Ганс Христиан АНДЕРСЕН
СКАЗКИ
МАЛЕНЬКИЙ КЛАУС И БОЛЬШОЙ КЛАУС
В одной деревне жили два человека; обоих звали Клаусами, но у одного
было четыре лошади, а у другого только одна; так вот, чтобы различить их,
и стали звать того, у которого было четыре лошади, Большой Клаус, а того,
у которого одна, Маленький Клаус. Послушаем-ка теперь, что с ними
случилось; ведь это целая история!
Всю неделю, как есть, должен был Маленький Клаус пахать на своей
лошадке поле Большого Клауса. Зато тот давал ему своих четырех, но только
раз в неделю, по воскресеньям. Ух ты, как звонко щелкал кнутом Маленький
Клаус над всей пятеркой, - сегодня ведь все лошадки были будто его
собственные. Солнце сияло, колокола звонили к обедне, люди все были такие
нарядные и шли с молитвенниками в руках в церковь послушать проповедь
священника. Все они видели, что Маленький Клаус пашет на пяти лошадях, и
он был очень доволен, пощелкивал кнутом и покрикивал:
- Эх вы, мои лошадушки!
- Не смей так говорить! - сказал ему как-то раз Большой Клаус. - У
тебя ведь всего одна лошадь!
Но вот опять кто-нибудь проходил мимо, и Маленький Клаус забывал, что
не смел говорить так, и опять покрикивал:
- Ну вы, мои лошадушки!
- Перестань сейчас же! - сказал ему наконец Большой Клаус. - Если ты
скажешь это еще хоть раз, я возьму да хвачу твою лошадь по лбу. Ей тогда
сразу конец придет!
- Не буду больше! - сказал Маленький Клаус. - Право же, не буду!
Да вдруг опять кто-то прошел мимо и поздоровался с ним, а он от
радости, что пашет так важно на пяти лошадях, опять щелкнул кнутом и
закричал:
- Ну вы, мои лошадушки!
- Вот я тебе понукаю твоих лошадушек! - сказал Большой Клаус.
Взял он обух, которым вколачивают в поле колья для привязи лошадей, и
так хватил лошадь Маленького Клауса, что убил ее наповал.
- Эх, нет теперь у меня ни одной лошади! - проговорил Маленький Клаус
и заплакал.
Потом он снял с лошади шкуру, высушил ее хорошенько на ветру, положил
в мешок, взвалил мешок на спину и пошел в город продавать шкуру.
Идти пришлось очень далеко, через большой темный лес, а тут еще
непогода разыгралась, и Маленький Клаус заблудился. Едва выбрался он на
дорогу, как совсем стемнело, а до города было еще далеко, да и домой назад
не близко; до ночи ни за что не добраться ни туда, ни сюда.
При дороге стоял большой крестьянский двор; ставни в доме были уже
закрыты, но сквозь щели светился огонь.
"Вот тут я, верно, найду себе приют на ночь", - подумал Маленький
Клаус и постучался.
Хозяйка отперла, узнала, что ему надо, и велела идти своей дорогой:
мужа ее не было дома, а без него она не могла принимать гостей.
- Ну, тогда я переночую на дворе! - сказал Маленький Клаус, и хозяйка
захлопнула дверь.
Возле дома стоял большой стог сена, а между стогом и домом - сарайчик
с плоской соломенной крышей.
- Вон там я и улягусь! - сказал Маленький Клаус, увидев эту крышу. -
Чудесная постель! Надеюсь, аист не слетит и не укусит меня за ногу!
Это он сказал потому, что на крыше дома в своем гнезде стоял живой
аист.
Маленький Клаус влез на крышу сарая, растянулся на соломе и принялся
ворочаться с боку на бок, стараясь улечься поудобнее. Ставни закрывали
только нижнюю половину окон, и ему видна была вся горница.
А в горнице был накрыт большой стол; чего-чего только на нем не было:
и вино, и жаркое, и чудеснейшая рыба; за столом сидели хозяйка и пономарь,
больше - никого.
Хозяйка наливала гостю вино, а он уплетал рыбу, - он был большой до
нее охотник.
"Вот бы мне присоседиться!" - подумал Маленький Клаус и, вытянув шею,
заглянул в окно. Боже, какой дивный пирог он увидал! Вот так пир!
Но тут он услыхал, что кто-то подъезжает к дому, - это вернулся домой
хозяйкин муж. Он был очень добрый человек, но у него была странная
болезнь: он терпеть не мог пономарей. Стоило ему встретить пономаря - и он
приходил в бешенство. Поэтому пономарь и пришел в гости к его жене в то
время, когда мужа не было дома, а добрая женщина постаралась угостить его
на славу. Оба они очень испугались, услышав, что хозяин вернулся, и
хозяйка попросила гостя поскорее влезть в большой пустой сундук, который
стоял в углу. Пономарь послушался, - он ведь знал, что бедняга хозяин
терпеть не может пономарей, - а хозяйка проворно убрала все угощение в
печку: если бы муж увидал все это, он, конечно, спросил бы, кого она
вздумала угощать.
- Ах! - громко вздохнул Маленький Клаус на крыше, глядя, как она
прятала кушанье и вино.
- Кто там? - спросил крестьянин и вскинул глаза на Маленького Клауса.
- Чего ж ты лежишь тут? Пойдем-ка лучше в горницу!
Маленький Клаус объяснил, что он заблудился и попросился ночевать.
- Ладно, - сказал крестьянин, - ночуй. Только сперва нам надо с тобой
подкрепиться с дороги.
Жена приняла их обоих очень ласково, накрыла на стол и вынула из
печки большой горшок каши.
Крестьянин проголодался и ел с аппетитом, а у Маленького Клауса из
головы не шли жаркое, рыба и пирог, которые были спрятаны в печке.
Под столом, у ног Маленького Клауса, лежал мешок с лошадиной шкурой,
с той самой, которую он нес продавать. Каша не лезла ему в горло, и вот он
придавил мешок ногой; сухая шкура громко заскрипела.
- Тсс! - сказал Маленький Клаус, а сам опять наступил на мешок, и
шкура заскрипела еще громче.
- Что там у тебя? - спросил хозяин.
- Да это все мой колдун! - сказал Маленький Клаус. - Говорит, что не
стоит нам есть кашу, - он уже наколдовал для нас полную печку всякой
всячины: там и жаркое, и рыба, и пирог!
- Вот так штука! - вскричал крестьянин, мигом открыл печку и увидал
там чудесные кушанья. Мы-то знаем, что их спрятала туда его жена, а он
подумал, что это все колдун наколдовал!
Жена не посмела сказать ни слова и живо поставила все на стол, а муж
с гостем принялись уплетать и жаркое, и рыбу, и пирог. Но вот Маленький
Клаус опять наступил на мешок, и шкура заскрипела.
- А что он сейчас сказал? - спросил крестьянин.
- Да вот, говорит, что наколдовал нам еще три бутылки вина, они тоже
в печке, - ответил Маленький Клаус.
Пришлось хозяйке вытащить и вино. Крестьянин выпил стаканчик, другой,
и ему стало так весело! Да, такого колдуна, как у Маленького Клауса, он не
прочь был заполучить!
- А может он вызвать черта? - спросил крестьянин. - Вот на кого бы я
посмотрел; ведь мне сейчас весело!
- Может, - сказал Маленький Клаус, - мой колдун может сделать все,
чего я захочу. Правда? - спросил он у мешка, а сам наступил на него, и
шкура заскрипела. - Слышишь? Он отвечает "да". Только черт очень уж
безобразный, не стоит и смотреть на него!
- Ну, я его ни капельки не боюсь. А каков он на вид?
- Да вылитый пономарь!
- Тьфу! - сплюнул крестьянин. - Вот мерзость! Надо тебе сказать, что
я видеть не могу пономарей! Но все равно, я ведь знаю, что это черт, и мне
будет не так противно! К тому же я сейчас набрался храбрости, это очень
кстати! Только пусть он не подходит слишком близко!
- А вот я сейчас скажу колдуну! - проговорил Маленький Клаус,
наступил на мешок и прислушался.
- Ну что?
- Он велит тебе пойти и открыть вон тот сундук в углу: там притаился
черт. Только придерживай крышку, а то он выскочит.
- А ты помоги придержать! - сказал крестьянин и пошел к сундуку, куда
жена спрятала пономаря.
Пономарь был ни жив ни мертв от страха. Крестьянин приоткрыл крышку и
заглянул в сундук.
- Тьфу! Видел, видел! - закричал он и отскочил прочь. - точь-в-точь
наш пономарь! Вот гадость-то!
Такую неприятность надо было запить, и они пили до поздней ночи.
- А колдуна этого ты мне продай! - сказал крестьянин. - Проси сколько
хочешь, хоть целую мерку денег!
- Нет, не могу! - сказал Маленький Клаус. Подумай, сколько мне от
него пользы!
- Продай! Мне страсть как хочется его получить! - сказал крестьянин и
принялся упрашивать Маленького Клауса.
- Ну ладно, - ответил наконец Маленький Клаус, - пусть будет
по-твоему! Ты со мной ласково обошелся, пустил меня ночевать, так бери
моего колдуна за мерку денег, только насыпай полнее!
- Хорошо! - сказал крестьянин. - Но ты должен взять и сундук, я и
часу не хочу держать его у себя в доме. Почем знать, может, черт все еще
там сидит.
Маленький Клаус отдал крестьянину свой мешок с высушенной шкурой и
получил за него полную мерку денег, да еще большую тачку, чтобы было на
чем везти деньги и сундук.
- Прощай! - сказал Маленький Клаус и покатил тачку с деньгами и с
сундуком, в котором все еще сидел пономарь.
По ту сторону леса протекала большая глубокая река, такая быстрая,
что едва можно было справиться с течением. Через реку был перекинут новый
мост. Маленький Клаус встал посредине моста и сказал нарочно громче, чтобы
пономарь услышал:
- К чему мне этот дурацкий сундук? Он такой тяжелый, точно набит
камнями! Я совсем измучусь с ним! Брошу-ка его в реку: приплывет он ко мне
домой сам - ладно, а не приплывет - и не надо!
Потом он взялся за сундук одною рукою и слегка приподнял его, точно
собирался столкнуть в воду.
- Постой! - закричал из сундука пономарь. - Выпусти сначала меня!
- Ай! - вскрикнул Маленький Клаус, притворяясь, что испугался. - Он
все еще тут! В воду его скорее! Пусть тонет!
- Нет, нет! Это не черт, это я! - кричал пономарь. - Выпусти меня, я
тебе дам целую мерку денег!
- Вот это другое дело! - сказал Маленький Клаус и открыл сундук.
Пономарь мигом выскочил оттуда и столкнул пустой сундук в воду. Потом
они пошли к пономарю, и Маленький Клаус получил еще целую мерку денег.
Теперь тачка была полна деньгами.
- А ведь лошадка принесла мне недурной барыш! - сказал себе Маленький
Клаус, когда пришел домой и высыпал на пол кучу денег. - Вот Большой Клаус
разозлится, когда узнает, как я разбогател от своей единственной лошади!
Только пусть не ждет, чтобы я ему сказал всю правду!
И он послал к Большому Клаусу мальчика попросить мерку, которою мерят
зерно.
"На что она ему понадобилась?" - подумал Большой Клаус и слегка
смазал дно меры дегтем, - авось, мол, к нему что-нибудь да пристанет. Так
оно и вышло: получив мерку назад, Большой Клаус увидел, что ко дну
прилипли три новеньких серебряных монетки.
- Вот так штука! - сказал Большой Клаус и сейчас же побежал к
Маленькому Клаусу.
- Откуда у тебя столько денег?
- Я продал вчера вечером шкуру своей лошади.
- С барышом продал! - сказал Большой Клаус, побежал домой, взял топор
и убил всех своих четырех лошадей, снял с них шкуры и отправился в город
продавать.
- Шкуры! Шкуры! Кому надо шкуры! - кричал он по улицам.
Все сапожники и кожевники сбежались к нему и стали спрашивать,
сколько он просит за шкуры.
- Мерку денег за штуку! - отвечал Большой Клаус.
- Да ты в уме? - возмутились покупатели. - У нас столько денег не
водится, чтобы их мерками мерить!
- Шкуры! Шкуры! Кому надо шкуры! - кричал он опять и всем, кто
спрашивал, почем у него шкуры, отвечал: - Мерку денег за штуку!
- Да он нас дурачить вздумал! - закричали сапожники и кожевники,
похватали кто ремни, кто кожаные передники и принялись хлестать ими
Большого Клауса.
- "Шкуры! Шкуры!" - передразнивали они его. - Вот мы покажем тебе
шкуры! Вон из города!
И Большой Клаус давай бог ноги! Сроду его так не колотили!
- Ну, - сказал он, добравшись до дому, - поплатится мне за это
Маленький Клаус! Убью его!
А у Маленького Клауса как раз умерла старая бабушка; она не очень-то
ладила с ним, была злая и жадная, но он все-таки очень жалел ее и положил
на ночь в свою теплую постель - авось отогреется и оживет, - а сам уселся
в углу на стуле: ему не впервой так ночевать.
Ночью дверь отворилась, и вошел Большой Клаус с топором в руках. Он
знал, где стоит кровать Маленького Клауса, подошел к ней и ударил по
голове того, кто на ней лежал. Думал, что это Маленький Клаус, а там
лежала мертвая бабушка.
- Вот тебе! Не будешь меня дурачить! - сказал Большой Клаус и пошел
домой.
- Ну и злодей! - сказал Маленький Клаус. - Это он меня хотел убить!
Хорошо, что бабушка-то была мертвая, а то бы ей не поздоровилось!
Потом он одел бабушку в праздничное платье, попросил у соседа лошадь,
запряг ее в тележку, хорошенько усадил старуху на заднюю скамейку, чтобы
она не свалилась, когда поедут, и покатил с ней через лес. Когда солнышко
встало, они подъехали к большому постоялому двору. Маленький Клаус
остановился и пошел спросить себе чего-нибудь закусить.
У хозяина постоялого двора было много-много денег, и сам он был
человек очень добрый, но такой горячий, точно весь был начинен перцем и
табаком.
- Здравствуй! - сказал он Маленькому Клаусу. - Чего ты нынче
спозаранку расфрантился?
- Да вот, - отвечал Маленький Клаус, - надо с бабушкой в город
съездить; она там, в тележке, осталась - ни за что не хочет вылезать.
Пожалуйста, отнесите ей туда стаканчик меду. Только говорите с ней
погромче, она глуховата!
- Ладно! - согласился хозяин, взял большой стакан меду и понес
старухе, а та сидела в тележке прямая, как палка.
- Вот, внучек прислал вам стаканчик медку! - сказал хозяин, подойдя к
тележке, но старуха не ответила ни слова и даже не шевельнулась.
- Слышите? - закричал хозяин во все горло. - Ваш внук посылает вам
стакан меду!
Еще раз прокричал он то же самое и еще раз, а она все не шевелилась;
тогда он рассердился и запустил ей стаканом прямо в лицо, так что мед
потек у нее по носу, а сама она опрокинулась навзничь. Маленький Клаус
ведь не привязал ее, а просто прислонил к спинке скамейки.
- Что ты наделал? - завопил Маленький Клаус, выскочил из дверей и
схватил хозяина за ворот. - Ты мою бабушку убил! Погляди, какая у нее дыра
во лбу!
- Вот беда-то! - заохал хозяин, всплеснув руками. - И все это из-за
моей горячности! Маленький Клаус, друг ты мой, я тебе целую мерку денег
дам и бабушку твою похороню, как свою собственную, только молчи об этом,
не то мне отрубят голову, а ведь это ужасно неприятно!
И вот Маленький Клаус получил целую мерку денег, а хозяин схоронил
его старую бабушку, точно свою собственную.
Маленький Клаус вернулся домой опять с целой кучей денег и сейчас же
послал к Большому Клаусу мальчика попросить мерку.
- Как так? - удивился Большой Клаус. - Разве я не убил его? Надо
посмотреть самому!
И он сам понес меру Маленькому Клаусу.
- Откуда это у тебя такая куча денег? - спросил он и просто глаза
вытаращил от удивления.
- Ты убил-то не меня, а мою бабушку, - сказал Маленький Клаус, - и я
ее продал за мерку денег!
- С барышом продал! - сказал Большой Клаус, побежал домой, взял топор
и убил свою старую бабушку, потом положил ее в тележку, приехал с ней в
город к аптекарю и предложил ему купить мертвое тело.
- Чье оно, и где вы его взяли? - спросил аптекарь.
- Это моя бабушка! - ответил Большой Клаус. - Я убил ее, чтобы
продать за мерку денег!
- Господи помилуй! - воскликнул аптекарь. - Вы сами не знаете, что
говорите! Смотрите, ведь это может стоить вам головы!
И он растолковал Большому Клаусу, что он такое наделал, какой он
дурной человек и как его за это накажут. Большой Клаус перепугался,
опрометью выскочил из аптеки, сел в тележку, хлестнул лошадей и помчался
домой. Аптекарь и весь народ подумали, что он сумасшедший, и потому не
задержали его.
- Поплатишься же ты мне за это, поплатишься, Маленький Клаус! -
сказал Большой Клаус, выехав на дорогу, и, как только добрался до дому,
взял большущий мешок, пошел к Маленькому Клаусу и сказал:
- Ты опять одурачил меня? Сперва я убил своих лошадей, а теперь и
бабушку! Все это по твоей милости! Но уж больше тебе меня не дурачить!
И он схватил Маленького Клауса и засунул в мешок, а мешок завязал,
вскинул на спину и крикнул:
- Пойду утоплю тебя!
До реки было не близко, и Большому Клаусу становилось тяжеленько
тащить Маленького. Дорога шла мимо церкви; оттуда слышались звуки органа,
да и молящиеся красиво пели хором. Большой Клаус поставил мешок с
Маленьким Клаусом у самых церковных дверей и подумал, что не худо было бы
зайти в церковь, прослушать псалом, а потом уж идти дальше. Маленький
Клаус не мог вылезти из мешка сам, а весь народ был в церкви. И вот
Большой Клаус зашел в церковь.
- Ох, ох! - вздыхал Маленький Клаус, ворочаясь в мешке, но, как он ни
старался, развязать мешок ему не удавалось. В это самое время мимо
проходил старый, седой как лунь пастух с большой клюкой в руках; он
погонял ею стадо. Коровы и быки набежали на мешок с Маленьким Клаусом и
повалили его.
- О-ох! - вздохнул Маленький Клаус. - Такой я молодой еще, а уж
должен отправляться в царство небесное!
- А я, несчастный, такой старый, дряхлый и все не могу попасть туда!
- сказал пастух.
- Так развяжи мешок, - закричал Маленький Клаус. - Полезай на мое
место - живо попадешь туда!
- С удовольствием! - сказал пастух и развязал мешок, а Маленький
Клаус мигом выскочил на волю.
- Теперь тебе смотреть за стадом! - сказал старик и влез в мешок.
Маленький Клаус завязал его и погнал стадо дальше.
Немного погодя вышел из церкви Большой Клаус, взвалил мешок на спину,
и ему сразу показалось, что мешок стал гораздо легче, - Маленький Клаус
весил ведь чуть не вдвое больше против старого пастуха.
"Ишь как теперь легко стало! А все от того, что я прослушал псалом!"
- подумал Большой Клаус, дошел до широкой и глубокой реки, бросил туда
мешок с пастухом и, полагая, что там сидит Маленький Клаус, закричал:
- Ну вот, вперед не будешь меня дурачить!
После этого он отправился домой, но у самого перепутья встретил...
Маленького Клауса с целым стадом!
- Вот тебе раз! - вскричал Большой Клаус. - Разве я не утопил тебя?
- Конечно, утопил! - сказал Маленький Клаус. - Полчаса тому назад ты
бросил меня в реку!
- Так откуда же ты взял такое большое стадо? - спросил Большой Клаус.
- А это водяное стадо! - ответил Маленький Клаус. - Я расскажу тебе
целую историю. Спасибо тебе, что ты утопил меня, теперь я разбогател, как
видишь! А страшно мне было в мешке! Ветер так и засвистел в ушах, когда ты
бросил меня в холодную воду! Я сразу пошел ко дну, но не ушибся, - там
внизу растет такая нежная, мягкая трава, на нее я и упал. Мешок сейчас же
развязался, и прелестнейшая девушка в белом как снег платье, с венком из
зелени на мокрых волосах, протянула мне руку и сказала: "А, это ты,
Маленький Клаус? Ну вот, прежде всего бери это стадо, а в миле отсюда, на
дороге пасется другое, побольше, - ступай, я тебе его дарю".
Тут я увидел, что река была для водяных жителей все равно что дорога:
они ездили и ходили по дну от самого озера и до того места, где реке
конец. Ах, как там было хорошо! Какие цветы, какая свежая трава! А рыбки
шныряли мимо моих ушей точь-в-точь как у нас здесь птицы! Что за красивые
люди попадались мне навстречу, и какие чудесные стада паслись у изгородей
и канав!
- Почему же ты так скоро вернулся? - спросил Большой Клаус. - Уж меня
бы не выманили оттуда, если там так хорошо!
- Я ведь это неспроста сделал! - сказал Маленький Клаус. - Ты слышал,
что водяная девушка велела мне отправиться за другим стадом, которое
пасется на дороге всего в одной версте оттуда? Дорогой она называет реку -
другой дороги они ведь там не знают, - а река так петляет, что мне
пришлось бы сделать здоровый круг. Вот я и решился выбраться на сушу да
пойти прямиком к тому месту, где ждет меня стадо; так я выиграю почти
полмили!
- Экий счастливец! - сказал Большой Клаус. - Как ты думаешь, получу я
стадо, если спущусь на дно?
- Конечно! - сказал Маленький Клаус. - Только я не могу тащить тебя в
мешке до реки, ты больно тяжелый. А вот, коли хочешь, дойди сам, да влезь
в мешок, а я с удовольствием тебя сброшу в воду!
- Спасибо! - сказал Большой Клаус. - Но если я не получу там стадо, я
тебя изобью, так и знай!
- Ну-ну, не сердись! - сказал Маленький Клаус, и они пошли к реке.
Когда стадо увидело воду, оно так и бросилось к ней: скоту очень
хотелось пить.
- Погляди, как они торопятся! - сказал Маленький Клаус. - Ишь, как
соскучились по воде: домой, на дно, знать, захотелось!
- Но ты сперва помоги мне, а не то я тебя изобью! - сказал Большой
Клаус и влез в большой мешок, который лежал на спине у одного из быков. -
Да положи мне в мешок камень, а то я, пожалуй, не пойду ко дну!
- Пойдешь! - сказал Маленький Клаус, но все-таки положил в мешок
большой камень, крепко завязал мешок и столкнул его в воду. Бултых! И
Большой Клаус пошел прямо ко дну.
- Ох, боюсь не найдет он там ни коров, ни быков! - сказал Маленький
Клаус и погнал свое стадо домой.
СТАРЫЙ ДОМ
На одной улице стоял старый-старый дом, выстроенный еще около трехсот
лет тому назад, - год его постройки был вырезан на одном из оконных
карнизов, по которым вилась затейливая резьба: тюльпаны и побеги хмеля;
тут же было вырезано старинными буквами и с соблюдением старинной
орфографии целое стихотворение. На других карнизах красовались
уморительные рожи, корчившие гримасы. Верхний этаж дома образовывал над
нижним большой выступ; под самой крышей шел водосточный желоб
оканчивавшийся головой дракона. Дождевая вода должна была вытекать у
дракона из пасти, но текла из живота - желоб был дырявый.
Все остальные дома на улице были такие новенькие, чистенькие, с
большими окнами и прямыми, ровными стенами; по всему видно было, что они
не желали иметь со старым домом ничего общего и даже думали: "Долго ли он
будет торчать тут на позор всей улице? Из-за этого выступа нам не видно,
что делается по ту сторону дома! А лестница-то, лестница-то! Широкая,
будто во дворце, и высокая, словно ведет на колокольню! Железные перила
напоминают вход в могильный склеп, а на дверях блестят большие медные
бляхи! Просто неприлично!"
Против старого дома, на другой стороне улицы, стояли такие же
новенькие, чистенькие домики и думали то же, что их собратья; но в одном
из них сидел у окна маленький краснощекий мальчик с ясными, сияющими
глазами; ему старый дом и при солнечном и при лунном свете нравился куда
больше всех остальных домов. Глядя на стену старого дома с потрескавшейся
и местами пообвалившейся штукатуркой, он рисовал себе самые причудливые
картины прошлого, воображал всю улицу застроенной такими же домами, с
широкими лестницами, выступами и остроконечными крышами, видел перед собою
солдат с алебардами и водосточные желобы в виде драконов и змиев... Да,
можно таки было заглядеться на старый дом! Жил в нем один старичок,
носивший короткие панталоны до колен, кафтан с большими металлическими
пуговицами и парик, про который сразу можно было сказать: вот это
настоящий парик! По утрам к старику приходил старый слуга, который
прибирал все в доме и исполнял поручения старичка хозяина; остальное время
дня старик оставался в доме один-одинешенек. Иногда он подходил к окну
взглянуть на улицу и на соседние дома; мальчик, сидевший у окна, кивал
старику головой и получал в ответ такой же дружеский кивок. Так они
познакомились и подружились, хоть и ни разу не говорили друг с другом, -
это ничуть им не помешало!
Раз мальчик услышал, как родители его говорили:
- Старику живется вообще не дурно, но он так одинок, бедный!
В следующее же воскресенье мальчик завернул что-то в бумажку, вышел
за ворота и остановил проходившего мимо слугу старика.
- Послушай! Снеси-ка это от меня старому господину! У меня два
оловянных солдатика, так вот ему один! Пусть он останется у него, ведь
старый господин так одинок, бедный!
Слуга, видимо, обрадовался, кивнул головой и отнес солдатика в старый
дом. Потом тот же слуга явился к мальчику спросить, не пожелает ли он сам
навестить старого господина. Родители позволили, и мальчик отправился в
гости.
Медные бляхи на перилах лестницы блестели ярче обыкновенного, точно
их вычистили в ожидании гостя, а резные трубачи - на дверях были ведь
вырезаны трубачи, выглядывавшие из тюльпанов, - казалось, трубили изо всех
сил, и щеки их раздувались сильнее, чем всегда. Они трубили: "Тра-та-та -
та! Мальчик идет! Тра-та-та-та!" Двери отворились, и мальчик вошел в
коридор. Все стены были увешаны старыми портретами рыцарей в латах и дам в
шелковых платьях; рыцарские доспехи бряцали, а платья шуршали... Потом
мальчик прошел на лестницу, которая сначала шла высоко вверх, а потом
опять вниз, и очутился на довольно-таки ветхой террасе с большими дырами и
широкими щелями в полу, из которых выглядывали зеленые трава и листья. Вся
терраса, весь двор и даже вся стена дома были увиты зеленью, так что
терраса выглядела настоящим садом, а на самом-то деле это была терраса!
Тут стояли старинные цветочные горшки в виде голов с ослиными ушами; цветы
росли в них как хотели. В одном горшке так и лезла через край гвоздика:
зеленые ростки ее разбегались во все стороны, и гвоздика как будто
говорила: "Ветерок ласкает меня, солнышко целует и обещает подарить мне в
воскресенье еще один цветочек! Еще один цветочек в воскресенье!"
С террасы мальчика провели в комнату, обитую свиною кожей с золотым
тиснением.
Да, позолота-то сотрется,
Свиная ж кожа остается! -
говорили стены.
В той же комнате стояли разукрашенные резьбою кресла с высокими
спинками.
- Садись! Садись! - приглашали они, а потом жалобно скрипели. - Ох,
какая ломота в костях! И мы схватили ревматизм, как старый шкаф. Ревматизм
в спине! Ох!
Затем мальчик вошел в комнату с большим выступом на улицу. Тут сидел
сам старичок хозяин.
- Спасибо за оловянного солдатика, дружок! - сказал он мальчику. - И
спасибо, что сам зашел ко мне!
"Так, так" или, скорее, "кхак, кхак!" - закряхтела и заскрипела
мебель. Стульев, столов и кресел было так много, что они мешали друг другу
смотреть на мальчика.
На стене висел портрет прелестной молодой дамы с живым, веселым
лицом, но причесанной и одетой по старинной моде: волосы ее были
напудрены, а платье стояло колом. Она не сказала ни "так", ни "кхак", но
ласково смотрела на мальчика, и он сейчас же спросил старика:
- Где вы ее достали?
- В лавке старьевщика! - отвечал тот. - Там много таких портретов, но
никому до них нет дела: никто не знает, с кого они писаны, - все эти лица
давным-давно умерли и похоронены. Вот и этой дамы нет на свете лет
пятьдесят, но я знавал ее в старину.
Под картиной висел за стеклом букетик засушенных цветов; им, верно,
тоже было лет под пятьдесят, - такие они были старые! Маятник больших
старинных часов качался взад и вперед, стрелка двигалась, и все в комнате
старело с каждою минутой, само того не замечая.
- У нас дома говорят, что ты ужасно одинок! - сказал мальчик.
- О! Меня постоянно навещают воспоминания знакомых лиц и образов!.. А
теперь вот и ты навестил меня! Нет, мне хорошо!
И старичок снял с полки книгу с картинками. Тут были целые процессии,
диковинные кареты, которых теперь уж не увидишь, солдаты, похожие на
трефовых валетов, городские ремесленники с развевающимися знаменами. У
портных на знаменах красовались ножницы, поддерживаемые двумя львами, у
сапожников же не сапоги, а орел о двух головах - сапожники ведь делают все
парные вещи. Да, вот так картинки были!
Старичок хозяин пошел в другую комнату за вареньем, яблоками и
орехами. Нет, в старом доме, право, было прелесть как хорошо!
- А мне просто невмочь оставаться здесь! - сказал оловянный солдатик,
стоявший на сундуке. - Тут так пусто и печально. Нет, кто привык к
семейной жизни, тому здесь не житье. Сил моих больше нет! День тянется
здесь без конца, а вечер и того дольше! Тут не услышишь ни приятных бесед,
какие вели, бывало, между собою твои родители, ни веселой возни ребятишек,
как у нас! Старый хозяин так одинок! Ты думаешь, его кто-нибудь целует?
Глядит на него кто-нибудь ласково? Бывает у него елка? Получает он
подарки? Ничего! Вот разве гроб он получит!.. Нет, право, я не выдержу
такого житья!
- Ну, ну полно! - сказал мальчик. - По-моему, здесь чудесно; сюда
ведь заглядывают воспоминания и приводят с собою столько знакомых лиц!
- Что-то не видал их, да они мне и не знакомы! - отвечал оловянный
солдатик. - Нет, мне просто не под силу оставаться здесь!
- А надо! - сказал мальчик.
В эту минуту в комнату вошел с веселою улыбкой на лице старичок, и
чего-чего он только не принес! И варенья, и яблок, и орехов! Мальчик
перестал и думать об оловянном солдатике.
Веселый и довольный вернулся он домой. Дни шли за днями; мальчик
по-прежнему посылал в старый дом поклоны, а оттуда тоже поклоны в ответ, и
вот мальчик опять отправился туда в гости.
Резные трубачи опять затрубили: "Тра-та-та-та! Мальчик пришел!
Тра-та-та-та!" Рыцари и дамы на портретах бряцали доспехами и шуршали
шелковыми платьями, свиная кожа говорила, а старые кресла скрипели и
кряхтели от ревматизма в спине: "Ох!" Словом, все было как и в первый раз,
- в старом доме часы и дни шли один, как другой, без всякой перемены.
- Нет, я не выдержу! - сказал оловянный солдатик. - Я уже плакал
оловом! Тут слишком печально! Пусть лучше пошлют меня на войну, отрубят
там руку или ногу! Все-таки хоть перемена будет! Сил моих больше нет!..
Теперь и я знаю, что это за воспоминания, которые приводят с собою
знакомых лиц! Меня они тоже посетили, и, поверь, им не обрадуешься!
Особенно, если они станут посещать тебя часто. Под конец я готов был
спрыгнуть с сундука!.. Я видел тебя и всех твоих!.. Вы все стояли передо
мною, как живые!.. Это было утром в воскресенье... Все вы, ребятишки,
стояли в столовой, такие серьезные, набожно сложив руки, и пели утренний
псалом... Папа и мама стояли тут же. Вдруг дверь отворилась, и вошла
незванная двухгодовалая сестренка ваша Мари. А ей стоит только услышать
музыку или пение - все равно какое, - сейчас начинает плясать. Вот она и
принялась приплясывать, но никак не могла попасть в такт - вы пели так
протяжно... Она поднимала то одну ножку, то другую и вытягивала шейку, но
дело не ладилось. Никто из вас даже не улыбнулся, хоть и трудно было
удержаться. Я таки и не удержался, засмеялся про себя, да и слетел со
стола! На лбу у меня вскочила большая шишка - она и теперь еще не прошла,
и поделом мне было!.. Много и еще чего вспоминается мне... Все, что я
видел, слышал и пережил в вашей семье, так и всплывает у меня перед
глазами! Вот каковы они, эти воспоминания, и вот что они приводят с
собой!.. Скажи, вы и теперь еще поете по утрам? Расскажи мне что-нибудь
про малютку Мари! А товарищ мой, оловянный солдатик, как поживает? Вот
счастливец!.. Нет, нет, я просто не выдержу!..
- Ты подарен! - сказал мальчик. - И должен остаться тут! Разве ты не
понимаешь этого?
Старичок хозяин явился с ящиком, в котором было много разных
диковинок: какие-то шкатулочки, флакончики и колоды старинных карт - таких
больших, расписанных золотом, теперь уж не увидишь! Старичок отпер для
гостя и большие ящики старинного бюро и даже клавикорды, на крышке которых
был нарисован ландшафт. Инструмент издавал под рукой хозяина тихие
дребезжащие звуки, а сам старичок напевал при этом какую-то заунывную
песенку.
- Эту песню певала когда-то она! - сказал он, кивая на портрет,
купленный у старьевщика, и глаза его заблестели.
- Я хочу на войну! Хочу не войну! - завопил вдруг оловянный солдатик
и бросился с сундука.
Куда же он девался? Искал его и сам старичок хозяин, искал и мальчик
- нет нигде, да и только.
- Ну, я найду его после! - сказал старичок, но так и не нашел. Пол
весь был в щелях, солдатик упал в одну из них и лежал там, как в открытой
могиле.
Вечером мальчик вернулся домой. Время шло; наступила зима; окна
замерзли, и мальчику приходилось дышать на них, чтобы оттаяло хоть
маленькое отверстие, в которое можно было взглянуть на улицу. Снег
запорошил все завитушки и надпись на карнизах старого дома и завалил
лестницу, - дом стоял словно нежилой. Да так оно и было: старичок, хозяин
его, умер.
Вечером к старому дому подъехала колесница, на нее поставили гроб и
повезли старичка за город, в фамильный склеп. Никто не шел за гробом - все
друзья старика давным-давно умерли. Мальчик послал вслед гробу воздушный
поцелуй.
Несколько дней спустя в старом доме назначен был аукцион. Мальчик
видел из окошка, как уносили старинные портреты рыцарей и дам, цветочные
горшки с длинными ушами, старые стулья и шкафы. Одно пошло сюда, другое
туда; портрет дамы, купленный в лавке старьевщика, вернулся туда же, да
так там и остался: никто ведь не знал этой дамы, никому и не нужен был ее
портрет.
Весною стали ломать старый дом - этот жалкий сарай уже мозолил всем
глаза, и с улицы можно было заглянуть в самые комнаты с обоями из свиной
кожи, висевшими клочьями; зелень на террасе разрослась еще пышнее и густо
обвивала упавшие балки. Наконец место очистили совсем.
- Вот и отлично! - сказали соседние дома.
Вместо старого дома на улице появился новый, с большими окнами и
белыми ровными стенами. Перед ним, то есть, собственно, на том самом
месте, где стоял прежде старый дом, разбили садик, и виноградные лозы
потянулись оттуда к стене соседнего дома. Садик был обнесен высокой
железной решеткой, и вела в него железная калитка. Все это выглядело так
нарядно, что прохожие останавливались и глядели сквозь решетку.
Виноградные лозы были усеяны десятками воробьев, которые чирикали
наперебой, но не о старом доме, - они ведь не могли его помнить; с тех пор
прошло столько лет, что мальчик успел стать мужчиною. Из него вышел
дельный человек на радость своим родителям. Он только что женился и
переехал со своею молодой женой как раз в этот новый дом с садом.
Оба они были в саду; муж смотрел, как жена сажала на клумбу какой-то
приглянувшийся ей полевой цветок. Вдруг молодая женщина вскрикнула:
- Ай! Что это?
Она укололась - из мягкой, рыхлой земли торчало что-то острое. Это
был - да, подумайте! - оловянный солдатик, тот самый, что пропал у
старика, валялся в мусоре и наконец много-много лет пролежал в земле.
Молодая женщина обтерла солдатика сначала зеленым листком, а затем
своим тонким носовым платком. Как чудесно пахло от него духами! Оловянный
солдатик словно очнулся от обморока.
- Дай-ка мне посмотреть! - сказал молодой человек, засмеялся и
покачал головой. - Ну, это, конечно, не тот самый, но он напоминает мне
одну историю из моего детства!
И он рассказал своей жене о старом доме, о хозяине его и об оловянном
солдатике, которого послал бедному одинокому старичку. Словом, он
рассказал все, как было в действительности, и молодая женщина даже
прослезилась, слушая его.
- А может быть, это и тот самый оловянный солдатик! - сказала она. -
Я спрячу его на память. Но ты непременно покажи мне могилу старика!
- Я и сам не знаю, где она! - отвечал он. - Да и никто не знает! Все
его друзья умерли раньше него, никому не было и дела до его могилы, я же в
те времена был еще совсем маленьким мальчуганом.
- Как ужасно быть таким одиноким! - сказала она.
- Ужасно быть одиноким! - сказал оловянный солдатик. - Но какое
счастье сознавать, что тебя не забыли!
- Счастье! - повторил чей-то голос совсем рядом, но никто не
расслышал его, кроме оловянного солдатика.
Оказалось, что это говорил лоскуток свиной кожи, которую когда-то
были обиты комнаты старого дома. Позолота с него вся сошла, и он был похож
скорее на грязный комок земли, но у него был свой взгляд на вещи, и он
высказал его:
Да, позолота-то сотрется,
Свиная ж кожа остается!
Оловянный солдатик, однако, с этим не согласился.
ШТОПАЛЬНАЯ ИГЛА
Жила-была штопальная игла; она считала себя такой тонкой, что
воображала, будто она швейная иголка.
- Смотрите, смотрите, что вы держите! - сказала она пальцам, когда
они вынимали ее. - Не уроните меня! Упаду на пол - чего доброго,
затеряюсь: я слишком тонка!
- Будто уж! - ответили пальцы и крепко обхватили ее за талию.
- Вот видите, я иду с целой свитой! - сказала штопальная игла и
потянула за собой длинную нитку, только без узелка.
- Пальцы ткнули иглу прямо в кухаркину туфлю, - кожа на туфле
лопнула, и надо было зашить дыру.
- Фу, какая черная работа! - сказала штопальная игла. - Я не выдержу!
Я сломаюсь!
И вправду сломалась.
- Ну вот, я же говорила, - сказала она. - Я слишком тонка!
"Теперь она никуда не годится", - подумали пальцы, но им все-таки
пришлось крепко держать ее: кухарка накапала на сломанный конец иглы
сургуч и потом заколола ею косынку.
- Вот теперь я - брошка! - сказала штопальная игла. - Я знала, что
буду в чести: в ком есть толк, из того всегда выйдет что-нибудь путное.
И она засмеялась про себя, - ведь никто не видал, чтобы штопальные
иглы смеялись громко, - она сидела в косынке, словно в карете, и
поглядывала по сторонам.
- Позвольте спросить, вы из золота? - обратилась она к
соседке-булавке. - Вы очень милы, и у вас собственная головка... Только
маленькая! Постарайтесь ее отрастить, - не всякому ведь достается
сургучная головка!
При этом штопальная игла так гордо выпрямилась, что вылетела из
платка прямо в раковину, куда кухарка как раз выливала помои.
- Отправляюсь в плавание! - сказала штопальная игла. - Только бы мне
не затеряться!
Но она затерялась.
- Я слишком тонка, я не создана для этого мира! - сказала она, лежа в
уличной канаве. - Но я знаю себе цену, а это всегда приятно.
И штопальная игла тянулась в струнку, не теряя хорошего расположения
духа.
Над ней проплывала всякая всячина: щепки, соломинки, клочки газетной
бумаги...
- Ишь, как плывут! - говорила штопальная игла. - они понятия не имеют
о том, кто скрывается тут под ними. - Это я тут скрываюсь! Я тут сижу! Вон
плывет щепка: у нее только и мыслей, что о щепках. Ну, щепкой она век и
останется! Вот соломинка несется... Вертится-то, вертится-то как! Не
задирай так носа! Смотри, как бы не наткнуться на камень! А вон газетный
обрывок плывет. Давно уж забыть успели, что на нем напечатано, а он,
гляди, как развернулся!.. Я лежу тихо, смирно. Я знаю себе цену, и этого у
меня не отнимут!
Раз возле нее что-то заблестело, и штопальная игла вообразила, что
это бриллиант. Это был бутылочный осколок, но он блестел, и штопальная
игла заговорила с ним. Она назвала себя брошкой и спросила его:
- Вы, должно быть, бриллиант?
- Да, нечто в этом роде.
И оба думали друг про друга и про самих себя, что они настоящие
драгоценности, и говорили между собой о невежественности и надменности
света.
- Да, я жила в коробке у одной девицы, - рассказывала штопальная
игла. - Девица эта была кухаркой. У нее на каждой руке было по пяти
пальцев, и вы представить себе не можете, до чего доходило их чванство! А
ведь занятие у них было только одно - вынимать меня и класть обратно в
коробку!
- А они блестели? - спросил бутылочный осколок.
- Блестели? - отвечала штопальная игла. - Нет, блеску в них не было,
зато сколько высокомерия!.. Их было пять братьев, все - урожденные
"пальцы"; они всегда стояли в ряд, хоть и были различной величины. Крайний
- Толстяк, - впрочем, отстоял от других, он был толстый коротышка, и спина
у него гнулась только в одном месте, так что он мог кланяться только раз;
зато он говорил, что если его отрубят, то человек не годится больше для
военной службы. Второй - Лакомка - тыкал нос всюду: и в сладкое и в
кислое, тыкал и в солнце и в луну; он не нажимал перо, когда надо было
писать. Следующий - Долговязый - смотрел на всех свысока. Четвертый -
Златоперст - носил вокруг пояса золотое кольцо и, наконец, самый маленький
- Пер-музыкант - ничего не делает и очень этим гордился. Да, они только и
знали, что хвастаться, и вот - я бросилась в раковину.
- А теперь мы сидим и блестим! - сказал бутылочный осколок.
В это время воды в канаве прибыло, так что она хлынула через край и
унесла с собой осколок.
- Он продвинулся! - вздохнула штопальная игла. - А я осталась лежать!
Я слишком тонка, слишком деликатна, но я горжусь этим, и это благородная
гордость!
И она лежала, вытянувшись в струнку, и передумала много дум.
- Я просто готова думать, что родилась от солнечного луча, - так я
тонка! Право, кажется, будто солнце ищет меня под водой! Ах, я так тонка,
что даже отец мой солнце не может меня найти! Не лопни тогда мой глазок
<игольное ушко по-датски называется игольным глазком>, я бы, кажется,
заплакала! Впрочем, нет, плакать неприлично!
Однажды пришли уличные мальчишки и стали копаться в канавке,
выискивая старые гвозди, монетки и прочие сокровища. Перепачкались они
страшно, но это-то и доставляло им удовольствие!
- Ай! - закричал вдруг один из них; он укололся о штопальную иглу. -
Смотри, какая штука!
- Черное на белом фоне очень красиво! - сказала штопальная игла. -
Теперь меня хорошо видно! Только бы не поддаться морской болезни, этого я
не выдержу: я такая хрупкая!
Но она не поддалась морской болезни - выдержала.
- Я не штука, а барышня! - заявила штопальная игла, но ее никто не
расслышал. Сургуч с нее сошел, и она вся почернела, но в черном всегда
выглядишь стройнее, и игла воображала, что стала еще тоньше прежнего.
- Вон плывет яичная скорлупа! - закричали мальчишки, взяли штопальную
иглу и воткнули в скорлупу.
- Против морской болезни хорошо иметь стальной желудок, и всегда
помнить, что ты не то что простые смертные! Теперь я совсем оправилась.
Чем ты благороднее, тем больше можешь перенести!
- Крак! - сказала яичная скорлупа: ее переехала ломовая телега.
- Ух, как давит! - завопила штопальная игла. - Сейчас меня стошнит!
Не выдержу! Сломаюсь!
Но она выдержала, хотя ее и переехала ломовая телега; она лежала на
мостовой, вытянувшись во всю длину, - ну и пусть себе лежит!
СУНДУК-САМОЛЕТ
Жил был купец, такой богач, что мог бы вымостить серебряными деньгами
целую улицу, да еще переулок в придачу; этого, однако, он не делал, - он
знал, куда девать деньги, и уж если расходовал скиллинг, то наживал целый
далер. Так вот какой был купец! Но вдруг он умер, и все денежки достались
сыну.
Весело зажил сын купца: каждую ночь - в маскараде, змеев пускал из
кредитных бумажек, а круги по воде - вместо камешков золотыми монетами. Не
мудрено, что денежки прошли у него между пальцев и под конец из всего
наследства осталось только четыре скиллинга, и из платья - старый халат да
пара туфель-шлепанцев. Друзья и знать его больше не хотели - им ведь тоже
неловко было теперь показаться с ним на улице; но один из них, человек
добрый, прислал ему старый сундук с советом: укладываться! Отлично; одно
горе - нечего ему было укладывать; он взял да уселся в сундук сам!
А сундук-то был не простой. Стоило нажать на замок - и сундук
взвивался в воздух. Купеческий сын так и сделал. Фьють! - сундук вылетел с
ним в трубу и понесся высоко-высоко, под самыми облаками, - только дно
потрескивало! Купеческий сын поэтому крепко побаивался, что вот-вот сундук
разлетится вдребезги; славный прыжок пришлось бы тогда совершить ему! Боже
упаси! Но вот он прилетел в Турцию, зарыл свой сундук в лесу в кучу сухих
листьев, а сам отправился в город, - тут ему нечего было стесняться своего
наряда: в Турции все ведь ходят в халатах и туфлях. На улице встретилась
ему кормилица с ребенком, и он сказал ей:
- Послушай-ка, турецкая мамка! Что это за большой дворец тут, у
самого города, еще окна так высоко от земли?
- Тут живет принцесса! - сказала кормилица. - Ей предсказано, что она
будет несчастна по милости своего жениха, вот к ней и не смеет являться
никто иначе, как в присутствии самих короля с королевой.
- Спасибо! - сказал купеческий сын, пошел обратно в лес, уселся в
свой сундук, прилетел прямо на крышу дворца и влез к принцессе в окно.
Принцесса спала на диване и была так хороша собою, что он не мог не
поцеловать ее. Она проснулась и очень испугалась, но купеческий сын
сказал, что он турецкий бог, прилетевший к ней по воздуху, и ей это очень
понравилось.
Они уселись рядышком, и он стал рассказывать ей сказки: о ее глазах,
это были два чудных темных озера, в которых плавали русалочки-мысли; о ее
белом лбе: это была снежная гора, скрывавшая в себе чудные покои и
картины; наконец, об аистах, которые приносят людям крошечных миленьких
деток.
Да, чудесные были сказки! А потом он посватался за принцессу, и она
согласилась.
- Но вы должны прийти сюда в субботу! - сказала она ему. - Ко мне
придут на чашку чая король с королевой. Они будут очень польщены тем, что
я выхожу замуж за турецкого бога, но вы уж постарайтесь рассказать им
сказку получше - мои родители очень любят сказки. Только мамаша любит
слушать что-нибудь поучительное и серьезное, а папаша - веселое, чтобы
можно было посмеяться.
- Я и не принесу никакого свадебного подарка, кроме сказки! - сказал
купеческий сын.
Принцесса же подарила ему на прощанье саблю, всю выложенную
червонцами, а их-то ему не доставало. С тем они и расстались.
Сейчас же полетел он, купил себе новый халат, а затем уселся в лесу
сочинять сказку; надо ведь было сочинить ее к субботе, а это не так-то
просто, как кажется.
Но вот сказка была готова, и настала суббота.
Король, королева и весь двор собрались к принцессе на чашку чая.
Купеческого сына приняли как нельзя лучше.
- Ну-ка, расскажите нам сказку! - сказала королева. - Только
что-нибудь серьезное, поучительное.
- Ну чтобы и посмеяться можно было! - прибавил король.
- Хорошо! - отвечал купеческий сын и стал рассказывать.
Слушайте же хорошенько!
- Жила-была пачка серных спичек, очень гордых своим высоким
происхождением: глава их семьи, то есть сосна, была одним из крупных и
старейших деревьев в лесу. Теперь спички лежали на полке между огнивом и
старым железным котелком и рассказывали соседям о своем детстве.
- Да, хорошо нам жилось, когда мы были молоды-зелены (мы ведь тогда и
в самом деле были зеленые!), - говорили они. - Каждое утро и каждый вечер
у нас был бриллиантовый чай - роса, день-деньской светило на нас в ясную
погоду солнышко, а птички должны были рассказывать нам свои сказки! Мы
отлично понимали, что принадлежим к богатой семье: лиственные деревья были
одеты только летом, а у нас хватало средств и на зимнюю и на летнюю
одежду. Но вот явились раз дровосеки, и начались великие перемены! Погибла
и вся наша семья! Глава семьи - ствол получил после того место грот-мачты
на великолепном корабле, который мог бы объехать кругом всего света, если
б только захотел; ветви уже разбрелись кто-куда, а нам вот выпало на долю
служить светочами для черни. Вот ради чего очутились на кухне такие важные
господа, как мы!
- Ну, со мной все было по-другому! - сказал котелок, рядом с которым
лежали спички. - С самого появления на свет меня беспрестанно чистят,
скребут и ставят на огонь. Я забочусь вообще о существенном и, говоря по
правде, занимаю здесь в доме первое место. Единственное мое баловство -
это вот лежать после обеда чистеньким на полке и вести приятную беседу с
товарищами. Все мы вообще большие домоседы, если не считать ведра, которое
бывает иногда во дворе; новости же нам приносит корзинка для провизии; она
часто ходит на рынок, но у нее уж чересчур резкий язык. Послушать только,
как она рассуждает о правительстве и о народе! На днях, слушая ее,
свалился от страха с полки и разбился в черепки старый горшок! Да,
немножко легкомысленна она - скажу я вам!
- Уж больно ты разболтался! - сказало вдруг огниво, и сталь так
ударило по кремню, что посыпались искры. - Не устроить ли нам лучше
вечеринку?
- Конечно, конечно. Побеседуем о том, кто из нас всех важнее! -
сказали спички.
- Нет, я не люблю говорить о самой себе, - сказала глиняная миска. -
Будем просто вести беседу! Я начну и расскажу кое-что из жизни, что будет
знакомо и понятно всем и каждому, а это ведь приятнее всего. Так вот: на
берегу родного моря, под тенью датских буков...
- Чудесное начало! - сказали тарелки. - Вот это будет история как раз
по нашему вкусу!
- Там в одной мирной семье провела я свою молодость. Вся мебель была
полированная, пол чисто вымыт, а занавески на окнах сменялись каждые две
недели.
- Как вы интересно рассказываете! - сказала метелка. - В вашем
рассказе так и слышна женщина, чувствуется какая-то особенная
чистоплотность!
- Да, да! - сказало ведро и от удовольствия даже подпрыгнуло, плеснув
на пол воду.
Глиняная миска продолжала свой рассказ, и конец был на хуже начала.
Тарелки загремели от восторга, а метелка достала из ящика с песком
зелень петрушки и увенчала ею миску; она знала, что это раздосадует всех
остальных, да к тому же подумала: "Если я увенчаю ее сегодня, она увенчает
меня завтра!"
- Теперь мы попляшем! - сказали угольные щипцы и пустились в пляс. И
боже мой, как они вскидывали то одну, то другую ногу! Старая обивка на
стуле, что стоял в углу, не выдержала такого зрелища и лопнула!
- А нас увенчают? - спросили щипцы, и их тоже увенчали.
"Все это одна чернь!" - думали спички.
Теперь была очередь за самоваром: он должен был спеть. Но самовар
отговорился тем, что может петь лишь тогда, когда внутри у него кипит, -
он просто важничал и не хотел петь иначе, как стоя на столе у господ.
На окне лежало старое гусиное перо, которым обыкновенно писала
служанка; в нем не было ничего замечательного, кроме разве того, что оно
слишком глубоко было обмокнуто в чернильницу, но именно этим оно и
гордилось!
- Что ж, если самовар не хочет петь, так и не надо! - сказало оно. -
За окном весит в клетке соловей - пусть он споет! Положим, он не из
ученых, но об этом мы сегодня говорить не будем.
- По-моему, это в высшей степени неприлично - слушать какую-то
пришлую птицу! - сказал большой медный чайник, кухонный певец и сводный
брат самовара. - Разве это патриотично? Пусть рассудит корзинка для
провизии!
- Я просто из себя выхожу! - сказала корзинка. - Вы не поверите, да
чего я выхожу из себя! Разве так следует проводить вечера? Неужели нельзя
поставить дом на надлежащую ногу? Каждый бы тогда знал свое место, и я
руководила бы всеми! Тогда дело пошло совсем иначе!
- Давайте шуметь! - закричали все.
Вдруг дверь отворилась, вошла служанка, и - все присмирели, никто ни
гу-гу; но не было ни единого горшка, который не мечтал про себя о своей
знатности и о том, что он мог бы сделать. "Уж если бы взялся за дело я,
пошло бы веселье!" - думал про себя каждый.
Служанка взяла спички и зажгла ими свечку. Боже ты мой, как они
зафыркали, загораясь!
"Вот теперь все видят, что мы здесь первые персоны! - думали они. -
Какой от нас блеск, сколько света!"
Тут они и сгорели.
- Чудесная сказка! - сказала королева. - Я точно сама посидела в
кухне вместе со спичками! Да, ты достоин руки нашей дочери.
- Конечно! - сказал король. - Свадьба будет в понедельник!
Теперь они уже говорили ему ты - он ведь скоро должен был сделаться
членом их семьи.
И так, день свадьбы был объявлен, и вечером в городе устроили
иллюминацию, а в народ бросали пышки и крендели. Уличные мальчишки
поднимались на цыпочки, чтобы поймать их, кричали "ура" и свистели в
пальцы; великолепие было несказанное.
"Надо же и мне устроить что-нибудь!" - подумал купеческий сын; он
накупил ракет, хлопушек и прочего, положив все это в свой сундук и взвился
в воздух.
Пиф, паф! Шш-пшш! Вот так трескотня пошла, вот так шипение!
Турки подпрыгивали так, что туфли летели через головы; никогда еще не
видывали они такого фейерверка. Теперь-то все поняли, что на принцессе
женится сам турецкий бог.
Вернувшись в лес, купеческий сын подумал: "Надо пойти в город
послушать, что там говорят обо мне!" И не мудрено, что ему захотелось
узнать это.
Ну и рассказов же ходило по городу! К кому он не обращался, всякий,
оказывается, рассказывал о виденном по-своему, но все в один голос
говорили, что это было дивное зрелище.
- Я видел самого турецкого бога! - говорил один. - Глаза у него были
что твои звезды, а борода что пена морская!
- Он летел в огненном плаще! - рассказывал другой. - А из складок
выглядывали прелестнейшие ангелочки.
Да, много чудес рассказали ему, а на другой день должна была
состояться и свадьба.
Пошел он назад в лес, чтобы опять сесть в свой сундук, да куда же он
девался? Сгорел! Купеческий сын заронил в него искру от фейерверка, сундук
тлел, тлел, да и вспыхнул; теперь от него оставалась одна зола. Так и не
удалось купеческому сыну опять прилететь к своей невесте.
А она весь день стояла на крыше, дожидаясь его, да ждет и до сих пор!
Он же ходит по белу свету и рассказывает сказки, только уж не такие
веселые, как была его первая сказка о серных спичках.
ДОРОЖНЫЙ ТОВАРИЩ
Бедняга Йоханнес был в большом горе: отец его лежал при смерти. Они
были одни в своей каморке; лампа на столе догорала; дело шло к ночи.
- Ты был мне добрым сыном, Йоханнес! - сказал больной. - Бог не
оставит тебя своей милостью!
И он ласково-серьезно взглянул на Йоханнеса, глубоко вздохнул и умер,
точно заснул. Йоханнес заплакал. Теперь он остался круглым сиротой: ни
отца у него, ни матери, ни сестер, ни братьев! Бедняга Йоханнес! Долго
стоял он на коленях перед кроватью и целовал руки умершего, заливаясь
горькими слезами, но потом глаза его закрылись, голова склонилась на край
постели, и он заснул.
И приснился ему удивительный сон.
Он видел, что солнце и месяц преклонились перед ним, видел своего
отца опять свежим и бодрым, слышал его смех, каким он всегда смеялся,
когда бывал особенно весел; прелестная девушка с золотою короной на чудных
длинных волосах протягивала Йоханнесу руку, а отец его говорил: "Видишь,
какая у тебя невеста? Первая красавица на свете!"
Тут Йоханнес проснулся, и прощай все это великолепие! Отец его лежал
мертвый, холодный, и никого не было у Йоханнеса! Бедняга Йоханнес!
Через неделю умершего хоронили; Йоханнес шел за гробом. Не видать ему
больше своего отца, который так любил его! Йоханнес слышал, как ударялась
о крышку гроба земля, видел, как гроб засыпали: вот уж виден только один
краешек, еще горсть земли - и гроб скрылся совсем. У Йоханнеса чуть сердце
не разорвалось от горя. Над могилой пели псалмы; чудное пение растрогало
Йоханнеса до слез, он заплакал, и на душе у него стало полегче. Солнце так
приветливо озаряло зеленые деревья, как будто говорило: "Не тужи,
Йоханнес! Посмотри, какое красивое голубое небо - там твой отец молится за
тебя!"
- Я буду вести хорошую жизнь! - сказал Йоханнес. - И тогда я тоже
пойду на небо к отцу. Вот будет радость, когда мы опять свидимся! Сколько
у меня будет рассказов! А он покажет мне все чудеса и красоту неба и опять
будет учить меня, как учил, бывало, здесь, на земле. Вот будет радость!
И он так живо представил себе все это, что даже улыбнулся сквозь
слезы. Птички, сидевшие на ветвях каштанов, громко чирикали и пели; им
было весело, хотя только что присутствовали при погребении, но они ведь
знали, что умерший теперь на небе, что у него выросли крылья, куда
красивее и больше, чем у них, и что он вполне счастлив, так как вел здесь,
на земле, добрую жизнь.
Йоханнес увидел, как птички вспорхнули с зеленых деревьев и взвились
высоко-высоко, и ему самому захотелось улететь куда-нибудь подальше. Но
сначала надо было поставить на могиле отца деревянный крест. Вечером он
принес крест и увидал, что могила вся усыпана песком и убрана цветами, -
об этом позаботились посторонние люди, очень любившие доброго его отца.
На другой день рано утром Йоханнес связал все свое добро в маленький
узелок, спрятал в пояс весь свой капитал, что достался ему в наследство, -
пятьдесят талеров и несколько серебряных монет, и был готов пуститься в
путь-дорогу. Но прежде он отправился на кладбище, на могилу отца, прочел
над ней "Отче наш" и сказал:
- Прощай, отец! Я постараюсь всегда быть хорошим, а ты помолись за
меня на небе!
Потом Йоханнес свернул в поле. В поле росло много свежих, красивых
цветов; они грелись на солнце и качали на ветру головками, точно говорили:
"Добро пожаловать! Не правда ли, как у нас тут хорошо?" Йоханнес еще раз
обернулся, чтобы взглянуть на старую церковь, где его крестили ребенком и
куда он ходил по воскресеньям со своим добрым отцом петь псалмы.
Высоко-высоко, на самом верху колокольни, в одном из круглых окошечек
Йоханнес увидел крошку домового в красной остроконечной шапочке, который
стоял, заслонив глаза от солнца правою рукой. Йоханнес поклонился ему, и
крошка домовой высоко взмахнул в ответ своей красной шапкой, прижал руку к
сердцу и послал Йоханнесу несколько воздушных поцелуев - вот так горячо
желал он Йоханнесу счастливого пути и всего хорошего!
Йоханнес стал думать о чудесах, которые ждали его в этом огромном,
прекрасном мире и бодро шел вперед, все дальше и дальше, туда, где он
никогда еще не был; вот уже пошли чужие города, незнакомые лица, - он
забрался далеко-далеко от своей родины.
Первую ночь ему пришлось провести в поле, в стогу сена, - другой
постели взять было негде. "Ну и что ж, - думалось ему, - лучшей спальни не
найдется у самого короля!" В самом деле, поле с ручейком, стог сена и
голубое небо над головой - чем не спальня? Вместо ковра - зеленая трава с
красными и белыми цветами, вместо букетов в вазах - кусты бузины и
шиповника, вместо умывальника - ручеек с хрустальной свежей водой,
заросший тростником, который приветливо кланялся Йоханнесу и желал ему и
доброй ночи и доброго утра. Высоко над голубым потолком висел огромный
ночник - месяц; уж этот ночник не подожжет занавесок! И Йоханнес мог
заснуть совершенно спокойно. Так он и сделал, крепко проспал всю ночь и
проснулся только рано утром, когда солнце уже сияло, а птицы пели:
- Здравствуй! Здравствуй! Ты еще не встал?
Колокола звали в церковь, было воскресенье; народ шел послушать
священника; пошел на ним и Йоханнес, пропел псалом, послушал слова
божьего, и ему показалось, что он был в своей собственной церкви, где его
крестили и куда он ходил с отцом петь псалмы.
На церковном кладбище было много могил, совсем заросших сорной
травой. Йоханнес вспомнил о могиле отца, которая могла со временем принять
такой же вид, - некому ведь было ухаживать за ней! Он присел на землю и
стал вырывать сорную траву, поправил покачнувшиеся кресты и положил на
место сорванные ветром венки, думая при этом: "Может статься, кто-нибудь
сделает то же на могиле моего отца".
У ворот кладбища стоял старый калека нищий; Йоханнес отдал ему всю
серебряную мелочь и весело пошел дальше по белу свету.
К вечеру собралась гроза; Йоханнес спешил укрыться куда-нибудь на
ночь, но скоро наступила полная темнота, и он успел дойти только до
часовенки, одиноко возвышающейся на придорожном холме; дверь, к счастью,
была отперта, и он вошел туда, чтобы переждать непогоду.
- Тут я и посижу в уголке! - сказал Йоханнес. - Я очень устал, и мне
надо отдохнуть.
И он опустился на пол, сложил руки, прочел вечернюю молитву и еще
какие знал, потом заснул и спал спокойно, пока в поле сверкала молния и
грохотал гром.
Когда Йоханнес проснулся, гроза уже прошла, и месяц светил прямо в
окна. Посреди часовни стоял раскрытый гроб с покойником, которого еще не
успели похоронить. Йоханнес нисколько не испугался, - совесть у него была
чиста, и он хорошо знал, что мертвые никому не делают зла, не то что живые
злые люди. Двое таких как раз и стояли возле мертвого, поставленного в
часовню в ожидании погребения. Они хотели обидеть бедного умершего -
выбросить его из гроба на порог.
- Зачем вы это делаете? - спросил их Йоханнес. - Это очень дурно и
грешно! Оставьте его покоиться с миром!
- Вздор! - сказали злые люди. - Он надул нас! Взял у нас деньги, не
отдал и умер! Теперь мы не получим с него ни гроша; так вот хоть отомстим
ему - пусть валяется, как собака, за дверями!
- У меня всего пятьдесят талеров, - сказал Йоханнес, - это все мое
наследство, но я охотно отдам его вам, если вы дадите мне слово оставить
бедного умершего в покое! Я обойдусь и без денег, у меня есть пара
здоровых рук, да и бог не оставит меня!
- Ну, - сказали злые люди, - если ты заплатишь нам за него, мы не
сделаем ему ничего дурного, будь спокоен!
И они взяли у Йоханнеса деньги, посмеялись над его простотой и пошли
своей дорогой, а Йоханнес хорошенько уложил покойника в гробу, скрестил
ему руки, простился с ним и с веселым сердцем вновь пустился в путь.
Идти пришлось через лес; между деревьями, освещенными лунным сиянием,
резвились прелестные малютки эльфы; они ничуть не пугались Йоханнеса; они
хорошо знали, что он добрый, невинный человек, а ведь только злые люди не
могут видеть эльфов. Некоторые из малюток были не больше мизинца и
расчесывали свои длинные белокурые волосы золотыми гребнями, другие
качались на больших каплях росы, лежавших на листьях и стебельках травы;
иногда капля скатывалась, а с нею и эльфы, прямо в густую траву, и тогда
между остальными малютками поднимался такой хохот и возня! Ужасно забавно
было! Они пели, и Йоханнес узнал все хорошенькие песенки, которые он певал
еще ребенком. Большие пестрые пауки с серебряными коронами на головах
должны были перекидывать для эльфов с куста на куст висячие мосты и ткать
целые дворцы, которые, если на них попадала капля росы, сверкали при
лунном свете чистым хрусталем. Но вот встало солнце, малютки эльфы
вскарабкались в чашечки цветов, а ветер подхватил их мосты и дворцы и
понес по воздуху, точно простые паутинки.
Йоханнес уже вышел из леса, как вдруг позади него раздался звучный
мужской голос:
- Эй, товарищ, куда путь держишь?
- Куда глаза глядят! - сказал Йоханнес. - У меня нет ни отца, ни
матери, я круглый сирота, но бог не оставит меня!
- Я тоже иду по белу свету, куда глаза глядят, - сказал незнакомец. -
Не пойти ли нам вместе?
- Пойдем! - сказал Йоханнес, и они пошли вместе.
Скоро они очень полюбились друг другу: оба они были славные люди. Но
Йоханнес заметил, что незнакомец был гораздо умнее его, обошел чуть ли не
весь свет и умел порассказать обо всем.
Солнце стояло уже высоко, когда они присели под большим деревом
закусить. И тут появилась дряхлая старуха, вся сгорбленная, с клюкой в
руках; за спиной у нее была вязанка хвороста, а из высоко подоткнутого
передника три больших пучка папоротника и ивовых прутьев. Когда старуха
поравнялась с Йоханнесом и его товарищем, она вдруг поскользнулась, упала
и громко вскрикнула: бедняга сломала себе ногу.
Йоханнес сейчас же предложил товарищу отнести старуху домой, но
незнакомец открыл свою котомку, вынул оттуда баночку и сказал старухе, что
у него такая мазь, которая сразу вылечит ее, и она пойдет домой, как ни в
чем не бывало. Но за это она должна подарить ему те три пучка, которые у
нее в переднике.
- Плата хорошая! - сказала старуха и как-то странно покачала головой.
Ей не хотелось расставаться со своими прутьями, но и лежать со сломанной
ногой было тоже неприятно, и вот она отдала ему прутья, а он сейчас же
помазал ей ногу мазью; раз, два - и старушка вскочила и зашагала живее
прежнего. Вот так мазь была! Такой не достанешь в аптеке!
- На что тебе эти прутья? - спросил Йоханнес у товарища.
- А чем не букеты? - сказал тот. Они мне очень понравились: я ведь
чудак!
Потом они прошли еще добрый конец.
- Смотри, как заволакивает, - сказал Йоханнес, указывая перед собой
пальцем. - Вот так облака!
- Нет, - сказал его товарищ, - это не облака, а горы, высокие горы,
по которым можно добраться до самых облаков. Ах, как там хорошо! Завтра мы
будем уже далеко-далеко!
Горы были совсем не так близко, как казалось: Йоханнес с товарищем
шли целый день, прежде чем добрались до того места, где начинались темные
леса, взбиравшиеся чуть ли не к самому небу, и лежали каменные громады
величиной с город; подняться на горы было не шуткой, и потому Йоханнес с
товарищем зашли отдохнуть и собраться с силами на постоялый двор,
приютившийся внизу.
В нижнем этаже, в пивной, собралось много народа: хозяин марионеток
поставил там, посреди комнаты, свой маленький театр, а народ уселся перед
ним полукругом, чтобы полюбоваться представлением. Впереди всех, на самом
лучшем месте, уселся толстый мясник с большущим бульдогом. У, как свирепо
глядел бульдог! Он тоже уселся на полу и таращился на представление.
Представление началось и шло прекрасно: на бархатном троне восседали
король с королевой с золотыми коронами на головах и в платьях с длинными -
длинными шлейфами, - средства позволяли им такую роскошь. У всех входов
стояли чудеснейшие деревянные куклы со стеклянными глазами и большими
усами и распахивали двери, чтобы проветрить комнаты. Словом, представление
было чудесное и совсем не печальное; но вот королева встала, и только она
прошла несколько шагов, как бог знает что сделалось с бульдогом: хозяин не
держал его, он вскочил прямо на сцену, схватил королеву зубами за
тоненькую талию и - крак! - перекусил ее пополам. Вот был ужас!
Бедный хозяин марионеток страшно перепугался и огорчился за бедную
королеву: это была самая красивая из всех его кукол, и вдруг гадкий
бульдог откусил ей голову! Но вот народ разошелся, и товарищ Йоханнеса
сказал, что починит королеву, вынул баночку с той же мазью, которой мазал
сломанную ногу старухи, и помазал куклу; кукла сейчас же опять стала
целехонька и вдобавок сама начала двигать всеми членами, так что ее больше
не нужно было дергать за веревочки; выходила, что кукла была совсем как
живая, только говорить не могла. Хозяин марионеток остался этим очень
доволен: теперь ему не нужно было управлять королевой, она могла сама
танцевать, не то что другие куклы!
Ночью, когда все люди в гостинице легли спать, кто-то вдруг завздыхал
так глубоко и протяжно, что все повставали посмотреть, что и с кем
случилось, а хозяин марионеток подошел к своему маленькому театру, -
вздохи слышались оттуда. Все деревянные куклы, и король и телохранители,
лежали вперемежку, глубоко вздыхали и таращили свои стеклянные глаза; им
тоже хотелось, чтобы их смазали мазью, как королеву, - тогда бы и они
могли двигаться сами! Королева же встала на колени и протянула свою
золотую корону, как бы говоря: "Возьмите ее, только помажьте моего супруга
и моих придворных!" Бедняга хозяин не мог удержаться от слез, так ему жаль
стало своих кукол, пошел к товарищу Йоханнеса и пообещал отдать ему все
деньги, которые соберет за вечернее представление, если тот помажет мазью
четыре-пять лучших из его кукол. Товарищ Йоханнеса сказал, что денег он не
возьмет, а пусть хозяин отдаст ему большую саблю, которая висит у него на
боку. Получив ее, он помазал шесть кукол, которые сейчас же заплясали, да
так весело, что, глядя на них, пустились в пляс и все живые, настоящие
девушки, заплясали и кучер, и кухарка, и лакеи, и горничные, все гости и
даже кочерга со щипцами; ну, да эти-то двое растянулись с первого же
прыжка. Да, веселая выдалась ночка!
На следующее утро Йоханнес и его товарищ ушли из гостиницы,
взобрались на высокие горы и вступили в необозримые сосновые леса. Путники
поднялись наконец так высоко, что колокольни внизу казались им какими-то
красненькими ягодками в зелени, и, куда ни оглянись, видно было на
несколько миль кругом. Такой красоты Йоханнес еще не видывал; теплое
солнце ярко светило с голубого прозрачного неба, в горах раздавались звуки
охотничьих рогов, кругом была такая благодать, что у Йоханнеса выступили
на глазах от радости слезы, и он не мог не воскликнуть:
- Боже ты мой! Как бы я расцеловал тебя за то, что ты такой добрый и
создал для нас весь этот чудесный мир!
Товарищ Йоханнеса тоже стоял со скрещенными на груди руками и смотрел
на леса и города, освещенные солнцем. В эту минуту над головами их
раздалось чудесное пение; они подняли головы - в воздухе плыл большой
прекрасный белый лебедь и пел, как не петь ни одной птице; но голос его
звучал все слабее м слабее, он склонил голову и тихо-тихо опустился на
землю: прекрасная птица лежала у ног Йоханнеса и его товарища мертвой!
- Какие чудные крылья! - сказал товарищ Йоханнеса. - Такие большие и
белые, цены им нет! Они могут нам пригодиться! Видишь, хорошо, что я взял
с собой саблю!
И он одним ударом отрубил у лебедя оба крыла.
Потом они прошли по горам еще много-много миль и наконец увидели
перед собой большой город с сотнями башен, которые блестели на солнце, как
серебряные; посреди города стоял великолепный мраморный дворец с крышей и
червонного золота; тут жил король.
Йоханнес с товарищем не захотели сейчас же идти осматривать город, а
остановились на одном постоялом дворе, чтобы немножко пообчиститься с
дороги и принарядиться, прежде чем показаться на улицах. Хозяин постоялого
двора рассказал им, что король - человек очень добрый и никогда не сделает
людям ничего худого, но что дочь у него злая-презлая. Конечно, она первая
красавица на свете, но что толку, если она при этом злая ведьма, из-за
которой погибло столько прекрасных принцев. Дело в том, что всякому - и
принцу, и нищему - было позволено свататься за нее: жених должен был
отгадать только три вещи, которые задумывала принцесса; отгадай он - она
вышла бы за него замуж, и он стал бы, по смерти ее отца, королем над всей
страной, нет - и ему грозила смертная казнь. Вот какая гадкая было
красавица принцесса! Старик король, отец ее, очень грустил об этом, но не
мог ничего с ней поделать и раз и навсегда отказался иметь дело с ее
женихами, - пусть-де она знается с ними сама, как хочет. И вот являлись
жених за женихом, их заставляли отгадывать и за неудачу казнили - пусть не
суются, ведь их предупреждали заранее!
Старик король, однако, так грустил об этом, что раз в год по целому
дню простаивал в церкви на коленях, де еще со всеми своими солдатами, моля
бога о том, чтобы принцесса стала добрее, но она и знать ничего не хотела.
Старухи, любившие выпить, окрашивали водку в черный цвет, - чем иначе они
могли выразить свою печаль?
- Гадкая принцесса! - сказал Йоханнес. - Ее бы следовало бы высечь.
Уж будь я королем-отцом, я бы задал ей перцу!
В эту самую минуту народ на улице закричал "ура". Мимо проезжала
принцесса; она в самом деле была так хороша, что все забывали, какая она
злая, и кричали ей "ура". Принцессу окружали двенадцать красавиц на
вороных конях; все они были в белых шелковых платьях, с золотыми
тюльпанами в руках. Сама принцесса ехала на белой как снег лошади; вся
сбруя была усыпана бриллиантами и рубинами; платье на принцессе было из
чистого золота, а хлыст в руках сверкал, точно солнечный луч; на голове
красавицы сияла корона, вся сделанная будто из настоящих звездочек, а на
плечи был наброшен плащ, сшитый из сотни тысяч прозрачных стрекозиных
крыльев, но сама принцесса была все-таки лучше всех своих нарядов.
Йоханнес взглянул на нее, покраснел, как маков цвет, и не мог
вымолвить ни слова: она как две капли воды была похожа на ту девушку в
золотой короне, которую он видел во сне в ночь смерти отца. Ах, она так
хороша, что Йоханнес не мог не полюбить ее. "Не может быть, - сказал он
себе, - чтобы она на самом деле была такая ведьма и приказывала вешать и
казнить людей, если они не отгадывают того, что она задумала. Всем
позволено свататься за нее, даже последнему нищему; пойду же и я во
дворец! От судьбы, видно, не уйдешь!"
Все стали отговаривать его, - ведь и с ним случилось бы то же, что с
другими. Дорожный товарищ Йоханнеса решил, что, бог даст, все пойдет
хорошо, вычистил сапоги и кафтан, умылся, причесал свои красивые белокурые
волосы и пошел один-одинешенек в город, а потом во дворец.
- Войдите! - сказал старик король, когда Йоханнес постучал в дверь.
Йоханнес отворил дверь, и старый король встретил его одетый в халат;
на ногах у него были вышитые шлепанцы, на голове корона, в одной руке
скипетр, в другой - держава.
- Постой! - сказал он и взял державу под мышку, чтобы протянуть
Йоханнесу руку.
Но как только он услыхал, что перед ним новый жених, он начал
плакать, выронил из рук и скипетр и державу и принялся утирать слезы
полами халата. Бедный старичок король!
- И не пробуй лучше! - сказал он. - С тобой будет то же, что со
всеми! Вот погляди-ка!
И он свел Йоханнес в сад принцессы. Брр... какой ужас! На каждом
дереве висело по три, по четыре принца, которые когда-то сватались за
принцессу, но не сумели отгадать того, что она задумала. Стоило подуть
ветерку, и кости громко стучали одна о другую, пугая птиц, которые не
смели даже заглянуть в этот сад. Колышками для цветов там служили
человечьи кости, в цветочных горшках торчали черепа с оскаленными зубами -
вот так сад был у принцессы!
- Вот видишь! - сказал старик король. - И с тобой будет то же, что и
с ними! Не пробуй лучше! Ты ужасно огорчаешь меня, я так близко принимаю
это к сердцу!
Йоханнес поцеловал руку доброму королю и сказал, что все-таки
попробует, очень уж полюбилась красавица принцесса.
В это время во двор въехала принцесса со своими дамами, и король с
Йоханнесом вышли к ней поздороваться. Она была в самом деле прелестна,
протянула Йоханнесу руку, и он полюбил ее еще больше прежнего. Нет,
конечно, она не могла быть такою злой, гадкой ведьмой, как говорили люди.
Они отправились в залу, и маленькие пажи стали обносить их вареньем и
медовыми пряниками, но старик король был так опечален, что не мог ничего
есть, да и пряники были ему не по зубам!
Было решено, что Йоханнес придет во дворец на другое утро, а судьи и
весь совет соберутся слушать, как он будет отгадывать. Справится он с
задачей на первый раз - придет еще два раза; но никому еще не удавалось
отгадать и одного раза, все платились головой за первую же попытку.
Йоханнеса ничуть не заботила мысль о том, что будет с ним; он был
очень весел, думал только о прелестной принцессе и крепко верил, что бог
не оставит его своей помощью; каким образом поможет он ему - Йоханнес не
знал, да и думать об этом не хотел, а шел себе, приплясывая, по дороге,
пока наконец не пришел обратно на постоялый двор, где его ждал товарищ.
Но дорожный товарищ Йоханнеса грустно покачал головой и сказал:
- Я так люблю тебя, мы могли бы провести вместе еще много счастливых
дней, и вдруг мне придется лишиться тебя! Мой бедный друг, я готов
заплакать, но не хочу огорчать тебя: сегодня, может быть, последний день,
что мы вместе! Повеселимся же хоть сегодня! Успею наплакаться и завтра,
когда ты уйдешь во дворец!
Весь город сейчас же узнал, что у принцессы новый жених, и все
страшно опечалились. Театр закрылся, торговки сладостями обвязали своих
сахарных поросят черным крепом, а король и священники собрались в церкви и
на коленях молились богу. Горе было всеобщее: ведь и с Йоханнесом должно
было случиться то же, что с прочими женихами.
Вечером товарищ Йоханнеса приготовил пунш и предложил Йоханнесу
хорошенько повеселиться и выпить за здоровье принцессы. Йоханнес выпил два
стакана, и ему ужасно захотелось спать, глаза у него закрылись сами собой,
и он уснул крепким сном. Товарищ поднял его со стула и уложил в постель, а
сам, дождавшись ночи, взял два больших крыла, которые отрубил у мертвого
лебедя, привязал их к плечам, сунул в карман самый большой пучок розог из
тех, что получил от старухи, сломавшей себе ногу, открыл окно и полетел
прямо ко дворцу. Там он уселся в уголке под окном принцессиной спальни и
стал ждать.
В городе было тихо, тихо; вот пробило три четверти двенадцатого, окно
распахнулось и вылетела принцесса в длинном белом плаще, с большими
черными крыльями за спиной. Она направилась прямо к высокой горе, но
дорожный товарищ Йоханнеса сделался невидимкой и полетел за ней следом,
хлеща ее розгами до крови. Брр... вот так был полет! Ее плащ развевался на
ветру, точно парус, и через него просвечивал месяц.
- Что за град! Что за град! - говорила принцесса при каждом ударе
розог, и поделом ей было.
Наконец она добралась до горы и постучала. Тут будто гром загремел, и
гора раздалась; принцесса вошла, а за ней и товарищ Йоханнеса - ведь он
стал невидимкой, никто не видал его. Они прошли длинный-длинный коридор с
какими-то странно сверкающими стенами, - по ним бегали тысячи огненных
пауков, горевших, как жар. Затем принцесса и ее невидимый спутник вошли в
большую залу из серебра и золота; на стенах сияли большие красные и
голубые цветы вроде подсолнечников, но боже упаси сорвать их! Стебли их
были отвратительными ядовитыми змеями, а самые цветы - пламенем.
выходившим у них из пасти. Потолок был усеян светляками и голубоватыми
летучими мышами, которые беспрерывно хлопали своими тонкими крыльями;
удивительное было зрелище! Посреди залы стоял трон на четырех лошадиных
остовах вместо ножек; сбруя на лошадях была из огненных пауков, самый трон
из молочно-белого стекла, а подушки на нем из черненьких мышек,
вцепившихся друг другу в хвосты зубами. Над троном был балдахин из
ярко-красной паутины, усеянной хорошенькими зелеными мухами, блестевшими
не хуже драгоценных камней. На троне сидел старый тролль; его безобразная
голова была увенчана короной, а в руках он держал скипетр. Тролль
поцеловал принцессу в лоб и усадил ее рядом с собой на драгоценный трон.
Тут заиграла музыка; большие черные кузнечики играли на губных гармониках,
а сова била себя крыльями по животу - у нее не было другого барабана. Вот
был концерт! Маленькие гномы, с блуждающими огоньками на шапках, плясали
по залу. Никто не видал дорожного товарища Йоханнеса, а он стоял позади
трона и видел и слышал все!
В зале было много нарядных и важных придворных; но тот, у кого были
глаза, заметил бы, что придворные эти не больше ни меньше, как простые
палки с кочнами капусты вместо голов, - тролль оживил их и нарядил в
расшитые золотом платья; впрочем, не все ли равно, если они служили только
для парада!
Когда пляска кончилась, принцесса рассказала троллю о новом женихе и
спросила, о чем бы загадать на следующее утро, когда он придет во дворец.
- Вот что, - сказал тролль, - надо взять что-нибудь самое простое,
чего ему и в голову не придет. Задумай, например, о своем башмаке. Ни за
что не отгадает! Вели тогда отрубить ему голову, да не забудь принести мне
завтра ночью его глаза, я их съем!
Принцесса низко присела и сказала, что не забудет. Затем тролль
раскрыл гору, и принцесса полетела домой, а товарищ Йоханнеса опять летел
следом и так хлестал ее розгами, что она стонала и жаловалась на сильный
град и изо всех сил торопилась добраться до окна своей спальни. Дорожный
товарищ Йоханнеса полетел обратно на постоялый двор; Йоханнес еще спал;
товарищ его отвязал свои крылья и тоже улегся в постель, - еще бы, устал
порядком!
Чуть занялась заря, Йоханнес был уже на ногах; дорожный товарищ его
тоже встал и рассказал ему, что ночью он видел странный сон - будто
принцесса загадала о своем башмаке, и потому просил Йоханнеса непременно
назвать принцессе башмак. Он ведь как раз слышал в горе у тролля, но не
хотел ничего рассказывать Йоханнесу.
- Что ж, для меня все равно, что ни назвать! - сказал Йоханнес. -
Может быть, твой сон и в руку: я ведь все время думал, что бог поможет
мне! Но я все-таки прощусь с тобой - если я не угадаю, мы больше не
увидимся.
Они поцеловались, и Йоханнес отправился во дворец. Зала была битком
набита народом; судьи сидели в креслах, прислонившись головами к подушкам
из гагачьего пуха, - им ведь приходилось так много думать! Старик король
стоял и вытирал глаза белым носовым платком. Но вот вошла принцесса; она
была еще краше вчерашнего, мило раскланялась со всеми, а Йоханнесу подала
руку и сказала:
- Ну, здравствуй!
Теперь надо было отгадывать, о чем она задумала. Господи, как ласково
смотрела она на Йоханнеса! Но как только он произнес: "башмак", она
побелела как мел и задрожала всем телом. Делать, однако, было нечего -
Йоханнес угадал.
Эхма! Старик король даже кувыркнулся на радостях, все и рты разинули!
И принялись хлопать королю, да и Йоханнесу тоже - за то, что он правильно
угадал.
Спутник Йоханнеса так и засиял от удовольствия, когда узнал, как все
хорошо получилось, а Йоханнес набожно сложил руки и поблагодарил бога,
надеясь, что он поможет ему и в следующие разы. Ведь на другой день надо
было приходить опять.
Вечер прошел так же, как и накануне. Когда Йоханнес заснул, товарищ
его опять полетел за принцессой и хлестал ее еще сильнее, чем в первый
раз, так как взял с собой два пучка розог; никто не видал его, и он опять
подслушал совет тролля. Принцесса должна была на этот раз загадать о своей
перчатке, что товарищ и передал Йоханнесу, снова сославшись на свой сон.
Йоханнес угадал и во второй раз, и во дворце пошло такое веселье, что
только держись! Весь двор стал кувыркаться - ведь сам король подал вчера
пример. Зато принцесса лежала на диване и не хотела даже разговаривать.
Теперь все дело было в том, отгадает ли Йоханнес в третий раз: если да, то
женится на красавице принцессе и наследует по смерти старика короля все
королевство, нет - его казнят, и тролль съест его прекрасные голубые
глаза.
В этот вечер Йоханнес рано улегся в постель, прочел молитву на сон
грядущий и спокойно заснул, а товарищ его привязал себе крылья, пристегнул
сбоку саблю, взял все три пучка розог и полетел ко дворцу.
Тьма была - хоть глаз выколи; бушевала такая гроза, что черепицы
валились с крыш, а деревья в саду со скелетами гнулись от ветра, как
тростинки. Молния сверкала ежеминутно, и гром сливался в один сплошной
раскат. И вот открылось окно, и вылетела принцесса, бледная как смерть; но
она смеялась над непогодой - ей все еще было мало; белый плащ ее бился на
ветру, как огромный парус, а дорожный товарищ Йоханнеса до крови хлестал
ее всеми тремя пучками розог, так что под конец она едва могла лететь и
еле-еле добралась до горы.
- Град так и сечет! Ужасная гроза! - сказала она. - Сроду не
приходилось мне вылетать из дома в такую непогоду.
- Да, видно, что тебе порядком досталось! - сказал тролль.
Принцесса рассказала ему, что Йоханнес угадал и во второй раз;
случись то же и в третий, он выиграет дело, ей нельзя будет больше
прилетать в гору и колдовать. Было по этому о чем печалиться.
- Не угадает он больше! - сказал тролль. - Я найду что-нибудь такое,
чего ему и в голову прийти не может, иначе он тролль почище меня. А теперь
будем плясать!
И он взял принцессу за руки, и принялись танцевать вместе с гномами и
блуждающими огоньками, а пауки весело прыгали вверх и вниз по стенам,
точно живые огоньки. Сова била в барабан, сверчки свистели, а черные
кузнечики играли на губных гармониках. Развеселый был бал!
Натанцевавшись вдоволь, принцесса стала торопиться домой, иначе ее
могли там хватиться; тролль сказал, что проводит ее, и они, таким образом,
подольше побудут вместе.
Они летели, а товарищ Йоханнеса хлестал ее всеми тремя пучками розог;
никогда еще троллю не случалось вылетать в такой град.
Перед дворцом он простился с принцессой и шепнул ей на ухо:
- Загадай о моей голове!
Товарищ Йоханнеса, однако, расслышал его слова, и в ту самую минуту,
как принцесса скользнула в окно, а тролль хотел повернуть назад, схватил
его за длинную черную бороду и срубил саблей его гадкую голову по самые
плечи!
Тролль и глазом моргнуть не успел! Тело тролля дорожный товарищ
Йоханнеса бросил в озеро, а голову окунул в воду, затем завязал в шелковый
платок и полетел с этим узлом домой.
Наутро он отдал Йоханнесу узел, но не велел ему развязывать его, пока
принцесса не спросит, о чем она загадала.
Большая дворцовая зала была битком набита народом; люди жались друг к
другу, точно сельди в бочонке. Совет заседал в креслах с мягкими подушками
под головами, а старик король разоделся в новое платье, корона и скипетр
его были вычищены на славу; зато принцесса была бледна и одета в траур,
точно собралась на похороны.
- О чем я загадала? - спросила она Йоханнеса.
Тот сейчас же развязал платок и сам испугался безобразной головы
тролля. Все вздрогнули от ужаса, а принцесса сидела, как окаменелая, не
говоря ни слова. Наконец она встала, подала Йоханнесу руку - он ведь
угадал - и, не глядя ни на кого, сказала с глубоким вздохом:
- Теперь ты мой господин! Вечером сыграем свадьбу!
- Вот это я люблю! - сказал старик король. - Вот это дело!
Народ закричал "ура", дворцовая стража заиграла марш, колокола
зазвонили, и торговки сластями сняли с сахарных поросят траурный креп -
теперь повсюду была радость! На площади были выставлены три жареных быка с
начинкой из уток и кур - все могли подходить и отрезать себе по куску; в
фонтанах било чудеснейшее вино, а в булочных каждому, кто покупал крендели
на два гроша, давали в придачу шесть больших пышек с изюмом.
Вечером весь город был иллюминирован, солдаты палили из пушек,
мальчишки - из хлопушек, а во дворце ели, пили, чокались и плясали.
Знатные кавалеры и красивые девицы танцевали друг с другом и пели так
громко, что на улице было слышно:
Много тут девиц прекрасных,
Любо им плясать и петь!
Так играйте ж плясовую,
Полно девицам сидеть!
Эй, девица, веселей,
Башмачков не пожалей!
Но принцесса все еще оставалась ведьмой и совсем не любила Йоханнеса;
дорожный товарищ его не забыл об этом, дал ему три лебединых пера и
пузырек с какими-то каплями и велел поставить перед кроватью принцессы чан
с водой; потом Йоханнес должен был вылить туда эти капли и бросить перья,
а когда принцесса станет ложиться в постель, столкнуть ее в чан и
погрузить в воду три раза, - тогда принцесса освободится от колдовства и
крепко его полюбит.
Йоханнес сделал все так, как ему было сказано. Принцесса, упав в
воду, громко вскрикнула и забилась у Йоханнеса в руках, превратившись в
большого, черного как смоль лебедя с сверкающими глазами; во второй раз
она уже вынырнула уже белым лебедем и только на шее оставалось узкое
черное кольцо; Йоханнес воззвал к богу и погрузил птицу в третий раз - в
то же самое мгновение она опять сделалась красавицей принцессой. Она была
еще лучше прежнего и со слезами на глазах благодарила Йоханнеса за то, что
он освободил ее от чар.
Утром явился к ним старик король со всею свитой, и пошли
поздравления. После всех пришел дорожный товарищ Йоханнеса с палкой в
руках и котомкой за плечами. Йоханнес расцеловал его и стал просить
остаться - ему ведь он был обязан своим счастьем! Но тот покачал головой и
ласково сказал:
- Нет, настал мой час! Я только заплатил тебе свой долг. Помнишь
бедного умершего человека, которого хотели обидеть злые люди? Ты отдал им
все, что имел, только бы они не тревожили его в гробу. Этот умерший - я!
В ту же минуту он скрылся.
Свадебные торжества продолжались целый месяц. Йоханнес и принцесса
крепко любили друг друга, и старик король прожил еще много счастливых лет,
качая на коленях и забавляя своим скипетром и державой внучат, в то время
как Йоханнес правил королевством.
КАЛОШИ СЧАСТЬЯ
1. НАЧАЛО
Дело было в Копенгагене, на Восточной улице, недалеко от Новой
королевской площади. В одном доме собралось большое общество - иногда ведь
приходится все-таки принимать гостей; зато, глядишь, и сам дождешься
когда-нибудь приглашения. Гости разбились на две большие группы: одна
немедленно засела за ломберные столы, другая же образовала кружок вокруг
хозяйки, которая предложила "придумать что-нибудь поинтереснее", и беседа
потекла сама собой. Между прочим, речь зашла про средние века, и многие
находили, что в те времена жилось гораздо лучше, чем теперь. Да, да!
Советник юстиции Кнап отстаивал это мнение так рьяно, что хозяйка тут же с
ним согласилась, и они вдвоем накинулись на бедного Эрстеда, который
доказывал в своей статье в "Альманахе", что наша эпоха кое в чем все-таки
выше средневековья. Советник утверждал, что времена короля Ганса были
лучшей и счастливейшей порой в истории человечества.
Пока ведется этот жаркий спор, который прервался лишь на мгновенье,
когда принесли вечернюю газету (впрочем, читать в ней было решительно
нечего), пройдем в переднюю, где гости оставили свои пальто, палки,
зонтики и калоши. Сюда только что вошли две женщины: молодая и старая. На
первый взгляд их можно было принять за горничных, сопровождающих
каких-нибудь старых барынь, которые пришли сюда в гости, но, приглядевшись
повнимательнее, вы бы заметили, что эти женщины ничуть не похожи на
служанок: слишком уж мягки и нежны были у них руки, слишком величавы
осанка и движения, а платье отличалось каким-то особо смелым покроем. Вы,
конечно, уже догадались, что это были феи. Младшая была если и не самой
феей Счастья, то, уж наверно, камеристкой одной из ее многочисленных
камер-фрейлин и занималась тем, что приносила людям разные мелкие дары
Счастья. Старшая казалась гораздо более серьезной - она была феей Печали и
всегда управлялась со своими делами сама, не поручая их никому: так, по
крайней мере, она знала, что все наверняка будет сделано как следует.
Стоя в передней, они рассказывали друг другу о том, где побывали за
день. Камеристка камер-фрейлины Счастья сегодня выполнила всего лишь
несколько маловажных поручений: спасла от ливня чью-то новую шляпу,
передала одному почтенному человеку поклон от высокопоставленного
ничтожества и все в том же духе. Но зато в запасе у нее осталось нечто
совершенно необыкновенное.
- Нужно тебе сказать, - закончила она, - что у меня сегодня день
рождения, и в честь этого события мне дали пару калош, с тем чтобы я
отнесла их людям. Эти калоши обладают одним замечательным свойством: того,
кто их наденет, они могут мгновенно перенести в любое место или в
обстановку любой эпохи - куда он только пожелает, - и он, таким образом,
сразу обретет счастье.
- Ты так думаешь? - отозвалась фея Печали. - Знай же: он будет самым
несчастным человеком на земле и благословит ту минуту, когда наконец
избавится от твоих калош.
- Ну, это мы еще посмотрим! - проговорила камеристка Счастья. - А
пока что я поставлю их у дверей. Авось кто-нибудь их наденет по ошибке
вместо своих и станет счастливым.
Вот какой между ними произошел разговор.
2. ЧТО ПРОИЗОШЛО С СОВЕТНИКОМ ЮСТИЦИИ
Было уже поздно. Советник юстиции Кнап собирался домой, все еще
размышляя о временах короля Ганса. И надо же было так случиться, чтобы
вместо своих калош он надел калоши Счастья. Как только он вышел в них на
улицу, волшебная сила калош немедленно перенесла его во времена короля
Ганса, и ноги его тотчас же утонули в непролазной грязи, потому что при
короле Гансе улиц не мостили.
- Ну и грязища! Просто ужас что такое! - пробормотал советник. - И к
тому же ни один фонарь не горит.
Луна еще не взошла, стоял густой туман, и все вокруг тонуло во мраке.
На углу перед изображением мадонны висела лампада, но она чуть теплилась,
так что советник заметил картину, лишь поравнявшись с нею, и только тогда
разглядел божью матерь с младенцем на руках.
"Здесь, наверно, была мастерская художника, - решил он, - а вывеску
позабыли убрать".
Тут мимо него прошло несколько человек в средневековых костюмах.
"Чего это они так вырядились? - подумал советник. - Должно быть, с
маскарада идут".
Но внезапно послышался барабанный бой и свист дудок, замелькали
факелы, и взорам советника представилось удивительное зрелище! Навстречу
ему по улице двигалась странная процессия: впереди шли барабанщики,
искусно выбивая дробь палочками, а за ними шагали стражники с луками и
арбалетами. По-видимому, то была свита, сопровождавшая какое-то важное
духовное лицо. Изумленный советник спросил, что это за шествие и кто этот
сановник.
- Епископ Зеландский! - послышалось в ответ.
- Господи помилуй! Что еще такое приключилось с епископом? - вздохнул
советник Кнап, грустно покачивая головой. - Нет, вряд ли это епископ.
Размышляя обо всех этих чудесах и не глядя по сторонам, советник
медленно шел по Восточной улице, пока наконец не добрался до площади
Высокого моста. Однако моста, ведущего к Дворцовой площади, на месте не
оказалось, - бедный советник едва разглядел в кромешной тьме какую-то
речонку и в конце концов заметил лодку, в которой сидело двое парней.
- Прикажете переправить вас на остров? - спросили они.
- На остров? - переспросил советник, не зная еще, что он теперь живет
во время средневековья. - Мне нужно попасть в Христианову гавань, на Малую
торговую улицу.
Парни вытаращили на него глаза.
- Скажите хотя бы, где мост? - продолжал советник. - Ну что за
безобразие! Фонари не горят, а грязь такая, что кажется, будто по болоту
бродишь!
Но чем больше он говорил с перевозчиками, тем меньше мог разобраться
в чем-нибудь.
- Не понимаю я вашей борнхольмской тарабарщины! - рассердился он
наконец и повернулся к ним спиной.
Но моста он все-таки не нашел; каменный парапет набережной исчез
тоже. "Что делается! Вот безобразие!" - думал он. Да, никогда еще
действительность не казалась ему такой жалкой и мерзкой, как в этот вечер.
"Нет, лучше взять извозчика, - решил он. - Но, господи, куда же они все
запропастились? Как назло, ни одного! Вернусь-ка я на Новую королевскую
площадь - там, наверное, стоят экипажи, а то мне вовек не добраться до
Христианской гавани!"
Он снова вернулся на Восточную улицу и успел уже пройти ее почти всю,
когда взошла луна.
"Господи, что это здесь понастроили такое?" - изумился советник,
увидев перед собой Восточные городские ворота, которые в те далекие
времена стояли в конце Восточной улицы.
Наконец он отыскал калитку и вышел на теперешнюю Новую королевскую
площадь, которая в те времена была просто большим лугом. На лугу там и сям
торчали кусты, и он был пересечен не то широким каналом, не то рекой. На
противоположном берегу расположились жалкие лавчонки халландских шкиперов,
отчего место это называлось Халландской высотой.
- Боже мой! Или это мираж, фата-моргана, или я... господи... пьян? -
застонал советник юстиции. - Что же это такое? Что же это такое?
И советник опять повернул назад, подумав, что заболел. Шагая по
улице, он теперь внимательнее приглядывался к домам и заметил, что все они
старинной постройки и многие крыты соломой.
- Да, конечно, я заболел, - вздыхал он, - а ведь всего-то стаканчик
пунша выпил, но мне и это повредило. И надо же додуматься - угощать гостей
пуншем и горячей лососиной! Нет, я непременно поговорю об этом с агентшей.
Вернуться разве к ним и рассказать, какая со мной приключилась беда? Нет,
неудобно. Да они, уж пожалуй, давно спать улеглись.
Он стал искать дом одних своих знакомых, но его тоже не оказалось на
месте.
- Нет, это просто бред какой-то! Не узнаю Восточной улицы. Ни одного
магазина! Все только старые, жалкие лачуги - можно подумать, что я попал в
Роскилле или Рингстед. Да, плохо мое дело! Ну что уж тут стесняться,
вернусь к агенту! Но, черт возьми, как мне найти его дом? Я больше не
узнаю его. Ага, здесь, кажется, еще не спят!... Ах, я совсем расхворался,
совсем расхворался.
Он наткнулся на полуоткрытую дверь, из-за которой лился свет. Это был
один из тех старинных трактиров, которые походили на теперешние наши
пивные. Общая комната напоминала голштинскую харчевню. В ней сидело
несколько завсегдатаев - шкипера, копенгагенские бюргеры и еще какие-то
люди, с виду ученые. Попивая пиво из кружек, они вели какой-то жаркий спор
и не обратили ни малейшего внимания на нового посетителя.
- Простите, - сказал советник подошедшей к нему хозяйке, - мне вдруг
стало дурно. Вы не достанете мне извозчика? Я живу в Христианской гавани.
Хозяйка посмотрела на него и грустно покачала головой, потом что-то
сказала по-немецки. Советник подумал, что она плохо понимает по-датски, и
повторил свою просьбу на немецком языке. Хозяйка уже заметила, что
посетитель одет как-то странно, а теперь, услышав немецкую речь,
окончательно убедилась в том, что перед ней иностранец. Решив, что он
плохо себя чувствует, она принесла ему кружку солоноватой колодезной воды.
Советник оперся головой на руку, глубоко вздохнул и задумался: куда же
все-таки он попал?
- Это вечерний "День"? - спросил он чтобы сказать что-нибудь, увидев,
как хозяйка убирает большой лист бумаги.
Она его не поняла, но все-таки протянула ему лист: это была старинная
гравюра, изображавшая странное свечение неба, которое однажды наблюдали в
Кельне.
- Антикварная картина! - сказал советник, увидев гравюру, и сразу
оживился. - Где вы достали эту редкость? Очень, очень интересно, хотя и
сплошная выдумка. На самом деле это было просто северное сияние, как
объясняют теперь ученые; и, вероятно, подобные явления вызываются
электричеством.
Те, что сидели близко и слышали его слова, посмотрели на него с
уважением; один человек даже встал, почтительно снял шляпу и сказал с
самым серьезным видом:
- Вы, очевидно, крупный ученый, мосье?
- О нет, - ответил советник, - просто я могу поговорить о том о сем,
как и всякий другой.
- Modestial <скромность(лат.)> - прекраснейшая добродетель, - изрек
его собеседник. - Впрочем, о сути вашего высказывания mihi secus videtur
<я другого мнения (лат.)>, хотя и с удовольствием воздержусь пока
высказывать мое собственное judicium <суждение (лат.)>.
- Осмелюсь спросить, с кем имею удовольствие беседовать? -
осведомился советник.
- Я бакалавр богословия, - ответил тот.
Эти слова все объяснили советнику - незнакомец был одет в
соответствии со своим ученым званием. "Должно быть, это какой-то старый
сельский учитель, - подумал он, - человек не от мира сего, каких еще можно
встретить в отдаленных уголках Ютландии".
- Здесь, конечно, не locus docendi <место ученых бесед (лат.)>, -
говорил богослов, - но я все-таки очень прошу вас продолжать свою речь.
Вы, конечно, весьма начитаны в древней литературе?
- О да! Вы правы, я частенько-таки прочитываю древних авторов, то
есть все их хорошие произведения; но очень люблю и новейшую литературу,
только не "Обыкновенные истории" <намек на "Обыкновенные истории" датской
писательницы Гюллембург>; их хватает и в жизни.
- Обыкновенные истории? - переспросил богослов.
- Да, я говорю об этих новых романах, которых столько теперь выходит.
- О, они очень остроумны и пользуются успехом при дворе, - улыбнулся
бакалавр. - Король особенно любит романы об Ифвенте и Гаудиане, в которых
рассказывается о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, и даже изволил
шутить по этому поводу со своими приближенными <Знаменитый датский
писатель Хольберг рассказывает в своей "Истории Датского государства",
что, прочитав роман о рыцарях Круглого стола, король Ганс однажды сказал в
шутку своему приближенному Отто Руду, которого очень любил: "Эти господа
Ифвент и Гаудиан, о которых говорится в этой книге, были замечательные
рыцари. Таких теперь больше не встретишь". На что Отто Руд ответил: "Если
бы теперь встречались такие короли, как король Артур, то, наверное,
нашлось бы немало таких рыцарей, как Ифвент и Гаудиан". (Примечание
Андерсена.)>.
- Этих романов я еще не читал, - сказал советник юстиции. - Должно
быть, это Хейберг что-нибудь новое выпустил?
- Нет, что вы, не Хейберг, а Готфред фон Гемен, - ответил бакалавр.
- Так вот кто автор! - воскликнул советник. - Какое древнее имя! Ведь
это наш первый датский книгопечатник, не так ли?
- Да, он наш первопечатник! - подтвердил богослов.
Таким образом, пока что все шло прекрасно. Когда один из горожан
заговорил о чуме, свирепствовавшей здесь несколько лет назад, а именно в
1484 году, советник подумал, что речь идет о недавней эпидемии холеры, и
разговор благополучно продолжался. А после как было не вспомнить
окончившуюся совсем недавно пиратскую войну 1490 года, когда английские
каперы захватили стоящие на рейде датские корабли. Тут советник, вспомнив
о событиях 1801 года, охотно присоединил свой голос к общим нападкам на
англичан. Но дальше разговор что-то перестал клеиться и все чаще
прерывался гробовой тишиной.
Добрый бакалавр был очень уж невежественный: самые простые суждения
советника казались ему чем-то необычайно смелым и фантастичным.
Собеседники смотрели друг на друга со все возрастающим недоумением, и,
когда наконец окончательно перестали понимать один другого, бакалавр,
пытаясь поправить дело, заговорил по-латыни, но это мало помогло.
- Ну, как вы себя чувствуете? - спросила хозяйка, потянув советника
за рукав.
Тут он опомнился и в изумлении воззрился на своих собеседников,
потому что за разговором совсем забыл, что с ним происходит.
"Господи, где я?" - подумал он, и при одной мысли об этом у него
закружилась голова.
- Давайте пить кларет, мед и бременское пиво! - закричал один из
гостей. - И вы с нами!
Вошли две девушки, одна из них была в двухцветном чепчике <при короле
Гансе, в 1495 году, был выпущен указ, по которому женщины легкого
поведения должны носить чепчики бросающейся в глаза расцветки>; они
подливали гостям вино и низко приседали. У советника даже мурашки забегали
по спине.
- Что же это такое? Что это такое? - шептал он, но вынужден был пить
вместе со всеми. Собутыльники так на него насели, что бедный советник
пришел в совершенное смятение, и когда кто-то сказал, что он, должно быть,
пьян, ничуть в этом не усомнился и только попросил, чтобы ему наняли
извозчика. Но все подумали, что он говорит по-московитски. Никогда в жизни
советник не попадал в такую грубую и неотесанную компанию. "Можно
подумать, - говорил он себе, - что мы вернулись ко временам язычества.
Нет, это ужаснейшая минута в моей жизни!"
Тут ему пришло в голову: а что, если залезть под стол, подползти к
двери и улизнуть? Но когда он был уже почти у цели, гуляки заметили, куда
он ползет, и схватили его за ноги. К счастью, калоши свалились у него с
ног, а с ними рассеялось и волшебство.
При ярком свете фонаря советник отчетливо увидел большой дом,
стоявший прямо перед ним. Он узнал и этот дом и все соседние, узнал и
Восточную улицу. Сам он лежал на тротуаре, упираясь ногами в чьи-то
ворота, а рядом сидел ночной сторож, спавший крепким сном.
- Господи! Значит, я заснул прямо на улице, вот тебе и на! - сказал
советник. - Да, вот и Восточная улица... Как светло и красиво! Но кто бы
мог подумать, что один стакан пунша подействует на меня так сильно!
Спустя две минуты советник уже ехал на извозчике в Христианову
гавань. Всю дорогу он вспоминал пережитые им ужасы и от всего сердца
благословлял счастливую действительность и свой век, который, несмотря на
все его пороки и недостатки, все-таки был лучше того, в котором ему только
что довелось побывать. И надо сказать, что на этот раз советник юстиции
мыслил вполне разумно.
3. ПРИКЛЮЧЕНИЯ СТОРОЖА
- Гм, кто-то оставил здесь свои калоши! - сказал сторож. - Это,
наверно, лейтенант, что живет наверху. Вот ведь какой, бросил их у самых
ворот!
Честный сторож, конечно, хотел было немедленно позвонить и отдать
калоши их законному владельцу, тем более что у лейтенанта еще горел свет,
- но побоялся разбудить соседей.
- Ну и тепло, должно быть, ходить в таких калошах! - сказал сторож. -
А кожа до чего мягкая!
Калоши пришлись ему как раз впору.
- И ведь как странно устроен мир, - продолжал он. - Взять хотя бы
этого лейтенанта: мог бы сейчас преспокойно спать в теплой постели, - так
нет же, всю ночь шагает взад и вперед по комнате. Вот кому счастье! Нет у
него ни жены, ни детей, ни тревог, ни забот; каждый вечер по гостям
разъезжает. Хорошо бы мне поменяться с ним местами: я тогда стал бы самым
счастливым человеком на земле!
Не успел он это подумать, как волшебной силой калош мгновенно
перевоплотился в того офицера, что жил наверху. Теперь он стоял посреди
комнаты, держа в руках листок розовой бумаги со стихами, которые написал
сам лейтенант. Да и к кому иной раз не является поэтическое вдохновение!
Вот тогда-то мысли и выливаются в стихи. На розовом листке было написано
следующее:
БУДЬ Я БОГАТ
"Будь я богат, - мальчишкой я мечтал, -
Я непременно б офицером стал,
Носил бы форму, саблю и плюмаж!"
Но оказалось, что мечты - мираж.
Шли годы - эполеты я надел,
Но, к сожаленью, бедность - мой удел.
Веселым мальчиком, в вечерний час,
Когда, ты помнишь, я бывал у вас,
Тебя я детской сказкой забавлял,
Что составляло весь мой капитал.
Ты удивлялась, милое дитя,
И целовала губы мне шутя.
Будь я богат, я б и сейчас мечтал
О той, что безвозвратно потерял...
Она теперь красива и умна,
Но до сих пор сума моя бедна,
А сказки не заменят капитал,
Которого всевышний мне не дал.
Будь я богат, я б горечи не знал
И на бумаге скорбь не изливал,
Но в эти строки душу я вложил
И посвятил их той, которую любил.
В стихи мои вложил я пыл любви!
Бедняк я. Бог тебя благослови!
Да, влюбленные вечно пишут подобные стихи, но люди благоразумные их
все-таки не печатают. Чин лейтенанта, любовь и бедность - вот злополучный
треугольник, или, вернее, треугольная половина игральной кости, брошенной
на счастье и расколовшейся. Так думал лейтенант, опустив голову на
подоконник и тяжко вздыхая:
"Бедняк сторож и тот счастливее, чем я. Он не знает моих мучений. У
него есть домашний очаг, а жена и дети делят с ним и радость и горе. Ах,
как бы мне хотелось быть на его месте, ведь он гораздо счастливее меня!"
И в этот же миг ночной сторож снова стал ночным сторожем: ведь
офицером он сделался лишь благодаря калошам, но, как мы видели, не стал от
этого счастливее и захотел вернуться в свое прежнее состояние. Итак,
ночной сторож опять сделался ночным сторожем.
"Какой скверный сон мне приснился! - сказал он. - А впрочем, довольно
забавный. Приснилось мне, что я стал тем самым лейтенантом, который живет
у нас наверху, - и до чего же скучно он живет! Как мне не хватало жены и
ребятишек: кто-кто, а они всегда готовы зацеловать меня до смерти".
Ночной сторож сидел на прежнем месте и кивал в такт своим мыслям. Сон
никак не выходил у него из головы, а на ногах все еще были надеты калоши
счастья. По небу покатилась звезда.
"Ишь как покатилась, - сказал себе сторож. - Ну ничего, их там еще
много осталось, - А хорошо бы увидеть поближе все эти небесные штуковины.
Особенно луну: она не то что звезда, меж пальцев не проскользнет. Студент,
которому моя жена белье стирает, говорит, что после смерти мы будем
перелетать с одной звезды на другую. Это, конечно, вранье, а все же как
было бы интересно этак путешествовать! Эх, если б только мне удалось
допрыгнуть до неба, а тело пусть бы лежало здесь, на ступеньках".
Есть вещи, о которых вообще нужно говорить очень осторожно, особенно
если на ногах у тебя калоши счастья! Вот послушайте, что произошло со
сторожем.
Мы с вами наверняка ездили на поезде или на пароходе, которые шли на
всех парах. Но по сравнению со скоростью света их скорость все равно что
скорость ленивца или улитки. Свет бежит в девятнадцать миллионов раз
быстрее самого лучшего скорохода, но не быстрее электричества. Смерть -
это электрический удар в сердце, и на крыльях электричества освобожденная
душа улетает из тела. Солнечный луч пробегает двадцать миллионов миль
всего за восемь минут с секундами, но душа еще быстрее, чем свет,
покрывает огромные пространства, разделяющие звезды.
Для нашей души пролететь расстояние между двумя небесными светилами
так же просто, как нам самим дойти до соседнего дома. Но электрический
удар в сердце может стоить нам жизни, если на ногах у нас нет таких калош
счастья, какие были у сторожа.
В несколько секунд ночной сторож пролетел пространство в пятьдесят
две тысячи миль, отделяющее землю от луны, которая, как известно, состоит
из вещества гораздо более легкого, чем наша земля, и она примерно такая же
мягкая, как только что выпавшая пороша.
Сторож очутился на одной из тех бесчисленных лунных кольцевых гор,
которые известны нам по большим лунным картам доктора Мэдлера. Ведь ты
тоже видел их, не правда ли? В горе образовался кратер, стенки которого
почти отвесно обрывались вниз на целую датскую милю, а на самом дне
кратера находился город. Город этот напоминал яичный белок, выпущенный в
стакан воды, - такими прозрачными и легкими казались его башни, купола и
парусообразные балконы, слабо колыхавшиеся в разреженном воздухе луны. А
над головой сторожа величественно плыл огромный огненно-красный шар - наша
земля.
На луне было множество живых существ, которых мы бы назвали людьми,
если б они не так сильно отличались от нас и по своей внешности и по
языку. Трудно было ожидать, чтобы душа сторожа понимала этот язык, -
однако она прекрасно его понимала.
Да, да, можете удивляться, сколько хотите, но душа сторожа сразу
научилась языку жителей луны. Чаще всего они спорили о нашей земле. Они
очень и очень сомневались в том, что на земле есть жизнь, ибо воздух там,
говорили они, слишком плотный, и разумное лунное создание не могло бы им
дышать. Они утверждали далее, что жизнь возможна только на луне -
единственной планете, где уже давным-давно зародилась жизнь.
Но вернемся на Восточную улицу и посмотрим, что сталось с телом
сторожа.
Безжизненное, оно по-прежнему сидело на ступеньках; палка со звездой
на конце, - у нас ее прозвали "утренней звездой", - выпала из рук, а глаза
уставились на луну, по которой сейчас путешествовала душа сторожа.
- Эй, сторож, который час? - спросил какой-то прохожий; не дождавшись
ответа, он слегка щелкнул сторожа по носу. Тело потеряло равновесие и во
всю длину растянулось на тротуаре.
Решив, что сторож умер, прохожий пришел в ужас, а мертвый так и
остался мертвым. Об этом сообщили куда следует, и утром тело отвезли в
больницу.
Вот заварилась бы каша, если бы душа вернулась и, как и следовало
ожидать, принялась бы искать свое тело там, где рассталась с ним, то есть
на Восточной улице. Обнаружив пропажу, она скорее всего сразу же кинулась
бы в полицию, в адресный стол, оттуда в бюро по розыску вещей, чтобы дать
объявление о пропаже в газете, и лишь в последнюю очередь отправилась бы в
больницу. Впрочем, о душе беспокоиться нечего - когда она действует
самостоятельно, все идет прекрасно, и лишь тело мешает ей и заставляет ее
делать глупости.
Так вот, когда сторожа доставили в больницу и внесли в мертвецкую, с
него первым долгом, конечно, сняли калоши, и душе волей-неволей пришлось
прервать свое путешествие и возвратиться в тело. Она сразу же отыскала
его, и сторож немедленно ожил. Потом он уверял, что это была самая
бредовая ночь в его жизни. Он даже за две марки не согласился бы вновь
пережить все эти ужасы. Впрочем, теперь все это позади.
Сторожа выписали в тот же день, а калоши остались в больнице.
4. "ГОЛОВОЛОМКА". ДЕКЛАМАЦИЯ. СОВЕРШЕННО НЕОБЫЧАЙНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Каждый житель Копенгагена много раз видел главный вход в городскую
фредериксбергскую больницу, но так как эту историю, возможно, будут читать
не только копенгагенцы, нам придется дать кое-какие разъяснения.
Дело в том, что больницу отделяет от улицы довольно высокая решетка
из толстых железных прутьев. Прутья эти расставлены так редко, что многие
практиканты, если только они худощавы, ухитряются протиснуться между ними,
когда в неурочный час хотят выбраться в город. Труднее всего им просунуть
голову, так что и в этом случае, как, впрочем, нередко бывает в жизни,
большеголовым приходилось труднее всего... Ну, для вступления об этом
хватит.
В этот вечер в больнице как раз дежурил один молодой медик, о котором
хоть и можно было сказать, что "голова у него большая", но... лишь в самом
прямом смысле этого слова. Шел проливной дождь; однако, невзирая на
непогоду и дежурство, медик все-таки решил сбегать в город по каким-то
неотложным делам, - хотя бы на четверть часика. "Незачем, - думал он, -
связываться с привратником, если можно легко пролезть сквозь решетку". В
вестибюле все еще валялись калоши, забытые сторожем. В такой ливень они
были очень кстати, и медик надел их, не догадываясь, что это калоши
счастья. Теперь осталось только протиснуться между железными прутьями,
чего ему ни разу не приходилось делать.
- Господи, только бы просунуть голову, - промолвил он.
И в тот же миг голова его, хотя и очень большая, благополучно
проскочила между прутьями, - не без помощи калош, разумеется.
Теперь дело было за туловищем, но ему никак не удавалось пролезть.
- Ух, какой я толстый! - сказал студент. - А я-то думал, что голову
просунуть всего труднее будет. Нет, не пролезть мне!
Он хотел было сразу же втянуть голову обратно, но не тут-то было: она
застряла безнадежно, он мог лишь крутить ею сколько угодно и без всякого
толка. Сначала медик просто рассердился, но вскоре настроение его
испортилось вконец; калоши поставили его прямо-таки в жуткое положение.
К несчастью, он никак не догадывался, что надо пожелать освободиться,
и сколько ни вертел головой, она не пролезала обратно. Дождь все лил и
лил, и на улице ни души не было. До звонка к дворнику все равно никак было
не дотянуться, а сам освободиться он не мог. Он думал, что, чего доброго,
придется простоять так до утра: ведь только утром можно будет послать за
кузнецом, чтобы он перепилил решетку. И вряд ли удастся перепилить ее
быстро, а на шум сбегутся школьники, все окрестные жители, - да, да,
сбегутся и будут глазеть на медика, который скорчился, как преступник у
позорного столба; глазеть, как в прошлом году на огромную агаву, когда она
расцвела.
- Ой, кровь так и приливает к голове. Нет, я так с ума сойду! Да, да,
сойду с ума! Ох, только бы мне освободиться!
Давно уже нужно было медику сказать это: в ту же минуту голова его
освободилась, и он стремглав кинулся назад, совершенно обезумев от страха,
в который повергли его калоши счастья.
Но если вы думаете, что этим дело и кончилось, то глубоко ошибаетесь.
Нет, самое худшее еще впереди.
Прошла ночь, наступил следующий день, а за калошами все никто не
являлся.
Вечером в маленьком театре, расположенном на улице Каннике, давали
представление. Зрительный зал был полон. В числе других артистов один чтец
продекламировал стихотворение под названием "Бабушкины очки":
У бабушки моей был дар такой,
Что раньше бы сожгли ее живой.
Ведь ей известно все и даже более:
Грядущее узнать - в ее то было воле,
В сороковые проникала взором,
Но просьба рассказать всегда кончалась спором.
"Скажи мне, говорю, грядущий год,
Какие нам событья принесет?
И что произойдет в искусстве, в государстве?"
Но бабушка, искусная в коварстве,
Молчит упрямо, и в ответ ни слова.
И разбранить меня подчас готова.
Но как ей устоять, где взять ей сил?
Ведь я ее любимцем был.
"По-твоему пусть будет в этот раз, -
Сказала бабушка и мне тотчас
Очки свои дала. - Иди-ка ты туда,
Где собирается народ всегда,
Надень очки, поближе подойди
И на толпу людскую погляди.
В колоду карт вдруг обратятся люди.
По картам ты поймешь, что было и что будет".
Сказав спасибо, я ушел проворно.
Но где найти толпу? На площади, бесспорно.
На площади? Но не люблю я стужи.
На улице? Там всюду грязь да лужи.
А не в театре ли? Что ж, мысль на славу!
Вот где я встречу целую ораву.
И наконец я здесь! Мне стоит лишь очки достать,
И стану я оракулу под стать.
А вы сидите тихо по местам:
Ведь картами казаться надо вам,
Чтоб будущее было видно ясно.
Молчанье ваше - знак, что вы согласны.
Сейчас судьбу я расспрошу, и не напрасно,
Для пользы собственной и для народа.
Итак, что скажет карт живых колода.
(Надевает очки.)
Что вижу я! Ну и потеха!
Вы, право, лопнули б от смеха,
Когда увидели бы всех тузов бубновых,
И нежных дам, и королей суровых!
Все пики, трефы здесь чернее снов дурных.
Посмотрим же как следует на них.
Та дама пик известна знаньем света -
И вот влюбилась вдруг в бубнового валета.
А эти карты что нам предвещают?
Для дома много денег обещают
И гостя из далекой стороны,
А впрочем, гости вряд ли нам нужны.
Беседу вы хотели бы начать
С сословий? Лучше помолчать!
А вам я дам один благой совет:
Вы хлеб не отбирайте у газет.
Иль о театрах? Закулисных треньях?
Ну нет! С дирекцией не порчу отношенья.
О будущем моем? Но ведь известно:
Плохое знать совсем неинтересно.
Я знаю все - какой в том прок:
Узнаете и вы, когда наступит срок!
Что, что? Кто всех счастливей среди вас?
Ага! Счастливца я найду сейчас...
Его свободно можно б отличить,
Да остальных пришлось бы огорчить!
Кто дольше проживет? Ах, он? Прекрасно!
Но говорить на сей сюжет опасно.
Сказать? Сказать? Сказать иль нет?
Нет, не скажу - вот мой ответ!
Боюсь, что оскорбить могу я вас,
Уж лучше мысли ваши я прочту сейчас,
Всю силу волшебства признав тотчас.
Угодно вам узнать? Скажу себе в укор:
Вам кажется, что я, с каких уж пор,
Болтаю перед вами вздор.
Тогда молчу, вы правы, без сомненья,
Теперь я сам хочу услышать ваше мненье.
Декламировал чтец превосходно, в зале загремели аплодисменты.
Среди публики находился и наш злосчастный медик. Он, казалось, уже
забыл свои злоключения, пережитые прошлой ночью. Отправляясь в театр, он
опять надел калоши, - их пока никто не востребовал, а на улице была
слякоть, так что они могли сослужить ему хорошую службу. И сослужили!
Стихи произвели большое впечатление на нашего медика. Ему очень
понравилась их идея, и он подумал, что хорошо бы раздобыть такие очки.
Немного навострившись, можно было бы научиться читать в сердцах людей, а
это гораздо интереснее, чем заглядывать в будущий год, - ведь он все равно
наступит рано или поздно, а вот в душу к человеку иначе не заглянешь.
"Взять бы, скажем, зрителей первого ряда, - думал медик, - и
посмотреть, что делается у них в сердце, - должен же туда вести какой-то
вход, вроде как в магазин. Чего бы я там ни насмотрелся, надо полагать! У
этой вот дамы в сердце, наверное, помещается целый галантерейный магазин.
А у этой уже опустел, только надо бы его как следует помыть да почистить.
Есть среди них и солидные магазины. Ах, - вздохнул медик, - знаю я один
такой магазин, но, увы, приказчик для него уже нашелся, и это единственный
его недостаток. А из многих других, наверное, зазывали бы: "Заходите,
пожалуйста, к нам, милости просим!" Да, вот зайти бы туда в виде крошечной
мысли, прогуляться бы по сердцам!"
Сказано - сделано! Только пожелай - вот все, что надо калошам
счастья. Медик вдруг весь как-то съежился, стал совсем крохотным и начал
свое необыкновенное путешествие по сердцам зрителей первого ряда.
Первое сердце, в которое он попал, принадлежало одной даме, но
бедняга медик сначала подумал, что очутился в ортопедическом институте,
где врачи лечат больных, удаляя различные опухоли и выправляя уродства. В
комнате, куда вошел наш медик, были развешаны многочисленные гипсовые
слепки с этих уродливых частей тела. Вся разница только в том, что в
настоящем институте слепки снимаются, как только больной туда поступает, а
в этом сердце они изготовлялись тогда, когда из него выписывался здоровый
человек.
Среди прочих в сердце этой дамы хранились слепки, снятые с физических
и нравственных уродств всех ее подруг.
Так как слишком задерживаться не полагалось, то медик быстро
перекочевал в другое женское сердце, - и на этот раз ему показалось, что
он вступил в светлый обширный храм. Над алтарем парил белый голубь -
олицетворение невинности. Медик хотел было преклонить колена, но ему нужно
было спешить дальше, в следующее сердце, и только в ушах его еще долго
звучала музыка органа. Он даже почувствовал, что стал лучше и чище, чем
был раньше, и достоин теперь войти в следующее святилище, оказавшееся
жалкой каморкой, где лежала больная мать. Но в открытые настежь окна
лились теплые солнечные лучи, чудесные розы, расцветшие в ящике под окном,
качали головками, кивая больной, две небесно-голубые птички пели песенку о
детских радостях, а больная мать просила счастья для своей дочери.
Потом наш медик на четвереньках переполз в мясную лавку; она была
завалена мясом, - и куда бы он ни сунулся, всюду натыкался на туши. Это
было сердце одного богатого, всеми уважаемого человека, - его имя,
наверно, можно найти в справочнике по городу.
Оттуда медик перекочевал в сердце его супруги. Оно представляло собой
старую, полуразвалившуюся голубятню. Портрет мужа был водружен над ней
вместо флюгера; к ней же была прикреплена входная дверь, которая то
открывалась, то закрывалась - в зависимости от того, куда поворачивался
супруг.
Потом медик попал в комнату с зеркальными стенами, такую же, как во
дворце Розенборг, но зеркала здесь были увеличительные, они все
увеличивали во много раз. Посреди комнаты восседало на троне маленькое "я"
обладателя сердца и восхищалось своим собственным величием.
Оттуда медик перебрался в другое сердце, и ему показалось, что он
попал в узкий игольник, набитый острыми иголками. Он быстро решил, что это
сердце какой-нибудь старой девы, но ошибся: оно принадлежало награжденному
множеством орденов молодому военному, о котором говорили, что он "человек
с сердцем и умом".
Наконец бедный медик выбрался из последнего сердца и, совершенно
ошалев, еще долго никак не мог собраться с мыслями. Во всем он винил свою
разыгравшуюся фантазию.
"Бог знает что такое! - вздохнул он. - Нет, я определенно схожу с
ума. И какая дикая здесь жара! Кровь так и приливает к голове. - Тут он
вспомнил о своих вчерашних злоключениях у больничной ограды. - Вот когда я
заболел! - подумал он. - Нужно вовремя взяться за лечение. Говорят, что в
таких случаях всего полезнее русская баня. Ах, если бы я уже лежал на
полке".
И он действительно очутился в бане на самом верхнем полке, но лежал
там совсем одетый, в сапогах и калошах, а с потолка на лицо ему капала
горячая вода.
- Ой! - закричал медик и побежал скорее принять душ.
Банщик тоже закричал: он испугался, увидев в бане одетого человека.
Наш медик, не растерявшись, шепнул ему:
- Не бойся, это я на пари, - но, вернувшись домой, первым делом
поставил себе один большой пластырь из шпанских мушек на шею, а другой на
спину, чтобы вытянуть дурь из головы.
Наутро вся спина у него набухла кровью - вот и все, чем его
облагодетельствовали калоши счастья.
5. ПРЕВРАЩЕНИЯ ПОЛИЦЕЙСКОГО ПИСАРЯ
Наш знакомый сторож между тем вспомнил про калоши, которые нашел на
улице, а потом оставил в больнице, и забрал их оттуда. Но ни лейтенант, ни
соседи не признали этих калош своими, и сторож отнес их в полицию.
- Да они как две капли воды похожи на мои! - сказал один из
полицейских писарей, поставив находку рядом со своими калошами и
внимательно ее рассматривая. - Тут и опытный взгляд сапожника не отличил
бы одну пару от другой.
- Господин писарь, - обратился к нему полицейский, вошедший с
какими-то бумагами.
Писарь поговорил с ним, а когда опять взглянул на обе пары калош, то
уж и сам перестал понимать, которая из них его пара - та ли, что стоит
справа, или та, что слева.
"Мои, должно быть, вот эти, мокрые", - подумал он и ошибся: это были
как раз калоши счастья. Что ж, полиция тоже иногда ошибается.
Писарь надел калоши и, сунув одни бумаги в карман, а другие - под
мышку (ему нужно было кое-что перечитать и переписать дома), вышел на
улицу. День был воскресный, стояла чудесная погода, и полицейский писарь
подумал, что неплохо было бы прогуляться по Фредериксбергу.
Молодой человек отличался редким прилежанием и усидчивостью, так что
пожелаем ему приятной прогулки после многих часов работы в душной
канцелярии.
Сначала он шел, ни о чем не думая, и калошам поэтому все не
представлялось удобного случая проявить свою чудодейственную силу.
Но вот он повстречал в одной аллее своего знакомого молодого поэта, и
тот сказал, что завтра отправляется путешествовать на все лето.
- Эх, вот вы опять уезжаете, а мы остаемся, - сказал писарь. -
Счастливые люди, летаете себе, где хотите и куда хотите, а у нас цепи на
ногах.
- Да, но ими вы прикованы к хлебному дереву, - возразил поэт. - Вам
нет нужды заботиться о завтрашнем дне, а когда вы состаритесь, получите
пенсию.
- Так-то так, но вам все-таки живется гораздо привольнее, - сказал
писарь. - Писать стихи - что может быть лучше! Публика носит вас на руках,
и вы сами себе господа. А вот попробовали бы вы посидеть в суде, как мы
сидим, да повозиться с этими скучнейшими делами!
Поэт покачал головой, писарь тоже покачал головой, и они разошлись в
разные стороны, оставшись каждый при своем мнении.
"Удивительный народ эти поэты, - думал молодой чиновник. - Хотелось
бы поближе познакомиться с такими натурами, как он, и самому стать поэтом.
Будь я на их месте, я бы в своих стихах не стал хныкать. Ах, какой сегодня
чудесный весенний день, сколько в нем красоты, свежести, поэзии! Какой
необыкновенно прозрачный воздух! Какие причудливые облака! А трава и
листья так сладостно благоухают! Давно уже я так остро не ощущал этого,
как сейчас".
Вы, конечно, заметили, что он уже стал поэтом. Но внешне совсем не
изменился, - нелепо думать, что поэт не такой же человек, как все прочие.
Среди простых людей часто встречаются натуры гораздо более поэтические,
чем многие прославленные поэты. Только у поэтов гораздо лучше развита
память, и все идеи, образы, впечатления хранятся в ней до тех пор, пока не
найдут своего поэтического выражения на бумаге. Когда простой человек
становится поэтически одаренной натурой, происходит своего рода
превращение, - и такое именно превращение произошло с писарем.
"Какое восхитительное благоухание! - думал он. - Оно напоминает мне
фиалки у тетушки Лоны. Да, я был тогда еще совсем маленьким. Господи, и
как это я ни разу не вспомнил о ней раньше! Добрая старая тетушка! Она
жила как раз за Биржей. Всегда, даже в самую лютую стужу, на окнах у нее
зеленели в банках какие-нибудь веточки или росточки, фиалки наполняли
комнату ароматом; а я прикладывал нагретые медяки к оледенелым стеклам,
чтобы можно было смотреть на улицу. Какой вид открывался из этих окон! На
канале стояли вмерзшие в лед корабли, огромные стаи ворон составляли весь
их экипаж. Но с наступлением весны суда преображались. С песнями и криками
"ура" матросы обкалывали лед; корабли смолили, оснащали всем необходимым,
и они наконец уплывали в заморские страны. Они-то уплывают, а я вот
остаюсь здесь; и так будет всегда; всегда я буду сидеть в полицейской
канцелярии и смотреть, как другие получают заграничные паспорта. Да, таков
мой удел!" - и он глубоко-глубоко вздохнул, но потом вдруг опомнился: "Что
это такое со мной делается сегодня? Раньше мне ничего подобного и в голову
не приходило. Верно, это весенний воздух так на меня действует. А сердце
сжимается от какого-то сладостного волнения".
Он полез в карман за своими бумагами. "Возьмусь за них, буду думать о
чем-нибудь другом", - решил он и пробежал глазами первый попавшийся лист
бумаги. "Фру Зигбрит", оригинальная трагедия в пяти действиях", - прочитал
он. "Что такое? Странно, почерк мой! Неужели это я написал трагедию? А это
еще что? "Интрига на валу, или Большой праздник; водевиль". Но откуда все
это у меня? Наверное, кто-нибудь подсунул. Да, тут еще письмо..."
Письмо прислала дирекция одного театра; она не очень вежливо извещала
автора, что обе его пьесы никуда не годятся.
- Гм, - произнес писарь, усаживаясь на скамейку.
В голову его вдруг хлынуло множество мыслей, а сердце исполнилось
неизъяснимой нежности... к чему - он и сам не знал. Машинально он сорвал
цветок и залюбовался им. Это была простая маленькая маргаритка, но она в
течение одной минуты сообщила ему о себе больше, чем можно узнать,
выслушав несколько лекций по ботанике. Она рассказала ему предание о своем
рождении, рассказала о том, как могуч солнечный свет, - ведь это благодаря
ему распустились и стали благоухать ее нежные лепестки. А поэт в это время
думал о суровой жизненной борьбе, пробуждающей в человеке еще неведомые
ему силы и чувства. Воздух и свет - возлюбленные маргаритки, но свет - ее
главный покровитель, перед ним она благоговеет; а когда он уходит вечером,
она засыпает в объятьях воздуха.
- Свет одарил меня красотой! - сказала маргаритка.
- А воздух дает тебе жизнь! - шепнул ей поэт.
Неподалеку стоял мальчуган и хлопал палкой по воде в грязной канавке
- брызги разлетались в разные стороны, и писарь задумался вдруг о тех
миллионах живых, невидимых простым глазом существ, которые взлетают вместе
с водяными каплями на огромную, по сравнению с их собственными размерами,
высоту, - вот как если бы мы, например, очутились над облаками. Размышляя
об этом, а также о своем превращении, наш писарь улыбнулся: "Я просто сплю
и вижу сон. Но какой это все-таки удивительный сон! Оказывается, можно
грезить наяву, сознавая, что это тебе только снится. Хорошо бы вспомнить
обо всем этом завтра утром, когда я проснусь. Какое странное состояние!
Сейчас я все вижу так четко, так ясно, чувствую себя таким бодрым и
сильным - и в то же время хорошо знаю, что если утром попытаюсь что-нибудь
припомнить, в голову мне полезет только чепуха. Сколько раз это бывало со
мной! Все эти чудесные вещи похожи на золото гномов: ночью, когда их
получаешь, они кажутся драгоценными камнями, а днем превращаются в кучу
щебня и увядших листьев".
Вконец расстроенный писарь, грустно вздыхал, поглядывая на птичек,
которые весело распевали свои песенки, перепархивая с ветки на ветку.
"И им живется лучше, чем мне. Уметь летать - какая чудесная
способность! Счастлив тот, кто ею одарен. Если бы только я мог
превратиться в птичку, я бы стал вот таким маленьким жаворонком!"
И в ту же минуту рукава и фалды его сюртука превратились в крылья и
обросли перьями, а вместо калош появились коготки. Он сразу заметил все
эти превращения и улыбнулся. "Ну, теперь я вижу, что это сон. Но таких
дурацких снов мне еще не приходилось видеть", - подумал он, взлетел на
зеленую ветку и запел.
Однако в его пении уже не было поэзии, так как он перестал быть
поэтом: калоши, как и все, кто хочет чего-нибудь добиться, выполняли
только одно дело зараз. Захотел писарь стать поэтом - стал, захотел
превратиться в птичку - превратился, но зато утратил свои прежние
свойства.
"Забавно, нечего сказать! - подумал он. - Днем я сижу в полицейской
канцелярии, занимаюсь важнейшими делами, а ночью мне снится, что я
жаворонком летаю по Фредериксбергскому парку. Да об этом, черт возьми,
можно написать целую народную комедию!"
И он слетел на траву, завертел головой и принялся весело клевать
гибкие травинки, казавшиеся ему теперь огромными африканскими пальмами.
Внезапно вокруг него стало темно, как ночью; ему почудилось, будто на
него набросили какое-то гигантское одеяло! На самом же деле это мальчик из
слободки накрыл его своей шапкой. Мальчик запустил руку под шапку и
схватил писаря за спинку и крылья; тот сначала запищал от страха, потом
вдруг возмутился:
- Ах ты негодный щенок! Как ты смеешь! Я полицейский писарь!
Но мальчишка услышал только жалобное "пи-и, пи-и-и". Он щелкнул
птичку по клюву и пошел с нею дальше, на горку.
По дороге он встретил двух школьников; оба они были в высшем классе -
по своему положению в обществе, и в низшем - по умственному развитию и
успехам в науках. Они купили жаворонка за восемь скиллингов. Таким образом
полицейский писарь вернулся в город и оказался в одной квартире на Готской
улице.
- Черт побери, хорошо, что это сон, - сказал писарь, - а не то я бы
здорово рассердился! Сначала я стал поэтом, потом - жаворонком. И ведь это
моя поэтическая натура внушила мне желание превратиться в такую малютку.
Однако невеселая это жизнь, особенно когда попадешь в лапы к подобным
сорванцам. Хотел бы я узнать, чем все это кончится?
Мальчики принесли его в красиво обставленную комнату, где их
встретила толстая улыбающаяся женщина. Она ничуть не обрадовалась "простой
полевой птичке", как она назвала жаворонка, тем не менее разрешила
мальчикам оставить его и посадить в клетку на подоконнике.
- Быть может, он немного развлечет попочку! - добавила она и с
улыбкой взглянула на большого зеленого попугая, который важно покачивался
на кольце в роскошной металлической клетке. - Сегодня у попочки день
рождения, - сказала она, глупо улыбаясь, - и полевая птичка хочет его
поздравить.
Попугай, ничего на это не ответив, все так же важно раскачивался взад
и вперед. В это время громко запела красивая канарейка, которую сюда
привезли прошлым летом из теплой и благоухающей родной страны.
- Ишь, крикунья! - сказала хозяйка и набросила на клетку белый
носовой платок.
- Пи-пи! Какая ужасная метель! - вздохнула канарейка и умолкла.
Писаря, которого хозяйка называла "полевой птичкой", посадили в
маленькую клетку, рядом с клеткой канарейки и по соседству с попугаем.
Попугай мог внятно выговаривать только одну фразу, нередко звучавшую очень
комично: "Нет, будем людьми!", а все остальное получалось у него столь же
невразумительным, как щебет канарейки. Впрочем, писарь, превратившись в
птичку, отлично понимал своих новых знакомых.
- Я порхала над зеленой пальмой и цветущим миндальным деревом, - пела
канарейка, - вместе с братьями и сестрами я летала над чудесными цветами и
зеркальной гладью озер, и нам приветливо кивали отражения прибрежных
растений. Я видела стаи красивых попугаев, которые рассказывали множество
чудеснейших историй.
- Это дикие птицы, - отозвался попугай, - не получившие никакого
образования. Нет, будем людьми! Что же ты не смеешься, глупая птица? Если
этой остроте смеется и сама хозяйка и ее гости, так почему бы не
посмеяться и тебе? Не оценить хороших острот - это очень большой порок,
должен вам сказать. Нет, будем людьми!
- А ты помнишь красивых девушек, что плясали под сенью цветущих
деревьев? Помнишь сладкие плоды и прохладный сок диких растений?
- Конечно, помню, - отвечал попугай, - но здесь мне гораздо лучше!
Меня прекрасно кормят и всячески ублажают. Я знаю, что я умен, и с меня
довольно. Нет, будем людьми! У тебя, что называется, поэтическая натура, а
я сведущ в науках и остроумен. В тебе есть эта самая гениальность, но не
хватает рассудительности. Ты метишь слишком высоко, поэтому люди тебя
осаживают. Со мной они так поступать не станут, потому что я обошелся им
дорого. Я внушаю уважение уже одним своим клювом, а болтовней своей могу
кого угодно поставить на место. Нет, будем людьми!
- О моя теплая, цветущая родина, - пела канарейка, - я буду петь о
твоих темно-зеленых деревьях, чьи ветви целуют прозрачные воды тихих
заливов, о светлой радости моих братьев и сестер, о вечнозеленых
хранителях влаги в пустыне - кактусах.
- Перестань хныкать! - проговорил попугай. - Скажи лучше что-нибудь
смешное. Смех - это знак высшей степени духовного развития. Вот разве
могут, к примеру, смеяться собака или лошадь? Нет, они могут только
плакать, а способностью смеяться одарен лишь человек. Ха-ха-ха! -
расхохотался попочка и окончательно сразил собеседников своим "нет, будем
людьми!"
- И ты, маленькая серая датская птичка, - сказала канарейка
жаворонку, - ты тоже стала пленницей. В твоих лесах, наверное, холодно, но
зато в них ты свободна. Лети же отсюда! Смотри, они забыли запереть твою
клетку! Форточка открыта, лети же - скорей, скорей!
Писарь так и сделал, вылетел из клетки и уселся возле нее. В этот миг
дверь в соседнюю комнату открылась, и на пороге появилась кошка, гибкая,
страшная, с зелеными горящими глазами. Кошка уже совсем было приготовилась
к прыжку, но канарейка заметалась в клетке, а попугай захлопал крыльями и
закричал: "Нет, будем людьми!" Писарь похолодел от ужаса и, вылетев в
окно, полетел над домами и улицами. Летел, летел, наконец устал, - и вот
увидел дом, который показался ему знакомым. Одно окно в доме было открыто.
Писарь влетел в комнату и уселся на стол. К своему изумлению, он увидел,
что это его собственная комната.
"Нет, будем людьми!" - машинально повторил он излюбленную фразу
попугая и в ту же минуту вновь стал полицейским писарем, только зачем-то
усевшимся на стол.
- Господи помилуй, - сказал писарь, - как это я попал на стол, да еще
заснул? И какой дикий сон мне приснился. Какая чепуха!
6. ЛУЧШЕЕ, ЧТО СДЕЛАЛИ КАЛОШИ
На другой день рано утром, когда писарь еще лежал в постели, в дверь
постучали, и вошел его сосед, снимавший комнату на том же этаже, - молодой
студент-богослов.
- Одолжи мне, пожалуйста, свои калоши, - сказал он. - Хоть в саду и
сыро, да больно уж ярко светит солнышко. Хочу туда сойти выкурить
трубочку.
Он надел калоши и вышел в сад, в котором росло только два дерева -
слива и груша; впрочем, даже столь скудная растительность в Копенгагене
большая редкость.
Студент прохаживался взад и вперед по дорожке. Время было раннее,
всего шесть часов утра. На улице заиграл рожок почтового дилижанса.
- О, путешествовать, путешествовать! - вырвалось у него. - Что может
быть лучше! Это предел всех моих мечтаний. Если бы они осуществились, я бы
тогда, наверное, угомонился и перестал метаться. Как хочется ехать
подальше отсюда, увидеть волшебную Швейцарию, поездить по Италии!
Хорошо еще, что калоши счастья выполняли желания немедленно, а то бы
студент, пожалуй, забрался слишком далеко и для себя самого и для нас с
вами. В тот же миг он уже путешествовал по Швейцарии, упрятанный в
почтовый дилижанс вместе с восемью другими пассажирами. Голова у него
трещала, шею ломило, ноги затекли и болели, потому что сапоги жали
немилосердно. Он не спал и не бодрствовал, но был в состоянии какого-то
мучительного оцепенения. В правом кармане у него лежал аккредитив, в левом
паспорт, а в кожаном мешочке на груди было зашито несколько золотых.
Стоило нашему путешественнику клюнуть носом, как ему тут же начинало
мерещиться, что он уже потерял какое-нибудь из своих сокровищ, и тогда его
бросало в дрожь, а рука его судорожно описывала треугольник - справа
налево и на грудь, - чтобы проверить, все ли цело. В сетке над головами
пассажиров болтались зонтики, палки, шляпы, и все это мешало студенту
наслаждаться прекрасным горным пейзажем. Но он все смотрел, смотрел и не
мог насмотреться, а в сердце его звучали строки стихотворения, которое
написал, хотя и не стал печатать, один известный нам швейцарский поэт:
Прекрасный край! Передо мной
Монблан белеет вдалеке.
Здесь был бы, право, рай земной,
Будь больше денег в кошельке.
Природа здесь была мрачная, суровая и величественная. Хвойные леса,
покрывавшие заоблачные горные вершины, издали казались просто зарослями
вереска. Пошел снег, подул резкий, холодный ветер.
- Ух! - вздохнул студент. - Если бы мы уже были по ту сторону Альп!
Там теперь наступило лето, и я наконец получил бы по аккредитиву свои
деньги. Я так за них боюсь, что все эти альпийские красоты перестали меня
пленять. Ах, если б я уже был там!
И он немедленно очутился в самом сердце Италии, где-то на дороге
между Флоренцией и Римом. Последние лучи солнца озаряли лежащие между
двумя темно-синими холмами Тразименское озеро, превращая его воды в
расплавленное золото. Там, где некогда Ганнибал разбил Фламиния, теперь
виноградные лозы мирно обвивали друг друга своими зелеными плетями. У
дороги, под сенью благоухающих лавров, прелестные полуголые ребятишки
пасли стадо черных как смоль свиней. Да, если бы описать эту картину как
следует, все бы только и твердили: "Ах, восхитительная Италия!" Но, как ни
странно, ни богослов, ни его спутники этого не думали. Тысячи ядовитых мух
и комаров тучами носились в воздухе; напрасно путешественники обмахивались
миртовыми ветками, насекомые все равно кусали и жалили их. В карете не
было человека, у которого не распухло бы все лицо, искусанное в кровь. У
лошадей был еще более несчастный вид: бедных животных сплошь облепили
огромные рои насекомых, так что кучер время от времени слезал с козел и
отгонял от лошадей их мучителей, но уже спустя мгновение налетали новые
полчища. Скоро зашло солнце, и путешественников охватил пронизывающий
холод - правда, ненадолго, но все равно это было не слишком приятно. Зато
вершины гор и облака окрасились в непередаваемо красивые зеленые тона,
отливающие блеском последних солнечных лучей. Эта игра красок не поддается
описанию, ее нужно видеть. Зрелище изумительное, все с этим согласились,
но в желудке у каждого было пусто, тело устало, душа жаждала приюта на
ночь, а где его найти? Теперь все эти вопросы занимали путешественников
гораздо больше, чем красоты природы.
Дорога проходила через оливковую рощу, и казалось, что едешь
где-нибудь на родине, между родными узловатыми ивами. Вскоре карета
подъехала к одинокой гостинице. У ворот ее сидело множество нищих-калек, и
самый бодрый из них казался "достигшим зрелости старшим сыном голода".
Одни калеки ослепли; у других высохли ноги - эти ползали на руках; у
третьих на изуродованных руках не было пальцев. Казалось, сама нищета
тянулась к путникам из этой кучи тряпья и лохмотьев. "Eccelenza,
miserabili!" <господин, помогите несчастным! (итал.)> - хрипели они,
показывая свои уродливые конечности. Путешественников встретила хозяйка
гостиницы, босая, нечесанная, в грязной кофте. Двери в комнатах держались
на веревках, под потолком порхали летучие мыши, кирпичный пол был весь в
выбоинах, а вонь стояла такая, что хоть топор вешай...
- Лучше уж пусть она накроет нам стол в конюшне, - сказал кто-то из
путешественников. - Там по крайней мере знаешь, чем дышишь.
Открыли окно, чтобы впустить свежего воздуха, но тут в комнату
протянулись высохшие руки и послышалось извечное вытье: "Eccelenza,
miserabili!"
Стены комнаты были сплошь исписаны, и половина надписей ругательски
ругала "прекрасную Италию".
Принесли обед: водянистый суп с перцем и прогорклым оливковым маслом,
потом приправленный таким же маслом салат и, наконец, несвежие яйца и
жареные петушиные гребешки - в качестве украшения пиршества; даже вино
казалось не вином, а какой-то микстурой.
На ночь дверь забаррикадировали чемоданами, и одному путешественнику
поручили стоять на часах, а остальные уснули. Часовым был
студент-богослов. Ну и духота стояла в комнате! Жара нестерпимая, комары,
- а тут еще "miserabili", которые стонали во сне, мешая уснуть.
- Да, путешествовать, конечно, было бы не плохо, - вздохнул студент,
- не будь у нас тела. Пусть бы оно лежало себе да отдыхало, а дух летал бы
где ему угодно. А то, куда бы я ни приехал, всюду тоска гложет мне сердце.
Хотелось бы чего-то большего, чем мгновенная радость бытия. Да, да,
большего, наивысшего! Но где оно? В чем? Что это такое? Нет, я же знаю, к
чему стремлюсь, чего хочу. Я хочу прийти к конечной и счастливейшей цели
земного бытия, самой счастливой из всех!
И только он произнес последние слова, как очутился у себя дома. На
окнах висели длинные белые занавески, посреди комнаты на полу стоял черный
гроб, а в нем смертным сном спал богослов. Его желание исполнилось: тело
его отдыхало, а душа странствовала. "Никого нельзя назвать счастливым
раньше, чем он умрет", - сказал Солон; и теперь его слова снова
подтвердились.
Каждый умерший - это сфинкс, неразрешимая загадка. И этот "сфинкс" в
черном гробу уже не мог ответить нам на тот вопрос, какой он сам себе
задавал за два дня до смерти.
О злая смерть! Ты всюду сеешь страх,
Твой след - одни могилы да моленья.
Так что ж, и мысль повергнута во прах?
А я ничтожная добыча тленья?
Что стонов хор для мира суеты!
Ты одиноким весь свой век прожил,
И жребий твой был тяжелей плиты,
Что на твою могилу кто-то положил.
В комнате появились две женщины. Мы их знаем: то была фея Печали и
вестница Счастья, и они склонились над умершим.
- Ну, - спросила Печаль, - много счастья принесли человечеству твои
калоши?
- Что ж, тому, кто лежит здесь, они по крайней мере дали вечное
блаженство! - ответила фея Счастья.
- О нет, - сказала Печаль. - Он сам ушел из мира раньше своего срока.
Он еще не настолько окреп духовно, чтобы овладеть теми сокровищами,
которыми должен был овладеть по самому своему предназначению. Ну, я окажу
ему благодеяние! - И она стащила калоши со студента.
Смертный сон прервался. Мертвец воскрес и встал. Фея Печали исчезла,
а с ней и калоши. Должно быть, она решила, что теперь они должны
принадлежать ей.
ВОЛШЕБНЫЙ ХОЛМ
Юркие ящерицы так и шмыгали по растрескавшейся коре старого дерева.
Они прекрасно понимали друг дружку - ведь разговор-то они вели
по-ящеричьи.
- Нет, вы только послушайте, как гремит, как бурлит внутри волшебного
холма, - сказала одна ящерица, - из-за их возни я уже две ночи глаз не
смыкаю. Лучше бы у меня зубы болели, все равно нет покоя.
- Что-то они там внутри затевают! - сказала вторая ящерица. - На ночь
они поднимают холм на четыре огненных столба, и он стоит так до самых
петухов - видно, хотят его проветрить получше. А лесные девы разучивают
новые танцы с притоптыванием. Что-то они там затевают.
- Интересно, что это за гости? - заволновались ящерицы. - И что там
затевается? Послушайте только, как бурлит, как гремит!
В этот самый момент волшебный холм раздался, и оттуда, быстро
перебирая ножками, вышла старая лесная дева. Спины у нее, правда, не было,
но в остальном она выглядела вполне прилично. Она была дальней
родственницей лесного царя, служила у него экономкой и носила на лбу
янтарное сердце. Ноги ее так и мелькали - раз-два, раз-два! Ишь, как
засеменила, и прямиком в болото, где жил козодой.
- Вас приглашают к лесному царю, праздник состоится сегодня ночью, -
сказала она. - Но сначала мы хотели бы просить вас об одной услуге. Не
согласитесь ли вы разнести приглашения? Ведь вы у себя приемов не
устраиваете, не мешало бы другим помочь! Мы ждем к себе знатных
иностранцев, троллей, если вам это что-нибудь говорит. И старый лесной
царь не хочет ударить лицом в грязь.
- Кого приглашать? - спросил козодой.
- Ну, на большой бал мы зовем всех подряд, даже людей, если только
они умеют разговаривать во сне или еще хоть чем-нибудь занимаются по нашей
части. Но на ужин решено приглашать с большим выбором, только самую знать.
Сколько я спорила с лесным царем! По-моему, привидения и то звать не
стоит. Прежде всего надо пригласить морского царя с дочками. Они, правда,
не очень любят бывать на суше, но мы посадим их на мокрые камни, а может,
и еще что получше придумаем. Авось на этот раз они не откажутся. Затем
нужно пригласить всех старых троллей высшего разряда, из тех, что с
хвостами. Потом - водяного и домовых, а кроме того, я считаю, что нельзя
обойти кладбищенскую свинью, трехногую лошадь без головы и
гнома-церквушника. Правда, они относятся к нечистой силе другого рода и
вроде бы состоят при церкви, но в конце концов это только их работа, а мы
ведь все-таки в близком родстве, и они часто нас навещают.
- Хорошо! - сказал козодой и полетел созывать гостей.
А лесные девы уже кружились на волшебном холме.
Они разучивали танец с покрывалами, с длинными покрывалами,
сотканными из тумана и лунного сияния. И те, кому такое по вкусу, нашли бы
их танец очень красивым. Внутри холма все было вычищено и вылизано. Пол в
огромной зале вымыли лунным светом, а стены протерли ведьминым салом, так
что они сверкали, точно тюльпаны на солнце. Кухня ломилась от припасов,
жарили на вертелах лягушек, начиняли детскими пальчиками колбасу из ужей,
готовили салаты из поганок, моченых мышиных мордочек и цикуты. Пиво
привезли от болотницы, из ее пивоварни, а игристое вино из селитры
доставили прямо из кладбищенских склепов. Все готовили по лучшим рецептам,
а на десерт собирались подать ржавые гвозди и битые церковные стекла.
Старый лесной царь велел почистить свою корону толченым грифелем, да
не простым, а тем, которым писал первый ученик. Раздобыть такой грифель
для лесного царя задача нелегкая! В спальне вешали занавеси и приклеивали
их змеиной слюной. Словом, дым стоял коромыслом.
- Ну, теперь еще покурить конским волосом и свиной щетиной, и я
считаю - мое дело сделано! - сказала старая лесная дева.
- Папочка! Милый! - приставала к лесному царю младшая дочь. - Ну,
скажи, кто же все-таки эти знатные иностранцы?
- Ну что ж! - ответил царь. - Пожалуй, можно и сказать. Две мои дочки
сегодня станут невестами. Двум из вас придется сегодня уехать в чужие
края. Сегодня к нам приедет старый норвежский тролль, тот, что живет в
Доврских горах. Сколько каменных замков у него понастроено на диких
утесах! А сколько у него золотых копей - куда больше, чем думают. С ним
едут два его сына, они должны присмотреть себе жен. Старый тролль -
настоящий честный норвежец, прямой и веселый. Мы с ним давно знакомы, пили
когда-то на брудершафт. Он приезжал сюда за женой, теперь ее уже нет в
живых. Она была дочерью короля меловых утесов с острова Ме. И, как
говорится, игра велась на мелок. Ох, и соскучился же я по старику троллю!
Правда, про сыновей идет слух, будто они воспитаны неважно и большие
задиры. Но, может, на них просто наговаривают. А женятся, так и
образумятся. Надеюсь, вы сумеете прибрать их к рукам.
- Когда же они приедут? - спросила одна из дочерей.
- Все зависит от погоды и от ветра, - ответил лесной царь. - Не
привыкли они экономить, плывут на корабле! Я советовал им ехать сушей
через Швецию, но старый тролль до сих пор и смотреть не желает в ту
сторону. Отстает он от жизни, вот что мне не нравится.
Вдруг вприпрыжку прибежали два болотных огонька, один старался
обогнать другого и поэтому прибежал первым.
- Едут! Едут! - кричали они.
- Дайте-ка я надену корону, - распорядился лесной царь, - да встану
там, где луна поярче светит.
Дочки подобрали свои длинные покрывала и присели чуть не до земли.
Перед ними стоял Доврский тролль в короне из крепких сосулек и
полированных еловых шишек. Он был закутан в медвежью шубу, а ноги его
утопали в теплых сапогах. Сыновья же щеголяли без подтяжек и с голой
грудью - они мнили себя богатырями.
- И это холм? - спросил младший и ткнул пальцем в волшебный холм. - У
нас в Норвегии это называется ямой.
- Дети! - сказал старик. - Яма уходит вниз, Холм уходит вверх. У вас
что, глаз нет?
Молодчики заявили, что удивляет их тут только одно - как это они
сразу, без подготовки, понимают здешний язык.
- Не представляйтесь, - сказал старик. - Еще подумают, что вы совсем
неученые.
Все вошли в волшебный холм. Там уже собралось изысканное общество, да
так быстро, будто гостей ветром сюда принесло. В зале все было устроено
так, что каждый из приглашенных чувствовал себя как дома. Водяные и
русалки сидели в больших кадках с водой и говорили, что им очень уютно.
Все вели себя за столом как положено, только молодые норвежские тролли
сразу задрали ноги на стол - ведь, по их мнению, все, что они делали, было
очень мило.
- А ну, убрать ноги из тарелок! - прикрикнул Доврский тролль, и
братья послушались, хотя и не сразу.
Настал черед лесных дев показать, как они танцуют, и они исполнили и
простые танцы, и танцы с притоптыванием, это у них ловко получалось! Потом
пошел настоящий балет, тут полагалось "забываться в вихре пляски". Ух ты,
как они начали вскидывать ноги! У всех в глазах зарябило: не поймешь, где
руки, где ноги, где одна сестра, где другая, то колесом пройдутся, то
волчком закружатся, так что в конце концов трехногой безголовой лошади
стало дурно, и ей пришлось выйти из-за стола.
- Н-да, - сказал старый тролль, - лихо у них получается! Ну, а что
они еще умеют делать, кроме как плясать, задирать ноги да крутиться
волчком?
- Сейчас увидишь, - сказал лесной царь и вызвал младшую. Это была
самая красивая из сестер, нежная и прозрачная, как лунный свет. Она
положила в рот белую щепочку и стала невидимой, вот что она умела делать!
Однако Доврский тролль сказал, что не хотел бы иметь жену, умеющую
проделывать такие фокусы, да и сыновьям его это вряд ли придется по вкусу.
Вторая сестра умела ходить сама с собою рядом, будто была собственной
тенью, а ведь у троллей тени нет.
У третьей были совсем иные наклонности - она обучалась варить пиво у
самой болотницы. Это она так искусно нашпиговала ольховые коряги
светляками!
- Будет хорошей хозяйкой! - сказал старик тролль и подмигнул ей, но
пива пить не стал, он не хотел пить слишком много.
Вышла вперед четвертая лесная дева, в руках у нее была большая
золотая арфа. Она ударила по струнам раз, и гости подняли левую ногу, ведь
все тролли - левши. Ударила второй, и все готовы были делать, что она
прикажет.
- Какая опасная женщина! - сказал старик тролль, но сыновья его
повернулись и пошли вон из холма: им все это уже надоело.
- А что умеет следующая? - спросил старый тролль.
- Я научилась любить все норвежское, - сказала пятая дочь. - И выйду
замуж только за норвежца, я мечтаю попасть в Норвегию.
Но младшая сестра шепнула троллю на ухо:
- Просто она узнала из одной норвежской песни, что норвежские скалы
выстоят, даже когда придет конец света. Вот она и хочет забраться на них -
ужасно боится погибнуть.
- Хо-хо! - сказал старый тролль. - Ну и ладно! А где же седьмая и
последняя?
- Сначала шестая, - сказал лесной царь, он-то умел считать. Но шестая
ни за что не хотела показаться.
- Я только и умею, что говорить правду в глаза, - твердила она, - а
этого никто не любит. Лучше уж я буду шить себе саван.
Дошла очередь и до седьмой, последней дочери. Что же умела она? О,
эта умела рассказывать сказки, да к тому же сколько душе угодно.
- Вот мои пять пальцев, - сказал Доврский тролль, - расскажи мне
сказку о каждом.
Лесная дева взяла его за руку и начала рассказывать, а он покатывался
со смеху. Когда же она дошла до безымянного пальца, который носил золотое
кольцо на талии, будто знал, что не миновать помолвки, старый тролль
заявил:
- Держи мою руку покрепче. Она твоя. Я сам беру тебя в жены.
Но лесная дева ответила, что она еще не рассказала про безымянный
палец и про мизинец.
И правда, где же мальчики? Они носились по полю и тушили болотные
огоньки, которые чинно выстроились в ряд и приготовились к факельному
шествию.
- Хватит лоботрясничать! Я нашел для вас мать! А вы можете жениться
на своих тетках.
Но сыновья ответили, что им больше хочется произносить речи и пить на
брудершафт, а жениться у них нет охоты. И они говорили речи, пили на
брудершафт и опрокидывали стаканы вверх дном, хотели показать, что выпито
все до капли. Потом они стащили с себя одежду и улеглись спать прямо на
столе - стеснительностью они не отличались. А старый тролль отплясывал со
своей молодой невестой и даже обменялся с ней башмаками, ведь это гораздо
интереснее, чем меняться кольцами.
- Петух кричит, - сказала старая лесная дева, которая была за
хозяйку. - Пора закрывать ставни, а то мы тут сгорим от солнца.
И холм закрылся.
А по растрескавшемуся старому дереву вверх и вниз сновали ящерицы, и
одна сказала другой:
- Ах, мне так понравился старый норвежский тролль!
- А мне больше понравились сыновья, - сказал дождевой червяк, но ведь
он был совсем слепой, бедняга.
ДОЧЬ БОЛОТНОГО ЦАРЯ
Много сказок рассказывают аисты своим птенцам - все про болота да про
трясины. Сказки, конечно, приноравливаются к возрасту и понятиям птенцов.
Малышам довольно сказать "крибле, крабле, плурремурре", - для них и это
куда как забавно; но птенцы постарше требуют от сказки кое-чего побольше,
по крайней мере того, чтобы в ней упоминалось об их собственной семье.
Одну из самых длинных и старых сказок, известных у аистов, знаем и мы все.
В ней рассказывается о Моисее, которого мать пустила в корзинке по волнам
Нила, а дочь фараона нашла и воспитала. Впоследствии он стал великим
человеком, но где похоронен - никому неизвестно. Так оно, впрочем, сплошь
да рядом бывает.
Другой сказки никто не знает, может быть, именно потому, что она
родилась у нас, здесь. Вот уже с тысячу лет, как она переходит из уст в
уста, от одной аистихи-мамаши к другой, и каждая аистиха рассказывает ее
все лучше и лучше, а мы теперь расскажем лучше их всех!
Первая пара аистов, пустившая эту сказку в ход и сама принимавшая
участие в описываемых в ней событиях, всегда проводила лето на даче в
Дании, близ Дикого болота, в Венсюсселе, то есть в округе Иеринг, на
севере Ютландии - если уж говорить точно. Гнездо аистов находилось на
крыше бревенчатого дома викинга. В той местности и до сих пор еще есть
огромное болото; о нем можно даже прочесть в официальном описании округа.
Местность эта - говорится в нем - была некогда морским дном, но потом дно
поднялось; теперь это несколько квадратных миль топких лугов, трясин и
торфяных болот, поросших морошкой да жалким кустарником и деревцами. Над
всей местностью почти постоянно клубится густой туман. Лет семь - десять
тому назад тут еще водились волки - Дикое болото вполне заслуживало свое
прозвище! Представьте же себе, что было тут тысячу лет тому назад!
Конечно, и в те времена многое выглядело так же, как и теперь: зеленый
тростник с темно-лиловыми султанчиками был таким же высоким, кора на
березках так же белела, а мелкие их листочки так же трепетали; что же до
живности, встречавшейся здесь, так мухи и тогда щеголяли в прозрачных
платьях того же фасона, любимыми цветами аистов были, как и теперь, белый
с черным, чулки они носили такие же красные, только у людей в те времена
моды были другие. Но каждый человек, кто бы он ни был, раб или охотник,
мог проваливаться в трясину и тысячу лет тому назад, так же как теперь:
ведь стоит только ступить на зыбкую почву ногой - и конец, живо очутишься
во владениях болотного царя! Его можно было бы назвать и трясинным царем,
но болотный царь звучит как-то лучше. К тому же и аисты его так величали.
О правлении болотного царя мало что и кому известно, да оно и лучше,
пожалуй.
Недалеко от болота, над самым Лим-фиордом, возвышался бревенчатый
замок викинга, в три этажа, с башнями и каменными подвалами. На крыше его
свили себе гнездо аисты. Аистиха сидела на яйцах в полной уверенности, что
сидит не напрасно!
Раз вечером сам аист где-то замешкался и вернулся в гнездо совсем
взъерошенный и взволнованный.
- Что я расскажу тебе! Один ужас! - сказал он аистихе.
- Ах, перестань, пожалуйста! - ответила она. - Не забывай, что я сижу
на яйцах и могу испугаться, а это отразится на них!
- Нет, ты послушай! Она таки явилась сюда, дочка-то нашего
египетского хозяина! Не побоялась такого путешествия! А теперь и поминай
ее как звали!
- Что? Принцесса, египетская принцесса? Да они ведь из рода фей! Ну,
говори же! Ты знаешь, как вредно заставлять меня ждать, когда я сижу на
яйцах!
- Видишь, она, значит, поверила докторам, которые сказали, что
болотный цветок исцелит ее больного отца, - помнишь, ты сама рассказывала
мне? - и прилетела сюда, в одежде из перьев, вместе с двумя другими
принцессами. Эти каждый год прилетают на север купаться, чтобы помолодеть!
Ну, прилететь-то она прилетела, да и тю-тю!
- Ах, как ты тянешь! - сказала аистиха. - Ведь яйца могут остыть! Мне
вредно так волноваться!
- Я видел все собственными глазами! - продолжал аист. - Сегодня
вечером хожу это я в тростнике, где трясина понадежнее, смотрю - летят три
лебедки. Но видна птица по полету! Я сейчас же сказал себе: гляди в оба,
это не настоящие лебедки, они только нарядились в перья! Ты ведь такая же
чуткая, мать! Тоже сразу видишь, в чем дело!
- Это верно! - сказала аистиха. - Ну, рассказывай же про принцессу,
мне уж надоели твои перья!
- Посреди болота, ты знаешь, есть что-то вроде небольшого озера.
Приподымись чуточку, и ты отсюда увидишь краешек его! Там-то, на поросшей
тростником трясине, лежал большой ольховый пень. Лебедки уселись на него,
захлопали крыльями и огляделись кругом; потом одна из них сбросила с себя
лебединые перья, и я узнал нашу египетскую принцессу. Платья на ней
никакого не было, но длинные черные волосы одели ее, как плащом. Я слышал,
как она просила подруг присмотреть за ее перьями, пока она не вынырнет с
цветком, который померещился ей под водою. Те пообещали, схватили ее
оперение в клювы и взвились с ним в воздух. "Эге! Куда же это они?" -
подумал я. Должно быть, и она спросила их о том же. Ответ был яснее
ясного. Они взвились в воздух и крикнули ей сверху: "Ныряй, ныряй! Не
летать тебе больше лебедкой! Не видать родины! Сиди в болоте!" - и
расщипали перья в клочки! Пушинки так и запорхали в воздухе, словно
снежинки, а скверных принцесс и след простыл!
- Какой ужас! - сказала аистиха. - Сил нет слушать!.. Ну, а что же
дальше-то?
- Принцесса принялась плакать и убиваться! Слезы так и бежали ручьями
на ольховый пень, и вдруг он зашевелился! Это был сам болотный царь - тот,
что живет в трясине. Я видел, как пень повернулся, глядь - уж это не пень!
Он протянул свои длинные, покрытые тиной ветви-руки к принцессе. Бедняжка
перепугалась, спрыгнула и пустилась бежать по трясине. Да где! Мне не
сделать по ней двух шагов, не то что ей! Она сейчас же провалилась вниз, а
за ней и болотный царь. Он-то и втянул ее туда! Только пузыри пошли по
воде, и - все! Теперь принцесса похоронена в болоте. Не вернуться ей с
цветком на родину. Ах, ты бы не вынесла такого зрелища, женушка!
- Тебе бы и не следовало рассказывать мне такие истории! Ведь это
может повлиять на яйца!.. А принцесса выпутается из беды! Ее-то уж
выручат! Вот случись что-нибудь такое со мной, с тобой или с кем-нибудь из
наших, тогда бы - пиши пропало!
- Я все-таки буду настороже! - сказал аист и так и сделал.
Прошло много времени.
Вдруг в один прекрасный день аист увидел, что со дна болота тянется
кверху длинный зеленый стебелек; потом на поверхности воды показался
листочек; он рос, становился все шире и шире. Затем выглянул из воды
бутон, и, когда аист пролетел над болотом, он под лучами солнца
распустился, и аист увидел в чашечке цветка крошечную девочку, словно
сейчас только вынутую из ванночки. Девочка была так похожа на египетскую
принцессу, что аист сначала подумал, будто это принцесса, которая опять
стала маленькою, но, рассудив хорошенько, решил, что, вернее, это дочка
египетской принцессы и болотного царя. Вот почему она и лежит в кувшинке.
"Нельзя же ей тут оставаться! - подумал аист. - А в нашем гнезде нас
и без того много! Постой, придумал! У жены викинга нет детей, а она часто
говорила, что ей хочется иметь малютку... Меня все равно обвиняют, что я
приношу в дом ребятишек, так вот я и взаправду притащу эту девочку жене
викинга, то-то обрадуется!"
И аист взял малютку, полетел к дому викинга, проткнул в оконном
пузыре клювом отверстие, положил ребенка возле жены викинга, а потом
вернулся в гнездо и рассказал обо всем жене. Птенцы тоже слушали - они уже
подросли.
- Вот видишь, принцесса-то не умерла - прислала сюда свою дочку, а я
ее пристроил! - закончил свой рассказ аист.
- А что я твердила тебе с первого же раза? - отвечала аистиха. -
Теперь, пожалуй, подумай и о своих детях! Отлет-то ведь на носу! У меня
даже под крыльями чесаться начинает. Кукушки и соловьи уже улетели, а
перепелки поговаривают, что скоро начнет дуть попутный ветер. Птенцы наши
постоят за себя на маневрах, уж я-то их знаю!
И обрадовалась же супруга викинга, найдя утром у своей груди
крошечную прелестную девочку! Она принялась целовать и ласкать малютку, но
та стала кричать и отбиваться ручонками и ножонками; ласки, видимо, были
ей не по вкусу. Наплакавшись и накричавшись, она наконец уснула, и тогда
нельзя было не залюбоваться прелестным ребенком! Жена викинга не помнила
себя от радости; на душе у нее стало так легко и весело, - ей пришло на
ум, что и супруг ее с дружиной явится также нежданно, как малютка! И вот
она поставила на ноги весь дом, чтобы успеть приготовиться к приему
желанных гостей. По стенам развешали ковры собственной ее работы и работы
ее служанок, затканные изображениями тогдашних богов Одина, Тора и Фрейи.
Рабы чистили старые щиты и тоже украшали ими стены; по скамьям были
разложены мягкие подушки, а на очаг, находившийся посреди главного покоя,
навалили груду сухих поленьев, чтобы сейчас же можно было развести огонь.
Под вечер жена викинга так устала от всех этих хлопот, что уснула как
убитая.
Проснувшись рано утром, еще до восхода солнца, она страшно
перепугалась: девочка ее исчезла! Она вскочила, засветила лучину и
осмотрелась: в ногах постели лежала не малютка, а большая отвратительная
жаба. Жена викинга в порыве отвращения схватила тяжелый железный дверной
болт и хотела убить жабу, но та устремила на нее такой странный, скорбный
взгляд, что она не решилась ее ударить. Еще раз осмотрелась она кругом;
жаба испустила тихий стон; тогда жена викинга отскочила от постели к
отверстию, заменявшему окно, и распахнула деревянную ставню. В эту минуту
как раз взошло солнце; лучи его упали на постель и на жабу... В то же
мгновение широкий рот чудовища сузился, стал маленьким, хорошеньким
ротиком, все тело вытянулось и преобразилось - перед женой викинга
очутилась ее красавица дочка, жабы же как не бывало.
- Что это? - сказала жена викинга. - Не злой ли сон приснился мне?
Ведь тут лежит мое собственное дитя, мой эльф! - и она прижала девочку к
сердцу, осыпая поцелуями, но та кусалась и вырывалась, как дикий котенок.
Не в этот день и не на другой вернулся сам викинг, хотя и был уже на
пути домой. Задержал его встречный ветер, который теперь помогал аистам, а
им надо было лететь на юг. Да, ветер, попутный одному, может быть
противным другому!
Прошло несколько дней, и жена викинга поняла, что над ребенком
тяготели злые чары. Днем девочка была прелестна, как эльф, но отличалась
злым, необузданным нравом, а ночью становилась отвратительною жабой, но с
кротким и грустным взглядом. В девочке как бы соединялись две натуры:
днем, ребенок, подкинутый жене викинга аистом, наружностью был весь в
мать, египетскую принцессу, а характером в отца; ночью же, наоборот,
внешностью был похож на последнего, а в глазах светились душа и сердце
матери. Кто мог снять с ребенка злые чары? Жена викинга и горевала и
боялась, и все-таки привязывалась к бедному созданию все больше и больше.
Она решила ничего не говорить о колдовстве мужу: тот, по тогдашнему
обычаю, велел бы выбросить бедного ребенка на проезжую дорогу - пусть
берет кто хочет. А жене викинга жаль было девочку, и она хотела устроить
так, чтобы супруг ее видел ребенка только днем.
Однажды утром над замком викинга раздалось шумное хлопанье крыльев, -
на крыше отдыхали ночью, после дневных маневров, сотни пар аистов, а
теперь все они взлетели на воздух, чтобы пуститься в дальний путь.
- Все мужья готовы! - прокричали они. - Жены с детьми тоже!
- Как нам легко! - говорили молодые аисты. - Так и щекочет у нас
внутри, будто нас набили живыми лягушками! Мы отправляемся за границу! Вот
счастье-то!
- Держитесь стаей! - говорили им отцы и матери. - Да не болтайте так
много - вредно для груди!
И все полетели.
В ту же минуту над степью прокатился звук рога: викинг с дружиной
пристал к берегу. Они вернулись с богатою добычей от берегов Галлии, где,
как и в Британии, народ в ужасе молился: "Боже, храни нас от диких
норманнов!"
Вот пошло веселье в замке викинга! В большой покой вкатили целую
бочку меда; запылал костер, закололи лошадей, готовился пир на весь мир.
Главный жрец окропил теплою лошадиною кровью всех рабов. Сухие дрова
затрещали, дым столбом повалил к потолку, с балок сыпалась на пирующих
мелкая сажа, но к этому им было не привыкать стать. Гостей богато одарили;
раздоры, вероломство - все было забыто; мед лился рекою; подвыпившие гости
швыряли друг в друга обглоданными костями в знак хорошего расположения
духа. Скальд, нечто вроде нашего певца и музыканта, но в то же время и
воин, который сам участвовал в походе и потому знал, о чем поет, пропел
песню об одержанных ими в битвах славных победах. Каждый стих
сопровождался припевом: "Имущество, родные, друзья, сам человек - все
минет, все умрет; не умирает одно славное имя!" Тут все принимались бить в
щиты и стучать ножами или обглоданными костями по столу; стон стоял в
воздухе. Жена викинга сидела на почетном месте, разодетая, в шелковом
платье; на руках ее красовались золотые запястья, на шее - крупные янтари.
Скальд не забывал прославить и ее, воспел и сокровище, которое она только
что подарила своему супругу. Последний был в восторге от прелестного
ребенка; он видел девочку только днем во всей ее красе. Дикость ее нрава
тоже была ему по душе. Из нее выйдет, сказал он, смелая воительница,
которая сумеет постоять за себя. Она и глазом не моргнет, если опытная
рука одним взмахом острого меча сбреет у нее в шутку густую бровь!
Бочка с медом опустела, вкатили новую, - в те времена люди умели
пить! Правда, и тогда уже была известна поговорка: "Скотина знает, когда
ей пора оставить пастбище и вернуться домой, а неразумный человек не знает
своей меры!" Знать-то каждый знал, но ведь знать - одно, а применять
знание к делу - другое. Знали все и другую поговорку: "И дорогой гость
надоест, если засидится не в меру", и все-таки сидели себе да сидели: мясо
да мед - славные вещи! Веселье так и кипело! Ночью рабы, растянувшись на
теплой золе, раскапывали жирную сажу и облизывали пальцы. То-то хорошее
было времечко!
В этом же году викинг еще раз отправился в поход, хотя и начались уже
осенние бури. Но он собирался нагрянуть с дружиной на берега Британии, а
туда ведь было рукой подать: "Только через море махнуть", - сказал он.
Супруга его опять осталась дома одна с малюткою, и скоро безобразная жаба
с кроткими глазами, испускавшая такие глубокие вздохи, стала ей почти
милее дикой красавицы, отвечавшей на ласки царапинами и укусами.
Седой осенний туман, "беззубый дед", как его называют, все-таки
обгладывающий листву, окутал лес и степь. Бесперые птички-снежинки густо
запорхали в воздухе; зима глядела во двор. Воробьи завладели гнездами
аистов и судили да рядили о бывших владельцах. А где же были сами
владельцы, где был наш аист со своей аистихой и птенцами?
Аисты были в Египте, где в это время солнышко светило и грело, как у
нас летом. Тамаринды и акации стояли все в цвету; на куполах храмов
сверкали полумесяцы; стройные минареты были облеплены аистами, отдыхавшими
после длинного перелета. Гнезда их лепились одно возле другого на
величественных колоннах и полуразрушившихся арках заброшенных храмов.
Финиковые пальмы высоко подымали свои верхушки, похожие на зонтики.
Темными силуэтами рисовались сероватые пирамиды в прозрачном голубом
воздухе пустыни, где щеголяли быстротою своих ног страусы, а лев
посматривал большими умными глазами на мраморного сфинкса, наполовину
погребенного в песке. Нил снова вошел в берега, которые так и кишели
лягушками, а уж приятнее этого зрелища для аистов и быть не могло. Молодые
аисты даже глазам своим верить не хотели - уж больно хорошо было!
- Да, вот как тут хорошо, и всегда так бывает! - сказала аистиха, и у
молодых аистов даже в брюшке защекотало.
- А больше мы уж ничего тут не увидим? - спрашивали они. - Мы разве
не отправимся туда, вглубь, в самую глубь страны?
- Там нечего смотреть! - отвечала аистиха. - За этими благословенными
берегами - лишь дремучий лес, где деревья растут чуть не друг на друге и
опутаны ползучими растениями. Одни толстоногие слоны могут пролагать там
себе дорогу. Змеи же там чересчур велики, а ящерицы - прытки. Если же
вздумаете пробраться в пустыню, вам засыплет глаза песком, и это еще будет
хорошо, а то прямо попадете в песочный вихрь! Нет, здесь куда лучше! Тут и
лягушек и саранчи вдоволь! Я останусь тут, и вы со мною!
Они и остались. Родители сидели в гнездах на стройных минаретах,
отдыхали, охорашивались, разглаживали себе перья и обтирали клювы о
красные чулки. Покончив со своим туалетом, они вытягивали шеи,
величественно раскланивались и гордо подымали голову с высоким лбом,
покрытую тонкими глянцевитыми перьями; умные карие глаза их так и
сверкали. Молоденькие барышни-аистихи степенно прохаживались в сочном
тростнике, поглядывали на молодых аистов, знакомились и чуть не на каждом
шагу глотали по лягушке, а иногда забирали в клюв змейку и ходили да
помахивали ею, - это очень к ним шло, думали они, а уж вкусно-то как
было!.. Молодые аисты заводили ссоры и раздоры, били друг друга крыльями,
щипали клювами - даже до крови! Потом, глядишь, то тот, то другой из них
становился женихом, а барышни одна за другою - невестами; все они для
этого только ведь и жили. Молодые парочки принимались вить себе гнезда, и
тут опять не обходилось без ссор и драк - в жарких странах все становятся
такими горячими, - ну, а вообще-то жизнь текла очень приятно, и старики
жили да радовались на молодых: молодежи все к лицу! Изо дня в день светило
солнышко, в еде недостатка не было, - ешь не хочу, живи да радуйся, вот и
вся забота.
Но в роскошном дворце египетского хозяина, как звали его аисты,
радостного было мало.
Могущественный владыка лежал в огромном покое с расписными стенами,
похожими на лепестки тюльпана; руки, ноги его не слушались, он высох, как
мумия. Родственники и слуги окружали его ложе. Мертвым его еще назвать
было нельзя, но и живым тоже. Надежда на исцеление с помощью болотного
цветка, за которым полетела на далекий север та, что любили его больше
всех, была теперь потеряна. Не дождаться владыке своей юной красавицы
дочери! "Она погибла!" - сказали две вернувшиеся на родину принцессы -
лебедки. Они даже сочинили о гибели своей подруги целую историю.
- Мы все три летели по воздуху, как вдруг заметил нас охотник и
пустил стрелу. Она попала в нашу подружку, и бедная медленно, с прощальною
лебединою песнью, опустилась на воды лесного озера. Там, на берегу, под
душистой плакучей березой, мы и схоронили ее. Но мы отомстили за ее
смерть: привязали к хвостам ласточек, живущих под крышей избушки охотника,
пучки зажженной соломы, - избушка сгорела, а с нею и сам хозяин ее. Зарево
пожара осветило противоположный берег озера, где росла плакучая березка,
под которой покоилась в земле наша подруга. Да, не видать ей больше
родимой земли!
И обе заплакали. Аист, услышав их речи, защелкал от гнева клювом.
- Ложь, обман! - закричал он. - Ох, так бы и вонзил им в грудь свой
клюв!
- Да и сломал бы его! - заметила аистиха. - Хорош бы ты был тогда!
Думай-ка лучше о себе самом да о своем семействе, а все остальное побоку!
- Я все-таки хочу завтра усесться на краю открытого купола того
покоя, где соберутся все ученые и мудрецы совещаться о больном. Может
быть, они и доберутся до истины!
Ученые и мудрецы собрались и завели длинные разговоры, из которых
аист не понял ни слова; да не много толку вышло из них и для самого
больного, не говоря уже о его дочери. Но послушать речи ученых нам все же
не мешает, - мало ли что приходится слушать!
Вернее, впрочем, будет послушать и узнать кое-что из предыдущего,
тогда мы поближе познакомимся со всею историей; во всяком случае, узнаем
из нее не меньше аиста.
"Любовь - родоначальница жизни! Высшая любовь рождает и высшую жизнь!
Лишь благодаря любви, может больной возродиться к жизни!" Вот что изрекли
мудрецы, когда дело шло об исцелении больного владыки; изречение было
необыкновенно мудро и хорошо изложено - по уверению самих мудрецов.
- Мысль не дурна! - сказал тогда же аист аистихе.
- А я что-то не возьму ее в толк! - ответила та. - И, уж конечно, это
не моя вина, а ее! А, впрочем, меня все это мало касается; у меня есть о
чем подумать и без того!
Потом ученые принялись толковать о различных видах любви: любовь
влюбленных отличается ведь от любви, которую чувствуют друг к другу
родители и дети, или от любви растения к свету - например, солнечный луч
целует тину, и из нее выходит росток. Речи их отличались такою глубиной и
ученостью, что аист был не в силах даже следить за ними, не то чтобы
пересказать их аистихе. Он совсем призадумался, прикрыл глаза и простоял
так на одной ноге весь день. Ученость была ему не по плечу.
Зато аист отлично понял, что болезнь владыки была для всей страны и
народа большим несчастьем, а исцеление его, напротив, было бы огромным
счастьем, - об этом толковал весь народ, все - и бедные и богатые. "Но где
же растет целебный цветок?" - спрашивали все друг у друга, рылись в ученых
рукописях, старались прочесть о том по звездам, спрашивали у всех четырех
ветров - словом, добивались нужных сведений всевозможными путями, но все
напрасно. Тут-то ученые мудрецы, как сказано, и изрекли: "Любовь -
родоначальница жизни; она же возродит к жизни и владыку!" В этом был
глубокий смысл, и хоть сами они его до конца не понимали, но все-таки
повторили его еще раз и даже написали вместо рецепта: "Любовь -
родоначальница жизни!" Но как же приготовить по этому рецепту лекарство?
Да, вот тут-то все и стали в тупик. В конце концов все единогласно решили,
что помощи должно ожидать от молодой принцессы, так горячо, так искренно
любившей отца. Затем додумались и до того, как следовало поступить
принцессе. И вот ровно год тому назад, ночью, когда серп новорожденной
луны уже скрылся, принцесса отправилась в пустыню к мраморному сфинксу,
отгребла песок от двери, что находилась в цоколе, и прошла по длинному
коридору внутрь одной из больших пирамид, где покоилась мумия древнего
фараона, - принцесса должна была склониться головой на грудь умершего и
ждать откровения.
Она исполнила все в точности, и ей было открыто во сне, что она
должна лететь на север, в Данию, к глубокому болоту - место было
обозначено точно - и сорвать там лотос, который коснется ее груди, когда
она нырнет в глубину. Цветок этот вернет жизнь ее отцу.
Вот почему принцесса и полетела в лебедином оперении на Дикое болото.
Все это аист с аистихой давно знали, а теперь знаем и мы получше, чем
раньше. Знаем мы также, что болотный царь увлек бедную принцессу на дно
трясины и что дома ее уже считали погибшею навеки. Но мудрейший из
мудрецов сказал то же, что и аистиха: "Она выпутается из беды!" Ну, и
решили ждать, - иного ведь ничего и не оставалось.
- Право, я стащу лебединые оперения у этих мошенниц, - сказал аист. -
Тогда небось не прилетят больше на болото да не выкинут еще какой-нибудь
штуки! Перья же их я припрячу там на всякий случай!
- Где это там? - спросила аистиха.
- В нашем гнезде, близ болота! - ответил аист. - Наши птенцы могут
помочь мне перенести их; если же чересчур тяжело, то ведь по дороге
найдутся места, где их можно припрятать до следующего перелета в Данию.
Принцессе хватило бы и одного оперения, но два все-таки лучше: на севере
не худо иметь в запасе лишнюю одежду.
- Тебе и спасибо-то за все это не скажут! - заметила аистиха. - Но ты
ведь глава семьи! Я имею голос, лишь когда сижу на яйцах!
Девочка, которую приютили в замке викинга близ Дикого болота, куда
каждую весну прилетали аисты, получила имя Хельги, но это имя было слишком
нежным для нее. В прекрасном теле обитала жестокая душа. Месяцы шли за
месяцами, годы за годами, аисты ежегодно совершали те же перелеты: осенью
к берегам Нила, весною к Дикому болоту, а девочка все подрастала; не
успели опомниться, как она стала шестнадцатилетнею красавицей. Прекрасна
была оболочка, но жестко само ядро. Хельга поражала своею дикостью и
необузданностью даже в те суровые, мрачные времена. Она тешилась, купая
руки в теплой, дымящейся крови только что зарезанной жертвенной лошади,
перекусывала в порыве дикого нетерпения горло черному петуху,
приготовленному в жертву богам, а своему приемному отцу сказала однажды
совершенно серьезно:
- Приди ночью твой враг, поднимись по веревке на крышу твоего дома,
сними самую крышу над твоим покоем, я бы не разбудила тебя, если бы даже
могла! Я бы не слышала ничего - так звенит еще в моих ушах пощечина,
которую ты дал мне много лет тому назад! Я не забыла ее!
Но викинг не поверил, что она говорит серьезно; он, как и все, был
очарован ее красотой и не знал ничего о двойственности ее души и внешней
оболочки. Без седла скакала Хельга, словно приросшая, на диком коне,
мчавшемся во весь опор, и не соскакивала на землю, даже если конь начинал
грызться с дикими лошадьми. Не раздеваясь, бросалась она с обрыва в
быстрый фиорд и плыла навстречу ладье викинга, направлявшейся к берегу. Из
своих густых, чудных волос она вырезала самую длинную прядь и сплела из
нее тетиву для лука.
- Все надо делать самой! Лучше выйдет! - говорила она.
Годы и привычка закалили душу и волю жены викинга, и все же в
сравнении с дочерью она была просто робкою, слабою женщиной. Но она-то
знала, что виной всему были злые чары, тяготевшие над ужасною девушкой.
Хельга часто доставляла себе злое удовольствие помучить мать: увидав, что
та вышла на крыльцо или на двор, она садилась на самый край колодца и
сидела там, болтая руками и ногами, потом вдруг бросалась в узкую,
глубокую яму, ныряла с головой, опять выплывала, и опять ныряла, точно
лягушка, затем с ловкостью кошки выкарабкивалась наверх и являлась в
главный покой замка вся мокрая; потоки воды бежали с ее волос и платья на
пол, смывая и унося устилавшие его зеленые листья.
Одно только немного сдерживало Хельгу - наступление сумерек. Под
вечер она утихала, словно задумывалась, и даже слушалась матери, к которой
влекло ее какое-то инстинктивное чувство. Солнце заходило, и превращение
совершалось: Хельга становилась тихою, грустною жабою и, съежившись,
сидела в уголке. Тело ее было куда больше, чем у обыкновенной жабы, и тем
ужаснее на вид. Она напоминала уродливого тролля с головой жабы и
плавательною перепонкой между пальцами. В глазах светилась кроткая грусть,
из груди вылетали жалобные звуки, похожие на всхлипывание ребенка во сне.
В это время жена викинга могла брать ее к себе на колени, и невольно
забывала все ее уродство, глядя в эти печальные глаза.
- Право, я готова желать, чтобы ты всегда оставалась моею немой
дочкой-жабой! - нередко говорила она. - Ты куда страшнее, когда красота
возвращается к тебе, а душа мрачнеет!
И она чертила руны, разрушающие чары и исцеляющие недуги, и
перебрасывала их через голову несчастной, но толку не было.
- Кто бы поверил, что она умещалась когда-то в чашечке кувшинки! -
сказал аист. - Теперь она совсем взрослая, и лицом - вылитая мать,
египетская принцесса. А ту мы так и не видали больше! Не удалось ей,
видно, выпутаться из беды, как вы с мудрецом предсказывали. Я из года в
год то и дело летаю над болотом вдоль и поперек, но она до сих пор не
подала ни малейшего признака жизни! Да уж поверь мне! Все эти годы я ведь
прилетал сюда раньше тебя, чтобы починить наше гнездо, поправить кое-что,
и целые ночи напролет - словно я филин или летучая мышь - летал над
болотом, да все без толку! И два лебединых оперения, что мы с таким трудом
в три перелета перетащили сюда, не пригодились! Вот уж сколько лет они
лежат без пользы в нашем гнезде. Случись пожар, загорись этот бревенчатый
дом - от них не останется и следа!
- И от гнезда нашего тоже! - сказала аистиха. - Но о нем ты думаешь
меньше, чем об этих перьях да о болотной принцессе! Отправлялся бы уж и
сам к ней в трясину. Дурной ты отец семейства! Я говорила это еще в ту
пору, когда в первый раз сидела на яйцах! Вот подожди, эта шальная
девчонка еще угодит в кого-нибудь из нас стрелою! Она ведь сама не знает,
что делает! А мы-то здесь подольше живем, - хоть бы об этом вспомнила! И
повинности наши мы уплачиваем честно: перо, яйцо и одного птенца в год,
как положено! Думаешь, мне придет теперь в голову слететь вниз, во двор,
как бывало в старые годы или как и нынче в Египте, где я держусь на
дружеской ноге со всеми - нисколько не забываясь, впрочем, - и сую нос во
все горшки и котлы? Нет, здесь я сижу в гнезде да злюсь на эту девчонку! И
на тебя тоже! Оставил бы ее в кувшинке, пусть бы себе погибла!
- Ты гораздо добрее в душе, чем на словах! - сказал аист. - Я тебя
знаю лучше, чем ты сама!
И он подпрыгнул, тяжело взмахнул два раза крыльями, вытянул ноги
назад, распустил оба крыла, точно паруса, и полетел так, набирая высоту;
потом опять сильно взмахнул крыльями и опять поплыл по воздуху. Солнце
играло на белых перьях, шея и голова вытянулись вперед... Вот это был
полет!
- Он и до сих пор красивее всех! - сказала аистиха. - Но ему-то я не
скажу этого!
В эту осень викинг вернулся домой рано. Много добычи и пленных привез
он с собой. В числе пленных был молодой христианский священник, один из
тех, что отвергали богов древнего Севера. В последнее время в замке
викинга - и в главном покое и на женской половине - то и дело слышались
разговоры о новой вере, которая распространилась по всем странам Юга и,
благодаря святому Ансгарию, проникла даже сюда, на Север. Даже Хельга уже
слышала о боге, пожертвовавшем собою из любви к людям и ради их спасения.
Она все эти рассказы, как говорится, в одно ухо впускала, а в другое
выпускала. Слово "любовь" находило доступ в ее душу лишь в те минуты,
когда она в образе жабы сидела, съежившись, в запертой комнате. Но жена
викинга чутко прислушивалась к рассказам и преданиям, ходившим о сыне
единого истинного бога, и они будили в ней новые чувства.
Воины, вернувшись домой, рассказывали о великолепных храмах,
высеченных из драгоценного камня и воздвигнутых в честь того, чьим заветом
была любовь. Они привезли с собой и два тяжелых золотых сосуда искусной
работы, из которых исходил какой-то удивительный аромат.
Это были две кадильницы, которыми кадили христианские священники
перед алтарями, никогда не окроплявшимися кровью. На этих алтарях вино и
хлеб превращались в кровь и тело Христовы, принесенные им в жертву ради
спасения всех людей - даже не родившихся еще поколений.
Молодого священника связали по рукам и ногам веревками из лыка и
посадили в глубокий, сложенный из камней подвал замка. Как он был
прекрасен! "Словно сам Бальдур!" <Бальдур - в скандинавской мифологии
прекрасный бог света> - сказала жена викинга, тронутая бедственным
положением пленника, а Хельге хотелось, чтобы ему продернули под коленками
толстые веревки и привязали к хвостам диких быков.
- Я бы выпустила на них собак: то-то бы травля пошла! По лесам, по
болотам, прямо в степь! Любо! А еще лучше - самой нестись за ними по
пятам!
Но викинг готовил пленнику иную смерть: христианин, как отрицатель и
поноситель могучих богов, был обречен в жертву этим самым богам. На
жертвенном камне, в священной роще, впервые должна была пролиться
человеческая кровь.
Хельга выпросила позволения обрызгать кровью жертвы изображения богов
и народ, отточила свой нож и потом с размаху всадила его в бок пробегавшей
мимо огромной свирепой дворовой собаке.
- Для пробы! - сказала она, а жена викинга сокрушенно поглядела на
дикую, злую девушку. Ночью, когда красота и безобразие Хельги, по
обыкновению, поменялись местами, мать обратилась к ней со словами горячей
укоризны, которые сами собою вырвались из наболевшей души.
Безобразная, похожая на тролля жаба устремила на нее свои печальные
карие глаза и, казалось, понимала каждое слово, как разумный человек.
- Никогда и никому, даже супругу моему, не проговорилась я о том, что
терплю из-за тебя! - говорила жена викинга. - И сама не думала я, что так
жалею тебя! Велика, видно, любовь материнская, но твоя душа не знает
любви! Сердце твое похоже на холодную тину, из которой ты явилась в мой
дом!
Безобразное создание задрожало, как будто эти слова затронули
какие-то невидимые нити, соединявшие тело с душой; на глазах жабы
выступили крупные слезы.
- Настанет время и твоего испытания! - продолжала жена викинга. - Но
много горя придется тогда изведать и мне!.. Ах, лучше бы выбросили мы тебя
на проезжую дорогу, когда ты была еще крошкой; пусть бы ночной холод
усыпил тебя навеки!
Тут жена викинга горько заплакала и ушла, полная гнева и печали, за
занавеску из звериной шкуры, подвешенную к балке и заменявшую перегородку.
Жаба, съежившись, сидела в углу одна; мертвая тишина прерывалась лишь
ее тяжелыми, подавленными вздохами; казалось, в глубине сердца жабы с
болью зарождалась новая жизнь. Вдруг она сделала шаг к дверям,
прислушалась, потом двинулась дальше, схватилась своими беспомощными
лапами за тяжелый дверной болт и тихонько выдвинула его из скобы. В
горнице стоял зажженный ночник; жаба взяла его и вышла за двери; казалось,
чья-то могучая воля придавала ей силы. Вот она вынула железный болт из
скобы, прокралась к спавшему пленнику и дотронулась до него своею
холодною, липкою лапой. Пленник проснулся, увидал безобразное животное и
задрожал, словно перед наваждением злого духа. Но жаба перерезала ножом
связывавшие его веревки и сделала ему знак следовать за нею.
Пленник сотворил молитву и крестное знамение - наваждение не
исчезало; тогда он произнес:
- Блажен, кто разумно относится к малым сим, - Господь спасет его в
день несчастья!.. Но кто ты? Как может скрываться под оболочкой животного
сердце, полное милосердного сострадания?
Жаба опять кивнула головой, провела пленника по уединенному проходу
между спускавшимися с потолка до полу коврами в конюшню и указала на одну
из лошадей. Пленник вскочил на лошадь, но вслед за ним вскочила и жаба и
примостилась впереди него, уцепившись за гриву лошади. Пленник понял ее
намерение и пустил лошадь вскачь по окольной дороге, которую никогда бы не
нашел один.
Скоро он забыл безобразие животного, понял, что это чудовище было
орудием милости Божьей, и из уст его полились молитвы и священные псалмы.
Жаба задрожала - от молитв ли, или от утреннего предрассветного холодка?
Что ощущала она - неизвестно, но вдруг приподнялась на лошади, как бы
желая остановить ее и спрыгнуть на землю. Христианин силою удержал жабу и
продолжал громко петь псалом, как бы думая победить им злые чары. Лошадь
понеслась еще быстрее: небо заалело, и вот первый луч солнца прорвал
облако. В ту же минуту произошло превращение: жаба стала молодою
красавицей с демонски злою душой! Молодой христианин увидал, что держит в
объятиях красавицу девушку, испугался, остановил лошадь и соскочил на
землю, думая, что перед ним новое наваждение. Но и Хельга в один прыжок
очутилась на земле, короткое платье едва доходило ей до колен; выхватив
из-за пояса нож, она бросилась на остолбеневшего христианина.
- Постой! - крикнула она. - Постой, я проколю тебя ножом насквозь.
Ишь, побледнел, как солома! Раб! Безбородый!
Между нею и пленником завязалась борьба, но молодому христианину,
казалось, помогали невидимые силы. Он крепко стиснул руки девушки, а
старый дуб, росший у дороги, помог ему одолеть ее окончательно: Хельга
запуталась ногами в узловатых, переплетающихся корнях дуба, вылезших из
земли. Христианин крепко охватил ее руками и повлек к протекавшему тут же
источнику. Окропив водою грудь и лицо девушки, он произнес заклинание
против нечистого духа, сидевшего в ней, и осенил ее крестным знамением, но
одно крещение водою не имеет настоящей силы, если душа не омыта внутренним
источником веры.
И все-таки во всех действиях и словах христианина, совершавшего
таинство, была какая-то особая, сверхчеловеческая сила, которая и покорила
Хельгу. Она опустила руки и удивленными глазами, вся бледная от волнения,
смотрела на молодого человека. Он казался ей могучим волшебником,
посвященным в тайную науку. Он ведь чертил над ней таинственные знаки,
творил заклинания! Она не моргнула бы глазом перед занесенным над ее
головой блестящим топором или острым ножом, но когда он начертил на ее
челе и груди знак креста, она закрыла глаза, опустила голову на грудь и
присмирела, как прирученная птичка.
Тогда он кротко заговорил с нею о подвиге любви, совершенном ею в эту
ночь, когда она, в образе отвратительной жабы, явилась освободить его от
уз и вывести из мрака темницы к свету жизни. Но сама она - говорил он -
опутана еще более крепкими узами, и теперь его очередь освободить ее и
вывести к свету жизни. Он повезет ее в Хедебю, к святому Ансгарию, и там,
в этом христианском городе, чары с нее будут сняты. Но он уже не смел
везти ее на лошади перед собою, хотя она и покорилась ему.
- Ты сядешь позади меня, а не впереди! Твоя красота обладает злой
силой, и я боюсь ее! Но с помощью Христа победа все-таки будет на моей
стороне.
Тут он преклонил колена и горячо помолился; безмолвный лес как будто
превратился в святой храм: словно члены новой паствы, запели птички; дикая
мята струила аромат, как бы желая заменить ладан. Громко прозвучали слова
священного писания:
"Народ, сидящий во тьме, увидел свет великий, и сидящим в стране тени
смертной воссиял свет!"
И он стал говорить девушке о духовной тоске, о стремлении к высшему
всей природы, а ретивый конь в это время стоял спокойно, пощипывая листики
ежевики; сочные, спелые ягоды падали в руку Хельги, как бы предлагая ей
утолить ими жажду.
И девушка покорно дала христианину усадить себя на круп лошади;
Хельга была словно во сне. Христианин связал две ветви наподобие креста и
высоко поднял его перед собою. Затем они продолжали путь по лесу, который
все густел и густел, дорожка становилась все уже и уже, а где и вовсе
пропадала. Терновые кусты преграждали путь, точно опущенные шлагбаумы;
приходилось объезжать их. Источник превратился не в быстрый ручей, а в
стоячее болото; и его надо было объехать. В лесной чаще веяло отрадною,
подкрепляющею и освежающею душу прохладой, но не меньше подкрепляли и
освежали душу кроткие, дышащие верою и любовью, речи христианина,
воодушевленного желанием вывести заблудшую из мрака к свету жизни.
Говорят, дождевая капля дробит твердый камень, волны морские
обтачивают и округляют оторванные обломки скал - роса божьего милосердия,
окропившая душу Хельги, также продолбила ее жесткую оболочку, сгладила
шероховатости. Но сама Хельга еще не отдавала себе отчета в том, что в ней
совершается: ведь и едва выглянувший из земли росток, впивая благотворную
влагу росы и поглощая теплые лучи солнца, тоже мало ведает о заложенном в
нем семени жизни и будущем плоде.
И, как песня матери незаметно западает в душу ребенка, ловящего одни
отдельные слова, не понимая их смысла, который станет ему ясным лишь с
годами, так западали в душу Хельги и животворные слова христианина.
Вот они выехали из леса в степь, потом опять углубились в дремучий
лес и под вечер встретили разбойников.
- Где ты подцепил такую красотку? - закричали они, остановили лошадь
и стащили всадника и всадницу; сила была на стороне разбойников.
У христианина для защиты был лишь нож, который он вырвал в борьбе у
Хельги. Один из разбойников замахнулся на него топором, но молодой человек
успел отскочить в сторону, иначе был бы убит на месте. Топор глубоко
врезался в шею лошади: кровь хлынула ручьем, и животное упало. Тут Хельга
словно очнулась от глубокой задумчивости и припала к издыхающей лошади.
Христианин тотчас заслонил девушку собою, но один из разбойников раздробил
ему голову секирой. Кровь и мозг брызнули во все стороны, и молодой
священник пал мертвым.
Разбойники схватили Хельгу за белые руки, но в эту минуту солнце
закатилось, и она превратилась в безобразную жабу. Бледно-зеленый рот
растянулся до самых ушей, руки и ноги стали тонкими и липкими, а кисти рук
превратились в веерообразные лапы с перепонкой между пальцами. Разбойники
в ужасе выпустили ее. Чудовище постояло перед ними с минуту, затем высоко
подпрыгнуло и скрылось в лесной чаще. Разбойники поняли, что это или Локе
<Локе - в скандинавской мифологии бог огня, олицетворяющий собою коварство
и хитрость> сыграл с ними злую шутку, или перед ними совершилось страшное
колдовство, и в ужасе убежали прочь.
Полный месяц осветил окрестность, и безобразная жаба выползла из
кустов. Она остановилась перед трупом христианина и коня и долго смотрела
на них полными слез глазами; из груди ее вырвалось тихое кваканье, похожее
на всхлипывание ребенка. Потом она начала бросаться то к тому, то к
другому, черпала своею глубокою перепончатою горстью воду и брызгала на
убитых. Но мертвых не воскресишь! Она поняла это. Скоро набегут дикие
звери и растерзают их тела! Нет, не бывать этому! Она выроет для них такую
глубокую могилу, какую только сможет. Но у нее был только толстый обломок
ветви, а перепончатые лапы плохо рыли землю. В пылу работы она разорвала
перепонку; из лап полилась кровь. Тут она поняла, что ей не справиться;
она опять зачерпнула воды и обмыла лицо мертвого; затем прикрыла тела
свежими, зелеными листьями, на них набросала больших ветвей, сверху еще
листьев, на все это навалила тяжелые камни, какие только в силах была
поднять, а все отверстия между ними заткнула мхом. Она надеялась, что под
таким могильным курганом тела будут в безопасности. За этою тяжелою
работой прошла ночь; выглянуло солнышко, и Хельга опять превратилась в
красавицу девушку, но руки ее были все в крови, а по розовым девичьим
щекам в первый раз в жизни струились слезы.
За минуту до превращения обе ее натуры словно слились в одну. Она
задрожала всем телом и тревожно оглянулась кругом, словно только пробудясь
от страшного сна, затем бросилась к стройному буку, крепко уцепилась за
ветви, ища точку опоры, и в один миг, как кошка, вскарабкалась на вершину.
Там она крепко примостилась на ветвях и сидела, как пугливая белка, весь
день одна-одинешенька среди пустынного безмолвия леса. Пустынное безмолвие
леса! Да, тут было и пустынно и безмолвно, только в воздухе кружились
бабочки, не то играя, не то борясь между собою; муравьиные кучки кишели
крохотными насекомыми; в воздухе плясали бесчисленные рои комаров,
носились тучи жужжащих мух, божьих коровок, стрекоз и других крылатых
созданьиц; дождевой червяк выползал из сырой почвы; кроты выбрасывали
комья земли, - словом, тихо и пустынно здесь было лишь в том смысле, в
каком принято говорить и понимать это. Никто из лесных обитателей не
обращал на Хельгу внимания, кроме сорок, с криком летавших над вершиной
дерева, где она сидела. Они даже перепрыгивали с ветки на ветку,
подбираясь поближе к ней, - такие они смелые и любопытные! Но довольно
было ей метнуть на них взгляд, и они разлетались; так им и не удалось
разгадать это странное явление, да и сама Хельга не могла разгадать себя!
Перед закатом солнца предчувствие приближавшегося превращения
заставило Хельгу слезть с дерева; последний луч погас, и она опять сидела
на земле в виде съежившейся жабы с разорванною перепонкою между пальцами.
Но глаза безобразного животного сияли такою красотою, какою вряд ли
отличались даже глаза красавицы Хельги. В этих кротких, нежных глазах
светились глубоко чувствующая душа и человеческое сердце; ручьями лились
из них слезы, облегчая переполненную горем душу.
На кургане лежал еще крест - последняя работа умершего христианина.
Хельга взяла его, и ей сама собою пришла в голову мысль утвердить крест
между камнями над курганом. При воспоминании о погребенном под ним слезы
заструились еще сильнее, и Хельга, повинуясь какому-то внутреннему
сердечному влечению, вздумала начертить знаки креста на земле вокруг всего
кургана - вышла бы такая красивая ограда! Но едва она начертила обеими
лапами первый же крест, перепонка слетела с них, как разорванная перчатка.
Она омыла их в воде источника и удивленно посмотрела на свои белые тонкие
руки, невольно сделала ими тот же знак в воздухе между собою и могилою,
губы ее задрожали, и с языка слетело имя, которое она столько раз во время
пути слышала от умершего: "Господи Иисусе Христе"!
Мгновенно оболочка жабы слетела с Хельги, и она опять стала молодою
красавицей девушкой; но голова ее устало склонилась на грудь, все тело
просило отдыха - она заснула.
Недолго, однако, спала она; в полночь она пробудилась: перед нею
стояла убитая лошадь, полная жизни, вся окруженная сиянием; глаза ее
метали пламя; из глубокой раны на шее тоже лился свет. Рядом с лошадью
стоял и убитый христианин, "прекраснее самого Бальдура" - сказала бы жена
викинга. Он тоже был весь окружен сиянием.
Кроткие глаза его смотрели испытующе-серьезно, как глаза праведного
судии, проникающего взглядом в самые сокровенные уголки души. Хельга
задрожала, память ее пробудилась мгновенно, словно в день последнего суда.
Все доброе, что выпало ей на долю, каждое ласковое слово, слышанное ею, -
все мгновенно ожило в ее памяти, и она поняла, что в эти дни испытаний ее,
дитя живой души и мертвой тины, поддержала одна любовь. Она осознала, что
повиновалась при этом лишь голосу внутреннего настроения, а сама для себя
не сделала ничего. Все было ей дано, все она совершила не сама собою, а
руководимая чьею-то высшею волею. Сознавая все свое ничтожество, полная
стыда, смиренно преклонилась она перед тем, кто читал в глубине ее сердца.
В ту же минуту она почувствовала, как зажглась в ней, как бы от удара
молнии, светлая, божественная искра, искра духа святого.
- Дочь тины! - сказал христианин. - Из тины, из земли ты взята, из
земли же ты и восстанешь! Солнечный луч, что животворит твое тело,
сознательно стремится слиться со своим источником; но источник его не
солнце, а сам Бог! Ни одна душа в мире не погибает; но медленно течет вся
жизнь земная и есть лишь единый миг вечности. Я явился к тебе из обители
мертвых; некогда и ты совершишь тот же путь через глубокие долины в горные
светлые селения, где обитают Милость и Совершенство. Я поведу тебя теперь,
но не в Хедебю для восприятия крещения, - ты должна сначала прорвать
пелену, стелющуюся над глубоким болотом, и освободить живой корень твоей
жизни и колыбели, выполнить свое дело, прежде нежели удостоишься
посвящения!
И, посадив ее на лошадь, он протянул ей золотую кадильницу, похожую
на ту, что Хельга видела раньше в замке викинга; из кадильницы струился
ароматный фимиам. Рана на лбу убитого христианина сияла, точно диадема. Он
взял крест, возвышавшийся над курганом, и высоко поднял его перед собою;
они понеслись по воздуху над шумящим лесом, над курганами, под которыми
были погребены герои, верхом на своих добрых конях. И могучие тени
поднялись, выехали и остановились на вершинах курганов; лунный свет играл
на золотых обручах, красовавшихся на лбах героев; плащи их развевались по
ветру. Дракон, страж сокровищ, поднял голову и смотрел воздушным путникам
вслед. Карлики выглядывали на них из холмов, из борозд, проведенных
плугом, мелькая голубыми, красными и зелеными огоньками, - словно сотни
искр перебегали по золе, оставшейся после сгоревшей бумаги.
Они пролетали над лесами, степями, озерами и трясинами, направляясь к
Дикому болоту. Долетев до него, они принялись реять над ним: христианин
высоко поднимал крест, блестевший, точно золотой, а из уст его лились
священные песнопения; Хельга вторила ему, как дитя вторит песне матери, и
кадила при этом золотою кадильницей. Из кадильницы струился такой сильный,
чудодейственный фимиам, что осока и тростник зацвели, а со дна болота
поднялись зеленые стебли, все, что только носило в себе зародыш жизни,
пустило ростки и вышло на свет Божий. На поверхности воды раскинулся
роскошный цветочный ковер из кувшинок, а на нем покоилась в глубоком сне
молодая женщина дивной красоты. Хельга подумала, что видит в зеркале вод
свое собственное отражение, но это была ее мать, супруга болотного царя,
египетская принцесса.
Христианин повелел спящей подняться на лошадь, и та опустилась под
новою тяжестью, точно свободно висящий в воздухе саван, но христианин
осенил ее крестным знамением, и тень вновь окрепла. Все трое выехали на
твердую почву.
Пропел петух во дворе замка викинга, и видения рассеялись в воздухе,
как туман от дуновения ветра. Мать и дочь очутились лицом к лицу.
- Не себя ли я вижу в глубокой воде? - спросила мать.
- Не мое ли это отражение в водяном зеркале? - промолвила дочь.
Они приблизились друг к другу и крепко обнялись. Сердце матери
забилось сильнее, и она поняла почему.
- Мое дитя, цветок моего сердца, мой лотос из глубины вод!
И она опять обняла дочь и заплакала; эти слезы были для Хельги новым
крещением, возрождавшим ее к жизни и любви.
- Я прилетела на болото в лебедином оперении и здесь сбросила его с
себя! - начала свой рассказ мать. - Ступив на зыбкую почву, я погрузилась
в болотную тину, которая сразу же сомкнулась над моей головой. Скоро я
почувствовала приток свежей воды, и какая-то неведомая сила увлекала меня
все глубже и глубже; веки мои отяжелели, и я заснула... Во сне мне
грезилось, что я опять внутри египетской пирамиды, но передо мной -
колеблющийся ольховый пень, который так испугал меня на поверхности
болота. Я рассматривала трещины на его коре, и они вдруг засветились и
стали иероглифами - передо мной очутилась мумия. Наружная оболочка ее
вдруг распалась, и оттуда выступил древний царь, покоившийся тысячи лет,
черный как смоль, лоснящийся, как лесная улитка или жирная, черная
болотная грязь. Был ли передо мною сам болотный царь, или мумия - я уж
перестала понимать. Он обвил меня руками, и мне показалось, что я умираю.
Очнулась я, почувствовав на своей груди что-то теплое: на груди у меня
сидела, трепеща крылышками, птичка, щебетала и пела. Потом она взлетела с
моей груди кверху, к черному, тяжелому своду, но длинная зеленая лента
привязывала ее ко мне. Я поняла ее тоскливое щебетанье: "На волю, на волю,
к отцу!" Мне вспомнился мой отец, залитая солнцем родина, вся моя жизнь,
моя любовь... И я развязала узел, отпустила птичку на волю к отцу! С той
минуты я уже не видела никаких снов и спала непробудно, пока сейчас меня
не вызвали со дна болота эти звуки и аромат!
Где же развевалась, где была теперь зеленая лента, привязывавшая
птичку к сердцу матери? Видел ее лишь аист, лентой ведь был зеленый
стебель, узлом - яркий цветок - колыбель малютки, которая теперь
превратилась в юную красавицу девушку и опять покоилась на груди у матери.
А в то время, как они стояли обнявшись на берегу болота, над ними
кружился аист. Он быстро слетал назад, в гнездо, за спрятанными там
давным-давно оперениями и бросил их матери с дочерью. Они сейчас же
накинули их на себя и поднялись на воздух в виде белых лебедок.
- Теперь поговорим! - сказал аист. - Теперь мы поймем друг друга,
хотя клюв не у всех птиц скроен одинаково!.. Хорошо, что вы явились как
раз сегодня ночью: днем нас бы уже не было тут. И я, и жена, и птенцы -
все улетаем поутру на юг! Я ведь старый знакомый ваш с нильских берегов! И
жена моя тут же, со мною; сердце у нее добрее, чем язык! Она всегда
говорила, что принцесса выпутается из беды! А я и птенцы наши перенесли
сюда лебединые перья!.. Ну, очень рад! Ведь это просто счастье, что я еще
здесь! На заре мы улетаем всей компанией! Мы полетим вперед, только не
отставайте, и вы не собьетесь с дороги! Мы с птенцами будем, впрочем,
присматривать за вами.
- И я принесу с собой на родину лотос! - сказала египетская
принцесса. - Он летит рядом со мною в лебедином оперении! Цветок моего
сердца со мною - вот как это все разрешилось! Домой теперь, домой!
Но Хельга сказала, что не может покинуть Данию, не повидавшись со
своею приемною матерью, доброю женою викинга. Хельга припомнила всю ее
доброту, каждое ее ласковое слово, каждую слезу, пролитую ею из-за
приемной дочери, и в эту минуту девушке казалось даже, что она любит ту
мать сильнее, чем эту.
- Да нам и надо слетать в замок викинга! - ответил аист. - Там ведь
ждет нас жена с птенцами! Вот-то заворочают они глазами и затрещат! Жена -
та, пожалуй, не много скажет! Она вообще скупа на слова, выражается кратко
и вразумительно, а думает еще лучше! Сейчас я затрещу, чтобы предупредить
их о нашем приближении!
И он затрещал, защелкал клювом. Скоро они подлетели к замку викинга.
В замке все было погружено в глубокий сон. Забылась сном и жена
викинга, но только позднею ночью: страх и беспокойство долго не давали ей
уснуть. Прошло ведь уже три дня, как Хельга исчезла вместе с пленным
христианином; должно быть, это она помогла ему бежать: в конюшне
недоставало именно ее лошади. Но как могло все это случиться? И жене
викинга невольно припомнились рассказы о чудесах, которые творил сам белый
Христос и веровавшие в него. Все эти мысли, бродившие в ее голове наяву,
облеклись во сне в живые образы, и вот ей пригрезилось, что она
по-прежнему сидит на постели, погруженная в думы о Хельге; все кругом
тонет в сплошном мраке, надвигается буря. С обеих сторон - и со стороны
Северного моря и со стороны Каттегата - слышится грозный шум прибоя.
Чудовищная змея, обвивающая в глубине морской кольцом всю землю, бьется в
судорогах. Приближается страшная ночь - Рагнарок, как древние называли
последнюю ночь, когда рухнет мир и погибнут самые боги. Вот слышится
громкий звук рога и по радуге выезжают верхом на конях боги, закованные в
светлые доспехи, выезжают на последнюю битву! Перед ними летят крылатые
валькирии, а замыкается поезд рядами умерших героев. Небо залито северным
сиянием, но мрак победит. Приближается ужасный час.
А рядом с испуганной женой викинга сидит на полу Хельга в образе
жабы, дрожит от страха и жмется к ней. Она берет жабу на колени и с
любовью прижимает к себе, хоть она и безобразна. Вот воздух задрожал от
ударов мечей и палиц, засвистели стрелы - словно град посыпался с неба.
Настал тот час, когда земля и небо должны были рухнуть, звезды упасть с
неба, и все погибнуть в пламени Суртура <Суртур - в скандинавской
мифологии владыка тьмы>.
Но жена викинга знала, что после того возникнут новое небо и новая
земля, и хлебная нива заволнуется там, где прежде катило свои волны по
желтому песчаному дну сердитое море. Она знала, что воцарится новый
неведомый бог, и к нему вознесется кроткий, светлый Бальдур, освобожденный
из царства теней. И вдруг она видит его перед собою! Она узнала его с
первого взгляда - это был пленный христианин.
- Белый Христос! - воскликнула она и, произнося это имя, поцеловала в
лоб свое безобразное дитя-жабу. В ту же минуту оболочка с жабы спала, и
перед ней очутилась Хельга, прекрасная, как всегда, но такая кроткая и с
таким сияющим любовью взглядом! Хельга поцеловала руки жены викинга, как
бы благодаря ее за все заботы и любовь, которыми она окружала свою
приемную дочь в тяжелое время испытания, за все добрые мысли и чувства,
которые она пробудила в ее душе, и за произнесенное ею сейчас имя белого
Христа. Хельга повторила это имя и вдруг поднялась на воздух в виде
лебедя: белые крылья распустились и зашумели, словно взлетала на воздух
целая стая птиц.
Тут жена викинга проснулась. На дворе в самом деле слышалось хлопанье
крыльев. Она знала, что настала пора обычного отлета аистов, и догадалась,
что это они шумели крыльями. Ей захотелось еще раз взглянуть на них и
попрощаться с ними. Она встала, подошла к отверстию, заменяющему окно,
распахнула ставню и выглянула во двор. На крыше пристройки сидели рядышком
сотни аистов, а над двором, над высокими деревьями, летали стаями другие;
прямо же против окна, на краю колодца, где так часто сиживала, пугая свою
приемную мать, красавица Хельга, сидели две лебедки, устремив свои умные
глаза на жену викинга. Она вспомнила свой сон, который произвел на нее
такое глубокое впечатление, что почти казался ей действительностью,
вспомнила Хельгу в образе лебедя, вспомнила христианина, и сердце ее вдруг
радостно забилось.
Лебедки захлопали крыльями и изогнули шеи, точно кланялись ей, а она,
как бы в ответ на это, протянула к ним руки и задумчиво улыбнулась им
сквозь слезы.
Аисты, шумя крыльями и щелкая клювами, взвились в воздух, готовясь
направить свой полет к югу.
- Мы не станем ждать этих лебедок! - сказала аистиха. - Коли хотят
лететь с нами, пусть не мешкают! Не оставаться же нам тут, пока не
соберутся лететь кулики! А ведь лететь так, как мы, семьями, куда
пристойнее, чем так, как летят зяблики или туруханы: у тех мужья летят
сами по себе, а жены сами по себе! Просто неприлично! А у лебедей-то, у
лебедей-то что за полет?!
- Всяк летит по-своему! - ответил аист. - Лебеди летят косою линией,
журавли - треугольником, а кулики - змеею!
- Пожалуйста, не напоминай мне теперь о змеях! - заметила аистиха. -
У птенцов может пробудиться аппетит, а чем их тут накормишь?
- Так вот они, высокие горы, о которых я слышала! - сказала Хельга,
летевшая в образе лебедки.
- Нет, это плывут под нами грозовые тучи! - возразила мать.
- А что это за белые облака в вышине? - спросила дочь.
- Это вечно снежные вершины гор! - ответила мать, и они, перелетев
Альпы, продолжали путь по направлению к Средиземному морю.
- Африка! Египет! - ликовала дочь нильских берегов, завидев с высоты
желтую волнистую береговую полосу своей родины.
Завидели берег и аисты и ускорили полет.
- Вот уж запахло нильскою тиной и влажными лягушками! - сказала
аистиха птенцам. - Ох, даже защекотало внутри! Да, вот теперь сами
попробуете, каковы они на вкус, увидите марабу, ибисов и журавлей. Они все
нашего же рода, только далеко не такие красивые. А важничают! Особенно
ибисы - их избаловали египтяне; они делают из ибисов мумии, набивая их
душистыми травами. А по мне, лучше быть набитой живыми лягушками! Вот вы
узнаете, как это приятно! Лучше при жизни быть сытым, чем после смерти
попасть в музей! Таково мое мнение, а оно самое верное!
- Вот и аисты прилетели! - сказали обитатели дворца на нильском
берегу. В открытом покое на мягком ложе, покрытом шкурой леопарда, лежал
сам царственный владыка, по-прежнему ни живой, ни мертвый, ожидая
целебного лотоса из глубокого северного болота. Родственники и слуги
окружали ложе.
И вдруг в покой влетели две прекрасные лебедки, прилетевшие вместе с
аистами. Они сбросили с себя оперения, и все присутствовавшие увидали двух
красавиц, похожих друг на друга, как две капли воды. Они приблизились к
бледному, увядшему старцу и откинули назад свои длинные волосы. Хельга
склонилась к деду, и в ту же минуту щеки его окрасились румянцем, глаза
заблистали, жизнь вернулась в окоченевшее тело. Старец встал помолодевшим,
здоровым, бодрым! Дочь и внучка взяли его за руки, точно для утреннего
приветствия после длинного тяжелого сна.
Что за радость воцарилась во дворце! В гнезде аистов тоже радовались
- главным образом, впрочем, хорошему корму и обилию лягушек. Ученые
впопыхах записывали историю обеих принцесс и целебного цветка, принесшего
с собою счастье и радость всей стране и всему царствующему дому, аисты же
рассказывали ее своим птенцам, но, конечно, по-своему, и не прежде, чем
все наелись досыта, - не то у них нашлось бы иное занятие!
- Теперь и тебе перепадет кое-что! - шепнула аистиха мужу. - Уж не
без того!
- А что мне нужно? - сказал аист. - И что я такое сделал? Ничего!
- Ты сделал побольше других! Без тебя и наших птенцов принцессам
вовек не видать бы Египта и не исцелить старика. Конечно, тебе перепадет
за это! Тебя, наверно, удостоят степени доктора, и наши следующие птенцы
уже родятся в этом звании, их птенцы - тоже и так далее! По мне, ты и
теперь ни дать ни взять - египетский доктор!
А ученые и мудрецы продолжали развивать основную мысль, проходившую,
как они говорили, красною нитью через все событие, и толковали ее на
разные лады. "Любовь - родоначальница жизни" - это была основная мысль, а
истолковывали ее так: "Египетская принцесса, как солнечный луч, проникла
во владения болотного царя, и от их встречи произошел цветок..."
- Я не сумею как следует передать их речей! - сказал подслушивавший
эти разговоры аист, когда ему пришлось пересказать их в гнезде. - Они
говорили так длинно и так мудрено, что их сейчас же наградили чинами и
подарками; даже лейб-повар получил орден - должно быть, за суп!
- А ты что получил? - спросила аистиха. - Не следовало бы им забывать
самое главное лицо, а самое главное лицо - это ты! Ученые-то только языком
трепали! Но дойдет еще очередь и до тебя!
Позднею ночью, когда весь дворец, все его счастливые обитатели спали
сладким сном, не спала во всем доме лишь одна живая душа. Это был не аист
- он хоть и стоял возле гнезда на одной ноге, но спал на страже, - не
спала Хельга. Она вышла на террасу и смотрела на чистое, ясное небо,
усеянное большими блестящими звездами, казавшимися ей куда больше и ярче
тех, что она привыкла видеть на севере. Но это были те же самые звезды! И
Хельге вспомнились кроткие глаза жены викинга и слезы, пролитые ею над
своею дочкой-жабой, которая теперь любовалась великолепным звездным небом
на берегу Нила, вдыхая чудный весенний воздух. Она думала о том, как умела
любить эта язычница, какими нежными заботами окружала она жалкое создание,
скрывавшее в себе под человеческою оболочкой звериную натуру, а в звериной
- внушавшее такое отвращение, что противно было на него и взглянуть, не то
что дотронуться! Хельга смотрела на сияющие звезды и вспомнила блеск,
исходивший от чела убитого христианина, когда они летели вместе над лесом
и болотом. В ушах ее снова раздавались те звуки и слова, которые она
слышала от него тогда, когда сидела позади него на лошади: он говорил ей о
великом источнике любви, высшей любви, обнимающей все поколения людские!..
Когда-то страусы славились красотой; крылья их были велики и сильны.
Однажды вечером другие могучие лесные птицы сказали страусу: "Брат,
завтра, бог даст, полетим к реке напиться!" И страус ответил: "Захочу и
полечу!" На заре птицы полетели. Все выше и выше взвивались они, все ближе
и ближе к солнцу, Божьему оку. Страус летел один, впереди всех, горделиво,
стремясь к самому источнику света и полагаясь лишь на свои силы, а не на
подателя их; он говорил не "Бог даст", а "захочу", и вот ангел возмездия
сдернул с раскаленного солнечного диска тонкую пелену - в ту же минуту
крылья страуса опалило, как огнем, и он, бессильный, уничтоженный, упал на
землю. Никогда больше он и весь его род не могли подняться с земли!
Испугавшись чего-нибудь, они мечутся как угорелые, описывая все один и тот
же узкий круг, и служат нам, людям, живым напоминанием и предостережением.
Хельга задумчиво опустила голову, посмотрела на страусов, мечущихся
не то от ужаса, не то от глупой радости при виде своей собственной тени на
белой, освещенной луной, стене, и душою ее овладело серьезное настроение.
Да, ей выпала на долю богатая счастьем жизнь, что же ждет ее впереди? Еще
высшее счастье - "даст Бог!"
Ранней весною, перед отлетом аистов на север, Хельга взяла к себе
золотое кольцо, начертила на нем свое имя и подозвала к себе своего
знакомого аиста. Когда тот приблизился, Хельга надела ему кольцо на шею,
прося отнести его жене викинга, - кольцо скажет ей, что приемная дочь ее
жива, счастлива и помнит о ней.
"Тяжеленько это будет нести! - подумал аист. - Но золото и честь не
выбросишь на дорогу! "Аист приносит счастье", - скажут там на севере!.."
- Ты несешь золото, а не яйца! - сказала аистиха. - Но ты-то
принесешь его только раз, а я несу яйца каждый год! Благодарности же не
дождется ни один из нас! Вот что обидно!
- Довольно и собственного сознания, женушка! - сказал аист.
- Ну, его не повесишь себе на шею! - ответила аистиха. - Оно тебе ни
корму, ни попутного ветра не даст!
И они улетели.
Маленький соловей, распевавший в тамариндовой роще, тоже собирался
улететь на север; в былые времена Хельга часто слышала его возле Дикого
болота. И она дала поручение и соловью: с тех пор, как она полетала в
лебедином оперении, она могла объясняться на птичьем языке и часто
разговаривала и с аистами и с ласточками, которые понимали ее. Соловей
тоже понял ее: она просила его поселиться на Ютландском полуострове в
буковом лесу, где возвышался курган из древесных ветвей и камней, и
уговорить других певчих птичек ухаживать за могилой и, не умолкая, петь
над нею свои песни.
Соловей полетел стрелой, полетело стрелой и время!
Осенью орел, сидевший на вершине пирамиды, увидел приближавшийся
богатый караван; двигались нагруженные сокровищами верблюды, гарцевали на
горячих арабских конях разодетые и вооруженные всадники. Серебристо-белые
кони с красными раздувающимися ноздрями и густыми гривами, ниспадавшими до
тонких стройных ног, горячились и фыркали. Знатные гости, в числе которых
был и один аравийский принц, молодой и прекрасный, каким и подобает быть
принцу, въехали во двор могучего владыки, хозяина аистов, гнездо которых
стояло теперь пустым. Аисты находились еще на севере, но скоро должны были
вернуться.
Они вернулись в тот самый день, когда во дворце царила шумная
радость, кипело веселье - праздновали свадьбу. Невестой была разодетая в
шелк, сиявшая драгоценными украшениями Хельга; женихом - молодой
аравийский принц. Они сидели рядом за свадебным столом, между матерью и
дедом.
Но Хельга не смотрела на смуглое мужественное лицо жениха,
обрамленное черною курчавою бородой, не смотрела и в его огненные черные
глаза, не отрывавшиеся от ее лица. Она устремила взор на усеянный светлыми
звездами небесный свод.
Вдруг в воздухе послышались шум и хлопанье крыльев - вернулись аисты.
Старые знакомые Хельги были тут же, и как ни устали они оба с пути, как ни
нуждались в отдыхе, сейчас же спустились на перила террасы, зная, что за
праздник идет во дворце. Знали они также - эта весть долетела до них, едва
они приблизились к границам страны, - что Хельга велела нарисовать их
изображение на стене дворца: аисты были ведь тесно связаны с историей ее
собственной жизни.
- Очень мило! - сказал аист.
- Очень и очень мило! - объявила аистиха. - Меньшего уж нельзя было и
ожидать!
Увидав аистов, Хельга встала и вышла к ним на террасу погладить их по
спине. Старый аист наклонил голову, а молодые смотрели из гнезда и
чувствовали себя польщенными.
Хельга опять подняла взор к небу и засмотрелась на блестящие звезды,
сверкавшие все ярче и ярче. Вдруг она увидела, что между ними и ею витает
прозрачный, светлый, светлее самого воздуха образ. Вот он приблизился к
Хельге, и она узнала убитого христианина. И он явился к ней в этот
торжественный день, явился из небесных чертогов!
- Небесный блеск и красота превосходят все, что может представить
себе смертный! - сказал он.
И Хельга стала просит его так кротко, так неотступно, как никогда еще
никого и ни о чем не просила, взять ее туда, в небесную обитель, хоть на
одну минуту, позволить ей бросить хоть один-единственный взгляд на
небесное великолепие!
И он вознесся с нею в обитель блеска, света и гармонии. Дивные звуки
и мысли не только звучали и светились вокруг Хельги в воздухе, но и внутри
ее, в глубине ее души. Словами не передать, не рассказать того, что она
чувствовала!
- Пора вернуться! Тебя ищут! - сказал он.
- Еще минутку! - молила она. - Еще один миг!
- Пора вернуться! Все гости уже разошлись!
- Еще одно мгновение! Последнее...
И вот Хельга опять очутилась на террасе, но... все огни и в саду и в
дворцовых покоях были уже потушены, аистов не было, гостей и жениха -
тоже; все словно ветер развеял за эти три кратких мгновения.
Хельгу охватил страх, и она прошла через огромную, пустынную залу в
следующую. Там спали чужеземные воины! Она отворила боковую дверь, которая
вела в ее собственный покой, и вдруг очутилась в саду, - все стало тут
по-другому! Край неба алел, занималась заря.
В три минуты, проведенные ею на небе, протекла целая земная ночь!
Тут Хельга увидела аистов, подозвала их к себе, заговорила с ними на
их языке, и аист, подняв голову, прислушался и приблизился к ней.
- Ты говоришь по-нашему! - сказал он. - Что тебе надо? Откуда ты,
незнакомка?
- Да ведь это же я, Хельга! Ты не узнаешь меня? Три минуты тому назад
я разговаривала с тобой тут, на террасе!
- Ты ошибаешься! - ответил аист. - Ты, верно, видела все это во сне!
- Нет, нет! - сказала она и стала напоминать ему о замке викинга, о
Диком болоте, о полете сюда...
Аист заморгал глазами и сказал:
- А, это старинная история! Я слышал ее еще от моей
пра-пра-прабабушки! Тут, в Египте, правда, была такая принцесса из Дании,
но она исчезла в самый день своей свадьбы много-много лет тому назад! Ты
сама можешь прочесть об этом на памятнике, что стоит в саду! Там высечены
лебедки и аисты, а на вершине памятника стоишь ты сама, изваянная из
белого мрамора!
Так оно и было. Хельга увидела памятник, поняла все и пала на колени.
Взошло солнце, и как прежде с появлением его спадала с Хельги
безобразная оболочка жабы и из нее выходила молодая красавица, так теперь
из бренной телесной оболочки, очищенной крещением света, вознесся к небу
прекрасный образ, чище, прозрачнее воздуха; солнечный луч вернулся к отцу!
А тело распалось в прах; на том месте, где стояла коленопреклоненная
Хельга, лежал теперь увядший лотос.
- Новый конец истории! - сказал аист. - И совсем неожиданный! Но
ничего, мне он нравится!
- А что-то скажут о нем детки? - заметила аистиха.
- Да, это, конечно, важнее всего! - сказал аист.
СУП ИЗ КОЛБАСНОЙ ПАЛОЧКИ
1. СУП ИЗ КОЛБАСНОЙ ПАЛОЧКИ
Ну и пир задали нам вчера во дворце! - сказала одна пожилая мышь
другой мыши, которой не довелось побывать на придворном пиршестве. Я
сидела двадцать первой от нашего старого мышиного царя, а это не так уж
плохо! И чего только там не подавали к столу! Заплесневелый хлеб, кожу от
окорока, сальные свечи, колбасу, - а потом все начиналось сызнова. Еды
было столько, что мы словно два обеда съели! А какое у всех было чудесное
настроение, как непринужденно велась беседа, если бы ты только знала!
Обстановка была самая домашняя. Мы сгрызли все подчистую, кроме колбасных
палочек - это на которых колбасу жарят; о них-то и зашла потом речь, и
кто-то вдруг вспомнил про суп из колбасной палочки. Оказалось, что
слышать-то про этот суп слышали все, а вот попробовать его или тем более
сварить самой не приходилось никому. И тогда был предложен замечательный
тост за мышь, которая сумеет сварить суп из колбасной палочки, а значит,
сможет стать начальницей приюта для бедных. Ну скажи, разве не остроумно
придумано? А старый мышиный царь поднялся со своего трона и заявил во
всеуслышание, что сделает царицей ту молоденькую мышь, которая сварит
самый вкусный суп из колбасной палочки. Срок он назначил - год и один
день.
- Ну что ж, срок достаточный, - сказала другая мышь. - Но как же его
варить, этот самый суп, а?
Да, как его варить? Об этом спрашивали все мыши, и молодые и старые.
Каждая была бы не прочь попасть в царицы, да только ни у кого не было
охоты странствовать по белу свету, чтобы разузнать, как готовят этот суп.
А без этого не обойтись: сидя дома, рецепта не выдумаешь. Но ведь не
всякая мышь может оставить семью и родной уголок; да и житье на чужбине не
слишком сладкое: там не отведаешь сырной корки, не понюхаешь кожи от
окорока, иной раз придется и поголодать, а чего доброго, и в лапы кошке
угодишь.
Многие кандидатки в царицы были так встревожены всеми этими
соображениями, что предпочли остаться дома, и лишь четыре мыши, молодые и
шустрые, но бедные, стали готовиться к отъезду. Каждая избрала себе одну
из четырех сторон света - авось хоть кому-нибудь повезет, - и каждая
запаслась колбасной палочкой, чтобы не забыть по дороге о цели
путешествия; к тому же палочка могла заменить дорожный посох.
В начале мая они тронулись в путь и в мае же следующего года
вернулись обратно, но не все, а только три; о четвертой не было ни слуху
ни духу, а назначенный срок уже близился.
- В любой бочке меда всегда найдется ложка дегтя, - сказал мышиный
царь, но все-таки велел созвать мышей со всей округи.
Собраться им было приказано в царской кухне; здесь же, отдельно от
прочих, стояли рядом три мыши-путешественницы, а на место пропавшей без
вести придворные поставили колбасную палочку, обвитую черным крепом. Всем
присутствующим велели молчать, пока не выскажутся путешественницы и
мышиный царь не объявит своего решения.
Ну, а теперь послушаем.
2. ЧТО ВИДЕЛА И ЧЕМУ НАУЧИЛАСЬ ПЕРВАЯ МЫШЬ
ВО ВРЕМЯ СВОЕГО ПУТЕШЕСТВИЯ
- Когда я отправилась странствовать по белу свету, - начала мышка, -
я, как и многие мои сверстницы, воображала, что давно уже разжевала и
проглотила всю земную премудрость. Но жизнь показала мне, что я жестоко
заблуждалась, и понадобился целый год и один день, чтобы постичь истину. Я
отправилась на север и сначала плыла морем на большом корабле. Мне
говорили, что коки должны быть изобретательны, однако нашему коку,
по-видимому, не было в этом ровно никакой нужды: корабельные трюмы
ломились от корейки, солонины и прекрасной заплесневелой муки. Жилось мне
восхитительно, ничего не скажешь. Но посудите сами - могла ли я там
научиться варить суп из колбасной палочки? Много дней и ночей мы все плыли
и плыли, нас качало и заливало волнами; но в конце концов корабль все-таки
прибыл в далекий северный порт, и я выбралась на берег.
Ах, как все это странно: уехать из родного уголка, сесть на корабль,
который вскоре становится для тебя родным уголком, и вдруг очутиться за
сотни миль от родины, в совершенно незнакомой стране! Меня обступили
дремучие леса, еловые и березовые, и как ужасно они пахли! Невыносимо!
Дикие травы издавали такой пряный запах, что я все чихала и чихала и
думала про колбасу. А огромные лесные озера! Подойдешь поближе к воде -
она кажется прозрачной, как хрусталь; а отойдешь подальше - и вот уже она
темна, как чернила. В озерах плавали белые лебеди; они держались на воде
так неподвижно, что сначала я приняла их за пену, но потом, увидев, как
они летают и ходят, сразу поняла, что это птицы; они ведь из гусиного
племени, по походке видно, а от родни своей не отречешься! И я поспешила
отыскать свою собственную родню - лесных и полевых мышей, хотя они,
сказать правду, мало что смыслят по части угощения, а я только за этим и
поехала-то в чужие края. Когда здесь услышали о том, что из колбасной
палочки можно сварить суп - а разговор об этом пошел по всему лесу, - всем
это показалось невозможным, ну а мне-то откуда было знать, что я в ту же
ночь буду посвящена в тайну супа из колбасной палочки.
Вот несколько эльфов подошли ко мне, и самый знатный сказал, указывая
на мою колбасную палочку:
"Это как раз то, что нам нужно. Конец заострен превосходно!"
И чем дольше он смотрел на мой дорожный посох, тем больше восторгался
им.
"Я, пожалуй, могу одолжить его вам на время, но не навсегда", -
сказала я.
"Ну конечно, не навсегда, только на время!" - закричали все,
выхватили у меня колбасную палочку и пустились с ней, приплясывая, прямо к
тому месту, где зеленел нежный мох; там ее и установили. Эльфам, видно,
тоже хотелось иметь свой майский шест, а моя колбасная палочка так подошла
им, как будто ее сделали по заказу. Они тут же принялись ее наряжать и
убрали на славу. Вот это, скажу вам, было зрелище!
Крошечные паучки обвили шест золотыми нитями и украсили
развевающимися флагами и прозрачными тканями. Ткань была такая тонкая и
при лунном свете сияла такой ослепительной белизной, что у меня в глазах
зарябило. Потом эльфы собрали с крыльев бабочек разноцветную пыльцу и
посыпали ею белую ткань, и в тот же миг на ней засверкали тысячи цветов и
алмазов. Теперь мою колбасную палочку и узнать было нельзя - другого
такого майского шеста, наверное, в целом мире не было!
Тут, словно из-под земли, появилась несметная толпа эльфов. На них не
было никакой одежды, но мне они казались еще более красивыми, чем самые
нарядные из одетых. Меня тоже пригласили взглянуть на все это великолепие,
но только издали, потому что я слишком велика.
"Да так, как мы это только что делали, - сказал с улыбкой самый
знатный эльф. - Ты сама все видела, но вряд ли даже узнала свою колбасную
палочку".
"Ах, вот о чем они говорят", - подумала я и рассказала им все
начистоту: зачем я отправилась путешествовать и чего ждут от меня на
родине.
"Ну скажите, - закончила я свой рассказ, - какой будет прок мышиному
царю и всему нашему великому государству от того, что я видела все эти
чудеса? Ведь не могу же я вытряхнуть их из колбасной палочки и сказать:
"Вот палочка, а вот суп!" Таким блюдом не насытишься, разве что после
обеда".
Тогда эльф провел своим крошечным пальчиком по лепесткам голубой
фиалки, потом дотронулся до колбасной палочки и сказал:
"Смотри! Я прикасаюсь к ней, а когда ты вернешься во дворец мышиного
царя, прикоснись этим своим дорожным посохом к теплой царской груди - и
тотчас на посохе расцветут фиалки, хотя бы на дворе была самая лютая
стужа. Значит, ты вернешься домой не с пустыми руками. А вот тебе и еще
кое-что".
Но прежде чем мышка показала это "кое-что", она дотронулась палочкой
до теплой груди мышиного царя - и действительно, в тот же миг на палочке
вырос прелестный букет фиалок. Они так благоухали, что мышиный царь
приказал нескольким мышам, стоявшим поближе к очагу, сунуть хвосты в
огонь, чтобы покурить в комнате паленой шерстью: ведь мыши не любят запаха
фиалок, для их тонкого обоняния он невыносим.
- А что еще дал тебе эльф? - спросил мышиный царь.
- Ах, - ответила маленькая мышка, - просто он научил меня одному
фокусу.
Тут она повернула колбасную палочку - и все цветы мгновенно исчезли.
Теперь мышка держала в лапе простую палочку и, как дирижер поднимая ее над
головой, говорила:
- "Фиалки услаждают наше зрение, обоняние и осязание, - сказал эльф,
- но ведь остаются еще вкус и слух".
Мышка начала дирижировать, и в тот же миг послышалась музыка, однако
совсем не похожая на ту, которая звучала в лесу на празднике эльфов: эта
музыка сразу напомнила всем о шумах в обыкновенной кухне. Вот это был
концерт так концерт! Он начался внезапно - словно ветер вдруг завыл во
всех дымоходах сразу; во всех котлах и горшках вдруг закипела вода и,
шипя, полилась через край, а кочерга застучала по медному котлу. Потом
столь же внезапно наступила тишина: слышалось лишь глухое бормотанье
чайника, такое странное, что нельзя было понять, закипает он или его
только что поставили. В маленьком горшке клокотала вода, и в большом тоже,
- и они клокотали, не обращая ни малейшего внимания друг на друга, словно
обезумели. А мышка размахивала своей палочкой все быстрее и быстрее. Вода
в котлах клокотала, шипела и пенилась, ветер дико завывал, а труба гудела:
у-у-у! Мышке стало так страшно, что она даже выронила палочку.
- Вот так суп! - воскликнул мышиный царь. - А что будет на второе?
- Это все, - ответила мышка и присела.
- Ну и хватит, - решил мышиный царь. - Послушаем теперь, что скажет
вторая мышь.
3. ЧТО РАССКАЗАЛА ВТОРАЯ МЫШЬ
- Я родилась в дворцовой библиотеке, - начала вторая мышь. - Мне и
всему семейству за всю жизнь так ни разу и не удалось побывать в столовой,
а уж про кладовку и говорить нечего. Кухню я впервые увидела лишь во время
моего путешествия да вот еще сейчас вижу. По правде говоря, в библиотеке
нам частенько приходилось голодать, но зато мы приобрели большие познания.
И когда до нас дошли слухи о царской награде за суп из колбасной палочки,
моя старая бабушка разыскала одну рукопись. Сама она эту рукопись, правда,
прочитать не могла, но слышала, как ее читали другие, и запомнила такую
фразу: "Если ты поэт, то сумеешь сварить суп даже из колбасной палочки".
Бабушка спросила меня, есть ли у меня поэтический дар. Я за собой ничего
такого не знала, но бабушка заявила, что я непременно должна стать
поэтессой. Тогда я спросила, что для этого нужно, - ибо стать поэтессой
мне было не легче, чем сварить суп из колбасной палочки. Бабушка
прослушала на своем веку множество книг и сказала, что для этого нужны три
вещи: разум, фантазия и чувство.
"Добудь все это, и ты станешь поэтессой, - закончила она, - а тогда
наверняка сваришь суп даже из колбасной палочки".
И вот я отправилась на запад и стала странствовать по свету, чтобы
стать поэтессой.
Я знала, что во всяком деле разум - это самое важное, а фантазия и
чувство имеют лишь второстепенное значение, - так что прежде всего я
решила обзавестись разумом. Но где его искать? "Иди к муравью и набирайся
от него мудрости", - сказал великий царь иудейский, об этом я слышала еще
в библиотеке; я ни разу не остановилась, пока наконец не добралась до
большого муравейника. Там я притаилась и стала набираться мудрости.
Что за почтенный народ эти муравьи, и до чего же они мудрые! У них
все рассчитано до мелочей. "Работать и класть яйца, - говорят муравьи, -
означает жить в настоящем и заботиться о будущем", - и они так и
поступают. Все муравьи делятся на благородных и рабочих. Положение каждого
в обществе определяется его номером. У царицы муравьев - номер первый, и с
ее мнением обязаны соглашаться все муравьи, ибо она уже давным-давно
проглотила всю земную премудрость. Для меня было очень важно узнать об
этом. Царица говорила так много и так умно, что ее речи даже показались
мне заумными. Она утверждала, например, что во всем мире нет ничего выше
их муравейника, а между тем тут же, рядом с ним, стояло дерево куда более
высокое; этого, конечно, никто не мог отрицать, так что приходилось просто
помалкивать. Как-то раз, вечером, один муравей вскарабкался по стволу
очень высоко и заблудился на этом дереве; он, правда, не добрался до
верхушки, но залез выше, чем когда-либо залезал любой другой муравей. А
когда вернулся домой и стал рассказывать, что на свете есть кое-что и
повыше их муравейника, то остальные муравьи сочли его слова
оскорбительными для всего муравьиного рода и приговорили наглеца к
наморднику и долговременному одиночному заключению. Вскоре после этого на
дерево залез другой муравей, совершил такое же путешествие и тоже
рассказал о своем открытии, но более осторожно и как-то неопределенно; и
потому, что он был весьма уважаемый муравей, к тому же из благородных, ему
поверили, а когда он умер, ему поставили памятник из яичной скорлупы - в
знак уважения к науке.
- Мне часто приходилось видеть, - продолжала мышка, - как муравьи
переносят яйца на спине. Однажды муравей уронил яйцо, и как он ни пытался
поднять его, у него ничего не получалось. Подоспели два других муравья и,
не щадя сил, принялись ему помогать. Но они чуть не уронили своей
собственной ноши, а когда одумались, бросили товарища в беде и убежали,
потому что ведь свое добро всякому дороже чужого. Царица муравьев увидела
в этом лишнее доказательство тому, что муравьи обладают не только сердцем,
но и разумом. "Оба эти качества ставят нас, муравьев, выше всех разумных
существ, - сказала она. - Разум, впрочем, стоит на первом месте, и я
наделена им больше всех!" С этими словами царица величественно поднялась
на задние лапки, и я проглотила ее; она так отличается от остальных, что
ошибиться было невозможно. "Иди к муравью и набирайся у него мудрости!" -
я и вобрала в себя мудрость вместе с самой царицей.
Потом я подошла поближе к большому дереву, которое росло у
муравейника. Это был высокий, развесистый дуб, должно быть очень старый. Я
знала, что на нем живет женщина, которую зовут дриадой. Она рождается,
живет и умирает вместе с деревом. Об этом я слышала еще в библиотеке, а
теперь своими глазами увидела лесную деву. Заметив меня, дриада громко
вскрикнула: как и все женщины, она очень боялась нас, мышей; но у нее были
на это гораздо более веские причины, чем у других: ведь я могла перегрызть
корни дерева, от которого зависела ее жизнь. Я заговорила с ней ласково и
приветливо и успокоила ее, а она посадила меня на свою нежную ручку.
Узнав, зачем я отправилась странствовать по свету, она подсказала мне,
что, быть может, я в тот же вечер добуду одно из тех двух сокровищ,
которые мне осталось найти. Дриада объяснила, что дух фантазии - ее добрый
приятель, что он прекрасен, как бог любви, и подолгу отдыхает под сенью
зеленых ветвей, а ветви тогда шумят над ними обоими громче обычного. Он
называет ее своей любимой дриадой, говорила она, а ее дуб - своим любимым
деревом. Этот узловатый, могучий, великолепный дуб пришелся ему по душе.
Его корни уходят глубоко в землю, а ствол и верхушка тянутся высоко к
небу, им ведомы и снежные холодные метели, и буйные ветры, и горячие лучи
солнца.
"Да, - продолжала дриада, - там, на верхушке дуба, поют птицы и
рассказывают о заморских странах. Только один сук на этом дубе засох, и на
нем свил себе гнездо аист. Это очень красиво, и к тому же можно послушать
рассказы аиста о стране пирамид. Духу фантазии все это очень нравится, а
иногда я и сама рассказываю ему о жизни в лесу: о том времени, когда я
была еще совсем маленькой, а деревце мое едва поднималось над землей, так
что даже крапива заслоняла от него солнце, и обо всем, что было с тех пор
и по сей день, когда дуб вырос и окреп. А теперь послушай меня: спрячься
под ясменник и смотри в оба. Когда появится дух фантазии, я при первом же
удобном случае вырву у него из крыла перышко. А ты подбери это перо -
лучшего нет ни у одного поэта! И больше тебе ничего не нужно".
- Явился дух фантазии, перо было вырвано, и я его получила, -
продолжала мышка. - Мне пришлось опустить его в воду и держать там до тех
пор, пока оно не размякло, а тогда я его сгрызла, хотя оно было не слишком
удобоваримым. Да, нелегко в наши дни стать поэтом, сначала нужно много
чего переварить. Теперь я приобрела не только разум, но и фантазию, а с
ними мне уже ничего не стоило найти и чувство в нашей собственной
библиотеке. Там я слышала, как один великий человек говорил, что
существуют романы, единственное назначение которых - избавлять людей от
лишних слез. Это своего рода губка, всасывающая чувства. Я вспомнила
несколько подобных книг. Они всегда казались мне особенно аппетитными,
потому что были так зачитаны и засалены, что, наверное, впитали в себя
целое море чувств.
Вернувшись на родину, я отправилась домой, в библиотеку, и сразу же
взялась за большой роман - вернее, за его мякоть, или, так сказать,
сущность; корку же, то есть переплет, я не тронула. Когда я переварила
этот роман, а потом еще один, я вдруг почувствовала, что у меня внутри
что-то зашевелилось. Тогда я отъела еще кусочек от третьего романа - и
стала поэтессой. Я так и сказала всем. У меня начались головные боли,
колики в животе - вообще где у меня только не болело! Тогда я стала
придумывать: что бы такое рассказать о колбасной палочке? И тотчас же в
голове у меня завертелось великое множество всяких палочек - да, у
муравьиной царицы, как видно, ум был необыкновенный! Сначала я вдруг ни с
того ни с сего вспомнила про человека, который, взяв в рот волшебную
палочку, становился невидимкой; потом вспомнила про палочку-выручалочку,
потом про то, что "счастье не палка, в руки не возьмешь"; потом - что
"всякая палка о двух концах"; наконец про все, чего я боюсь, "как собака
палки", и даже про "палочную дисциплину"! Итак, все мои мысли
сосредоточились на всевозможнейших палках и палочках. Если ты поэт, то
сумей воспеть и простую палку! А я теперь поэтесса, и не хуже других.
Отныне я смогу каждый день угощать вас рассказом о какой-нибудь палочке -
это и есть мой суп!
- Послушаем третью, - сказал мышиный царь.
- Пи-и, пи-и! - послышалось за дверью, и в кухню стрелой влетела
маленькая мышка, четвертая по счету, - та самая, которую все считали
погибшей. Впопыхах она опрокинула колбасную палочку, обвитую черным
крепом. Она бежала день и ночь, ехала по железной дороге товарным поездом,
на который едва успела вскочить, и все-таки чуть не опоздала. По дороге
она потеряла свою колбасную палочку, но язык сохранила, и вот теперь, вся
взъерошенная, протиснулась вперед и сразу же начала говорить, словно
только ее одну и ждали, только ее и хотели послушать, словно на ней одной
весь мир клином сошелся. Она трещала без умолку и появилась так
неожиданно, что никто не успел ее остановить вовремя, и мышке удалось
выговориться до конца. Что ж, послушаем и мы.
4. ЧТО РАССКАЗАЛА ЧЕТВЕРТАЯ МЫШЬ, КОТОРАЯ ГОВОРИЛА ПОСЛЕ ВТОРОЙ
- Я сразу же направилась в огромный город. Как он называется, я,
впрочем, не помню: у меня плохая память на имена. Прямо с вокзала я вместе
с конфискованными товарами была доставлена в городскую ратушу, а оттуда
побежала к тюремщику. Он много рассказывал об узниках, особенно об одном
из них, угодившем в тюрьму за неосторожно сказанные слова. Было состряпано
громкое дело, но в общем-то оно и выеденного яйца не стоило. "Вся эта
история - просто суп из колбасной палочки, - заявил тюремщик, - но за этот
суп бедняге, чего доброго, придется поплатиться головой". Понятно, что я
заинтересовалась узником, и, улучив минутку, проскользнула к нему в
камеру: ведь нет на свете такой запертой двери, под которой не нашлось бы
щели для мышки. У заключенного были большие сверкающие глаза, бледное лицо
и длинная борода. Лампа коптила, но стены уже привыкли к этому и чернее
стать не могли. Узник царапал на стене картинки и стихи, белым по черному,
но я их не разглядывала. Он, видимо, скучал, и я была для него желанной
гостьей, поэтому он подманивал меня хлебными крошками, посвистывал и
говорил мне ласковые слова. Должно быть, он очень мне обрадовался, а я
почувствовала к нему расположение, и мы быстро подружились. Он делил со
мной хлеб и воду, кормил меня сыром и колбасой - словом, жилось мне там
великолепно, но всего приятней мне было, что он очень полюбил меня. Он
позволял мне бегать по рукам, даже залезать в рукава и карабкаться по
бороде; он называл меня своим маленьким другом. И я его тоже очень
полюбила, ведь истинная любовь должна быть взаимной. Я забыла, зачем
отправилась странствовать по свету, забыла и свою колбасную палочку в
какой-то щели, - наверное, она там лежит и по сю пору. Я решила не
покидать моего нового друга: ведь уйди я от него, у бедняги не осталось бы
никого на свете, а этого он бы не перенес. Впрочем, я-то осталась, да он
не остался. Когда мы виделись с ним в последний раз, он казался таким
печальным, дал мне двойную порцию хлеба и сырных корок и послал мне на
прощанье воздушный поцелуй. Он ушел - и не вернулся. Ничего больше мне так
и не удалось о нем узнать.
Я вспомнила слова тюремщика: "Состряпали суп из колбасной палочки".
Он сперва тоже поманил меня к себе, а потом посадил в клетку, которая
вертелась, как колесо. Это просто ужас что такое! Бежишь и бежишь, а все
ни с места, и все над тобой потешаются.
Но у тюремщика была прелестная маленькая внучка с золотистыми
кудрями, сияющими глазами и вечно смеющимся ротиком.
- Бедная маленькая мышка, - сказала она однажды, заглянув в мою
противную клетку, потом отодвинула железную задвижку - и я тут же
выскочила на подоконник, а с него прыгнула в водосточный желоб. "Свободна,
свободна, снова свободна!" - ликовала я и даже забыла от радости, зачем я
сюда прибежала.
Однако становилось темно, надвигалась ночь. Я устроилась на ночлег в
старой башне, где жили сторож да сова. Сначала я немного опасалась их,
особенно совы - она очень похожа на кошку, и, кроме того, у нее есть один
большой порок: как и кошка, она ест мышей. Но ведь кто из нас не
ошибается! На этот раз ошиблась и я. Сова оказалась весьма почтенной и
образованной особой. Многое повидала она на своем долгом веку, знала
больше, чем сторож, и почти столько же, сколько я. Ее совята принимали
всякий пустяк слишком близко к сердцу. "Не варите супа из колбасной
палочки, - поучала их в таких случаях старая сова, - не шумите по
пустякам", - и больше не бранила их! Она была очень нежной матерью. И я
сразу же почувствовала к ней такое доверие, что даже пискнула из своей
щели. Это ей очень польстило, и она обещала мне свое покровительство. Ни
одному животному она отныне не позволит съесть меня, сказала она, и уж
лучше сделает это сама, поближе к зиме, когда больше нечего будет есть.
Сова была очень умная. Она, например, доказала мне, что сторож не мог
бы трубить, если бы у него не было рога, который висит у него на поясе. А
он еще важничает и воображает, что он ничуть не хуже совы! Да что с него
взять! Воду он решетом носит! Суп из колбасной палочки!.. Тут-то я и
попросила ее сказать, как его надо варить, этот суп. И сова объяснила:
"Суп из колбасной палочки - это всего только поговорка; каждый понимает ее
по-своему, и каждый думает, что он прав. А если толком во всем
разобраться, то никакого супа-то и нет". - "Как нет?" - изумилась я. Вот
так новость! Да, истина не всегда приятна, но она превыше всего. То же
самое сказала и старая сова. Подумала я, подумала и поняла, что если я
привезу домой высшее, что только есть на свете, то есть истину, то это
будет гораздо ценнее, чем какой-то там суп. И я поспешила домой, чтобы
поскорее преподнести вам высшее и лучшее - истину. Мыши - народ
образованный, а мышиный царь образованнее всех своих подданных. И он может
сделать меня царицей во имя истины.
- Твоя истина - ложь! - вскричала мышь, которая еще не успела
высказаться. - Я могу сварить этот суп, да и сварю!
5. КАК ВАРИЛИ СУП...
- Я никуда не ездила, - сказала третья мышь. - Я осталась на родине -
это надежнее. Незачем шататься по белу свету, когда все можно достать у
себя дома. И я осталась! Я не водилась со всякой нечистью, чтобы научиться
варить суп, не глотала муравьев и не приставала к совам. Нет, до всего я
дошла сама, своим умом. Поставьте, пожалуйста, котел на плиту. Вот так!
Налейте воды, да пополнее. Хорошо! Теперь разведите огонь, да пожарче.
Очень хорошо! Пусть вода кипит, пусть забурлит белым ключом! Бросьте в
котел колбасную палочку... Не соблаговолите ли вы теперь, ваше величество,
сунуть в кипяток свой царственный хвост и слегка помешивать им суп! Чем
дольше вы будете мешать, тем наваристее будет бульон, - ведь это же очень
просто. И не надо никаких приправ - только сидите себе да помешивайте
хвостиком! Вот так!
- А нельзя ли поручить это кому-нибудь другому? - спросил мышиный
царь.
- Нет, - ответила мышка, - никак нельзя. Ведь вся сила-то в царском
хвосте!
И вот вода закипела, а мышиный царь примостился возле котла и вытянул
хвост, - так мыши обычно снимают сливки с молока. Но как только царский
хвост обдало горячим паром, царь мигом соскочил на пол.
- Ну, быть тебе царицей! - сказал он. - А с супом давай обождем до
нашей золотой свадьбы. Вот обрадуются бедняки в моем царстве! Но ничего,
пусть пока ждут да облизываются, хватит им времени на это.
Сыграли свадьбу, да только многие мыши по дороге домой ворчали:
- Ну разве это суп из колбасной палочки? Это скорее суп из мышиного
хвоста!
Они находили, что кое-какие подробности из рассказанного тремя мышами
были переданы, в общем, неплохо, но, пожалуй, все нужно было рассказать
совсем иначе. Мы бы-де рассказывали бы это так-то вот и этак.
Впрочем, это критика, а ведь критик всегда задним умом крепок.
Эта история обошла весь мир, и мнения о ней разделились; но сама она
от этого ничуть не изменилась. Она верна во всех подробностях от начала до
конца, включая и колбасную палочку. Вот только благодарности за сказку
лучше не жди, все равно не дождешься!