Аркадий ДРАГОМОЩЕНКО
О ПЕСКЕ И ВОДЕ.
Однако чернила обращают отсутствие в намерение.
Жорж Батай
Все, что я намерен произнести здесь, очевидно располагается в границах
банального, т. е. в области исчерпанного в собственной мотивации
предположения, предлагающего некое развременение, точнее, раз-иденти-
фикацию -- единственное, что на данный момент способно, как мне ка-
жется, привлечь внимание (во всяком случае, мое), наподобие руин per
se, этой известной метафоры "плавающего означающего" паралогии.
Remember that any identity is ambiguous insofar as it
unable to constitute itself as a precise difference
within a closed totality. As such, it becomes a
floating signifier whose degree of emptiness depends on
the distance that separates it from its fixedness to a
specific signified (Ernesto Laclau, Politics and the
Limits of Modernity)1
Таковы "песок и вода" -- совершенно опустошенные лексемы. Относясь к
универсалиям риторики, "образ" руин, как и прежде, необоримо увлекает
в свое неослабевающее очарование. Но говоря об этом очаровании, разве
не наивным будет полагать, будто сознание, преодолевая различия в их
созерцании (а руины всегда рассматриваются как некое целое, как некий
продукт), тем не менее совлекает в связную историю, в повествование
факты, разнесенные временем или -- одновременностью, восполняя
пустоты, -- что же тогда разделяет их? Но произносить банальности о
банальном не означает ли -- изгнание предмета речи из нее самой, мысли
из намерения, иными словами -- не означает ли это переживания
подлинного смущения миром, с которого в один прекрасный миг
совлекается покрывало сходств, аналогий возможных, как то известно,
лишь только в различении? Из подобных нескончаемых свидетельств
разочарований, принадлежащих магам, философам, поэтам, пророкам,
политикам и историкам, etc. создано тело культуры, в которое мы
вписываемся по мере стремления проникнуть в области предвосхищения
смыслов, в сферы еще только вожделеющие значения, то есть "места", где
нет вещей, но где таятся возможности их явления, и отчего место это
отнюдь не убывает в явлении их также как и не прибавляется в мире
вещей.
Что касается меня, в таковом созерцании я намереваюсь (не исключено,
что тщетно) в крайне замедленном процессе развоплощения, раз-
оформления начать отношения со... скажем так, собственным
исчезновением, разыгрывая эту комедию у самого себя на виду. Что и
представляется мне бесспорной банальностью, наподобие повсеместно
описываемой встречи со своим "я" -- его идентификацией.
И все же избрание такого отчасти невразумительного подхода оправдано
желанием по мере возможности избежать шума, притязающего на молчание,
вместе с тем избегая суждений по части неадекватности высказываемого
____________________
1 Следует помнить, что любая идентичность является двусмысленной
постольку поскольку она неспособна конституировать себя в точное
различие в замкнутой тотальности. Как таковая, она становится
плавающим означающим, степень опустошенности которой зависит от
расстояния, отделяющего ее от закрепленности у определенного
означаемого.
намерению (ему предшествующему) или же смыслам этим высказываемым про-
изводимых. Вероятно в этом лежит причина желания еще раз вернуться к
теме наших сегодняшних собеседований.
Случайность, с какой она скользнула из мнимого ниоткуда в мое сегодня
и обрела форму многообещавшей мысли; ее поразительная, незамедлительно
приводящая на ум тончайшие экспликации древних китайских стратегов,
податливость, с каковой она возникла и обрела реальность в неожиданном
желании присутствующих превратить ее в действительный повод для
рассуждения или же для признаний в любви, сразу же исполнились для
меня уг- рожающим существованием никогда не бывших предметов из хорошо
известного рассказа Борхеса.
Вместе с тем, думал я, произошла совершенно обыденная вещь:
преизбыточность контекста, ставшего замкнутой тотальностью метафоры,
свела значения наших слов к нулю или -- точнее, я на долю мгновения
как бы погрузился в вычлененное из равных ему мгновение, из которых
ткется все то, что я вправе назвать моим, -- даже возможность
взглянуть на мгновение с иной его стороны -- со стороны его смерти.
Надо сказать -- таково отступление в сторону -- она необыкновенно
легка и пропитана мятой, подобно тысячеокой росе бесплотного зрения, в
которой обретает смерть рассвета -- ночь, мгновение, отслоившееся в
избрании расстояния между собой и собой. Стало быть, догадываюсь я,
это об избрании, о неизъяснимом жесте указания и обретения предмета,
темы, вещи в не поддающемся описанию временем акте.
В самом деле, что был или есть (какое, между тем, мне дело до
временных категорий, если я говорю о нашем предмете, и о чем подробней
позже) для меня "песок" либо, перекрывающая его в своем непременном
сияющем совпадении, "вода"? Что есть для меня вода, даже вовлеченная в
этот монолог опустошенной лексемой, подобная горсти сухих семян клена,
вращающихся на теплом ветру? Ощущаю ли я вкус песка при фразе "как
песок на зубах" или же терпкость воды (качества ее бесконечны, как и
произвольные ее описания) на беспомощном лезвии моей детской памяти,
разрезающей ее на воду-мертвую и живую, -- лезвии, разделающего
усердно данное мне явно не безусловно и что будет длиться столько же,
сколько выше объявленная комедия моего исчезновения, вызывая
счастливую гримасу воспоминания о том, как некто, мой отец, делил ее в
жаркий день ножом, отрезая себе ее меньшую часть. Зной рассыпался
тончайшим пеплом, звенящим, словно полуденный рой метафоры, соединяясь
с каплями росы, в котором смерть мгновения обретала свою явь.
Можно добавить еще несколько строк, написанных в таком же, несколько
взвинченном, литературном духе. Тем не менее, как я уже говорил,
следует избрать из несуществующих в своем бесконечном сопротивлении
или же податливости "воды/песка" нечто, что возвратило бы им видимость
наличия и было бы при этом беструдно, конечно, при условие иного
соположения, например: "воды" и "огня". Конечно, не составляет труда
пройти по коридорам известных мифопоэтических клише, чтобы прийти к
заключению, что песок и есть огонь, что вода есть земля, etc., что мы
снова вовлечены в карусель надежных оппозиций и покрывало сходств
вновь готово покрыть то, что на самом деле есть всегда другое2.
Однако, даже идя тропой аллегорий, вероятно будет попытаться в условии
ложной или же оплавленной, размытой оппозиции, данной нам темой, найти
то, что позволило бы "разнести" воду и песок, невзирая на их их
единообразие в текучести, по обе стороны несуществующего средостения.
Здесь мне хотелось бы сделать шаг в сторону отношений между
"постоянным" и "изменением". Тем паче, что и клепсидра и песочные часы
одинаково -- помимо своего служебного предназначения -- тысячелетия
напоминают нам об изменчивости и преходящести. При более внимательном
рассмотрении мы сможем увидеть, что они вовсе не столь идентичны:
____________________
2 Вода потока и вода стоящая как бы на месте, вода разрушающая какое
бы то ни было цельное отражение или же напротив являющаяся идеальным
зеркалом в своей скорости и, наконец, вода, в которой отражен
Универсум (Башляр) -- озеро... -- конца этому перечислению и
разграничению нет.
песок, состоящий из физических фрагментов и чья текучесть обусловлена
величиной доли, фрагмента (едва ли не квадратура круга или стрела,
стоящая на месте!), и вода, невзирая на "множественность" в едином,
действительно являющая единое во множестве. Это бегло обозначенное
отличие позволяет мне сразу же перейти к тому, о чем мне и хотелось бы
говорить сегодня.
Говорить об "изменениях" и "постоянном" в какой-то момент означает
говорить об одном и том же или же о двух перспективах, в которых это
"одно-и-то-же" вступает в игру нашего сознания, в бесчисленных актах
неуследимо ткущего постоянную реальность в намерении эту реальность
постичь.
Таким образом мы сталкиваемся с тем, что можно было бы рассматривать,
как парафраз известного мнения о нескончаемом со-творении мира с одним
небольшим изменением: познание мира как возможность в самом акте
рефлексии возвращается из Архаики через Пир Платона, минуя иудейско-
христианскую парадигму как бы заново испепеленной идеей, скользнувшей
сквозь роговые врата Фрейдовой метафоры Эроса/Танатоса, в которой
расщепление смысла происходит по полюсам постоянства-Танатоса и
изменения-Эроса.
Возможно ли в эти несколько минут окинуть взглядом вековые попытки
рассудка постичь западную традицию мировидения (впрочем, равно как и
восточную), изначально вовлеченную в эту искусительно таинственную,
мерцающую, как покрывало Майи, игру метаморфозиса? И все же в ней
всегда угадывалась черты некой надежды. Начиная с Гераклита, до сих
пор исподволь подрывающего подкупающе-стройные и достаточно жестко
детерминированные системы представления мира, сменявших поочередно
друг друга на протяжении веков, проблемы сопряжения и понимания одного
через другое неодолимо влекло воображение человека. Тема вечного
возвращения и поныне вращающая молитвенные мельницы Тибета, равно как
и риторику Бодрияра, устрашенного утратой гарантии существования
означающего в сонме вероятностных миров, эта тема, разворачивающая
ризому хаосмоса у Делеза и Гваттари, заключенная некогда в прозрачную
скорлупу хроматического гимна об Океаносе, Хроносе, опоясывающем "мир-
неизменность-тут" и отделяющего от "не-мира- там" или же в сентенциях
Эклезиаста предлагала порой иное неотступное, онирическое
предположение: изменения по сути заключено в фрейм постоянного, иными
словами лишь только в непреложном и присваиваемом "постоянном" (мысль
предлагала различные его модусы -- Форма, Логос, Апокатастазис,
Настоящее, etc.), как в некоем заведомо данном условии, сознанию
возможно схватить то, что именуется изменением. И что могло бы быть
сформулированно следующим образом -- постоянное есть оператор
изменения.
Здесь я решаюсь привести высказывание Ле Цзы по той простой причине --
что, судя по его словам, сказанным задолго до наших дней, мир
просматривался совершенно иным образом, нежели в действительно великой
традиции, погрузившейся со временем в наше бессознательное грамматикой
восприятия.
"Есть те, кто наблюдает мир в его изменении, но есть и
другие, которые наблюдают изменения в самом изменении."
Легко представить, что в момент произнесения этого суждения или его
написания была предрешена участь мира, который мы доживаем в
недоумении, и доживание которого буквально вызвало в свое время
глубокую тревогу Гуссерля, по сути дела повторившего несколько в иной
форме финал "Кратила" в своей неразрешимой тяжбе текучести сознания и
трансцендентности/постоянстве оснований Бытия.
Однако сколько бы мы ни говорили о дихотомии (а именно о ней идет в
данный момент речь), зиждущей описание (все менее репрезентирующее
окружающее) и конституирующей собственно язык в его игре различения и
сходства (что едва ли не является синонимами изменения и постоянства),
все яснее открывается то, как некая эрозия расточает границы этой
оппозиции, бывшие еще более полувека назад вполне четкими и
определяющими очертания реальности в процессе производства
конфигураций ее смыслов.
Вместе с тем почти размытая и растворенная в этосе нового сознания,
эта казалось бы музейная проблема как и раньше -- пускай под иным
углом "зрения" -- порождает весьма хрупкий вопрос, остающийся
невыносимым для европейского сознания: вопрос о соотнесенности и
разрешении проблемы конечности моего существования в теле Бытия, так и
не обретшего своего дома, невзирая на заверения Хайдеггера. Именно это
усилие ставит перед пониманием постоянства как Смерти-Конечности, не
схваты- ваемой "Я", протекающей бесследно, -- так как смерть не может
рассматриваться в термах прошедшего, бывшего, но только, как будущее:
она (конечность) лишь только будет для меня, но никогда не станет для
меня "есть" или уже "была" и, следовательно, будучи метафизической
фигурой неизменного приближения к постоянству -- она есть, не
оставляющее следов, абсолютное не присваиваемое изменение.
Возникновение и исчезновение рассеиваются друг в друге,стремясь друг к
другу, переходя друг в друга. С раннего детства меня завораживала одна
вещь, факт, который много спустя стал медленно проявлять себя в
словах: если одно превращается в другое -- возможно ли вообразить
некий пунктум времени, "место" пространства, точку моей способности
понимать -- где одно уже прекратило быть тем, что оно есть, но еще не
стало тем, чем должно стать в ходе этого процесса?
Возможно на этот вопрос нет ответа и, паче того, сам вопрос не может
быть ментально актуализирован в каком-то конкретном образе. Возможно
также, что благодаря отсутствию ответа, вы-"зов", доносящийся мне из
мира, звучит отчетливей и явственней -- абсолютно призрачный, не
имеющий никакого источника, в области которого можно было бы обрести,
летящее по обыкновению вспять, эхо.
Амбивалентность "постоянства/изменения" стала настолько тривиальна в
неустанном обращении, что о ней забывают в нескончаемых полемиках,
посвященных проблеме существования человека в среде, им создающейся и
нескончаемо трансформируемой. В заключение я лишь бегло напомню одну
из них -- проблему технологии и истинности мира, то есть, проблему
опосредования и непосредственности, которая ставит вопрос о самой идее
techne (Хайдеггер) как совокупности их смысловых инстанций, поражающих
"Бытие" и в своем развертывании преобразующей пространство и время.
Двойственность этой проблемы очевидна, кроме того эта двойственность
напоминает при ближайшем рассмотрении строение апория. С одной
стороны, технологии сегодняшнего дня определяются, судя по множеству
мнений, возможностью оптимизации циркуляции капитала и производства не
продукта, но образа, что относится также и к "знанию", которое можно
представить, как сосредоточие того и другого, -- символическую машину
опосредования. С другой стороны технологии, а я имею в виду прежде
всего коммуникативные, неуклонно (во всяком случае, таково стремление
и существующие возможности) сводят пространство к "здесь", а время к
"сейчас", то есть, к реализации того, что, будучи неустранимым
присутствием и постоянным настоящим, не нуждается ни в каком
опосредовании, а они сами, бывшие вначале системой опосредования и
передачи, становятся виртуальной реальностью, модусы которой, согласно
Делезу и Гваттари, находят свое выражение в союзе "и", отсутствие
которого письмо "воды и песка" постоянно обращает в непереходное
намерение.