"МОЖНО ПОПРОСИТЬ НИНУ?"


     - Можно попросить Нину? - сказал я.
     - Это я, Нина.
     - Да? Почему у тебя такой странный голос?
     - Странный голос?
     - Не твой. Тонкий. Ты огорчена чем-нибудь?
     - Не знаю.
     - Может быть, мне не стоило звонить?
     - А кто говорит?
     - С каких пор ты перестала меня узнавать?
     - Кого узнавать?
     Голос был моложе Нины лет на двадцать. А на самом  деле  Нинин  голос
лишь лет на пять моложе хозяйки. Если человека не знаешь,  по  голосу  его
возраст угадать трудно. Голоса часто старятся раньше владельцев. Или долго
остаются молодыми.
     - Ну ладно, - сказал я. - Послушай, я звоню тебе почти по делу.
     - Наверно, вы все-таки ошиблись номером, - сказала Нина. - Я  вас  не
знаю.
     - Это я, Вадим, Вадик, Вадим Николаевич! Что с тобой?
     - Ну вот! - Нина вздохнула, будто ей жаль было прекращать разговор. -
Я не знаю никакого Вадика и Вадима Николаевича.
     - Простите, - сказал я и повесил трубку.
     Я не сразу набрал номер снова. Конечно, я просто не туда  попал.  Мои
пальцы не хотели звонить Нине. И набрали не тот номер.  А  почему  они  не
хотели?
     Я отыскал в столе пачку кубинских сигарет. Крепких  как  сигары.  Их,
наверное, делают из обрезков сигар. Какое у меня может быть дело  к  Нине?
Или почти дело? Никакого. Просто хотелось узнать, дома ли она. А  если  ее
нет дома, это ничего не меняет. Она может быть, например, у  мамы.  Или  в
театре, потому что на тысячу лет не была в театре.
     Я позвонил Нине.
     - Нина? - сказал я.
     - Нет, Вадим Николаевич, - ответила Нина. -  Вы  опять  ошиблись.  Вы
какой номер набираете?
     - 149-40-89.
     - А у меня Арбат - один - тридцать два - пять три.
     - Конечно, - сказал я. - Арбат - это четыре?
     - Арбат - это Г.
     - Ничего общего, - сказал я. - Извините, Нина.
     - Пожалуйста, - сказала Нина. - Я все равно не занята.
     - Постараюсь  к  вам  больше  не  попадать,  -  сказал  я.  -  Где-то
заклиналось. вот и попадаю к вам. Очень плохо телефон работает.
     - Да, - согласилась Нина.
     Я повесил трубку.
     Надо  подождать.  Или  набрать  сотню.  Время.  Что-то  замкнется   в
перепутавшихся линиях на  станции.  И  я  дозвонюсь.  "Двадцать  два  часа
ровно", - сказала женщина по телефону "сто". Я вдруг подумал, что если  ее
голос записали давно, десять лет назад, то она набирает номер "сто", когда
ей скучно, когда она одна дома, и слушает свой голос, свой молодой  голос.
А может быть, она умерла. И тогда ее сын или человек,  который  ее  любил,
набирает сотню и слушает ее голос.
     Я позвонил Нине.
     - Я вас слушаю, - сказала Нина молодым голосом. - Это опять вы, Вадим
Николаевич?
     - Да, - сказал я. - Видно, наши  телефоны  соединились  намертво.  Вы
только не сердитесь, не думайте что я  шучу.  Я  очень  тщательно  набирал
номер, который мне нужен.
     - Конечно, конечно, - быстро сказала Нина.  -  Я  ни  на  минутку  не
подумала. А вы очень спешите, Вадим Николаевич?
     - Нет, - сказал я.
     - У вас важное дело к Нине?
     - Нет, я просто хотел узнать, дома ли она.
     - Соскучились?
     - Как вам сказать...
     - Я понимаю, ревнуете, - сказала Нина.
     - Вы смешной человек, - сказал я. - Сколько вам лет, Нина?
     - Тринадцать. А вам?
     - Больше сорока. Между нами толстенная стена из кирпичей.
     - И каждый кирпич - это месяц, правда?
     - Даже один день может быть кирпичом.
     - Да, - вздохнула Нина, - тогда это очень толстая стена. А о  чем  вы
думаете сейчас?
     - Трудно ответить. В данную минуту ни о  чем.  Я  же  разговариваю  с
вами.
     - А если бы вам было тринадцать лет или даже пятнадцать, мы могли  бы
познакомиться, - сказала Нина. - Это было бы очень смешно. Я  бы  сказала:
приезжайте завтра вечером к памятнику Пушкину. Я вас  буду  ждать  в  семь
часов ровно. И мы бы друг друга не узнали. Вы где встречаетесь с Ниной?
     - Как когда.
     - И у Пушкина?
     - Не совсем. Мы как-то встречались у "России".
     - Где?
     - У кинотеатра "Россия".
     - Не знаю.
     - Ну, на Пушкинской.
     - Все равно почему-то не знаю. Вы, наверное, шутите.  Я  хорошо  знаю
Пушкинскую площадь.
     - Неважно, - сказал я.
     - Почему?
     - Это давно было.
     - Когда?
     Девочке не хотелось вешать трубку. почему-то  она  упорно  продолжала
разговор.
     - Вы одна дома? - спросил я.
     - Да. Мама в вечернюю смену. Она медсестра в госпитале. Она  на  ночь
останется. Она могла бы прийти и сегодня, но забыла дома пропуск.
     - Ага, - сказал я. - Ладно, ложись спать, девочка. Завтра в школу.
     - Вы со мной заговорили как с ребенком.
     - Нет, что ты, говорю с тобой, как со взрослой.
     - Спасибо. Только сами, если хотите, ложитесь спать с семи часов.  До
свидания. И больше не звоните своей Нине. А то опять ко  мне  попадете.  И
разбудите меня, маленькую девочку.
     Я повесил трубку. Потом включил телевизор и узнал о том, что  луноход
прошел за смену 337 метров. Луноход занимался делом, а я  бездельничал.  В
последний раз я решил позвонить Нине уже часов в  одиннадцать,  целый  час
занимал себя пустяками. И решил, что, если опять попаду на девочку, повешу
трубку сразу.
     - Я так и знала, что вы еще раз позвоните, - сказала Нина, подойдя  к
телефону. - Только не вешайте трубку. Мне, честное слово, очень скучно.  И
читать нечего. И спать еще рано.
     - Ладно, - сказал я. - Давайте разговаривать. А почему вы так  поздно
не спите?
     - Сейчас только восемь, - сказала Нина.
     - У вас часы отстают, - сказал я. - Уже двенадцатый час.
     Нина засмеялась. Смех у нее был хороший, мягкий.
     - Вам так хочется от меня отделаться, что просто ужас, - сказала она.
- Сейчас октябрь, и потому стемнело. И вам кажется, что уже ночь.
     - Теперь ваша очередь шутить? - спросил я.
     - Нет, я не шучу. У вас не только часы врут, но и календарь врет.
     - Почему врет?
     - А вы сейчас мне скажете, что у вас вовсе не октябрь, а февраль.
     - Нет, декабрь, - сказал я. И почему-то, будто сам себе  не  поверил,
посмотрел на газету, лежавшую рядом, на диване. "Двадцать третье  декабря"
- было написано под заголовком.
     Мы  помолчали  немного,  я  надеялся,  что  она  сейчас  скажет   "до
свидания". Но она вдруг спросила:
     - А вы ужинали?
     - Не помню, - сказал я искренне.
     - Значит, не голодный.
     - Нет, не голодный.
     - А я голодная.
     - А что, дома есть нечего?
     - Нечего! - сказала Нина. - Хоть шаром покати. Смешно, да?
     - Даже не знаю, как вам помочь, - сказал я. - И денег нет?
     - Есть, но совсем немножко. И все уже закрыто. А потом, что купишь?
     -  Да,  -  согласился  я.  -  Все  закрыто.  Хотите,  я   пошурую   в
холодильнике, посмотрю, что там есть?
     - У вас есть холодильник?
     - Старый, - сказал я. - "Север". Знаете такой?
     - Нет, - сказала Нина. - А если найдете, что потом?
     - Потом? Я схвачу такси и подвезу вам. А вы спуститесь к  подъезду  и
возьмете.
     - А вы далеко живете? Я - на Сивцевом Вражке. Дом 15/25.
     - А я на Мосфильмовской. У Ленинских гор. За университетом.
     - Опять не знаю. Только это неважно. Вы хорошо придумали,  и  спасибо
вам за это. А что у вас есть в холодильнике? Я просто  так  спрашиваю,  не
думайте.
     - Если бы я помнил, - сказал я. - Сейчас перенесу телефон на кухню, и
мы с вами посмотрим.
     Я прошел на кухню, и провод тянулся за мной, как змея.
     - Итак, - сказал я, - открываем холодильник.
     - А вы можете телефон носить за собой? Никогда не слышала о таком.
     - Конечно, могу. А ваш телефон где стоит?
     - В коридоре. Он висит на стенке. И что у вас в холодильнике?
     - Значит, так... что тут, в пакете? Это яйца, неинтересно.
     - Яйца?
     - Ага. Куриные. Вот, хотите, принесу курицу?  Нет,  она  французская,
мороженая. Пока вы ее сварите, совсем  проголодаетесь.  И  мама  придет  с
работы. Лучше мы вам возьмем колбасы. Или нет, нашел марокканские сардины,
шестьдесят копеек банка. И к ним есть полбанки майонеза. Вы слышите?
     - Да, - сказала Нина совсем тихо. - Зачем вы так  шутите?  Я  сначала
хотела засмеяться, а потом мне стало грустно.
     - Это еще почему? В самом деле так проголодались?
     - Нет, вы же знаете.
     - Что я знаю?
     - Знаете, - сказала Нина. Потом помолчала и добавила: - Ну  и  пусть!
Скажите, а у вас есть красная икра?
     - Нет, - сказал я. - Зато есть филе палтуса.
     - Не надо, хватит, - сказала Нина твердо. - Давайте отвлечемся. Я  же
все поняла.
     - Что поняла?
     - Что вы тоже голодный. А что у вас из окна видно?
     -  Из  окна?   Дома,   копировальная   фабрика.   Как   раз   сейчас,
полдвенадцатого, смена кончается. И много девушек выходит из проходной.  И
еще виден "Мосфильм". И пожарная команда. И железная дорога.  Вот  по  ней
сейчас идет электричка.
     - И вы все видите?
     - Электричка, правда, далеко идет.  Только  видна  цепочка  огоньков,
окон!
     - Вот вы и врете!
     - Нельзя так со старшими разговаривать, -  сказал  я.  -  Я  не  могу
врать. Я могу ошибаться. Так в чем же я ошибся?
     - Вы ошиблись в том, что видите электричку. Ее нельзя увидеть.
     - Что же она, невидимая, что ли?
     - Нет, видимая, только окна светиться не могут. Да вы вообще из  окна
не выглядывали.
     - Почему? Я стою перед самым окном.
     - А у вас в кухне свет горит?
     - конечно, а так как же я в темноте в холодильник бы лазил? У меня  в
нем перегорела лампочка.
     - Вот, видите, я вас уже в третий раз поймала.
     - Нина, милая, объясни мне, на чем ты меня поймала.
     - Если вы смотрите в окно, то откинули затемнение.  А  если  откинули
затемнение, то потушили свет. Правильно?
     - Неправильно. Зачем же мне затемнение? Война, что ли?
     - Ой-ой-ой! Как же можно так завираться? А что же, мир, что ли?
     - Ну, я понимаю, Вьетнам, Ближний Восток... Я не об этом.
     - И я не об этом... Постойте, а вы инвалид?
     - К счастью, все у меня на месте.
     - У вас бронь?
     - Какая бронь?
     - А почему вы тогда не на фронте?
     - Вот тут я в первый раз только  заподозрил  неладное.  Девочка  меня
вроде бы разыгрывала. Но делала это так обыкновенно и серьезно,  что  чуть
было меня не испугала.
     - На каком я должен быть фронте, Нина?
     - На самом обыкновенном. Где все. Где папа. На фронте  с  немцами.  Я
серьезно говорю, я не шучу. А то  вы  так  странно  разговариваете.  Может
быть, вы не врете о курице и яйцах?
     - Не вру, - сказал я. - И никакого фронта нет. Может быть, и в  самом
деле мне подъехать к вам?
     - Так и я в самом деле не  шучу!  -  почти  крикнула  Нина.  -  П  вы
перестаньте. Мне сначала было интересно и весело. А теперь стало как-то не
так. Вы меня простите. Как будто вы не притворяетесь, а говорите правду.
     - Честное слово, девочка, я говорю правду, - сказал я.
     - Мне даже страшно стало. У нас печка почти не греет.  Дров  мало.  И
темно. Только коптилка. Сегодня электричества нет. И мне одной  сидеть  ой
как не хочется. Я все теплые вещи на себя накутала.
     И тут же она резко и как-то сердито повторила вопрос:
     - Вы почему не на фронте?
     - На каком я могу быть фронте? -  Уже  и  в  само  деле  шутки  зашли
куда-то не туда. - Какой может быть фронт в семьдесят втором году!
     - Вы меня разыгрываете?
     Голос опять сменял тон, был он  недоверчив,  выл  он  маленьким,  три
вершка от пола. И невероятная, забытая картинка возникла перед  глазами  -
то, что было с мной, но много лет, тридцать или больше  лет  назад.  когда
мне тоже было двенадцать лет. И в комнате стояла буржуйка.  И  я  сижу  не
диване, подобрав ноги. И горит свечка, или это было керосиновая  лампа?  И
курица  кажется  нереальной,  сказочной  птицей,  которую  едят  только  в
романах, хотя я тогда не думал о курице...
     - Вы почему замолчали? - спросила Нина. - Вы лучше говорите.
     - Нина, - сказал я. - Какой сейчас год?
     - Сорок второй, - сказала Нина.
     И я уже складывал в голове ломтики несообразностей в ее  словах.  Она
не знает кинотеатра "Россия". И телефон у нее только из шести  номеров.  И
затемнение...
     - Ты не ошибаешься? - спросил я.
     - Нет, - сказала Нина.
     Она верила в то, что говорила. Может, голос обманул меня?  Может,  ей
не тринадцать лет? Может, она, сорокалетняя женщина, заболела  еще  тогда,
девочкой, и ей кажется, что она осталась там, где война?
     - Послушайте, - сказал я спокойно. Не вешать  же  трубку.  -  Сегодня
двадцать третье декабря 1972  года.  Война  кончилась  двадцать  семь  лет
назад. Вы это знаете?
     - Нет, - сказала Нина.
     - Вы знаете это. Сейчас двенадцатый час... Ну как вам объяснить?
     - Ладно, - сказал Нина покорно. - Я тоже знаю, что  вы  не  привезете
мен курицу. Мне надо было догадаться, что французских куриц не бывает.
     - Почему?
     - Во Франции немцы.
     - Во Франции давным-давно нет никаких немцев. Только если туристы. Но
немецкие туристы бывают и у нас.
     - Как так? Кто их пускает?
     - А почему не пускать?
     - Вы не вздумайте сказать, что фрицы нас победят! Вы, наверно, просто
вредитель или шпион?
     - Нет, я работаю в СЭВе, Совете Экономической Взаимопомощи. Занимаюсь
венграми.
     - Вот и опять врете! В Венгрии фашисты.
     -  Венгры   давным-давно   прогнали   своих   фашистов.   Венгрия   -
социалистическая республика.
     - Ой, а я уж боялась, что вы и в самом деле вредитель. А вы  все-таки
все выдумываете. Нет, не возражайте. Вы лучше расскажите  мне,  как  будет
потом. Придумайте что хотите, только  чтобы  было  хорошо.  Пожалуйста.  И
извините меня, что я так с вами грубо разговаривала. Я просто не поняла.
     И я не стал больше спорить. Как объяснить  это?  Я  опять  представил
себе, как сижу в этом самом сорок втором  году,  как  не  хочется  узнать,
когда наши возьмут Берлин и повесят Гитлера. И еще узнать, где  я  потерял
хлебную карточку за октябрь. И сказал:
     - Мы победим фашистов 9 мая 1945 года.
     - Не может быть! Очень долго ждать.
     - Слушай, Нина, и не перебивай. Я знаю лучше.  И  Берлин  мы  возьмем
второго мая. Даже будет такая медаль  -  "За  взятие  Берлина".  А  Гитлер
покончит с собой. Он примет яд. И даст его Еве  Браун.  А  потом  эсэсовцы
вынесут его тело во двор  имперской  канцелярии,  и  обольют  бензином,  и
сожгут.
     Я рассказывал это не Нине. Я  рассказывал  это  себе.  И  я  послушно
повторял факты, если Нина не верила или не  понимала  сразу,  возвращался,
когда она просила пояснить что-нибудь, и чуть было  не  потерял  вновь  ее
доверия, когда сказал, что Сталин  умрет.  Но  я  потом  вернул  ее  веру,
поведав о Юрии Гагарине и о новом Арбате. И даже насмешил Нину,  рассказав
о том, что женщины будут носить брюки-клеш и совсем короткие юбки. И  даже
вспомнил, когда наши  перейдут  границу  с  Пруссией.  Я  потерял  чувство
реальности. Девочка Нина и мальчишка Вадик сидели передо мной на диване  и
слушали. Только они были голодные как черти. И дела у Вадика обстояли даже
хуже, чем у Нины; хлебную карточку он потерял, и  до  конца  месяца  им  с
матерью придется жить на одну ее карточку, рабочую  карточку,  потому  что
Вадик посеял карточку где-то во дворе, и только через  пятнадцать  лет  он
вдруг вспомнит, как это было, и  будет  снова  расстраиваться  потому  что
карточку можно было найти даже через неделю;  она,  конечно,  свалилась  в
подвал, когда он бросил на решетку пальто, собираясь погонять в футбол.  И
я сказал, уже потом, когда Нина устала слушать, то  что  полагала  хорошей
сказкой:
     - Ты знаешь Петровку?
     - Знаю, - сказала Нина. - А ее не переименуют?
     - Нет. Так вот...
     Я рассказал, как войти во двор под арку и где в  глубине  двора  есть
подвал, закрытый решеткой. И если это октябрь сорок второго года, середина
месяца, то в подвале, вернее всего лежит  хлебная  карточка.  Мы  там,  во
дворе, играли в футбол, и я эту карточку потерял.
     - Какой ужас! - сказала Нина. - Я бы этого не пережила.  Надо  сейчас
же ее отыскать. Сделайте это.
     Она тоже вошла во вкус игры, и где-то реальность ушла, и уже ни  она,
ни я не понимали, в каком году мы находимся, - мы были вне времен, ближе к
ее сорок второму году.
     - Я не могу найти карточку, - сказал я. - Прошло много лет.  Но  если
сможешь, зайди туда, подвал должен быть открыт. В крайнем случае  скажешь,
что карточку обронила ты.
     И в этот момент нас разъединили.
     Нины не было. Что-то затрещало в трубке. Женский голос сказал:
     - Это 148-18-15? Вас вызывает Орджоникидзе.
     - Вы ошиблись номером, - сказал я.
     - Извините, - сказал женский голос равнодушно.
     И были короткие гудки. Я сразу же набрал снова Нинин номер. Мне нужно
было извиниться. Нужно было посмеяться вместе с девочкой. Ведь  получалась
в общем чепуха...
     - Да, - сказал голос Нины. Другой Нины.
     - Это вы? - спросил я.
     - А, это ты, Вадим? Что тебе не спиться?
     - Извини, - сказал я. - Мне другая Нина нужна.
     - Что?
     Я повесил трубку и снова набрал номер.
     - Ты сума сошел? - спросила Нина. - Ты пил?
     - Извини, - сказал я и снова бросил трубку.
     Теперь звонить бесполезно. Звонок из Орджоникидзе все вернул на  свои
места. А какой у нее настоящий телефон? Арбат - три, нет, Арбат -  один  -
тридцать два - тридцать... Нет, сорок...
     Взрослая Нина позвонила мне сама.
     - Я весь вечер сидела дома, - сказала она. -  Думала,  ты  позвонишь,
объяснишь, почему ты вчера так себя вел. Но ты, видно, совсем сошел с ума.
     - Наверно, - согласился я. Мне не хотелось рассказывать ей о  длинных
разговорах с другой Ниной.
     - Какая еще другая Нина? - спросила  она.  -  Это  образ?  Ты  хочешь
заявить, что желал бы видеть меня иной?
     - Спокойной ночи, Ниночка, - сказал я. - Завтра все объясню.
     ...Самое интересное,  что  у  этой  странной  истории  был  не  менее
странный конец. На следующий день утром я поехал к  маме.  И  сказал,  что
разберу антресоли. Я три года обещал это сделать, а  тут  приехал  сам.  Я
знаю, что мама ничего не выкидывает. Из того, что, как ей  кажется,  может
пригодиться.  Я  копался  часа  полтора  в  старых  журналах,   учебниках,
разрозненных томах приложений к "Ниве". Книги были не пыльными,  но  пахли
старой, теплой пылью. Наконец я отыскал  телефонную  книгу  за  1950  год.
книга распухла от вложенных в нее записок и заложенных бумажками  страниц,
углы которых были обтрепаны и замусолены. Книга  было  настолько  знакома,
что казалось странным, как я мог ее забыть, - если бы не разговор с Ниной,
так бы никогда и не вспомнил о ее существовании. И стало чуть стыдно,  как
перед честно отслужившим костюмом, который отдают  старьевщику  на  верную
смерть.
     Четыре первые цифры известны. Г-1-32... И еще я  знал,  что  телефон,
если никто из нас не притворялся, если надо мной  не  подшутили,  стоял  в
переулке Сивцев Вражек, в доме 15/25. Никаких шансов найти тот телефон  не
было. Я уселся с книгой в коридоре,  вытащив  из  ванной  табуретку.  Мама
ничего не поняла, улыбнулась только проходя мимо, и сказала:
     - Ты всегда так. Начнешь разбирать книги,  зачитаешься  через  десять
минут. И уборке конец.
     Она не заметила, что я читаю телефонную книгу. Я нашел этот  телефон.
Двадцать лет назад он стоял в той же квартире, что и в сорок втором  году.
И записан был на Фролову К.Г.
     Согласен, я занимался чепухой. Искал то, чего и  быть  не  могло.  Но
вполне допускаю, что процентов десять вполне нормальных людей, окажись они
на моем месте, делали бы то же самое. и я поехал на Сивцев Вражек.
     Новые жильцы в квартире не знали, куда уехали Фроловы. Да и  жала  ли
они здесь? Но мне повезло в домоуправлении. Старенькая бухгалтерша помнила
Фроловых, с ее помощью я узнал все, что требовалось, через адресный стол.
     Уже стемнело. По новому  району,  среди  одинаковых  панельных  башен
гуляла поземка. В стандартном двухэтажном магазине  продавали  французских
кур в покрытых инеем прозрачных пакетах. У меня  появился  соблазн  купить
курицу и принести ее, как обещал, хоть и с двадцатилетнем опозданием. Но я
хорошо сделал, что не купил ее. В квартире никого не было. И по тому,  как
гулко разносился звонок, мне показалось, что здесь люди не живут. Уехали.
     Я хотел было уйти, но потом, раз уж забрался так далеко,  позвонил  в
дверь рядом.
     - Скажите, Фролова Нина Сергеевна - ваша соседка?
     Парень в майке, с дымящимся паяльником в руке ответил равнодушно:
     - Они уехали.
     - Куда?
     - Месяц как уехали на Север. До весны не вернуться. И Нина Сергеевна,
и муж ее.
     Я извинился, начал спускаться по лестнице. И  думал,  что  в  Москве,
вполне вероятно, живет не одна Нина Сергеевна Фролова 1930 года рождения.
     И тут дверь сзади снова растворилась.
     - Погодите, - сказал тот же парень. - Мать что-то сказать хочет.
     Мать его тут же появилась в дверях, запахивая халат.
     - А вы кем ей будете?
     - Так просто, - сказал я. - Знакомый.
     - Не Вадим Николаевич?
     - Вадим Николаевич.
     - Ну вот, - обрадовалась женщина, - чуть было вас не упустила. Она бы
мне никогда этого не простила. Нина так и сказала: не прощу. И записку  на
дверь приколола.  Только  записку,  наверно,  ребята  сорвали.  Месяц  уже
прошел. Она сказала, что  вы  в  декабре  придете.  И  даже  сказала,  что
постарается вернуться, но далеко-то как...
     Женщина стояла в дверях, глядела на меня, словно ждала, что я  сейчас
открою какую-то тайну, расскажу ей о неудачной любви. Наверное, она и Нину
пытала: кто он тебе? И Нина тоже сказала ей: "Просто знакомый".
     Женщина выдержала паузу, достала письмо из кармана халата.

     "Дорогой Вадим Николаевич!
     Я, конечно, знаю, что вы не придете. Да и как  можно  верить  детским
мечтам, которые и  себе  уже  кажутся  только  мечтами.  Но  ведь  хлебная
карточка была в том самом подвале, о котором вы успели мне сказать..."