Александр СИЛЕЦКИЙ

                       КРАСНЫЙ, ЧТОБЫ ВИДЕТЬ ИЗДАЛИ


     Некто Сойкин, грустный человек двадцати трех лет от  роду,  въехал  в
наш дом раньше всех, а может быть, и позже всех - не суть важно теперь,  я
даже не помню как следует, когда увидел его в первый  раз,  -  кажется,  я
повстречался с ним в самый день приезда, все тогда мне рассказывали о нем:
появился, дескать, новый жилец, к примеру сам же Гошка мог рассказать  про
него, хотя откуда он узнал раньше меня - непонятно.
     Так или иначе, к концу лета дом был  полностью  заселен,  стандартный
девятиэтажный дом,  воздвигнутый  на  городском  отшибе,  у  него  даже  и
двора-то, по людским понятьям, не было - зачем он, этот двор,  если  сразу
за  домом  начиналось  поле,  а  за  полем  лес?  -  и   все   мы   быстро
перезнакомились друг с другом, ну не так, чтобы совсем  по-настоящему,  но
когда каждый день кто-то приезжает, кругом суета  и  масса  лиц,  невольно
запоминаешь своих соседей, и кажется,  будто  живешь  давным-давно,  можно
даже заговорить с кем-нибудь, и  тебе  обязательно  ответят,  как  старому
знакомому,  потому  что  ты  _т_а_к_о_й_  ж_е,  тоже  в   некотором   роде
переселенец.
     С Гошкой мы сошлись мгновенно. Ну, конечно, не в первую  минуту,  как
он появился около дома, это и понятно -  тогда  он  был  занят  и  помогал
разгружать мебель или приехал вообще потом, когда всю мебель внесли в дом,
- Сойкин говорил после, что для въезжающих,  таких  как  мы,  даже  неделя
кажется  одним  днем,  и  все,  если  рассуждать   объективно,   приезжают
одновременно, только транспорт может запаздывать, а Гошка  утверждал,  что
все это ерунда, и что приехал он тогда, когда было необходимо (вот и  поди
его пойми!), - но соглашался, что познакомился со мной раньше всех,  может
быть, даже раньше своего приезда, хотя как это у нас с  ним  получилось  -
ума не приложу.
     В общем, мы познакомились, а Сойкин все-таки появился позже, на  день
или два, или на месяц, или на целый год, но, когда мы увидели его в первый
раз, мы сразу забыли, сколько времени его не знали, - он появился,  и  все
тут, и жизнь началась как бы сначала.
     Собственно, в этом положении не было ничего особенного и неожиданного
- мало ли людей входят в нашу жизнь и выходят из нее незамеченными, а если
все-таки замеченными, то быстро забытыми?  Но  Сойкин  был  не  таков.  Мы
словно чувствовали, знали о том, что повстречаем его, мы ждали  его,  сами
не отдавая себе в этом отчета.
     Сколько нам было лет? Вероятно, десять, ну от силы двенадцать -  ведь
не больше, честное слово,  иначе,  будь  мы  старше,  мы  не  поверили  бы
в_с_е_м_у_ э_т_о_м_у, а если бы нам было меньше лет, мы бы  просто  ничего
не поняли.
     Он стоял тогда возле подъезда, или, может, сидел на  скамеечке  перед
парадной дверью, или, может, глядел на нас с балкона своей квартиры,  или,
может,  просто  подошел  к  нам  и  поздоровался,  хотя  зачем  ему   было
здороваться, ведь он не имел с нами до этого ничего  общего  -  незнакомые
люди ни с того ни с его не здороваются, любому ясно. Помню,  мы  с  Гошкой
подрались, здорово подрались, так, как  дерутся.  Наверное,  только  самые
заклятые враги, хотя врагами мы с ним не были - ни до, ни после этого,  да
и причина размолвки была, скорее всего пустяковой, это _н_а_м_  она  тогда
казалась важной.
     Так или иначе, Сойкин подошел к нам, немножко  посмотрел,  подошел  и
разнял.
     - Дурачье, - сказал он тогда, или сказал еще что-нибудь в этом  роде.
- Кто же так дерется? Руками, ногами, головой... Это нечестно. Надо  уметь
драться, и, уж если пришлось, драться по правилам.
     - Ну да! - возразил Гошка, потный и злой, и показал мне кулак. -  Все
дерутся не по правилам.
     - Дерутся. - согласился Сойкин, - И очень-очень жаль.
     Мы пожали плечами - нам-то было все равно.
     Потом Сойкин говорил еще что-то - я теперь уже не помню, да и говорил
он, наверное, какую-нибудь ерунду, лишь бы  нас  помирить  -  когда  мирят
людей, никогда не произносят важных и серьезных слов, это я уже заметил.
     Он был странный, этот Сойкин, и не потому, что у него что-то было  не
так, как у других, не это главное  -  просто  он  нам  понравился  или  мы
понравились ему, и он не делал вида, будто знает больше нас и умеет больше
нас, - такое отношение, представьте себе,  иногда  удивляет  сильнее,  чем
высокомерие в общем-то ничтожного человека. У него была добрая  и  смешная
улыбка, морщившая его лицо, будто он собирался чихнуть  или  заплакать,  и
глаза, грустные, как у верблюда в зоопарке, - "Вот  видите,  у  меня  есть
горб или два, и я мог бы ими гордиться,  а  вы  только  качаете  удивленно
головами да вьючите на меня всякую гадость или сажаете меня в вольер,  ну,
а если бы у меня не было двух горбов, я бы ведь вас не интересовал и гулял
бы спокойно на воле...".
     Сойкин разнял нас и ушел.
     В конце  концов  мы  могли  подраться  снова,  но  причина  уже  была
исчерпана, выдумывать новую - ах, выдумывают их постоянно только взрослые,
постоянно им чего-то не хватает!...  -  а  нам  такой  ерундой  заниматься
теперь уже нисколько не хотелось.
     Потом мы видели Сойкина еще несколько раз - он приветливо кивал нам и
проходил мимо, никогда не останавливаясь. Он всегда был один  -  лишь  раз
или два, кажется, к нему зашли  его  приятели  или  просто  знакомые,  или
кто-то, может, из родных, но больше мы не видали никого.
     Мы слышали, как жильцы поговаривали,  будто  он  ушел  от  родителей,
будто он со странностями и не то изобретатель, не то художник, - в  общем,
малопонятная личность, к детям подпускать не стоит;  иногда  он  сидел  на
лавочке, и, глядя на поле и лес позади дома, на небо и облака, что-то тихо
напевал - мы же старались быть около него, играли или спорили, но рядом  с
ним, так, чтобы он видел и слышал нас,  и  мы  не  боялись  помешать  ему,
потому что он сидел тихо и никогда нас не прогонял.  Но  порой,  отчего-то
вдруг развеселясь, он начинал озорничать и мог часами  играть  с  нами,  в
футбол или в "зайчики" - эту игру он придумал сам, и уж не  помню,  в  чем
она заключалась, кажется только, он ставил много маленьких зеркал и  ловил
ими солнечные лучи.
     У нас сложились странные отношения с ним -  он  не  был  для  нас  ни
учителем, ни другом на всю жизнь, но, знаете, встречаешь  порой  человека,
который, в общем-то, для других не представляет ничего  особенного,  разве
что,  вероятно,  кажется  немного  не  от  мира  сего  в  их  повседневной
суматошной жизни - таких с легкой насмешкой называют  "созерцателями",  но
для тебя этот человек значит нечто большее, чем просто  встречный,  только
тем, что он встречный и идет вроде бы против твоего и своего течения, и ты
начинаешь тянуться к нему, пусть даже совсем безответно,  а  получаешь  от
него куда больше, чем от самого рьяного педагога.
     Мы играли во дворе целый день. Я не помню, был ли в  тот  раз  Сойкин
вместе с нами, - память ведь тоже стареет, наравне с  телом,  по  каким-то
своим законам, обязательным для каждого - просто мы гоняли мяч или  играли
в "зайчики" и  вдруг  словно  провалились,  нет,  нас  оглушило,  как  при
падении, но глаза не заполнила пелена слепоты - мы точно нырнули в  другой
мир.
     Мы стояли посреди равнины, плоской и  кочковатой,  была  ночь,  и  на
черном небе светили звезды.
     Мы сразу почувствовали что-то неладное. Мы - это я и Гошка, и  тотчас
поняли, _ч_т_о _э_т_о _т_а_к_о_е_: наши тела  облегали  скафандры,  и  все
кругом заливал красный мертвый свет.
     Мы обернулись, резко, будто по  команде,  и  увидели  человека  -  он
лежал, скорчившись, на земле, тоже в скафандре, и не шевелился,  сжимая  в
мертвой руке длинный стержень с красным фонарем  на  конце  -  как  факел,
подумали мы тогда.
     Нам стало страшно, мы, кажется, закричали, отпрянули назад,  и  разом
яркое солнце залило двор, припекая наши головы, а неподалеку стоял  Сойкин
и внимательно и чуть грустно смотрел на нас.
     - Это вы? - крикнули, или нет, прошептали мы тогда одновременно.
     - Что - я? - пожал плечами Сойкин, - Это игра, моя игра и ваша тоже.
     Я не помню, что же было тогда, во дворе, игра, которую затеял с  нами
Сойкин - если игра интересна, она перерастает в правду, уж по крайней мере
для детей, - или все произошло на самом деле, ведь говорили же, что Сойкин
изобретатель, хотя нет,  с  тех  пор  я  больше  не  слышал  о  мгновенной
переброске в другое пространство, и я не помню всех  слов  Сойкина  -  они
утонули в свершившемся факте, так что мне  остается  только  предполагать,
что не сказал нам Сойкин.
     - Ну как? - спросил он. - Правда здорово?  Человек  погиб,  а  факел,
который он нес, остался гореть, - или нет, он сказал, - Все мы такие.  Все
мы зажигаем красный фонарь, фонарь  тревоги,  красный,  чтобы  было  видно
издали, чтоб нас не сбили  в  темноте  и  чтоб  другие  не  расшиблись,  и
освещаем им свою дорогу. И весь вопрос в том, останется ли  гореть  фонарь
после твоей смерти и будет ли освещать путь другим.
     Мы тогда ничего не поняли. Сойкин был странный человек, и  даже  если
это все не было реальностью, а жило немыслимой жизнью в границах игры, все
равно мы ничего не поняли, не догадались, зачем  такое  понадобилось  ему,
что он имел в виду. Мы только спросили:
     - Кто был этот человек? Ну тот, мертвый, с фонарем?
     - Кто? - переспросил Сойкин, - Почем я знаю. Любой из вас... из  всех
людей.  Хотя нет,  не любой,  а тот,  кто смог,  сумел  не  погасить  свой
факел... Вам жаль его?
     Мы переглянулись с Гошкой и пожали плечами. Ну как же  можно  жалеть,
если не понимаешь, что это такое, что значит, то  видение,  которое  можно
было бы пожалеть?! Мы ничего не сказали ему.
     А на следующий день мы снова играли во дворе и сразу увидели Сойкина,
когда он вышел из подъезда - у него был озабоченный вид, мы это  заметили,
едва он появился.
     Он подошел к нам, и мы почувствовали, что сейчас  что-то  произойдет,
может быть, _э_т_о _с_а_м_о_е.
     И  мы,  действительно,  вновь  увидели  темную   равнину   и   черное
решето-небо с дырами  -  звездами  над  ней,  мы  увидели  человека  -  он
по-прежнему зажимал в мертвой руке стержень с  фонарем,  и  красный  свет,
который видно издали, так что его не спутаешь  ни  с  чем,  озарял  клочок
пустыни и  наши  лица  под  прозрачными  колпаками  скафандров.  Мы  могли
приблизиться к человеку и заглянуть ему в лицо, но что-то удерживало нас -
нет, жалости мы как раз не ощущали - мертвецов не  жалко,  разве  что  при
большом скоплении народа, когда все плачут, да и то жалеешь не  покойника,
а скорее тех, кто остался после него, мертвеца же - я имею в виду  чужого,
не имевшего к  тебе  в  жизни  никакого  отношения,  -  никогда  не  жаль,
напротив, возникает какое-то  обостренное  чувство  отвращения  и  страха.
Да-да, нам вновь сделалось страшно, как в  тот,  первый  раз,  -  подумать
только, мы одни на всей планете, в чужом мире, а тот из  нас,  кто  шел  с
факелом, впереди, споткнулся, и упал, и  разбился,  нет,  фонарь  его  еще
горит, но он только один, вот если бы у нас было по фонарю...
     - Я вас понимаю, - сказал тогда Сойкин. - Зажгите.  Зажгите  столько,
чтобы другим, когда придет ваш смертный час, было светло, чтоб им не  было
страшно и одиноко, зажгите, если сможете...
     Я так и не знаю, что же это было тогда, в далеком моем  детстве,  что
подарил нам Сойкин, этот грустный парень двадцати трех  лет,  изобретатель
или художник, - соседи так и не  выяснили  точно,  до  конца,  а  нам,  по
правде, было все равно, хотя вру, нам  было  очень  интересно,  просто  мы
боялись, узнав правду, вдруг разочароваться - ничего невозможного тут нет,
и потому мы воспринимали Сойкина таким, каким он казался _н_а_м.
     Что-то он объяснял насчет всего случившегося, точно - объяснял, но  я
забыл, в памяти остался провал, и я так и не могу по-прежнему  определить,
и_г_р_а_л_ ли Сойкин в  свою  новую  игру,  или  и  в  самом  деле  что-то
и_з_о_б_р_е_л_и_ показал нам им придуманное чудо.
     Во всяком случае, мы не сумели угадать - тогда, и многое  с  тех  пор
ушло из памяти, но осталось одно: красный  фонарь  в  пустоте  и  в  ночи,
к_р_а_с_н_ы_й_   ф_а_к_е_л_,   к_о_т_о_р_ы_й_   в_и_д_н_о_   и_з_д_а_л_и_.
Факел-сигнал, теперь я понимаю, _ч_т_о_ он значил - это  был  обыкновенный
тревожный символ, и Сойкин нам его подарил.
     А потом, после того дня, мы Сойкина больше не встречали, мы ждали его
каждый день, нам казалось, что он вот-вот  выйдет  из  своего  подъезда  и
улыбнется нам доброй,  удивительной  улыбкой,  от  которой  все  лицо  его
сморщивается, будто он хочет чихнуть или заплакать, но он не появлялся.
     Поговаривали, что он уехал навсегда - зачем, а кто его знает? - уехал
в Сибирь, или на Север, или в Казахстан, в новые края и к новым людям. Нам
было немножко обидно - как же так, уехал и даже не простился! -  Но  потом
обида прошла, ведь мы понимали, что он не был  для  нас  ни  учителем,  ни
другом на всю жизнь, ни просто "созерцателем" Сойкиным.
     Вчера вечером я возвращался домой по  бульвару  и  вдруг  заметил  на
скамейке человека. Он сидел в тени, так, чтобы свет  фонаря  не  падал  на
него, но что-то знакомое почудилось мне в его фигуре.
     Я невольно задержал дыхание - неужели это  _о_н_,  ведь  столько  лет
прошло?!
     - Простите, - сказал я, подходя к нему, - вы не Сойкин?
     - Ошиблись, - ответил он, - Я - Союшкин. Вы меня знаете?
     - Нет-нет, - сказал я, - Вас я не знаю. Извините.
     Я двинулся прочь.
     Шагов через пятнадцать я обернулся - лавка стояла в тени и чернела на
фоне освещенной листвы, просто темное пятно. Темное пятно...
     Тогда я решительно вытащил из кармана спички и зажег одну,  и  поднял
ее над головой. Я пошел назад, мимо темной лавки, спички гасли на ветру, я
доставал новые, и зажигал одну за другой.