"И на моем каменеющим крике
Ворон священный и дикий
Совьет гнездо и вырастут ворона дети
А на руке протянутой к звездам
проползет улитка столетий"
(Велимир Хлебников)
ПАСТУХ БЕСПЕЧНО-СКОРОТЕЧНЫХ ДНЕЙ
Пастух беспечно-скоротечных дней,
Черемухою пенной опьяненный,
Творец речей, мечтатель, чародей,
Русалочным рассудком расчлененный.
В пар сладкого раздумья погружен,
Монетками чешуек, бубенцом увенчан,
С губами мягких лепестков,
А вместо носа - хоботок,
Как ивы тоненькая ветка.
Я помню твой дрожащий деревянный голосок,
То робкое журчание свирели,
Тот ток бесцветных шепотков,
Укольчиков бесхитростные трели.
Играй еще, тревожь мой слух,
Лучем прозрачной колыбели,
Покачивайся ворожбой древесных мух,
На согбенных плечах раскинув сети,
Седых смертей встревоженные мели.
А... это ты, старуха - рыболов?
Охотница набросить на всякого
Свои седые сети.
Твой черный рот - гнилушек кошелек,
Монетой твердой искалечен;
Все шепчет, пересчитывает,
Костями серебристых рыбок мечет.
Я вижу, старая, ты - плут!
Хоть и сидишь со мной на одном стуле,
Закутав свой смердящий труп
В дорогостоющий тулуп акулий.
Роится пчелами морщинистый твой рот,
Кишит зловоньем липкий улей:
Ты, верно, думаешь, я - торт "Наполеон",
Полакомиться хочешь мною..?
Нет, старый кашалот, ты ошибаешься!
Мне к твоим гнилушкам прибавить нече...
Всех мелочей нечаянно запутаных в клубок
Подброшу дворовому коту распутать,
Или снесу к молочным берегам на холм,
Где мельница, простывшая от ветра,
Скрипучим голосом поет
И мельник ей нисколечко не уступает в этом.
Всю мелочь зерен
Перемелет мельница в муку,
А мельник поднесет к столу
Кувшин домашнего вина
И теплым хлебом даст закушать.
Потом окно на поле распахнет
И синий вечер мне глаза умоет.
И миллионы легионов колосков
Нахлынут полчищами копий
И потекут пшеничным шумом волн,
Вздымая валунами комья черной воли.
Пущусь в сухое море снов.
Касаясь дна страданий плавниками дельфиненка
По рытвинам морщин всех рыцарских времен,
По шелковистости янтарных теплых зерен.
Над самой головой.
Покачивая важно звездным задом
Пройдет, как на ходулях,
Вселенский синеногий страус,
Таращась на меня
Галактиками черных скважин.
Запучится, забродит ум
Набухнет терпким соком тело,
Опустится в объятия земли - жены,
На влажный бархат ее кожи,
Изноюся от ласки нежных рук,
От гладких бедер тренья...
Дыханьем перелистаю каждый волосок,
Всем существом решу
Извечное земное уравненье.
Потом усну, тихонько съежившись;
Под мягкий шелест неба - вод
И не услышу, как ежиков семейство,
Колючих холодков,
Будет по мне ползать, копошиться
И сердце станет тише, равномерней биться
Невольником в грудной клетушке ребер,
Как в неводе живая рыба - птица.
Но это ли граница?
Я верю, раздвинутся пределы - станет вольно.
Разрежет воздух звонкий голос жеребенка.
Вонзится в спящего на горизонте великана
Серп радуги, заточенный как надо,
Как заалеет рана у него на брюхе.
Очухается великан от сна,
Прольет слезами.
Опустит пальцы, поросшие лесами.
В зернистый творог крови,
Потом понюхает, оближет с пальцев творог,
Вздохнет спокойно
И выпустит из раны
Белый шарик солнца.
И тайны всех рогатых чертенят,
И всех крылатых ангелочков
Проявятся под простынью подполья.
Там они не будут в умнички рубиться меж собою.
И старая рыбачка там
Не будет ежиться от стужи
В тулупе плута остроносым трупом,
Повиснув над бедою лунки.
Не бойтесь, у нее из рук
Никто не вырвет уды.
Можете мне не верить?!
Но на там будет жить прекрасной пчелкой
И у нее, как у слоненка,
Будет длинный хоботочек...
Так точно! Вместо удочки,
Вот им-то она и будет
В нектарных озерцах
Себе в сердечные подружки
Вылавливать на язычки русалок,
хохотушек-дурочек.
Ну, берегитесь! - как прысну
Из белого листа по вашим глазкам
Слезами клеверного кваса!
Будете тогда смеяться,
правда...
* * *
С росписными куполами - солнцами,
С золотыми крестами - космами
Стоит в каменной рясе собор
Спаса Блаженного на крови.
Трется стопами о плешивый гранит,
Предвосхищая масленицу, крестит рожи постные
И говорит басовитым голосом,
Скосив очи к бесу - богу - космосу:
"Христос воскрес!"
Ему в ответ жалостней: "Воистину воскрес!"
И посыплются с пьедесталов стражи города,
Понесутся к облакам сломя головы - вороны,
Оглашая воплями волнистые горизонты полей Руси
"Воистину воскрес!"
Чмок, чмок, и еще раз в губы - чмок!
Яичко об яичко - шмяк!
"Ай-яяй, ай - яяй, моя взяла!"
Еще по одной рюмочке - хлобысь!
Огурчик - хрусь!
"Хороша! Ай-яй-яй, смотри-кось!"
...По дороге борзой пес гнал бельчонка,
А тот на сосну - шмыг! С сука на сук -
Прыг - скок, прыг!
Из избы с крыльца трясет масляным кукишем
попадья
И орет:
"Накося выкуси!"
Стая псов слетелась вокруг сосны
И на весь лес - лай и рев:
"Ав - ав - ав - ав!.."
Их оттаскивать, да невмочь,
По ребрам ремнями - хлясь! хлусь!
Слезы из глаз - брысь!
Сук струной - бельчонок ввысь -
Хлобысь! Хлобысь! Запахло порохом.
Охотник почесал бороду,
Свернул с дороги, направился к реке:
"Промахнулся, кажись? Ну и слава богу!"
Вдоль реки берег чернеет куском хлеба,
В него осока острая саблями воткнута, -
- упрямится.
В воду прохладную опустила руки рябина -
матушка,
Остужает плоды свои, ягоды,
На вкус горько-сладкие,на цвет спело-красные.
По реке подводной лодкой выдра устремилась,
хвостом управляет - как мило!
За ней детки усиленно лапками гребут,
Носики-курносики над водой несут.
Сутки напролет дятел стучит:
"Тук - тук, тук - тук..."
Сколь можно? Ну и обжора!
Вечер уже! Подглянула луна из озера.
Кутаются в норках лешата,
Льнут друг к дружке животиками,
сладко жмурятся - чмокают сосочки.
На болотах кочки обросли мхом.
Мухомор выглядывает из-под короны.
Я-то знаю, он - царь грибов.
Старые жабы плетут из водорослей
Кружевные простыни и потом
Ловят ими комаров.
Лягушата ведут хороводы,
Не разучились еще петь хором?
Паучки и всякие букашки тоже не скучают,
Играют ванным от смеха и горя лицом.
Женщине стало так невтерпеж,
Что у Коли рябью подернулись дряхлые брови,
а за ними в гармошку сузился лоб.
Донесся содрогающий сердце вулканический гул
- тут началось!!!
Под бурные возгласы с бурлением и клекотом
Хлынули на свежую простынь
арбузные корки,
А за ними и сам арбузенок,
сморщенный, красненький - сразу кричать.
рассвет ее зажил.
Во дает, не жалет краски для голубобледной
маски!
Зябко что-то...
Свернусь-ка я поудобнее, да посплю немного.
* * *
В холеные комнаты хлынули клены
Хвойной, зеленой, пенной смолой.
Звонко запели стекла оконные,
Клейкие почки сладко их
- чмок!
Голожопый нытик,
Одураченный полем облетевших одуванчиков
держит на розовом пальчике
божью коровку,
Где-то здесь на земле
Ему оставил свой непостижимый след
жирнехонький червячок,
Юркий воришка впорхнул через форточку
в комнату,
Схватил со стола крошку, запрыгнул на икону -
- старей не найдешь.
Наевшись, пискнул, прыснул
и выпорхнул вон.
Сон растаял, словно сливочное мороженое
на губах у печки.
Рот поймал комара.
Над ухом мамаша-оса прожужжала: "незззя..."
Зачесался нос - пахнуло хвойной смолой
и печеным хлебом,
К розовым пяткам прилипал липовый пол,
за ними тянулись синими чулками тени.
"Мама, мама!" - позвал голожопик.
Женщина возвышалась над кроватью горой,
тужилась животом.
Ей очень больно! - Она проглотила
за обедом арбуз.
Столяр Осип, муж ее, это знал -
Потер мозолистые лапы о фартук
И шаркнул струганком к дверному проему,
Но налетел на доктора Егора - свежебелый
осиновый брус.
Осип рассыпался стружкой - заокал, заякал.
Прохожий клоун Коля остановился у окна
с разорванным от смеха и горя лицом.
Женщине стало так невтерпеж,
Что у Коли рябью подернулись дряхлые брови,
а за ними в гармошку сузился лоб.
Донесся содрогающий сердце вулканический гул
- тут началось!!!
Под бурные возгласы с бурлением и клекотом
Хлынули на свежую простынь
арбузные корки,
А за ними и сам арбузенок,
сморщенный, красненький - сразу кричать.
"Без-зоб-рра-зие! Карр! Кар!!!" -
- гаркнул ворон,
важно переминаясь на ветке.
"Свят, свят, свят..." -
- ползали по лицу Осипа губы,
Он держал в железных лапищах таз,
В него звонко падали железными рублями
слезы: "блюм! блюм!"
Комната вся захлебнулась от воздуха;
подпрыгнула к форточке, потом к потолку
и ливнем обрушилась в таз:
Бесконечно счастливые чирикали воробьи,
"Пию, пию..." - хватали на лету
материнские слезы.
Прыснула зорька в оконце,
"Россия-матушка одна у нас" -
- вытирал руки доктор Егор.
И все увидели, как поплыло безропотно
Над лесами томными, над морями полными,
В голубое полотно завернутое
золотое солнце,
Попрыгали с него на бегущие волны
обручальные кольца,
залучились золочеными лодочками.
Вольному воля,
Слабому канат - пусть прицепится,
Да не цепями себя окутает, а туманами.
Так и быть, отдам свой ум капитану танкера,
Он пригодится ему в дальнем плавании
Если не в Средиземных морях, ну так в гаванях
Чугунным якорем на дне
Будет лежать...
* * *
Шевелится куст, поскрипывает сучками,
А может быть, это голова поскрипывает ушами.
Продираюсь голым животом
Между корней, а может быть, коленей,
Но не могу и не знаю, как к ней подступиться.
Каплет липкая смола мне на затылок,
А может и не смола,
А когти колдующей жрицы.
Дым струится из ее подвижного рта,
Бледными руками стягивает с меня кожу.
Теперь мое лицо напоминает вареную свеклу
С двумя круглыми выпуклыми белками...
Ну чтож, остается оттолкнуться от ее теплой
груди
И броситься головой вниз, как с утеса,
Чтобы никто не видел, на что я стал похож.
А дальше все, как в красивом романе:
Полечу стрекозой к блюдцу озера,
Вольюсь в форму своего отражения,
Ткнусь оловянным носом в рыхлый ил,
В давно забытый запах золотистого рыбьего жира.
* * *
ЧЕ, ЧЕ, ЧЕ, Аааа...Пчхи!!!
В прозрачной легкой кофточке,
Под абажуром неба
Жеманная жена
Взбивала рьяно тесто.
Стократное АпчхИ!!!
Простыл снегирь на ветке,
Седой дедок сидит
В сугробе из газеток.
В беседке жарких рук
Под абажуром неба
Ревущим злыднем дня
Жевалась сигаретка.
Приятное АПЧХИ!
Торчат из носа ноги,
Молотит бледный рот
Сплетней соседских роги.
Хвала всем хвастунам,
Хулителям хламиды!
АПЧХИ! АПЧХИ! АПЧХИ!
Проехали...
Проплыли...
Стучит весна в набат.
Прилипли к морде мошки.
"Табу" - сказал аббат,
"Ффффф" - прошипела кошка.
апрель 1990 г.
* * *
Снова
Осень прошла!?
Осела в прошлое снов
И вот новое утро стучится в висок:
Азбукой морзе...
Морозной зарей...
Горсточкой зерен...
Серебристым дождем...
Осень прошла шорохом снов,
Ветхое неся на плече
пальтецо.
В ворох листвы опустилась лицом,
Слушая шелеста шумный прибой.
Морячкой лесной прилегла отдохнуть
Губами вплетаясь в корневую волну.
Под душем души,
Как есть голышем,
Аду земному
Оду поет.
Землистый корявый выдвинутый рот.
Собственных дум пьет пунш золотой:
Рыхлый, духмяный,
Потопа покой.
В запястьях ветвей осин и берез
скапливая
Росинок небесных - капелек ток.
Осень как новь,
Как остов китов,
С серебряной костью погасших костров.
Под парусом Кассиопеи -
Богородицы звезд,
Ковчегом отплыла
Покинув Содом.
Разместив по отсекам птиц и зверье,
На досках сосновых отесанных в срок.
Плывет она в волнах
Грядущего грез,
Умываясь мечтою млечных дорог,
Сквозь бури грозящие гроздями гроз,
С безумством русалок вспененных волос,
С привкусом соли
Жгучей пены глоток!
Снежной лилии хрупче
Упругий сосок.
Фиалкой увядшей - Офелии стон...
И Гамлета сломленный стан
Уносит потоп!
Под душем души
Как есть голышом,
В костре листопада, в бронзе векова,
Омлетом душистым печется их сон...
Ах...милая осень
С тобой хорошо!
Вот ворон усердно
Щепку грызет.
Он гордым Икаром когда-то давно
Как все укращал свое естество:
Людской, необузданной,
Проволочною правотой!
А теперь он парит
Над глупой в прошлом своею звездой,
Над лопнувшим кафелем
каплями...
клейких...
клопов...
ноябрь 1990 г.
* * *
Улица.
Серый вечер.
Уныло дует ветер.
В сети ветвей залетело небо,
кидается свирепым медведем.
Иду под истерзанным небом,
как перед казнью.
Скелеты деревьев сухо ребрами машут.
Иду, примагниченный к земле,
волочу золотые цепи.
Давлю ногами кровяную кашу.
Да, таким я бываю!
Конец ноября. Прилепился к ботинку листок.
Ему хоть бы хны,а мне холодно до корней волос
Иду, уныло скорчившись.
Ноет дыханье.
Синий мороз...
Прохожий бежал, поскользнулся и,
словно муха в сметану - шлеп!
Подхожу к дому, в парадной нет света,
Шаркаю по стене рукою, как по географической
карте,
Ищу свою Родину - найдена - звук мотора!
В движении лифта, в воздухе спертом плыву
в бесконечность
без остановки...
В серых штанах, в дырявом кармане скорченными
пальцами
Нащупываю дно океана. Оказываюсь в квартире:
Верблюдом вхожу в уборную, запираюсь быстро.
стены,упор - фуу...Нажал на педальку и смыло.
Шелест воды.
Красное мыло.
На гвоздике полотенце
В зеркале мина, но я не взрываюсь.
Втекаю в спящую комнату, наполненную до краев
скукой,
скрип половицы и магнитофона,
В пальцах сигарета, в ушах шум мотора,
в носу запах дыма,
мозг - словно сломанная швейная машина.
Добираюсь до кровати, кидаюсь на простынь,
лечу в бездонную пропасть,
пытаюсь остановиться, но увы...
Вижу сон:
лежу в огромном корыте абсолютно голый.
Корыто стоит посреди комнаты.
Вокруг толпятся рогатые монстры:
Кто спит, кто сопит, кто сморкается, а кто
занял место.
Горят свечи, тени чертятами скачут по стенам.
Лежу в прозрачной воде и испуганно озираюсь.
Волнение в толпе, наконец на меня обращают
внимание.
Грубо хватают мое тело, царапают когтями,
Вынимают из корыта, словно тягучее тесто,
Бросают на сковородку, поджаривают и съедают!
Само собой, мне это не нравится и я просыпаюсь.
Сижу на полу возле кровати и размахиваю руками:
"Милые твари, будьте так любезны, не сердитесь,
какого черта кричите и толпитесь?
идите по домам к своим старикам и детям,
займитесь чем-нибудь полезным."
Мне надоедает махать руками,
я собираю с пола свое тело,
Как полудохлого сома... Подношу к морю,
Опускаю его в пенную пучину волн,
море целует мне руки.
Сом жадно хватает жабрами воду
и уплывает...
* * *
Пепел пел
На крыльях ветра,
Снежной мошкарой летел
С тлеющих костей скелета
В склеп взлохмаченных ночей.
Пепел пел и смел и весел,
Летней мошкарой летел...
Рать рыдающих от горя головешек
Рылась в собственных, дымящихся вещах,
Рядом угорая, задыхаясь
Распирал заборы сорняковый сад,
Повернувшись с горя к небу кверху корнем,
Всеми фибрами так лихорадочно трясясь.
В сердце старца разрасталась жалость!
В царствие души сгоревшего до тла сарая,
В хрупко-снежной саже
И в шипящих углях рая!
Все еще живая шевелилась страсть.
Сгорбившись сидела на крылечке,
Плача причитала прачкой смерть.
Шамкала губами заскорузлой печки.
Проливая с глаз на землю слезы рек.
Длинными, с бугристою корой сосны руками
Вычерчивала в звездном мире речь,
Меч мечты вонзая в человечий череп,
Посыпала в рану хрупкой солью снег.
И под хруст морозный, воя волком
Утихала боль, вспухала гололедь,
А на сердце робкою фиалкой
Разнимала льда оковы исповедь.
Даль вздымалась синемой цунами...
Небо материнской сисею цвело,
С высоты качая звёздами-сосцами,
Колыбельной песнею плыло.
И оно заботливо вздыхало,
Паром улыбаясь голубым,
Снежными губами целовало
Кровные дитятины черты.
НЕРАЗМЕННОЕ ДЕТСТВО
Елозет по пороше вербный ветерок
В сребристом иние поверий
Мороз взвихрёнными шипами роз
Целует в щёки светочи творений.
Ночную мешковину-тишь ушастый нетопырь
Пыряет прозорливо лунным шилом,
Весна снимает с кожей заскорузлый бинт,
Зализывая швы и гнойные нарывы
Оковами окон гремит весь мир - детдом!
Горячим комом подступает ожиданье.
Коктейли луж густеют рыхлым льдом,
Проглатываются залпом, под машин рычанье,
Уж майский жук восстал из стуж!
Возбух омлет на сковородке.
Прыщавится щекою чушь,
Впиваясь нетерпением в пролёты.
Сосулькой острою свистит
Щипается рогаткой пущенная пулька,
Капель на ушко шепчет булько
По кепке стукает, звенит...
Мимо захлопнутых дверей,
Бубнит губами звонких бубнов,
Быстрее умных снегирей,
Репьями прилепляясь к тверди неба.
С О Р О Д И Ч
Улица цаплей вздыбленных стекол,
Лебедем дворник танцует балет,
Хвост Сивки-бурки шарит по деснам,
Щурится мерин шерстью бровей.
Все выужено.
Подчищено до микронных пылинок
Ужами и тараканами.
Из щелей и из складок
Репертуара былин и сказок,
И Велимирских сверхповестей.
Остается повеситься портянкой
Где-нибудь на складе прачечной,
В груде отечественного белья,
Столетиями плесневелых залежей,
Болтая ногами в драных подштанниках,
Выкрикивать брань первобытной давности.
Ронять на асфальт слова
В виде маленьких собаченок,
Тявкающих на прохожих,
Поспевающих трусцой за хозяином;
Выуживая ушами - бреднями
Из его рта ницшеанский бред,
Древний, как эпоха возрождения.
Продираться к великой цели
Сквозь ряды
Деревенело занозистых калек
И алюминиево гладких лекарей,
Отстаивать свои убеждения
До последней нитки одежды.
Проходя мимо трибуны улыбчивого людоеда,
Поборника румяных невежд,
Прикинуться влюбленной в него Дюймовочкой,
Запрятав усы и таланты в низ пола,
Так, чтобы не выше этажа живота.
Овладеть техникой У-Шу.
Взять себя в пальчики,как жевательную резинку
И вытянуть на всю длину,
Покуда руки хватит.
На пиджак высокопочтенному дяденьке
Капнуть слюной последених сведений
Об ископаемых, лесбиянках и Инь - Яне.
Затем достать из-за пазухи бивень мамонта,
Вложить в рот
И деловито попыхивать, как Сталин.
Покачиваясь на гробовой доске,
Переброшенной между Европой и Азией.
Над могильными ямамами человеческих ртов.
Над проволокой тернового венца зубьев.
Мыкать глазами бескрылых мух.
Каяться, вскидывая руки расстрелом.
Иглами сыпаться с елки в сугроб.
Угрями корчиться на углях неба.
Мастер увечий - грубый друг,
Ругатель повсеместных творений.
С чаем вареник приятен на вкус,
С уксусом - менее вкусен.
Любит на ужин себе постругать
Для окрошки ушей человечьих.
Я бы советовал с ним в спор не вступать,
А смыться за дверь немой тенью.
Или втесниться в пределы
Пространства граненого стакана,
Осесть на дно чаинкой
Временно беременных потуг и переживаний.
Сохранить в себе для пришельцев
Накопленный запас влаги.
А как только затрясется
Крышкой чайника бред редкой заварки,
Подымется власть кипения
Над соединением узлов,
Сухожилий, суставов, извилин...
Подымутся словоохотники с места.
Обрушатся их снежные плечи
На перхоть печи угольков тленья.
Исшипятся жаром зависти нетерпения.
Потечет меч-кладенец по горловым головешкам.
По пепельной мякоти чащ слуховых растений.
Прыснет трескучей картечью стая снегирей
Неиссякаемым красноречием.
Да простит меня
За столь неотесанное повествование
Председатель Земного Шара
Велимир Хлебников.
Хочу поклониться ему в пояс,
Как его сородич по Земному Шару.
За мир - космоса осмысленных чисел!
За хлеб - земли лебединых песен!
За соль - воды серебристых лососей!
За воздух - духовных художников чести!
июнь 1990.
ФАНТАЗИИ В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ
Пощелкивая флером шелка,
Фатою тонкой,
Чуть слышно плачет ночь
Благоухая ласковостью флокса.
Плывет послушно из вечности флакона
Невестой невесомой,
С волненьем вздоха,
С вдохновеньем девственности вольной.
Волнится теплым воском воздух
С волос ее,
Нащупывая в лилово-тусклых рощах тропы
Дрожит и ропщит в травах на листочках,
Покачивая на паутине волн
Луны любовника
Лукавый шепот.
Фосфоресцируясь улыбкой десен;
Лучом, что векшей ловкой он шмыгает
По веткам, по коре сосновой,
Поглаживая робким взором
По векам смеженным сынов усопших в спорах.
Похоронив гордыню горемык
В сыпучий порох сопок;
В водовороты снов осев планктоном.
Бесчисленным свечением фитюлек,
Плавясь у алтаря за упокой души усопших,
Щемя сердца еще живых,
Псалмы под куполом собора
Закружат хороводы,
Дрожа хорами, как канатом баса
Свивая фистулою в узел мириады...
Примериваясь к божьим ликам тенью беса,
Псаломщик щепоткой пальцев
Соберет с подноса денежки и спрячет их за щекe^
А гробовщик взберется на березу
И души грешных пригвоздит к пунцовым звездам.
Из царствия теней Аида донесется
Стон Сизифа,
Вздымающего горы губ зевающему Зевсу.
Из тьмы захлопают распятьем крыльев мифы
Слетаясь грифами на запах мертвечины.
Злорадно фыркая пообдерут когтями
С костей покойников
Завесу совести.
Заря, дикообразом нащетинит иглы:
Расколупает кожу фетишу,
Развинтит время
Вспоров ночную шору выберится из затишья
И вынесет на золоченом блюде людям
В цепях дождей
Заложницу судьбу.
До дрожи въежится в их слух и очи
Правдиво дивной ложью...
Слепя ожегом возрастающего вопля
Пылает над полями в колеснице солнца
Фаэтон!
Светонесется
Полками насекомых:
Шмелей, слепней, стрекоз...
Эх... звонко же они копытцами
По бубенцам росицы
Разбрызгали России бисер золотой:
По волосам, по соснам,
По черепичным крышам,
По дну болот,
По черепашьим спинам...
26 авг.1990г.
* * *
На одной из планет, проживающей
много-много лет,
А если спуститься пониже и оказаться
В одном, умирающем от проказы,
но величественном городе,
На каменной мостовой,среди заброшенного хлама;
Автомобилей, комодов, пылесосов,
замусоленных сигарет,
Под покосившимся семафором,
посреди бензиновой лужи и лжи,
Лежала, с наперсток величиной,
блистая острыми гранями,
упавшая с неба звезда.
Бывало, что над городом этим светило
яркое солнце,
А бывало, кружил легкий снег,
а случалось, шел дождь
И при этом дул ветер и
облака убыстряли свой ход...
Век от века, сохраняя свой пост,
День и Ночь, взявшись
За руки, кружили над землей хоровод.
При полнолуньи, упираясь головой в небосвод,
По горизонту разгуливал сеятель звезд.
А в земле копошился помощник его,
маленький крот.
Как завидит он на земле упавшую с неба звезду -
То сразу спешит ей помочь.
Он с малолетства был ослеплен ее красотой
И хоть он и слеп, но звезду всегда узнает,
Берет, драгоценную, в мягкие лапки
и кладет в вещмешок.
И бережно потом несет ее на себе
Туда, где работает сеятель звезд.
Так и в ту полнолунную ночь,
под покосившим семафором,
Посреди бензиновой лужи,
в рельефно вылепленной грязи,
Сидел маленький крот и улыбался своей находке
И уже было собрался отправиться в путь,
Как с черного неба опустилась белая птица
И вступила прямо чистыми лапами
в мазутную муть.
В грациозной походке и длинном клюве ее,
Выражалось большое достоинство
и изысканность чувств.
Птица элегантно взяла испуганного крота в клюв,
Так, чтобы не причинить ему боли,
оттолкнулась от
Грязи, и полетела над городом - все выше и
выше к той звезде,
О которой мечтал маленький крот.
С крыльев ее опадал белый пух
и таял в тихой ночи...
Вечный сеятель звезд махал им огромной рукой,
Его голова состояла из гор и лесов,
И смотрел он глазами синих озер.
Интересно, видел ли он в клюве у птицы
Своего маленького помощника - спасателя звезд?
Или может быть сам устроил ему этот полет?
То, что переживал крот, конечно же,не каждому
дано пережить...
А земля, на которой он вырос и жил,
быстро таяла.
В сердце его, словено мартовский лед.
И что еще предстоит пережить ему на пути?
ИЗВЕЧНО ВСЕ ЗЕМНОЕ ДЕЛО
Жара...Бурлит земля отваром.
Вскипают зеленой шалью пены иглы ели
и тут же лопаются пузырьками.
В глуши дремучей преет пень - послушник,
Весь шевелится и хохочет
от муравьиных заговоров
и простодушных шуток.
Хлад мысли лисами голодными месит
кислотных щей болото
И вязнет в топи, не простившись с прошлым.
Кипяток отваги,
Не черепашьей поступью, конечно,
А гимном вагонеток, гонит глыбы
Безумства оспаримый порох
в дула пушек.
Впоследствии мясным бульоном
По жерлам горл в желудки человеколюбов.
В пыхтящих паром паровозах
Правитель кидает в топку государства уголь -
- прибавляет жару.
Трава примята болью и пожаром.
Лежит журавль с перебитыми ногами.
Не выделяют пота клешни капкана,
А только лязгают, как гладиаторы мечами.
В амфитеатре, в ложах папортника,
Тучами торчат поганок бледных шляпы.
Глаза журавушки текут топленым маслом,
Разъедая материю коры земного счастья,
Першит на языке позорища щемящая отрава!
Кишит блестящих мух орава,
Мешает видеть происходящую забаву,
Как в молодой крапиве себя по голым ягодицам
Стегает плеткой мазохистка,
Покачивая отвисшим до земли
розовобледным вымем.
Жара... бурлит листва отваром.
В траве вскипает пузырями коричневых лепешек
тесто.
Извечно все земное дело.
МОРЕ
Лелею мысли слово,
Целуемый соленый пеной моря.
Мой мозг - звериный мыс надгробий.
Лежит внутри меня кусочком бутерброда
От каравая космоса
С изюмом звезд сияющих зрачков.
Влачусь сомнабулой безвольной,
Волнуемый луной - кружком далеким.
Песок слегка щекочет ноги.
Волна следочки слизывает ловким языком.
За следующей волной другая
Спешит мои пощупать ноги.
На их вихрастых пенистых макушках
Плывут пленительные челны целовален,
Пленяя планидой плавников и спин
Резвящихся дельфинов,
Виновников стальных винтов
Подводных лодок - козней черных.
И я, как раковина, выброшенная океаном,
С ушами стеклорозовых пустот,
Ушибленный стихией стихотворных строк,
Всему наперекор хоралами взвываю,
Ветров и моря дирижер!
Взметаю челкой чаек над волною,
И брызги жемчуга - веселый вздор
Слетает с губ волны улыбкой золото-зеленой!
Высмеивая слизистые камни -
Ступни громадных государств,
Гарантии границ, гранитных изваяний,
Гордыни личностную блажь.
Оплевывая ложь правительских законов,
Теснящуюся в складках жирных рях,
Расплывшихся в покоях лож, в мехах подводных
С роскошным видом на мираж...
Точнее, на коралловые изумрудно-голубые горы,
Вокруг которых в водолазных масках
Толпится свора толстозадых голых баб.
Так сказать, для оживления подводного пейзажа
Роль ценят, пока она тревожит,
Когда она выстраивает трагикомические рожи.
И вздыхают, когда роль балериной молодой
Сломает ногу, от боли выболтав пароль,
На дне глубокой оркестровой ямы,
Запутавшейся в сети рыбкой золотой...
Я вытащу на берег сети,
Как тот рыбак в лохмотьях.
Тихонечко в ладонях жестких сожму рыбешку...
Нет, не попрошу у ней ни Царствия земного,
Ни рай на небесах
И не коралловые горы под водой,
А попросту ее заброшу снова в океан.
Я не хочу ей горя причинять...
................................
... златой с серебренным века прошли
И я живу в проржавленном железе,
Серею бренным шлемом в глине лени,
Где океана шум прибоя веки моросил.
октябрь 1990.
ПАСМУРНО, БЫТЬ МОЖЕТ ОТ ЭТОГО ГРУСТНО
Сырость роем лезет в поры,
Роет в теме серый ров,
Ворон выпорхнул из норы,
Задробил в ногах горох.
Хорошо, что други сыты,
Шорох порченных грибов,
Дыры выбриты на рылах,
Вроде круглых рыбьих ртов.
Горе морю в ребра стонет,
Тонет пенистая мгла,
Ноль луны сияет в волнах,
Сквозь него разит змея.
Море репьями рябое,
Волны острые, как штык,
В пене перьев чайки тонут,
Слышен их ранимый крик.
Опьяненная свободой,
Сходу в воду без гроша,
Рьяно шлепает о волны
Не дыша, моя душа.
Солнце целое, без трещин,
Словно лоск на синем фоне,
На ветру себе трепещу,
Расщепленный пустозвон.
Целомудренное слово
Ловит ломом ловких блох,
Им Левша одной рукою
Сделал гвоздик для подков
ЭЗОПОВО СЛОВО
Старик Эзоп с вспененной сединою бородою,
Со взором выцветших зрачков от зноя,
Как эпизод из прозы, голый,
Стоял по пузо в море,
Стуча от холода зубами звонко-звонко...
"Поздно"-
- зудело в мозгу Эзопа слово,
Просилось влиться в зыбучую пучину моря.
И волны с Эзопом, как с баловнем природы,
Забавлялись беззаботно.
То целиком его глотали, то отпускали снова,
Вздымая валунами изумрудных зданий,
Забытый Атлантиды город.
Эзопа слово, в общем, ничего не значило
для моря.
Но он, как проклятый, его целил из мозга.
А море, мамашею нервозной,
Лобзало беднягу голубой губою,
Мусоля с головы до ног его слюной соленой,
Превращая постепенно Эзопа голос
В вопль окаменелого утеса.
Будущее душило волей...
Сквозило через поры моря,
Отражалось сквозь бутылочные волны богом
В богатом экзотическом уборе,
Бог щекотал и будоражил кожу Эзопа
острием трезубца,
Бутафорией бумажно-пенящихся кружев,
Из пучины которых всплывали Афродиты,
как медузы
Обнажая плечи, перламутровые груди,
Заостренные звездочками бусин.
Их животы сверкали в изумрудных струях.
Афродиты, обезумевшие в любовной муке,
Вскипали бульканьем бульона,
Заламывая голубые руки.
И игры быстрых рыб
Сверкали рыльцами безносыми,
Прыская в зрачки Эзопа то радость,то смятенье,
а то и злобу.
"Всегда здесь будет поздно,
Ведь будущее на миг вперед."
Старик так думал, прищуриваясь на солнце.
Он думал о нем, немом и мудром,
Меняющемся в ненастную погоду.
Еще он думал о лютой ненависти,
Изящно позлаченной любовной пудрой.
И о составе вещества притворства в дружбе.
И о себе, бесценном фрукте,
Влюбленном в людское блюдо
глупостей.
Об эгоизме, что кормит человеческую сущность.
Ущемляя суть и объективно целостную
нужность.
"Но нужно ли? Кому?.." -
Зудело в мозгу Эзопа: "Зачем?"
Вгрызалось в совесть слово.
И так он долго, словно изваяние,
Заброшенное и позабытое землей злословной,
Стоял по пузо в волнах,
Задумчиво безмолвный.
Завязший в завядшее вчера
И зависящий
От завивающегося завитушкой солнца
- завтра...
БЕДА НА БОЛОТЕ
Кричала выпь,
И каркал ворон,
И сырость рыскала сычом голодным.
А на болоте толстым поролоном
Лежал туман умом бесплодным.
И мама утка доставала из трясины,
Всего в зеленой тине,
Ученого кретина,
С помятой агрессивной миной.
Он ныл о чем-то
И как-то нехорошо икал,
И критиканством занимался,
Злорадно реагируя на то,
Что попадало в фокус глаза,
Тряся кустарником бровей дикообраза.
Однако не каждый мог терпеть
Такую вот заразу.
Вдруг в камышах зашелестело
И вышел в болотных сапогах до шеи
И с длинным вместо носа шилом
Сам скоморох в скафандре
Из комариных крыльев.
А за спиной его волнился шлейф
Прозрачно-синий,
В котором стекленели глаза стрекозок
Пленных!
Да... он был отважен!
Бодался носом, словно царь спартанский!
Без приглашенья и без "здрасте",
Пришел как-будто бы зверятам помогать.
Но заморочил мозги
Им, себе и богу с чертом,
Нарушил, в общем, их болотный рай.
Бесцеремонно, как свое, клешней тугою
Скоморох взял и скомкал лягушачий храм,
Такой весь хрупкий из лилий нежно-белых
И отшвырнул куда-то умирать.
Потом он хамски схаркнул!
И захромал по мху в трясинный морг...
Ах! Если б видели вы, как плакал мухомор,
Как жалко ему было тех лягушат бездомных,
Как ворон заступался,
Но в неравной схватке остался без хвоста,
Как мама-утка их прикрывала грудкой
От этого урода,
А критикан икал, икал... и вдруг растаял,
И где сейчас он, вам лучше знать?
ОСЕНЬ
Осень в сени к соне сунет
Свой опавший спелый лист,
Сонным носом по соломе,
Что мышиный сиплый писк
Осень в сени синей тенью
Заползла сквозь щель стены,
Осклабляясь зевом мышьим,
Потянув мышцы спины.
Стынет синим паром воздух,
Растлевает землю в пух,
Ворох раструхлявых сучьев,
Муровьиный морок тучь.
Лес свои подкормки чистит,
Ковыряя сопли смол.
Лось большою головою
Разрыхляет суходол.
Мох пыхтит под лешачихой.
Чихом глушит глухарей.
В камышах икает аист
Проглотив кило пырей.
Осень расчесала спешно
Кудри пышные дерев,
Перхотью усыпав тропы,
Подперев гребенкой лес.
Распушились парашютом кроны.
Напружинились стволы древесных строп,
Сдерживая сухожилистой рукою
Чернозема бешеный галоп.
* * *
Лбом прорубаюсь в бетонную рябь бытия.
Шаркаю по воздуху шероховатыми штанами штампов
Растряхаю ребра в труху хохоча;
На ходу хлебаю Хлебникова,
запкусываю Хармсом.
При встрече с курочкой-рябой пропою:
"Ку-ка-ре-ку"!
Рябому шарлатану брошу смешинку в шляпу.
Господ "шаляпиных" усажу в первых рядах,
А сам выйду на сцену в шутовском наряде.
Гулливером в стране Лиллипутии - милое дело,
А палачам головы рубить еще не надоело.
Милка ела кашу и подавилась,
изошлась кашлем.
Лошадка с шагу перешла в галоп,
Так, что лопнула по швам перчаток замша.
Пальцам быть щепетильными не запретишь.
Губам шамкать мякоть теплого хлеба - в радость,
А зубам - волчий оскал -
рыкать на граждан.
С язвительной фразой знаком каждый,
А как с фрезой знакомится мозг, ощущали?
Как срывается кабелем с катушки
И растекается дымом марихуаны.
Ну что, взрослые пудели топчетесь!
Помните ли еще, жива ли ваша мама?
И не хотелось бы вам поплакать
в ее трясущиеся ручки?!
Живет на свете одна женщина Тамара.
Без детей, без друзей, без мамы,
но есть у нее душа
И маниакально-депрессивный синдром впридачу..
По соседству на этой же планете живет
Кашпировский
Человек-кентавр (по телевизору все видали)
Быть может, он способен избавить человечество
от кошмарного невроза?
...Моя мама родилась под знаком "Льва".
Назвали ее именем Тамара. Исполнилось маме 20
Родила меня, но только под знаком "Рака".
Вскоре из чистого ребенка, то есть из меня,
Вымахал двадцатилетний болван,
а мама умерла от рака.
Кто знает, что будет,
Если римский оратор, выпив томат,
В марте с Тамарой заключит контракт?
А я знаю: не полюбит никогда таракан кентавра,
а кентавр - мою маму.
ВЕСНА
Весна стекала со стекла,
Срезала скальпелем со лба
Кусочки мяса,
Умело оголяла кость лица.
С холодною усмешкой подлеца
Сминала пальцами
Ума - пылающую плату.
Плескалась в лужице голубушка-луна.
Ее, несносную, лягали
Каблуки гуляк,
Галдела в переулках детвора,
На стенах оставляя росписи
Каракуль.
То тут, то там с домов сползали
Жестяные змеи,
Таращась в тротуары водолазным глазом.
Ух и гремели мелочью они без меры,
Когда гроза им, грамотеям,
Раздирала пасти
И тополя галантно этак
В асфальтах окопались,
На них паслись стада букашек всяких.
Бабуси на газоны плавно
Приземляясь,
Бомбя батонной крошкой
Голубяток,
А из окошка, готовая на все,
Глядела кошка,
Но по лицу ее текло стекло
И это ей мешало очень...
ЗАТЯЖНОЙ ПРЫЖОК
...1921 - 1991...
Обрушив ружья с гор,
Гурджиев облака расставил
Многоточьем.
А некто в котелке, без панталон
На них качается скотом
И корчит рожи.
Открыв законы всех дверей
Вахтер еврей предложит выйти,
Где ястреба распятье крыл
Рябит оторванным
От крыши,
А ближе взять - шнурки висят,
Цепляясь за порожек,
И личность с сущностью в цепях
В лице скорлупку
Точат.
Топорщась зырет черт рябой
С чахоточной одышкой,
В руках его дрожит топор
И челюсть мелкой дрожью
Хряп!
Хряп еще!
И мозги с потолка висят,
Как щи, или скорей как гвозди,
Раскалывающие ознобом в щепки щит,
Раскольникова волю.
Взорвался череп клумбой роз,
Как вопль воли, своры вероломной,
Усыпал сыпью серой саранчи
Все мостовые города Петра Святого!
И пробил час!
С Авроры грянул выстрел!
Соборы, институты, роддома
Покрылись до краев испариной холодной
морга.
Верлибром революционным блестел штыкнож.
А с набережной смолистых сфинксов
Срывался в рыхлость волн
Плач хилой девочки бездомной.
Шри Ауробиндо, легкий маг,
Был комиссару не товарищ,
В него он вдунул комара,
Чтоб тот летал, лишь только бы
не лаял.
"Ай! Ужалил больно, негодяй!"
Архиерея в бог.. ик! ..атой рясе,
В толщу щеки спустил из жала маузера
яд!
"Анафема! Антихрист! Анархист!"
Да.., он беспощаден.
Жар-птицу в лапищи загреб,
Поджарил на костре и тут же схряпал.
Увешался дурашка перьями до ног,
Чтоб стать похожим
На жар-бога.
А под пятой и в чурбане "бум-бум"
Нулишка "мыслезема".
Вот ведь как получилось!
Отмщенные крестьяне на селе не ели
Щей и сала.
Прозрачные они лежали, облачаясь
В саваны туманов...
Глаза на голубых щеках их
Голодною горели страстью,
Выбрасывались граблями,
Гребли ресницами костей,
Червей в паштете жирной пашни.
Так нешто кончилась на этом пирушка!?
Да в росписных ухабистых рубашечках,
На лугах, где душные ромашечки
Целовали в глазики
Аленушку с Иванушкой.
Над летом лет летел светлейший посох.
Внизу толпилась кучка седеньких
старушек.
Меж них стоял апостол Петр
С лотком дымящихся ватрушек.
январь 1991.
ГРОЗА
Проникшись о человечестве заботой,
Угрюмо пучась,
Над городом коптится туча.
В ее ковше смолистой гущи
Вскипают волдырями
Мученики - люди.
Гроза грозит угрозой розг,
Стегает по глазам,
Кормя разинь и болтунов
Угрями гари.
Ножами языков по уху нежной кожи жаря
Ревут заводы
Губами угорелых труб.
Ударил гром!
Мир нипричем, то дар природы...
Волною вдохновенной силы
Вздыбило кадык.
Заголосила буря грудным гулом по затонам,
По водосточным трубам
Слезищами навзрыд.
Я так считаю!
На крышах щи хлебают боги,
Или гиббоны
Прыгают с карниза на карниз,
Грызут зонты прохожим бегемотам:
Прыщавя лица, плечи, груди мостовых,
Рабынь, доярок, директрис, девчонок
Потеющих
День изо дня за грош,
Нещадно стачивая женственности почерк
О шерстенистость и проворность ног
Урлы,
Что бродит брагой будней,
Выплескиваясь из чахлых переулков,
Из канистр,
Неся в карманах душ
Дымящиеся угли,
Шурша чешуйками - глазенок рыб.
Бу-бух!
Вот так громыхнуло!
Гроза рыданием разразилась вдрызг!
Уродина!
Избрызгалась подливой
Изгрызла набережной Невы гранит.
Шипит яичница на сковородке
Спесью.
В окне осипла надрываться штора.
В зал ресторана со двора напором
Влетели слезы
С лепестков березы.
Упали,
Целуя лакированный ботинок человекобогу
Березка тихо плачет.
Трясет ладошками и просит
Не для себя, для птичек
Хлеба крошку.
Официантка "Рожденная Венера",
Скромно улыбаясь,
Предложила мужчине
Откушать на десерт себя
Босою,
С бразильским кофе, коньяком
И с шоколадом
Тянучим, как пенальти ожидание.
Удар! И...
Сетка приняла в объятия мячик.
Вратарь - разиня
Растекся по траве волос невесты.
Надкусил от поля шоколада бровку,
От восторга
В эпилептическом припадке
Забился в воздухе забивший гол ботинок,
- Идиот!
Из кожи тверже абрикоса.
Судья зарисовал его полет в блокнот.
На небе - ангелок - бесенок
Болтает ножками
И скурпулезно плавят через лупу тучу.
Искрится тонкой нитью лучик
На голубя, раздавленного колесом.
Злорадствует бульдозер,
Подминая под себя дорогу,
Ругаясь грязно и сморкаясь гарью,
Силач взрывает землю тормозами.
Всласть упиваясь властью,
Убийца - гром
В рогатом шлеме крестоносца
Зигзагом молнии, что топором,
С размаху
Швыряет прах ребеночка на плаху.
В костер.
Под хор хлопочущих знамен
Свинцовой пулей пузырит и плющит
С лица земли стирая
Богомотерь.
Втирает в Плащаницу
Простолюдов
Сердца в плащах и головы
В платках и шляпах.
Вихляются в кромешном кипятке трамваи,
Таращась из-под забрал ноздрями.
Шарахаются в полном очуменьи волдырями
Бульдозеры! Лабазы! Людозвери!
Метаются усы и чубы Тарасов Бульб,
Гарцуют зебры,
Грудями вспотрошая амбразуры.
Хрипят, вгрызаясь табунами буйной силы,
В свинцово - пульный непролазный ливень.
Гроза грызет забот узду!
Нужду на целом Земном шаре
И в Ленинграде.
На площадях худо...
Рублева должники деньгами шелудят,
А барды под дворцами
Нещадно стачивают божий дар.
Пощады нам не ждать.
Любви не надо нам стесняться,
Как Камикадзе, мальчик,
Влюбленный в небо, бога не боится.
Стараясь взрослым подражать,
Нелепо втиснул голову в металл.
Заплющились, затикали слезинки
По стеклу кабины,
Как нолики стремительно и неостановимо
Скользнули с плоскости,
За горизонталь.
Не сдержал в груди отвагу,
Расплескал.
Расплакался герой, не прикрывая круглого лица
Держа за жабры время и пространство,
Как музыкант поймал леща.
Осокой острой поранив пальцы.
Забилась музыка,
Плескаясь в очумелом танце,
До белых клавиш
Оголясь,
До ястрибиной дали поднялась и...
Бросилась
Прелюдией ля си-бемоль соль ля!
Расплющив об оскал рояля
Всего себя, до капли,
Без остатка!
Остолбенело небо на мгновение - провисло сеть.
Рванул по сети неба хвост кита!
Посыпались чешуйчатою гущей аплодисменты,
Потопом ос обрушились сердца!
Взрыхляя оспами гранит бесчуствеенного мяса,
Кусая юного солиста, Комикадзе, плаксу
В ослепшие, безумные глаза.
И зароилась стружкой страстного труда
В ногах гигантомана годы -
Гонимым гомоном неугомонных гномов,
Ранимых и немых...
Выплакалась высь до слепоты, до бесцветия,
До полного отсутствия мысли,
До чистой белизны.
Перемахнула босоногой
Через ограду в огород,
Под куст смородины набухший смолью слез,
Насторожилась вором.
Прильнув губами облаков
К сосцам земли, к корням тугих желез...
Что, карапуз!?
Математика не помогает сосчитать
До капли дождь?
Да ты промок до нитки!
Лети же бабочкой над чистотой простора,
Домой обсохнуть, к маме,
Да не в гербарий, не в картонный гроб.
май-июнь 1990.
ВСЕ О ТОМ ЖЕ
Скажите мне, неряшливому писаке,
Зачем ведьмы на шабаше мечут икру,
Кого хотят ею накормить?
Что роднит Царь-колокол и Царь-пушку:
Чугун или Царь?
Почему над Дантесом и Пушкиным
Их секунданты не подшутили?
Не зарядили мушкеты пешками шахмат?
Почему бы пушкарю раз в жизни не ослушаться:
Не затушить фитиль?
Земля б потерпела бы.
А великим инквизиторам вместо кровавых баталий
Не устраивать футбольные матчи?
Так нет - кожанная обшивка мячика
их не устраивает.
С завидной выдумкой отливают они мячики
Из более прочной материи.
И у вновь испеченных Цезарей
Курчавые головы оказываются не тверже ядерных
А простому мужику каково?
Он так близко стоял к Царь-пушке,
Что дым зависти обварил ему лицо:
Кожа лопнула ожогом лжи,
Глаза выскочили из оправы бровей
И разлетелись о набережную чугуна.
Раздался безбрежный голос Царь-колокола.
Душа затрепетала у солдата в коленках
Да вырвалась из доходяги изжогой.
Пошла по белу свету гулять:
Эх-ма- трулля-ля... припеваючи,
Пока не повстречала человека с устремлениями
По паспорту - Пастернака,
А по почерку - императора пера.
Без стука, без "здрасте" вошла душа солдата
в него
И сразу принялась с остывших углей жар
раздувать.
Полетели из-под пера императора Пастернака,
Как из пушки ядра - стихи навзрыд.
Пообрушивались от их убойной силы прямо в лужи,
"Как обугленные груши с деревьев тысяча грачей".
Стихи поэта хитрее тихих ночей.
Они, как тетева лука себялюбивого
смуглого индейца
С мощным выдохом сверхсилы,
Устремляются острозаточенным наконечником
к сверхцели,
А другим концом,словно ломом - корнателем идей,
Мешают у себя в черепном котелке
Густозаваренную словесами кашу.
Жеребцу силу придает силос,
Лососю - моллюски.
Сила льется из силачей, измельчая кости-мелочи,
Нисколько в этом не каясь.
"Был полон лес мерцаньем кропотливым,
Как под щипцами у часовщика".
Из листа между корнями загибулин - букв,
Как из куста выглядывает малюсенькими
глазенками
Лисенок с вот такусенькой силенкой -
И тоже туда же.
Жадно высматривает важно вышагивающего
Вдоль плетня петуха
С неотразимым оперением индейца
И жидкой, как у ведьмы, бородкой.
- "Ку-ка-ре-ку!" - горлопанит на все село,
Как будто новый день без него не начнется.
А на селе у реки в сырой траве
Проснется дуралей - Иванушка.
Зевнет смачно, проглотить куст сирени,
Разлепит мутны очи и увидит,
И услышит, и унюхает новый день.
Сквозь бурелом ресниц леса
Покажется на небе, в плену лени Селена,
Потянутся сквозь куст сирени стрелочки света,
Заработает часовой механизм, затикает,
Заскрипят шестереночки.
Увлажнит Иван свое лицо в реке сирени,
Побегут говорливые пузырьки по течению
Щекотливыми дольками времени.
И увидит сын человеческий себя до рождения.
На цветных камушках дна бескорыстным рачком
С шевелящимися усиками.
Встряхнет человечище головушкой.
Застучат по вискам трескучие сабельки
кузнечиков.
Поднимется паром из недр земли
Живительный ключ:
В ноги, в голову,
В великое его хотение.
Вспорхнет над рекой сирени
Сиплый длинноносый селезень.
Проикают ему вослед с берега
Колючими бородками репейники.
Натянется струной серебрянной куст вербы.
Взвоет серый волчонок,
Разольется над лесом песня рассвета.
Затрясутся от умиления мохнатые рожицы ведьм.
* * *
Я не Пушкин и не Геракл даже
Я побирушка,
между этих двух в упряжке.
Вам это ясно, не вставая с места,
И я вымаливаю у вас опять подачку,
Прожигая лист бумаги взглядом.
Сидите смирно, я ничего плохого
Делать вам не буду.
Мне просто пусто, как этому листу
И жутко тесно,
словно в телефонной будке,
И нестерпимо хочется мне в трубку плюнуть,
Но я глотаю свою слюну,
А гудки из пластмассового уха: бу-ду, бу-ду..
Не внешний мир со мной,
а я с ним сыграю шутку,
Его я знаю тридцать лет ,
как проститутку!
День изо дня она таскается
по грязным подворотням
Вымаливая у таких же, как сама подачку.
Вот и сейчас своим смазливым носом
Тычется с той стороны стекла
И жалобно скулит, как кукла: уу-уу, уу-уу...
В ее бездонных впадинах - глазницах
Синеет ночь и снег искрится...
Я в комнате один,
И мне не спится...
Вы не поверите, но это мне не снилось!
Слегка качнулась занавеска, отклонилась
И в форточку, простуженно чихнув,
Заплыло облако - что за бред
Интересно,какой бы вывод сделал Зигмунд Фрейд?
И вот, в мерцаньи света, я вижу силуэт:
Изгиб бровей, складочка шеки, на ней слезинка
И милая, чуть виноватая улыбка...
Колышется! "Здравствуй, любимый, я пришла."
О боже!
Комната наполнилась хрустально-чистым звоном!
Все залучилось, стало невесомым...
Она стояла близко-близко!
Я укололся об ее реснички и вздрогнул
На меня смотрели
два серебристро-синих солнца.
* * *
Но раньше всякой там мысли, вперед человека
забегает интуиция. Она расщепляет его
сознание, толкает в пучину клокочущих
голосов и он тонет в этом хаосе мелькающих
существ, цепляясь за их колючие хвосты.
Бесспорно, у канарейки нет никаких проблем:
прыгай себе по прутиковой клетке, клюй
зернышки и прочие извлекай из себя звуки
легко и непринужденно. Не ради того, чтобы
как-нибудь выделиться,а просто другого ничего
не умеет. Хотя, кто знает, чего на уме у
этой птички.
За окном летит снег. Вот маленькая снежинка
коснулась стекла и тут же растаяла. И чего-то
стало жаль. Все-таки какой мизерный срок
отведен этому бескрылому хрупкому существу, в
отличие от нас, страдающему от тепла.
Открою окно. Пусть летит в мою комнату
снег. Я хочу видеть его страдание. Может
быть, вместе с ним занесет в мой дом нежное,
хрупкое, похожее на меня существо с
маленькими горячими ладошками, в которых
вновь забъется мое застывшее сердце.
Но меня постоянно раздирают противоречия.
Во мне живет нечто большее, чем любовь к
ближнему. Я буду жесток и груб, но не смогу
лгать ему.
Можно целую жизнь друг друга "выносить", а
можно - сразу за дверь. Можно по жизни
всякое в себе носить, а можно и с кем-нибудь
поделиться.
Было бы только ЧЕМ И С КЕМ.
ДОЖДЬ
Мне дождь всю ночь о чём-то говорил,
Чертил чернилами речей по тонкому стеклу,
Искрился в мутном мраке цинком фонарей,
Сосал мой слух тиоиндиго черным звуком.
Бывают дни, когда переполняет грусть,
Тогда терзают мое сердце сомнений сучья,
Но чуткостью реки пролитой через грудь,
Дышу всем дном, глотая кислорода струи.
Глаза мои как лодочки плывут.
Ресницы веслами им служат.
Сквозь голубую чистую волну
Киты воображений чуду учат.
И там у устья в бесконечный океан,
Усыплет их гора идей мельканьем устриц,
На влажные ресницы опустится орлан
С белесой шелковистой бородою Леонардо.
Лучится чувственною мудростью морщин
Его суровый лик - страдальческою чистотою.
Покачиваясь предо мною на тонкости ресниц,
Мне внемлет и меня пророчет - добротою.
* * *
Открытое лицо увижу твое
Забоюсь, зарадуюсь.
Беспощадное окно - посмотрю в него,
Отступлю, забалуюсь.
* * *
В запруде глаз
Безудержная боль.
Прорвись же наконец
И хлынь рекой,
Застынь на дне
Сосудом бездыханным.
Мгновенье стекленеет
Трупною слезой.
И снова
Меня пинком под зад
Спихнули в пропасть.
И снова,
Расправив перепончатые крылья,
Лечу над черною водой
Меж скал
Оскаленного лабиринта
В каменное горло,
В немоту.
Сейчас все кончится,
Сейчас я расшибусь,
Соринкой выкачусь
Из желтых глаз пустыни.
Тогда уж и напьюсь,
И сталью стану,
И потеку большим потоком
В беспределы,
Круша запруды,
Питая пни и травы,
И копошащуюся тварь.
Укрою всю округу
Простынной гладью
И успокоюсь,
Лелея в мраморных губах
Стон белого цветка
С прозрачной длинной шеей.
Его тихонько примощу на дне
А сам с много-гоопытной русалкой
Шашни закручу,
Чешуйчатые бедра обнимая,
Станцую с ней
Испанский танец "Сарабанда"
На полированных китовых зубках.
Каблучками,
Как по клавишам рояля
Мотивчик отстучу.
Но тут же подскользнусь,
И на фонтанчике смеясь,
Закувыркаюсь,
пушистой пеной пеленаясь.
И с горделивым пеликаном подружусь,
С которым и отправлюсь дальше,
Забыв про все печали.
* * *
Очевидцы страха,
Блуждающие в сыром тумане,
Устало,
Срывают ветхие одежды
И спать ложатся
На бритвенные скалы.
Упругими телами
Повисают
В потуге капли,
Сосками красными,
Как маслянистыми блинами
Вытягиваясь и сминаясь.
В золе,
Рассыпчатой и жаркой,
Очевидцы
Утоляют жажду,
Толчками жадно
Из ладоней
Озер прохладных,
Наполняясь влагой,
Постепенно забываясь.
Очевидцы
В одиночку утихают.
* * *
Бабочка-крапивница
С бархатными глазками
С коралловым ротиком
Лежит на белой наволочке
И не слышит,
Как ее нюхает
Лоснящийся бабочкоед.
* * *
Мухомор-гриб
Сыроежку полюбил,
Голубику полюбил,
Клюкву полюбил,
Жену - поганку не взлюбил
И все бил ее и бил,
Бил, бил, бил...
НЕУДОБОВАРИМАЯ ЛАКОМКА
Валаславакультатух!
Ухохоченный лопух.
Ловом соло муз в сундук.
Продавец пунцовых мух
Он из лонца новых брюк
Пукнул тихо в ихний пух.
Стухнув просачился в нюх,
Распушив смех меха ух.
В тех мехах, как хитрый лунь,
Глаз блестел, что лунный нуль.
Улла мулла бермунда,
Дамба мамба города!
Мена-муна-деньга-тук!
Геко приоткрыл сундук.
Тук-тук-тук!
- Кто там?
- Утюг.
- Будь мне предан милый друг.
Тут утюг так раскалился,
Что углями подавился.
Геко вытерпеть не смог,
Зарычал как тот бульдог.
Изнемог в коленках ломких
Нудным зудом демагог.
Погрузился в студень будней,
Забурлил бульоном ног.
Высосал из классицизма
Клык сосульки с небоскреб.
Заточил себе мизинцы,
Зим скукоженный мирок.
Изуверчен ремнем речи
Стужей суженный жучок,
Статуэткою беззубой
Плачет молча в кулачок.
Ослепленный, оглушенный,
Грыжей блюзов,
Бурей ружей,
Радиактивною грозою
Чернобыльских туч - гробов.
Алгебраической простудой
Перевинченных мозгов.
Но Геконя снова, снова
Стирал слезы и шутил,
Посвящаясь в дивный ужас
Всех невиданных картин.
Не всегда ему везло же,
Счастье яслей помнил все ж,
Без трусов трусишкой русым
Полон морем майских грез.
Так он жил на дне канавы,
В вязкой святости грязи.
К нему ходили ужинать
И жабы и ужи.
И даже дятел-дьявол
Являлся в нахаляву.
- Изваляй меня в халве,
Полюблю тебя вдвойне.
Из хляби мямлил вяло.
Обладая даром божьим
Геко в ножнах не нуждался,
На коне своем летучем
В небе облачном терялся.
Даром светлого меча
Песня в горле горяча!
Грузом грусти, ух! горча,
Жгутом по сердцу хрустя.
С весел весен весело
Слетало соло месяца,
Рассыпалось по лесу
Соловьиной песнею.
Умножая лесной класс,
Растеклась водица ласк.
Из под снежной маски
Засверкали глазки.
Лакомками тают,
Проталины лакают.
Сладких виноградин,
Синекруглых впадин.
Растегают блузы
Хрустальные медузы,
Хрупко-грудыми ручьями
Распевают музы.
Ротики стаканчики,
Головки одуванчики...
Наполняют души
Соком спелой груши.
А приходят дудни
Опускают уши
В студни синей стужи.
Серые герои
Роют роем норы.
Выуживают в лужах
Жен себе и мужей.
С бритою подмышкой,
И с мохнатой шишкой,
И с хвостом до неба.
Где цветет комета.
....................
С наложением вета.
С положением лета.
С продолжением века.
С беспристрастным Геко.
* * *
Пух
Тихий
Подымается клочьями.
По ворсистой поверхности
Катится шар
Стекляннный.
На пороге лежит
Белый зверь -
Наблюдает.
Я просыпаюсь.
Откуда такая ясность?
Надо выбираться из-под одеяла
Наружу,
Перелезть через мохнатое чудище -
Может быть оно не кусается..?
И оказаться на другом фоне.
Быть может на дне.
Смотреть как руки превращаются
В зеленые водоросли,
Плыть со стадом моллюсков
В красную пещеру беззубого рта.
Тише!
Не спугните!
Он спит.
Слышно как дышит
Этот черный подводный житель.
Он хороший.
Мы - приговоренные добровольцы,
Тоже хотим чтобы лучше,
Растопырив на просвет ушки,
Друг перед дружкой,
В обрамлении розовых губ,
Выказываем белые зубки,
Толкаемся языками,
Опасаемся того,
Что больше нас и глубже.
Можно никогда не входить в воду,
Учиться у мудрых плавать на суше,
Ползать на коленках в дождевой луже,
Засыпать в пасти черного кита,
А просыпаться
На шкуре белого медведя,
Кормить его с ложечки мороженым,
Давать ему облизывать
Сладкие свои пальчики,
Смеяться от щекотки,
Зарываясь в его мохнатой туше
Растекаться в сливочной ясности -
Абсолютной и закупоренной.
ВЕТЕР ДУЕТ, А ЧУЧЕЛО МАШЕТ.
Ветер...
Треплет тряпичные одежды,
Раскачивает безголовое туловище.
Чучелом в нахлобученной шляпе
Торчу на пустыре
В открытом пространстве
Скриплю перекладинами.
Машу рукавами.
Слепленный из небесной массы
Атлант с облачными плечами:
- Раздевай меня всю,
Делай что-нибудь руками,
Кутай звездным олеялом,
Целуй как попало
Губами березовой коры
С глазами космонавта,
Способного видеть
И без упора перемещаться
По кромке горизонта,
Где глупость ни с чем не соприкасается.
Где видимость не имеет формы,
Куда плывут караваны планет,
Куда удирают одноногие полубоги
Скачками по натянутой марле
От выдуманных ритуалов
С лицами, серыми от паутины
В тихие предрассветные туманы
К пастбищу кентавров,
Питающихся из рук своих младенцев,
Стреляющих из арбалетов цветами.
Наглядно, как в учебнике истории,
Проще простого -
Водя пальчиками по гладкой бумаге
Насиловать глазами,
А затем, всю истерзанную, передать другому.
Здесь с реальностью так не поступишь:
Здесь все иначе:
Лютый холод корежит стекла,
Лязгает зубами, словно ножницами
Серая мышь трясет подбородком,
Жмется животиком,
Прячет в ширинке склизкий хвостик!
..................................
Ветер...
Треплет тряпочные одежды,
Раскачивает безголовое туловище.
Я - чучело!
В нахлобученой шляпе
Торчу на пустыре
В открытом пространстве
Скриплю перекладинами
Машу рукавами...
* * *
В кустах репейника
хор канареек наяривает трель
Охрист хористов строй речей.
Антихрист охрипший выбежал из церкви под шумок:
Втихую выпил канцелярский клей,
Чтоб голос стал его звучать его нежней.
Дерижер устал немножко, снял носки.
Но не пошел к ручью.
Подумал, посидел и снова на ноги носки надел.
Протяжно провыла виолончель
То шмель мохнатый прилетел:
Присел на клевер, лапки подогнул, хлебнул
нектарчику,
Еще хлебнул, еще...
Упал в траву и ошалел.
Поп затянулся табачком,расправил веер панталон,
Как хвост павлиний
И сделал ход конем.
Директор фирмы "Скороход" послал гонца
В поход за коньяком
А сам пошел ферзем.
И все бы хорошо, но как назло проехал вездеход
И стало всем темно,
Как под землей в аду.
У врат в тот ад стоит сам дяденька Махно
Без ничего и даже без волос,
Лишь носовой платок смешно и нежно
Облегал ушастый глобус головы,
А с боку на цепи у ног его
Учитель и покорнейший слуга
Га Ноцри Иешуа.
* * *
Палач, сорви суровости печать
С чернильницы резьбу
и плачь на белую тетрадь
Довольно топором махать.
Стань на колени,
как подбитый грач.
И ожерелия слезинок перед всеми
в ладонях протяни.
Как Нил протягивается через весь Египет:
Так солнечный жираф на месте скачет,
вытягивая шею,
Чтоб сочный плод достать,
Так фараон, поверженный в сраженьи
На отрубленную ногу сврою глядит
и плачет.
Мольба и боль в его глазах струится
И жизнь кровавым цветом
меж пальценв
стремится в землю, вниз.
Мне жаль его!
Плач предсмертный горек вкусом,
Не то, что тот калач, что на губах
растаять волен.
Гиена со слюнявой пастью лежит в сторонке
В ожидании куска и лижет лапу
Торопит время чужак на стреме
В табак зарывшись носом
Роет себе могилку старый крот
Отроду слепой болван или мудрец,
Не знаю толком.
Писать ли дальше, есть ли в этом толк?
Пожалуй - нет, тогда я и не буду.
* * *
Идиот
С высоко развитой интуицией
Споткнулся
И обронил кусочек мозга,
Но не поднял,
Может быть, просто не заметил.
Он задрал глаза
И побрел по следам птиц,
Но тут еще раз споткнулся
И потерял голову.
Тогда разбежался
И полетел...
ОТЛУЧЕНИЕ
У зеркальной гильотины
Справлял логик именины:
Вылеплял из глины вина,
А закусывал локтем.
Мимо по воде без тины
Проплывали мирно льдины,
Были льдины нелюдимы
И невинны, как любовь.
Логик любовался ими,
Эмигрантами России.
Гильотиной скреб по спинам
Имя славное свое.
Длинной лентой "ленинизма"
Расшивая гладь реки,
Легендарные ленивцы
Таяли в глазах воды.
Благом библий безразличны.
Бзиком ливней вил наличных.
Из личин в безликость мига.
Дно реки устлав костьми.
Белый, хрупкий, сахаристый,
Именно чуть-чуть лучистый,
Отлучаться от земли
Лик ликующей зимы.
Из кустов лихих неистовств
Взвились синей спицей птицы,
Бусы глобусов рассыпав
В выси синей чистоты.
Где велики и невинны
Сосны держат в лапах гнезда,
А из гнезд глазеют в звезды
Их вихрастые птенцы.
С Н Е Г
Снег первый и не последний!
Кружится в воздухе мультимиллиардным роем на-
зойливых парашютистов. Лохматые, словно нече-
санные, снежинки обсыпают тебя всего: застре-
вают в ресницах,тают на пылающих щеках и про-
текают по хпрупкой шее,прямо за шиворот,обжи-
гая вспотевшее тело ртутными струйками воды.
И как необходимо бывает съехать с ледяной го-
рочки и со всего маху, так шмякнуться, чтобы
из грудной клетки что-то выпрыгнуло и поска-
кало впереди тебя по гладкому льду.
И ты расколовшийся,но живой будешь беспомощно
барахтаться на спине бесприкословно следуя по
инерции падения, далеко отделившись от своего
ничтожного, Я.
Мимо мелькают прохожие, унося заснеженные,
чистые лица.
Снег! Невинный и вечный... И как хорошо, что
тебя не надо делить, что тебя так много, что
хватает всем!
Ты единственный кто занят своим бескорыстным
делом.
Ты единственный кто способен выслушать и по-
нять.
Ты единственный можешь вознаградить сполна, -
снег!
НАЖИВКА ДЛЯ ВЕЧНОСТИ
Про него говорили,что он - не человек. А он
и вправду был нелюдь. За внешней оболочкой
слов и прочих проявлений общественной жизни
он ничего не видел,кроме пустоты и траты вре-
мени, но он беспрепятственно проваливался в
прорубь обледенелого горла,и бежал наощупь на
зовущий далекий голос по оглушенному темнотой
коридору, пока его сердце не заходилось от
биения, а по лицу и всему телу не проступали
сливовые пятна.
В таком изможденном состоянии он натыкался
на кровать и,весь съеживашись,нырял под одея-
ло.Засыпал он под самое утро,похрюкивая смор-
щенной моськой тюленя, надежно устроившегося
под гипсовой коркой льда.
Проснувшись,нелюдь,как ни силился,но ничего
не вспоминал, тогда он разлеплял глаза и от
всей души зевал, затем выбирался из-под одея-
ла, накидывал на низ живота набедренную тря-
почку и, как ни в чем не бывало, выходил в
народ.Оказавшись в упор перед стеной из чело-
веческих спин, он набирал полной грудью воз-
дух и всовывался в тягучую массу.
Однажды в один из теплых дней ему удалось
нырнуть в такой тающий студень из человечес-
ких костей и мяса. И когда нелюдь почувство-
вал, что начинает разлагаться вместе со все-
ми, он высунул голову на поверхность и уви-
дел: ... по волнам колыхающихся затылков не-
уклюже передвигался гигантский ящер.
От его панцыря больно ударило по глазам сол-
нечной дробью. Нелюдь на мгновение ослеп. Но
когда снова открыл глаза,оно не исчезло.Чудо-
вище,словно заводная механическая игрушка,по-
качивало головой и вращало мутными глазами,из
его слюнявой пасти выскакивал змеевидным хлы-
стом язык.Ящер перекатывался по головам,тяже-
ло наступая ластами лап на взмыленные лица
людей,но казалось, люди его не замечают,а за-
метив, не могут поверить в его существование.
Нелюдя охватил страх. Он сорвался в прорубь
обледенелого горла и побежал на ощупь на зо-
вущий далекий голос по оглушенному темнотой
коридору, пока его сердце не зашлось от бие-
ния, а лицо не очертилось судорожной улыбкой
губ, и тогда его рот разверзнул нечеловечес-
кий вопль. Еще он почувствовал, как в голове
заметался шумный рой и в одно мгновение вы-
порхнул искрящимися молниями...
Нелюдь лишился ума.Его набедренная тряпочка
плавно опустилась на чью-то физиономию,а тело
высоко поднялось над оголтелой толпой и стало
прередаваться из рук в руки."Братья! Сестры!"
- смешно приподнимая голову,невнятно повторял
нелюдь. Его глаза впервые в жизни широко от-
крылись для всех такой светлой сердечной до-
верчивостью... На дне глубокого колодца вско-
лыхнулось голубое небо. Нелюдь взмахнул боль-
шими крыльями и полетел на зовущий далекий
голос...
А братьям и сестрам было видно, как за ним
захлопнулись массивные челюсти вечности.
Когда нелюди было мало лет,он хотел взобра-
ться на высокую гору и там остаться жить. Он
не думал,что у подножья горы радиус возможно-
стей в движении больше, чем на вершине.Он ве-
рил в свои силы и не думал,что взобравшись на
вершину, ему не придется трусливо озираться
до конца своих дней, прижимаясь к отвесному
ограниченному ее краю.Он верил,что оттолкнет-
ся и полетит, преодолевая сопротивление воз-
духа взмахами больших крыльев, и никогда не
ослабнут его крылья и не упадет он в глубокую
пропасть и повиснув остывшим куском мяса
на вилке вечного камня.
Маленький нелюдь не имел представления о
том, стоят за ним боги, или нет. Ему казалось
интересней судьба земляного червяка, который
ползает, где хочет, не знает, что такое гра-
ница и не делит территорию на свою и чужую.
* * *
Мир сонных рифов
Встревожился
Скрипом уключины,-
Строфою неуклюжей рифмы
Повис на камышовых струнах...
Смычок весла вступил в единоборство
С озерной скрипкой.
Задвигалось стекло очей
Фальшивого и гибкого позерства.
И побежали как по резьбе
Спиралями до горизонта
Ритмические звуковые дуги
Туда, где лес синеет полосою
Изломанной расчески.
А рулевой все озорней и ловче,
Лад лодки ладит с ладом озера,
Под плеск и клекот
Неугомонных и газированных присосок.
Но вот, точно облитый оловом,
Утопленник,
Пытается пробить дно лодки
Лобной костью.
Точно оттягивает со всею мощью,
Бессовестный,
Своими волосами весла.
А то засветит над самою водою,
С улыбкой отвратительной учтивости,
Белое, как боль лицо.
Из щелей глаз и рта которого,
Как будто бы повысунутся щупальца,
Смущая этим стаю щук,
Снующих тут же.
О ужас
Отчаявшегося чувства!
Клочок некчемной воли!
Раздутый разум безрассудством!
Втянутый в пространство бесконечного.
И отлученный от той первичной формы
Всего живого:
Лодки, весла, поскрипывания уключин,
Тепла любви, ухи - ужасно вкусной.
Но такой горячей, что не прикоснуться.
И только пепельная ночь
И указующие в путть
Малюсенькими угольками звезды...
* * *
Солнце светило... Весы качались... Мике-
ланджело лежал в гробу, а его Давид четырех-
метрового роста четвертый век над миром все
несет перекинутую через плечо мраморную пра-
щу. Юродивый при виде дива весь сконфузился и
потерся грязной штаниной о толстого граждани-
на. Болонка в кружевных панталонах сидела у
того в корзине вместе с абрикосами, куплен-
ными в овощном магазине.
Солнце светило...Весы качались... В том же
магазине в длинной очереди стоял художник с
длинным носом и длинными волосами как на ка-
рикатуре. На его худую спину тетенька с усами
положила мясистые груди, так, что его спина
прогнулась. За усатой тетей стоял мастер по
выщипыванию усов. Он в детстве мечтал стать
космонавтом, но вырос и стал заниматься кос-
метическим ремеслом.
Солнце светило...Весы качались...Продавщица
отпускала... Художник выпрямился и сказал
вслух: "Все мы - банкроты!" И потом несколько
спокойней добавил: "Жилконторщики определили
цену на один киловатт в час - две копейки. А
астрономы подсчитали, что солнечная эенергия
нам обходится, если верить их точности, в
миллиард рублей каждая секундочка"
Все молчали... Солнце светило... Весы кача-
лись... Продавщица отпускала. Тетенька с уса-
ми тяжело дышала. Микеланджело лежал в гробу
и не шевелился. Давид возвышался над миром.
Юродивый крестился. Солнце светило. Весы ка-
чались. Весы качались, качались...
* * *
Ласточка!?
Не запретить тебе любить
Высот небесных.
Не запретить тебе парить
В пространстве чистом
Но ласточка!
Бывают дни когда и небо
Застилают тучи,
Когда колечит крылья птицам
Град гремучей.
Так знай пути открыты
К моей скалистой круче!
Я заслоню тебя от бури
Пещерной грудью...
И маленькое сердце твое
Согрею в каменной ладоне.
И нежной песней успокою,
Не улетай еще
Побудь немножечко со мною.
* * *
Сделанное нами неловкое движение
В одну секунду разрушило
Структуру податливого тепла.
Ну так рванемся из ствола дерева
Четырьмя ветвистыми руками
И смахнем тонкими ладошками
С едва вздрогнувших век
Песяки бледнозеленых почек.
ПРЕДЧУВСТВИЕ ОСЕННИХ ВЕЛИЧИХ
Когда ты проникаешь внутрь личины
В костёрище трескучих судьб историй,
Под чёрный грим, где в серпантине искр,
Сидит двойник твой угольною глыбой.
А рядом Серафим крылом колышет
И тлеют губы ночи близко, близко...
На корточках сидит сей исполин.
Глядит в туннель утрат бездумно.
И утро уж ему присыпало затылок пудрой,
И руки кроткие не ловят вес причин.
Бегут по ним синеющие бугорки прожилок.
Из пор струится серебристый дым.
Зафокусировав свой взгляд на небольшом,
На тропке для прогулки в воскресенье.
Пролистываясь в осень лиственным дождем:
За вздохом вздох, по вымощенным вымыслам
Ступеней. Он руки в голубое утро окунул
И стал молиться: глупо, неумело...
И он идет сквозь разума разлом.
Преувеличенный и уязвимый гений.
Он мнет ногами тюбики времен,
Стругаясь костью в сонме повторений.
И трепет голубиных крыл над головой,
Сгущает воздух под ступени.
Он черный грим сменил на голубой,
Осенний, золотой раскаявшийся ветер.
На листик прикрепленный к мостовой,
На вдохновенье - колющий свитер.
Втянулся добровольцем в рукава любви,
В меха шипучего напитка охлажденных песен.
* * *
ВЫСЕЧЕНИЕ СЧАСТЬЯ
I
Годы, годы... Трупы голых.
Роды новых. Волн прибой.
Петербург родной - разгроблен.
Лев голодный. Брег пустой.
Цепи, цепи... Сиплый вечер.
Сечёт мелким бесом дождь.
Исаакий костью мечен.
Всадник медный. Черный гость.
Люди, люди... Стены сыры.
Сердце стынет. Тусклый вой.
Крысы в луже жабу душат.
Стук по крыше дождевой.
Капли, капли... Лицы сиры.
Всплеск огней из глуби душ.
Луж гримасы оспой рыхлы.
Хлещет, щиплет тусклый душ.
Окна, окна... Блекнут блюдца.
Скука! - кум с кумою жуют мух.
С скул стекает сокровица.
Скулит сука. Из угла глядит паук.
Мысли, мысли... Липки плесенью страницы.
"Ыыы..." - в люльке дрыгается бутуз.
Утро врезалось резинкой. Пахнет склизью.
Пыль резвится по лучу.
Я лечу, лечу, лечу... Я нечаянно отчаян.
Может я - не я, - ошибка вне?...
Из презрения к прозренью движусь молью
По лучу. Люди, помолитесь за меня?
Солнце, солнце... В небе лонца.
В мнимом нимбе облаков
Разорвав оковы кольца
Я лечу в века веков.
Скорость, Сырость! - рысью зырит.
Меня мнет синий простор.
Слепну в снопе ощущений!
Озарений - острый сор...
II
Ведьма старая, гнедая,
Тяжело тебе - прости!
Ты взяласть меня до Рая
На хребтине довезти.
Лес внизу, а вон поляна!
На поляне той изба.
На крыльце сидит младая,
Опустивши рукава.
Ну-ка ведьмочка родная,
Приземляйся-ка туда?
Хочу видеть эту кралю!
Засучу ей рукава.
Куры хохотать устали,
Как я шлепнулся в трубу,
Как из печки, словно пакля
Выпал, выпятив губу.
Ведьма, старая колдунья,
Зашипела на углях.
Я ей крякнул: "Что ж ты, Дуня,
Выползай же. Душно там."
Дева визгнула в ладошку,
Подошла ко мне, боясь:
Засмущалась, но на печку
Со мной вместе забралась.
Так среди курей зажил я.
Деве косы заплетал.
Целоваться с ней до дури,
Я совсеми не уставал.
Я зову её Манюня -
Мама-нюня-юных дней!
А она меня - мой Куня.
Их! - гоняюсь конь полей.
Травы шепчутся над нами,
Возятся в земле жуки,
Через нас шагают лани,
Скалы тянутся вдали.
Лани в реку, мы за ними,
В ткань не рвущихся лиан,
В синь теней, пьянящих снами:
Под хрустальный листьев гам.
Гад тебя кусил за пятку!
Раки пятятся назад.
Одного поймал за лапку,
Показать тебе достал.
Длиннополые одежды
Складками слетели с нас.
Камни, круглые невежды,
Вылупляли круглый глаз.
Бриллиантовой громадой
Громогласный водопад,
С высоты крылатых камней
Сёк по лицам пыли хлад.
Не робей, моя родная!
Ну, давай со мной и грать?
Не стыдись моих ласканий,
Струнных струй не прерывай.
Ты меня ещё не знаешь,
Я могучий великан!
Или нет, я рак хрустальный.
Ну а ты, ты кто тогда?...
"Кто-то... Надоел мне!"
Гневно молвила Манюня.
Хвать! - и солнышко поймала.
На ладони протянула: "Вот кто я!..."
Удивительное дело!
В солнце личико кривело,
Вдруг просыпалось в реку,
Что гирлянда на ветру.
Вот так чудо!
Дольки глаз -
Мандаринками блистая,
По воде пустились впляс.
По земле поплыли, тая,
Тени птиц и облака.
Опустилися на спицы,
Синей шерстью шевеля.
Мы уснули на поляне,
В плавном колыханьи трав,
Ночь прохладою дыханья
Нас несла в своих губах,.
Феи в озере бледнели.
Дикообраз пошел в овраг.
Ведьма в ступе пролетела
С вспышками эфирных глаз.
Старый пень - поэт лукавый,
На лугу вокруг берёз,
Восхищал молодок сказкой.
На сердце мечту берёш.