - Нет никаких других родственников.
     Джек потряс головой.
     - Но я никогда не видел... - он справился в письме,  -  Эдуардо.  Это
безумие. Я имею в виду, Боже, это чудесно, но безумно. Он дал все кому-то,
кого даже не видел?
     Не в силах оставаться сидеть, разрываемая чувствами, Хитер вскочила и
побежала к холодильнику.
     - Пол Янгблад говорит, что эта идея пришла Эдуардо в  голову  потому,
что он сам унаследовал все восемь лет назад от своего хозяина, и это  было
для него полной неожиданностью.
     - Черт меня побери! - воскликнул Джек с удивлением.
     Она достала бутылку шампанского,  которую  прятала  в  отделении  для
овощей, где Джек не увидел бы ее. Ему надо узнать все  новости  и  понять,
что они празднуют. - По Янгбладу, Эдуардо думал, что это  будет  для  тебя
сюрпризом... ну, ему казалось  -  это  единственный  способ  отплатить  за
доброту хозяина.
     Когда она вернулась к столу, Джек нахмурился на бутылку шампанского.
     - Я как аэростат: переполнен и раздулся так, что  сейчас  подскочу  к
потолку, но... в то же время...
     - Томми, - произнесла она.
     Он кивнул.
     Сняв фольгу с горлышка бутылки, она сказала:
     - Мы не можем его воскресить.
     - Нет, но...
     - Он бы порадовался нашему счастью.
     - Да. Я знаю. Томми был отличным парнем.
     - Поэтому давай быть счастливыми.
     Джек ничего не ответил.
     Отогнув проволочную сеточку, которая покрывала пробку, она сказала: -
Мы были бы идиотами, если не были бы счастливы.
     - Я знаю.
     - Это чудо, и как раз такое, в котором мы нуждаемся.
     Он уставился на шампанское.
     Хитер напомнила: - Это не только наше будущее. И Тоби тоже.
     - Теперь он может уладить все с зубами.
     Смеясь, она ответила:
     - Это замечательно, Джек.
     Наконец его улыбка стала широкой и нестесненной.
     - Ты права, черт возьми, - это  замечательно.  Теперь  нам  не  нужно
будет слушать, как малыш мелет еду деснами.
     Сняв проволоку с пробки, она заявила:
     - Даже если мы не заслужили такую удачу, Тоби заслужил.
     - Мы все заслужили. - Джек встал, подошел к ближайшему шкафу, и  взял
чистое посудное полотенце с полки. - Вот, давай мне. -  Он  взял  у  Хитер
бутылку, обернул полотенцем. - Может взорваться. - Быстро вытащил  пробку,
хлопок прозвучал, но пена выше горлышка не пошла.
     Хитер принесла пару рюмок, Джек их наполнил.
     - За Эдуардо Фернандеса, - сказала она вместо тоста.
     - За Томми.
     Они выпили, стоя у стола,  и  затем  Джек  легко  ее  поцеловал.  Его
быстрый язык был сладким от шампанского.
     - Боже мой, Хитер, ты понимаешь, что это все означает?
     Присели снова и она произнесла:
     - Когда мы пойдем ужинать в следующий раз, это  будет  ресторан,  где
еду подают на настоящих, а не на бумажных тарелках.
     Его глаза засветились, и она задрожала, видя мужа таким счастливым.
     - Мы сможем оплатить заклады, все  счета,  у  нас  будут  деньги  для
колледжа Тоби, все в один день. Может быть, даже устроим каникулы - и  это
на одни эти наличные. Если мы продадим ферму.
     - Погляди на фото, - поспешила  она,  схватила  их,  и  разложила  на
столе.
     - Очень мило!
     - Больше, чем мило. Это роскошно, Джек. Погляди на эти горы! А сюда -
гляди, с этого угла, стоя перед домом, ты можешь видеть вечность!
     Он поднял взгляд со снимков и встретился у ее глазами.
     - Что я слышу?
     - Нам не обязательно продавать ее.
     - И жить там?
     - Почему бы и нет?
     - Мы люди города.
     - Прожили в Лос-Анджелесе всю жизнь.
     - Это легко может стать прошлым.
     Хитер  видела,  что  эта  идея  его  захватывает,  и  ее  собственное
возбуждение выросло, когда Джек начал склонятся к ее точке зрения.
     - Мы так долго хотели перемен. Но я никогда не думал,  что  их  будет
так много.
     - Погляди на фото.
     - Хорошо, да, это роскошно. А что мы будем там делать? Куча денег, но
на всю жизнь не хватит. Кроме того, мы молоды  -  не  можем  же  жить  как
растения!
     - Может быть, ты сможем заняться делами в Иглз Руст.
     - Какими делами?
     -  Я  не  знаю.  Какими-нибудь,  -  сказала  она.  -  Давай  съездим,
посмотрим, что это такое и, может быть, определим все прямо  там.  А  если
нет... ну, нам ведь не нужно жить там все  время.  Год,  два,  а  если  не
понравится, продадим.
     Он допил свое шампанское и налил снова в оба бокала. -  Тоби  идет  в
школу через две недели...
     - У них в Монтане есть школы, - ответила она, хотя и знала,  что  это
не то, о чем он хотел сказать.
     Джек  без  сомнения,  думал  об  одиннадцатилетней  девочке,  которую
застрелили насмерть в квартале от начальной школы, куда должен был перейти
Тоби.
     Она слегка подтолкнула его:
     - У него будет шестьсот акров, чтобы играть, Джек. Он так долго хотел
собаку, золотого ретривера, и непохоже, что это место слишком мало!
     Поглядев на один из снимков, Джек сказал:
     - Сегодня на работе мы говорили о всех кличках, которые есть у  этого
города, их больше, чем у всех других. Ведь Нью-Йорк - это Большое  Яблоко.
Но Лос-Анджелес имеет кучу имен - и ни одно из них ему  не  подходит,  они
все ничего не значат. Например, Большой  Апельсин.  Но  здесь  больше  нет
апельсиновых рощ, все срыто под дома, парки и стоянки машин. Мы можем  его
называть  Городом  Ангелов  -  но  здесь  ничего  ангельского  больше   не
происходит, ничего такого, что было раньше. Слишком много на улице чертей.
     - Город, где Рождаются Звезды, - подсказала она.
     - И девятьсот девяносто девять детей из  тысячи,  которые  появляются
здесь, чтобы стать кинозвездами, что с ними случается? Их треплет  ветром,
ломает и делает наркоманами.
     - Город, где Садится Солнце.
     - Ну, оно все еще садится  на  западе,  -  сообщил  он,  беря  другое
монтанское фото. - Город, Где Садится Солнце... Это  заставляет  думать  о
тридцатых и сороковых. О свинге, мужчинах, снимающих шляпы при встречах  и
держащих двери для дам  в  черных  вечерних  туалетах.  Элегантные  ночные
клубы, окнами выходящие на океан. Богарт и Бэсол. Гейбл  и  Ломбард.  Люди
потягивают мартини и глядят на золотой закат. Все прошло. Большей  частью.
Сегодня его надо звать Городом Умирающего Дня.
     Джек умолк. Тасуя фотографии, рассматривая их.
     Наконец он оторвал взгляд и сказал:
     - Давай!




                    ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗЕМЛЯ ЗИМНЕЙ ЛУНЫ


                                    14

     В далекие времена динозавры, ужасные создания, даже такие мощные, как
"тираннозаурус рекс", исчезли в предательских  преисподнях,  над  которыми
мечтательные строители Лос-Анджелеса позже  возвели  автострады,  торговые
центры, дома, здания разных офисов,  театры,  стриптиз-бары,  рестораны  в
форме хот-дога и котелка, церкви, автомойки, и  все  прочее.  Глубоко  под
линиями метро, эти окаменевшие монстры лежат в вечном сне.
     Весь сентябрь и октябрь Джек ощущал, что город - та же преисподняя, в
которой он серьезно  завяз.  Он  считал,  что  должен  предупредить  Лайла
Кроуфорда о своей отставке за тридцать дней. И по совету своего агента  по
недвижимости, прежде чем  объявить  дом  на  продажу,  они  выкрасили  его
изнутри и снаружи, положили новый ковер и сделали  мелкий  ремонт.  В  тот
момент, когда Джек решил оставить город, он уже мысленно упаковал  вещи  и
снялся с места. Теперь его сердце было в монтанских нагорьях к востоку  от
Скалистых Гор, а он сам пока еще пытался вытянуть ноги из лос-анджелесской
трясины.
     Макгарвеям  теперь  не  требовалось  держаться   за   каждый   доллар
заложенного имущества, и дом они оценили ниже рыночной стоимости. Несмотря
на скверное состояние экономики,  дело  продвигалось  быстро.  К  двадцать
восьмому октября уже  заключили  договор  о  шестидесятидневном  выезде  с
покупателем, который оказался  весьма  опытным,  и  они  чувствовали  себя
довольно  уверенно,  уплывая  в  новую  жизнь   и   оставляя   на   агента
окончательную продажу.
     Четвертого  ноября  Макгарвеи  отбыли  к  своему   новому   дому   на
"форде-эксплорере", купленном на деньги из  наследства.  Джек  настоял  на
том, чтобы выехали в шесть утра, заявив, что их последний день в городе не
должен содержать утомительное ползанье в-час пик.
     Взяли с собой только несколько чемоданов с личными вещами  и  немного
коробок,  загруженных  по  большей  части  книгами.  Фотографии,   которые
дополнительно  прислал  Пол  Янгблад,  убеждали,  что  их  новый  дом  уже
меблирован в том стиле, к которому они смогут легко привыкнуть.  Предстоит
лишь кое-где заменить обшивку или обои, но в целом вся мебель состояла  из
антиквариата высокого качества и немалой стоимости.
     Выехав из города по федеральному пятому шоссе, они  не  оглядывались,
когда  пересекли  Голливуд-Хиллз  и  поехали  за  Бербанк,   Сан-Фернандо,
Валенсию, Кастани, дальше от пригородов, через  Анджелесский  Национальный
Парк, мимо Пирамидального Озера и вверх через проход  Техон  между  Сьерра
Мадре и Техачапи Маунтинс.
     С  каждой  милей  Джек  чувствовал,  как  все  выше  поднимается   из
эмоционального и духовного мрака. Он был как  пловец,  которого  нагрузили
стальными кандалами с колодами: раньше бессильно тонул в глубине океана, а
теперь освободился от всего и несется вверх к свету и воздуху.
     Тоби был очарован обширными поместьями по краям автострады,  а  Хитер
зачитывала пассажи из справочника для  туристов.  Долина  Сан-Жоакин  была
более ста пятидесяти миль в  длину  и  ограничивалась  хребтом  Дьябло  на
западе и предгорьями Сьерры на далеком востоке. Эти тысячи квадратных миль
были самыми плодородными в мире, на них выращивали  восемьдесят  процентов
всех овощей и дынь страны, половину фруктов и миндаля и многое другое.
     Они остановились на обочине около  ларька  и  купили  фунтовый  пакет
жареного миндаля за четверть той  цены,  которую  пришлось  бы  платить  в
супермаркете. Джек стоял у "эксплорера", поедал горстями  орехи  и  озирал
виды плодоносных полей и садов. День был благословенно спокоен,  а  воздух
чист.
     Обитая в городе, легко забыть, что  есть  еще  и  другая  жизнь,  вне
миров, где улицы кишат представителями человеческой стаи. Он словно  спал,
а теперь проснулся в настоящем мире, более разнообразном и интересном, чем
те сны, которые он путал с реальностью.
     Наслаждаясь  своей  новой  жизнью,  достигли   Рено   первой   ночью,
Солт-Лейк-Сити на следующую и Иглз Руст, Монтана, в три часа  дня  шестого
ноября.


     "Убить пересмешника" была одной из  любимых  книг  Джека,  а  Аттикус
Финч, отважный юрист из повести, чувствовал бы себя  как  дома  в  конторе
Пола Янгблада на верхнем этаже трехэтажного здания в Иглз Руст. Деревянные
ставни середины века. Панели из красного дерева, книжные полки и  шкафы  с
гладкими,   как   стекло,   поверхностями   от   десятилетней    полировки
человеческими   руками.   Комната   носила   печать   знатности,   мудрого
спокойствия, а на полках рядом с юридическими книжками  стояли  томики  по
истории и философии.
     Поверенный  встретил  их  фразой:  "Привет,  соседи!  Какая  радость,
настоящая радость!" У него было твердое рукопожатие и улыбка,  похожая  на
восход солнца в горных отрогах.
     Пола Янгблада никогда бы не признали поверенным в Лос-Анджелесе, и он
сдержанно, но твердо ушел от обсуждения, бывал ли когда-нибудь в  шикарных
конторах  деятельных  фирм,  расквартированных  в  Городе  Века.  Ему   за
пятьдесят. Высокий, долговязый, с когда-то пшеничными, а теперь все больше
серо-стальными волосами. Его лицо было морщинистым и румяным от многих лет
на свежем воздухе, а большие, кожистые руки усеяны  трудовыми  отметинами.
Он носил потертые ботинки, желтовато-коричневые джинсы, белую  рубашку,  и
галстук "бола" с серебряной  застежкой  в  виде  вставшей  на  дыбы  дикой
лошади. В Лос-Анджелесе люди в  подобной  одежде  оказывались  дантистами,
бухгалтерами  или  администраторами,  которые  нарядились  для  вечера   в
Кантри-Вестерн баре, но не смогли скрыть своей настоящей природы.  Янгблад
выглядел так, как будто он родился в  наряде  из  вестерна,  где-то  между
зарослями кактусов и походным костром, а вырос на спине коня.
     Хотя он обладал достаточно внушительной внешностью  для  того,  чтобы
захаживать в бар мотоциклистов и иметь успех в толпе  ковбоев,  поверенный
говорил тихо и был так вежлив, что Джек почувствовал, насколько дурны  его
собственные манеры, ухудшившиеся под постоянным воздействием  изнашивающей
жизни в городе.
     Янгблад покорил сердце Тоби, назвав его скаутом и  предложив  учиться
верховой езде: "Придет весна, начнем с  пони,  конечно...  убедим  сначала
твоих, что все отлично!" Когда юрист надел замшевую  куртку  и  ковбойскую
шляпу перед тем, как проводить их на ранчо Квотермесса, Тоби уставился  на
него, раскрыв широко глаза от благоговения.
     Они ехали за белым "бронко" Янгблада шестнадцать миль по земле,  даже
более прекрасной, чем  казалось  по  фотографиям.  Две  каменные  колонны,
поддерживающие деревянную арку с дождевым  стоком,  отмечали  въезд  в  их
имение.  Выжженные  на  арке   корявые   буквы   складывались   в   "Ранчо
Квотермесса". Свернули с сельской дороги под знак и направились вверх.
     - Это все наше? - спросил Тоби с заднего сиденья, в восторге от  вида
всех этих полей и лесов. Прежде чем Джек или Хитер ему ответили, он  задал
вопрос, который, без сомнения, хотел задать уже много недель:
     - Могу я завести собаку?
     - Только собаку? - спросил Джек.
     - А?
     - У нас так много земли, что мы можем завести ручную корову.
     Тоби засмеялся:
     - Коровы не бывают ручными.
     - Ты ошибаешься, - сказал Джек, пытаясь говорить серьезным  тоном.  -
Они отлично поддаются дрессировке.
     - Коровы?! - воскликнул Тоби недоверчиво.
     - Нет, правда. Ты  можешь  научить  корову  носить  тапочки,  толкать
что-нибудь носом, просить есть, здороваться, и  все  эти  обычные  собачья
трюки - плюс корова дает молоко к хлопьям на завтрак.
     - Ты меня разыгрываешь. Мам, он серьезно?
     - Единственная проблема в  том,  сказала  Хитер,  -  что  тебе  может
попасться корова, которая любит охотиться за автомобилями, в  этом  случае
она навредит гораздо больше, чем собака.
     - Это глупо. - Мальчик захихикал.
     - Конечно, если не ты в машине, - уверила его Хитер.
     - Тогда это ужасно, - согласился отец.
     - Я лучше с собакой.
     - Ну, если ты этого хочешь, - сказал Джек.
     - Ты вправду? Я могу завести собаку?
     Хитер сказала:
     - Не понимаю, почему бы нет.
     Тоби просто завопил от восторга.
     Дорожка  вела  к  основной  резиденции,  которую  окружала  поляна  с
золотисто-коричневой травой. В последний час  их  путешествия  к  западным
горам солнце осветило все поместье, и дом отбросил длинную пурпурную тень.
Они припарковали машину в этой тени за "бронко" Янгблада.


     Они начали свой тур с подвала. Из-за того, что он был совершенно  без
окон и весь  ниже  уровня  земли,  в  нем  было  холодно.  Первая  комната
содержала мойку, сушилку, двойную раковину  и  набор  сосновых  шкафчиков.
Углы потолка были оживлены паучьей архитектурой и несколькими мотыльками в
коконах. Во второй комнате стояла электрическая печь и водонагреватель.
     Также присутствовал японский генератор, большой, как  моющая  машина.
Казалось, он способен производить энергию  достаточную,  чтобы  обеспечить
светом маленький город.
     - Зачем нам нужно это? - спросил Джек, указывая на генератор.
     Пол Янгблад пояснил:
     - Буря может прервать подачу  электричества  на  пару  дней  сразу  в
нескольких сельских округах. Так как природного газа у нас тут нет,  а  за
его подводку бензиновая компания заломит немалую цену,  то  мы  пользуемся
электричеством для обогрева, готовки еды, короче говоря, всего. Когда  его
нет, прибегаем к камину, но это не идеальный вариант.  А  Стэн  Квотермесс
был из тех людей, которые не желают обходиться без комфорта цивилизации.
     - Но ведь это - чудовище, -  сказал  Джек,  похлопывая  по  покрытому
пылью генератору.
     - Обеспечивает основной дом, флигель, и конюшню. Он только  дублирует
энергию. Пока у вас есть  бензин,  вы  можете  продолжать  жить  со  всеми
удобствами, так же, как будто электросеть работает.
     - Это, должно быть, забавно, обходиться без них иногда пару  дней,  -
предположил Джек.
     Поверенный нахмурился и покачал головой: -  Только  не  тогда,  когда
температура ниже нуля, а ветер опускает ее до минус  тридцати  или  сорока
градусов.
     - Ух, - сказала Хитер. Она поежилась и обхватила себя  за  плечи  при
мысли о таком арктическом холоде.
     - Я считаю, что это больше чем "обходиться без  удобств",  -  заметил
Янгблад.
     Джек согласился.
     - Я назвал бы это "самоубийством". Надо проверить,  достаточно  ли  у
нас бензина.


     Температура была низкой и на двух основных этажах дома,  простоявшего
порядочное время необитаемым. Упрямый холод разлился повсюду, как  остатки
ледниковых волн. Постепенно он отступил перед  теплом  электронагревателя,
который Пол включил, когда они поднялись из подвала и  осмотрели  половину
первого этажа. Несмотря на утепленную, изолирующую  лыжную  куртку,  Хитер
дрожала все время их турне.
     Дом был превосходно приспособлен для жизни и удобен: в нем даже легче
устроиться, чем они рассчитывали. Личные вещи и одежда Эдуарда  Фернандеса
еще не были убраны, пришлось очистить шкафы, прежде чем заполнить  комнаты
собственными вещами. Четыре месяца со дня  смерти  старика  поместье  было
закрыто и не посещалось: тонкий слой пыли укутал все. Однако  Эдуардо  вел
упорядоченную и аккуратную жизнь: нигде не было большого бардака.
     В  последней  спальне  на   втором   этаже   в   углу   дома   медное
послеполуденное  солнце  просачивалось  через  западные  окна,  и   воздух
блестел, как перед открытой дверцей печи. Было светло без тепла,  и  Хитер
продолжала дрожать.
     - Это здорово, да? - не выдержал Тоби. - Потрясающе!
     Комната была обширней в два раза или больше, по сравнению  с  той,  в
которой спал мальчик в  Лос-Анджелесе,  но  Хитер  знала,  что  он  меньше
взволнован ее размерами, чем  почти  эксцентричной  архитектурой,  которая
поразила воображение ребенка. Потолки в  двенадцать  футов  поддерживались
четырьмя перекладинами свода, и  тени,  которые  падали  на  эту  вогнутую
поверхность, затейливо переплетались.
     - Отлично, - сказал Тоби, глазея на потолок. - Как будто  висишь  под
парашютом.
     В стене, слева от двери в коридор, была ниша четырех футов в  глубину
и шести в длину в виде арки, в которой располагалась сделанная  по  заказу
кровать. За ее передней доской слева и в задней стене ниши  были  устроены
полочки для книг и глубокие шкафчики-хранилища:  для  моделей  космических
кораблей, солдатиков, игр и других  вещей,  которые  так  ценит  маленький
мальчик. Занавески раздвинуты по обе стороны ниши, а когда  задергивались,
то превращали кровать в купе старомодного вагона.
     - Можно это будет моей комнатой, можно, пожалуйста? - взмолился Тоби.
     - Мне так кажется, она для тебя и была сделана, - сказал Джек.
     - Отлично!
     Открыв одну из двух дверок в комнате, Пол сказал:
     - Этот стенной шкаф настолько глубок, что вы можете его считать почти
что за комнату.
     Последняя дверь выводила к  началу  бесковровой  лестницы,  винтовой,
изогнутой под таким углом, как будто вела наверх башни  маяка.  Деревянные
ступени скрипели, когда они четверо спускались по ней.
     Хитер сразу  же  невзлюбила  лестницу.  Может  быть,  она  испытывала
некоторую клаустрофобию в этом стесненном пространстве без окон, следуя за
Полом Янгбладом и Тоби, с Джеком  за  спиной.  Может  быть,  недостаточное
освещение - две большие голые лампочки под потолком  -  так  ее  тяготило.
Заплесневелость и явственный запах разложения не прибавляли очарования. Не
придавали этого и  пауки  со  своими  пленниками:  мертвыми  мотыльками  и
жуками. Какова бы ни была причина, ее сердце начало колотиться, как  будто
они карабкались вверх. Хитер охватила безотчетная уверенность, похожая  на
безымянный ужас в кошмаре, что нечто враждебное и бесконечно чужое ожидает
их внизу.
     Последняя ступенька  привела  их  в  вестибюль  без  окон,  где  Полу
пришлось употребить ключ, чтобы открыть первую из двух нижних дверей.
     - Кухня, - сказал он.
     Ничего страшного их здесь не ждало, просто комната - кухня, как он ее
и назвал.
     - Мы пойдем туда, -  произнес  Пол  открывая  вторую  дверь,  которая
снаружи не нуждалась в ключе.
     Когда большой палец  обнаружил,  что  замочек  не  желает  слушаться,
пробыв долго без употребления, эти несколько  секунд  неожиданной  заминки
продлились почти больше,  чем  Хитер  могла  выдержать.  Теперь  она  была
совершенно убеждена, что нечто спустилось по  ступенькам  за  ними  вслед:
призрак-убийца из скверного сна. Она хотела немедленно  убежать  из  этого
тесного места, отчаянно - прочь.
     Дверь со скрипом отворилась.
     Они прошли за Полом через второй выход на заднее крыльцо. И оказались
в двенадцати футах слева от основной задней двери, которая вела на кухню.
     Хитер несколько раз глубоко вздохнула,  очищая  легкие  от  заразного
воздуха лестницы. Ее страх быстро уменьшился, а скакавшее сердце вернулось
к нормальному ритму. Она оглянулась на вестибюль - там, куда  уже  не  мог
попасть ее взгляд, закручивались вверх ступени.  Конечно,  никакой  житель
кошмара не появился, и теперь  ее  недавняя  паника  показалась  глупой  и
беспричинной.
     Джек, не подозревая о внутренней буре Хитер, положил руку  на  голову
Тоби и сказал:
     - Ну парень, знай: когда это будет твоей комнатой, я не  хочу  ловить
тебя, крадущимся вверх за девчонками.
     - Девчонками? - Тоби опешил. - Хм. А почему я  должен  хотеть  что-то
делать с девчонками?
     - Я подозреваю, что ты скоро будешь воображать одну из них своей, дай
только время, - сказал поверенный, забавляясь.
     - И слишком скоро, - сказал Джек. - Еще  пять  лет,  и  нам  придется
залить эту лестницу бетоном и опечатать ее навсегда.
     Хитер обнаружила в себе желание повернуться  спиной  к  двери,  когда
поверенный закрыл ее. Она была расстроена недавним эпизодом  и  радовалась
только, что никто не почувствовал ее странной реакции.
     Лос-анджелесские нервы. Она еще не рассталась  с  городом.  Ведь  это
сельская Монтана, где, возможно, убийств не случалось уже лет десять,  где
большинство людей оставляют двери не закрытыми на ночь. Но  психологически
она оставалась в тени Большого Апельсина, живя в подсознательном  ожидании
внезапного,    бессмысленного    насилия.    Это    просто    затянувшийся
лос-анджелесский трепет нервов.
     - Лучше я покажу вам остальную часть поместья, - сказал Пол. - У  нас
не более получаса до сумерек.
     Они последовали за ним вниз по  ступенькам  крыльца  и  поднялись  по
задней лужайке к маленькому каменному флигелю, стиснутому соснами  у  края
леса.  Хитер  узнала  его   по   фотографии,   присланной   Полом:   домик
управляющего.
     Пока подкрадывались сумерки,  небо  далеко  на  востоке  стало  темно
сапфировым. Оно обесцвечивалось до слабо-голубого на  западе,  где  солнце
торопилось к горам.
     Температура соскочила с пятидесяти. Хитер шла, засунув руки в карманы
куртки и сдвинув плечи.
     Она была рада видеть, как Джек  энергично  и  ловко  преодолел  холм,
совсем не прихрамывая. Иногда его левая нога побаливала, и он берег ее, но
не сегодня. Она подумала, что трудно поверить  в  то,  что  только  восемь
месяцев назад их жизни, казалось, изменились в худшую сторону навсегда. Не
удивительно, что она все еще нервничает. Такие ужасные восемь месяцев.  Но
все теперь хорошо. Действительно хорошо.
     Задняя поляна не поддерживалась в порядке со  смерти  Эдуардо.  Трава
выросла на шесть - восемь дюймов, прежде чем жар конца лета и холод начала
осени сделали ее коричневой и прервали рост до весны. Она  слабо  хрустела
под ногами.
     - Эд и Маргарита  переехали  из  домика,  когда  унаследовали  ранчо,
восемь лет назад, - сказал  Пол,  когда  они  подошли  ближе  к  каменному
бунгало, - продали содержимое, забили фанерой окна. Не думаю, чтобы кто-то
здесь был с тех пор. Если планируете сами заниматься хозяйством, возможно,
он вам вообще не понадобится. Но вы можете поглядеть.
     Сосны окружили домик с трех  сторон.  Лес  был  такой  дремучий,  что
темнота обосновалась в нем гораздо раньше,  чем  солнце  начало  садиться.
Зеленая щетина на тяжелых ветках, усеянных  черно-пурпурными  тенями,  это
было  красиво.  Но  деревянное  царство  хранило  печать  тайны,   которая
неожиданно взволновала Хитер.
     В первый раз она забеспокоилась, какие звери могут время  от  времени
появляться из этой глуши во дворе. Волки? Медведи?  Пумы?  Будет  ли  Тоби
здесь в безопасности?
     Ох, Бога ради, Хитер!
     Она думала, как  горожанка,  всегда  настороженно  ждущая  опасности,
видящая угрозу во всем. На самом деле дикие звери избегают людей  и  бегут
прочь при встрече.
     "Чего ты ожидаешь? - спросила  она  себя  саркастически.  -  Что,  ты
будешь баррикадировать двери в доме, пока банды медведей стучат в дверь, а
стаи рычащих  волков  бросаются  в  окна,  как  в  дурных  телефильмах  об
экологических катастрофах?"
     Вместо  крыльца  у  домика  управляющего  была  большая,   выложенная
плоскими  плитками  площадка  перед  входом.  Они  стояли  там,  пока  Пол
подыскивал нужный ключ на кольце.
     Северо-западно-южная панорама по периметру высокого  леса  ошеломляла
даже больше, чем видная от особняка. Как ландшафт  на  картинах  Максфилда
Перриша: поля и леса, отступающие  вниз  в-далекий  фиолетовый  туман  под
светящимся темно-сапфировым небом.
     Уходящий день был безветренным, а  тишина  такой  глубокой,  что  Хит
могла вообразить, будто оглохла, - если бы не звяканье ключей поверенного.
После городской жизни, такое спокойствие казалось жутковатым.
     Дверь открылась со скрипом и скрежетом, как будто  на  ней  сломалась
древняя печать. Пол переступил через порог,  в  темную  гостиную,  и  стал
нащупывать выключатель.
     Хитер услышала, как он щелкнул несколько раз, но свет не зажегся.
     Шагнув снова наружу, Пол сказал:
     - Понятно. Эд, должно быть, отрубил всю энергию на распределителе.  Я
знаю, где это. Подождите здесь. Я скоро.
     Они застыли у двери,  глядя  на  мрак  за  порогом,  пока  поверенный
скрылся за углом дома. Его уход наполнил Хитер тревогой,  хотя  она  и  не
знала, почему. Вероятно, оттого, что он ушел один.
     - Когда и заведу собаку, можно, она будет спать  в  моей  комнате?  -
спросил Тоби.
     - Конечно, - ответил Джек, - но не в постели.
     - Не в постели? Тогда где же?
     - Обычно собаки спят на полу.
     - Это несправедливо.
     - Никогда не слышал, чтобы они жаловались.
     - А почему не на кровати?
     - Из-за блох.
     - Я буду хорошо ухаживать за ней. У нее не будет блох.
     - Ну тогда будут клочья шерсти.
     - Это не важно, пап. Можно справиться.
     - Как это - ты собираешься ее стричь, сделаешь ее лысой собакой?
     - Я просто буду ее причесывать каждый день.
     Слушая беседу мужа и сына, Хитер следила за углом  дома,  с  растущей
уверенностью, что Под Янгблад никогда не вернется. С ним случилось  что-то
ужасное. Что-то...
     Он появился.
     - Все распределители отключены. Нам предстоит много дел.
     "Да что это со мной? - возмутилась Хитер. - Пора  стряхнуть  к  черту
эту лос-анджелесскую нервозность".
     Зайдя опять внутрь, Пол пощелкал выключателем, но без успеха.  Смутно
видное приспособление на  потолке  гостиной  оставалось  темным.  Лампочка
снаружи, около двери, тоже не желала загораться.
     - Может быть, у него  произошел  обрыв  электролинии?  -  предположил
Джек.
     Поверенный покачал головой:
     - Не понимаю, как такое могло быть. Здесь та же линия, что в основном
доме и конюшне.
     - Лампочки могли перегореть, или заржаветь патроны за это время.
     Сдвинув назад свою ковбойскую шляпу, Пол почесал бровь, нахмурился  и
сказал:
     - На Эда непохоже - позволять вещам настолько изнашиваться. Я ожидал,
что он скорее поддерживает тут все в безумном порядке, по крайней мере,  в
рабочем состоянии ради будущего владельца, которым это может понадобиться.
Он такой был. Хороший человек  Эд.  Не  слишком  общительный,  но  хороший
парень.
     - Ну что ж, - сказала Хитер, - мы сможем  с  этим  разобраться  через
пару дней, когда устроимся в основном доме.
     Пол вышел из дома, захлопнул дверь и закрыл ее на замок.
     - Вам, должно быть, придется позвать  электрика,  чтобы  он  проверил
проводку.
     Вместо того чтобы вернуться той дорогой,  которой  пришли  сюда,  они
срезали угол и двинулись по склону двора  к  конюшне,  которая  находилась
чуть выше, к югу от основного дома. Тоби побежал вперед,  расставив  руки,
смешно рыча, как будто он - самолет.
     Хитер оглянулась на бунгало управляющего пару раз и  на  лес  с  двух
сторон от него. Она чувствовала странное покалывание на затылке.
     - Холодновато для начала ноября, - заметил Джек.
     Поверенный рассмеялся:
     - Это же не южная Калифорния. На самом деле сегодня еще нежный денек.
Ночью, может быть, температура упадет ниже нуля.
     - У вас здесь бывает много снега?
     - А в аду бывает много грешников?
     - А когда можно ожидать первый снег - до Рождества?
     - Задолго до Рождества, Джек. Если завтра  случится  буря,  никто  из
наших не подумает, что это рано.
     - Вот зачем мы купили "эксплорер", - сказала Хитер. - Четыре  ведущих
колеса. Он сможет возить нас всю зиму, да?
     - Большую часть зимы, - ответил Пол, стягивая  за  поля  вниз  шляпу,
которую он раньше задрал, чтобы почесать лоб.
     Тоби достиг конюшни. Замелькали его маленькие ноги, и он  скрылся  за
углом прежде, чем Хитер успела попросить его подождать.
     Пол сказал:
     - Ведь каждую зиму раз или два случаются снежные заносы,  на  день  -
три, и иногда покрывают все до половины высоты дома.
     - Заносы? До половины высоты дома? -  удивился  Джек,  и  его  вопрос
прозвучал немного по-детски, - правда?
     - Одна из этих снежных бурь сходит со Скалистых Гор  и  наносит  слой
снега в два-три фута за сутки. Ветра такие,  что  кожу  сдирает.  Окружные
бригады не могут сразу расчистить дороги. У вас  есть  запасные  цепи  для
"эксплорера"?
     - Два комплекта - сказал Джек.
     Хитер дошла скорее к конюшне, надеясь, что мужчины тоже убыстрят  шаг
вслед за ней, что они и сделали.
     Тоби все еще не было видно.
     - Что вам надо завести, - сообщил им Пол, - чем  скорее,  тем  лучше,
так это хороший снегоочиститель на бампер.  Даже  когда  окружные  бригады
открывают дороги, у вас остается полмили частной дорожки.
     Если мальчик  просто  "летел"  вокруг  конюшни,  расправив  руки  как
крылья, то ему уже пора появиться.
     - Гараж Лекса Паркера, - продолжал Пол, - в городе. Там  вашу  машину
оснастят арматурой и прикрепят снегоочиститель,  гидравлический  подъемник
для него - отличное устройство, правда.  Ставите  его  на  зиму,  снимаете
весной, и вы готовы ко всему, что только есть для нас гадкого в  запасе  у
матери-природы..
     Никаких признаков появления Тоби.
     Сердце Хитер снова заколотилось. Солнце окончательно решило садиться.
Если Тоби... если он потерялся или... или что-то... им будет очень  сложно
отыскать его ночью. Она еле сдержалась, чтобы не рвануться вперед бегом.
     - Ну, последней зимой, - продолжал Пол  мягко,  не  подозревая  о  ее
смятении, - все было весьма умеренно, а это, знаете ли, возможно, как  раз
означает, что в этом году нас покроет с головой.
     Когда они дошли до конюшни и Хитер уже  собралась  кричать  Тоби,  он
появился. Он больше не изображал самолет. Он помчался к ней по нескошенной
траве, светясь от радости и улыбаясь:
     - Мам, здесь так здорово, ух, просто класс! Может быть, я заведу себе
пони, а?
     -  Может  быть,  -  сказала  Хитер,  проглатывая  комок,  прежде  чем
ответить. - Не отбегай больше, как сейчас, ладно?
     - Почему?
     - Просто не убегай.
     - Хорошо, - сказал Тоби. Он был послушным мальчиком.
     Она бросила взгляд назад,  на  домик  управляющего  и  чащу  за  ним.
Усевшись на зубчатые пики гор, солнце, казалось, подрагивало,  как  желток
сырого яйца, перед тем, как растечься по зубчикам колющей  вилки.  Верхние
башенки скал были серыми, черными и розовыми под  пламенным  светом  конца
дня. Мили сомкнутых деревьев выстроилась за каменным бунгало.
     Все было тихо и спокойно.
     Конюшня оказалась одноэтажной постройкой с шиферной крышей. В длинных
боковых стенах не было отдельных  дверок  для  каждого  стойла,  а  только
маленькие окошки высоко под карнизами. В конце были белые ворота,  которые
легко распахнулись, когда Пол толкнул створки, и свет включился от первого
же щелчка.
     - Как  видите,  -  сказал  поверенный,  приглашая  их  внутрь,  -  до
последнего дюйма это ранчо джентльмена, а не  ферма,  с  которой  получают
доход любым способом.
     Бетонный порог был на одном уровне  с  полом,  земляным,  утоптанным,
светлым, как песок. По пять  стойл  с  полудверками  находились  с  каждой
стороны от широкого центрального прохода. Стойла были гораздо  просторнее,
чем обычно в конюшнях. На двенадцатидюймовых  деревянных  столбиках  между
стойлами  были  укреплены  фонари  в   бронзовых   подсвечниках,   которые
отбрасывали янтарное сияние на пол  и  потолок:  ведь  высокие  окна  были
слишком малы - каждое восемь на восемнадцать  дюймов  -  чтобы  пропускать
достаточно наружного света даже в самый солнечный полдень.
     - Стэн Квотермесс обогревал конюшню зимой и охлаждал летом, -  сказал
Пол Янгблад. Он указал на вентиляционные решетки  под  потолком.  -  Редко
пахло как в стойле, он постоянно вентилировал воздух, нагнетая  свежий.  И
все части кондиционера изолированы, при работе звук был  настолько  тихим,
что лошади совсем не беспокоились, даже, наверное, и не слышали.
     Слева, за последним стойлом, находилась вешалка, где держались седла,
уздечки и прочее снаряжение. Там было пусто, если  не  считать  встроенной
рядом в стену раковины в форме корыта.
     Справа, напротив вешалки, были высокие  закрома  для  овса,  яблок  и
других кормов. Теперь  тоже  пустые.  На  стене  рядом  с  закромами  были
привешены несколько инструментов: вилы, две лопаты и грабли.
     - Пожарная  сигнализация,  -  сказал  Пол,  указывая  на  устройство,
укрепленное над большой дверью напротив той, через которую  они  вошли.  -
Подсоединена к электросети. Так что нельзя ошибиться из-за севших батарей.
Звенело в самом доме, и Стэн не волновался, что может не услышать.
     - Он, похоже, очень любил лошадей, - заметил Джек.
     - О да, очень, и в Голливуде он зарабатывал больше, когда  знал,  что
может с этими деньгами делать. После смерти Стэна  Эд  очень  заботился  о
том, чтобы продать животных таким  людям,  которые  будут  с  ними  хорошо
обращаться. Стэн был хорошим человеком. Правильным.
     - Я могу завести десять пони, - сказал Тоби.
     - Ну уж нет, - ответила Хитер. - Каким делом мы тут  точно  не  будем
заниматься, так это производством удобрений в промышленных масштабах.
     - Ну, я только имел в виду, что места хватит, - произнес мальчик.
     - Собака, десять  пони,  -  подсчитал  Джек.  -  Ты  превращаешься  в
настоящего маленького фермера. Что дальше? Цыплята?
     - Корова,  -  хитро  сказал  Тоби,  -  я  подумал  над  тем,  что  вы
рассказывали о коровах... вы ведь сами начали!
     - Умник, - сказал Джек, шутливо пихая мальчика кулаком в бок.
     Успешно увернувшись, Тоби рассмеялся и заявил:
     - Каков отец, таков и сын. Мистер Янгблад,  а  вы  знаете,  мой  отец
сказал, что корова может проделывать те же трюки, что и собака, - кататься
по земле, притворяться мертвой и так далее?
     - Ну, - задумчиво сказал поверенный и направился чуть впереди  них  к
воротам, через которые они зашли. - Я знаю  одного  бычка,  который  может
ходить на задних лапах.
     - Правда?
     - Даже больше. Он может решать математические задачки так же, как  ты
и я.
     Заявление было сделано с такой спокойной убедительностью, что мальчик
остановился и уставился, широко распахнув глаза, на Янгблада.
     - Вы хотите сказать, что вы задаете ему вопрос, а он может  отстучать
ответ копытами?
     - Конечно, может и так. Или просто его скажет.
     - А?
     - Этот бычок, он умеет говорить.
     - Чепуха, - заявил Тоби, выходя за Джеком и Хитер наружу.
     - Честно. Он может говорить, танцевать, водить машину, и он  ходит  в
церковь по воскресеньям, - заверил его Пол, выключая свет в конюшне. - Его
зовут Бычок Лестер, и он хозяин "Обедов на Магистрали" в городе.
     - Так он человек!
     - Ну конечно, человек, - признался Пол, закрывая ворота. - Никогда бы
не сказал, что он не человек.
     Поверенный подмигнул Хитер, и она  вдруг  поняла,  что  он  успел  ей
ужасно понравиться за такое короткое время.
     - А вы ловкач, - сказал Тоби Полу. - Папа, он ловкач.
     - Пол - поверенный, сынок, - ответил Джек. - Ты  всегда  должен  быть
настороже с поверенными или останешься без пони или коров.
     Пол рассмеялся.
     - Слушай папу. Он у тебя мудрый. Очень мудрый.
     Только апельсиновая корка  осталась  от  солнца,  а  через  несколько
секунд зазубренное лезвие горных пиков срезало и ее. Тени  упали  одна  на
другую. Угрюмые сумерки, все синее и  похоронно-пурпурное,  намекающее  на
неизбежный мрак ночи в этой безлюдной шири.
     Поглядев прямо вверх от конюшни, на холм у края западного  бора,  Пол
сказал:
     - Кладбища в этом освещении не разглядеть. Но там и днем  не  на  что
смотреть.
     - Кладбище? - переспросил Джек, нахмурясь.
     - У вас здесь официально  разрешенное  частное  кладбище,  -  ответил
поверенный. - Двенадцать участков, хотя заняты только четыре.
     Посмотрев на холм, где она смутно видела только часть того, что могло
быть низкой каменной стенкой и парой  столбиков  в  сливово-темном  свете,
Хитер спросила:
     - А кто там похоронен?
     - Стэн Квотермесс, Эд Фернандес, Маргарита и Томми.
     - Томми, мой старый напарник, похоронен здесь? - спросил Джек.
     - Частное кладбище, - повторила Хитер. Она попыталась  уверить  себя,
что задрожала только потому, что воздух на минуту похолодал. - Это немного
мрачновато.
     - Не так необычно для здешних мест, - уверил ее Пол. -  Их  много  на
ранчо вокруг, у семей, которые живут тут уже несколько поколений.  Это  не
только их дом, это их родина, единственное место, которое они любят.  Иглз
Руст - просто нечто, где можно сходить в магазин. Когда приходит время для
вечного покоя, они все хотят стать  частью  той  земли,  которая  дала  им
жизнь.
     - У-у, - сказал Тоби. - А не страшно? Жить на кладбище?
     - Вовсе нет, - заверил его Пол. - Мои предки и родители захоронены на
нашей земле, и ничего вызывающего дрожь в этом нет. Удобно.  Дает  чувство
наследования, продолженности.  Каролин  и  я  собираемся  тоже  упокоиться
здесь, хотя я не могу сказать, что  наши  дети  этого  хотят,  они  теперь
учатся - в медицинском колледже и юридическом. У них новая жизнь, и делать
им с ранчо в общем-то нечего.
     - Ах, черт, мы пропустили День Всех Святых, - сказал Тоби больше  для
себя, чем для них.  Он  уставился  в  сторону  холма,  поглощенный  личной
фантазией, которая, без сомнения,  включала  в  себя  смелую  прогулку  по
кладбищу в вечер Дня Всех Святых.
     Постояли некоторое время в молчании.
     Сумерки были густые, тихие, спокойные.
     Вверху кладбище, казалось,  стряхнуло  с  себя  весь  тающий  свет  и
опустило ночь, как саван, покрывая себя мраком быстрее, чем  любой  другой
уголок земли рядом.
     Хитер  взглянула  на  Джека,  опасаясь  увидеть   в   его   поведении
какие-нибудь признаки беспокойства  по  поводу  того,  что  останки  Томми
Фернандеса похоронены в такой близости. Томми убили у него  на  глазах  за
одиннадцать месяцев до того, как был застрелен Лютер Брайсон. В  соседстве
с могилой Томми Джек не мог  не  вспомнить,  и,  возможно,  слишком  живо,
ужасные события, которые лучше отправить в самые глубокие закоулки памяти.
     Как будто уловив ее тревогу, Джек улыбнулся:
     - Приятно знать, что Томми нашел покой в таком  красивом  месте,  как
это.
     Когда они пошли обратно к дому, поверенный пригласил их  поужинать  и
остаться у них с женой на ночь. "Во-первых, вы  приехали  сегодня  слишком
поздно, чтобы прибраться и сделать дом  пригодным  для  жизни.  Во-вторых,
здесь  нет  никаких  свежих  продуктов,  только  то,  что  может  быть   в
морозильнике. И, в-третьих, вам,  наверное,  неохота  готовить  еду  после
целого дня в дороге. Почему бы не расслабиться и начать новое дело с утра,
когда отдохнете?"
     Хитер была благодарна за  приглашение,  но  не  только  по  причинам,
которые перечислил Пол: ей по-прежнему было неприятно тягостно в доме и не
нравилась  его  изолированность  от  всего  мира.  Она  решила,   что   ее
нервозность - не что иное как первая реакция горожанки  на  слишком  много
открытого  пространства,  больше,  чем  она  когда-либо  видела.  Скромная
фобическая реакция. Временная агорафобия. Это  пройдет.  Ей  просто  нужно
день или два - а может быть, и несколько часов - на то, чтобы привыкнуть к
новому ландшафту и образу жизни. Вечер с Полом Янгбладом и его женой может
стать хорошим лекарством.
     Установив  обогрев  повсюду  в  доме,  даже  в  подвале,  чтобы  быть
уверенными, что завтра утром в нем будет тепло, Макгарвеи  заперли  двери,
сели в "эксплорер" и поехали за  "бронко"  Пола  по  сельской  дороге.  Он
повернул на восток, к городу, и они сделали то же самое.
     Короткие сумерки отступили под  упавшей  стеной  ночи.  Луна  еще  не
взошла. Темнота со всех сторон была так густа, что, казалось, она  никогда
не исчезнет, даже с восходом солнца.
     Ранчо Янгблада именовалось по названию дерева, которое преобладало  в
его  владениях.  Маленькие  прожекторы  на  краях  въездного  знака   были
направлены в середину,  освещая  зеленые  буквы  на  белом  фоне:  "ЖЕЛТЫЕ
СОСНЫ". А под этими двумя словами,  маленькими  буквами:  "Пол  и  Каролин
Янгблады".
     Поместье поверенного было действующим ранчо  и  значительно  большим,
чем их. По обеим сторонам въездной дорожки, которая была даже длиннее, чем
на ранчо  Квотермесса,  выстроились  в  ряд  массивные  здания  безупречно
окрашенных красных конюшен,  видны  были  беговые  дорожки,  тренировочные
площадки  и  огороженные  пастбища.  Постройки  освещались   перламутровым
сиянием низковольтных ночных фонарей. Белые ограды разделяли поднимающиеся
в гору луга: чуть фосфоресцирующие участки земли, уходящие в темноту,  как
черты загадочных иероглифов на стенах гробницы.
     Основной дом, перед которым затормозили, был большим, низким  зданием
из речного камня и окрашенного в темный  цвет  дерева.  Он  казался  почти
естественным продолжением земли.
     Пока Пол вел гостей к дому, он отвечал на вопрос Джека о хозяйстве  в
"Желтых соснах":
     - У нас тут два главных предприятия. Выращиваем и  тренируем  беговых
лошадей - они пользуются популярностью на  скачках  по  всему  Западу,  от
Нью-Мексико до канадской границы. Мы также растим и продаем некоторые виды
породистых лошадей, для шоу, которые никогда не выходят из  моды,  большей
частью арабских скакунов. У нас одна из самых лучших ферм по  производству
арабских скакунов в округе, наши питомцы так  совершенны  и  красивы,  что
могут надорвать ваше сердце или заставить вас вытащить  кошелек,  если  вы
обеспокоены разведением.
     - А коров нет? -  спросил  Тоби,  когда  они  подошли  к  ступенькам,
ведущим к длинной просторной веранде перед домом.
     - Извини, скаут, коров нет, - сказал поверенный. -  На  многих  ранчо
вокруг есть фермы, но не у нас. Зато есть ковбои. - Он указал на  соцветие
огоньков приблизительно в двухстах ярдах к западу от дома. -  Восемнадцать
ковбоев постоянно живут на ранчо со своими женами, если они  у  них  есть.
Собственный маленький город.
     - Ковбои... - повторил  Тоби  благоговейно,  таким  же  тоном,  каким
рассуждал о кладбище и о перспективе завести пони. Монтана  оказалась  для
него  настолько  же  экзотичной,  как  другая  планета   из   комиксов   и
фантастических фильмов, которые он любил. - Настоящие ковбои!
     Каролин Янгблад тепло встретила их  у  дверей  и  пригласила  в  дом.
Будучи матерью  детей  Пола,  она  должна  была  быть  его  возраста,  лет
пятидесяти, но выглядела гораздо  моложе.  На  ней  были  узкие  джинсы  и
декоративно простроченная красно-белая рубашка-вестерн, выявляющие  худую,
гибкую фигуру сильной тридцатилетней женщины. Белоснежные волосы - коротко
подстриженные в мальчишечьем стиле,  не  требующем  особого  ухода,  -  не
ломались, что обычно бывает с седыми волосами, но были толстые,  мягкие  и
пышные. Черты лица - гораздо менее резкие, чем у Пола, а кожа гладкая, как
шелк.
     Хитер решила, что, если жизнь на ранчо в Монтане может сделать  такое
с женщинами, она должна преодолеть любое отвращение к раздражающе  большим
открытым  пространствам,  необъятности  ночи  и   даже   новому   ощущению
присутствия в дальнем углу своего двора четырех погребенных мертвецов.


     После ужина, когда Джек и Пол остались  одни  на  несколько  минут  в
кабинете,  каждый  со  стаканом  портвейна,   и   разглядывали   множество
фотографий в рамочках лошадей-призеров, которые почти полностью  закрывали
одну из сосновых  стен  с  кружками-разводами  бывших  сучков,  поверенный
внезапно  забросил   тому   разведения   модных   породистых   лошадей   и
скакунов-чемпионов на ранчо Квотермесса:
     - Я уверен, что вы, ребята, будете здесь счастливы, Джек.
     - Я тоже так думаю.
     - Это отличное место для мальчишки, как Тоби.
     - Собака, пони - это похоже для него на сон.
     - Прекрасный край.
     - Здесь так мирно по сравнению с  Лос-Анджелесом.  Черт,  да  даже  и
сравнивать нельзя.
     Пол открыл рот, чтобы сказать что-то, но передумал,  и  вместо  этого
принялся  разглядывать  фотографию  лошади,  с  которой  он   начал   свой
триумфальный счет  скакунов  с  "Желтых  Сосен".  Когда  поверенный  снова
заговорил, у Джека было чувство, что это совсем не то, о чем собирался Пол
сообщить, когда открывал рот.
     - И хотя мы не такие уж близкие соседи, Джек, я надеюсь, что мы будем
близки в другом смысле.
     - Я бы хотел этого.
     Поверенный снова колебался,  потягивая  портвейн  из  стакана,  чтобы
скрыть свою нерешительность.
     Пригубив свой, Джек спросил:
     - Что-то не так, Пол?
     - Нет, не то чтобы... просто... А почему ты спросил?
     - Я был долгое время полицейским. Я как будто  шестым  чувством  чую,
когда у людей есть что сказать.
     - Понятно. Ты, вероятно, станешь хорошим  бизнесменом,  если  решишь,
что это дело по тебе.
     - Так что такое?
     Вздохнув, Пол сел на край своего большого стола.
     - Даже не знаю, стоит ли упоминать. Ведь я не хочу, чтобы ты  слишком
много об этом думал; кажется, и повода-то особого нет.
     - Да?
     - Эд Фернандес действительно умер  от  разрыва  сердца,  как  я  тебе
говорил. Обширный инфаркт повалил его так внезапно,  как  пуля  в  голову.
Коронер не смог ничего другого найти, только сердце.
     - Коронер? Ты хочешь сказать, что делали вскрытие?
     - Да, конечно, - сказал Пол и глотнул портвейна.
     Джек был уверен, что в Монтане,  как  и  в  Калифорнии,  вскрытие  не
делают каждый раз, когда кто-нибудь умирает, особенно если  покойник  -  в
возрасте Эда Фернандеса и вполне  может  окончить  жизнь  по  естественным
причинам. Старикам делают аутопсию только при  особых  обстоятельствах,  в
первую очередь, когда видимое повреждение указывает на возможность  смерти
от чужих рук.
     - Но ты сказал, что коронер  не  смог  ничего  найти,  кроме  разрыва
сердца, никаких ран.
     Уставившись на блестящую поверхность портвейна в стакане,  поверенный
произнес:
     - Тело Эда было найдено на пороге между кухней и задним крыльцом,  он
лежал на правом боку, так, что дверь было нельзя закрыть. И держал  обеими
руками дробовик.
     - А, это достаточно подозрительно, чтобы дать санкции на вскрытие.  А
может быть, он просто решил выйти поохотиться?
     - Был не охотничий сезон.
     - Ты хочешь сказать, что маленькое браконьерство - неслыханное дело в
этих  краях,  особенно,  когда  человек  охотится  не  в  сезон  на  своей
собственной земле?
     Поверенный покачал головой.
     - Вовсе нет. Но Эд не был охотником. Никогда.
     - Ты уверен?
     - Да. Стэн Квотермесс был охотник, а Эд только унаследовал оружие.  И
другая странность - в том дробовике магазин был не просто полон.  Он  даже
впихнул еще один заряд в промежуток. Никакой охотник, даже  полоумный,  не
будет таскаться с заряженным ружьем. Он бродит и падает, он может  себе  в
голову стрельнуть.
     - Да и в доме его держать заряженным тоже нет смысла.
     - Если только, - сказал Пол, - не было какой-то постоянной угрозы.
     - Ты имеешь в виду, какого-нибудь грабителя?
     - Может быть. Хотя в здешних краях это бывает реже, чем бифштекс  под
татарским соусом.
     - Никаких следов ограбления, обыска в доме?
     - Нет. Ничего похожего.
     - Кто нашел тело?
     - Тревис Поттер, ветеринар из Иглз Руст. Что напоминает о  еще  одной
странности. Десятого июня, больше чем за три недели до  своей  смерти,  Эд
привез мертвых енотов к Тревису, и попросил их осмотреть.
     Поверенный рассказал Джеку, что знал о енотах из  того,  что  Эдуардо
доверил Поттеру, а затем и о том, что обнаружил сам Поттер.
     - Разбухание мозгов? - напряженно спросил Джек.
     - Но никаких следов инфекции, никаких болезней, - заверил его Пол.  -
Тревис попросил Эда сообщать о всех  необычностях  в  поведении  животных.
Затем, когда они беседовали еще раз, семнадцатого июня,  у  него  возникло
чувство, что Эд видел что-то еще, но скрыл это от него.
     - Почему ему было нужно скрывать что-то от  Поттера?  Ведь  Фернандес
сам втянул его в это дело.
     Поверенный пожал плечами:
     - Как бы там ни было, но утром шестого июля Тревиса  все  еще  мучило
любопытство, и он отправился на ранчо Квотермесса чтобы поговорить с Эдом.
Вместо него нашел его тело. Коронер сказал, что Эд умер не меньше  чем  за
сутки до этого и, вероятно, не больше полутора суток.
     Джек прошелся вдоль стены  с  фотографиями  лошадей  и  вдоль  другой
стены, с книжными полками, а потом обратно, медленно  поворачивая  в  руке
стакан с портвейном:
     - Так что вы думаете? Фернандес увидел в  поведении  животных  что-то
действительно странное, что-то такое, что напугало настолько, что он решил
зарядить дробовик?
     - Может быть.
     - Возможно, он пошел наружу, что бы пристрелить это животное,  потому
что оно вело себя как-то агрессивно?
     - Так нам и кажется, точно. И, вероятно,  он  был  очень  взволнован,
взведен, это и вызвало инфаркт.
     Из окна  кабинета  Джек  посмотрел  на  огоньки  ковбойских  бунгало,
которые не могли отодвинуть густо свернувшуюся ночь вокруг. Он покончил  с
портвейном.
     - Мне показалось из всего того, что вы  говорили,  Фернандес  не  был
особенно впечатлительным человеком или истериком.
     - Напротив. Эд был не более впечатлителен, чем пень.
     Отвернувшись от окна, Джек спросил:
     - Так  что  же  он  должен  был  увидеть  такое,  отчего  его  сердце
заколотилось? Насколько необычно должно было действовать животное -  какую
угрозу он мог в этом разглядеть - прежде чем довел себя до инфаркта?
     - Вот тут мы и дошли до главного, - признался  поверенный.  -  Звучит
бессмысленно.
     - Кажется, что мы имеем дело с какой-то тайной.
     - К счастью, ты ведь был детективом.
     - Не был. Я был патрульным полицейским.
     - Ну, теперь, в связи с обстоятельствами, ты повышен. - Пол  поднялся
с угла стола. - Слушай. Я уверен, что здесь  не  о  чем  беспокоиться.  Мы
знаем, что эти еноты не были  больны.  И,  возможно,  существуют  какие-то
объяснения, зачем Эду было надо схватиться за ружье. Это мирный край. Черт
меня побери, если я вижу во всем этом хоть какую-то опасность.
     - Полагаю, ты прав, - согласился Джек.
     - Я завел об  этом  разговор  только  потому...  ну,  это  показалось
странным. Я подумал, если ты действительно увидишь что-то необычное,  тебе
нужно будет все знать, просто чтобы не пропустить. Звони Тревису. Или мне.
     Джек поставил пустой стакан на стол рядом со стаканом Пола.
     - Так и сделаю. Да, вот еще... я бы попросил тебя  не  упоминать  обо
всем этом при Хитер. У нас был очень скверный год в Лос-Анджелесе. Здесь -
новое начало, во многих смыслах, и я не  хочу  омрачать  его.  Мы  немного
нервничаем.  Нам  это  нужно,  чтобы  работать,  чтобы  воспринимать   все
позитивно.
     - Вот почему я улучил время и сказал только тебе.
     - Спасибо, Пол.
     - И ты сам не тревожься об этом.
     - Не буду.
     - Потому что я уверен, ничего такого тут нет. Просто одна  из  многих
маленьких тайн в человеческой жизни. Люди,  не  привыкшие  к  этому  краю,
иногда нервничают из-за открытого пространства, пустоши. Я не имею в виду,
что вас это тоже затронет.
     - Не волнуйся, - заверил его Джек. - После того, как ты  поиграешь  в
биллиард пулями со всякой безумной падалью в Лос-Анджелесе,  никакой  енот
настроения не испортит.



                                    15

     В течение первых четырех дней на ранчо Квотермесса - со  вторника  по
пятницу - Хитер, Джек и Тоби чистили дом сверху донизу. Они мыли  стены  и
рамы, полировали мебель, пылесосили все обшивки и ковры, вымывали посуду и
кастрюли, ставили новые полки в  кухонный  шкаф,  раздали  одежду  Эдуардо
через городскую церковь нуждающимся и, наконец-то, обжили дом.
     Они не собирались записывать Тоби в школу до следующей недели,  давая
ему время привыкнуть к новой жизни.  Он  просто  дрожал  от  счастья  быть
свободным, когда все другие ребята его возраста уже заловлены  в  классные
комнаты.
     В среду прибыл транспорт от компании по перевозке  из  Лос-Анджелеса:
остаток их одежды, книги, компьютеры Хитер и дополнительное оборудование к
ним, игрушки и игры  Тоби,  все  другие  вещи,  которые  они  не  захотели
выбросить или  продать.  Присутствие  большого  числа  знакомых  предметов
делало их новый дом более похожим на что-то родное.
     Хотя дни сделались холоднее и мрачнее за одну  неделю,  настроение  у
Хитер оставалось веселым  и  легким.  Ее  больше  не  беспокоили  приступы
тревоги, как тот, который она пережила, когда Пол Янгблад показывал им  их
поместье  в  первый  раз  вечером  в  понедельник:  с  каждым  днем   этот
параноидальный эпизод уходил все дальше из ее мыслей.
     Она смела все паучьи сети с их высохшими жертвами на задней лестнице,
вымыла  спиральные  пролеты  едкой  аммониевой  водой  и,  таким  образом,
избавила это место от  затхлости  и  слабого  запаха  разложения.  Никаких
непривычных ощущений она больше  не  испытывала,  и  теперь  было  нелегко
поверить, что у нее был какой-то  суеверный  ужас  перед  этой  лестницей,
когда она впервые спускалась по ней за Полом и Тоби.
     Сразу из нескольких окон первого этажа она могла видеть  кладбище  на
холме.  Оно  совсем  не  казалось  ей  чем-то  мрачным,  вероятно,   из-за
объяснений Пола, что такая привязанность фермеров к земле поддерживается в
семьях целыми поколениями. В разлаженной семье, в которой она выросла, и в
Лос-Анджелесе оставалось так  мало  традиций  и  было  так  слабо  чувство
принадлежности к какому-либо месту, что теперь подобная любовь  к  дому  у
фермеров казалась трогательной - даже душевно возвышенной, - а не жуткой и
странной.
     Хитер вычистила и холодильник, и они забили его  здоровой  пищей  для
быстрых завтраков  и  ленчей.  Отделение  морозилки  было  уже  наполовину
заполнено пакованными обедами, но она все откладывала  их  инвентаризацию,
так как всегда ждали какие-то более важные дела.
     Четыре вечера подряд, слишком уставшие от трудов, чтобы готовить, они
отправлялись в Иглз Руст поесть в  "Обедах  на  Магистрали"  -  ресторане,
принадлежавшем  Бычку,  который  умел  водить  машину,  решать  задачки  и
танцевать. Еда была первоклассной для местной кухни.
     Путешествие в шестнадцать миль не было чем-то значительным.  В  южной
Калифорнии  путь   измерялся   не   расстоянием,   а   временем,   которое
затрачивалось на него. Даже короткая поездка на рынок в потоке  городского
транспорта требовала получаса. Шестнадцатимильная поездка в  Лос-Анджелесе
могла занять час, два часа, или вечность,  в  зависимости  от  движения  и
степени неистовства других автомобилистов.  Однако  они  могли  совершенно
спокойно добраться до  Иглз  Руст  за  двадцать  -  двадцать  пять  минут.
Постоянно незагруженное шоссе только глаз радовало.
     Ночью в пятницу, как и в каждую ночь с тех пор, как  они  приехали  в
Монтану, Хитер заснула без труда. Но в первый раз ее сон был прерван.
     Во сне она  очутилась  в  каком-то  холодном  месте:  чернее,  чем  в
безлунную облачную ночь, чернее, чем в комнате без окон. Чувствовала,  что
куда-то движется, как будто оказалась ослепшей, - странно, но  сначала  не
страшно. Она даже поначалу улыбалась, потому что  была  убеждена,  что  ее
ожидает нечто удивительное в теплом, хорошо освещенном месте за  темнотой.
Сокровище.   Удовольствие.   Просветление,   покой,   радость   и    некая
трансцендентальность, если только найдет путь. Сладкий покой,  свобода  от
страха, избавление навсегда,  просветление,  радость,  удовольствие  более
сильное, чем она когда-либо знала, - оно ждет, ждет ее.  Но  брела  сквозь
беспросветную тьму, чувствуя, как ее руки вытягиваются перед  ней,  всегда
двигаясь в неправильном направлении, сворачивая то в одну  сторону,  то  в
другую, но все время не туда, куда нужно.
     Желание стало пересиливать любопытство. Она хотела получить  то,  что
там находилось за стеной ночи, хотела так горячо, как ничто другое в своей
жизни, - больше, чем еду, или любовь, или богатство и счастье, потому  что
это было все эти вещи сразу. Найти дверь, дверь и свет  за  ней,  чудесную
дверь!  Прекрасный  свет,  мир  и   радость,   свобода   и   удовольствие,
освобождение от печали, преображение -  все  так  близко,  так  мучительно
близко, только руку протянуть. Желание стало необходимостью, принуждение -
одержимостью. Она должна обладать  тем,  что  бы  ее  там  ни  ожидало,  -
радость, покой, свобода, - так, что побежала  в  пресыщенной  черноте,  не
думая о возможной опасности. Нырнула вперед, обуянная жаждой  найти  путь,
тропинку, истину, дверь, радость навеки -  и  больше  нет  страха  смерти,
никакого страха. Рай - искомый с растущим отчаянием, но всегда убегающий!
     Теперь  ее  позвал  голос,  странный  и  пугающий,  но   побуждающий,
пытающийся показать ей путь, радость и покой и конец всех печалей.  Просто
прими. Прими! Этого можно достичь, если она только  выберет  нужный  путь,
найдет это, коснется этого, обнимет.
     Она прекратила бег. Внезапно  осознала,  что  вовсе  не  надо  искать
какого-то дара, потому что уже  в  нем,  в  доме  радости,  дворце  покоя,
царстве просветления. Все, что она должна сделать,  это  открыть,  открыть
дверь  в  себе  и  позволить  войти,  впустить  это.  Открыть   себя   для
непостижимой радости, блаженства, рая, уступить  удовольствию  и  счастью.
Она хотела этого, она действительно - о, как жадно! - хотела этого, потому
что жизнь была слишком жестока, а ей такой быть не следует.
     Но  какая-то  упрямая  часть  души  сопротивлялась   дару,   какая-то
ненавистная и горделивая часть ее самой. Она  почувствовала  разочарование
того, кто  хотел  дать  ей  этот  дар,  Дарителя  из  темноты.  Определила
разочарование и, может быть, злость, потому что сказала: "Извини, извини".
     Теперь дар - радость, покой, любовь, удовольствие -  был  заброшен  в
нее  со  страшной  силой  -  грубое  и   неудержимое   давление.   И   она
почувствовала, что ее скоро сомнет. Темнота вокруг начала приобретать вес,
как будто она лежала скованная в бездонном море,  хотя  это  было  гораздо
тяжелей и гуще, чем вода: оно давило, плющило, ломало. Нужно  подчиниться,
бессмысленно сопротивляться, дай  этому  зайти!  Подчинение  было  покоем,
подчинение было радостью, раем,  раем.  Отказ  подчиниться  будет  значить
боль, большую чем та, которую можно представить, отчаяние и агония,  какие
знают лишь обитатели преисподней, поэтому она должна подчиниться,  открыть
дверь в себя, позволить войти, принять, быть в покое. Стук по ее душе,  по
ней бьют тараном, ее колотят  изо  всех  сил,  невозможно  сопротивляться.
Стучат! Впусти это, впусти, впусти: ДАЙ... ЭТОМУ... ВОЙТИ.
     Внезапно она поняла секрет двери внутри себя, пути к радости, ворот в
вечный покой. Она ухватилась за ручку, повернула,  услышала,  как  лязгнул
язычок замка, убираясь внутрь, и задрожала от нетерпения.  Через  медленно
растущую  щель:  отблеск  Дарителя.  Сверкающий  и  черный.  Скорченный  и
стремительный. Свист триумфа. Холод на пороге.  Захлопни  дверь,  захлопни
дверь, захлопни дверь, захлопни дверь!
     Хитер вырвалась из сна, отбросила одеяло, скатилась с кровати на ноги
одним плавным и безумным движением. Молотящееся  сердце  выбивало  из  нее
воздух, когда она пыталась вздохнуть.
     Сон. Только сон. Но ни один сон в ее жизни не был таким реальным, так
ясно ощущаемым.
     Может быть, то, из-за двери, прошло за ней вслед из сна  в  настоящий
мир?
     Сумасшедшая мысль. И ее не отбросить.
     Часто и тяжело дыша, она нащупала ночник, нашла выключатель. Свет  не
выявил никаких кошмарных созданий. Только Джек, спящий на  животе.  Голова
отвернута от нее, тихо сопит.
     Ей  удалось  справиться  с  дыханием,  хотя   сердце   и   продолжало
колотиться. Она промокла от пота и не могла прекратить дрожать.
     Боже!
     Не желая будить Джека, Хитер  отключила  свет  -  и  тут  же  темнота
сомкнулась вокруг.
     Она села на край кровати, намереваясь бодрствовать,  пока  сердце  не
успокоится и не пройдет нервная дрожь. Затем накинуть халат поверх  пижамы
и пойти вниз читать  до  утра.  Согласно  светящемуся  зеленому  числу  на
цифровом будильнике было 3:09 утра, но она не могла вернуться в сон. Ни за
что.
     Может быть, не сможет заснуть и завтрашней ночью.
     Вспомнила сверкающее, скорченное, полувидное  существо  на  пороге  и
горький холод, который шел от него. Прикосновение к  этому  было  все  еще
внутри  нее,  затянувшийся  холод.  Отвратительно.  Она  чувствовала  себя
зараженной, грязной изнутри, там, где никогда  ничего  невозможно  вымыть.
Решив, что ей необходим горячий душ, встала с кровати.
     Отвращение моментально вызрело в тошноту.
     В темной ванной ее вывернуло  наизнанку,  от  рвоты  остался  горький
привкус.  Включив  свет  только  на  то  время,  чтобы  найти  бутылку   с
полосканием для рта, она смыла всю горечь. Снова в темноте  несколько  раз
окунула лицо в чашу из ладоней, полных холодной воды.
     Села на край  ванной.  Вытерла  лицо  полотенцем.  Ожидая,  когда  же
успокоится и сможет вернуться, Хитер пыталась  разгадать,  почему  простой
сон оказал на нее такое сильное воздействие, но понять не смогла.
     Через несколько минут,  когда  к  ней  вернулось  самообладание,  она
спокойно возвратилась в комнату. Джек все еще тихо посапывал.
     Ее халат лежал на спинке кресла в стиле королевы Анны. Она взяла его,
выскользнула из комнаты и осторожно прикрыла за собой  дверь.  В  коридоре
надела халат и повязала ремешок.
     Хотя она раньше собиралась спуститься, сварить себе кофе и  почитать,
теперь вместо этого направилась к комнате Тоби в конце  коридора.  Как  ни
старалась подавить страх, пришедший из кошмара, это не удавалось, а ее еле
сдерживаемая тревога начала переходить на сына.
     Дверь в комнату Тоби были приоткрыта, и там  было  не  совсем  темно.
Переехав на ранчо, он снова решил спать с ночником, хотя  и  отказался  от
этой меры предосторожности уже год назад. Хитер и Джек были  удивлены,  но
не особенно тревожились из-за того,  что  мальчик  потерял  какую-то  долю
уверенности. Решили, что как только бы привыкнет к  новому  окружению,  то
снова начнет предпочитать темноту красному отблеску  маломощной  лампочки,
которая помещалась в нише стены рядом с полом.
     Тоби весь скрылся под одеялом, только голова торчала на подушке.  Его
дыхание было таким тихим, что Хитер пришлось наклониться,  чтобы  услышать
его.
     В комнате не было ничего такого, чему там не следовало находиться, но
она не решалась уйти. Необъяснимые страхи продолжали ее терзать.
     Наконец, когда Хитер с неохотой шагнула к открытой двери  в  коридор,
то услышала слабое поскребывание, которое  ее  остановило.  Повернулась  к
кровати, но Тоби не проснулся и не шевелился.
     Только когда она вгляделась в сына, то  осознала,  что  шум  идет  от
задней лестницы. Это было тихое, вороватое поскребывание чего-то твердого,
возможно, каблука  ботинка,  который  волочится  по  деревянным  ступеням,
различимое только благодаря пустоте под каждой ступенью, которая придавала
звуку хорошо слышимую гулкость.
     Ее немедленно охватила та же тревожная слабость, которой не  ощущала,
когда чистила лестницу, но напавшая на нее в понедельник, когда она шла за
Полом Янгбладом и Тоби в  низ  винтового  колодца.  Потная  параноидальная
убежденность, что кто-то - или что-то?  -  ждет  за  следующим  поворотом.
Спускается следом. Враг, обуянный исключительной яростью  и  способный  на
чрезвычайное насилие.
     Поглядела на закрытую дверь в  начале  лестницы.  Та  была  выкрашена
белым, но отражала красный отблеск ночника и, казалось, что почти  дрожит,
как горящие ворота.
     Она подождала следующего звука.
     Тоби вздохнул во сне. Просто вздохнул. Ничего больше.
     Снова молчание.
     Хитер предположила, что ошиблась,  услышала  какой-то  невинный  звук
снаружи, - может быть, ночная птица села на крышу, и шуршит крыльями,  или
даже скребет когтями по кровле - и неверно поняла его как шум на лестнице.
Но была напугана  сном.  Ее  нынешнему  восприятию,  должно  быть,  нельзя
полностью доверять. Она, безусловно, хотела поверить в то, что ошиблась.
     Крак-крак.
     На  этот  раз  никакой  ошибки.  Новый  звук  был  тише  первого,  но
определенно шел  из-за  двери  наверху  задней  лестницы.  Вспомнила,  как
скрипели некоторые деревянные ступени, когда впервые спустилась на  первый
этаж в тот понедельничный обход, и как они ворчали и жаловались, когда она
скребла их в среду.
     Захотелось схватить Тоби с кровати и утащить его из комнаты, а  потом
быстро побежать по коридору в  основную  спальню  и  разбудить  Джека.  Но
никогда в своей жизни  она  ни  от  чего  не  бегала.  Во  время  кризисов
последних восьми месяцев в ней  развилось  значительно  больше  внутренней
силы и уверенности, чем было раньше. Хотя кожа на затылке странно  зудела,
как будто по ней ползали волосатые пауки, она покраснела, представив,  как
побежит, будто истеричная дамочка из дурного готического романа,  сойдя  с
ума от ничего особо угрожающего, чем странный звук.
     Поэтому Хитер  пошла  к  двери  на  лестницу.  Щеколда  была  надежно
закрыта.
     Она приложила левое ухо к щели между дверью  и  рамой.  Слабый  поток
холодного воздуха втянуло откуда-то издалека, но никакого звука.
     Пока она слушала, начала подозревать, что "гость" был уже на  верхней
площадке, в нескольких дюймах от нее, и между ними - одна дверь. Она легко
могла представить его там: томная странная фигура, его голова,  прижата  к
двери так же, как и ее, его ухо у щели, он ждет звуков от нее.
     Чушь. То царапанье и скрип были ничем иным, как  звуками  проседания.
Даже старые дома  проседают  под  бесконечным  давлением  гравитации.  Это
чертов сон ее так взбудоражил.
     Тоби  что-то  пробормотал  во  сне.  Она  повернула   голову,   чтобы
посмотреть. Он не  двинулся,  а  через  несколько  секунд  его  бормотание
прекратилось.
     Хитер отступила на шаг  от  двери.  Она  не  хотела  подвергать  Тоби
опасности, но теперь ситуация  представлялась  все  более  смешной,  а  не
страшной. Просто дверь. Просто лестница в углу дома. Просто обычная  ночь,
сон, приступ истерии.
     Она положила одну руку на ручку, другую на щеколду. Медная ручка была
холодной.
     Вспомнила назойливую необходимость, которая преследовала ее  во  сне:
впусти, это, впусти, это, впусти!
     То был сон. А это  -  реальность.  Люди,  которые  их  не  различают,
держатся в особых помещениях со стенами, обитыми мягким, за ними ухаживают
сиделки с застывшими улыбками и тихими голосами.
     Впусти это!
     Открыла щеколду, повернула ручку и остановилась.
     Впусти это!
     Разозлившись на саму себя, резко распахнула дверь.
     Она забыла, что свет на лестнице выключен. Эта узкая шахта  была  без
окон: никакого луча снаружи сюда  не  просачивалось.  Красное  свечение  в
комнате было слишком слабым, чтобы пересечь порог. Она стала лицом к  лицу
с совершенной темнотой, не в  силах  определить,  есть  ли  кто-нибудь  на
верхних ступеньках или даже на площадке прямо перед ней. Из  мрака  возник
отвратительный запах, который она уничтожила два дня назад тяжким трудом и
аммониевой водой, не сильный, но и не такой  слабый,  как  раньше:  грубая
вонь гниющего мяса.
     Может быть, ей только приснилось, что она  просыпалась,  а  на  самом
деле кошмар все еще длится?
     Сердце заколотилось по ребрам, дыхание задержалось  в  горле,  и  она
протянула руку к выключателю, который был на ее стороне от двери. Если  бы
он был на другой стороне, ей могло не хватить  мужества  для  того,  чтобы
сунуть руку в тугую черноту. Она промахнулась с первой и  второй  попытки,
не осмеливаясь отвести взгляд от темноты перед собой, чувствуя, слепо, что
выключатель где-то здесь, но где же? Захотелось  кричать  Тоби,  чтобы  он
очнулся и подбежал. Наконец нашла - слава Богу - и щелкнула им.
     Свет. Пустая  площадка.  Там  ничего,  конечно.  Что  дальше?  Пустые
ступени уходили вниз и исчезали из виду.
     Ступень где-то внизу скрипнула.
     О, Боже!
     Шагнула на площадку. Она не надела тапочки. Дерево  было  холодное  и
шероховатое под ее босой ступней.
     Другой скрип, тише, чем прежде.
     Дом проседает? Может быть.
     Двинулась с площадки, ведя левой рукой  по  изгибающейся  поверхности
стены для поддержки.  Каждая  новая  ступень,  на  которую  она  вставала,
открывала другую, внизу, для взгляда.
     Как только  увидит  кого-то,  то  повернется  и  побежит  обратно  по
лестнице, в комнату Тоби, захлопнет дверь, и заложит щеколду на место.  Ее
не открыть с лестницы, только изнутри дома, и они будут в безопасности.
     Снизу донесся вороватый лязг,  слабый  стук  -  как  будто  открывали
дверь, стараясь делать это как можно тише.
     Внезапно ее стала горазда  меньше  пугать  перспектива  встречи,  чем
мысль о том, что весь этот эпизод останется незавершенным. Ей нужно знать,
тем или иным образом. Хитер стряхнула с себя  робость.  Побежала  вниз  по
лестнице,  производя  шума,  больше  чем  надо,  чтобы  заявить  о   своем
присутствии, понеслась мимо  вогнутой  поверхности  внутренней  стены,  по
кругу, по спирали, к вестибюлю в самом низу.
     Пусто.
     Она подергала ручку двери на кухню. Та  была  закрыта,  и  требовался
ключ, чтобы открыть ее отсюда. У нее не было  ключа.  Предположительно,  у
"гостя" тоже.
     Другая  дверь  вела  на  заднее  крыльцо.  На  этой  стороне  щеколда
открывалась одним поворотом  пальца.  И  была  закрыта.  Она  открыла  ее,
распахнула дверь и шагнула на крыльцо.
     Пусто. И насколько она могла видеть -  никто  не  улепетывал  от  нее
через двор.
     Кроме того, хотя "гостю" и не нужен  был  ключ,  чтобы  выйти  в  эту
дверь, но он не мог обойтись без него, закрывая ее за собой.
     Где-то вопросительно и угрюмо заухала сова.  Безветренно,  холодно  и
сыро:  ночной  воздух  казался  не  похожим  на  обычный  наружный,  а  на
промозглую и всегда - слегка зловонную атмосферу погреба.
     Она была одна. Но не чувствовала себя  в  одиночестве.  Она  ощущала,
что... за ней наблюдают.
     - Бога ради, Хит, - сказала она, - что за бред с тобой приключился?
     Отступила в  коридор  и  заперла  дверь.  Затем  впилась  взглядом  в
блестящую медную ручку, размышляя, а не  ее  ли  собственное  воображение,
потревоженное  вполне  естественными  шумами,  выдумало  какую-то  угрозу;
которая обладала даже меньшей материальностью, чем привидение?
     Запах гниения не исчезал.
     Ну да, вероятно, аммониевая вода оказалась не в силах заглушить запах
больше чем на два дня. Крыса или другой дохлый зверек завалился куда-то  в
полую часть стены.
     Как только повернулась к лестнице, то сразу во что-то вляпалась.  Она
подняла левую ногу и поглядела на  пол.  Комок  сухой  земли  размерами  с
грушу, раздавленный ее голой пяткой.
     Добравшись до второго этажа, разглядела шматки земли, разбросанные на
ступеньках, которые не успела заметить, когда неслась вниз. Грязи здесь не
было, когда она в среду  закончила  уборку  лестницы.  Ей  очень  хотелось
поверить, что это и есть доказательство существования  "гостя".  Но  более
вероятно, что Тоби затащил  немного  грязи  с  заднего  двора.  Обычно  он
аккуратен, чистоплотный от природы мальчик, но в конце концов, ему  только
восемь лет.
     Хитер вернулась в комнату Тоби, затворила дверь  и  щелчком  отрубила
свет на лестнице.
     Ее сын был в глубоком сне.
     Чувствуя себя не менее одураченной, чем смущенной, она спустилась  по
передней лестнице прямо на кухню. Если отвратительный  запах  -  это  знак
присутствия "гостя" и если слабые следы этой вони найдутся и на кухне,  то
это будет значить, что у него есть ключ и с его помощью он переходил  туда
с лестницы. В этом случае она собиралась разбудить  Джека  и  настоять  на
обыске всего дома сверху донизу - с заряженным оружием в руках.
     На кухне пахло свежо и чисто. Никаких комочков сухой почвы на полу.
     Она была почти разочарована.  Претила  сама  мысль  о  том,  что  все
произошло только в ее воображении, но факты  не  давали  никакого  другого
толкования.
     Воображение или нет, но она не  могла  избавиться  от  ощущения,  что
совсем недавно находилась  под  наблюдением.  Поэтому  закрыла  жалюзи  на
кухонных окнах.
     Возьми себя в руки, посоветовала себе. Уже пятнадцать  лет  как  твоя
жизнь изменилась, ты  леди;  теперь  нет  никакого  извинения  этим  диким
скачкам настроения.
     Хотя намеревалась  провести  остаток  ночи  читая,  но  была  слишком
взбудоражена, чтобы сосредоточиться на содержании книги.  Необходимо  было
заняться каким-то делом.
     Пока в джезве варилось кофе, Хит провела  инвентаризацию  содержимого
морозильника.   Здесь   было   полдюжины   замороженных   обедов,    пачка
франкфуртеров, две коробки  хлопьев  "Зеленый  Великан",  коробка  зеленых
бобов, две - моркови и пачка  орегонской  черники.  Эдуардо  Фернандес  не
открыл ни одной из них, и все еще - можно было употребить.
     На нижней полочке, под коробкой вафель "Эгго"  и  фунтом  сала  нашла
сумочку на молнии, в которой, оказалось, хранился блокнот  желтой  бумаги.
Пластик стал прозрачным от заморозки,  но  она  едва  видела  черты  букв,
заполнявших первую страницу.
     Сорвала печать с сумки - но затем  остановилась.  Держать  блокнот  в
таком необычном месте явно означало  -  скрывать  его.  Фернандес,  должно
быть, считал его содержание очень важным  и  личным,  а  Хитер  не  хотела
вторгаться в частные дела. Хотя он и умер, но он - благодетель, который  в
корне изменил их жизнь; он заслужил ее уважение и то, чтобы они  считались
с его желаниями.
     Она прочла первые несколько слов вверху страницы:  "Мое  имя  Эдуардо
Фернандес" - и, пролистав блокнот, убедилась, что это написано Фернандесом
и является довольно длинным документом. Более двух третей  длинных  желтых
страниц были заполнены аккуратным  почерком.  Поборов  любопытство,  Хитер
положила блокнот на  верх  холодильника,  намереваясь  передать  его  Полу
Янгбладу при ближайшей встрече. Поверенный был ближе всех к понятию "друг"
для Фернандеса, и по своей профессии допускался  ко  всем  делам  старика.
Если содержание блокнота важно и лично, только Пол имеет право прочесть.
     Закончив осмотр замороженных продуктов, она налила  в  чашку  свежего
кофе, села за кухонный стол и начала составлять список необходимой бакалеи
и  всяких  домашних  приспособлений.  Утром  им  нужно  будет  съездить  в
супермаркет Иглз Руст и заполнить не только холодильник, но  и  полупустые
полки буфета. Хотелось быть совершенно готовыми, если их отсечет  снежными
заносами на какое-то время.
     Она прервала составление  своего  реестра,  чтобы  написать  записку,
напоминая Джеку о необходимости выбрать время на следующей неделе и  зайти
в гараж Паркера: договориться о том, чтобы  к  их  "эксплореру"  приделали
снегоочиститель.
     Еще  глотая  свой  кофе  и  сочиняя  список,  она  была  настороже  и
вслушивалась, ожидая странных звуков. Но, однако,  ее  задача  была  такой
обыденной, что постепенно Хит успокоилась. Некоторое время спустя она  уже
не могла поддерживать в себе это чувство необычайности происходящего.


     Тоби во сне тихо бормотал.
     Он говорил:
     - Уходи... уходи... прочь...
     Умолкнув на некоторое время, он сбросил с себя одеяло  и  поднялся  с
кровати. В румяном отблеске  ночника  его  бледно-желтая  пижама  казалась
покрытой полосками крови.
     Он встал рядом с кроватью, качаясь, как будто  следуя  ритму  музыки,
которую слышал лишь он один.
     - Нет, - прошептал  он,  без  тревоги,  спокойным  голосом,  лишенным
эмоций: - Нет... нет... нет...
     - Снова замолчав, подошел к окну и поглядел в ночь.
     Вверху  двора,  угнездившийся  среди  сосен  на  краю   леса,   домик
управляющего больше не был темным и пустым. Странный свет,  чисто-голубой,
как пламя газовой горелки, выливался в ночь через щели по  краям  фанерных
прямоугольников, которыми были забиты окна, из-под двери, и даже из  трубы
дымохода камина.
     - Ах, - сказал Тоби.
     Свет не был постоянной  интенсивности,  но  чем-то  мигающим,  иногда
пульсирующим. Периодически даже самые узкие из исчезающих лучей  были  так
ярки, что смотреть  на  них  было  больно,  хотя  иногда  они  становились
настолько смутными, что почти растворялись. Даже в самые яркие моменты это
был холодный свет, не дающий никакого ощущения тепла.
     Тоби смотрел долго.
     Постепенно свет погас. Домик управляющего снова стал темным.
     Мальчик вернулся в постель.
     Ночь миновала.



                                    16

     Воскресное утро началось солнечно. Холодный бриз дул с норд-веста,  и
время от времени стаи темных птиц проскальзывали через небо  от  Скалистых
Гор к западным равнинам, как будто спасаясь от хищника.
     Синоптик со станции  в  Бутте  -  Хитер  и  Джек  слушали  его,  пока
принимали душ и одевались, - обещал снег к ночи. Это будет, как он заявил,
одна из самых ранних бурь за многие годы, и толщина покрова может  достичь
десяти дюймов.
     Судя по тону репортажа, погода, при которой  снег  заносит  землю  на
десять дюймов, не казалась какой-то жуткой пургой в этих северных краях. И
речи не заходило об ожидаемом перекрытии  дорог,  никто  не  напоминал  об
опасности заносов фермеров. Вторая буря пройдет над ними вслед за  первой;
ее ожидали утром в понедельник, но считалось решенным, что ее фронт  будет
слабее, чем тот, который ударит вечером.
     Сидя на краю кровати, наклонившись, чтобы завязать  шнурки  на  своих
"Найках", Хитер крикнула:
     - Эй, нам надо купить пару саней!
     Джек скрылся в своем стенном шкафу,  он  снимал  красно-коричневую  в
клетку фланелевую рубашку с вешалки.
     - Ты веселишься, как младенец, - заявил он.
     - Ну и что, ведь это мой первый снег!
     - Точно. Я и забыл.
     В Лос-Анджелесе зимой, когда смог рассеивался, только  горы  в  белых
кепках служили городу далекими декорациями, а для  Хитер  это  было  самым
близким свиданием со снегом. Она не была лыжницей.  Никогда  не  ездила  в
Эрроухед или в Биг Бир зимой, только иногда летом,  и  надвигающаяся  буря
действительно взволновала ее как ребенка.
     Покончив со шнурками, она заявила:
     - Нужно будет договориться в  гараже  Паркера  о  снегоочистителе  на
"Эксплорер", прежде чем начнется настоящая зима.
     - Уже сделано, - сказал Джек. - В десять утра в четверг. - Застегивая
рубашку, он подошел к окну, чтобы поглядеть на восточный  лес  и  северные
долины. - Это  зрелище  меня  гипнотизирует.  Я  что-нибудь  делаю,  очень
деловой, затем поднимаю глаза, вижу вот это в окне, или с крыльца и просто
застываю и смотрю.
     Хитер подошла к нему сзади, обвилась вокруг него руками  и  поглядела
из-за плеча на удивительную панораму лесов, полей и широкого синего неба.
     - Будет хорошо? - спросила она, чуть помедлив.
     - Будет отлично. Мы ведь к  этому  всему  принадлежим.  Ты  разве  не
чувствуешь?
     - Да, - сказала она, после короткого колебания. При свете дня события
предыдущей  ночи  казались  ей  неизмеримо  менее   грозными   все   более
относящимися к работе воображения. Она ничего не видела, в конце концов, и
даже точно не  знает,  что  ожидала  увидеть.  Остаточные  страхи  города,
осложненные ночным кошмаром. Ничего больше. - Мы к этому принадлежим.
     Он повернулся, обнял ее, и они поцеловались. Она  медленно  закружила
руками по его спине, нежно массируя мышцы, которые снова выросли благодаря
упражнениям.  Ему  было  необычайно  приятно.  Утомленные  путешествием  и
домоустройством, они не занимались любовью с той самой ночи,  как  выехали
из Лос-Анджелеса. Как скоро они сделают дом их собственным в этом  смысле,
он будет их и  во  всех  других,  а  ее  странное  недомогание,  вероятно,
пройдет.
     Он проскользил своими сильными руками по ее бокам к бедрам.  Притянул
к себе. Перемежая слова, произносимые шепотом, с поцелуями  в  шею,  щеки,
глаза и уголки рта, он сказал:
     - Как насчет сегодня... когда начнется снегопад... когда мы выпьем...
стаканчик-два вина... у огня... романтическая музыка... по радио...  когда
мы расслабимся...
     - Расслабимся, - повторила она мечтательно.
     - И тогда мы будем вместе...
     - ...м-м-м-м вместе...
     - ...и устроим изумительную, действительно изумительную...
     - ...изумительную...
     - Битву снежками.
     Она шлепнула его, играя, по щеке:
     - Животное! В моих снежках будут камни.
     - Ну, или займемся любовью.
     - Ты уверен, что не захочешь выйти наружу и скатать снежную бабу?
     - Пока не знаю, у меня так мало времени об этом думать.
     - Одевайся, умник. Мы должны кое-что купить.


     Хитер нашла Тоби в гостиной, уже одетого.  Он  сидел  на  полу  перед
телевизором, глядя программу с отключенным звуком.
     - Сегодня ночью будет сильный снегопад, - сообщила она сыну в дверях,
ожидая что восторг мальчика превзойдет ее,  потому  что  это  была  и  его
первая белая зима.
     Он ничего не ответил.
     - Мы собираемся купить пару саней, когда поедем в город, подготовимся
к завтрашнему дню.
     Он все еще  сидел,  окаменев.  Его  взгляд  оставался  прикованным  к
экрану.
     Оттуда, где она стояла, ей не было видно,  что  такое  захватило  его
внимание.
     - Тоби? - Она вышла из-под арки и зашла в гостиную. - Эй, малыш,  что
ты там смотришь?
     Он наконец, заметил ее, только когда она приблизилась.
     - Я не знаю, что это. - Его глаза, казалось,  расфокусировались,  как
будто он по-настоящему ее не видел. Потом снова повернулся к телевизору.
     Экран был заполнен постоянно изменяющимся потоком амебовидных  пятен,
светящихся,  как  под  лампами  "Лава",  которые  когда-то   были   весьма
популярны. Лампы  всегда  были  двухцветные,  однако,  в  этой  сцене  они
разрослись до всех  цветов  спектра,  то  темные,  то  светлые.  Постоянно
изменяющиеся формы сплавлялись вместе, извивались и  изгибались,  текли  и
били струями, моросили и летели вниз ливнем.  Пульсировали  в  бесконечной
круговерти аморфного хаоса, вздымаясь в неистовом ритме на какое-то время,
потом вяло замедлялись, затем дергаясь снова быстрее.
     - Что это? - спросила Хитер.
     Тоби пожал плечами.
     Беспрерывно перестраиваясь, цветные  абстракции  были  интересны  для
взгляда, часто даже красивы. Чем дольше, однако, Хит смотрела на них,  тем
раздражительней они становились, хотя причин этого она  не  могла  понять.
Ничего в этих картинках не было очевидно злого  и  угрожающего.  На  самом
деле, жидкое и мечтательное переплетение форм, которым полагается  быть  в
покое.
     - Почему ты отключил звук?
     - Я не отключал.
     Она села на корточки рядом с ним, подняла дистанционное управление  с
ковра и  нажала  на  кнопку  громкости.  Единственным  звуком  был  слабый
статический свист динамиков. Перескочила всего на  один  канал  вперед  по
номеру и громоподобный голос  взволнованного  спортивного  комментатора  и
одобрительные вопли толпы на футбольном матче взорвались в  гостиной.  Хит
быстро снизила громкость.
     Когда она переключила на прежнюю программу, лампы  "Лава  Техниколор"
уже исчезли. Мультфильм  про  утенка  Даффи  заполнил  экран  и,  судя  по
безумному ритму действия, уже подходил к завершению.
     - Это было странно, - заметила она.
     - Мне понравилось, - сказал Тоби.
     Она пробежалась по другим программам, затем снова включила ту же,  но
нигде не смогла найти  странного  калейдоскопа.  Затем  нажала  на  кнопку
"ВЫКЛ", и экран погас.
     - Ну ладно, - сказала она. - Время перехватить что-нибудь на завтрак,
а то мы так и целый день можем провозиться. Много дел в городе. Не хочется
потратить все на покупку саней.
     - Покупку чего? - спросил мальчик, встав на ноги.
     - Ты что не слышал, что я говорила раньше?
     - Нет.
     - О снеге?
     Его лицо засияло:
     - А что, собирается снег?
     - У тебя должно быть, восковые затычки в ушах были, из самых  больших
в мире свечей, - сказала Хитер, направляясь на кухню.
     Следуя за ней, Тоби канючил:
     - Когда? Когда пойдет снег? Мам! А? Сегодня?
     - Мы можем вставить по фитилю тебе в  каждое  ухо,  поднести  к  нему
спичку, и тогда на  ближайшее  десятилетие  наши  ужины  будут  обеспечены
светом свечей.
     - И как много снега?
     - Возможно, у тебя там мертвые улитки.
     - Просто снегопад или большая буря?
     - А может быть, мертвая мышь, или три.
     - Мам?! - сказал он сердито, заходя на кухню вслед за ней.
     Она резко обернулась, села на корточки перед ним, и приставила ладонь
к его коленке:
     - Вот досюда, может быть, выше.
     - Правда?
     - Мы собираемся ездить на санях.
     - Ого-го!
     - Делать снеговиков.
     - В снежки играть! - отважился он.
     - Хорошо, я с папой против тебя.
     - Нечестно! - Тоби подбежал к окну и прижался лицом к стеклу. -  Небо
голубое.
     - Скоро не будет. Гарантирую, - сказала она, направляясь к буфету.  -
Ты будешь дробленую пшеницу или хлопья на завтрак?
     - Ореховую пасту и шоколадное молоко.
     - Хороший шанс разжиреть.
     - Стоит использовать... дробленую пшеницу.
     - Хороший мальчик.
     - Во! - сказал он удивленно, отшатнувшись от окна. - Мам, погляди  на
это.
     - Что там?
     - Гляди, быстрее, гляди на эту птицу. Она села прямо напротив меня.
     Хитер присоединилась к нему и увидела ворону, севшую на подоконник  с
той стороны стекла. Ее голова была поднята, и она с любопытством  озирала,
их одним глазом.
     Тоби сказал:
     - Она прямо мчалась на меня, ууух,  я  подумал,  что  она  собирается
врезаться в стекло. А что она там делает?
     - Возможно, следит за червяками или маленькими жучками.
     - Я не похож на маленького жучка.
     - Может быть, она увидела этих улиток в твоих ушах,  -  сказала  она,
возвращаясь к буфету.
     Пока Тоби помогал Хитер накрыть стол к завтраку, ворона оставалась  у
окна, наблюдая.
     - Она должно быть, очень тупа, - сказал Тоби, - если  думает,  что  у
нас здесь есть червяки и жуки.
     - Может быть, она утонченная птица, цивилизованная, и слышала, как  я
произнесла "хлопья".
     Пока они наполняли миски хлопьями, большая ворона  торчала  на  окне,
время от перемени прихорашивая перья, но большую часть времени наблюдая за
ними одним угольно-черным глазом или другим.
     Насвистывая; Джек спустился по парадной лестнице, прошел по  коридору
на кухню, и сказал:
     - Я так голоден, что могу съешь целую лошадь. Нельзя  ли  на  завтрак
яйца и лошадь?
     -  Как  насчет  яиц  и  вороны?   -   спросил   Тоби,   указывая   на
наблюдательницу.
     - Очень жирный и нахальный экземпляр, да? - отметил Джек,  подходя  к
окну и садясь на корточки, чтобы поближе разглядеть птицу.
     - Мам, гляди! Папа играет  в  гляделки  с  вороной,  -  сказал  Тоби,
развеселившись.
     Лицо Джека было не больше чем в дюйме от стекла, и  птица  впилась  в
него взглядом своего чернильного глаза. Хитер вынула четыре куска хлеба из
пакета, засунула их в большой тостер,  набрала  цифру,  нажала  кнопку  и,
посмотрев вверх, увидела, что Джек и ворона все еще глядят друг на друга.
     - Я думаю, папа проиграет, - сказал Тоби.
     Джек щелкнул пальцем по стеклу напротив головы вороны, но птица  даже
не шелохнулась.
     - Самоуверенный чертенок, - сказал Джек.
     Со стремительностью молнии  дернув  головой,  ворона  клюнула  стекло
прямо перед лицом Джека с такой силой, что  от  стука  клюва  по  раме  он
отшатнулся и, отступив на корточках, потерял равновесие. Он упал задом  на
кухонными пол. Птица  отпрыгнула  от  окна,  широко  замахала  крыльями  и
исчезла в небе.
     Тоби взорвался от смеха.
     Джек подполз к нему на карачках.
     - А, ты думаешь, это смешно? Я покажу тебе, как это смешно. Я  покажу
тебе страшную китайскую пытку щекоткой.
     Хитер тоже рассмеялась.
     Тоби  понесся  к  двери  в  коридор,  обернулся,  увидел,  что   Джек
приближается, и побежал в другую комнату, хихикая и визжа от восторга.
     Джек вскочил на ноги. Нагнувшись, как ползущий горбун, рыча, как злой
тролль, он помчался за сыном.
     - У меня один маленький мальчик или два? - крикнула ему вслед Хитер.
     - Два! - ответил он.
     Гренки выскочили. Она положила четыре хрустящих ломтика на тарелку  и
засунула еще четыре куска хлеба в тостер.
     Хихиканье и маниакальное кудахтанье донеслось от фасада дома.
     Хитер подошла к окну. Удар клюва птицы был так громок, что она  почти
ожидала увидеть трещину на стекле. Но окно было в целости. На  подоконнике
снаружи лежало одно черное перо, нежно покачиваясь в бризе, который  никак
не мог выцарапать его из углубления и закружить прочь.
     Она прижалась к стеклу носом и поглядела на небо. Высоко  на  голубом
своде черная одинокая птица выписывала раз за  разом  тесные  круги.  Было
слишком далеко, чтобы она могла сказать, та  ли  это  ворона,  или  совсем
другая птица.



                                    17

     Они задержались в Спортивных товарах  Высокогорья  и  приобрели  двое
саней - широких,  плоских;  чистая  сосновая  древесина  с  полиуретановой
окантовкой; красный тормоз под центром.  Еще  утепленные  лыжные  костюмы,
ботинки и  перчатки  для  всех.  Тоби  увидел  большую  тарелку  "Фрисби",
специально  окрашенную  под   желтое   летающее   блюдце   пришельцев,   с
иллюминаторами по кайме и низким красным куполом, и они купили ее тоже. На
заправке-76 заполнили бензином весь бак и затем отправились в  марафонскую
закупочную экспедицию по супермаркету.
     Когда  вернулись  на  ранчо  Квотермесса  в  час  пятнадцать,  только
восточная   треть   неба   оставалась   голубой.   Массы   серых   облаков
перехлестывали пеной через горы, несомые яростным ветром в вышине. У земли
лишь блуждающий бриз слегка волновал хвою веток  и  прочесывал  коричневую
траву.  Температура  упала  ниже  нуля,  и  точность  прогноза  синоптиков
подтверждалась холодным, сырым воздухом.
     Тоби немедленно  отправился  к  себе  в  комнату,  надел  свой  новый
красно-черный лыжный костюм, ботинки  и  перчатки.  Вернулся  на  кухню  с
"Фрисби", объявил, что собирается играть и ждать, когда выпадет снег.
     Хитер и Джек были все еще заняты распаковкой бакалеи  и  укладыванием
покупок в буфет. Она сказала:
     - Тоби, солнышко, ты же еще не ел ленч.
     - Я не голоден. И возьму с собой изюмовое печенье.
     Она сделала паузу, чтобы накинуть Тоби капюшон и завязать ленточки на
подбородке.
     - Ну, ладно, только не торчи там долго. Когда замерзнешь, иди сюда  и
немного  согрейся,  затем  можешь  возвратиться.  Мы  не  хотим  чтобы  ты
подхватил насморк, - мать легко ущипнула его за  нос.  Он  выглядел  таким
смешным, как гномик.
     - Не бросай "Фрисби" в дом, - предупредил Джек. - Выбьешь  стекло,  и
мы будем беспощадны. Вызовем полицию, и тебя отправят в Монтанскую  тюрьму
для Преступно. Безумных.
     Когда Хитер передавала сыну два изюмовых печенья, она добавила:
     - И не ходи в лес.
     - Хорошо.
     - Оставайся во дворе.
     - Ладно.
     - Я надеюсь. - Лес ее тревожил. Это было совсем другое,  не  давешний
иррациональный приступ паранойи. Было достаточно причин для осторожности в
том, что касается леса. Дикие звери, например. И еще, городские люди,  как
они, могут потеряться и заблудиться в нескольких сотнях футов от дома. - В
Монтанской Тюрьме для Преступно Безумных нет ни телевизора, ни шоколадного
молока, ни печенья.
     - Ладно-ладно. Фуф. Я не маленький.
     - Нет, конечно, -  согласился  Джек,  выуживая  консервную  банку  из
сумки. - Но для медведя ты очень вкусный на вид.
     - А в лесу есть медведи? - спросил Тоби.
     - А в небе есть птицы? - переспросил Джек. - А в море - рыбы?
     - Так что оставайся во дворе, - напомнила ему Хитер.  -  Там  я  тебя
легко смогу найти, и там я тебя буду видеть все время.
     Когда Тоби открыл заднюю дверь, он повернулся к отцу и сказал:
     - Тебе тоже лучше быть поосторожней.
     - Мне?
     - Ворона может вернуться и снова больно приложить тебя по заду.
     Джек  сделал   вид,   будто   собирается   метнуть   в   сына   банку
консервированных  бобов,  и  Тоби  побежал   от   дома,   хихикая.   Дверь
захлопнулась за ним сама.


     Позже, когда они разложили все покупки,  Джек  отправился  в  кабинет
Эдуардо, осмотреть  его  библиотеку  и  выбрать  себе  какую-нибудь  книгу
почитать, а Хитер поднялась в гостевую спальню,  где  принялась  размещать
свое войско компьютеров. Они вытащили  свободную  кровать  в  подвал.  Два
шестифутовых складных стола, которые находились среди  вещей,  привезенных
транспортной компанией, теперь стояли  на  месте  кровати  и  образовывали
L-образную рабочую территорию. Она уже распаковала  свои  три  компьютера,
два принтера, лазерный сканер и смежное оборудование. Но до сих пор у  нее
не было возможности соединить их и подключить к электросети.
     До сего момента она в действительности не  нуждалась  в  такой  армии
высокотехничных компьютеров: работала только по программному обеспечению и
программному дизайну, в сущности,  всю  свою  взрослую  жизнь.  Но  всегда
ощущала себя не в своей тарелке, пока хоть какая-то часть  машинерии  была
разъединена  и  погружена  в  коробки,  не  важно,  было  ли  этой   части
какое-нибудь применение в той работе, которую она в тот момент  выполняла.
Села   поработать,   пристраивая   оборудование,   соединяя   мониторы   с
процессорами, процессоры с принтерами  и  со  сканером  -  под  счастливое
бормотание песенки Элтона Джона.
     Постепенно она и Джек исследуют деловые возможности и решат,  чем  им
занять остаток жизни. К тому времени  телефонная  компания  подключит  еще
одну линию, и можно будет употребить модем. Она сможет  использовать  сеть
данных для изучения того, какая потребуется для успеха их предприятия база
населения и капитализации. Найдет ответы на сотни, если не  тысячи  других
вопросов, которые повлияют на решение и увеличат шансы их  преуспевания  в
любом виде деятельности.
     В сельской Монтане можно получить доступ к таким  банкам  информации,
как Лос-Анджелесский, или  Манхэттенский,  или  Оксфордский  университеты.
Единственное, что для  этого  требуется,  -  телефонная  линия,  модем,  и
парочка документов, разрешающих пользоваться этими базами данных.
     В три часа, после  того  как  она  проработала  час,  -  оборудование
соединено, все отлажено, - Хитер поднялась со стула и потянулась. Разминая
мышцы спины, подошла к окну,  чтобы  поглядеть,  не  начался  ли  снегопад
раньше расписания.
     Ноябрьское  небо  было  низким,  форменная  тень  свинцовой  серости.
Необъятный   пластиковый   щит,   за   которым   сверкают   ряды   тусклых
флюоресцентных трубок. Она вообразила, что и  сама  опознала  бы  это  как
снежное небо, даже если бы  и  не  слышала  метеопрогноза.  Оно  выглядело
холодным как лед.
     В этом блеклом свете верхний лес казался более  серым,  чем  зеленым.
Задний двор и - к  югу  -  коричневые  поля  казались  бесплодными,  а  не
заснувшими в ожидании весны. Хотя ландшафт и был почти одноцветным, как на
рисунке углем,  он  был  прекрасен.  Красота,  отличная  от  той,  которая
возникает под теплой лаской  солнца,  -  окоченевшая,  угрюмая,  задумчиво
торжественная.
     Она увидела маленькое  цветное  пятнышко  на  юге,  на  кладбищенском
холме, недалеко от края западного леса. Ярко красное. Это был Тоби в новом
лыжном костюме. Он стоял внутри каменной изгороди высотой в один фут.
     Нужно  сказать  ему  держаться  оттуда  подальше,  подумала  Хитер  в
приступе боязни.
     Затем перешла к своим беспокойным мыслям. Почему кладбище кажется  ей
более опасным, чем двор сразу же за его  границей?  Она  же  не  верила  в
призраков и обители привидений.
     Мальчик стоял у самых могил совершенно спокойный.  Она  наблюдала  за
ним с минуту - полторы, но он  не  двигался.  Для  восьмилетнего,  который
обычно переполнен энергией, как  ядерный  заряд,  это  был  исключительный
период пассивности.
     Серое небо стало еще ниже.
     Земля слегка потемнела.
     Тоби стоял не двигаясь.


     Полярный воздух не беспокоил Джека -  он  наполнял  его  силой  -  за
исключением того, что  проникал  особенно  глубоко  в  бедренную  кость  и
тревожил едва зарубцевавшуюся  ткань  на  левой  ноге.  Но  он  не  должен
хромать, пока поднимается по холму на частное кладбище.
     Вот и четырехфутовые каменные столбики, которые, без  створок  ворот,
отмечали вход на священную землю.  Дыхание  вырывалось  изо  рта  морозным
облачком.
     Тоби стоял у подножия четвертой могилы. Его руки  повисли  по  бокам,
голова была склонена, а глаза застыли, устремленные на надгробие. "Фрисби"
летал на земле рядом с ним. Тоби дышал  так  часто,  что  производил  лишь
слабые усики пара, исчезавшие каждый раз,  когда  быстрый  выдох  сменялся
тихим вдохом.
     - Что случилось? - спросил Джек.
     Мальчик не ответил.
     На ближайшем надгробии, на которое смотрел Тоби, было  выгравировано:
ТОМАС ФЕРНАНДЕС и даты рождения и смерти. Джек не нуждался в этой надписи,
чтобы напомнить себе дату его смерти; она была выедена в  его  собственной
памяти глубже, чем цифры, вырезанные на граните перед ним.
     С тех пор как они прибыли сюда  и  провели  ночь  у  Пола  и  Каролин
Янгбладов, Джек был слишком занят, чтобы посетить частное кладбище. К тому
же, он не  очень  жаждал  постоять  перед  могилой  Томми,  где  на  него,
безусловно, накинулись бы воспоминания о крови, потере и отчаянии.
     Слева от могилы Томми была  двойная.  Надгробие  гласило:  ЭДУАРДО  и
МАРГАРИТА ФЕРНАНДЕС.
     Хотя Эдуардо был в земле  только  несколько  месяцев,  Томми  год,  а
Маргарита  три  года,  все  их  могилы  выглядели   свежевырытыми.   Почва
распределялась  неравномерно,  никакой  травы  не  росло,   что   казалось
странным, потому что четвертая могила была плоской и покрытой  шелковистой
коричневой  травой.  Джек  мог  поверить,   что   могильщики   потревожили
поверхность участка Маргариты когда закапывали гроб  Эдуардо,  но  не  мог
объяснить состояния могилы Томми. Джек сделал мысленную  заметку  спросить
об этом Пола Янгблада.
     Последний памятник, у надгробия  которого  росла  трава,  принадлежал
Стенли Квотермессу, благодетелю их всех. Надпись на потемневшем от  погоды
камне вызвала у Джека смешок, которого он не ожидал.
     Тоби не двигался.
     - Что с тобой случилось? - спросил Джек.
     Никакого ответа.
     Он положил руку Тоби на плечо:
     - Сынок?
     Не отрывая взгляда от надгробия, мальчик сказал:
     - Что они делают там, внизу?
     - Кто? Где?
     - В земле.
     - Ты имеешь в виду - Томми, его родители, и мистер Квотермесс?
     - Что они делают там, внизу?
     Не было ничего странного  в  том,  что  ребенок  хотел  лучше  понять
смерть. Это не меньшая загадка для молодых, чем для старых. Что показалось
Джеку необычным, так то, _к_а_к_ этот вопрос был задан.
     - Ну, - сказал он, - Томми, его родители, Стенли Квотермесс... они на
самом деле не здесь.
     - Они здесь.
     - Да нет, только их тела здесь, - сказал Джек, нежно поглаживая плечо
мальчика.
     - Почему?
     - Потому что они с ними расстались.
     Мальчик молчал, размышляя. Думал ли он о том, как близко был  отец  к
тому, чтобы оказаться под таким же камнем? Может  быть,  для  Тоби  с  той
перестрелки прошло достаточно времени, чтобы он смог вспомнить  те  мысли,
которые раньше подавлял в себе?
     Тихий бриз подул с северо-востока сильнее.
     Рукам Джека стало холодно. Он засунул их в карманы куртки и сказал:
     - Их тела - это не они, не они настоящие.
     Беседа приняла странный оборот:
     - Ты имеешь в виду, что это не их настоящие тела? Это куклы?
     Нахмурившись, Джек присел на корточки рядом с мальчиком.
     - Куклы? Как это ты говоришь?..
     Как будто в трансе, мальчик впился глазами  в  надгробие  Томми.  Его
серо-голубые глаза глядели не мигая.
     - Тоби, с тобой все в порядке?
     Тоби все еще не глядел на отца, но сказал:
     - Заменители?
     Джек моргнул от удивления:
     - Заменители?
     - Да?
     - Это весьма умное слово. Откуда ты его знаешь?
     Вместо ответа, Тоби сказал:
     - Почему им больше не нужны эти тела?
     Джек засомневался, потом пожал плечами:
     - Ну, сынок, ты знаешь, почему - они закончили  свою  работу  в  этом
мире.
     - В этом мире?
     - Они ушли.
     - Куда?
     - Ты же был в воскресной школе. Ты знаешь, куда.
     - Нет.
     - Уверен, что знаешь.
     - Нет.
     - Они ушли на небеса.
     - Ушли?
     - Конечно.
     - В каких телах?
     Джек вынул правую руку из кармана и ухватил мальчика  за  подбородок.
Он отвернул его голову от надгробия, так что они оказались лицом к лицу.
     - Что такое, Тоби?
     Они были глаза в глаза, несколько дюймов,  но  Тоби  все  еще  глядел
куда-то вдаль, сквозь Джека, на горизонт.
     - Тоби?
     - В каких телах?
     Джек отпустил подбородок мальчика и поводил рукой  перед  его  лицом.
Тот не мигал. Его глаза не следили за рукой.
     - В каких телах? - повторил Тоби нетерпеливо.
     С  мальчиком  что-то  случилось.  Внезапная  психическая  болезнь.  С
мышечными спазмами.
     Тоби произнес:
     - В каких телах?
     Сердце Джека забилось быстрее и тяжелее, когда он  заглянул  в  глаза
сына,  пустые,  безответные,  которые  больше  не  были  окнами  души,  но
зеркалами, отражавшими мир. Если это психологическая проблема, то  никаких
сомнений, что именно стало ее причиной, нет.  Они  пережили  тяжелый  год,
достаточно страшный, чтобы довести до нервного расстройства взрослого - не
говоря о ребенке. Но  что  оказалось  спусковым  крючком,  почему  теперь,
почему здесь? Почему после всех этих  месяцев,  во  время  которых  бедный
ребенок, казалось, так хорошо справлялся с собой?
     - В каких телах? - резко потребовал Тоби.
     - Ну, - сказал Джек, беря мальчика за руку в перчатке. - Давай пойдем
домой.
     - В каких телах они ушли на небеса?
     - Тоби, прекрати.
     - Мне нужно знать. Скажи сейчас. Скажи мне!
     О, Боже мой, не дай этому случиться.
     Все еще на корточках, Джек сказал: - Слушай, давай вернемся в дом  со
мной и там мы сможем...
     Тоби вырвал свою руку из его, оставив у Джека в ладони перчатку.
     - В каких телах?
     Маленькое лицо ничего не выражало, было пустым, как спокойная вода, и
только слова вырывались из горла мальчика, как в припадке холодной ярости.
У Джека возникло жуткое ощущение, что он беседует с куклой  чревовещателя,
деревянные черты которой не соответствуют общему смыслу произносимых слов.
     - В каких телах?
     Это не было  расстройство.  Душевный  кризис  не  случается  с  такой
внезапностью, так полно, без предупреждающих знаков.
     - В каких телах?
     Это не был Тоби. Совсем не Тоби.
     Смешно. Конечно, это Тоби. Кто же еще?
     Кто-то говорил через Тоби.
     Безумная мысль, невероятная. Через Тоби?
     Тем не менее, сидя на корточках посреди кладбища, глядя в глаза сыну,
Джек  больше  не  видел  пустоты  зеркала,  хотя  по-прежнему  смотрел  на
удвоенное изображение своего испуганного  лица.  Он  не  видел  невинности
ребенка или знакомых черт. Он ощущал  -  или  воображал,  что  ощущает,  -
присутствие чужака, кого-то и больше, и одновременно меньше чем  человека.
Чужесть вне понимания, глядящая на него из Тоби!
     - В каких телах?
     Джек не мог вызвать слюны. Язык прилип к гортани. Не  мог  сглотнуть.
Ему было  холоднее,  чем  от  просто  морозного  ветра.  Внезапно  гораздо
холоднее. Вне мороза.
     Он никогда не испытывал ничего подобного прежде. Его  циничная  часть
убеждала, что смешно истерично позволять себе быть охваченным первобытными
инстинктами.  Все  оттого,  что  он  не  может  поверить   в   психическое
расстройство Тоби, в то, что его сын соскользнул в душевный хаос. С другой
стороны, было явно какое-то первобытное чувство, которое убеждало его, что
нечто чужое оказалось в теле его сына: он знал это на  простейшем  уровне,
глубже, чем чувствовал что-либо раньше. Это было знание более твердое, чем
то, что исходило от разума, глубокий и неопровержимый  животный  инстинкт,
как  будто  он  уловил  запах  феромонов  врага:  кожа  зудела  от   токов
нечеловеческой ауры.
     Внутренности сжало от страха. Пот выступил на лбу и кожа  на  затылке
съежилась.
     Захотелось вскочить на ноги, схватить Тоби  в  охапку  и  побежать  с
холма к дому; выдрать его из-под влияния существа, которое держит  сына  в
рабстве. Призрак, демон, древний индейский дух? Нет, это смешно.  Но  ведь
что-то, черт возьми.  Что-то!  Джек  колебался;  частью  потому,  что  его
напугало до онемения то, что он,  как  ему  мерещилось,  увидел  в  глазах
мальчика. Частью потому, что боялся, как  бы  форсирование  разрыва  связи
между Тоби и тем, что было соединено с  ним,  не  повредило  мальчику,  не
спровоцировало страшную психическую травму.
     А этого делать не нужно, в этом нет смысла. Но тогда ничего не  имеет
смысла. Вся ситуация, и время, и место походили на сон.
     Это был голос Тоби, да, но без его обычных оборотов речи и интонаций:
     - В каких телах они уходят отсюда?
     Джек решил ответить. Держа в руке пустую перчатку Тоби, он  с  ужасом
понял, что должен  теперь  или  подыгрывать,  или  убежать  с  сыном,  или
остаться с ним - безвольным и пустым, как перчатка. Родного по  форме,  но
без содержания, чьи любимые глаза будут тусклыми всегда.
     Насколько это бессмысленно? Мысли скакали,  словно  балансировали  на
краю пропасти, слепо нащупывая опору. Может быть, это помутнение рассудка?
     Он сказал:
     - Им не нужны тела, Шкипер. Ты это знаешь. Никому не  нужны  тела  на
небесах.
     - Они - тела, - сказало то, в Тоби, загадочно. - Есть их тела.
     - Больше нет. Теперь они - души.
     - Не понимаю.
     - Уверен, что понимаешь. Их души отправились на небеса.
     - Есть тела.
     - Они ушли на небо, чтобы быть с Богом.
     - Есть тела.
     Мальчик  глядел  сквозь  него.  Но  глубоко  в  глазах  Тоби   что-то
двигалось, как извивающаяся  нитка  дыма.  Джек  почувствовал,  что  нечто
пристально на него смотрит.
     - Есть тела. Есть куклы. Что еще?
     Джек не знал, как отвечать.
     Бриз, прошедший через этот край склона двора, был холоден, как  будто
содрал шкуру с ледников по пути к ним.
     То-в-Тоби вернулось к первому вопросу, который он о задавало:
     - Что они делают там, внизу?
     Джек  поглядел  на  могилы,  затем  в  глаза  мальчика,  решив   быть
прямолинейным. Он ведь на самом деле говорит не с мальчиком,  поэтому  ему
не нужно пользоваться эвфемизмами. Или он сошел с ума, вообразив себе  всю
беседу и это нечеловеческое присутствие. В любом случае,  его  прямота  не
важна.
     - Они мертвы.
     - Что - мертвы?
     - Они. Эти три человека, зарытые здесь.
     - Что значит мертвы?
     - Без жизни.
     - Что значит жизнь?
     - Противоположность смерти.
     - Что значит смерть?
     В отчаянии Джек сказал:
     - Пустота, отсутствие, гниение.
     - Есть тела.
     - Не всегда.
     - Есть тела.
     - Ничто не длится вечно.
     - Все длится.
     - Ничто.
     - Все становится.
     - Становится чем? - спросил  Джек.  Теперь  он  был  вне  ответов  на
вопросы, у него были свои собственные вопросы.
     - Все становится, - повторяло То-в-Тоби.
     - Становится чем?
     - Мной. Все становится мной.
     Джек подумал, о чем, черт возьми, ОНО говорит, и имеет  ли  сказанное
для этого больше смысла, чем для него самого? Начал сомневаться в том, что
сегодня проснулся. Может быть, он задремал?  Если  не  сошел  с  ума,  то,
вероятно, заснул. Захрапел в кресле в кабинете, с книгой на коленях. Может
быть, Хитер и не приходила, чтобы сказать ему о Тоби на кладбище, и в этом
случае все, что ему нужно сделать, - пробудиться.
     Бриз ощущался, как всамделишный. Не похожий на бриз во сне: холодный,
пронизывающий. И он набрал достаточно силы, чтобы стать голосом. Шептать в
траве, шелестеть в деревьях на краю верхнего леса, тихо-тихо плача.
     То-в-Тоби сказало: - Приостановлены.
     - Что?
     - Вид сна.
     Джек поглядел на могилы.
     - Нет.
     - Ожидание.
     - Нет.
     - Куклы ждут.
     - Нет. Мертвы.
     - Расскажи мне их секрет.
     - Мертвы.
     - Секрет!
     - Они просто мертвы.
     - Скажи мне.
     - Здесь нечего говорить.
     Речь мальчика  все  еще  была  спокойной,  но  его  лицо  покраснело.
Артерии, видимо, пульсировали  на  висках,  как  будто  кровяное  давление
поднялось выше обычного.
     - Скажи мне!
     Джек непроизвольно задрожал, все больше страшась таинственной природы
этих изменений, встревоженный тем, что он разбирается в  ситуации  меньше,
чем думал, и что его невежество  может  привести  к  неверным  решениям  и
подвергнуть Тоби большей опасности, чем та, в которой он находится.
     - Скажи мне!
     Охваченный страхом, смущением и разочарованием, Джек схватил Тоби  за
плечи, посмотрел в его чужие глаза:
     - Кто ты?
     Никакого ответа.
     - Что случилось с моим Тоби?!
     После долгого молчания:
     - В чем дело, папа?
     Кожа на голове Джека зудела. То, что  его  назвало  "папой"  _э_т_о_,
ненавистный чужак, было самым худшим оскорблением.
     - Папа?
     - Прекрати.
     - Папа, что случилось?
     Но это был не Тоби. Нет.  Голос  все  еще  не  нес  его  естественных
интонаций, лицо было вялое, а глаза по-прежнему были "не такими".
     - Папа, что ты делаешь?
     То-в-Тоби очевидно не осознавало, что его маскарад разоблачен. До сих
пор оно думало, что Джек верит, будто говорит с сыном. Паразит боролся  за
продолжение спектакля.
     - Папа, что я сделал? Почему ты сердишься? Я ничего не сделал,  папа,
правда!
     - Что ты такое? - спросил Джек.
     Слезы побежали из глаз мальчика. Но  неясное  что-то  было  за  этими
слезами, самоуверенность кукольника в силе своего обмана.
     - Где Тоби? Ты, сукин сын, кто бы ты ни был, верни мне его!
     Прядь волос упала Джеку на  глаза.  Пот  заливал  лицо.  Любому,  кто
появился бы сейчас рядом с  ними,  его  чрезвычайный  страх  показался  бы
слабоумием. Может быть, и так. Или  он  говорил  со  злым  духом,  который
управлял его сыном, или он сошел с ума! В чем больше смысла?
     - Отдай его мне - я хочу его обратно!
     - Папа, ты пугаешь меня, - сказало То-в-Тоби,  пытаясь  вырваться  от
него.
     - Ты не мой сын.
     - Папа, пожалуйста!
     - Прекрати! Не играй со мной - тебе не обмануть меня, ради Бога!
     Он вывернулся, обернулся и, споткнувшись о надгробие Томми, повалился
на гранит.
     Упав на четвереньки при рывке, с которым мальчик  вырвался  от  него,
Джек сказал яростно:
     - Отпусти его!
     Мальчик пронзительно завизжал, как будто  от  удивления,  и  повернул
лицо к Джеку.
     - Папа! Что ты здесь делаешь?
     Он снова говорил как Тоби.
     - Уф, ты меня напугал! Что ты тут выискивал на кладбище? Мальчик, это
не забавно!
     Они не были так близко, как  недавно,  но  Джек  подумал,  что  глаза
ребенка больше не кажутся ему чужими: Тоби, казалось, снова его видит.
     - Боже мой, на карачках, рыщешь по кладбищу.
     Мальчик снова был Тоби, все в порядке. То, что управляло им, было  не
достаточно хорошим актером, чтобы так играть.
     Или, может  быть,  он  всегда  был  Тоби.  Раздражающий  выбор  между
временным сумасшествием или страшным сном снова больно поразил Джека.
     - Ты в порядке? - спросил, он, снова садясь  на  корточки  и  вытирая
руки о джинсы.
     - Я чуть в штаны не наложил, - сказал Тоби и захихикал.
     Этот чудесный звук. Это хихиканье. Сладкая музыка.
     Джек сжал бедро рукой, сильно сдавил, пытаясь успокоить дрожь. -  Что
ты?.. - Его голос задрожал. Он прочистил горло. - Что ты делал здесь?
     Мальчик указал на "Фрисби" на жухлой траве.  -  Ветер  снес  летающее
блюдце.
     Оставаясь на корточках, Джек сказал:
     - Иди сюда.
     Тоби явно колебался.
     - Зачем?
     - Иди сюда, Шкипер, просто иди сюда.
     - А ты не собираешься кусать меня за шею?
     - Что?
     - Ну, не собираешься притвориться, что хочешь укусить меня за шею или
что-то такое и снова испугать меня, как сейчас, когда ты подкрался?
     Очевидно, что мальчик не помнил их беседы, пока был... под контролем.
Его осведомленность о появлении Джека на кладбище  возникла  тогда,  когда
он, испугавшись, отвернулся от гранитного надгробия.
     Вытянув руки, Джек раскрыл ладони и сказал:
     - Нет, я не буду ничего такого делать. Просто иди сюда.
     Скептично  и  осторожно,  с  удивленным  лицом,  обрамленным  красным
капюшоном лыжного костюма, Тоби подошел к нему.
     Джек схватил мальчика за плечи, поглядел в его  глаза.  Серо-голубые.
Ясные. Никаких дымных спиралей за радужкой.
     - Что такое? - спросил Тоби, хмурясь.
     - Ничего. Все нормально.
     Импульсивно Джек прижал мальчика к себе, крепко обнял.
     - Папа?
     - Ты не помнишь, да?
     - А?
     - Ну и хорошо.
     - У тебя сердце как одичало, - сказал Тоби.
     - Все в порядке, я нормально, все в порядке.
     - Я, правда, чуть в штаны не наложил. Один - ноль в твою пользу!
     Джек отпустил сына и с трудом встал, пот на лице казался  маской  изо
льда. Он откинул волосы назад и протер ладони о джинсы.
     - Давай пойдем домой и выпьем немного горячего шоколада.
     Подняв "Фрисби", Тоби сказал:
     - А мы не можем поиграть сначала, ты и я? Вдвоем  в  "Фрисби"  играть
лучше.
     Кидать тарелку, пить шоколад. Нормальность не просто  вернулась,  она
обрушилась как десятитонная. Джек усомнился, что сможет кого-то убедить  в
том,   что   Тоби   совсем   недавно   был   глубоко   в   грязном   омуте
сверхъестественного. Его собственный страх: и его  восприятие  чужой  силы
исчезало так же быстро, и он уже не мог  точно  вспомнить  эту  силу,  чье
действие он испытывал на себе. Тяжелое серое  небо,  все  клочки  голубого
бегут за восточный горизонт,  деревья  дрожат  на  ледяном  ветру,  жухлая
трава, вельветовые луга, игра с "Фрисби", горячий шоколад. Весь мир ожидал
первых хлопьев зимы, и ничто в ноябрьском  дне  не  допускало  возможности
существования  призраков,  бестелесных  существ,  чужой  силы   и   других
потусторонних явлений.
     - Можем, пап? - спросил Тоби, размахивая тарелкой.
     - Хорошо, немного. Но не здесь. Не на этом...
     Так глупо прозвучит - не на этом кладбище. Может,  плавно  перейти  в
один  из  этих  гротесков  -  "Войди-Туда-И-Попробуй-Возьми!"  из   старых
фильмов. Потом надо сделать второй дубль и, закатив глаза,  опустив  руки,
провыть: - "Ноги мои, не подведите меня!"
     Вместо всего этого, он сказал:
     - ...Не так близко к лесу. Может быть... Внизу, около конюшни.
     Размахивая  летающим   блюдцем   "Фрисби",   Тоби   промчался   между
столбиками, вон с кладбища.
     - Чур, кто прибежит последним, - обезьяна!
     Джек не погнался за мальчиком.
     Сжав плечи под холодным ветром, погрузив руки в карманы, он уставился
на четыре могилы, снова обеспокоенный тем фактом, что  могила  Квотермесса
плоская и заросшая травой. Причудливые мысли пришли ему в голову. Сцены из
фильмов  Бориса  Карлова.  Грабители  склепов  и  вурдалаки.  Осквернение.
Сатанинские ритуалы на погосте йод луной. Даже учитывая то, что он пережил
только что с Тоби, его темнейшие мысли казались слишком фантастичными  для
объяснения лишь  того,  почему  одна  могила  из  четырех  выглядит  более
нетронутой. Однако, сказал он себе, объяснение, когда он узнает его, будет
совершенно логичным и вызовет не меньше мурашек на  коже,  чем  вариант  с
упырями.
     Фрагменты беседы, которую он вел с Тоби, зазвучали у  него  в  голове
без порядка:
     - Что они делают, там, внизу? Что значит смерть? Что значит жизнь?
     - Ничто не длится вечно.
     - Все длится.
     - Ничто.
     - Все становится.
     - Становится чем?
     - Мной. Все становится мной!
     Джек почувствовал, что у него в руках  достаточно  фрагментов,  чтобы
сложить по крайней мере часть ребуса. Он просто не мог разглядеть, как они
соединяются. Или не видел этого. Может быть,  он  отказывается  складывать
их, потому что даже несколько кусочков, которые у него есть, соединившись,
проявят такую жуть, с которой лучше не встречаться.  Хотел  ли  разгадать,
или думал, что хотел, но трусливое подсознание пересиливало.
     Когда он поднял  взгляд  с  искалеченной  земли  на  три  камня,  его
внимание было привлечено каким-то внезапно возникшим предметом,  воткнутым
в  узкую  трещину  между  горизонтальной  основой  и  вертикальной  плитой
гранита. Черное перо, в три дюйма длиной, шевелимое бризом!
     Джек откинул голову назад и напряженно  сощурился  на  ветреный  свод
прямо перед собой. Небеса нависли низко. Серые и мертвые. Как пепел.  Небо
крематория. Однако  в  них  ничто  не  двигалось,  исключая  крупную  пену
облаков.
     Приближалась большая буря.
     Он повернулся к единственному разрыву в низкой каменной стене, прошел
мимо столбиков и поглядел вниз, в сторону конюшни.
     Тоби почти  добежал  до  этого  длинного  прямоугольного  здания.  Он
внезапно затормозил, оглянулся на своего неповоротливого отца  и,  помахав
рукой, запустил "Фрисби" в воздух.
     Диск нетерпеливо вонзился в высь, затем вырулил на юг  и  был  пойман
порывом ветра. Как космический корабль из другого мира, он  завертелся  по
мрачному небу.
     Много выше, чем  там,  куда  мог  залететь  "Фрисби",  под  нависшими
облаками, одинокая  птица  крутила  над  мальчиком.  Как  ястреб,  ведущий
наблюдение за своей  вероятной  добычей,  хотя  птица  более  походила  на
ворону, чем на ястреба. Кругом и кругом.  Кусочек  ребуса  в  виде  черной
вороны, скользящей в восходящем потоке. Молчаливой, как  охотник  во  сне,
идущий по следу, - терпеливый и таинственный.



                                    18

     Послав Джека выяснить, что Тоби делает среди могил, Хитер вернулась в
свободную спальню, где разбиралась со своими компьютерами. Она  видела  из
окна, как Джек взобрался  по  холму  на  кладбище.  Минуту  он  постоял  с
мальчиком, затем сел рядом с ним на  корточки.  Издалека  все  казалось  в
порядке, никаких признаков беды.
     Очевидно, она волновалась совершенно беспричинно. Слишком много  чего
происходило в совсем недавнее время.
     Она села на стул, вздохнула по поводу  своей  чрезмерной  материнской
заботы и занялась  компьютерами.  Некоторое  время  исследовала  винчестер
каждой машины, прогоняла тесты, чтобы убедиться в том, что  все  программы
на месте и ничего не испортилось во время перевозки.
     Потом ей захотелось пить, и прежде чем пойти на кухню за  пепси,  она
шагнула к окну, проверить, что поделывают Тоби с Джеком.  Они  были  почти
вне зоны ее видимости, около конюшни, перекидывались "Фрисби".
     Судя по тяжелому небу и по тому, каким ледяным оказалось окно,  когда
она его  тронула,  снег  начнет  падать  весьма  скоро.  Ей  этого  ужасно
хотелось.
     Может быть, перемена погоды принесет изменения и в ее  настроении  и,
наконец, поможет ей стряхнуть с себя городскую горячку, которая  никак  не
отпускала.  Будет  довольно  тяжело   продолжать   цепляться   за   старые
параноидальные ожидания от жизни, привычные для Лос-Анджелеса,  когда  они
окажутся посреди белой страны чудес, искристой и нетронутой, как  картинка
в блестках на рождественских открытках.
     Открыв банку с пепси и налив шипящую жидкость  в  стакан,  она  вдруг
услышала рокот мотора приближающейся машины. Решив, что  это  Пол  Янгблад
платит им неожиданным  визитом,  взяла  блокнот  с  верха  холодильника  и
положила его на стойку, так, чтобы было меньше шансов забыть  его  отдать,
прежде чем гость уедет.
     К тому времени, когда она спустилась в холл, открыла дверь и вышла на
крыльцо, экипаж уже остановился перед дверьми гаража.  Это  не  был  белый
"бронко" Пола, но похожий, металлически-голубой  автомобиль,  размерами  с
"бронко", но больше, чем их собственный "Эксплорер".  Определенно,  другой
модели, с которой она не была знакома.
     Стало любопытно, неужели в этих краях кто-то  еще  водит  автомобили?
Впрочем,  конечно,  она  видела   кучу   автомобилей   в   городе,   около
супермаркета. Но  даже  там,  пикапы  и  грузовички  с  четырьмя  ведущими
колесами превосходили числом легковушки.
     Она  спустилась  по  ступенькам  и  пересекла  двор,  направляясь   к
посетителю, чтобы поприветствовать его, сожалея, что не задержалась в доме
и не накинула куртку. Жгучий воздух проникал даже сквозь ее уютно  толстую
фланелевую рубашку.
     Мужчина,  который  выкарабкался  из  машины,  был  лет  тридцати,   с
беспорядочной копной каштановых волос и светло-карими глазами, чей  взгляд
был гораздо мягче, чем  весьма  резкие  черты  лица.  Захлопнув  за  собой
дверцу, он улыбнулся и сказал:
     - Привет. Вы, должно быть, миссис Макгарвей?
     - Точно, - сказала она, пожимая протянутую ей руку.
     - Тревис Поттер. Рад с вами встретиться. Я  ветеринар  в  Иглз  Руст.
Один из ветеринаров. Человеку нужно заехать на край земли, чтобы встретить
и там конкурентов.
     Большой золотой ретривер стоял  на  заднем  сиденье  автомобиля.  Его
пышный хвост беспрерывно мелькал,  и  он  весело  скалился  на  них  через
стекло.
     Проследив направление взгляда Хитер, Поттер сказал:
     - Прекрасен, да?
     - Роскошная собака. Он чистопородный?
     - Чище не бывает.
     Джек и Тоби обогнули угол дома. Белые облачка дыхания разлетались  от
их лиц; они, очевидно, бежали с западной,  верхней  стороны  конюшни,  где
раньше играли. Хитер представила их ветеринару. Джек отбросил  "Фрисби"  и
пожал тому руку. Но Тоби был так очарован видом собаки, что забыл  о  всех
своих манерах и направился прямиком к машине, чтобы восхищенно  уставиться
через окно на обитателя багажника.
     Подрагивая, Хитер сказала:
     - Доктор Поттер?
     - Пожалуйста - Тревис.
     - Тревис, не зайдете выпить кофейку?
     - Да, зайдите, посидите у нас хоть чуток, - сказал Джек,  словно  был
деревенским мальчишкой всю свою  жизнь.  -  И  на  ужин  останьтесь,  если
сможете.
     - Увы, не могу, - сказал Тревис.  -  Но  спасибо  за  приглашение.  Я
задержусь ненадолго, если вы не возражаете. Прямо сейчас я получил  вызовы
- пара хворых лошадей, которым нужен уход, и корова с больным  копытом.  С
этой грядущей бурей хочу оказаться дома как можно скорее. - Он сверился  с
часами. - Уже почти четыре.
     - Десятидюймовый снегопад, мы слышали, - сказал Джек.
     - Вы не слышали последних известий. Первая буря только набирает силу,
вторая будет не позже чем через день, а скорее всего, через  два  часа  за
первой. Может намести слой в два фута, прежде чем все закончится.
     Хитер была теперь рада, что они закупили этим утром все  возможное  и
что теперь полки буфета ломятся от провизии.
     - Вообще-то, - сказал Тревис и указал  на  собаку,  -  я  остановился
из-за этого вот приятеля. Он присоединился к Тоби у окна автомобиля.
     Джек обуял Хитер, чтобы помочь ей сохранить тепло, и  они  встали  за
Тоби.
     Тревис положил два пальца на стекло, и собака лизнула другую  сторону
с большим энтузиазмом, завыла и замахала хвостом еще яростней, чем прежде.
- У этого миляги  отличный  характер.  Не  так  ли,  Фальстаф?  Его  зовут
Фальстаф.
     - Правда? - сказала Хитер.
     - Кажется, не очень справедливо, да? Но ему уже два года,  и  он  это
доказал. Я слышал от Пола Янгблада, что вы хотите как  раз  такого  зверя,
как Фальстаф.
     Тоби открыл рот и ошалело уставился на Тревиса.
     - Если ты будешь держать рот распахнутым так  широко,  -  предупредил
его Тревис, - то туда-заберутся какие-нибудь  маленькие  летучие  твари  и
выстроят себе гнездо. - Он улыбнулся Хитер и Джеку. - Вы о таком думали?
     - Почти точно, - сказал Джек.
     Хитер сказала:
     - Вообще, мы думали о щенке...
     - От Фальстафа вы получите все  веселье  хорошей  собаки  и  никакого
щенячьего  беспорядка.  Ему  два  года,  он  взрослый,  домашний,   хорошо
воспитанный. Не будет гадить на ковер или грызть мебель.  Но  он  все  еще
молодой пес, у него много лет впереди. Как, подходит?
     Тоби поглядел на родителей с тревогой, как будто  считал,  что  такая
огромная и превосходная штука не может стать его без возражений  родителей
или даже без того, что земля разверзнется и проглотит его заживо.
     Хитер поглядела на Джека, а тот сказал:
     - А почему нет?
     Смотря на Тревиса, Хитер поддакнула: - Почему нет?
     - Да! - Тоби удалось произнести лишь одно слово, чтобы выразить  весь
свой взрывной восторг.
     Они пошли к багажнику, и Тревис открыл дверцу.
     Фальстаф  выскочил  из  автомобиля  на  землю  и   немедленно   начал
взволнованно обнюхивать ноги всех, вертясь по кругу, туда-сюда, шлепая  по
ногам хвостом, вылизывая  им  руки,  когда  они  пытались  его  погладить.
Ликование горячего языка, холодного носа и надрывающих сердце карих  глаз.
Когда он утихомирился, то выбрал себе место  для  сиденья  рядом  с  Тоби,
предложив ему поднятую лапу.
     - Он умеет здороваться! - завопил Тоби и поспешил взять лапу и помять
ее.
     - Он знает кучу разных трюков, - пояснил Тревис.
     - А откуда он? - спросил Джек.
     - Жил у одной пары в городе. Леона и Гарри Сиквистов. У них всю жизнь
были золотые ретриверы. Фальстаф - их последний.
     - Он кажется таким милым - не жалко им его отдавать?
     Тревис кивнул.
     - Тут печальный случай. Год назад у Леоны нашли рак, и она умерла уже
как три месяца. А несколько недель назад с Гарри  случился  инфаркт,  и  у
него теперь парализована левая рука. Речь плохая, да и с памятью проблемы.
Пришлось переехать в Денвер к сыну, но семья того не хотела собаку.  Гарри
плакал как ребенок, когда прощался с Фальстафом. Я обещал ему,  что  найду
для пса хороших хозяев.
     Тоби был уже на коленях, обняв ретривера за шею, и тот  лизал  его  в
лицо.
     - Мы будем ему самыми лучшими хозяевами, которых не было никогда ни у
одной собаки, правда, мам, пап?
     Хитер сказала Тревису:
     - Как мило, что Пол Янгблад сказал вам о нас.
     - Ну, он услышал, как ваш мальчик говорил, что хочет собаку. А у  нас
тут не настоящий город, все живут в двух шагах друг от  друга.  И  у  всех
очень много свободного времени, чтобы вмешиваться в дела других людей. - У
Поттера была широкая, очаровательная улыбка.
     Холодный  бриз  становился  все  сильнее,  пока  они   разговаривали.
Внезапно он рванулся и превратился в свистящий ветер, пригибая потемневшую
траву и сдувая волосы Хитер ей на лицо, и пронизывая ледяными иголками.
     - Тревис, - сказала она, снова пожимая ему руку, - когда  вы  сможете
заехать к нам на ужин?
     - Ну, может быть, в следующее воскресенье...
     - В следующее воскресенье, - повторила она. - В шесть часов.
     Тоби она сказала:
     - Орешек, иди в дом.
     - Я хочу поиграть с Фальстафом.
     - Ты можешь познакомиться с ним и внутри, - настаивала она.  -  Здесь
слишком холодно.
     - Но у него же мех, - запротестовал Тоби.
     - Я о тебе забочусь, глупышка. Ты отморозишь нос, и он станет черным,
как у Фальстафа.
     На полпути к дому, вертясь между Тоби  и  Хитер,  пес  остановился  и
оглянулся на Тревиса Поттера. Ветеринар помахал рукой, делая ему знак идти
дальше, и это оказалось вполне достаточным разрешением для  Фальстафа.  Он
сопроводил их вверх по ступенькам и в теплый холл.


     Тревис Поттер привез с собой пятидесятифунтовый пакет сухой  собачьей
еды. Он выгрузил его из багажника "рэндж-ровера" и  поставил  на  землю  у
заднего колеса.
     - Я подумал, что у вас не  будет  собачьего  корма  под  рукой,  если
только рядом не пройдет кто-нибудь с золотым ретривером.  -  Он  объяснил,
чем и как следует кормить собаку фальстафовых размеров.
     - Сколько мы вам должны? - спросил Джек.
     - Забудьте. Он мне ничего не стоил.  Это  была  про:  сто  услуга  по
отношению к бедному Гарри.
     - Зло очень хорошо. Спасибо. Но собачья еда?
     - Об  этом  не  беспокойтесь.  Пройдет  несколько  лет,  и  Фальстафу
понадобятся регулярные  счета,  чтобы  я  за  ним  приглядывал.  Когда  вы
привезете его ко мне,  я  уж  с  вас  возьму  побольше.  -  Усмехаясь,  он
захлопнул дверцу багажника.
     Они обошли "рэндж-ровер" и встали у самой дальней  от  дома  стороны,
используя машину как укрытие от кусачего ветра.
     Тревис сказал:
     - Я знаю, Пол вам сказал в частной беседе о Эдуардо и его енотах.  Он
не хотел волновать вашу жену.
     - Ее нелегко взволновать.
     - Так вы сказали ей?
     - Нет. Не знаю почему. Хотя... у нас уже и так много всего в  голове,
целый год нервотрепки, куча перемен. Во всяком случае, то, что Пол  сказал
мне, - это не очень важно. Просто, еноты  вели  себя  странно,  вышли  при
свете дня, бегали по кругу и упали потом замертво.
     - Я не  думаю,  что  это  все,  -  Тревис  замялся.  Он  откинулся  и
прислонился спиной к боку "ровера", согнул ноги в коленях, наклонив слегка
голову, скрываясь от пронизывающего ветра.  -  Я  думаю,  Эдуардо  скрывал
что-то от меня. Эти еноты делали что-то гораздо более странное, чем то,  о
чем он рассказал.
     - Зачем ему было скрывать?
     - Сложно сказать. Он был такой старик, с причудами. Может  быть...  я
не знаю, может быть, он видел что-то, о чем ему казалось смешным говорить,
что-то, во что я не поверю. Он был большой гордец, этот старик,  не  хотел
говорить ничего такого, из-за чего его могли бы осмеять.
     - А какие-нибудь догадки у вас есть?
     - Не-а.
     Голова Джека находилась под крышей "ровера", и  от  ветра  не  только
немело его лицо, но, казалось, слой за слоем сдиралась кожа. Он  откинулся
спиной к машине, согнул колени и наклонился, подражая ветеринару. Не глядя
друг на друга, они принялись разглядывать долины  на  юге,  не  переставая
говорить.
     Джек сказал:
     - Вы, как и Пол, думаете, что было что-то такое, от одного взгляда на
которое Эдуардо схватил сердечный приступ, что-то связанное с енотами?
     - И это заставило его зарядить ружье, не забудьте. Я не  знаю.  Может
быть. Не могу с этим разобраться. Более чем за две недели до его смерти  я
говорил с ним  по  телефону.  Занятная  была  беседа.  Я  позвонил,  чтобы
сообщить результаты  тестов  тканей  енотов.  Не  найдено  следов  никакой
известной болезни.
     - Разбухание мозгов?
     - Точно. Но никакой очевидной  причины.  Он  хотел  знать,  я  просто
послал образцы ткани мозга или делал полное вскрытие.
     - Вскрытие мозга?
     - Да. Он спросил, вскрывал ли я мозги  по  всему  пути,  -  казалось,
ожидал, что если бы я так сделал, то нашел что-то, кроме разбухания. Но  я
ничего не нашел. Тогда он спросил меня об их спинном  мозге,  не  было  ли
чего-нибудь там постороннего.
     - Постороннего?
     - Странно звучит, да? Спросил, осмотрел ли я их позвоночники по  всей
длине и не заметил ли чего-нибудь присоединенного. Когда я спросил, что он
имеет в виду, он сказал, что это может выглядеть как опухоль.
     - Выглядеть как опухоль?
     Ветеринар повернул голову направо и посмотрел в лицо на Джека, а Джек
глядел перед собой, на монтанский пейзаж.
     - Вы тоже удивились. Очень занятно  звучит,  да?  Не  опухоль.  Может
выглядеть как опухоль, но не настоящая. - Тревис снова  бросил  взгляд  на
поля. - Я спросил его, не скрывает ли он чего-нибудь, но он поклялся,  что
нет. Попросил его позвонить мне  сразу  же,  как  только  он  увидит,  что
какой-нибудь зверь ведет себя похожим на енотов образом - белки,  кролики,
что угодно, - но он не звонил. И меньше чем через три недели умер.
     - Вы его обнаружили?
     -  Не  мог  добраться  до  него  по  телефону.  Приехал  сюда,  чтобы
навестить. Он был там, лежал у открытой двери и сжимал ружье.
     - Он не стрелял из него?
     - Нет. Его свалил обычный инфаркт.
     От ветра  высокие  травы  луга  зарябили  коричневыми  волнами.  Поля
напоминали колышущееся грязное море.
     Джек мучился, раздумывая, стоит ли  рассказать  Тревису  о  том,  что
случилось на кладбище совсем недавно. Однако  описать  пережитое  было  бы
сложно. Он мог перечислить сухие факты, пересказать странный диалог  между
ним и Тем-в-Тоби. Но у него не находилось слов - а может быть, и не  могло
найтись, - чтобы точно передать, что он чувствовал, а именно его  ощущения
были ядром происшедшего.
     Чтобы выиграть время, он сказал:
     - А какие-нибудь теории у вас есть?
     - Подозреваю, что, быть может, в  деле  замешан  какой-то  яд.  Знаю,
здесь,  в  этих  краях,  нет  гор  промышленных  отходов.  Но   существуют
натуральные яды, которые могут спровоцировать бешенство  у  диких  зверей,
заставить их действовать так же необычно, как и людей. А что у вас? Видели
что-нибудь странное за то время, что вы здесь?
     - По правде говоря, да. - Джек чувствовал  облегчение  от  того,  что
позы, которые они приняли по отношению друг к  другу,  позволяли  избегать
глаз ветеринара, не вызывая при этом подозрений. Он  рассказал  Тревису  о
вороне на окне этим утром - и то, как позже, она летала малыми кругами над
ним и Тоби, пока они играли с "Фрисби".
     - Занятно, - сказал Тревис. - Это может быть связано,  мне  тоже  так
кажется. С другой стороны, ничего  странного  в  ее  поведении  нет,  даже
клевание стекла. Вороны могут быть чертовски тупыми. Она  все  еще  где-то
здесь?
     Они оба отошли от "ровера" и встали, задрав головы, разглядывая небо.
Ворона исчезла.
     - При таком  ветре,  -  заметил  Тревис,  -  птицы  обычно  стараются
укрыться. - Он повернулся к Джеку. - А кроме вороны?
     Это рассуждение о токсическом веществе убедило  Джека  отказаться  от
мысли  пересказать  Тревису  Поттеру  все,  что  касалось  кладбища.   Они
обсуждали две совершенно различные загадки: яд против сверхъестественного.
Токсичное вещество как оппозиция призракам, демонам и  всем  тем,  которые
бродят по ночам. Случай на кладбищенском холме был  свидетельством  строго
субъективного свойства, даже больше чем  поведение  вороны:  он  не  давал
никакого доказательства того, что нечто необъяснимо странное происходит на
ранчо Квотермесса. У Джека не было никаких  подтверждений  того,  что  это
вообще все происходило. Тоби определенно ничего не помнил  и  не  мог  ему
помочь. Если Эдуардо Фернандес видел  что-то  необычное  и  скрыл  это  от
Тревиса, то Джек теперь понимал старика. Ветеринар был явно предрасположен
к той идее, что случилось нечто  экстраординарное,  потому  что  он  нашел
разбухание мозгов при вскрытии енотов. Но совсем не было  похоже,  что  он
серьезно собирается поучаствовать в разговорах о духах, закабалении души и
жутких беседах, проводимых на кладбище с существом извне.
     - Что-нибудь, кроме вороны? - спросил его Тревис.
     Джек покачал головой.
     - Это все.
     -  Ну,  может  быть,  то,  что  повалило   енотов,   уже   прекратило
действовать.  Нам  никогда  не  узнать.  Природа  полна  такими  странными
маленькими загадками.
     Чтобы не встречаться с ветеринаром глазами, Джек оттянул рукав  своей
куртки и поглядел на часы.
     - Я задержал вас слишком надолго. Если вы собираетесь закончить  свой
объезд до снегопада...
     - Да у меня и надежды на это не было, - признался Тревис. - Но  нужно
вернуться домой до того,  как  на  дороге  возникнут  заносы,  с  которыми
"роверу" не справиться.
     Они пожали друг другу руки, и Джек сказал:
     - Не забудьте, через неделю, в воскресенье, ужин в шесть. Привозите и
других гостей, если у вас есть леди...
     Тревис улыбнулся.
     - Вы угадали, хотя и не могу понять, как. Тут есть одна молодая леди,
которой очень хочется, чтобы ее видели со мной. Ее зовут Джанет.
     - Был бы рад с ней встретиться, - сказал Джек.
     Он оттащил пятидесятифунтовый  мешок  собачьего  корма  от  "ровера",
поставил его на дорожку, и стал глядеть, как ветеринар  разворачивается  и
выруливает от гаража.
     Посмотрев в зеркало заднего обзора, Тревис Поттер помахал рукой.
     Джек помахал в ответ и остался  стоять,  пока  "ровер"  не  исчез  за
поворотом, над низкими холмами до сельской дороги.
     День был гораздо более серым,  чем  тогда,  когда  прибыл  ветеринар.
Сталь вместо пепла. Серость темницы.  Опускающееся  небо  и  темно-зеленые
фаланги деревьев казались такими же твердыми, как стены из бетона и камня.
     Жгучий холодный ветер, насыщенный ароматом  сосен  и  слабым  запахом
озона, пришедшего с  верхних  гор,  дул  с  северо-запада.  Сучья  хвойных
дрожали с низким скорбным звуком под напором реки воздуха. Трава на лугах,
вдохновленная  этим  стоном,  принималась  свистеть.  Даже  карнизы   дома
воспользовались всеобщим оживлением,  чтобы  издать  тихий  ухающий  звук,
похожий на слабый протест умирающей совы, лежащей со  сломанными  крыльями
на заброшенном поле ночи.
     Окрестности казались прекрасными  даже  в  предбуревой  мрачности  и,
вероятно, были такими же мирными и строгими, как их и воспринимали,  когда
только выехали на север из Юты. Однако в тот момент  ни  одно  из  обычных
прилагательных в  справочнике  туриста  не  всплывало  в  голове  с  такой
настойчивостью,  как  одно,  очень  простое.  Именно   оно   одно   теперь
соответствовало реальности. Заброшенное. Это было  самое  одинокое,  самое
заброшенное  место,  которое  Джек  Макгарвей  когда-либо   видел.   Самое
безлюдное  во  всех  направлениях,  далекое  от  утешения   соседством   и
сообществом.
     Взвалил мешок собачьего корма на плечо.
     Буря надвигалась.
     Зашел внутрь.
     Запер парадную дверь за собой.
     Услышал смех на кухне и прошел туда, чтобы поглядеть, что происходит.
Фальстаф сидел на задних лапах, подняв передние перед  собой,  и  тоскливо
косился на кусок болонской колбасы, который Тоби положил ему на голову.
     - Пап, смотри, он умеет просить, - сказал Тоби.
     Ретривер с жадностью облизнулся.
     Тоби сбросил колбасу.
     Пес поймал кусок в воздухе, заглотил и стал просить добавки.
     - Разве он не молодец? - сказал Тоби.
     - Молодец, - согласился Джек.
     - Тоби должен быть еще более голоден, чем собака,  -  заявила  Хитер,
вытаскивая из шкафа большую кастрюлю. - У него не было ленча, и он даже не
съел изюмовое печенье, которое я ему давала. Так что - ранний ужин?
     - Отлично, - сказал Джек, свалив мешок с собачьим  кормом  в  угол  и
намереваясь подыскать для пса миску попозже.
     - Спагетти?
     - Превосходно.
     - У нас есть буханка жесткого французского хлеба. Ты сделаешь салаты?
     - Конечно, - сказал Джек, а в это время Тоби  скормил  Фальстафу  еще
один кусок колбасы.
     Налив в кастрюлю воды, Хитер сказала:
     - Тревис Поттер, кажется, очень милый.
     - Да, он мне понравился. Привезет  свою  девушку  к  нам  на  ужин  в
воскресенье. Ее имя Джанет.
     Хитер улыбнулась и показалась счастливее, чем когда-либо с  тех  пор,
как они приехали на ранчо.
     - Мы заводим друзей?
     - Кажется, да.
     Доставая сельдерей, помидоры и головку  латука  из  холодильника,  он
почувствовал облегчение оттого, что ни одно из кухонных окон  не  выходило
на кладбище.


     Затянувшиеся и подавленные  сумерки  совсем  спустились,  когда  Тоби
ворвался на кухню с веселящимся псом за спиной, и прокричал, запыхавшись:
     - Снег!
     Хитер оторвала взгляд от кастрюли с пузырящейся водой и  размякающими
спагетти, повернулась к окну над раковиной, и увидела, как первые  хлопья,
кружась, вылетают из темноты. Они были огромные и пушистые. Ветер затих на
неопределенное время, и большущие снежинки  стали  спускаться  по  ленивым
спиралям.
     Тоби поспешил к  северному  окну.  Пес  последовал  за  ним,  шлепнул
передними лапами о подоконник и, встав рядом с ним, уставился на чудо.
     Джек отложил нож, которым нарезал помидоры, и тоже пошел к  северному
окну. Встал за Тоби, положив руки на плечи мальчика. - Твой первый снег.
     - Но не последний! - восторженно крикнул Тоби.
     Хитер перелила соус в кастрюлю поменьше, чтобы он не застыл, и  затем
протиснулась к своему семейству у окна. Обвила правой рукой Джека, а левой
принялась бездумно почесывать голову Фальстафа.
     В первый раз за такое долгое время, что она уж и вспомнить не  могла,
она чувствовала себя покойно.  Никаких  больше  финансовых  волнений,  они
окончательно устроятся в доме раньше  чем  через  неделю.  Джек  полностью
поправится, и здесь нет  никаких  опасностей  городских  школ,  угрожающих
Тоби. Она, наконец, может оставить  все  неурядицы  Лос-Анджелеса  позади.
Появилась собака. У них есть  новые  друзья.  Была  уверенность,  что  эти
странные приступы тревоги, которые беспокоили ее с момента их  приезда  на
ранчо Квотермесса, теперь больше не будут ее волновать.
     Она  так  долго  жила  в  городе  со  своими  страхами,   что   почти
превратилась  в  нервную  истеричку.  В  сельской   Монтане   ей   незачем
волноваться из-за  гангстерских  перестрелок,  угонов  машин  и  грабежей,
которые часто кончаются убийствами. Из-за  продавцов  наркотиков,  которые
предлагают свое зелье на каждом перекрестке, налетов на  дома.  Назойливых
детей,  которые  соскальзывают  с  автострады,  шляются  по  окрестностям,
выглядывая, что бы украсть,  а  затем  исчезают  с  добычей  в  безымянном
городском болоте. Следовательно, это ее привычка  бояться  чего-либо  дала
возможность  подняться  неясным  страхам  и  призрачным  врагам,   которые
досаждали ей первые несколько дней в этом мирном крае.
     Теперь все это позади. Глава закончилась.
     Тяжелые мокрые хлопья снега спускались целыми  батальонами,  армиями,
быстро захватывая темную землю:  редкие  воины  высаживались  на  траву  и
таяли. На кухне было уютно и тепло, от плиты шел аромат варящихся спагетти
и  помидорного  соуса.  Ничто  так  не  вызывает  ощущение  довольства   и
умиротворенности, как хорошо прогретая и удобная комната, когда  за  окном
виден мир, охваченный леденящим прикосновением зимы.
     - Прекрасно, - сказала она, очарованная начавшейся метелью.
     - Ой! - заявил восхищенно Тоби. - Снег.  Настоящий,  самый  настоящий
снег!
     Они были нормальной семьей. Жена, муж, ребенок и собака. Вместе  и  в
безопасности.
     Отныне она  будет  думать  только  как  Макгарвей  и  никогда  -  как
Бекерман.  Заимеет  позитивный  взгляд  на  мир   и   будет   остерегаться
негативизма,  который  был  и  ее  семейным  достоянием,   и   отравляющим
наследством от жизни в большом городе.
     Наконец-то она чувствовала себя свободной.
     Жизнь была прекрасна.


     После ужина Хитер решила расслабиться, принять горячую ванну, а  Тоби
остался в гостиной с Фальстафом смотреть по видео "Бетховена".
     Джек направился прямиком в кабинет, чтобы осмотреть пригодное для них
оружие. В прибавление к тому, что  они  вывезли  из  Лос-Анджелеса,  -  та
коллекция, которую Хитер постоянно увеличивала  после  случая  на  станции
Аркадяна, -  угловой  шкаф  был  забит  охотничьими  ружьями,  дробовиком,
пистолетом двадцать второго калибра, револьвером Кольта  сорок  пятого,  и
боеприпасами.
     Он предпочел отобрать три  из  их  собственного  арсенала:  прекрасно
изготовленный кольт тридцать восьмого калибра; двенадцатизарядное помповое
ружье Моссберга с пистолетной рукоятью  и  "мини-узи",  какой  использовал
Энсон Оливер. Это особенное оружие уже стало полностью автоматическим. Узы
был куплен на черном рынке. Было странно, что жена полицейского испытывала
необходимость приобрести оружие нелегально, - и тем более странно, что для
нее это было так легко сделать.
     Он закрыт дверь кабинета и встал у стола, быстро приготовляя все  три
ствола  в  одиночестве  -  не   хотел,   чтобы   Хитер   знала   об   этих
предосторожностях. Тогда ему пришлось бы объяснять,  почему  он  чувствует
необходимость защищаться.
     Она была счастливей, чем когда-либо в  обозримом  прошлом,  и  он  не
видел смысла портить ей настроение до тех пор, пока -  и  если  -  это  не
станет необходимым. Инцидент на кладбище пугал, но, хотя он  и  чувствовал
угрозу, не было произведено ни одного удара, не  было  причинено  никакого
вреда. Боялся больше за Тоби, чем за себя, но  мальчик  вернулся  и  не  в
худшем состоянии, чем был до того, как все произошло.
     И что, собственно, произошло? Совсем не улыбалось объяснить  то,  что
он ощутил, а не то, что видел: присутствие  призрачное  и  загадочное,  не
более материальное, чем ветер. С каждым часом  встреча  казалась  ему  все
менее похожей на что-либо испытанное им в жизни, и  все  более  напоминала
сон.
     Он зарядил кольт и положил его на край стола.
     Конечно, он мог рассказать ей о енотах, хотя сам их никогда не  видел
и они никому не причинили вреда. Мог рассказать  и  о  дробовике,  который
яростно сжимал Эдуардо перед  смертью.  Но  старик  не  был  убит  врагом,
уязвимым для дроби: его поразил сердечный приступ. Обширный инфаркт так же
жуток, как и ад, это точно, но это не тот убийца, которого  можно  сразить
стрелковым оружием.
     Джек полностью зарядил и "моссберг", загнал патрон в казенную  часть,
а затем втиснул еще  один  дополнительный  в  патронник.  Призовой  заряд.
Эдуардо приготовил свой дробовик  точно  таким  же  образом  незадолго  до
смерти...
     Если попытаться объяснить все это Хитер теперь, возможно, ему удастся
ее встревожить, но это совершенно бесполезно. Может быть, никаких  бед  не
случится, и он больше никогда не столкнется лицом к лицу  с  тем,  о  чьем
присутствии догадался на кладбище. Один такой эпизод за жизнь - это и  так
больший контакт со сверхъестественным,  чем  переживало  множество  людей.
Осталось ждать развития событий и надеяться, что их больше  не  будет.  Но
если они все  же  произойдут  и  если  он  полнит  твердые  доказательства
опасности, тогда придется дать ей знать, что,  может  быть,  только  может
быть, их год несчастий еще не окончен.
     "Мини-узи" имел два магазина, приделанных под  прямым  углом,  значит
всего сорок патронов.
     Более двух кило смерти ожидали часа, чтобы быть  выпущенными.  Нельзя
представить себе врага  -  дикую  тварь  или  человека,  -  с  которой  не
справился бы "узи".
     Джек положил кольт в верхний правый ящик  стола,  в  глубину.  Закрыл
ящик и вышел из кабинета с двумя оставшимися ружьями.
     Прежде чем проскользнуть в гостиную, подождал, пока не раздался  смех
Тоби, а затем поглядел из-за угла. Мальчик сосредоточил свое  внимание  на
экране. Фальстаф с ним рядом. Джек поспешил к кухне в конец коридора,  где
положил "узи" в буфет, за грудой коробок  дробленой  пшеницы,  которые  не
собирались вскрывать еще по крайней мере неделю.
     Вверху, в главной спальне, веселая музыка играла за  закрытой  дверью
смежной ванной комнаты. Отмокая в пенной воде,  Хитер  включила  радио  на
станции, передающей "золотые" старые песни.
     Джек запихнул "моссберг" под кровать. Достаточно  далеко  в  глубину,
чтобы она не смогла его заметить, когда будет застилать постель утром,  но
и не так уж, чтобы он не мог его схватить в любую минуту.
     "Поэзия в движении". Джонни Тиллотсон.  Музыка  из  далекой  невинной
эпохи. Джек даже не родился, когда была сделана эта запись.
     Сел на край кровати, слушая музыку, и ощущая себя  немного  виноватым
за то, что не разделил  свои  страхи  с  Хитер.  Он  просто  не  хотел  ее
расстраивать без надобности: она так много пережила. В каком-то смысле его
рана и лечение в госпитале были для нее тяжелее, чем для него самого.  Она
была  вынуждена   переносить   в   одиночку   все   давление   ежедневного
существования, пока он набирался сил. Ей нужна передышка.
     Возможно, и беспокоиться вообще не о чем.
     Какие-то больные еноты. Тупая маленькая ворона. Странное  переживание
на кладбище, которое  было  вполне  пригодным  жутковатым  материалом  для
телешоу, "Неразгаданные Тайны2, но  не  было  такой  уж  угрозой  жизни  и
здоровью, как  сотня  вещей,  которые  могли  случиться  за  рабочий  день
обычного полицейского.
     Зарядка и припрятывание оружия, возможно, окажутся перестраховкой.
     Зато, он сделал то, что может  полицейский.  Приготовился  служить  и
защищать.
     По радио в ванной комнате Бобби Ви пел "У ночи тысяча глаз".
     За окном спальни снег валил сильнее прежнего. Хлопья, раньше пушистые
и сырые, теперь  были  маленькие,  сухие  и  многочисленные.  Ветер  снова
разгневался. Холодная занавесь снега рябила и волновалась в черной ночи.


     После того как мама напомнила ему  о  запрещении  брать  Фальстафа  в
кровать и ее поцелуев на ночь, после того, как папа  сказал  ему  оставить
собаку на коврике, а свет потушили весь, исключая красный ночник, да дверь
в коридор оставили полуоткрытой, прошло достаточно  времени.  Ни  мама  ни
папа больше не должны были прийти, чтобы проверить, как там ретривер. Тоби
сел на кровати и, погладив приглашающе матрас, прошептал:
     - Сюда, Фальстаф. Давай, приятель!
     Пес деловито  обнюхал  дверь  у  задней  лестницы  и  провыл  тихо  и
несчастно.
     - Фальстаф, - сказал Тоби громче, - сюда, малыш, иди сюда, быстрее.
     Фальстаф поглядел на него,  затем  снова  приложил  морду  к  порогу,
принюхиваясь и скуля одновременно.
     - Иди сюда - мы сыграем в  закрытый  автомобиль,  или  в  космический
корабль, или во что ты хочешь, - подольстился Тоби.
     Внезапно, учуяв что-то, что ему не понравилось,  пес  дважды  чихнул,
потряс головой так энергично, что его  длинные  уши  громко  захлопали,  и
отскочил от двери.
     - Фальстаф! - прошипел Тоби.
     Наконец пес пошел к нему - в красном  свете  того  же  свойства,  что
можно видеть в  моторном  отсеке  космического  корабля  или  у  костра  в
пустынной прерии, где остановился вагон поезда на ночь. Даже в причудливом
храме Индии, где вы прогуливались с Индианой Джонсон и  пытались  избежать
неприятных встреч а бандой жутких типов, которые поклоняются Кали,  Богине
Смерти. После некоторых колебаний, Фальстаф запрыгнул в постель.
     - Хорошая собака, - обнял его Тоби. Затем сказал таинственным голосом
старого  конспиратора:  -  Отлично,  смотри,  мы  на   мятежном   звездном
истребителе у края Туманности Краба.  Я  капитан  и  ас-стрелок.  А  ты  -
супер-суперразумный пришелец с планеты, которая вертится  вокруг  Собачьей
Звезды, и еще телепат. Да, ты можешь  читать  мысли  плохих  пришельцев  с
других звездных истребителей, которые пытаются нас разлучить, но не знают,
кто ты. Они не знают. Они такие крабы с  руками  вместо  клешней.  Слушай:
точно, у них крабьи руки,  -  скрак-скрик-скрак-скрик,  -  и  они  ужасно,
ужасно злобные. Ну, например,  когда  мама  рожает  их  сразу  восемь  или
десять, они от злости съедают ее заживо! Понимаешь?  Просто  сгрызают  ее.
Питаются ею. Думаю, они просто дерьмо, эти ребята.  Ты  понимаешь,  что  я
говорю?
     Фальстаф сидел к нему вплотную во  время  всего  этого  сообщения,  а
затем, когда мальчик закончил, облизал его от щеки до носа.
     - Отлично, ты понимаешь! Хорошо, давай посмотрим, нельзя ли  сбросить
с хвоста этих дрянных крабов, убравшись  в  гиперпространство,  -  прыгнем
через полгалактики и оставим их в космической пыли.  Так  что  нам  делать
сначала? Да, точно: надо поднять космическо-радиационные щиты,  чтобы  нас
не прикончили все эти субатомные частички, которые мы пролетаем  с  жуткой
скоростью. Они же нас пробьют!
     Тоби включил лампочку у изголовья, ухватив за шнурок.
     - Щиты поднять! - и опустил все занавески  вокруг  кровати.  Внезапно
кровать в алькове стала уединенной кабиной  какого-то  аппарата.  Древнего
или из будущего, путешествующего со скоростью портшеза, или быстрее света,
через любую часть мира, или даже из него.
     - Лейтенант Фальстаф, вы готовы? - спросил Тоби.
     Прежде чем игра началась, ретривер соскочил с кровати и  проскользнул
через занавески, которые снова за ним запахнулись.
     Тоби дернул за шнурок и раскрыл занавески.
     - Да что там с тобой?
     Пес был у двери на лестницу, нервно втягивал ноздрями воздух.
     - Ты знаешь, дышать по-собачьи - это можно рассматривать как бунт.
     Фальстаф оглянулся  на  него,  затем  продолжил  изучать  тот  запах,
который его так приворожил.
     - Нас тут крабулоны хотят убить, а ты в собаку играешь! - Тоби слез с
кровати и подошел к ретриверу у двери. - Понимаю, что ты не должен  больше
писать. Папа тебя уже выводил, и ты весь снег желтым сделал.
     Пес снова заскулил, издал какой-то неприятный звук, затем отступил от
двери и низко зарычал.
     - Да тут ничего нет, просто ступеньки и все.
     Черные губы Фальстафа раздвинулись на зубах. Он опустил  голову,  как
будто приготовившись к битве с крабулонами, которые прямо сейчас войдут  в
эту  дверь.  Скрак-скрик-скрак-скрик,  -  глаза  на  двухфутовых   стеблях
вертятся над головой.
     - Глупый пес. Я тебе покажу!
     Он открыл замок и повернул ручку.
     Собака захныкала и отступила.
     Тоби открыл дверь. На лестнице было темно. Он щелчком  зажег  свет  и
шагнул на площадку.
     Фальстаф помялся, оглянулся на  полуоткрытую  дверь  в  коридор,  как
будто ему померещилось, что он оказался запертым в спальне.
     - Да ведь ты сам интересовался, - напомнил ему Тоби. - Теперь  давай.
Я покажу тебе - просто лестница.
     Как будто устыдившись, пес присоединился  к  Тоби  на  площадке.  Его
хвост был опущен так низко, что кончик завивался вокруг задней лапы.
     Тоби спустился на три ступеньки, вздрагивая, когда скрипнула  сначала
первая, а потом и третья. Если мама или папа сейчас внизу  на  кухне,  его
могут поймать, и тогда они подумают, что он крутится тут,  чтобы  схватить
немного снега, - с босыми-то ногами! - и принести  его  в  комнату,  чтобы
посмотреть,  как  он  будет  таять.  Вообще-то,  неплохая  идея.  Подумал,
интересно ли есть снег?  Три  ступеньки,  два  скрипа,  он  остановился  и
оглянулся на пса.
     - Ну?
     С неохотой Фальстаф двинулся к нему.
     Вместе они полезли вниз по тесной, узкой спирали, пытаясь ступать как
можно глуше. Ну, по крайней мере, один  из  них  пытался,  идя  поближе  к
стене, где ступеньки, как казалось, меньше были расположены скрипеть. Но у
другого были когти, которые стучали и царапали дерево.
     Тоби прошептал:
     -  Лестница.  Ступеньки.  Видишь?  Ты   можешь   спуститься.   Можешь
подняться. А ты думал, что там за дверью? Собачий ад?
     Каждая  ступенька,  на  которую  они  ступали,  приводила  к   другой
ступеньке внизу. Из-за того, что стены загибались, впереди  ничего  видеть
было нельзя, и дна - тоже. Просто несколько ступенек со стертой краской  и
кучей теней, потому что лампочки тусклые. Низ мог быть в  двух  ступеньках
или в сотне, в пяти сотнях. Или, может быть, надо спускаться ниже и  ниже,
по кругу в девяносто  тысяч  ступенек.  А  когда  вы  достигнете  дна,  то
окажетесь в центре Земли, с динозаврами и пропавшими городами.
     - В собачьем аду, - рассказывал Тоби Фальстафу, - дьявол -  это  кот.
Ты знаешь, какой? Большой кот, по-настоящему  огромный,  стоит  на  задних
лапах, а когти как бритвы...
     Ниже и ниже, ступенька за ступенькой в медленном спуске.
     - ...этот большой дьявольский кот носит кепку, сделанную из  собачьей
шерсти, ожерелье из собачьих зубов...
     Ниже по кругу.
     - ...а когда он играет в шарики...
     Дерево скрипело под ногами.
     - ...то пользуется собачьими глазами! Да-да, так и есть...
     Фальстаф завыл.
     - ...он очень подлый кот, большой подлый кот, гадкий, как дерьмо.
     Они достигли дна. Вестибюль. Две двери.
     - Кухня, - прошептал Тоби, указывая на одну. Он повернулся к  другой.
- А эта - заднее крыльцо.
     Наверное, можно открыть замок, проскользнуть на крыльцо, набрать  две
горсти снега, даже если для этого придется идти во двор! Но он же вернется
и прибежит - в свою комнату так, что ни мама,  ни  папа  даже  не  узнают.
Сделает настоящий снежок, попробует его на вкус. Когда тот  начнет  таять,
положит его в угол комнаты, и утром от него и следа не  останется.  Просто
вода. Если кто-нибудь ее и заметит, все можно будет свалить на Фальстафа.
     Тоби протянул правую руку к ручке и повернул рычажок левой.
     Ретривер подпрыгнул и,  опустившись  обеими  лапами  на  стену  около
двери, сжал челюсти вокруг левого запястья Тоби.
     Тоби издал тихий вопль изумления.
     Фальстаф держал руку крепко, но не кусал, и вообще  не  было  больно:
просто держал и крутил глазами на  Тоби.  Будто  хотел  сказать,  если  бы
только умел, что-то вроде: нет, ты  не  можешь  открыть  этой  двери,  это
против правил, забудь это, ни за что!
     - Что ты делаешь? - прошептал Тоби. - Отпусти.
     Но Фальстаф не отпускал.
     - Ты дурака-то не валяй, - заявил Тоби, когда  тонкая  струйка  слюны
потекла по его левой руке в рукав пижамной курточки.
     Ретривер все еще сжимал зубы. Не сильно, не причиняя  никакого  вреда
своему хозяину, но ясно показывая, что он может  доставить  боль  в  любое
время, если захочет.
     - Что, тебя мама подкупила, да?
     Тоби отпустил ручку двери.
     Пес покосился на  это,  ослабил  захват,  но  полностью  не  отпускал
запястья, пока Тоби не провернул на место  рычажок  запора  и  не  опустил
руки. Фальстаф съехал по стене лапами и снова встал на все четыре.
     Тоби поглядел на дверь, размышляя, сможет ли действовать так  быстро,
чтобы открыть дверь прежде, чем собака сообразит вскочить и снова схватить
его за руку.
     Ретривер пристально смотрел на него.
     Затем мальчик задумался: а почему Фальстаф  не  хочет  его  выпускать
наружу? Собаки умеют чувствовать опасность.  Может  быть,  снаружи  бродит
медведь, про которых папа говорил, что они живут  в  лесу.  Медведь  может
распотрошить тебя и откусить голову так быстро, что и крикнуть не успеешь.
Хрустнет черепом, как карамелью, вцепится  зубами  в  кости,  и  все,  что
найдут от тебя утром, - кровавая полоска пижамы и, может быть, палец ноги,
который медведь проглядел.
     Сам себя напугал.
     Проверил щель между дверью и  косяком,  чтобы  убедиться,  что  запор
задвинут, как надо. Он  мог  видеть  тусклый  медный  блеск  языка  замка.
Хорошо. Безопасно.
     Конечно, Фальстаф боялся и за  верхнюю  дверь  потому  же:  ему  было
любопытно, но страшно. Он не хотел открывать ее. И спускаться не хотел. Но
никто их на лестнице не поджидал. Уж медведь-то точно.
     Может быть, это была бродячая собака?
     - Мой папа герой, - прошептал Тоби.
     Фальстаф вздернул голову.
     - Герой-полицейский. Он ничего не боится, и я ничего не боюсь тоже.
     Пес уставился на него, как будто говоря: да? Ну так и что же?
     Тоби снова посмотрел на  дверь  перед  собой.  Он  может  открыть  ее
чуть-чуть. Сразу заглянуть. А если медведь на крыльце,  быстро  захлопнуть
дверь перед его косом.
     - Если захочу выйти и погладить медведя, то я так и сделаю.
     Фальстаф ждал.
     - Но сейчас поздно. Я устал. Если  там  есть  медведь,  ему  придется
подождать до завтра.
     Они  взобрались  обратно  в  комнату.  Грязь   была   разбросана   на
ступеньках. Он ощущал ее под своими босыми ногами, когда спускался, теперь
чувствовал ее, поднимаясь. На верхней площадке  встал  на  одну  правую  и
отряхнул подошву левой ноги,  потом  встал  на  левую  и  очистил  правую.
Переступил через порог. Закрыл дверь. Запер ее. Выключил свет на лестнице.
     Фальстаф был у окна, глядел на задний двор, и Тоби подошел к нему.
     Снег валил так яростно, что, вероятно, накопился бы футов до девяти к
утру, а может быть, и до шестнадцати. Крыша над крыльцом внизу была белой.
Земля была белой повсюду, где он только мог видеть, но далеко ему углядеть
не удавалось, потому что снег действительно валил. Он не мог видеть  леса.
Домик управляющего распух под нависшими белыми облаками снега. Невероятно!
     Пес съехал лапами на пол и потрусил в сторону, но Тоби глядел на снег
еще долго. Когда глаза начали слипаться, повернулся и увидел, что Фальстаф
сидит на кровати и ждет его.
     Тоби скользнул под одеяло, оставив ретривера на нем. Позволить собаке
забраться  под  одеяло  было  нарушением  посерьезней.  Надежный  инстинкт
восьмилетнего мальчика говорил ему это. Если мама или папа обнаружат такое
мальчик головой на одной подушке, а пес на другой, и одеяло у них обоих до
щек - будут большие неприятности.
     Он протянул руку за шнурком, чтобы задернуть занавеску так, чтобы  он
и Фальстаф смогли спать, как в купе поезда, который несется  через  Аляску
зимой: в страну золотой лихорадки, чтобы сделать заявку на участок.  После
они сменят имя Фальстаф на Белый Клык.  Но  как  только  занавески  начали
задвигаться, пес вскочил на лапы на матрасе, готовый спрыгнуть на пол.
     - Хорошо, ладно. Боже ты мой,  -  сказал  Тоби  и  оставил  занавески
широко открытыми.
     Ретривер улегся у него под боком снова, мордой к  двери,  ведущей  на
заднюю лестницу.
     - Глупая собака, - пробурчал Тоби, засыпая. - У  медведей  не  бывает
ключей...


     В темноте, когда Хитер прижалась к нему, слабо пахнущая  мылом  после
горячей ванны, Джек понял, что ему придется  огорчить  ее.  Он  хочет  ее,
нуждается  в  ней  Бог  знает  как,  но  он  оставался  ошарашенным  своим
переживанием на кладбище. Как только память становилась чуть менее  живой,
ему все сложнее было припомнить ясную природу и силу эмоций, которые  были
частью встречи, он проворачивал ее все отчаянней  в  голове.  Рассматривая
снова и снова под разными углами, пытаясь выжать внезапное просветление из
этого, раньше чем оно станет, как и  все  воспоминания,  сухой  и  увядшей
шелухой реального опыта. Беседа с тем, что говорило  через  Тоби,  была  о
смерти - загадочная, даже непостижимая, но определенно о смерти. Ничто так
не остужало желания, как размышления о смерти,  могилах  и  гниющих  телах
старых друзей.
     В конце концов, именно об этом  он  думал,  когда  она  гладила  его,
целовала и бормотала всякие нежности.
     К своему удивлению, он был не  только  готов,  но  и  безудержен.  Не
просто способен, но переполнен страстью,  с  большей  силой,  чем  у  него
бывало уже задолго до перестрелки в марте. Хитер была такая податливая, но
и требовательная.  Одновременно  робкая  и  агрессивная,  целомудренная  и
всезнающая, вдохновенная, как невеста в брачную ночь. Нежная и шелковая, а
главное - живая, так восхитительно живая!
     Позже он понял, что заниматься любовью с ней - это значит избавляться
от пугающего, но и темно-манящего,  соблазняющего  существа  на  кладбище.
День размышлений о смерти оказался извращенным сладострастием.
     Посмотрел на окна. Ставни были открыты. Призраки снега  кружились  за
стеклами, танцевали  белыми  привидениями,  вертелись  под  музыку  флейты
ветра. Вальсирующие духи, бледные и холодные. И кружащиеся, кружащиеся...


     ...В пресыщенной темноте, на ощупь ищи путь к Дарителю, к дару мира и
любви, радости и веселья, к концу всех страхов, последней свободе! Все это
для него, если только он сможет найти путь,  тропу,  истину.  Дверь!  Джек
знал, что ему нужно только найти дверь,  открыть  ее,  -  и  мир  чудес  и
красоты раскинется за ней. Затем понял, что дверь в нем самом, ее не нужно
искать, шатаясь по вечной тьме. Такое волнующее  открытие.  В  нем  самом.
Рай, просто рай. Вечная  радость.  Просто  открыть  дверь  внутри  себя  и
впустить это, впустить. Так просто: только  впустить!  Он  хотел  принять,
включить это в себя, потому что жизнь была так тяжела, когда ей  не  нужно
такой быть. Но какая-то упрямая часть него сопротивлялась, и он чувствовал
огорчение Дарителя за дверью. Огорчение и нечеловеческую  ярость.  Сказал:
"Я не могу, нет, не буду, нет!" Резко тьма набрала вес,  собираясь  вокруг
него с неизбежностью камня, нарастающего на древние кости за  тысячелетия.
Сокрушительное и безжалостное давление, а с ним пришло жуткое  утверждение
Дарителя: "Все становится, все становится мною! Все, все становится  мною,
мною! Должен подчиниться... бессмысленно сопротивляться...  впусти  это...
рай, рай, радость навсегда... впусти это!" Стучит по душе. Все  становится
им. Раздражающие удары по всем тканям. Таран,  колотящий  в  него,  жуткие
удары, сотрясающие самые глубины его души: впусти это, впусти это,  впусти
это! ВПУСТИ ЭТО, ВПУСТИ ЭТО, ВПУСТИ ЭТО, ВПУСТИИИИИ!..
     Краткое  шипение  и  треск,  как   тяжелый   быстрый   звук   разрыва
электрической спирали, продрожал через мозг.  Джек  проснулся.  Его  глаза
распахнулись. Сначала лежал онемело и тихо, напуганный до бездвижности.
     Есть тела.
     Все становится мною!
     Куклы.
     Заменители.
     Джек никогда не просыпался так резко и настолько полно за  один  миг.
Одна секунда во сне, а  другая  в  совершенном  пробуждении  и  тревоге  и
яростном сознании.
     Вслушиваясь  в  свое  обезумевшее  сердце,  он   понимал,   что   сон
по-настоящему не был сном, в  привычном  смысле  слова,  а...  вторжением.
Коммуникация. Контакт. Попытка разрушить и пересилить его  волю,  пока  он
спит.
     Все становится мною!
     Эти три слова были теперь не так загадочны, как казалось раньше,  они
были надменным утверждением превосходства и претензией на властвование. Он
говорил с невидимым Дарителем во сне и с  ненавистным  существом,  которое
общалось через Тоби вчера на  кладбище.  В  обоих  случаях,  просыпаясь  и
засыпая,  Джек  ощущал  присутствие  чего-то  нечеловеческого,  властного,
враждебного  и  насильственного.  Чего-то  такого,  что   может   погубить
невинного без угрызений совести, но предпочитает подчинить  и  властвовать
над ним.
     Джека начала давить жирная тошнота. Он  почувствовал  холод  и  грязь
внутри себя. Замаранным попыткой Дарителя захватить власть и поселиться  в
нем, хотя попытка была безуспешной.
     Он знал точно, как никогда что-либо в своей жизни, что  враг  реален:
не призрак, не  демон,  не  просто  параноидально-шизофреническая  иллюзия
взбудораженного мозга, но существо из плоти  и  крови.  Без  сомнения,  из
бесконечно чужой плоти. И крови, которую, вероятно, не признает таковой ни
один врач. Но тем не менее из плоти и крови.
     Не знал, что это было, откуда оно пришло или из  чего  оно  родилось,
знал только, что оно существует. И то, что оно было на ранчо Квотермесса.
     Джек лежал на боку, а Хитер перевернулась за ночь.
     Хрусталики  снега  тикали  по  окну,  как  прекрасно  откалиброванные
астрономические часы, высчитывающие сотые  доли  секунды.  Ветер,  который
изматывал этот снег, издавал низкое жужжание. Джек почувствовал,  что  как
будто слушает прежде молчащую и затаившуюся  космическую  машину,  которая
вертела вселенную по бесконечным кругам.
     Рывком он отбросил одеяло, сел и встал.
     Хитер не проснулась.
     Ночь все еще правила, но слабый серый  свет  на  востоке  намекал  на
ожидающуюся коронацию нового дня.
     Пытаясь побороть тошноту, Джек простоял в одном  нижнем  белье,  пока
его дрожь не стала сильнее  дурноты.  В  спальне  было  тепло.  Холод  был
внутренним. Тем не менее он пошел к шкафу, спокойно отворил  дверцу,  снял
джинсы с вешалки, надел их, затем рубашку.
     Проснувшись, он не мог поддерживать вспыльчивый ужас, который  вырвал
его из сна, но все еще нервничал, полный страха,  и  волновался  за  Тоби.
Захотел проведать сына.
     Фальстаф  сидел  в  коридоре   наверху,   среди   теней,   напряженно
уставившись на открытую дверь  в  спальню,  соседнюю  с  Тоби,  где  Хитер
разместила свои компьютеры. Странный,  слабый  свет  падал  через  дверной
проем  и  блестел  на  мехе  пса.  Он  застыл  как  статуя  в  напряжении.
Задеревеневшая голова была опущена и вытянута вперед. Хвост замер.
     Когда  Джек  приблизился,  ретривер  поглядел   на   него   и   издал
приглушенное, тревожное скуление.
     Тихий треск компьютерных клавиш шел из  комнаты.  Быстрое  печатание.
Молчание. Затем новый взрыв печати.
     За столом Хитер Тоби  сидел  перед  одним  из  компьютеров.  Мерцание
большого  монитора,  который  был  обращен  не  в  сторону   Джека,   было
единственным источником света в бывшей спальне. Много ярче, чем отражение,
которое достигало холла. Мальчик купался в нем, в быстро меняющихся  тенях
голубого,  зеленого  и  пурпурного,  во   внезапных   вспышках   красного,
оранжевого, затем снова синего и зеленого.
     Ночь оставалась глубокой, так как серая назойливость рассвета еще  не
могла быть видной в этой стороне дома. Завеса  изящных  снежинок  заложила
стекла и резко  становилась  голубыми  и  зелеными  блестками  под  светом
монитора.
     Шагнув через порог, Джек сказал:
     - Тоби?
     Мальчик не отрывал взгляда от экрана. Его маленькие руки  летали  над
клавиатурой, добиваясь бешеного потока  приглушенного  клацания.  Никакого
другого звука от машины не шло, даже обычных гудков или бормотания.
     Умел ли Тоби печатать? Нет. По крайней  мере,  не  так,  не  с  такой
легкостью и быстротой.
     Глаза мальчика отражали  искаженные  образы  на  дисплее  перед  ним;
фиолетовые, изумрудные, мерцания красного.
     - Эй, малыш, что ты делаешь?
     Он не отвечал.
     Желтое, золотое, желтое, оранжевое, золотое, желтое - свет мелькал не
так, как будто он исходил от экрана компьютера, но как будто был блестящим
отражением летнего солнечного  света,  скачущего  по  рябящей  поверхности
озера. Желтое, оранжевое, темно-коричневое, янтарное, желтое...
     За окном кружащиеся снежинки  блистали,  как  золотая  пыль,  горячие
искры, светлячки.
     Джек  пересек  с  дрожью  комнату,  чувствуя,  что  нормальность   не
возвратилась, когда он очнулся от кошмара. Пес полз  за  ним.  Вместе  они
обогнули один конец L-образного рабочего  стола  и  оказались  на  стороне
Тоби.
     Мельтешение цветов шло по экрану слева направо, переходя друг в друга
и через друг друга. Потом, исчезая, усиливаясь,  становясь  ярче,  темнее,
завиваясь, пульсируя. Электрический калейдоскоп,  в  котором  ни  один  из
бесконечно трансформирующихся образов не имел ровных краев.
     Это был полноцветный монитор.  Тем  не  менее,  Джек  никогда  ничего
подобного не видел.
     Положил руку на плечо сына.
     Тоби вздрогнул, не глядел и не говорил, но  слабое  изменение  в  его
поведении показало, что он больше не был так очарован экраном  компьютера,
как когда Джек окликнул его в первый раз из дверей.
     Его пальцы снова застучали по клавишам.
     - Что ты делаешь? - спросил Джек.
     - Разговариваю.



                                    19

     Вал желтого и  розового,  спиральные  нити  зеленого,  рябящие  ленты
пурпурного и голубого.
     Образы,  картинки,  и  ритм  изменений  гипнотизировали,  когда   они
складывались прекрасным и изящным способом. Но даже  и  тогда,  когда  они
были уродливы и  хаотичны,  Джек  почувствовал  движение  в  комнате.  Ему
потребовалось усилие, чтобы отнять взгляд от  подчиняющих  протоплазменных
образов на экране.
     Хитер стояла в дверях, одетая  в  свой  стеганый  красный  халат,  со
взъерошенными волосами. Не  спрашивала,  что  происходит:  как  будто  уже
знала. Она не глядела прямо на Джека или Тоби, но на окно за ними.
     Джек повернулся и увидел ливень снежинок, постоянно меняющих цвет,  в
то  время  как  на  дисплее  монитора  продолжались  быстрые   и   текучие
метаморфозы.
     - Говоришь с кем? - спросил он у Таби.
     После колебания, мальчик сказал:
     - Нет имени.
     Его голос был не плоский и бездушный, как на кладбище, но и не совсем
его, нормальный.
     - Где он? - спросил Джек.
     - Не он.
     - Где она?
     - Не она.
     Нахмурившись, Джек спросил:
     - Тогда что?
     Мальчик ничего не сказал, и снова, не мигая, стал глядеть на экран.
     - Оно? - полюбопытствовал Джек.
     - Да, - ответил Тоби.
     Приблизившись к ним, Хитер подозрительно посмотрела на Джека:
     - Оно?
     Джек обратился к Тоби:
     - Что оно такое?
     - То, чем хочет быть.
     - Где оно?
     - Там, где оно хочет быть, - сказал мальчик таинственно.
     - Что оно делает здесь?
     - Становится.
     Хитер обошла вокруг стола и встала по другую сторону от Тоби, глянула
на монитор:
     - Я видела это раньше.
     Джек почувствовал облегчение, узнав, что странный калейдоскоп не  был
уникальным, и его не  нужно  связывать  с  переживанием  на  кладбище.  Но
поведение Хитер было таким, что его облегчение долго не продлилось.
     - Когда видела?
     - Вчера утром, перед тем, как мы выехали в  город.  На  телеэкране  в
гостиной. Тоби смотрел на это... так же околдованный, как сейчас. Странно.
- Она поежилась и протянула руку к выключателю. - Выруби это.
     - Нет, - сказал Джек, вытягиваясь  перед  Тоби,  чтобы  задержать  ее
руку, - подожди. Давай посмотрим.
     - Орешек, - обратилась она к Тоби, - что  здесь  происходит,  что  за
игра?
     - Никакой игры. Я увидел это во сне, и  во  сне  пришел  сюда,  затем
проснулся и уже был здесь, и начал говорить.
     - Это для тебя что-то означает? - спросила она у Джека.
     - Да. Кое-что.
     - Что происходит, Джек?
     - После.
     - Я что-то упустила? О чем все  это?  -  Когда  он  не  ответил,  она
сказала: - Мне это не нравится.
     - Мне тоже, - сказал Джек. - Но давай посмотрим, куда  это  приведет,
сможем ли мы это побороть.
     - Побороть что?
     Пальцы мальчика деловито  клевали  по  клавишам.  Хотя  ни  слова  не
появилось на экране, казалось, что обнаружились новые цвета и картинки,  и
они развивались в ритме, с которым он печатал.
     - Вчера, на телеэкране... Я спросила Тоби, что это, - сказала  Хитер.
- Он не знал. Но он сказал... что ему это нравится.
     Тоби прекратил печатать.
     Цвета исчезли, затем внезапно насытились  и  перетекли  в  совершенно
новые картинки и пятна.
     - Нет, - сказал мальчик.
     - Что "нет"? - спросил Джек.
     - Не тебе. Я говорю... этому, - и к экрану: - Нет. Уходи.
     Волны  кисло-зеленого.  Бутоны  кроваво-красного  расцвели  в  редких
точках на экране, обратились в черные и снова стали красными, затем увяли,
испарились, остался вязкий желтый гной.
     Бесконечно мутирующий калейдоскоп усыплял Джека, когда он  глядел  на
него слишком долго, и он понимал, как это может целиком захватить незрелый
мозг восьмилетнего мальчика, загипнотизировать его.
     Когда Тоби начал снова стучать по клавишам, цвета на экране пропали -
они резко поярчели снова, хотя уже в виде других пятен.
     - Это язык, - тихо сказала Хитер.
     Некоторое время Джек глядел на нее, не понимая.
     Она сказала:
     - Цвета, пятна. Это язык.
     Он посмотрел на монитор:
     - Как это может быть языком?
     - Так, - настаивала она.
     - Здесь нет повторяющихся образов, ничего, что может служить буквами,
или словами.
     - Я разговариваю, - подтвердил Тоби.  Он  нажал  на  клавишу.  Как  и
раньше, пятна и цвета соответствовали по ритму с теми, которые он вводил в
свою часть беседы.
     - Чудовищно усложненный и выразительный язык, - сказала Хитер,  -  по
сравнению  с  которым  английский,  и  французский,  и  китайский   просто
первобытное уханье.
     Тоби прекратил печатать, и ответ от другого собеседника был уездный и
пенный, черный и желчно-зеленый, с комками красного.
     - Нет, - сказал мальчик экрану.
     Цвета стали еще более строгими, ритм более яростным.
     - Нет, - повторил Тоби.
     Пенные, кипящие, спиральные красноты.
     И в третий раз:
     - Нет!
     Джек спросил:
     - На что ты говоришь "нет"?
     - На то, что оно хочет, - ответил Тоби.
     - Что оно хочет?
     - Оно хочет, чтобы я его впустил, просто впустил.
     -  О  Боже!  -  сказала  Хитер,  и  снова  потянулась  к   рубильнику
выключателя.
     Джек остановил ее руку, как  и  раньше.  Ее  пальцы  были  бледные  и
холодные.
     - Что такое? - спросил  он,  хотя  опасался,  что  уже  понял.  Слова
"впустить это" встряхнули его почти так  же  сильно,  как  и  пули  Энсона
Оливера.
     - Прошлой ночью, - сказала Хитер, глядя в ужасе на экран, - во сне. -
Может быть, его собственные руки похолодели.  Или  она  почувствовала  его
дрожь. Но она сморгнула: - У тебя тоже был этот сон!
     - Только что. Я проснулся от него.
     - Дверь, - сказала она. - Оно хочет, чтобы ты  нашел  дверь  в  себе,
открыл ее и впустил это. Джек, черт возьми, что здесь происходит,  что  за
ад здесь творится?
     Хотел бы знать! Или, может быть, не хотел. Был  более  испуган  этим,
чем кем-то другим, с кем он имел дело  как  полицейский.  Он  убил  Энсона
Оливера, но не знал, сможет ли как-то потревожить этого  врага,  не  знал,
сможет ли вообще найти его или увидеть.
     - Нет, - сказал Тоби экрану.
     Фальстаф завыл и забился в угол, напряженный и настороженный.
     - Нет. Нет!
     Джек нагнулся к сыну.
     - Тоби, прямо сейчас ты можешь слышать и это, и меня, обоих?
     - Да.
     - Ты не целиком под его влиянием?
     - Только чуть-чуть.
     - Ты... где-то между?
     - Между, - подтвердил мальчик.
     - Ты помнишь, вчера, на кладбище?
     - Да.
     - Ты помнишь как оно... говорил через тебя?
     - Да.
     - Что? - спросила Хитер, удивляясь. - Что там, на кладбище?
     На  экране:  волнистая   чернота,   разрываемая   пузырями   желтого,
протекающая пятнами красного.
     - Джек,  -  начала  Хитер  сердито,  -  ты  говорил,  что  ничего  не
произошло, когда поднялся на кладбище. Объяснил, что Тоби просто грезил  -
просто стоял там и грезил.
     Джек сказал Тоби:
     - Но ты не помнил  ничего  о  кладбище  прямо  после  того,  как  все
произошло?
     - Нет.
     - Что помнил? - потребовала Хитер. - Что, черт возьми, он должен  был
помнить?
     - Тоби, - спросил Джек, - ты можешь вспомнить теперь, потому  что  ты
снова под его влиянием, но только наполовину... ни там и ни здесь?
     - Между, - сообщил мальчик.
     - Расскажи мне, что оно тебе говорит, - сказал Джек.
     - Джек, не надо, - попросила Хитер.
     Она  выглядела  напуганной.  Он  знал,  какие  чувства   она   сейчас
испытывает. Но добавил:
     - Мы должны узнать об этом как можно больше.
     - Зачем?
     - Может быть, чтобы выжить.
     Ему не потребовалось объяснять. Она поняла, что он имеет в виду: тоже
пережила некоторую степень контакта  во  сне  -  враждебность  этого,  его
нечеловеческую ярость.
     Он попросил Тоби:
     - Расскажи мне о нем.
     - Что ты хочешь знать?
     На экране: все пятна голубые, развернулись, как японский веер, но без
резких складок, одно голубое на другом, друг сквозь друга.
     - Откуда оно пришло, Тоби?
     - Извне.
     - Что ты имеешь в виду?
     - Извне.
     - Вне чего?
     - Этого мира.
     - Оно... не с Земли?
     Хитер простонала:
     - О Боже...
     - Да, - подтвердил Тоби. - Нет.
     - Так что же, Тоби?
     - Не так просто. Не просто инопланетянин. - Да. И нет.
     - Что оно делает здесь?
     - Превращается.
     - Превращается во что?
     - Во все.
     Джек потряс головой.
     - Я не понимаю.
     - Я тоже, - признался мальчик, его взор был прикован  к  калейдоскопу
на мониторе компьютера.
     Хитер стояла, прижав кулаки к груди.
     Джек сказал:
     - Тоби, вчера на кладбище, ты не был между, как сейчас.
     - Ушел.
     - Да, ты ушел на все время.
     - Ушел.
     - Я не мог достать тебя.
     - Черт, - сказала Хитер яростно, но  Джек  не  поднял  глаз  на  нее,
потому что знал, как она глядит на него,  -  что  случилось  вчера,  Джек?
Почему ты не сказал мне, ради Бога?  Что-то,  как  сейчас?  Почему  ты  не
рассказал?
     Не встречаясь с ее глазами, он ответил:
     - Расскажу, расскажу тебе, только дай мне сейчас покончить с этим.
     - Что же еще ты не рассказал мне, -  потребовала  она.  -  Что  тогда
случилось; Джек?
     Он сказал Тоби:
     - Когда ты ушел вчера, сынок, где ты был?
     - Ушел.
     - Ушел куда?
     - Под.
     - Под? Подо что?
     - Под это.
     - Под?..
     - Под контроль.
     - Под эту тварь? Под его мозг?
     -  Да.  В  темное  место.  -  Голос  Тоби  задрожал  от  страха   при
воспоминании. - Темное место, холод, сдавлен в темном месте, больно.
     - Выключи это, выключи! - потребовала Хитер.
     Джек поднял  глаза:  жена  глядела  на  него,  все  в  порядке,  лицо
покраснело больше от ярости, чем от страха.
     Молясь, чтобы ей хватило терпения, сказал:
     - Мы можем отключить компьютер, но не можем сдвинуть это с его  пути.
Подумай, Хитер. Он может приходить к нам по множеству  маршрутов  -  через
сны, через телевизор. Очевидно, даже когда  мы  бодрствуем,  как-то  тоже.
Тоби вчера не спал, когда это вошло в него.
     - Я впустил это, - сказал мальчик.
     Джек засомневался, спрашивать ли то,  что,  может  быть,  было  самым
важным: - Тоби, послушай... когда это контролирует... оно реально в  тебе?
Физически? Часть этого где-то внутри тебя?
     "Что-то в голове, что можно увидеть при вскрытии. Или  присоединенное
к спинному мозгу. Нечто вроде того, что, как  думал  Эдуардо,  должен  был
обнаружить Тревис Поттер".
     - Нет, - сказал мальчик.
     - Никаких семян... никаких  яиц...  никаких  личинок...  ничего,  что
можно поместить внутрь?
     - Нет.
     Это было хорошо, очень хорошо. Слава Богу и  всем  его  ангелам,  это
было очень хорошо. Потому что если что-то имплантировано,  как  ты  можешь
вырвать такую штуку из своего ребенка?  Как  можешь  освободить  его,  как
вскроешь его голову и вырвешь это оттуда?
     Тоби сказал:
     - Только... мысли. Ничего внутри, кроме мыслей.
     - Ты имеешь в виду, что оно использует телепатический контроль?
     - Да.
     Как  внезапно  невозможное  становится   неизбежным.   Телепатический
контроль. Что-то извне, враждебное и чужое, способно контролировать другие
существа телепатически.  Безумие,  прямо  из  фантастических  фильмов,  но
теперь это ощущается вполне настоящим и реальным.
     - И теперь оно хочет снова войти? - спросила Хитер у Тоби.
     - Да.
     - Но ты не впустишь это? - спросила она.
     - Нет.
     Джек сказал:
     - Ты действительно можешь его не впускать?
     - Да.
     У них есть надежда. С ними еще не все покончено!
     Джек спросил:
     - Почему оно оставило тебя вчера?
     - Я вытолкнул его.
     - Ты вытолкнул его из себя?
     - Да. Вытолкнул. Оно ненавидит меня.
     - За то, что вытолкнул?
     - Да. - Его голос снизился до шепота. - Но оно... оно... ненавидит...
ненавидит вообще все.
     - Почему?
     С неистовством алых и оранжевых витков на лице и вспышками в  глазах,
мальчик, все еще шепча, сказал:
     - Потому что... оно такое.
     - Ненависть?
     - Да, оно такое.
     - Почему? - повторил Джек нетерпеливо.
     - Потому что оно знает.
     - Что знает?
     - Что ничего не имеет смысла.
     - Знает... что ничего не имеет смысла?
     - Да.
     - Что это означает?
     - Ничего не означает.
     Чувствуя головокружение от этого лишь  полусвязного  обмена  фразами,
Джек сказал:
     - Я не понимаю.
     Еще более низким шепотом:
     - Все можно понять, но "ничего" не может быть понято.
     - Я хочу понять это.
     Руки Хитер все еще были сжаты в кулаки, но теперь она поднесла  их  к
глазам, как будто не могла вынести вида своего сына в полутрансе.
     - Ничего не может быть понято, - снова пробормотал Тоби.
     Расстроенный, Джек сказал:
     - Но оно понимает нас.
     - Нет.
     - Что оно не знает о нас?
     - Много. В основном... Мы сопротивляемся.
     - Сопротивляемся?
     - Мы сопротивляемся ему.
     - И это для него ново?
     - Да. Никогда раньше не было.
     - Все другие впускали это, - подсказала Хитер.
     Тоби кивнул:
     - Кроме людей.
     Ведет учет гуманоидов, подумал Джек. Старый добрый хомо  сапиенс,  по
крайней мере, хоть упрямый. Мы  просто  не  достаточно  беззаботны,  чтобы
позволить кукольнику тащить нас туда, куда ему хочется, слишком напряжены,
слишком упрямы, чтобы полюбить рабство.
     - Ох, - сказал Тоби спокойно, больше для себя, чем для  них  или  для
существа, которое контролировало компьютер. - Я вижу.
     - Что ты видишь? - спросил Джек.
     - Интересно.
     - Что интересно?
     - То, что...
     Джек поглядел на Хитер, но она, казалось, понимает загадочные реплики
не лучше его.
     - Оно чувствует, - сказал Тоби.
     - Тоби?
     - Давайте не будем говорить об этом, - ответил мальчик, отворачиваясь
от экрана на мгновение, чтобы направить  на  Джека  взгляд,  который  тому
показался то ли испытующим, то ли предупреждающим.
     - Говорить о чем?
     - Забудь это, - произнес Тоби, снова глядя на монитор.
     - Что забыть?
     - Я лучше буду послушным. А, слушай,  оно  хочет  знать...  -  затем,
приглушенным голосом, как вздох через носовой платок, что заставило  Джека
наклониться, Тоби, казалось, намеренно сменил тому: - Что они делали  там,
внизу?
     Джек спросил:
     - Ты имеешь в виду на кладбище?
     - Да.
     - Ты знаешь.
     - Но оно не знает. Оно хочет знать.
     - Оно не понимает, что такое смерть, - сказал Джек.
     - Нет.
     - Как такое может быть?
     - Есть жизнь, - сказал  мальчик,  ясно  интерпретируя  точку  зрения,
которой придерживалось существо, державшее его под  своей  полувластью.  -
Нет смысла. Нет начала. Нет конца. Ничто не важно. Оно есть.
     - Уверена, что это не первый мир, в котором оно находит, что существа
умирают, - подытожила Хитер.
     Тоби начал дрожать, и его голос поднялся, но только чуть-чуть:
     - Они тоже сопротивляются, те, под землей. Оно может использовать их,
но не может понять их.
     "Оно может использовать их, но не может понять?!"
     Несколько кусков таинственной мозаики внезапно встали вместе,  открыв
только крошечную часть правды. Жуткую, невыносимую часть правды.
     Джек застыл в ошеломленном молчании, наклонившись к мальчику. Наконец
он тихо переспросил:
     - Использует их?
     - Но не может понять.
     - Как оно их использует?
     - Как кукол.
     Хитер поперхнулась:
     - Запах! О, боже мой. Запах на задней лестнице...
     Хотя Джек не совсем понимал, о чем она  говорит,  но  сообразил,  что
она-то давно осознала, что что-то не в порядке на ранчо Квотермесса. Здесь
не только эта тварь извне, которая может посылать одинаковые сны им обоим.
Эта непонимаемая чужая тварь, чьи цели - стать и ненавидеть. Что-то другое
было на ранчо.
     Тоби прошептал:
     - Но оно не может понять их. Даже так, как оно может понять нас.  Оно
может их использовать лучше. Лучше, чем нас. Но оно хочет понять их. Стать
ими. А они сопротивляются..
     Джек услышал достаточно. Слишком много. Дрожа, поднялся рядом с Тоби.
Он щелкнул выключателем, и экран потускнел.
     - Оно собирается прийти за нами, - сказал Тоби и затем медленно  стал
выходить из своего полутранса.
     Резкий штормовой ветер выл за окном рядом с ними, но  даже  если  оно
способно войти в комнату, оно не сможет заморозить  Джека  больше,  чем  в
этот момент.
     Тоби развернулся на стуле, чтобы бросить удивленный взгляд сначала на
мать, потом на отца.
     Пес выбрался из угла.
     Хотя никто не трогал компьютера, главный переключатель вдруг  щелкнул
и встал из положения "ВЫКЛ" в положение "ВКЛ".
     Все дернулись в изумлении, включая Фальстафа.
     Экран залили отвратительные извивающиеся ленты.
     Хитер наклонилась, схватила шнур и вырвала вилку из розетки в стене.
     Монитор потемнел и оставался таким же темным.
     - Это не остановится, - сказал Тоби, вставая со стула.
     Джек повернулся к окну и увидел,  что  наступил  рассвет,  тусклый  и
серый, и в его свете показался ландшафт, потрепанный полновесной бурей. За
последние двенадцать часов  выпало  четырнадцать  или  шестнадцать  дюймов
снега, навалившись в  кучи  вдвое  выше  там,  где  ветру  захотелось  его
собрать. Или первая метель застыла над ними, вместо того, чтобы  двигаться
дальше  на  восток,  или  вторая  буря  задула  скорее,   чем   ожидалось,
перехлестнув первую.
     - Это не остановится, - повторил Тоби торжественно. Он говорил  не  о
снеге.
     Хитер привлекла его к себе в объятья, подняла и прижала так крепко  и
любовно, как будто она сжимала в руках младенца.
     "Все становится мною!"
     Джек не понимал всего того, что эти слова могли означать, какие ужасы
они предвещали, но он знал, что Тоби прав. Это не остановится до тех  пор,
пока не станет ими, а они не станут частью его.
     Между рамами нижней  фрамуги  образовалась  изморозь.  Джек  коснулся
блестящей пленки кончиком пальца, но он был так заморожен страхом, что лед
показался не холоднее собственной кожи.


     За окном кухни белый мир был полон холодного  движения,  неудержимого
спуска носимого ветром снега.
     Не находя себе места, Хитер  ходила  взад-вперед  от  одного  окна  к
другому,  нервно  представляя  себе  появление  чудовищно  отвратительного
"гостя" на этом совершенно невинном ландшафте.
     Они надели  новые  лыжные  костюмы,  которые  купили  прошлым  утром,
приготовившись покинуть дом как можно быстрее в том случае,  если  на  них
нападет отвратительная тварь и они поймут,  что  не  могут  защитить  свои
позиции.
     Заряженный "моссберг" лежал на столе. Джек мог бросить желтый блокнот
и схватить дробовик в случае, если что-то - даже не думая о том,  что  это
может быть - начнет атаку.  "Мини-узи"  и  кольт-38  лежали  на  стойке  у
раковины.
     Тоби сидел за столом, потягивая горячий шоколад из чашки, а пес лежал
у  его  ног.  Мальчик  больше  не  был  в  полубессознательном  состоянии,
совершенно отъединившись от таинственного  посетителя  снов,  но  все  еще
непривычно подавлен.
     Хотя Тоби был в хорошем состоянии вчера днем и вечером,  последующими
за очевидно гораздо более массированной  атакой  на  его  мозг  пришельца,
которую он пережил на кладбище, Хитер продолжала волноваться за  него.  Он
вышел из первой схватки без сознательной памяти о ней, но ощущение полного
мысленного рабства должно было оставить травмы глубоко в  мозгу.  Действие
их могло стать очевидным только через какое-то время - неделю или месяц. И
он помнил вторую попытку подчинения, потому что в это  время  "кукольнику"
не удалось больше  восторжествовать  над  ним  или  даже  подавить  память
телепатическим приказом. Встреча, которую она имела  с  существом  во  сне
предыдущей ночью, напугала и была так  отвратительна,  что  ее  вытошнило.
Опыт Тоби гораздо более тесного контакта, чем ее собственный,  должен  был
быть неизмеримо более ужасным и омерзительным.
     Расхаживая от окна к окну, Хитер иногда останавливалась у стула Тоби,
клала руки ему на узкие плечи, тискала его, приглаживала волосы,  целовала
в макушку. Ничто не должно с ним случиться. Невыносимо думать о  нем,  как
тронутым этим, чем бы оно ни было и на что бы оно ни походило, или как  об
одной из его кукол. Что угодно сделает.  Она  умрет,  чтобы  предотвратить
это!
     Джек поднял глаза от блокнота, быстро прочитав первые три или  четыре
страницы. Его лицо было белым, как снежный ландшафт за окном.
     - Почему ты не сказала мне о блокноте, когда нашла его?
     - Потому что он был запрятан в морозильник, и я решила,  что  в  нем,
должно быть, очень личные записи, не нашего ума дело. Мне показалось,  что
посмотреть их может только Пол Янгблад.
     - Ты должна была показать мне.
     - Эй, ты не рассказал  мне  о  том,  что  случилось  на  кладбище,  -
напомнила она, - а это секрет гораздо поважнее.
     - Извини.
     - И ты не захотел поделиться тем, что сказали тебе Пол и Тревис.
     - Это было неверно. Но... теперь ты знаешь все.
     - Теперь - да. Наконец.
     Она была в ярости оттого, что он скрыл от нее такие вещи, но не могла
поддерживать в себе гнев долго, не могла разжечь его  снова.  Потому  что,
конечно, она одна была виновата: не рассказала  ему  о  странной  тревоге,
которую испытала во время их обхода в понедельник  утром.  О  предчувствии
насилия и смерти. О беспрецедентной интенсивности кошмара. Об  уверенности
в то, что нечто было на задней лестнице, когда она зашла  в  комнату  Тоби
предыдущей ночью.
     За все годы, что они прожили вместе, еще никогда не  случалось  столь
сильного разрыва в откровенности их общения, какой они сами себе  устроили
на ранчо Квотермесса. Им мечталось, чтобы они  в  новой  жизни  не  просто
могли нормально существовать, но и сделали ее совершенной. Поэтому  утаили
все свои-сомнения и оговорки. Хотя их взаимная скрытность и мотивировалась
лучшими намерениями, она могла стоить им жизни.
     Указав на блокнот, Хитер спросила:
     - Там есть что-нибудь?
     - Все, я думаю. Начало этого. Его отчет о том, что Фернандес видел.
     Он зачитал им выборочно отрывки о явственно ощущаемых  волнах  звука,
которые разбудили Эдуардо Фернандеса ночью, о призрачном свете в лесу.
     - Я думаю, оно явилось с неба, на корабле, - задумчиво сказала Хитер.
- После всех этих фильмов и дурных книжек ожидаешь,  что  они  прибудут  в
чем-то громадном, на большом корабле, а здесь как раз...
     - Когда говоришь об инопланетянах, чужой -  значит  совсем  отличный,
совершенно непонятный для нас, - ответил Джек. - Эдуардо  отметил  это  на
первой странице. Совсем отличный от нас, странный, вне всякого  понимания.
С ним не должно связываться ничто, что мы  можем  представить,  -  включая
корабли.
     - Я боюсь того, что оно может заставить меня делать, - вдруг произнес
Тоби.
     Порыв ветра звучно прокатился под крышей заднего крыльца, резкий, как
электронный визг, вопросительный и настойчивый, как живое существо.
     Хитер нагнулась к Тоби.
     - С нами все будет в порядке,  малыш.  Теперь  мы  знаем,  что  здесь
что-то не так, и немножко о том, что именно не так, и мы справимся. -  Она
хотела бы хоть наполовину поверить в том, что сказала.
     - Я не буду бояться.
     Подняв взгляд от блокнота, Джек  сказал:  -  Нет  ничего  стыдного  в
боязни, малыш.
     - Ты никогда не боишься, - ответил мальчик.
     - Неверно. Я напуган до полусмерти прямо сейчас.
     Это откровение поразило Тоби:
     - Ты? Но ты же герой!
     - Может быть, и герой, а может - и нет.  Но  ничего  оригинального  в
героизме нет, - сказал Джек. - Многие люди - герои. Твоя мама герой, и  ты
тоже.
     - Я?
     - Конечно. По тому, как ты перенес весь этот  год.  Ведь  нужно  было
много мужества, чтобы со всем справиться.
     - Я не чувствую себя смелым.
     - По-настоящему смелые люди никогда этого и не чувствуют.
     Хитер сказала:
     - Многие - герои, даже если они никогда не увертывались от пуль и  не
ловили злых парней.
     - Люди, которые работают каждый день, жертвуют собой ради того, чтобы
поднять семьи, и живут всю жизнь, не причиняя вреда другим людям, если они
не могут иначе, - они настоящие герои, - доказывал Джек.  -  Их  много.  И
однажды каждый из них боится.
     - Значит, все нормально, если я боюсь? - спросил Тоби.
     - Более чем нормально, - заявил Джек. - Если  ты  никогда  ничего  не
боишься, значит, ты или глуп, или безумен. Теперь я знаю, что ты не можешь
быть глупым, ведь ты мой сын. Безумие, с  другой  стороны...  ну,  в  этом
никогда нельзя быть слишком уверенным, так как оно  идет  из  семьи  твоей
мамы. - Джек улыбнулся.
     - Значит, я могу быть и сумасшедшим, - обеспокоился Тоби.
     - Мы с этим справимся, - уверил его Джек.
     Хитер нашла глаза Джека и улыбнулась  ему,  как  бы  говоря:  ты  так
отлично все уладил, что можешь стать Отцом Года.
     Он подмигнул ей. Боже, она его любит.
     - Тогда это безумно, - сказал мальчик.
     Нахмурившись, Хитер спросила:
     - Что?
     - Пришелец. Оно не может быть глупым. Оно умнее, чем мы, и может  то,
чего мы не можем. Так что оно должно быть безумно. Оно никогда не боится.
     Хитер и Джек поглядели друг на друга. На этот раз без улыбок.
     - Никогда, - повторил Тоби,  крепко  сжимая  обеими  руками  чашку  с
шоколадом.
     Хитер вернулась к окнам, сначала к одному, потом в другому.
     Джек пролистнул блокнот там, где он еще не читал,  нашел  страницу  о
двери и прочел ее вслух. Стоящая на ребре гигантская монета мрака.  Тоньше
бумаги.  Достаточно  большая,  чтобы  сквозь  нее  прошел  поезд.  Чернота
исключительной  пробы.  Эдуардо  отважился  засунуть  в   нее   руку.   Он
чувствовал, что нечто вышло из этого страшного мрака.
     Отложив блокнот, Джек поднялся со стула и сказал:
     - Этого достаточно.  Мы  можем  прочесть  остальное  и  позже.  Отчет
Эдуардо подтверждает наш собственный опыт. Это важно. Они могли  подумать,
что он старый псих или что мы городские невротики,  с  которыми  случились
очередные припадки по поводу  открытого  пространства,  но  им  не  так-то
просто будет отмахнуться от нас вместе.
     Хитер поинтересовалась:
     - Так кому будем звонить, шерифу округа?
     - Полу Янгбладу, затем Тревису  Поттеру.  Они  уже  подозревают,  что
здесь что-то неладно, - хотя, кто знает,  ведь  никто  из  них  толком  не
понимает, что именно здесь не так. Когда на нашей  стороне  окажется  пара
местных жителей, то появится  шанс,  что  помощник  шерифа  воспримет  нас
достаточно серьезно.
     С дробовиком в руке Джек  подошел  к  настенному  телефону.  Он  снял
трубку, послушал, постучал по  рычажкам,  затем  набрал  пару  номеров,  и
повесил трубку:
     - Линия не работает.
     Хитер подозревала это еще тогда,  когда  он  направился  к  телефону.
После случая с компьютером ей стало понятно,  что  получить  помощь  будет
нелегко, хотя ей и не хотелось думать о том, что они пойманы в ловушку.
     - Может быть, буря повредила провода, - сказал Джек.
     -  Разве  у  телефонных  проводов  не  те  же  столбы,  что  у  линии
электропередач?
     - Да, а энергия у нас еще есть, значит, это не  буря.  -  Он  снял  с
крючка ключи от "эксплорера" и "чероки" Эдуардо. - Ладно,  давайте  отсюда
выбираться. Поедем к Полу и Каролин, от них позвоним Тревису.
     Хитер запрятала желтый блокнот  в  поясную  сумку  на  своих  брюках,
вплотную к животу, и  застегнула  поверх  нее  лыжную  куртку.  Она  взяла
"мини-узи" и кольт-38 со стойки, по одному в каждую руку.
     Когда Тоби слез со стула,  Фальстаф  выполз  из-под  стола  и  побрел
прямиком к двери в гараж. Собака, казалось, понимала, что они  уезжают,  и
всем сердцем соглашалась с их решением.
     Джек отпер дверь, открыл ее быстро,  но  осторожно,  сперва  просунул
вперед дробовик,  как  будто  ожидал;  что  враг  уже  в  гараже.  Щелкнул
выключателем, зажегся свет. Поглядел направо, налево, и потом сказал:
     - О'кей.
     Тоби пошел за отцом следом, сбоку от него - Фальстаф.
     Хитер вышла с кухни последней, оглядываясь  на  окна.  Снег.  Ничего,
кроме холодных каскадов снега.
     Даже с включенным светом, гараж был темноват. В нем было холодно, как
в морозильной камере. Большая раскатывающаяся дверь дергалась под  ветром,
но она  не  нажимала  кнопку,  чтобы  поднять  ее.  Они  будут  в  большей
безопасности, если откроют ее уже из "эксплорера".
     Когда  Джек  убедился,  что  Тоби  сел  сзади  и  пристегнул   ремень
безопасности, а с собакой  все  в  порядке,  Хитер  поспешила  на  сиденье
пассажира. Она глядела на пол, когда шла, убежденная, что нечто спряталось
под машиной и сейчас ухватит ее за щиколотку.
     Вспомнила мелькнувшее смутно и на миг существо с  другой  стороны  от
порога, когда она чуть открыла дверь в своем пятничном  сне.  Блестящее  и
темное. Скорченное и стремительное. Всю его форму разобрать  было  нельзя,
хотя она осознала, что это  нечто  большое,  со  смутно  видными  змеиными
кольцами на теле.
     По памяти она могла ясно слышать холодный свист триумфа,  раздавшийся
перед тем, как захлопнула дверь и вырвалась из кошмара.
     Однако ничто не выскользнуло из-под машины и не стало хватать  ее  за
ногу, она спокойно села на свое место в "эксплорере" и  поставила  тяжелый
"мини-узи" между ног на пол. В руках держала револьвер.
     - Снег может оказаться слишком  глубоким,  -  сказала  она  тревожно,
когда Джек открыл дверцу и протянул ей свой дробовик. Она зажала его между
колен, уткнув в пол, дулом в потолок.  -  Буря  была  много  сильнее,  чем
предсказывали.
     Сев за руль, он захлопнул дверь:
     - Это-то  ничего.  Мы  можем  растолкать  какое-то  количество  снега
бампером. Я не думаю, что он такой глубокий, с  этим  больших  проблем  не
будет.
     - Жаль, что мы сразу не приделали снегоочиститель.
     Джек вставил ключ  зажигания,  провернул  его,  но  был  вознагражден
только молчанием: даже стартер  не  заворчал.  Попробовал  снова.  Ничего.
Проверил, работает ли переключение передач - нет. Попробовал в третий раз.
Без успеха.
     Хитер была  удивлена  не  больше,  чем  когда  обнаружилось,  что  не
работает телефон. Хотя Джек ничего не сказал и  избегал  ее  взгляда,  она
поняла, что он тоже этого ожидал, почему  и  захватил  ключи  от  "чероки"
тоже.
     Пока  Хитер,  Тоби  и  Фальстаф  выбирались  из  "эксплорера",   Джек
проскользнул к рулю другого автомобиля. Мотор не заводился и здесь.
     Он  поднял   капот   джипа,   затем   капот   "эксплорера".   Никаких
неисправностей не видно.
     Они вернулись в дом.
     Хитер закрыла дверь в гараж.  Она  сомневалась,  что  замки  в  силах
помешать чем-то существу, которое теперь властвовало на ранчо Квотермесса.
Судя по всему, оно могло проходить через стены, когда желало, но замок она
все же закрыла.
     Джек выглядел мрачно.
     - Давайте приготовимся к самому худшему.



                                    20

     Градины стучали по стеклу окна в кабинете первого этажа.
     Хотя внешний мир был бел и полон блеска, лишь немного дневного  света
проникало  в  комнаты.  Лампы,  чьи  абажуры  казались  изготовленными  из
пергамента, сияли мутно-янтарно.
     Проверив их семейное оружие и  принадлежавшее  Эдуардо,  которое  тот
унаследовал от  Стенли  Квотермесса,  Джек  решил  дополнительно  зарядить
только одно: кольта-45.
     - Я возьму "моссберг" и кольт, - сказал он  Хитер.  -  У  тебя  будет
"мини-узи" и кольт-38. Пользуйся револьвером только как дублером "узи".
     - Что это значит? - спросила она.
     Он поглядел на нее угрюмо:
     - Если мы не сможем остановить то, что скоро попрет на нас, всей этой
огневой силой, револьвер ничем нам не поможет.
     На одной из двух полок в оружейном  шкафу,  среди  других  спортивных
принадлежностей он нашел три кобуры, которые пристегивались к поясу.  Одна
была сделана из нейлона или вискозы - самоделка, конечно же, а другие  две
из кожи. Если нейлоновую кобуру вынести надолго на  мороз,  то  она  будет
достаточно мягкой много после того, как кожаная закаменеет.  А  в  твердой
кобуре пистолет может легко застрять, сжатый  оледеневшими  стенками,  или
просто за что-нибудь зацепиться. Так как он решил быть  снаружи,  а  Хитер
внутри, то ей дал кожаную, самую легкую из двух, а себе взял нейлоновую.
     Их лыжные костюмы были обильно оснащены  карманами  на  молниях.  Они
забили их патронами, хотя казалось большой самонадеянностью  и  оптимизмом
считать, будто у них найдется время перезарядить оружие, прежде чем  штурм
начнется снова.
     В том, что штурм будет, Джек не  сомневался.  Он  не  знал,  в  какой
именно форме, - полностью физическая атака  или  комбинация  физических  и
мысленных ударов. Не мог и предугадать, придет ли существо само или  через
заменителей. Когда это случится и откуда начнется его поход тоже, но  знал
точно, что все равно, рано или поздно, на них нападут.  Терпение  существа
явно подходило к концу из-за их упрямства. Оно  жаждало  управлять  ими  и
стать ими. Требовалось немного воображения, чтобы понять, что теперь оно к
тому же захочет изучить их поближе. Возможно, вскрыть и осмотреть их мозги
и нервную систему, чтобы разобраться с механизмом их сопротивляемости.
     У Джека не  было  никаких  иллюзий  относительно  легкой  смерти:  ни
убивать  специально,  ни,  тем  более,  анестезировать  их  перед   своими
исследовательскими операциями пришелец не станет.


     Джек снова отложил дробовик. Из шкафа вытащил  жестяную  банку,  снял
крышку и достал коробку деревянных спичек, которую положил на стол.
     Пока Хитер стояла и смотрела в одно окно, а Тоби и  Фальстаф  были  у
другого, Джек спустился в подвал. Во  втором  из  двух  нижних  помещений,
вдоль стены, за молчаливым генератором, выстроились  восемь  пятигаллонных
канистр с бензином. Запас горючего, который дни приобрели по  совету  Пола
Янгблада. Он перенес две канистры наверх и поставил  их  на  пол  в  кухне
рядом со столом.
     - Если оружие его не остановит, - сказал он, -  и  если  оно  попадет
внутрь и загонит тебя в угол, тогда можно попробовать его поджечь.
     - И сжечь дом? - спросила Хитер недоверчиво.
     - Это просто дом. Его можно выстроить заново. Если у тебя  не,  будет
другого выхода, тогда черт с этим домом. Если  пули  не  сработают.  -  Он
уловил дикий ужас в ее глазах. - Они должны сработать. Я  уверен  в  этом,
оружие его остановит, особенно "узи". Но если все же  так  случится,  один
шанс на миллион, и пули ему не повредят, то огонь уж точно поможет.  Огонь
может просто стать тем, что  тебе  понадобится,  чтобы  выиграть  время  и
отвлечь его. Удержать на расстоянии и выйти из  дому,  если  почувствуешь,
что оказалась в ловушке.
     Она поглядела на мужа с сомнением:
     - Джек, почему ты говоришь "ты" а не "мы"?
     Он замялся. Ей это не понравилось. Ему самому это не очень нравилось.
Но альтернативы не было.
     - Ты останешься здесь с Тоби и собакой, пока я...
     - Ни за что!
     - ...пока я попытаюсь дойти до ранчо Янгблада и привести помощь.
     - Нет, мы не должны разделяться.
     - У нас нет выбора, Хитер.
     - Ему будет легче расправиться с нами поодиночке.
     - Возможно, никакой разницы.
     - Я думаю, разница будет.
     - Этот дробовик многого к "узи" не прибавит. - Он махнул  на  белизну
за окном: - Во всяком случае, нам  всем  не  удастся  пройти  через  такую
метель.
     Она угрюмо уставилась на дрожащую стену снега, чувствуя, что не может
ничего возразить.
     - Я смогу, - сказал Тоби, достаточно сообразительный,  чтобы  понять,
что именно он слабое звено. -  Я  правда  смогу.  -  Собака  почувствовала
тревогу мальчика, прижалась к нему, и стала тереться о его ноги.  -  Папа,
пожалуйста, дай мне попробовать!
     Две мили это не большое  расстояние  для  теплого  весеннего  денька,
легкая прогулка. Но они столкнулись с яростным холодом, от  которого  даже
их лыжные костюмы не могли защитить полностью. К тому же, сила ветра будет
действовать против них тремя способами: понижая  реальную  температуру  по
крайней мере на десять градусов; изнуряя их, когда они пойдут против него;
сбивая с пути кружащимися тучами снега, которые сократят  видимость  почти
до нуля.
     Джек  представил,  что  у  него  и  Хитер  могут   найтись   сила   и
выносливость, необходимые для  того,  чтобы  пройти  две  мили  при  таких
условиях - по колено в снегу, а кое-где и выше. Но был уверен, что Тоби не
пройдет и четверти пути, даже по тропе,  которую  они  для  него  пробьют.
Прежде чем зайдут далеко, им придется вернуться, неся его на руках. Или же
они только быстро выдохнутся и, без сомнения, погибнут в белой пустыне.
     - Не хочу оставаться здесь, - сказал Тоби. - Не хочу делать  то,  что
оно может заставить.
     - И я не хочу оставлять тебя здесь. - Джек сел перед ним на корточки.
- Не брошу тебя. Ты знаешь, что я никогда так не сделаю, да?
     Тоби мрачно кивнул.
     - И ты можешь положиться на свою маму. Она  сильная  и  не  допустит,
чтобы что-то случилось с тобой.
     - Я знаю, - сказал Тоби, бравый солдат.
     - Хорошо. Ладно. Теперь мне нужно сделать  еще  кое-что,  а  затем  я
пойду. Я вернусь как можно скорее  -  прямо  к  "Желтым  Соснам",  подниму
помощь и приеду сюда на лошади. Ты видел это в старых  фильмах.  Кавалерия
всегда появляется вовремя, да? С тобой все будет  в  порядке.  С  нами  со
всеми все будет в порядке.
     Мальчик поискал его взгляд.
     Он встретил страх сына с фальшивой ободряющей улыбкой и  почувствовал
себя самым лживым подонком, который когда-либо только рождался. Он не  был
уверен в том, что говорил, даже наполовину.  И  действительно  чувствовал,
что бежит от них. А что, если приведет помощь, но они уже будут  мертвы  к
тому времени, когда он появится на ранчо Квотермесса?
     Он убьет себя. Никакого смысла продолжать жить тогда не будет.
     Правда, все может случится и не так: умрут не они,  а  он.  В  лучшем
случае, у него пятьдесят процентов, что  удастся  невредимым  пройти  весь
путь до "Желтых Сосен". Если  буря  не  повалит  его,  это  может  сделать
кое-что другое. Ведь никто понятия не имел, насколько пристально  за  ними
наблюдают, и будет ли знать их враг о его  уходе.  Если  оно  заметит  его
снаружи, то далеко не отпустит.
     Тогда судьба Хитер и Тоби будет зависеть только от них самих.
     Ничего другого он сделать не может. Никакой  другой  план  смысла  не
имеет. Возможности нулевые. И время бежит.


     Удары молотка отдавались во  всем  доме.  Тяжелые,  гулкие,  страшные
звуки.
     Джек использовал трехдюймовые стальные гвозди, потому  что  они  были
больше, чем все то, что ему посчастливилось  отыскать  в  инструментальном
шкафу гаража. Стоя в вестибюле в низу задней лестницы, он  вбивал  их  под
углом к двери, в косяк. Два над ручкой, два ниже. Рама  была  из  крепкого
дуба, и длинные гвозди входили  в  дерево,  только  если  бить  по  ним  с
отчаянной силой.
     Петли были внутри. Ничто с заднего крыльца  не  могло  их  поддеть  и
снять дверь.
     Тем не менее, он решил прикрепить ее к косяку  на  этой  стороне  как
можно надежней, хотя бы только двумя  гвоздями  вместо  четырех.  Он  вбил
другие два в верхнюю часть двери и в притолоку, просто для уверенности.
     Любой "гость", который оказывался у задней лестницы, мог  идти  сразу
двумя путями, едва войдя в эту дверь, тогда как от всех других дверей вело
только по одному. Отсюда существо могло ворваться  на  кухню  и  атаковать
Хитер в лоб - или же быстро  подняться  в  комнату  Тоби.  Джеку  хотелось
предотвратить прохождение существа на второй этаж, потому что  оттуда  оно
могло проскользнуть сразу  в  несколько  комнат.  Избегая  лобовой  атаки,
вынудить Хитер саму искать встречи, до тех пор, пока ему  не  представится
возможность атаковать ее сзади.
     После того как вбил последний гвоздь, отпер замок и попытался открыть
дверь. Он не смог и пошевелить ее, как ни старался.  Никто  не  пройдет  -
здесь спокойно: придется выламывать дверь, и Хитер услышит это, где бы она
ни была.
     Он повернул рычажок. Ригель снова утопился в своем гнезде.
     Надежно.


     Пока Джек забивал другую дверь в  задней  части  дома,  Тоби  помогал
Хитер сложить кастрюли, сковородки, блюдца, тарелки и стаканы перед дверью
между кухней и  задним  крыльцом.  Эта  аккуратно  сбалансированная  башня
должна была рухнуть с гулом и треском, если бы дверь  попытались  отворить
даже очень медленно. Звук предупредил бы их об опасности, где  бы  они  ни
были.
     Фальстаф держался подальше от шаткой конструкции, как будто  понимал,
что у него  будут  большие  неприятности,  если  именно  он  столкнет  всю
пирамиду.
     - Как насчет двери в подвал? - сказал Тоби.
     - Там безопасно, - уверила его Хитер, - нет никакого  хода  в  подвал
снаружи.
     Пока  Фальстаф  с  интересом   наблюдал,   они   соорудили   подобную
примитивную сигнализацию перед дверью между кухней и гаражом. Тоби увенчал
ее стаканом с ложками, поставив его на металлическую миску.
     Они перенесли миски, блюдца, кастрюли,  сковороды  и  вилки  в  фойе.
Когда Джек уйдет, им придется соорудить третью башню у передней двери.
     Хитер не могла избавиться от чувства, что все их усилия по устройству
сигнализации бесполезны. Просто умилительны.
     Они не могли забить  все  двери,  первого  этажа,  потому  что  могло
потребоваться бежать через одну из них. В  этом  случае  им  просто  нужно
будет порушить пирамиду, выдвинуть запор и уйти. И у них не  было  времени
на то, чтобы превращать дом в запечатанную крепость.
     Кроме того, каждая крепость может стать тюрьмой.


     Даже хотя Джек и понимал, что времени  достаточно,  чтобы  попытаться
сделать  дом  немного  более  надежным,  он  не  стал  этого  делать.  Вне
зависимости от того, какие они предпримут меры, множество окон  на  первом
этаже делало организацию полной защиты весьма сложной.
     Самое большее, что он мог сделать, -  пробежать  мимо  окон  наверху,
пока Хитер проверяла их на первом этаже - и убедиться,  что  они  закрыты.
Многие из них казались заклеенными и довольно прочными.
     За каждым открывалась взгляду только злая игра снега и ветра.  Он  не
заметил снаружи ничего необычного.
     Джек порылся в шкафу Хитер в главной спальне,  разглядывая  шерстяные
шарфы. И выбрал один, с самой крупными петлями вязки.
     Нашел свои солнечные очки на одежной полке. Ему очень хотелось, чтобы
это были лыжные защитные. Солнечных может быть недостаточно. Он не  сможет
прошагать две мили до "Желтых Сосен" с глазами, не защищенными от  блеска:
есть риск получить снежную слепоту.
     Когда вернулся на кухню,  где  Хитер  проверяла  замки  на  последних
окнах, то снова поднял трубку телефона,  надеясь  услышать  гудки.  Глупо,
конечно. Линия отрезана.
     - Пора идти, - сказал он.
     У них могло остаться несколько  часов  или  только  бесценных  минут,
прежде чем враг решит прийти за ними. Джек  не  мог  угадать,  быстро  или
лениво приближается это существо. Не было ни малейшей  возможности  понять
его мыслительные процессы или узнать, значит ли что-нибудь вообще для него
время.
     Чужак. Эдуардо был прав. Совершенно  чуждый.  Загадочный.  Бесконечно
странный.
     Хитер и Тоби проводили его до парадной двери. Он обнял Хитер  быстро,
но крепко и страстно. Поцеловал ее в последний  раз.  И  так  же  поспешно
попрощался с Тоби.
     Он не отваживался задержаться в прихожей подольше, потому что в любую
секунду  мог  решить  не  уходить  совсем.  Ранчо  "Желтые  Сосны"  -  это
единственная надежда, которая у них есть. Не уйти - значило признать,  что
они обречены. Но и смириться с  необходимостью  покинуть  жену  и  ребенка
одних в этом доме было для него самым тяжелым из того, что он  испытал  за
всю жизнь. Тяжелее, чем  видеть,  как  умирали  Томми  Фернандес  и  Лютер
Брайсон, тяжелее, чем сражаться с Энсоном Оливером на горящей  техстанции,
тяжелее,  чем  возвращаться   к   нормальной   жизни   после   повреждения
позвоночника. Он признался сам себе, что ему нужно больше  мужества  уйти,
чем остаться с ними. Не из-за тягот, которые на него обрушит метель  и  не
потому; что нечто необъяснимое может ожидать его снаружи. Но  оттого,  что
если они умрут, а он останется жив, его тоска, вина и ненависть  к  самому
себе сделают его дальнейшее существование страшнее смерти.
     Он обернул шарфом лицо, от подбородка почти до глаз. Хотя  получилось
два слоя, вязка была достаточно свободной, чтобы позволять  дышать.  Надел
поверх капюшон и стянул шнурок  под  подбородком,  чтобы  закрепить  шарф.
Чувствовал себя рыцарем, готовящимся к смертельному турниру.
     Тоби глядел на него, нервно кусая нижнюю губу.  Слезы  заблестели  на
его глазах, но ему удалось удержать  от  порыва  немедленно  смахнуть  их.
Остаться маленьким героем.
     Джек надел солнечные очки, так что слезы мальчика стали  менее  видны
для него, и поэтому не так разъедающими его волю уйти.
     Он надел перчатки и взял в руки моссберговский дробовик. Кольт  сорок
пятого калибра висел в кобуре на его правом бедре.
     Миг настал.
     Хитер выглядела разбитой параличом.
     Он едва мог глянуть на нее.
     Она открыла дверь. Завывающий ветер занес снегом все крыльцо и порог.
     Джек выступил из дома и с трудом  отвернулся  от  всего,  что  любил.
Зашагал по снежной пудре на крыльце.
     Услышал ее голос, произносящий в последний раз:
     - Я люблю тебя! - Слова исказились ветром, но они были именно такие.
     В конце крыльца, у ступенек, он  приостановился,  повернулся  к  ней,
увидел, как она сделала один шаг из дома и сказал:
     - Я люблю тебя, Хитер! - и спустился в метель, не  уверенный  в  том,
что она услышала его. Не зная, сможет ли он когда-нибудь говорить  с  ней,
обнять ее. Увидеть любовь в ее глазах или улыбку, которая для него значила
больше, чем место на небесах и спасение души.
     Снегу на переднем дворе было по колено. Пошел, выдирая ноги из вязкой
пудры.
     Он не отважился оглянуться.
     Знал, что покинуть их было  необходимо.  Это  было  смело.  Это  было
мудро, осторожно, в этом была их главная надежда на спасение.
     Однако всего этого он не чувствовал. А чувствовал себя так, как будто
отрекается от них.



                                    21

     Ветер засвистел за окном, как будто обладал сознанием и теперь  решил
приглядеть за ними. Начал скрестись и стучать по кухонной двери, как будто
проверял замок, выть и стонать вдоль сторон дома в поисках  слабины  в  их
защите.
     С неохотой расставшись с "узи", несмотря на его вес, Хитер ходила  от
северного окна кухни к западному над раковиной  и  наблюдала.  Теперь  она
вздернула голову и прислушалась к этим  шумам,  которые  казались  слишком
осмысленными, чтобы принадлежать голосу бури.
     За столом Тоби, надев наушники,  играл  в  "Гейм-Бой".  Его  движения
теперь были совсем иные, чем раньше, когда он играл в электронные игры: он
не ерзал, не наклонялся, не качался из стороны в сторону,  не  подпрыгивал
на месте. Играл, чтобы просто занять время.
     Фальстаф был в углу, самом дальнем от  окон,  самом  теплом  месте  в
комнате. Время от времени  он  задирал  свою  благородную  голову,  вдыхал
воздух или прислушивался. Но большей частью просто валялся на боку, озирая
комнату на уровне пола и позевывая.
     Время текло медленно. Хитер постоянно сверялась с настенными  часами,
уверенная, что по крайней мере прошло десять минут, но убеждалась только в
том, что лишь две минуло с тех пор, как она глядела в последний раз.
     Двухмильняя прогулка до "Желтых Сосен" отняла бы двадцать пять  минут
при хорошей погоде. Джеку могло потребоваться час или даже полтора в бурю,
так как нужно  идти  по  колено  в  снегу,  обходить  глубокие  впадины  и
непрестанно сопротивляться штормовому ветру. Затем ему придется  потратить
не менее получаса, чтобы  объяснить  ситуацию  и  возглавить  спасательную
бригаду. Меньше чем пятнадцать минут уйдет на обратное  путешествие,  даже
если придется расчищать несколько  заносов  на  дороге.  По  максимуму  он
должен вернуться через два часа  и  пятнадцать  минут,  мажет  быть  -  на
полчаса скорее или позже.
     Пес зевнул.
     Тоби был так спокоен, что, казалось, заснул сидя.
     Они понизили температуру на термостате, так, чтобы можно было  сидеть
в  лыжных  костюмах.  Были  готовы  покинуть  дом  безотлагательно,   если
понадобиться, но все еще было тепло. Ее руки и  лицо  похолодели,  но  пот
стекал по спине и по бокам от подмышек. Она расстегнула молнию на  куртке,
хотя та скреплялась с кобурой на бедре, которая висела свободной.
     Когда пятнадцать минут прошло без  событий,  начала  думать,  что  их
непредсказуемый соперник не собирается немедленно  двинуться  против  них.
Или существо не осознавало, что они были значительно уязвимей  без  Джека,
или ему было все равно. Из того, что сказал  Тоби,  оно  было  воплощением
высокомерия - никогда не бояться! - и могло действовать всегда - сообразно
со своим ритмом, планами и желаниями.
     Ее уверенность начала расти - когда вдруг  Тоби  сказал  спокойно,  и
явно не ей:
     - Нет, я так не думаю.
     Хитер отступила от окна.
     Он пробормотал:
     - Ну... может быть.
     - Тоби, - сказала она.
     Как будто не замечая ее, он уставился на экран "Гейм-Боя". Его пальцы
больше не управляли кнопками. Никакая игра  не  шла:  пятна  и  отчетливые
цвета толпились на миниатюрном мониторе, похожие на те, которые она видела
уже дважды.
     - Почему? - спросил он.
     Она положила руку ему на плечо.
     - Может быть, - сказал он крутящимся цветам на экране.
     Всегда раньше, отвечая существу, он говорил "нет". Это  "может  быть"
встревожило Хитер.
     - Может быть, - повторил он.
     Он взяла у него наушники, и он наконец взглянул на нее.
     - Что ты делаешь, Тоби?
     - Разговариваю, - сказал он полусонным голосом.
     - Кому ты сказал "может быть"?
     - Дарителю, - объяснил он.
     Она вспомнила это имя из своего сна,  попытку  ненавистного  существа
представить себя как источник великого облегчения, покоя и удовольствия:
     - Это не даритель. Это ложь. Он забиратель,  продолжай  говорить  ему
"нет".
     Тоби поглядел на нее.
     Ее трясло.
     - Ты понимаешь меня, солнышко?
     Он кивнул.
     Она все еще не была уверена, что он слушает ее.
     - Продолжай говорить "нет", ничего, кроме "нет".
     - Хорошо.
     Она отбросила "Гейм-Бой" в мусорный бак. После колебания  вынула  его
оттуда и, положив на пол, ударила по нему каблуком раз, еще раз.  Опустила
свой каблук в третий, хотя аппарат разломился на две части, затем еще удар
для верности, затем еще раз, черт возьми! Пока не осознала, что больше  не
контролирует себя, так серьезно ополчившись на безвредную  игрушку  только
оттого, что не могла добраться до Дарителя. А он-то и был тем самым,  кого
она по-настоящему хотела растоптать.
     Несколько секунд  простояла,  тяжело  дыша,  глядя  на  пластмассовые
обломки.  Она  начала  сгибаться,  чтобы  собрать  кусочки,  затем  решила
оставить их, к черту! Только отшвырнула ногой самый большой к стене.
     Фальстаф  заинтересовался  всем  происшедшим  настолько,   что   даже
вскочил. Когда Хитер вернулась к окну над раковиной, ретривер посмотрел на
нее с любопытством, затем подошел к осколкам "Гейм-Боя" и стал  обнюхивать
их, как будто стараясь определить, чем они вызвали такую ярость.
     За окном ничего  не  изменилось.  Снежный  вал  затемнил  день  почти
целиком, как туман с Тихого океана  мог  затемнить  улицы  калифорнийского
прибрежного городка.
     Она посмотрела на Тоби:
     - Ты в порядке?
     - Да.
     - Не впускай его!
     - Я и не хочу.
     - Значит - не впускай. Будь тверд. Ты можешь.
     На полке под микроволновкой вдруг включилось радио. Само по себе, как
будто в нем был какой-то будильник, который обеспечивал пять минут  музыки
перед пробуждающим трезвоном. Это был большой приемник,  размерами  с  две
коробки хлопьев, принимал на шести диапазонах, включая обычные  АМ  и  FM.
Однако в нем не было  будильника,  и  его  нельзя  было  запрограммировать
включаться в заранее  выбранное  время.  Но  циферблат  осветился  зеленым
огоньком, и странная музыка полилась из динамиков.
     Цепи нот и захватывающего ритма были не настоящей музыкой, а  основой
для музыки в том смысле, как куча бревен и пилы - основа шкафа. Она  могла
слышать симфонию инструментов -  флейт,  гобоев,  кларнетов,  рожков  всех
видов, скрипок, тимпанов,  барабанов,  -  но  не  было  мелодии.  Не  было
определимой связной структуры,  просто  организация  звуков  была  слишком
слабой для слуха. Волны шумов были иногда приятными, а иногда складывались
в резкие и диссонансные - то громкие, то тихие, отливающие и приливающие.
     - Может быть, - пробормотал Тоби.
     Внимание  Хитер  было  отвлечено  радио.  Теперь  она  с   удивлением
повернулась к сыну.
     Тоби поднялся со стула. Встал у стола, глядя через комнату на  радио,
покачиваясь, как хрупкая тростинка на  ветру,  который  мог  почувствовать
один он. Его глаза остекленели.
     - Ну... да, может быть... может быть...
     Немелодичный  ряд  звуков,  текших   из   приемника,   был   слышимым
эквивалентом калейдоскопа, который она наблюдала  на  экранах  телевизора,
компьютера и "Гейм-Боя": это  была  речь,  очевидно,  обращенная  прямо  к
подсознанию.  Она  чувствовала  сама  какую-то  гипнотическую  тягу,  хотя
существо, очевидно, распространило на нее  только  часть  своего  влияния,
беседуя с Тоби.
     Тоби был уязвим. Дети всегда самая легкая добыча, естественная жертва
в жестоком мире.
     - ...Мне нравится это... хорошо... мило, - сказал  мальчик  сонно,  а
затем вздохнул.
     Если он скажет "да", если откроет внутреннюю дверь, то  на  этот  раз
уже не сможет выселить существо. Будет потерян навсегда.
     - Нет! - закричала Хитер.
     Она схватила за шнур приемника, и  выдернула  вилку  из  розетки  так
резко, что хрустнули зубчики. Оранжевые искры полетели из  розетки  дождем
на кафельную стойку.
     Хотя  и  лишенное   электричества,   радио   продолжало   производить
месмерические волны звука.
     Она глядела на это, пораженная и непонимающая.
     Тоби оставался в трансе, говоря с невидимым существом,  как  будто  с
воображаемым товарищем по играм:
     - Мне можно? Хмммм? Я могу... ты хочешь... ты хочешь?
     Проклятая  тварь  была  назойливей  продавцов  наркотиков  в  городе,
которые подкарауливали детей  у  школы  оградок  или  на  перекрестках,  в
салонах видеоигр, у кинотеатров, в парках,  -  там,  где  их  было  много.
Неутомимые, въедливые, как клещи!
     Батарейки. Конечно же! Радиоприемник питался  или  через  электросеть
или от аккумулятора.
     - ...может быть... может быть...
     Она отбросила "узи" на стойку, схватила радио,  отодрала  пластиковую
крышку  и  вырвала  две  перезаряжаемые  батарейки.  Затем  бросила  их  в
раковину, где они стукнули, как кости, по доске  игрального  стола.  Песня
сирен из приемника прекратилась прежде, чем Тоби уступил, так что этот кон
остался за Хитер. Ментальная свобода Тоби была ставкой, на  она  выбросила
семерку, и выиграла. На какое-то время он в безопасности.
     - Тоби? Тоби, погляди на меня.
     Повиновался. Он больше не раскачивался, его глаза были ясными,  и  он
снова выглядел как человек, не теряющий связи с реальным миром.
     Фальстаф гавкнул, и Хитер сначала подумала, что  он  взволнован  всем
этим шумом, может быть, острым страхом, который он уловил в ней. Но  затем
увидела, что все его внимание сосредоточено на окне над раковиной. Он лаял
тяжело, злобно, предупреждающе, словно надеясь вспугнуть врага.
     Она обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как нечто  на  крыльце
проскользнуло влево от окна.  Оно  было  темное  и  высокое.  Уловила  его
уголком глаза, но все произошло слишком быстро, чтобы она смогла  увидеть,
что именно это было.
     Ручка двери задребезжала.
     Радио было просто отвлечением.
     Хитер схватила "узи"  со  стойки,  ретривер  встал  вслед  за  ней  и
разместился перед кастрюлями и сковородками и блюдцами, сложенными  башней
у передней двери. Он яростно  лаял  на  медную  ручку,  которая  вращалась
вверх-вниз, вверх-вниз.
     Хитер схватила Тоби за плечо и толкнула его к двери в  коридор.  -  В
коридор, но оставайся близко за мной - быстро!
     Спички были уже в кармане ее куртки. Ухватила ближайшую пятигаллонную
канистру с бензином за ручку. Она могла взять только одну, потому  что  не
хотела выпускать из рук "узи".
     Фальстаф как обезумел,  он  рычал  так  дико,  что  слюна  летела  из
челюстей, волосы встали дыбом на затылке, а его хвост окостенело  прижался
к полу. Будто он собирался прыгнуть на дверь прежде чем  существо  снаружи
сможет войти в нее.
     Замок открылся с тяжелым треском.
     У него был ключ.  Или,  быть  может,  он  ему  был  не  нужен.  Хитер
вспомнила, как радио включилось само по себе.
     Она отступила к порогу между кухней и коридором первого этажа.
     Блики  света  от  лампы   плясали   на   медной   ручке,   пока   она
поворачивалась.
     Она поставила канистру с бензином на пол и взяла "узи" обеими руками.
     - Фальстаф, убирайся оттуда! Фальстаф!
     Дверь начала двигаться внутрь, башня посуды зашаталась.
     Пес отскочил, когда она снова позвала его.
     Сигнализационная пирамида качалась, кренилась, и,  наконец,  рухнула.
Кастрюли, сковороды и блюдца заскакали, громыхая, по полу кухни.  Вилки  и
ножи зазвякали, как колокольчики, друг  от  друга,  а  стаканы  со  звоном
бились.
     Пес отполз к  Хитер,  но  продолжал  яростно  лаять,  выставив  зубы,
выпучив глаза.
     Она крепко ухватила "узи", сняла предохранитель, ее палец согнулся на
крючке. Что если заклинит? Забудь об этом, не заклинит! Все  работало  как
только  может  присниться,  когда  она  испытывала   автомат   в   каньоне
отдаленного уголка над Малибу несколько месяцев назад. Очередь разливалась
трещинами, грохочущим эхом по узким стенам ущелья.  Использованные  гильзы
выплевывались в воздух. Кусты разлетались в клочья - пули неслись карающим
потоком, легко, как вода  из  шланга.  Автомат  не  заклинит,  никогда  за
миллион лет. Но боже, что если все-таки?...
     Дверь вдвигалась. Узкая щель. Дюйм. Затем шире.
     Что-то проскользнуло в разрыв в нескольких дюймах над ручкой.  В  это
мгновение   кошмар   подтвердился,    нереальное    сделалось    реальным.
Невозможность  вдруг  воплотилась,  потому  что  то,  что  проникло,  было
щупальце, почти все черное, с беспорядочными красными пятнами,  блестящими
и мягкими, как мокрый шелк. Может быть,  два  дюйма  в  диаметре  в  самом
тонком месте, которое она могла видеть. Достигая толщины  земляного  червя
на конце.  Оно  что-то  искало  в  теплом  воздухе  кухни,  желеобразно  и
отвратительно извиваясь.
     Этого было достаточно. Не нужно было видеть  больше:  она  не  хотела
видеть больше, поэтому открыла  огонь.  Чу-чу-чу-чу!  Быстрое  нажатие  на
крючок выплюнуло шесть или семь зарядов, пробивая дыры  в  дубовой  двери,
выдалбливая и отбрасывая щепки по краям. Оглушающие разрывы  захлопали  от
стены к стене на кухне, резкое эхо за эхом.
     Щупальце ускользнуло с живостью отщелкнутого кнута.
     Не слышно ни крика, ни неземного стона. Вообще не понятно, задела  ли
она это или нет.
     Она не собиралась идти и  смотреть  на  крыльцо:  ни  за  что!  И  не
собиралась ждать, не рванется ли кто-нибудь в комнату  более  напористо  в
следующее мгновение. Не было ни  малейшей  догадки,  как  быстро  способно
двигаться существо, но она понимала, что от задней  двери  надо  держаться
подальше.
     Хитер схватила канистру с бензином, "узи" в другую руку, и  отступила
от двери в коридор, почти перешагнув через пса.
     Тот полз, отступая, вместе  с  ней.  Она  дошла  спиной  до  подножия
лестницы, где ее ждал Тоби.
     - Мама? - выговорил он хриплым от страха голосом.
     Высунувшись в коридор, ведущий на  кухню,  она  могла  видеть  заднюю
дверь  по  прямой.  Та  оставалась  приоткрытой,  но  ничто  не   пыталось
ворваться. Существо, должно быть, все еще на крыльце, держится за  внешнюю
ручку, потому что иначе ветер давно бы распахнул дверь полностью.
     Почему оно ждет? Боится ее? Нет. Тоби говорил,  что  оно  никогда  не
боится.
     Другая мысль вдруг огорошила ее: если  оно  не  понимает,  что  такое
смерть, тогда это должно значить, что оно само  не  может  умереть  и  его
нельзя убыть. В этом случае оружие будет совершенно бесполезно.
     Оно все еще ждет,  все  еще  колеблется.  Может  быть,  то,  что  оно
позволило узнать о себе Тоби, - все ложь, и оно уязвимо так же,  как  они,
или даже больше? Желанные мысли. Это все, что у нее осталось.
     Она была не в самом центре коридора. Еще два шага отделяли ее от него
- между арками входов в столовую и гостиную. Достаточно далеко  от  задней
двери, чтобы успеть уничтожить существо,  если  оно  вторгнется  в  дом  с
неестественной скоростью и силой. Она остановилась, поставила  канистру  у
стойки перил, и снова сжала "узи" двумя руками.
     - Мам!
     - Ш-ш-ш.
     - Что мы будем делать? - взмолился Тоби.
     - Ш-ш-ш. Дай мне подумать.
     Внешность "гостя" на взгляд напоминала нечто  змеиное,  хотя  она  не
могла знать, относится ли это только к его отросткам или  ко  всему  телу.
Большинство змей движутся  очень  быстро  -  или  петлями,  или  прыжками.
Преодолевают значительные расстояния до цели с жуткой точностью.
     Задняя дверь оставалась приоткрытой. Недвижной. Клочья снега залетали
через щель между дверью и косяком в дом, кружась  и  мерцая  на  кафельном
полу.
     Не важно, быстро ли существо на заднем  крыльце  или  нет,  оно  явно
крупное. Она поняло это, его значительные размеры,  когда  только  уловила
быстрый промельк, силуэт за окном. Оно больше, чем она сама.
     - Ну же, - пробормотала она, не отрывая взгляда от задней двери, - ну
же, если ты никогда не боишься, давай.
     Они с Тоби закричали одновременно от неожиданности, когда в  гостиной
щелкнул телевизор, включаясь с громкостью на полную мощность.
     Безумная, скачущая музыка. Музыка  из  мультфильма.  Скрип  тормозов,
треск  и  гул,  с   комическим   аккомпанементом   флейты.   Затем   голос
расстроенного Элмера Фудда загрохотал по дому: УУУХ, КАК Я НЕНАВИЖУ  ЭТОГО
КРОЛИКА!
     Хитер сконцентрировала свое внимание на задней  двери,  за  холлом  и
кухней, всего в пятнадцати футах от нее.
     Так громко, что от каждого звука задрожали окна, Багз  Банни  сказал:
ЭЙ, ЧТО ТАКОЕ, ДОК? - и затем звук чего-то прыгающего: БОНГ-БОНГ-БОНГ.
     ПРЕКРАТИ, ПРЕКРАТИ ЭТО, ТЫ, ПСИХ!
     Фальстаф вбежал в гостиную, залаял на  телевизор,  а  затем  выскочил
снова в холл, оглядываясь вслед за Хитер туда, где, как знал и он, все еще
ждал настоящий враг.
     Задняя дверь.
     Снег летел через узкий проем.
     В гостиной телепрограмма прервалась на середине комического глиссандо
тромбона, от которого  даже  теперь,  в  этих  условиях,  в  голове  сразу
возникал живой образ Элмера  Фудда,  двигавшегося  от  одной  передряги  к
другой. Спокойно. Только сильный ветер снаружи.
     Одна секунда. Две. Три.
     Затем с экрана снова зазвучало, но на этот раз не Багз Банни и Элмер.
Неслись те же волны звука немелодичной музыки, что исходили и из приемника
на кухне.
     Хитер резко крикнула Тоби:
     - Сопротивляйся!
     Задняя дверь. Хлопья снега летели, кружась, через щель.
     Ну же. Давай!
     Не спуская глаз с задней двери в дальнем углу освещенной  кухни,  она
сказала:
     - Не слушай этого, солнышко, просто гони его, говори  ему  нет!  Нет,
нет, нет ему!
     Безмелодийная музыка, и раздражающая, и успокаивающая, притягивала ее
с  такой  силой,  которая  казалась  реальной,  вполне  физической.  Когда
громкость  возросла,  то  отталкивала  ее,  когда  громкость  отливала   -
притягивала и отталкивала. Она поняла, что качается, как  Тоби  на  кухне,
когда звучало радио.
     Во время одного из тихих пассажей,  она  услышала  бормотание:  голос
Тоби. Она не могла разобрать слов.
     Взглянула на него: он был как в полудреме. Уносился в сон.  И  двигал
губами. Может быть, говорил "да, да", но она не могла сказать наверняка.
     Дверь кухни. Все еще открыта на два дюйма, не  больше,  как  и  была.
Что-то ждало снаружи на крыльце.
     Она знала это.
     Мальчик шептал  своему  невидимому  соблазнителю  тихие  убедительные
слова, которые могли быть первыми запинающимися шагами уступки  и  полного
подчинения.
     - Черт!
     Она отступила на два шага, повернулась к арке  в  гостиную  налево  и
открыла огонь по телевизору. Короткая очередь, шесть или восемь выстрелов.
Пули разорвали телевизор. Вакуумная трубка рванула, тонкий белый  пар  или
дым от разрушенной электроники заструился в  воздух,  и  мрачно-обманчивая
песня сирены умолкла под голосом "узи".
     Сильный, холодный  ток  воздуха  прорвался  через  коридор,  и  Хитер
обернулась. Задняя дверь больше не была приоткрыта.  Она  была  распахнута
целиком.  Было  видно  заснеженное  крыльцо,  а  за  крыльцом  -   пенный,
молочно-белый день.
     Даритель сначала вынырнул из сна. Теперь он  вынырнул  из  метели,  в
дом. Существо находилось где-то на кухне, слева  или  справа  от  двери  в
коридор, и она упустила шанс повалить его при входе.
     Если оно было прямо у порога между холлом и кухней, то  теперь  между
ними осталось максимум двадцать пять футов. Снова очень близко.
     Тоби стоял на первой ступени лестницы. Снова  с  ясными  глазами,  но
дрожащий и бледный от ужаса. Пес рядом с ним настороженно нюхал воздух.
     Внезапно другая пирамида из кастрюль и сковород рухнула за ее  спиной
с громким клацанием металла и звоном стекла.  Тоби  застонал,  а  Фальстаф
снова взорвался злобным лаем. Хитер обернулась, ее сердце заколотилось так
сильно, что  задрожали  руки,  и  ствол  автомата  задергался  вверх-вниз.
Передняя дверь выгибалась внутрь. Лес  длинных,  лоснящихся  и  скорченных
красно-пятнистых черных щупалец рос в  разрыве  между  дверью  и  косяком.
Итак, их было двое - один спереди  дома,  другой  сзади.  "Узи"  взорвался
очередью. Шесть выстрелов,  может  быть  восемь.  Дверь  захлопнулась.  Но
кошмарная темная фигура сутулилась около нее. Маленькая часть  была  видна
через стеклянное окошко вверху двери.
     Не отвлекаясь на всматривание, попала ли она в ублюдка  по-настоящему
или только поцарапала дверь и стену, Хитер  развернулась  снова  к  кухне.
Выстрелила три или четыре раза по пустому коридору за ней одновременно  со
своим разворотом.
     Там никого не было.
     Она была уверена, что первый нападет на нее сзади. Но ошиблась. Может
быть, двадцать пуль осталось в двойном магазине "узи". Может быть,  только
пятнадцать.
     Они не могли оставаться в коридоре. Не  с  этими  тварями,  одной  на
кухне, а другой на переднем крыльце.
     Почему она думала, что существо только в одном экземпляре? Потому что
во сне было одно  существо?  Потому  что  Тоби  говорил  только  об  одном
соблазнителе? Может быть, их и больше двух? Сотни?
     Гостиная была с одной стороны от нее. Обеденная комната по другую.  В
конце концов, это место все более походило на ловушку.
     В разных комнатах по всему первому этажу стекла лопнули одновременно.
     Звяканье  каскадирующего  стекла  и  вопли  ветра  в  каждом  проломе
заставили ее решиться. Вверх. Она  и  Тоби  поднимутся.  Легче  защищаться
сверху вниз.
     Схватила канистру с бензином.
     Передняя дверь снова начала дергаться за ее спиной, стуча о  разбитые
посудины, которые они выстроили в сигнальную башню. Она была уверена,  что
нечто другое, не ветер двигает ею,  но  не  стала  оглядываться.  Даритель
засвистел. Как во сне.
     Она прыгнула к лестнице, бензин захлюпал в канистре и крикнула Тоби:
     - Иди, вверх!
     Мальчик и пес рванулись на второй этаж впереди нее.
     - Ждите вверху! - позвала она, когда они исчезли из виду.
     На первой площадке Хитер остановилась,  поглядела  назад  и  вниз  на
передний холл и увидела, как идет мертвец, Эдуардо Фернандес.  Она  узнала
его по фото, которые они нашли, когда сортировали его имущество. Мертвый и
похороненный более четырех месяцев назад, тем не менее двигался.  Неуклюже
волоча ноги, загребая ими  блюдца  и  сковороды  к  подножию  лестницы,  в
сопровождении хлопьев снега, похожих на пепел от адского пламени.
     Не было никакого самосознания в трупе, ни  слабейшего  клочка  разума
Эда Фернандеса в этой кукле. Ум старика и душа его ушли  в  лучшее  место,
прежде чем Даритель  реквизировал  тело.  Испачканный  труп  был  очевидно
управляем той же силой, что включила радио и телевизор  издалека,  открыла
замок  без  ключа  и  заставила  окна  взорваться.  Можно  звать   это   и
телекинезом,  торжеством  мозга  над  материей.  Чужой  мозг  над   земной
материей. В данном случае, это была разложившаяся органическая  материя  в
грубой оболочке человеческого существа.
     Внизу ступенек  тело  остановилось  и  глянуло  вверх  на  нее.  Лицо
распухло только чуть-чуть, хотя и  темно  побагровело,  покрывшись  желтым
здесь и там. Корка недоброй зелени под забитыми  землей  ноздрями.  Одного
глаза не доставало. Другой был покрыт желтой пленкой: он  выпучивался  под
стянутым  вниз  веком,  которое,  хотя   и   было   зашито   могильщиками,
полуоткрылось, когда нитки ослабли.
     Хитер услышала, как быстро и ритмично что-то бормочет себе  под  нос.
Через мгновение поняла, что бешено читает длинную молитву, которую выучила
ребенком, но  не  повторяла  уже  лет  восемнадцать-двадцать.  При  других
обстоятельствах, сделай она сознательное усилие, чтобы вспомнить слова, ей
бы удалось восстановить едва ли половину. Но теперь они просто  слетали  с
губ, так же, как когда она была девочкой и стояла на коленях в церкви.
     Ходячий труп был причиной только половины ее страха и гораздо  меньше
половины дикого отвращения, которое  ударило  по  ее  желудку,  затруднило
дыхание и включило рвотный рефлекс. Это  была  просто  отвратительная,  но
бесцветная плоть, которая еще не отлезла с костей. Мертвый человек все еще
источал  больше  бальзамирующей  жидкости,  чем  гноя.  Гнилостный  запах,
который потек  вверх  по  лестнице  с  холодным  порывом  ветра,  внезапно
напомнил Хитер давнишние занятия  в  школе  на  уроке  биологии.  Склизких
лягушек вылавливали из банки с формальдегидом для вскрытия.
     Что  ослабляло  и  отвращало  ее  больше  всего,  так  что  Даритель,
оседлавший труп, как будто это было тягловое животное.  Хотя  освещение  в
холле было достаточно ярким, чтобы показать весь вид пришельца  ясно,  она
пыталась смотреть на него как можно меньше и не могла точно определить его
физическую форму. Вздутия этого создания, казалось, провисали вдоль  спины
мертвеца, поддерживаемые кнутоподобными щупальцами. Некоторые  толщиной  с
карандаш, другие такие толстые, как ее собственное предплечье. Они  жестко
обвились вокруг подъема бедер, талии, груди и шеи.  Даритель  был  большей
частью черным, и такой глубокой черноты, что она резала глаз при  взгляде,
хотя   в   некоторых   местах   этот   чернильный    блеск    прореживался
кроваво-красными пятнами.
     Не будь Тоби, которого  надо  защищать,  она  не  выдержала  бы  этой
встречи: омерзительной чужести существа было бы просто слишком  много  для
нее. Вид его вызывал тошноту, как  облако  окиси  азота,  а  еще  отчаянно
легкомысленный  смех.  Смех  странного  веселья,  которое  было  близко  к
безумию.
     Не  осмеливаясь  оторвать  взгляд  от  трупа  и  его  отвратительного
наездника, из страха обнаружить его потом в одной ступеньке от себя, Хитер
медленно поставила пятигаллонную канистру бензина на пол площадки.
     Вдоль спины мертвеца, в центре пенящейся массы щупалец,  должно  было
быть  центральное  тело,  похожее  на  мешок  кальмара,   со   светящимися
нечеловеческими глазами и искривленным ртом. Но если оно и было там, Хитер
казалось, что  вместо  этого  существо  все  состояло  из  кусков  каната,
бесконечно извивающихся, петляющих и спутанных. Хотя липкий и желеподобный
под кожей, Даритель время от  времени  принимал  тугие,  острые  формы,  в
следующее мгновение эго было снова одно волнообразное движение.
     В колледже подруга Хитер - Венди Фельцер - заболела  раком  печени  и
решила прибавить  к  лечению  докторов  курс  самоисцеления  "воображаемой
терапией". Венди вообразила  свою  белую  кровяную  клетку  как  рыцаря  в
блестящей броне с волшебным мечом, а рак - драконом. Медитировала  с  этой
картинкой по два часа в дань, пока не смогла увидеть, в собственном мозгу,
как все ее рыцари губили зверя. Даритель был архетипом любого образа рака,
когда-либо постижимого, текучей эссенцией зла. В  случае  с  Венди  дракон
победил. Не к месту вспоминать это теперь, совсем не к месту!
     Оно начало взбираться по ступенькам к Хитер.
     Она подняла "узи".
     Наиболее  отвратительным  в  сплетении  Дарителя  с  телом  была  его
какая-то интимность. Пуговицы  сорвались  с  белого  савана,  и  он  висел
открытым нараспашку, обнажая зрелище щупалец, засунутых  прямо  в  грудные
разрезы, сделанные коронером при вскрытии. Эти  красно-пятнистые  отростки
исчезали внутри тела, пряча на неизвестную  глубину  свои  ледяные  ткани.
Существо, казалось,  наслаждалось  связью  с  мертвым  телом,  в  объятии,
которого было так же неописуемо, как и отвратительно.
     Само  его  существование  было  оскорбительным.  Оно  могло   служить
доказательством того, что вселенная  -  большой  сумасшедший  дом,  полный
миров без смысла и ярких галактик, населенных существами без цели.
     Оно взобралось на две ступени вверх от холла к площадке.
     Три. Четыре.
     Хитер подождала еще одной.
     Пять ступенек, до нее осталось семь.
     Щетинистая  масса  щупалец  вдруг  оказалась  между  раздвинутых  губ
мертвеца, как горсть черного языка с крапинками крови.
     Хитер открыла огонь, и жала на курок чересчур  долго,  теряя  слишком
много патронов: десять или двенадцать выстрелов, даже  четырнадцать.  Хотя
было удивительно - для ее состояния - что она не опустошила оба  магазина.
Девятимиллиметровые пули вышили бескровную диагональ  на  груди  мертвеца,
через тело и обвитые щупальца.
     Паразит и мертвый гость были отброшены вниз, на  пол  холла,  оставив
два куска нескольких щупалец на лестнице. Один около восьми дюймов  длины,
другой фута  на  два.  Ни  одна  из  этих  ампутированных  конечностей  не
кровоточила. Обе продолжали двигаться, дергаясь и молотя по полу, как тело
змеи извивается долго после того, как его отсекли от головы.
     Хитер охватил ужас при ртом зрелище, потому что очень скоро  движение
прекратило быть результатом  остаточного  возбуждения  отсеченных  нервов,
простыми   спазмами.   Части   начали   вести   себя   самостоятельно    и
целенаправленно.  Каждый  кусок  первичного  организма  казалось,  знал  о
втором,  и  они  начали  искать  друг  друга.  Первый  изогнулся  на  краю
ступеньки, пока второй грациозно, как зачарованная дудочкой змея, поднялся
ему навстречу. Когда они соприкоснулись, случилось превращение, которое по
существу было черной магией, и которого Хитер не могла  понять,  хотя  все
происходило на ее глазах. Два куска стали одним: не  просто  сплелись,  но
сплавились, стеклись воедино,  как  будто  копотно-темная  шелковая  кожа,
заключавшая их, была не более, чем  поверхностное  натяжение.  Оно  просто
придавало  форму  отвратительной  протоплазме.  Как  только  оба  сошлись,
получившаяся масса выпустила восемь маленьких щупалец. С блеском,  похожим
на  быстрые  тени  на  луже  воды,  новый  организм  поднялся   в   смутно
крабоподобную - но все еще безглазую - форму, хотя она и оставалась  такой
же мягкой и гнущейся, как и была. Дрожа, как  будто  бы  для  того,  чтобы
поддержка в себе такой  большой  угловой  формы  требовала  монументальных
усилий, новое существо начало толчками  подвигаться  к  своей  материнской
массе, от которой его так недавно отсекли.
     Менее  полминуты  прошло  с  тех  пор,  как  два  отдельных  отростка
принялись искать друг друга.
     Есть тела.
     Эти слова были, согласно Джеку,  частью  того,  что  Даритель  сказал
через Тоби на кладбище.
     Есть тела!
     Тогда загадочное утверждение.  Теперь  слишком  ясное.  Есть  тела  -
теперь и всегда, плоть без конца. Есть  тела  -  растяжимые,  если  нужно,
приспособленные для всего. Их можно разодрать на куски без  потери  разума
или памяти, и поэтому они бесконечно возрождающиеся.
     Мрачность ее внезапного озарения, понимание того, что они  не  смогут
победить, как бы храбро ни боролись и  каким  бы  мужеством  ни  обладали,
отбросило  ее  к  пограничной  черте.  Где  беспросветное  безумие,   даже
сумасшествие, не менее тотальное за счет его краткости. Вместо того чтобы,
как любой здравый человек на ее  месте,  отскочить  от  чудовищно  чуждого
создания,   вышагивающего,   как   на   ходулях,   определенно   с   целью
воссоединиться со своей матрицей, она нырнула за ним, с площадки,  вытянув
перед собой "узи". Издала придушенный крик, который прозвучал, как  тонкий
и жгучий вопль  скорби  умирающего  зверя,  попавшего  в  зубодробительный
капкан.
     Хотя и знала, что подвергает жуткому риску себя и Тоби, оставляя  его
одного на верху лестницы, Хитер не могла остановиться.  Сбежала  на  одну,
две, три, четыре, пять ступенек за то время, что крабоподобное  спустилось
на две. Их разделяло четыре ступени, когда оно резко изменило направление,
даже не затрудняя себя разворотом. Как будто для него что зад, что  перед,
что бок было одним и тем же. Она затормозила так резко, что почти потеряла
равновесие, а  краб  попер  вверх,  на  нее,  много  быстрее,  чем  раньше
спускался.
     Три ступени между ними.
     Две.
     Она нажала на спусковой крючок, и выпустила последние пули из "узи" в
удиравшую тварь, разрубив  ее  на  четыре-пять-шесть  бескровных  шматков,
которые полетели вниз на несколько ступеней,  где  и  залегли,  извиваясь.
Беспрерывно извиваясь. Опять гибкие и змеиные. Жадно  и  молчаливо  ищущие
друг друга.
     Это молчание было почти самым худшим в поведении  мерзкого  существа.
Никаких криков  боли,  когда  в  него  стреляли.  Никаких  воплей  ярости.
Терпеливое и  молчаливое  возрождение.  Дерзкое  и  отчаянное  продолжение
атаки, словно насмешка над ее надеждами на триумф.
     У подножия лестницы существо подняло себя над  полом.  Даритель,  все
еще безобразно сплетенный с трупом, снова влез на ступеньку.
     Приступ безумия Хитер окончился. Она устремилась к площадке, схватила
канистру с бензином, и понеслась на второй  этаж,  где  ее  ждали  Тоби  и
Фальстаф.
     Пес дрожал. Скорее воя, чем лая, он выглядел, как будто понимал то же
самое, что и Хитер: эффективная защита невозможна. Это был враг,  которого
не могут свалить ни зубы, ни когти, ни человеческое оружие.
     Тоби сказал:
     - Я должен это делать? Я не хочу.
     Она не поняла, что он имеет в виду, а времени спросить не было:
     - Все будет в порядке, малыш, мы справимся.
     От первого марша лестницы, вне зоны видимости за  площадкой,  донесся
звук поднимающихся тяжелых ног. И свист. Это было похоже на шипящий прорыв
струи из дырочки в трубе. - Но холодный звук.
     Она отложила "узи" и нащупала крышку на горлышка канистры.
     Огонь сработает. Она должна верить в это. Если оно сгорит, ничего  не
сможет остаться,  нечему  будет  воссоздать  себя.  Есть  тела.  Но  тела,
превращенные в пепел, не могут снова проявить свою  форму  и  функции,  не
важно, как чужды их  плоть  и  метаболизм  человеческому  пониманию.  Черт
возьми, огонь должен сработать.
     - Оно  никогда  не  боится,  -  сказал  Тоби  голосом,  который  шел,
казалось, из самой глубины его собственного страха.
     - Уходи отсюда, малыш! Иди! Иди в спальню! Быстро!
     Мальчик побежал, и пес за ним следом.


     Иногда Джек чувствовал себя пловцом в белом море под  белым  небом  в
мире, каждый кусок которого странен,  как  и  планета,  с  которой  пришло
существо на ранчо Квотермесса. Хотя и  ощущал  землю  под  ногами  все  то
время, что пробивался полмили до сельской дороги, он никогда не  видел  ее
под прочной белой коркой, нанесенной бурей.  Она  казалась  ему  такой  же
нереальной, как дно Тихого океана могло представляться  пловцу  в  тысячах
футов над ним. Снег покрыл весь рельеф, и земля была укутана ровно, только
с легкой зыбью на поверхности. Да еще в некоторых местах ветер вырезал  из
сугробов  гребни,  будто  волны,  закаменевшие  точно  во   время   своего
обрушивания на берег. Лес, который мог предложить хоть  какой-то  контраст
белизне, залившей зрение Джека, был большей частью скрыт за потоком снега,
как за туманом на побережье.
     Опасность потерять верное направление была постоянно угрозой  в  этом
выбеленном краю.  Он  дважды  сбивался  с  курса,  пока  все  еще  шел  по
территории поместья. Каждый раз обнаруживал свою ошибку только потому, что
примятая трава луга под снегом  пружинила  ощутимо  сильнее,  чем  сбитая,
твердая поверхность дорожки.
     Пробивая каждый шаг с большим трудом,  Джек  все  время  ожидал,  что
нечто вот-вот появится из-за пелены снега  или  подымется  из  сугроба,  в
котором  затаилось.  Даритель  собственной  персоной  или  один   из   его
заменителей, до того смирно лежавший на кладбище. Он постоянно оглядывался
по сторонам, готовый расстрелять все патроны из обоймы во что угодно,  чем
вздумается напасть на него.
     Он был рад, что надел солнечные очки. Даже с затемнением блеск  снега
был едва выносим. Он пытался разглядеть хоть что-то в ветреной белой мути,
чтобы уберечься от нападения и отыскать какие-то знакомые черты местности,
которые помогли бы ему придерживаться верного пути.
     Он старался не думать  о  Хитер  и  Тоби.  Когда  это  не  удавалось,
замедлял  шаги  и  его  почти  полностью  захватывало  неистовое   желание
повернуть назад, к ним, и забыть о "Железных Соснах" навсегда. Ради них  и
себя самого он изгонял их черты из своих мыслей,  сосредоточиваясь  только
на  ватном  покрове  земли,  и  постепенно  становясь  машиной  для  пеших
прогулок.
     Зловещий ветер  выл  без  отдыха,  задувал  снегом  лицо,  и  пытался
заставить нагнуть голову. Он дважды сбивал  его  с  ног  -  один  раз  так
неожиданно, что Джек выпустил из рук дробовик. Тот улетел в сугроб, и  ему
пришлось ползать по снежной куче в  торопливых  поисках  оружия.  Он  стал
почти реальным его противником, как любой, кто хоть однажды вступил с  ним
в  противоборство.  Когда  достиг  конца  частной  дорожки  и  остановился
перевести дух между каменными столбами под деревянной аркой со  знаком,  о
въезде на ранчо Квотермесса, он клял ветер так,  как  будто  тот  мог  его
слышать.
     Стал тереть рукой в перчатке очки, чтобы соскрести снег, налипший  на
линзы. Глаза жгло так же, как когда  какой-нибудь  окулист  капал  в  них,
чтобы расширить зрачки перед осмотром. Без темных стекол он, должно  быть,
уже давно ослеп бы.
     Его  мутило  от  привкуса  во  рту  и  вони  мокрой  шерсти,  которой
наполнялся воздух, проходя через шарф при каждом вдохе.  Пар,  который  он
выдыхал, мгновенно впитывался тканью, и тут же  замерзал.  Рукой  принялся
тереть свое кашне, отламывая тонкие, хрупкие льдинки и  соскребывая  более
толстый слой сбившегося снега.  Он  очистил  весь  шарф,  и  дышать  стало
гораздо легче.
     Хотя ему было сложно поверить в то, что Даритель не знает о его уходе
из  дому,  но  границы  ранчо  он  достиг,   не   подвергшись   нападению.
Значительная часть пути была еще впереди, но самая опасная  зона  осталась
за спиной. Может быть, кукольник не был так всемогущ, как притворялся.


     Раздувшаяся и зловещая тень, всклокоченная, как страшилище в  комнате
ужасов, поднималась вдоль стены: кукольник и его разлагавшаяся  марионетка
тяжело, но упрямо перли к верху первого пролета  лестницы.  Пока  существо
поднималось, оно, без сомнения, поглотило фрагменты своей  плоти,  которую
пули вырвали из него, но для этого даже не потрудилось остановиться.
     Хотя оно не очень спешило, для Хитер и это было  слишком  быстро.  Ей
казалось, что существо просто несется по ступеням следом за ней.
     Несмотря на трясущиеся руки, она наконец открутила упрямую крышку  на
горле канистры с горючим. Взяла ее за ручку. Подняла другой рукой за  дно.
Белесый поток бензина по дуге выплеснула из горла. Она поводила  канистрой
из стороны с сторону, насыщая ковер по всей ширине  ступенек,  и  позволяя
жидкости залить всю верхнюю площадку.
     Даритель внизу, облепивший живые ходули, казался чем-то,  не  могущим
реально существовать, вылупившейся тенью, раскисшей конструкцией из  грязи
в скользких извивах.
     Хитер поспешно закрутила крышку. Отнесла канистру недалеко от себя  в
коридор, вне пути будущего огня, и вернулась к лестнице.  Даритель  достиг
площадки. Он двинулся по второму пролету.
     Хитер рылась в кармане куртки, куда, как ей  казалось,  она  положила
спички, но находила  только  запасные  заряды  для  "узи"  и  кольта.  Она
нащупала другой карман, влезла в него - опять патроны, но спичек все нет.
     На марше мертвец поднял голову, чтобы поглядеть на нее, что  означало
- Даритель тоже смотрел глазами, которые она не могла увидеть.
     Может ли он учуять бензин? Поймет  ли,  что  бензин  горюч?  Он  ведь
разумен. Даже слишком, увы. Может оценить  это  как  нечто,  грозящее  ему
разрушением?
     Третий карман. Еще пули. Она ходячий склад амуниции, черт возьми.
     Один из глаз трупа был  все  еще  покрыт  тонкой  желтой  катарактой,
промелькивающей между веками, нитки в которых почти все разошлись.
     Воздух почти сочился бензином. Хитер с трудом сделала чистый вдох  со
стороны: у нее началась  одышка.  Даритель,  видимо,  не  возражал  против
изменений в атмосфере, а труп вовсе не дышал.
     Слишком много карманов. Боже! Четыре поверх куртки,  три  внутренних.
Карманы, карманы; по два на каждом бедре, и все на молниях.
     Другая глазница была пуста, частично прикрытая расщепленным  веком  и
болтающимися концами ниток. Внезапно кончик щупальца вывалился из черепа.
     Отростки,  похожие  на  усики   черноморской   анемоны,   задергались
оживленней, как будто подстегнутые усилившимся морским течением.  Существо
снова полезло вверх.
     Спички!
     Маленькая картонная коробочка деревянных спичек. Она нашла ее.
     В двух ступенях от площадки Даритель тихо засвистел.
     Хитер раскрыла коробок, чуть не высыпав  все  спички.  Они  зашуршали
друг о дружку и о картон.
     Существо преодолело еще одну ступеньку.


     Когда мама сказала ему идти в спальню, Тоби не понял, что она имела в
виду, - свою спальню или его. Он хотел убраться как можно дальше от  того,
что со скрипом поднималось по парадной лестнице. Поэтому бросился  в  свою
спальню в конце коридора, хотя и  остановился  пару  раз  и  оглянулся  на
Хитер, даже чуть было не вернулся к ней.
     Не хотел оставлять ее там одну. Ведь она была его мама. Он  не  видел
всего Дарителя, только виток щупалец, пролезший в щель парадной двери,  но
знал, что тот гораздо больше, чем то, с чем она может справиться.
     Для него оно тоже слишком велико, поэтому  он  решил  забыть  о  том,
чтобы что-то сделать. Он и думать о каком-либо  действии  не  осмеливался:
знал, что нужно делать, но для этого был слишком испуган.  Это  в  порядке
вещей, потому что даже герои иногда боятся. И прямо сейчас он был  уверен,
что не обезумел ни на каплю, потому что  был  напуган  очень  сильно.  Так
сильно, что хотел писать. Эта штука была похожа на Терминатора и  Хищника,
и на пришельца из фильма "Чужой". На акулу из "Челюстей", на велоциратопса
из "Парка Юрского Периода" и на многих других монстров одновременно. Может
быть, он тоже герой, как сказал его папа,  даже  если  не  чувствует  себя
таким. Но если он и был им, то не мог совершить то, что, как понимал,  был
должен совершить.
     Он добрался да конца коридора, где стоял, дрожа и скуля, Фальстаф.
     - Ну давай, приятель, - сказал Тоби.
     Он прошел мимо собаки в спальную комнату, где уже горел свет,  потому
что они с мамой зажгли все лампы в доме, прежде чем  папа  ушел,  хотя  за
окном еще был день.
     - Выходи из коридора, Фальстаф. Мама хочет, чтобы нас в  коридоре  не
было. Давай!
     Первое, что он заметил, когда отвернулся  от  собаки,  что  дверь  на
заднюю лестницу была распахнута.  А  должна  была  быть  заперта.  Они  же
сделали здесь крепость. Папа забил нижнюю дверь, но и эта тоже должна быть
закрыта на замок. Тоби подбежал к ней, и захлопнул ее. Завернул  замок,  и
почувствовал себя чуть уверенней.
     Фальстаф все еще бы у двери и не заходил. Он прекратил выть.
     Он рычал.


     Джек был у выезда с ранчо. Он решил слегка отдохнуть после  первой  и
самой напряженной части пути.
     Вместо мягких хлопьев, снег  падал  жгучими  кристаллами,  градинами,
размером с крупинку соли. Ветер мощно швырял  их  в  него,  и  они  больно
жалили, попадая в незащищенный лоб.
     Дорожная бригада уже успела побывать здесь по крайней мере один  раз,
потому что четырехфутовая стена отброшенного снега высилась у самой  арки.
Он перебрался через нее ползком на сельскую двухполосную дорогу.


     Пламя вспыхнуло на головке спички.
     На секунду Хитер замерла, ожидая, что взорвется и воздух, но  тот  не
был насыщен испарениями в концентрации, необходимой для возгорания.
     Паразит и его  мертвый  хозяин  взобрались  еще  на  одну  ступеньку,
очевидно, не подозревая об опасности. Или уверенные, что ее вообще нет.
     Хитер отступила назад, из зоны вспышки, и бросила спичку.
     Продолжая отступать,  пока  не  уперлась  спиной  в  стену  коридора,
наблюдая, как пламя бьется в арке перед лестничной шахтой,  она  была  так
внезапно охвачена  шквалом  маниакальных  мыслей,  что  разразилась  почти
судорожным лаем безумного смеха. Мрачным ослиным  криком,  который  грозил
закончиться густым рыданьем:
     - Сжигаю свой собственный дом! Добро пожаловать в Монтану: прекрасные
виды, ходячие мертвецы и твари из других миров! А вот и я,  огонь!  Можете
сгореть в аду, сжигаю свой собственный  дом,  и  не  нужно  делать  это  в
Лос-Анджелесе, другие устроят это там за тебя...
     УУУШ!
     Пропитанный  бензином  ковер  взорвался  пламенем  так,   что   языки
рванулись до потолка. Огонь не разошелся по  лестничному  колодцу:  просто
вдруг стал повсюду. Одновременно на стенах и перилах, на всех  ступенях  и
подъемах.
     Жалящая волна жара добежала до Хитер, заставив  ее  зажмуриться.  Она
должна немедленно отодвинуться от  пламени,  иначе  горячий  воздух  может
обжечь кожу. Но ей надо остаться и посмотреть, что случится с Дарителем.
     Лестница стала адом. Ни  одно  человеческое  существо  не  смогло  бы
выжить там дольше нескольких секунд.
     В этом пожаре мертвец и живая тварь  стали  единой  темной  массой  и
поднялись еще на ступеньку. И еще. Ни крики, ни стоны боли не сопровождали
этот подъем. Только рев и треск яростного огня, который теперь  вырвался-с
лестницы и забрался в верхний коридор.


     Когда Тоби запер дверь и отвернулся от  нее,  а  Фальстаф  зарычал  а
пороге открытой двери, оранжево-красный свет вспыхнул в холле за псом. Его
рычание перешло в вопль удивления. Вспышку сменили мерцающие фигуры света,
которые затанцевали на стенах - отблески пламени.
     - Тоби понял, что его мама подожгла пришельца. Она была  смелая,  она
была умная! Как будто горячий поток надежды пронизал его тело.
     Затем заметил вторую  странность  в  спальне.  Занавески  вокруг  его
кровати в нише были задернуты.
     Он оставил их раздвинутыми, оттянутыми по  обе  стороны  от  алькова.
Закрывал их только на ночь или когда играл. Этим утром он их открыл,  и  с
тех пор у него не было времени для игр.
     Воздух пах чем-то мерзким. Он не  заметил  этого  сразу,  потому  что
сердце сильно колотилось, и долго дышал ртом.
     Двинулся к кровати. Один шаг, другой.
     Чем ближе он подходил к нише, тем хуже становился запах: был похож на
вонь на задней лестнице в первый день, когда они осматривали  дом.  Но  на
этот раз намного отвратительней.
     Тоби остановился в нескольких шагах от кровати. Напомнил себе, что он
герой. Для героев нормально бояться, но даже когда они  боятся,  им  нужно
что-то делать.
     Стоя у двери, Фальстаф сходил с ума.


     Асфальт  проглядывал  в  нескольких  местах,  обнаженный  ветром,  но
большая часть дороги была  покрыта  двухдюймовым  слоем  свежего  порошка.
Многочисленные кучи снега,  отброшенные  чистилками,  сливались  в  единую
стену на обочине.
     Судя по этим знакам, Джек решил, что бригада  заезжала  в  эти  места
едва ли не два часа  назад,  возможно  и  не  более  полутора  часов.  Они
запаздывали со следующим рейсом.
     Он повернул  на  восток  и  поспешил  к  поместью  Янгблада,  надеясь
встретить снегочистильщиков, прежде, чем уйдет далеко. Если у них  большой
дорожный грейдер  или  солеразбрасывающий  грузовик  с  плугом  для  снега
впереди, или то и другое,  то  найдется  и  микроволновый  передатчик.  Он
постарается убедить в том, что его история не просто бред  сумасшедшего  и
заставит их отвезти его в дом, чтобы забрать Хитер и Тоби.
     А сможет ли он убедить их? Черт, у него ведь есть дробовик!  Конечно,
если придется, он просто вынудит их! Бригада сделает  полумильную  дорожку
до самой двери ранчо Квотермесса чистой, как совесть монашки,  пусть  и  с
саркастическими ухмылками на их лицах  с  начала  до  конца.  Они  веселы,
маленькие  защитники  Белоснежки,  поющие:  "Хей-хо,  хей-хо,  мы  выходим
поработать!" Если это все, что он от них хочет, - расчистить? Пожалуйста!


     Каким это не было невероятным, но существо на лестнице показалось еще
более гротескным и жутким  в  мрачных  объятьях  огня,  охваченное  дымом.
Страшнее, чем когда она могла видеть его ясно. Пришелец приблизился еще на
одну ступеньку.  Тихо-тихо.  Еще  на  одну.  Он  поднимался  в  пламени  с
высокомерием его Величества Сатаны, совершающего ежедневный выезд из ада.
     Тварь горела, или,  по  крайней  мере  какая-то  часть  тела  Эдуардо
Фернандеса была съедена огнем, но омерзительный  демон  взобрался  еще  на
одну ступеньку выше. Теперь он был почти на самой верхней площадке.
     Хитер не могла больше ждать. Жар был невыносим. Она уже и так слишком
долго выставляла лицо и, вероятно, очень скоро оно запузырится от  ожогов.
Голодный огонь обжирал потолок коридора, облизывая  планки  на  верху.  Ее
положение становилось опасным.
     Кроме того, Даритель не собирался валиться вниз в  самое  пекло,  как
она надеялась. Он достигнет второго  этажа  и  откроет  ей  свои  объятья,
протянет пучок горящих рук, пытаясь обвиться вокруг нее и стать ею.
     Сердце  заколотилось  еще  неистовей.  Хитер  поспешно  отступила  на
несколько шагов к коридору к красной канистре с  бензином.  Подхватила  ее
одной рукой. Должно быть, израсходовала три галлона из пяти.
     Она оглянулась.
     Чудовище вышло с лестницы, в коридор. И труп и Даритель были в  огне.
Не просто тлеющая шишка обугливающейся материи, но  ослепительная  колонна
бурного пламени, как будто их  сплетенные  тела  были  сделаны  из  сухого
трухлявого дерева. Некоторые длинные щупальца  извивались  и  бились,  как
кнуты, разбрасывая струи и комки огня, которые  падали  на  стены  и  пол,
поджигая ковер и обои.


     Когда Тоби шагнул еще  раз  к  закрытой  занавесками  нише,  Фальстаф
наконец ворвался в комнату.  Пес  пересек  ему  дорогу  и  гневно  залаял,
предупреждая о необходимости отступить.
     Что-то шевелилось на кровати за занавесками, терлось о них, и  каждая
последующая секунда была для  Тоби  как  час,  как  будто  он  оказался  в
замедленном кино. Спальный альков - как сцена  для  кукольного  спектакля:
совсем чуть-чуть осталось до начала представления. Но вовсе не Панч  и  не
Джуди готовились к выходу, не Кукла и не Олли,  и  не  один  из  Маппетов,
никто из тех, кого можно  встретить  на  "Улице  Сезам".  Было  ясно,  что
начинающаяся программа не будет веселой, никакого  смеха  во  время  этого
странного представления не  услышишь.  Тоби  захотелось  закрыть  глаза  и
загадать,  чтобы  это,  на  кровати,  исчезло.  Может  быть,   тварь-гость
перестанет существовать, как только забыть о ней?  Снова  нечто  задвигало
занавесками, выпячивая одну из них, словно говоря "Привет, Малыш!"  Может,
оно только и живет верой в него, людей, точно  так  же,  как  в  Тинки  из
"Питера Пэна". Так что если закрыть глаза и  хорошенько  представить  себе
кровать пустой, воздух  -  благоухающий  свежеиспеченным  печеньем,  тогда
этого больше гам не окажется,  и  ничто  не  будет  вонять.  План  не  был
совершенным. Может быть, это был даже весьма глупый план, но,  по  крайней
мере, хоть что-нибудь. Он должен что-то сделать или сойдет с  ума,  потому
что не может сделать больше ни единого шага к кровати, и  не  потому,  что
ретривер блокировал путь, а потому что был так напуган.  Просто  оцепенел.
Папа ничего не говорил о том, что герои цепенеют на месте. Или о том,  что
их рвет. Героев когда-нибудь тошнит? Потому что чувствовал, что его сейчас
вытошнит. Он не мог убежать,  потому  что  убежать  -  значит  повернуться
спиной к этой кровати. Он не сделает этого, не сможет. Это  означает,  что
закрыть глаза и пожелать, чтобы это исчезло, - это все-таки план, лучший и
единственный. Если бы не то препятствие, что он не мог уже целую  вечность
закрыть глаза!
     Фальстаф оставался между Тоби и  альковом,  но  повернулся  мордой  к
тому, что бы там ни скрывалось. Тоже застыл, не лая. Не рыча и  не  скуля.
Просто ожидая, оскалив зубы, дрожа от страха, но готовый сражаться.
     Рука выскользнула из-за занавески,  и  вытянулась  вперед.  Это  была
почти  что  голая  кость  в  мятой  перчатке  морщинистой  кожи,  покрытая
плесенью. Конечно, такое не может существовать, если вы не верите  в  это,
потому что такое более невозможно, чем Тинки, в миллион  раз  невозможней.
Пара ногтей все еще сохранилась  на  гниющей  руке,  но  они  почернели  и
напоминали блестящий  хитин  жука.  Если  он  не  может  закрыть  глаза  и
пожелать, чтобы это исчезло, если не может бежать, то,  по  крайней  мере,
должен закричать маме, так жалобно, как только может мальчик, которому еще
нет девяти. Ведь в конце концов, у нее автомат, а  не  у  него.  Появилось
запястье, потом вся рука с клочками мяса.  Рваный,  в  огромных  прорехах,
рукав голубого платья или блузки.
     - Мама!!! - Он выкрикнул это слово, но услышал  его  только  в  своей
голове, потому что никакого звука с его губ не сорвалось. На мертвой  руке
был черный браслет с красными пятнышками. Блестящий. Очень новый. Затем он
задвигался и оказался не браслетом, а  жирным  червяком,  нет,  щупальцем,
обернутым вокруг запястья и спрятанным  под  гниющим  мясом,  под  грязным
голубым рукавом. - Мама, помоги!


     Главная спальня. Тоби нет. Под кроватью? В шкафу, в ванной? Нет,  нет
времени искать. Мальчик может  спрятаться,  но  не  собака.  Должно  быть,
убежал в свою спальню.
     Обратно в коридор. Волны жара. Дико  скачущие  огни  и  тени.  Треск,
грохот, вой, свист огня.
     Другой свист. Очертания Дарителя. Яростное мелькание горящих щупалец.
     Запершило в горле от дыма, пока малого, но едкого.  Она  рванулась  в
угол дома, канистра качалась в левой руке. Бензин плескался.  Правая  рука
свободна. Она не должна быть свободна!
     Черт!
     Остановилась около комнаты Тоби  и  повернулась,  чтобы  поглядеть  в
огонь и дым. Она забыла "узи" на полу недалеко от начала лестницы. Двойной
магазин был пуст, но карманы куртки пучились от запасных зарядов. Идиотка.
     Не это оружие могло повредить пятнистую тварь. Пули не  причиняли  ей
ощутимого ущерба, только  задерживали.  Но  по  крайней  мере.  "узи"  это
что-то, гораздо мощнее, чем жалкий кольт-38 в набедренной кобуре.
     Она не сможет вернуться. Дышать трудно.  И  становится  все  труднее.
Огонь высасывает весь кислород. А горящая, самобичующая нечисть уже  стоит
между ней и "узи".
     Безумно, но Хитер вдруг представила в вспышке памяти  Альму  Брайсон,
нагруженную всем своим арсеналом. Милая черная леди, умная и добрая, вдова
полицейского, и такая крутая девица, способная справиться с чем угодно.  И
Джина Тендеро со своим черным кожаным комбинезоном и  "мейсом"  с  красным
перцем, а, может быть, и нелицензионным пистолетом в сумочке. Если бы  они
только были здесь, вместе с ней! Но они далеко внизу,  в  Городе  Ангелов,
ожидая конца света, готовясь к нему, между тем как конец света  начинается
здесь, в Монтане.
     Вздыбившийся чад внезапно рванул из пламени, от  стены  к  стене,  от
пола к потолку, темный и закопченный.. Даритель исчез. А  через  несколько
секунд она ослепнет.
     Сдерживая дыхание, заковыляла по стенке к комнате Тоби. Она нашла его
дверь и  пересекла  порог,  появившись  из  дыма  точно  тогда,  когда  он
закричал.



                                    22

     С двенадцатизарядным "моссбергом" наперевес, Джек двигался на  восток
рысцой, как пехотинец под обстрелом. Он  не  ожидал,  что  сельское  шоссе
окажется  таким  чистым,  поэтому  теперь  надеялся  успеть  быстрее,  чем
планировал.
     Подгибал пальцы при каждом шаге. Несмотря на две пары толстых  носков
и утепленные ботинки, его ногам было холодно,  и  они  леденели  с  каждой
минутой. Нужно поддерживать в них кровообращение.
     Место шрама  и  недавно  сросшиеся  кости  его  левой  ноги  ныли  от
напряжения, однако слабая боль не мешала. По правде говоря, он оказался  в
лучшей форме, чем ожидал.
     Хотя белизна продолжала  ограничивать  видимость  меньше  чем  сотней
футов, иногда и серьезно меньше, он больше не рисковал сбиться  с  пути  и
пропасть. Стены отброшенного снега весьма четко  указывали,  где  проходит
дорога. Высокие столбы по обочине с линиями электропередач  и  телефонными
проводами служили другим безошибочным ориентиром.
     Он считал, что уже покрыл почти половину дистанции до "Желтых  Сосен"
но ноги понемногу слабели. Проклиная себя, он рвался вперед  и  увеличивал
скорость.
     Из-за того, что полубежал,  сжимая  плечи  и  опуская  голову,  чтобы
защищаться от секущего ветра и жгучего снега, глядя на дорогу прямо  перед
ногами, Джек сначала не заметил золотистый свет, но увидел  его  отражения
на изящных тончайших снежинках, сливавшихся в  сплошную  пелену.  Зло  был
сперва только намек на желтизну, а затем вдруг он осознал, что бежит через
круговерть золотой пыли, а не простую метель.
     Когда он  поднял  голову,  то  увидел  впереди  золотистое  свечение,
интенсивно желтое в центре. Оно таинственно пульсировало, источник терялся
в снежной завесе. И он вспомнил свечение леса, которое  Эдуардо  описал  в
блокноте. Оно  пульсировало  точно  так  же  -  жуткое  свечение,  которое
объявляло об открытии двери и прибытии пришельца.
     Когда резко остановился,  чуть  не  упав,  пульсация  света  внезапно
усилилась, и он подумал, не сможет ли  спрятаться  в  кучах  с  одной  или
другой стороны дороги? Не было басовых колебаний звука, которые  слышал  и
ощущал Эдуардо, только  резкий  вой  ветра.  Однако  загадочный  свет  был
повсюду, ослепляя бессолнечный день: Джек  стоял  по  щиколотку  в  желтой
пыли, тающее золото текло по  воздуху,  сталь  "моссберга"  блистала,  как
будто  превратилась  в  драгоценный  слиток.  Теперь  он  видел  множество
источников, не один  свет,  а  несколько  огней,  пульсирующих  синхронно.
Длинные желтые вспышки накладывались одна на другую. И звук поверх  ветра.
Низкое тарахтение, быстро перерастающее  в  рев  могучего  мотора.  Сквозь
белизну, разрывая затемняющий покров снега, двигалась огромная машина.  Он
обнаружил,  что  стоит  прямо  перед  подъезжающим   дорожным   грейдером,
переоборудованным  в  снегоочиститель:  коричневатый  корпус  из  стали  с
маленькой кабиной вверху. По самому центру  -  изогнутое  стальное  лезвие
больше его роста.


     Оказавшись в чистом воздухе комнаты Тоби, замигав от слез,  вызванных
смолистым дымом, Хитер увидела две расплывающиеся фигуры, одну  маленькую,
а другую - нет. Она  отчаянно  смахнула  слезы  с  глаз  свободной  рукой,
моргнула, и поняла, почему мальчик кричал.
     Зависшая над Тоби  фигура  принадлежала  жуткому,  полуразложившемуся
мертвецу,  обернутому  в  куски  истлевшего  голубого  савана,  со  вторым
Дарителем на спине, который живо шевелил черными отростками.
     Фальстаф прыгнул на этот  кошмар,  но  скорченные  щупальца  у  этого
Дарителя  были  быстрее,  чем  у  прежнего,  почти  быстрее  взгляда.  Они
хлестнули воздух, ухватили пса в полете  и  отбросили  его  прочь  так  же
просто и действенно, как  коровий  хвост  мог  расправиться  с  докучливой
мухой. Взвыв от ужаса, Фальстаф пролетел через комнату, шлепнулся о стенку
рядом с окном и свалился на землю, вопя от боли.
     Кольт был в руке, хотя она не помнила, как выдернула его из кобуры.
     Прежде, чем она нажала на курок, новый Даритель - или новое тело того
же самого (зависит от того, был ли пришелец одним существом со  множеством
тел или самих пришельцев было много) -  схватил  Тоби  тремя  маслянистыми
черными щупальцами. Существо оторвало его  от  пола  и  понесло  к  косому
оскалу мертвой женщины, как будто захотело, чтобы они поцеловались.
     С диким криком, взбешенная  и  напуганная  в  равной  степени,  Хитер
рванулась  к  твари,  поняв,  что  не  может  стрелять  даже  с   близкого
расстояния,  потому  что  тогда  пули  могли  задеть  Тоби.  Бросилась  на
Дарителя.  И  ощутила,  как  одна  из  этих  змеиных   рук   -   леденящее
прикосновение даже сквозь ее лыжный костюм -  обвилась  вокруг  ее  талии.
Зловоние трупа. Боже! Внутренности уже давно сгнили, и отростки  пришельца
извивались в полостях тела. Голова повернулась к ней,  они  были  лицом  к
лицу.  Черные  усики  с  красными  полосками  и  лопаткообразными  концами
задергались, как многочисленные  языки  в  открытом  рту,  высовываясь  из
носовой кости, из глазниц. Холод растекался повсюду от талии.  Она  ткнула
стволом кольта в грудь трупа, поросшую кладбищенским мхом. Лучше было бы в
голову, как будто она имеет значение, как будто мозги все еще  содержались
в черепе мертвеца. Стоны Тоби, свист Дарителя, грохот оружия, гулкое  эхо.
Старые кости  рассыпаются  в  пыль,  ухмыляющийся  череп  отваливается  от
узловатого позвоночника и обвисает на сторону. Оружие снова грохочет - она
потеряла счет - затем клацает - сводящее с ума  клацание  курка  по  бойку
пустого патронника.
     Когда существо отпустило ее, Хитер почти упала на спину,  потому  что
уже напрягалась раньше, пытаясь вырваться. Она выронила оружие, и пистолет
поскакал по ковру.
     Даритель рухнул перед ней, не потому  что  умер,  а  потому  что  его
кукла, поврежденная пулями, развалилась на два основных куска и теперь  не
могла оказать достаточной поддержки расплывающемуся, тяжелому хозяину.
     Тоби тоже был свободен. На время.
     Лицо его было белым-бело, а глаза широко раскрыты. Он прокусил  губу,
по подбородку текла кровь. Но во всем прочем был в порядке.
     Дым начал залезать в комнату - не много, но она знала,  как  внезапно
он может стать слепяще-густым.
  - Иди! - сказала она, подталкивая Тоби к задней
лестнице. - Иди, иди, иди!
     Он пополз по полу на четвереньках, она тоже.  Низведенные  ужасом  до
подобного младенческого способа передвижения, который, в  данной  ситуации
был безопасней всех прочих. Добрались до двери  и  уперлись  в  нее:  Тоби
рядом с Хитер.
     За ними разыгрывалась  сцена  из  кошмарного  сна  безумца.  Даритель
распластался на полу, больше всего  напоминая  огромного  осьминога,  хотя
гораздо более странный и  зловещий,  чем  любая  тварь,  что  проживает  в
океанах  Земли.  Узел  тягучих  извивающихся  рук.  Вместо   того,   чтобы
попытаться схватить ее  или  Тоби,  он  возился  с  разъеденными  костями,
стараясь собрать рассыпающееся тело и взобраться на остатки скелета.
     Она ухватилась за ручку двери, и дернула.
     Дверь на лестницу не открывалась.
     Заперта.
     На полке у альковной кровати  радио  в  часах  Тоби  включилось  само
собой, и "рэп" замолотил по ушам на секунду или две. Затем началась другая
музыка. Без мелодии, непонятная, гипнотическая.
     - Нет! - кричала она Тоби,  борясь  с  ручкой  замка.  Тот  не  желал
отпираться, сводя ее с ума своим упрямством. - Нет! Говори ему нет! - Ведь
никогда раньше он не заедал, черт возьми!
     У другой двери появился первый Даритель. Выбрел, шатаясь, из горящего
коридора, и вместе с облаком дыма ввалился в комнату. Он все еще обвивался
вокруг того, что осталось от обугленного тела Эдуардо, еще в огне.  Черная
бугристость его тела уменьшилась, обглоданная пламенем.
     Замок медленно  поворачивался,  как  будто  весь  механизм  заржавел.
Медленно. Медленно. Затем: клак!
     Но язычок утонул в гнезде снова, прежде  чем  она  успела  распахнуть
дверь.
     Тоби что-то бормотал. Разговаривал. Но не с ней.
     - Нет! - закричала она. - Нет, нет! Говори ему нет!
     Зарычав от напряжения, Хитер опять заставила ригель вылезти из паза и
крепко зажала его рычажок. Почувствовала, как тот  возвращается  на  место
против ее воли. Сияющая медная ручка ускользала неудержимо  из  хватки  ее
большого и указательного пальцев. Даритель - это  была  та  же  сила,  что
могла включить радио. Или оживить тело.  Она  попыталась  повернуть  ручку
двери другой рукой, прежде чем ригель снова уедет в свой паз, но теперь  и
эта ручка замерзла.  Она  сдалась.  Заталкивая  Тоби  за  себя,  к  двери,
повернулась к двум тварям. Безоружная.


     Дорожный грейдер был выкрашен целиком желтым  цветом.  Большая  часть
механизмов массивной конструкции была на виду, и только могучий  дизельный
двигатель и оператор в кабине защищались от непогоды. Безо  всяких  лишних
украшений, в простой наготе,  машина  напоминала  экзотическое  насекомое.
Какого-нибудь честного трудягу-муравья, увеличенного в тысячи раз.
     Грейдер замедлился, когда водитель осознал, что посреди дороги  стоит
человек, но Джеку пришло в голову, что парень может нажать на акселератор,
как только увидит дробовик. Он приготовился бежать рядом и запрыгивать  на
машину на ходу.
     Но водитель нажал на тормоза несмотря на оружие. Джек перебежал к той
стороне, где он различил дверь кабины на высоте в десять футов.
     Грейдер покоился на  пятифутовых  колесах  с  резиновыми  покрышками,
которые казались тяжелее и крепче, чем у танка. Парень наверху, видимо, не
захочет открыть дверь и спуститься поболтать. Он возможно  только  опустит
стекло в окошке, не желая сокращать дистанции между ними.  Тогда  придется
кричать вверх сквозь завывания ветра, и если водитель услышит что-то,  что
ему не понравится, то просто выжмет скорость и попытается убраться  отсюда
побыстрее. В том случае, если парень  наверху  не  захочет  выслушать  его
объяснения  или  тратить  много  времени  на  расспросы,  Джек  был  готов
добраться до двери и сделать  все,  что  сможет,  чтобы  получить  в  свое
распоряжение грейдер. Все, исключая только убийство.
     К его удивлению, водитель открыл дверь нараспашку, высунулся наружу и
поглядел вниз. Это был полнощекий парень с  густой  бородищей  и  длинными
волосами, выбившимися из-под кепки. Он прокричал поверх рычанья  мотора  и
бури:
     - У тебя неприятности?
     - Моей семье нужна помощь!
     - Какая?
     Джек не собирался  повествовать  о  встрече  со  внеземным  в  десяти
словах.
     - Они могут умереть, ради Бога!
     - Умереть? Где?
     - Ранчо Квотермесса!
     - А, так это ты недавно приехал?
     - Да!
     - Забирайся сюда!
     Парень даже не спросил его зачем у него дробовик,  как  будто  все  в
Монтане разгуливают с двенадцатизарядными устройствами помпового  действия
и пистолетной ручкой на плече. Черт возьми, может так оно и есть.
     Грязный лед покрыл  коркой  ступени.  Джек  дважды  соскальзывал,  но
каждый раз умудрялся удержаться и не упасть. Держа дробовик  одной  рукой,
он поднялся  до  кабины  и  сначала  осторожно  засунул  внутрь  ногу,  не
намереваясь глупить и лезть головой вперед.
     Как только Джек показался рядом, водитель протянул руку к  дробовику,
собираясь помочь ему. Он  передал  его  парню,  хотя  на  секунду  у  него
мелькнула мысль, что, расставшись с "моссбергом", запросто может  получить
ботинком в грудь и отлететь на обочину.
     Но водитель оказался добрым самаритянином до конца. Он положил  ружье
в глубину и сказал:
     - Это не лимузин, только одно место, придется  потесниться.  Пролезай
мне за спину.
     Ниша между водительским сиденьем и задней стеной кабины  была  меньше
двух футов в длину и пяти в ширину, потолок припирал книзу. На полу стояли
два прямоугольных ящика с инструментами, и Джеку пришлось делить  место  с
ними. Пока водитель сидел, выгнувшись вперед,  Джек  извиваясь,  заполз  в
узкое грузовое пространство, протащил за  собой  ноги,  и  скорчился  там,
полулежа-полусидя на боку.
     Шофер захлопнул  дверь.  Рычание  мотора  и  свист  ветра  оставались
Слышными и довольно громко.
     Согнутые колени Джека упирались прямо в спину  водителя,  а  туловище
было на одной линии с  рычагом  сцепления  и  другими  ручками  управления
справа от парня. Если он согнется вперед на несколько  дюймов,  то  сможет
говорить прямо в ухо своему спасителю.
     - Ты в порядке? - спросил тот.
     - Да.
     Кричать в кабине  не  было  никакой  надобности,  но  все  равно  они
говорили, повышая голос.
     - Здесь довольно крутовато, - заявил водитель. -  Придется  чуть-чуть
потрудиться, но мы доберемся туда вовремя, не волнуйся, к самой свадьбе.
     Он завел мотор:
     - Ранчо Квотермесса, вперед и вверх до особняка?
     - Точно.
     Грейдер взревел, затем мягко покатил  вперед.  Снежный  плуг  издавал
холодный скребущий скрип, когда счищал наледь с  дорожного  покрытия.  Вся
конструкция дрожала, вибрация поднималась  от  пола  кабины  и  забиралась
глубоко в кости Джека.


     Безоружная. Спиной к лестничной двери.
     Огонь уже виднелся сквозь дым в дверном проеме коридора.
     Снег за окном. Холодный снег. Выход. Спасение.  Разбить  стекло;  нет
времени открывать окно. Вывалиться прямо через него  на  крышу  крыльца  и
скатиться на лужайку двора. Опасно, но может сработать. Исключая  то,  что
далеко они не уйдут, если поломаются внизу.
     Вулканические волны звука из динамика радио оглушали. Хитер не  могла
думать.
     Ретривер дрожал сбоку от нее, рыча и щелкая  зубами  на  демонические
фигуры, которые угрожающе шевелились совсем рядом. Хотя и  знал  не  хуже,
чем она, что уж ему-то спасти их не удастся.
     Когда Хитер увидела, как Даритель сгреб пса и отбросил его,  а  затем
ухватил Тоби, то обнаружила у себя  в  руке  кольт,  даже  не  помня,  как
достала его. В  то  же  самое  время,  также  неосознанно,  она  отбросила
канистру с бензином. Теперь та стояла напротив:  через  всю  комнату,  вне
зоны достигаемости.
     Бензин, впрочем, как выяснилось, ничего не значит.  Одно  из  существ
все полыхало, но это его не остановило.
     Есть тела.
     Горящий труп Эдуардо превратился в  обугленные  кости  и  пузырящийся
жир. Вся одежда и волосы обратились в пепел. И едва ли  от  него  осталось
достаточно, чтобы Даритель мог удерживать все кости скелета вместе, но тем
не менее это жуткое создание ковыляло к ней.  Очевидно,  пока  хоть  малая
часть тела чужака жива, все его сознание способно действовать  через  этот
последний дрожащий комок плоти.
     Безумие. Хаос.
     Даритель был хаос, самое воплощение  бессмысленности,  безнадежности,
зла и безумия. Хаос во плоти, сводящий с ума, само существование  которого
непостижимо. Потому что в нем вообще не  было  ничего  такого,  что  можно
постичь. Вот что она теперь поняла. У него не было  никакой  цели,  только
существование. Он жил лишь чтобы жить. Никаких надежд на будущее. Никакого
смысла кроме ненависти. Движимый жаждой становиться и разрушать,  оставляя
хаос за собой.
     Порыв воздуха занес в комнату облако дыма.
     Пес сухо заперхал, и Хитер услышала, как Тоби кашляет за ее спиной.
     - Натяни куртку на нос, дыши через куртку!
     Но какое значение имеет то, умрут ли они от огня или каким-то  другим
способом, менее чистым? Может быть, огонь как раз предпочтительней.
     Другой Даритель, растекшийся по полу спальни среди  останков  мертвой
женщины, внезапно выбросил изогнутое щупальце к  Хитер  и  ухватил  ее  за
лодыжку.
     Она закричала.
     Наездник на трупе Эдуардо подбрел, свистя, ближе.
     За ней, между ее спиной и дверью, Тоби вдруг крикнул:
     - Да! Я согласен, да!
     Слишком поздно, она попыталась предупредить его:
     - Нет!!!


     Водителя грейдера звали Харлан Моффит, и он жил в Иглз Русте с  женой
Синди и дочерьми, Люси и Нэнси - все трое с  одним  "и"  на  конце.  Синди
работала в "Лайвсток кооперэтив", черт его  знает,  что  это  за  контора.
Обитали в Монтане всю жизнь и больше нигде и не жили. Однако  они  здорово
повеселились, когда поехали в Лос-Анджелес на каникулы пару  лет  назад  и
повидали Диснейленд. "Юниверсал Студиос", и одного  старого  опустившегося
бездомного парня, которого мутузили двое подростков на перекрестке, где их
машина остановилась перед светофором. Да, приехать посмотреть неплохо,  но
жить там - ни за что. Все это он выложил, пока они ехали до  тупика  перед
ранчо Квотермесса, как будто чувствовал необходимость объяснить Джеку, что
тот среди друзей и добрых соседей в эту злую пору, независимо от того, что
за беда приключилась.
     Они въехали на частную дорогу на скорости большей, чем Джек ожидал от
грейдера,  судя  по  глубине  слоя  снега,  накопившегося   за   последние
шестнадцать часов.
     Харлан поднял прямоугольный плуг на несколько дюймов, чтобы увеличить
скорость.
     - Нам ведь не нужно вычерпывать тут все до дна, какую-нибудь  вмятину
вылизывать до самой земли? - Добрые три четверти  верхнего  снежного  слоя
были стремительно раскиданы в стороны.
     - Откуда ты знаешь, где здесь дорога? -  забеспокоился  Джек,  потому
что подвижная стена закрывала всю видимость.
     - Да я был здесь раньше. Что-то вроде инстинкта.
     - Инстинкта?
     - Инстинкт чистильщика!
     - А машина не завязнет?
     - С такими  колесами?  С  таким  мотором?  -  Харлан  гордился  своей
машиной. И на самом деле она перла вперед,  разбрасывая  нетронутый  снег,
как будто вырезая себе путь в чем-то  не  более  твердом,  чем  воздух.  -
Никогда не увязала, когда я за рулем. Могу провезти этого малыша через ад,
если понадобится, разбросать по дороге всю  серу  и  показать  нос  самому
дьяволу. Так что случилось с твоей семьей?
     - Попали в ловушку.
     - В снегу, ты имеешь в виду?
     - Да.
     - Чего-то я не вижу здесь ничего похожего на следы лавины.
     - Лавины и не было, - признался Джек.
     Они добрались до холма и направились к повороту  мимо  нижнего  леса.
Дом появится в виду через несколько секунд.
     - Так как же - в снегу? - сказал  Харлан,  явно  встревожась.  Он  не
отрывался от своей работы, но нахмурился, и как будто не хотел встречаться
с глазами Джека.
     Показался дом. Почти скрывшийся за снегом, но смутно видный. Их новый
дом. Новая жизнь. Новое будущее. В огне.
     Еще раньше, у компьютера, когда он был мысленно связан  с  Дарителем,
но не совсем в его власти, Тоби кое-что узнал о  нем,  как-то  прощупывая,
кружась вокруг его мозга. Потом, будучи любопытным,  пустил  того  в  свои
мысли,  продолжая  говорить  вслух  "нет"  и  мало-помалу  изучая   самого
Дарителя. И одно из его открытий было то, что пришелец никогда не встречал
ни одного разумного вида, который мог пройти внутрь его  мозга  точно  так
же, как он сам проникал в мозги других  существ.  Поэтому  он  даже  и  не
осознал, что Тоби там оказался, не почувствовал  этого,  продолжая  мнить,
что у них односторонняя связь. Сложно объяснить. Но это было  лучшее,  чем
он мог сделать. Просто проскользнуть в его  мозг,  поглядеть  на  все  эти
ужасы! Конечно, это не лучшее место:  темное  и  страшное.  Он  не  считал
каким-то особенно смелым поступком. Надо сделать,  что  Капитан  Керк  или
Мистер Спок, или Люк Скайуокер, или каждый из таких парней  сделал  бы  на
его месте, встретив новый и враждебный разум с  другого  конца  галактики.
Они бы использовали любую возможность увеличить свои знания о нем.
     Он так и сделал.
     Не велика заслуга.
     Теперь, когда шум, исходящий от радио уговаривал его  открыть  дверь:
"Только открой  дверь  и  впусти!  Впусти,  прими  удовольствие  и  покой,
впусти!" - Тоби сделал так, как оно хотело. Хотя и не позволил  ему  зайти
далеко, не глубже и половины от того, насколько он сам проник в это. Как у
компьютера этим  утром,  он  теперь  находился  между  полной  свободой  и
рабством.  Шел  по  краю  бездны;  осторожно,  ничем  не  выдавая   своего
присутствия до тех пор,  пока  не  приготовился  ударить.  Когда  Даритель
разгуливал по его мозгу, уверенный в том, что  теперь  это  его  владения,
Тоби вдруг смешал всю игру. Он представил, что это его  собственный  разум
имеет колоссальный вес, биллион миллионов  тонн,  даже  тяжелее.  Как  все
планеты  Солнечной  Системы  вместе,  и  даже  в  биллион   раз   тяжелее!
Представил... и навалился на разум Дарителя всем этим жутким весом!  Давя,
ломая, превращая в блин и сжимая его со всех сторон! И теперь тот еще  мог
думать, - быстро и яростно, - но не мог действовать в своих мыслях.
     Тварь отпустила лодыжку Хитер. Все ее дергающиеся отростки сжались  и
свились в один клубок. Застыли, как массивный шар блестящих кишок  четырех
фунтов в диаметре.
     Другой Даритель потерял контроль над горящим телом, которое  оседлал.
Паразит и мертвец рухнули одной грудой и тоже закаменели.
     Хитер встала в отупелом неверии, не понимая, что произошло.
     Клубы дыма врывались в комнату.
     Тоби открыл замок и лестничную дверь. Потянул ее за собой и сказал:
     - Быстрее, мама!
     Все  задумываясь,  совершенно  придавленная  своим  недоумением,  она
последовала за сыном и собакой на темную площадку и  захлопнула  за  собой
дверь, срезав лапу дыма, прежде чей она достигла их.
     Тоби понесся вниз по лестнице,  собака  за  ним  по  пятам,  а  Хитер
поспешила нырнуть за ними.
     - Малыш, подожди!
     - Нет времени, - ответил он ей.
     - Тоби!
     Ужаснулась при мысли о том,  что  надо  спускаться  по  лестнице  так
безрассудно, не зная, что может быть впереди.
     Была просто уверена, что другая такая  же  тварь  где-то  рядом.  Три
могилы были потревожены на кладбище.
     В холле внизу дверь на заднее крыльцо была забита гвоздями. Но  дверь
на кухню была распахнута настежь, и Тоби ждал ее на пороге вместе с псом.
     Казалось, еще никогда ее сердце не билось так  быстро  и  мощно,  как
когда они сбегали по лестнице! Но увидев лицо Тоби, поняла, что  случилось
невозможное, - пульс совсем убыстрился. Теперь  каждый  стук  отдавался  в
теле так сильно, что показалось, будто кровь пробивается с болью сквозь ее
грудь.
     Если раньше он был бледен от страха, то теперь та бледность  казалась
лишь жалкой тенью нынешней. Его  лицо  вообще  не  казалось  принадлежащим
живому мальчику, а скорее было смертной маской,  сделанной  из  холодного,
только что застывшего и снятого с лица гипса. Белки глаз были серыми. Один
зрачок огромен, другой сузился,  как  булавочная  головка,  а  губы  стали
голубоватыми. Он был объят ужасом, но не только это казалось причиной  его
столь дикого вида. Выглядел странно, призрачно -  тут  она  осознала,  что
такое же полуумирание уже видела, когда Тоби сидел перед компьютером  этим
утром. Не совсем в подчинении у Дарителя, но  и  не  полностью  свободный.
Между! - как он это назвал.
     - Мы можем справиться с ним!
     Поняв, что с ним произошло, различила и эту  глухоту  в  его  голосе,
которую она слышала этим утром. Когда  он  был,  как  казалось,  околдован
бурей цветов на мониторе IBM.
     - Тоби, что случилось?
     - Я поймал его.
     - Кого поймал?
     - Это.
     - Поймал его где?
     - В себе.
     Ее сердце было готов взорваться.
     - В себе?
     - Да, он подо мной.
     Затем она поняла и заморгала, пораженная.
     - Оно под тобой?
     Он кивнул. Такой бледный.
     - Ты управляешь им?
     - Пока да.
     - Как это может быть? - спросила она.
     -  Времени  нет.  Оно  хочет  освободиться.  Очень  сильно.  Пытается
выбраться наружу.
     Блестящая бусинка пота появилась на  его  брови.  Он  закусил  нижнюю
губу, появилась кровь.
     Хитер протянула руку к нему, чтобы коснуться его,  обнять,  но  затем
замялась, подумав, что прикосновение может сбить его власть над Дарителем.
     - Мы можем справиться с ним! - повторил он.


     Харлан подвел  грейдер  очень  близко  к  дому  и  остановил  плуг  в
нескольких дюймах от перил,  бросив  огромную  хрустящую  волну  снега  на
переднее крыльцо.
     Он выгнулся вперед, давая Джеку выползти из грузовой части  за  своей
спиной.
     - Ты иди, позаботься о  своих.  Я  позвоню  в  депо,  и  вызову  сюда
пожарную команду.
     Когда Джек вылезал через верхнюю дверь и спускался с грейдера, он мог
слышать, как Харлан Моффит в своей клетке говорит с диспетчером.
     Он никогда не испытывал такого безудержного страха раньше, даже когда
Энсон Оливер открыл огонь на станции  автосервиса  Аркадяна.  Даже  вчера,
когда понял, что нечто говорит через Тоби на кладбище. Никогда  еще  страх
не был таким интенсивным, чтобы его кишки связывались в один тугой узел, а
волна горькой желчи разливалась по горлу,  и  никакого  звука  в  мире  не
осталось, кроме громыхания его собственного сердца. Потому что  не  только
его жизнь была поставлена на карту. Жизни двух людей,  гораздо  более  для
него  важные.  Его  жена,  в  которой  все  его  прошлое  и   будущее,   -
хранительница всех его надежд. Его сын -  рожденный  из  его  собственного
сердца, которого он любил больше, чем себя, неизмеримо больше.
     Снаружи казалось, что огонь (по крайней мере, пока)  захватил  только
второй этаж. Он взмолился, чтобы Хитер и Тоби не были наверху,  на  первом
этаже, или лучше - вообще вне дома.
     Взобрался по ступеням держась за  перила  и  разгребая  ногами  снег,
который  набросил  на  крыльцо  плуг.  Дверь  была  распахнута  настежь  и
колыхалась от ветра. Когда он переступил через порог, то увидел  маленькие
сугробы, которые выросли среди кастрюль,  сковородок  и  осколков  посуды,
наваленных на полу в холле.
     Оружие! У него не было оружия. Он оставил его в грейдере.  Не  важно.
Если они умерли, это значит - он тоже уже мертв.
     Огонь целиком захватил лестницу от первой площадки до самого верха, и
он быстро распространялся от ступеней в вестибюль, разлетаясь каплями, как
лучистая жидкость. Он мог видеть все  довольно  хорошо,  потому  что  тяга
высасывала почти весь дым наверх и через крышу: огня нет ни в кабинете, ни
за гостиной или столовой.
     - Хитер! Тоби!
     Нет ответа.
     - Хитер!!! - Джек толкнул дверь в кабинет нараспашку и поглядел туда,
просто чтобы убедиться.
     - Хитер!!! - От арки он мог видеть всю гостиную. Никого. Столовая.  -
Хитер!!! - Никого нет и в столовой. Он поспешил обратно в холл, на  кухню.
Задняя дверь была закрыта, хотя  кто-то  и  пытался,  очень  напористо  ее
открыть, потому что башня из утвари была разрушена.
     - Хитер!
     - Джек!
     Он развернулся на звук ее голоса, не понимая, откуда он доносится:
     - Хитер!!!
     - Мы внизу - нам нужна помощь!
     Дверь в погреб была прикрыта. Он толкнул ее и поглядел вниз.
     Хитер была на площадке, с пятигаллонной канистрой  бензина  в  каждой
руке.
     - Нам нужно все, что там есть, Джек.
     - Что вы делаете? Дом в огне! Выбирайтесь оттуда!
     - Нам нужен бензин, чтобы кое-что сделать.
     - О чем ты говоришь?
     - Тоби поймал его.
     - Кого поймал? - спросил он, спускаясь к ней.
     - Это. Он поймал его. Под собой, - сказала она полушепотом.
     - Под собой? - спросил он, забирая канистры из ее рук.
     - Точно так же, как он был под этим на кладбище.
     Джек почувствовал, как будто в него выстрелили, не такая же боль,  но
такое же впечатление от попадания пули в грудь.
     - Ведь мальчик, только маленький мальчик, Боже мой!
     - Он обездвижил это, саму тварь и всех ее  заменителей.  Ты  увидишь!
Сказал, что времени не так много. Чертова штука  сопротивляется.  И  может
вырваться. Тоби не удержит  его  под  собой  слишком  долго,  а  когда  он
выдохнется, оно никогда не пустит его в себя. Оно будет мстить ему,  Джек.
Так что мы должны сделать все до того. У  нас  нет  времени  расспрашивать
его, второй раз его разгадывать. Просто  должны  делать  то,  что  говорит
Тоби. - Она отвернулась от мужа и  отступила  на  нижнюю  ступеньку.  -  Я
принесу еще две канистры.
     - Дом в огне! - запротестовал он.
     - Только наверху. Пока еще не здесь.
     Безумие.
     - Где Тоби? - позвал он, когда она скрылась внизу.
     - На заднем крыльце!
     - Поспеши и выбирайся отсюда! - закричал он, волоча  десять  галлонов
бензина вверх из подвального этажа по лестнице горящего дома, не  в  силах
избавиться от картинок в голове - горящая река перед станцией Аркадяна.
     Он вышел на крыльцо. Огня пока нет. И никаких  отблесков  пламени  со
второго этажа на снегу заднего двора. Значит, огонь пока  еще  в  передней
части дома.
     Тоби стоял в своем красно-черном лыжном  костюме  у  начала  ступенек
крыльца, спиной к двери. Снег пенился вокруг  него.  Маленький  помпон  на
капюшоне придавал ему вид гнома.
     Фальстаф был рядом с ним. Пес повернул свою большую голову и поглядев
на Джека, замахал хвостом.
     Джек поставил канистры с бензином и подсел к сыну. Если - его  сердце
и не лопнуло в груди, когда он увидел лицо мальчика, то он чувствовал себя
именно так.
     Тоби выглядел как смерть.
     - Шкипер?
     - Привет, пап.
     Голос  был  почти  без  оттенков,  почти  совсем  тусклый.   Мальчик,
казалось, дремал, как и тогда, когда сидел перед компьютером  этим  утром.
Он не взглянул на Джека, но продолжал смотреть вверх  за  холм  в  сторону
флигеля, который  был  виден  только  тогда,  когда  густые  облака  снега
разгонялись на секунду капризным ветром.
     - Ты между? - спросил Джек, пытаясь подавить дрожь в голосе.
     - Да. Между.
     - Ты уверен в том, что задумал?
     - Да.
     - Ты не боишься его?
     - Боюсь. Это нормально.
     - На что ты смотришь?
     - На голубой свет.
     - Я не вижу никакого голубого света.
     - Когда я спал.
     - Ты видел голубой свет во сне?
     - Да, он был во флигеле.
     - Голубой свет во сне?
     - Это, вероятно, было больше, чем сон.
     - Так оно там?
     - Да. И часть меня тоже.
     - Часть тебя во флигеле?
     - Да. Держит его под контролем.
     - Мы действительно можем поджечь его?
     - Может быть. Но нам нужно попытаться сделать это!
     Харлан Моффит подошел к заднему крыльцу, неся две канистры бензина.
     - Мне дала это леди, и сказала нести сюда. Она ваша жена?
     Джек поднялся на ноги.
     - Да. Хитер. Где она?
     - Пошла вниз еще за двумя, - сказал Харлан, - как будто она не знает,
что дом в огне.
     На заднем дворе теперь замелькали отражения огня, возможно с основной
крыши или из комнаты Тоби. Даже если пламя еще не распространилось вниз по
главной лестнице, весь дом скоро окажется в нем.  Тогда  крыша  упадет  на
второй этаж, а второй этаж - на комнаты внизу.
     Джек рванулся к кухне, но Харлан Моффит поставил канистры  и  схватил
его за руку.
     - Что черт возьми, здесь происходит?
     Джек  попытался  вырваться.  Полнощекий  бородатый  парень   оказался
сильнее, чем можно было подумать, глядя на него.
     - Вы сказали, что ваша семья  в  опасности,  может  умереть  в  любую
минуту, кем-то пойманы. Но затем мы приезжаем сюда, и что я  вижу  -  ваша
семья действительно в опасности, потому что жжет свой собственный дом.
     Со второго этажа раздался громкий треск и грохот,  как  будто  что-то
просело, стена или потолок.
     Джек вырвался из хватки Харлана и вбежал  на  кухню  как  раз  тогда,
когда Хитер выбралась из погреба с двумя канистрами. Схватил одну из них и
потащил ее за собой к задней дворы.
     - Теперь прочь из дома! - приказал он.
     - Да, - согласилась она. - Больше там не осталось.
     Джек остановился у вешалки, чтобы взять ключи от домика управляющего,
затем вышел за Хитер наружу.
     Тоби уже начал подниматься вверх по холму, идя сквозь  снег,  который
был ему кое-где по колено, то есть  выше  щиколоток  для  всех  остальных.
Здесь он был гораздо менее  глубоким,  чем  на  полях,  потому  что  ветер
постоянно сдувал его со склона между домом и верхним лесом и даже  обнажил
в некоторых местах голую землю.
     Фальстаф бежал рядом с ним.  Собака,  совсем  недавно  появившаяся  в
доме, но преданная, как будто они дружили с самого его рождения.  Странно.
Лучшие качества так редки в людях и, может быть, еще более редки  во  всей
разумной вселенной, но обычны для собак. Иногда Джек спрашивал себя, может
быть, по подобию Господа были созданы совсем не прямоходящие звери, а  те,
которые шагают на четырех лапах и машут хвостом?
     Схватив одну из канистр с крыльца, в дополнение к той, что уже у  нее
была, Хитер поспешила в снег:
     - Давай!
     - Вы собираетесь теперь поджечь тот  домик?  -  спросил  сухо  Харлан
Моффит, очевидно, разглядев флигель сквозь завесу снега.
     - И нам нужна твоя помощь. - Джек  взял  две  из  оставшихся  четырех
канистр, поняв, что Моффит, должно быть, решил, что они все сошли с ума.
     Бородач, очевидно, был заинтригован  этим  заявлением,  но  оставался
по-прежнему напряжен и подозрителен.
     - Вы, ребята, совсем свихнулись или считаете, что это  лучший  способ
избавиться от муравьев?
     Не было никакого смысла объяснять ситуацию рассудительно и методично.
Особенно когда дорога каждая  секунда,  поэтому  Джек  нырнул  поглубже  и
ухватился за самый конец истории.
     - Раз уж ты знаешь, что я новый в ваших краях, может быть, ты  знаешь
и то, что я был полицейским в Лос-Анджелесе.  Заметь,  ни  каким-то  вялым
писакой с дикими идеями - а простым патрульным, работягой вроде тебя.  Это
звучит как бред, но мы сражаемся против чего-то  что  не  из  этого  мира,
что-то что пришло сюда, когда Эд...
     - Ты говоришь об инопланетянах? - перебил его Харлан Моффит.
     Джек подумал, что, если не вдаваться в долгие объяснения, лучше и  не
скажешь:
     - Инопланетяне. Они...
     - Да черт меня раздели! - завопил Харлан Моффит  и  шлепнул  мясистым
кулаком о свою ладонь. Из его глотки хлынул стремительный поток слов: -  Я
знал, что когда-нибудь увижу одного из них. В "Инквайере" о них все  время
пишут, и в книгах, я  читал.  Некоторые  инопланетяне  хорошие,  некоторые
плохие, а есть и такие, про которых никогда и не  подумаешь,  что  они  не
наши, - ходят себе среди бела дня совсем как люди. Вот эти-то и есть самые
настоящие ублюдки, да? Прилетают, понимаешь, на своих тарелках, да? Святое
дерьмо со святой крыши. Я  уж  им  покажу!  -  Он  схватил  последние  две
канистры бензина, спрыгнул с крыльца, и побежал  наверх  по  ярким  бликам
пламени, которые рябили, как призрачные флаги на снегу. - Давай,  давай  -
вздуем этих ублюдков!
     Джек рассмеялся бы, если психическое здоровье и  жизнь  его  сына  не
повисли бы сейчас на тоненькой нитке, на самом волоске. Но  все  равно  он
едва не сел на заснеженное крыльцо  и  чуть  не  разразился  хихиканьем  и
гоготом. Смешное и смерть очень близки. Последнюю без первого не  увидишь.
Любой полицейский это знает. Жизнь была абсурдна до самого конца. Так  что
очень много смешного находилось и в середине, и в тот момент, когда вокруг
творится черт знает что, чуть ли не настоящий ад. Атлас не несет  мира  на
своих плечах, и нет никаких гигантских бугров мускулов с большим  чувством
ответственности. Мир балансирует на пирамиде клоунов, а они всегда гудят в
свои рожки, шатаются из стороны в сторону и дурачат друг друга.  Но  даже,
хотя это и было абсурдно, хотя жизнь могла быть ужасной и смешной  в  одно
время, люди умирали. Тоби мог все  еще  умереть.  Хитер.  Все  они.  Лютер
Брайсон шутил и смеялся за секунду до того, как получить пулю в грудь.
     Джек поспешил за Харланом Моффитом.
     Ветер был холодный.
     Холм - скользкий.
     А день тяжелый и серый.


     Взбираясь по склону двора, Тоби  воображал,  что  плывет  на  зеленой
лодке по холодному черному морю. Зеленой - потому что это был его  любимый
цвет. Никакой земли не видать. Только его маленькая зеленая лодка и он сам
в ней. Море старое, древнее, старше чем человечество.  Такое  старое,  что
может вдруг ожить, может думать, может хотеть чего-то и добиваться  этого.
Море  хотело  подняться  со  всех  сторон  от  маленькой  зеленой   лодки,
захлестнуть ее волной. Утащить вниз под тысячу саженей в чернильную  воду,
и Тоби вместе с ней. Десять тысяч саженей, двадцать тысяч - ниже  и  ниже.
Дотуда, где нет света, а только странная музыка. В  лодке  у  Тоби  лежали
целые тюки Успокоительного Порошка, который он получил  от  кого-то  очень
важного, может быть, от Индианы Джонс, может быть  от  ИПа.  А  может,  от
Аладдина - вероятно,  от  Аладдина,  -  а  тому  дал  его  сам  Джинн.  Он
разбрасывал Успокоительный Порошок в море, между тем как маленькая зеленая
лодка медленно двигалась вперед. И хотя порошок казался просто серебристым
светом в его руках, легче пера, он становился колоссально  тяжелым,  когда
падал в воду. Но тяжелым по-странному, по-смешному, потому  что  не  тонул
этот волшебный Успокоительный Порошок,  а  заставлял  море  утихомириться.
Делал его мягким и ровным, без ряби,  как  зеркало.  Древнее  море  хотело
подняться, поглотить его лодку, но Успокоительный Порошок давил  на  него.
Сильнее, чем утюг,  сильнее  чем  свинец.  Давил  и  успокаивал,  усмирял.
Глубоко внизу в темных и холодных ущельях море вздымалось, яростно рвалось
к Тоби, желая даже больше, чем просто убыть его. А  утащить,  разбить  его
тело на кусочки о прибрежные скалы, потом засосать  его  своими  водами  и
тереть о берег, пока он не станет мелкой песчаной пылью. Но оно  не  могло
подняться, не могло: все было спокойно на поверхности, мирно  и  спокойно.
Спокойно!


     Может быть, потому что Тоби  сконцентрировался  так  сильно  на  том,
чтобы удержать Дарителя под собой, ему не хватало сил взбираться на  холм.
Хотя снег и не был так уж глубок на расчищенной ветром вершине холма. Джек
поставил канистры с горючим в трети пути до  верхнего  леса,  и,  перенеся
Тоби к каменному флигелю и отдав Хитер ключи, вернулся за бензином.
     К тому времени, когда Джек снова подошел к  каменному  домику,  Хитер
открывала дверь. Комнаты внутри были  темными.  У  него  не  было  времени
исследовать, почему, свет не зажигается.  Тем  не  менее  теперь  он  знал
почему  Полу  Янгбладу  не  удавалось  включить  электричество  в  доме  в
понедельник. Обитатель не хотел, чтобы они входили.
     Комнаты были темны еще и потому, что забитые окна  не  пропускали  ни
лучика снаружи, и не было времени отдирать  доски.  К  счастью,  Хитер  не
забыла о фокусах с электричеством во  флигеле  и  приготовилась.  Из  двух
карманов своего лыжного костюма она достала вместо пуль по фонарю.
     Так всегда происходит, подумал Джек: надо  идти  в  темное  место.  В
подвал, в вечернюю аллею, брошенный дом, в котельную  или  на  разрушенный
склад. Даже когда полицейский гонится за преступником посреди бела  дня  и
все проходит на свету, снаружи, в самом конце схватки, когда  ты  лицом  к
лицу со злом, это всегда происходит  в  темном  месте.  Как  будто  солнце
просто не в силах отыскать этот маленький уголок  Земли,  где  ты  и  твой
потенциальный убийца испытывают судьбу.
     Тоби зашел в дом впереди них, то ли забыв о своей боязни темноты,  то
ли жаждая выполнить дело.
     Хитер и Джек взяли каждый по фонарю и канистре  с  бензином,  оставив
две канистры снаружи, у двери.
     Харлан Моффит шел замыкающим и нес еще две.
     - А на что эти подонки похожи? Они все безволосые и большеглазые, как
те, которые похитили Уитли Стрибер?
     В пустой и неосвещенной гостиной Тоби  стоял  перед  темной  фигурой.
Когда они посветили туда фонарями, то обнаружили то, что мальчик нашел  до
них. Харлан Моффит получил ответ. Не  безволосое  и  не  большеглазое.  Не
юркие ребятишки из  фильмов  Спилберга.  Мертвец  с  разложившейся  плотью
стоял, расставив ноги, немного накренившись, но без всякого риска  рухнуть
на пол. Совершенно отвратительное существо обернулось вокруг спины  трупа,
соединенное с ним еще несколькими жирными щупальцами, которые скрывались в
гниющем мясе, как будто оно пыталось стать единым с  мертвой  плотью.  Оно
было в недвижности, но явно живо: непонятные пульсы  были  видны  под  его
влажно-шелковой кожей, а кончики у некоторых щупалец дрожали.
     Мертвый человек, на котором повис пришелец, был старый друг и партнер
Джека Томми Фернандес.


     Хитер поняла слишком поздно, что Джек  еще  не  видел  ни  одного  из
ходячих мертвецов  с  кукольником  в  седле.  Одного  этого  зрелища  было
достаточно,  чтобы  опровергнуть  большую  часть   его   предположений   о
врожденной  доброте.  Или  по  крайней  мере  нейтральности  Вселенной   и
неизбежной справедливости мира. Не было ничего доброго или справедливого в
том, что сделалось с останками Томми Фернандеса. То же Даритель сделает  с
ней, Джеком, Тоби и остальным человечеством, пока еще живыми людьми,  если
у него будет такая возможность? Откровение было  тем  мучительней,  потому
что именно над телом Томми Вселенная и Даритель так  надругались.  Не  над
трупом какого-нибудь незнакомца!
     Она отвернула свой фонарь от Томми и  испытала  облегчение,  когда  и
Джек быстро опустил свой. Не в его характере долго рассматривать  подобные
ужасы, это не должно ему нравиться. Хотелось верить в то, что несмотря  на
все, что ему пришлось испытать только что, он будет  крепко  держаться  за
свой оптимизм и любовь к жизни, что и делало его таким особенным.
     - Эта штука должна умереть, - сказал Харлан холодно. Он потерял  свою
природную оживленность и горячность. Он больше не был Ричардом Дрейфусом в
взволнованных поисках встреч третьего рода. Самые страшные  апокрифические
фантазии по поводу злых пришельцев, которые предлагали ему дешевые комиксы
и фантастические  фильмы,  казались  не  просто  глупыми  при  взгляде  на
чудовище, которое стояло во флигеле. Они были по-детски наивны, потому что
их представление о зле  извне  ограничивалось  столь  немногим.  Это  были
жалкие замки с привидениями,  в  сравнении  с  бесконечно  отвратительными
созданиями и мучениями,  которые  имела  в  запасе  эта  томная,  холодная
Вселенная: - Должна умереть прямо сейчас!
     Тоби отошел от тела Томми Фернандеса в тень.
     Хитер последовала за ним с фонарем:
     - Малыш?
     - Нет времени, - сказал он.
     - Куда ты идешь?
     Они двинулись за ним в конец мрачного дома. Через  кухню,  через  то,
что, должно быть, когда-то представляло собой прачечную комнату, но теперь
было покрыто слоями пыли и паутины.  Расчлененный  скелет  крысы  лежал  в
одном углу, ее тонкий хвост свернулся в знак вопроса.
     Тоби указал на пятнисто-желтую дверь, которая без сомнения,  когда-то
была белой:
     - В подвале, - сказал он. - Это в погребе.
     Прежде чем спуститься вниз к тому, что их  там  ждало,  они  оставили
Фальстафа на кухне и закрыли дверь в прачечную, чтобы задержать его там.
     Ему это не понравилось.
     Когда Джек открыл дверь в совершенную  черноту,  бешеный  скрежет  по
полу собачьих когтей наполнил комнату позади них.


     Следуя за папой вниз по качающимся  ступенькам,  Тоби  что  было  сил
сосредоточился на маленькой  зеленой  лодке  в  своей  голове,  которая  и
вправду была  хорошо  сделана.  Никаких  щелей  для  течи,  она  вовсе  не
потопляема.   Палуба   была   заполнена   высокими   тюками   серебристого
Успокоительного Порошка. Его было достаточно, чтобы  удержать  поверхность
этого злого моря в спокойствии и тишине еще тысячу лет! Не важно, что  оно
там хочет, не важно, насколько оно разозлилось и разволновалось в глубоких
ущельях. Он плыл по нему, по  воде  без  волн  и  ряби,  разбрасывая  свой
волшебный порошок. Солнце светило в вышине, все было так, как он любил,  -
тепло и безопасно. Древнее море показывало  ему  собственные  картинки  на
своей жирной черной поверхности, которыми хотело его  напугать  и  сделать
так, чтобы он забыл  разбрасывать  порошок.  Его  мама,  которую  объедают
крысы. Голова его папы, расколотая  посередине,  а  внутри  ничего,  кроме
тараканов. Собственное тело пронзают щупальца Дарителя, который  сидит  на
спине. Но Тоби быстро отворачивался от всех них и поднимал лицо к голубому
небу, не позволяя этим картинкам сделать из себя труса.
     Подвал представлял из себя одну большую комнату, со сломанной печкой,
и проржавелым водонагревателем. Да еще настоящим Дарителем, из которого  и
были выделены другие, маленькие дарители. Это наполняло собой  всю  заднюю
половину комнаты, все до потолка: больше чем даже два слона.
     Оно пугало его.
     Но это нормально.
     Не беги. Только не беги.
     Оно было во многом похоже на свои меньшие вариации: повсюду щупальца,
но плюс сотня .или больше морщинистых ртов, без губ, просто трещины. И все
они медленно двигались при общем застылом спокойствии Дарителя. Тоби знал,
что оно говорит с ним этими ртами. Оно  хочет  его.  Хочет  разорвать  его
нараспашку, вырвать внутренности, и влезть в него.
     Тоби начал дрожать: попытался остановиться но не смог.
     Маленькая  зеленая  лодка.  Полная  Успокоительного   Порошка.   Надо
медленно плыть и разбрасывать, плыть и разбрасывать!
     Как только лучи от фонаря попали на это, он смог увидеть глотки цвета
сырого мяса  в  глубине  ртов.  Пучки  красных  гланд  выдавливали  липкую
материю. Повсюду у твари были шипы, острые, как на  кактусе.  Не  было  ни
верха ни низа, ни переда, ни зада, ни головы.  Просто  все  вместе,  везде
одновременно, все смешано. И медленно  двигавшиеся  рты  пытались  сказать
ему, что оно хочет погрузить щупальца в его  уши.  Смешать  его  с  собой,
вытрясти его мозги, стать им, использовать его. Потому что  все,  что  он,
Тоби, есть - это простая вещь для  употребления,  одно  мясо.  Просто  для
употребления.
     Маленькая зеленая лодка.
     Полная Успокоительного Порошка.
     Плыть не спеша и разбрасывать, плыть и бросать.


     В самые недра этой твари, с ее чудовищными буграми,  нависающими  над
ним, Джек налил бензин. Мимо пучков  недвижных  питонообразных  отростков.
Мимо многих других отвратительных и жутких черт этого существа, которые он
не осмеливался  рассматривать,  потому  что  надеялся  когда-нибудь  снова
заснуть.
     Он дрожал при мысли о том, что  единственное,  что  сдерживает  этого
демона - маленький мальчик с его живым воображением.
     Может быть, когда все будет сказано и сделано,  воображение  признают
самым  могучим  из  всех  орудий.  Именно  воображение  человеческой  расы
позволило ему возмечтать о жизни вне холодных пещер и о возможном  будущем
на других планетах.
     Он поглядел на Тоби. Такой бледный под  отблеском  луча  фонаря.  Как
будто его маленькое лицо вырезано из чистого мрамора. Внутри него,  должно
быть, буря чувств, он напуган почти до смерти, но внешне все еще  остается
спокойным, отстраненным. Его тихое выражение лица  и  мраморно-белая  кожа
были реминисценциями прекрасных священных фигур на кафедральном алтаре.  И
он действительно был их единственным спасением.
     Внезапная  вспышка  активности  тронула  Дарителя.   Волна   движения
пробежала по щупальцам.
     Хитер судорожно и тяжело  задышала,  а  Харлан  Моффит  выронил  свою
полупустую канистру с бензином.
     Другая волна, сильнее чем первая.  Ужасные  рты  открылись  так,  как
будто закричали. Жирное, влажное, отвратительное движение.
     Джек повернулся к Тоби.
     Страх исказил спокойное лицо мальчика,  как  будто  тень  от  боевого
самолета прошла над летним лугом. Но она мелькнула и  пропала.  Его  черты
опять застыли в покое.
     Даритель стал снова недвижным.
     - Быстрее! - сказала Хитер.


     Харлан настоял на  том,  что  выйдет  последним.  Он  разольет  хвост
бензина к тому месту во дворе, где им будет безопасно  поднести  спичку  к
горючему. Зайдя в  переднюю  комнату,  он  наткнулся  на  мертвеца  и  его
хозяина.
     Никогда в своей жизни он не был  так  напуган.  Он  не  удивился  бы,
обнаружив, что испортил прекрасную пару вельветовых брюк.  Никаких  особых
причин, по которым он мог захотеть выйти последним, вроде бы не  было.  Он
мог оставить это дело и полицейскому. Но та тварь, там, внизу...
     Он подумал, что, наверное, решил стать тем парнем,  который  спускает
предохранитель из-за Синди, Люси и Нэнси. Из-за всех соседей по Иглз Руст.
Из-за того, что только увидев это существо смог осознать,  как  сильно  он
любил их, гораздо сильнее, чем думал  раньше.  Даже  тех,  которых  раньше
терпеть не мог, - миссис Керри из "Обедов", Боба Фалькенберга из  "Хенсенс
Фид энд Грейн". Он жаждал  увидеть  их  снова,  потому  что  внезапно  ему
показалось, что у него с ними целый мир общего и так много,  о  чем  можно
поговорить!  Сколько  же  нужно  пережить,  что  же  надо  увидеть,  чтобы
напомнить самому себе о том, что ты человек.


     Папа чиркнул спичкой. Снег вспыхнул. Змейка огня побежала назад через
открытую дверь флигеля.
     Черное море поднялось и покатилось.
     Маленькая зеленая лодка. Плыть и бросать. Плыть и бросать.
     Взрывом выбило стекла и даже сорвало некоторые щиты фанеры  побольше,
которыми были забиты окна. Жар проделал трещины в каменной стене.
     Море было черное и жирное, как грязь. Обугленное и полное  ненависти,
желающее потопить его. Зовущее его прочь из  лодки,  из  лодки  в  темноту
внизу, и часть его почти захотела этого. Но он остался в маленькой зеленой
лодке, крепко держась за борт, вцепившись  в  него  ради  своей  жизни.  И
разбрасывал Успокоительный Порошок  свободной  рукой:  тяжесть  падала  на
холодное море. Он крепко держался и  делал  то,  что  был  должен  делать,
просто то, что он должен!


     Позже, когда Хитер и Харлан  писали  объяснения  помощнику  шерифа  в
патрульной машине, а другие помощники  и  пожарные  рыскали  по  руинам  в
поисках доказательств, Джек зашел с Тоби на конюшню, где все еще  работали
электронагреватели. Некоторое время они просто смотрели через полуоткрытую
дверь на падающий снег и время от времени один из  них  гладил  Фальстафа,
когда тот особенно настойчиво терся о ноги.
     Наконец Джек спросил:
     - Оно погибло?
     - Может быть.
     - Ты не знаешь точно?
     - Очень близко к концу, - сказал мальчик, - когда  оно  сгорало,  оно
сделало из себя маленьких червячков, злых тварей. И они пошлы через  стены
погреба, пытаясь выбраться из огня. Но может быть, они все тоже сгорели.
     - Мы должны отыскать их. Или не мы, а военные и ученые, которые будут
здесь уже скоро. Можем попытаться отыскать их всех до одного.
     - Потому что оно может вырасти снова, - сказал мальчик.
     Снег теперь не шел так сильно,  как  всю  ночь  и  утро.  Ветер  тоже
утихал.
     - Ты как, приходишь себя? - спросил Джек.
     - Да.
     - Уверен?
     -  Таким,  как  раньше,  я  никогда  уже  не  стану,  -  сказал  Тоби
торжественно, - таким же нет... но я в порядке.
     Джек подумал, что так оно и  есть,  вот  их  жизненный  путь.  Кошмар
изменяет нас, потому что  мы  не  можем  его  забыть.  Мы  прокляты  своей
памятью. Это приходит, когда мы достаточно  взрослые,  чтобы  понять,  что
существует смерть и то, что рано или поздно потеряем все то, что любим. Мы
никогда не станем теми же самыми. Но как-то мы в порядке. Продолжаем жить.


     За одиннадцать дней до Рождества они перевалили через Холмы Голливуда
и спустились в Лос-Анджелес. День был солнечный, воздух необычно  чист,  а
пальмы величавы.
     На заднем сиденье "эксплорера" Фальстаф ерзал от окна к окну,  озирая
город. Иногда он пофыркивал, обнюхивая воздух, как будто пробовал город на
запах.
     Хитер очень хотела увидеть Джину Тендеро, Альму  Брайсон  и  стольких
друзей, старых соседей. Она  чувствовала,  что  возвращается  домой  после
года, проведенного в чужой стране, и ее сердце переполняла радость.
     Их дом не был совершенством. Но это был их единственный  дом,  и  они
могли надеяться сделать его получше.
     Той ночью зимняя луна целиком выплыла  на  небо,  и  океан  заблестел
серебром.

ЙНННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННН»
є          Этот текст сделан Harry Fantasyst SF&F OCR Laboratory         є
є         в рамках некоммерческого проекта "Сам-себе Гутенберг-2"        є
ЗДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДД¶
є        Если вы обнаружите ошибку в тексте, пришлите его фрагмент       є
є    (указав номер строки) netmail'ом: Fido 2:463/2.5 Igor Zagumennov    є
ИННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННј