§4. - "Капитанская дочка" А.С.Пушкин

Хотя путь к «Капитанской дочке» и шел через «Историю Пугачева», все же они лежат в разных плоскостях. Поэтому даже сходные у них эпизоды интересны при сравнении скорее не тем общим, что преломляется в них, сколько выявлением специфического, особенного. Ведь искусство не дублирует историю, у каждой из этих сфер – свой предмет, свое назначение, свои методы.
В исторической монографии автор идет в след за хронологической картиной событий, как её сложили история, время. В «Капитанской дочке» - иное. Здесь создается многомерный мир, та «вторая природа», о которой говорил Гете. Задача историка – перенестись в прошлое, задача художника – запечатлеть прошлое в его непрерывном преображении в настоящее и будущее.
В «Истории Пугачева» больше обстоятельности и точности в передаче внешнего хода пугачевского восстания, развития военных событий, обстоятельств поимки и казни Пугачева и тому подобное, чем в «Капитанской дочке», где автор опускает весь этот фактический, чисто историографический материал, нередко специально оговаривая, например: «Не стану описывать Оренбургскую осаду, которая принадлежит истории, а не семейственным запискам»» (VIII, 303).
Зато в «Капитанской дочке» несравненно глубже передаются дух и колорит эпохи, внутренний, скрытый смысл народного движения, выявляется не только правда данного исторического момента, но и то, что обращено к будничному.
В ходе изучения материалов крестьянской войны под руководством Пугачева во взглядах Пушкина произошел глубокий перелом. Об этом свидетельствуют «Общие замечания», которыми поэт снабдил «Историю Пугачева» для Николая I. Пушкин писал: «Весь черный народ был за Пугачева. Духовенство ему доброжелательствовало <…>. Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства. Пугачев и его сообщники хотели сперва и дворян склонить на свою сторону, но выгоды их были слишком прутивоположны» (VIII, 375). Именно то, что в основе поведения людей, как теперь считает Пушкин, лежат «интересы», позволяет объединить всех дворян, без различия их идейно-интеллектуального уровня, степени свободолюбия или сервилизма, в один общий с правительством лагерь, противопоставленный «черному народу». Типизация художественного образа приобрела отчетливо социальную окраску. Это, в свою очередь, нажило отпечаток на всю идейно-художественную структуру повести.

Вся художественная ткань «Капитанской дочки» отчетливо распадается на два идейно-стилистических пласта, подчиненных изображению двух миров: дворянского и крестьянского. Разные по образу жизни, интересам, нравственным идеалам и поэтическому вдохновению, эти миры имеют и разные представления о государственной власти. Пушкин отбросил разделение властей на «законные» и «незаконные». Еще в время путешествия по Уралу он обнаружил, что народ разделяет власть на дворянскую и крестьянскую и, подчиняясь силе первой, законной для себя считает вторую. В «Замечаниях о бунте» Пушкин писал: «Расскажи мне, говорил я Д. Пьянову, как Пугачев был у тебя посаженным отцом? – Он для тебя Пугачев, отвечал мне сердито старик, а для меня он был великий государь Петр Федорович» (IX, 373).. Но и правительство – дворянская власть – по-разному относится к «своим», даже если они «изменники», и к «чужим». Оно вершит не правосудие, а классовую расправу: «Замечательна разность, которую правительство полагало между дворянством личным и дворянством родовым. Прапорщик Минеев и несколько других офицеров были прогнаны сквозь строй, наказаны батогами и пр. А Шванвич только ошельмован преломлением над головою шпаги» (XIV, 374).
Дворянская историография рассматривала самодержавную государственность как единственно возможную форму власти. В её представлении народное движение может привести лишь к хаосу и гибели государства. Не только реакционные, но и либеральные мыслители XVII – начала XIX в. считали, что народное восстание несет с собой общественный хаос. Просветительская точка зрения, особенно в ее демократическом – руссоистском или радищевском – варианте, исходила из представлений о народном суверенитете и праве угнетенных на восстание. Совершенно с иных, чем у дворянских идеологов, позиций, просветительство было также нормативно. Оно делило государственные системы на правильные и неправильные и для каждого народа в данный исторический момент допускало лишь одну возможность.
Позиция Пушкина была принципиально иной. Увидев раскол общества на противопоставленные, борющиеся силы, он понял, что причина подобного раскола лежит не в чьей-либо злой воле, не в низких нравственных свойствах той или иной стороны, а в глубоких социальных процессах, не зависящих от воли или намерений людей. Поэтому Пушкину чужд односторонне-дидактический подход к истории. Он в борющихся сторонах видит не представителей порядка и анархии, не борцов за «естественное» договорное общество и нарушителей исконных прав человека. Он видит, что у каждой стороны есть своя, историческая и социально обоснованная «правда», которая исключает для нее возможность понять резоны противоположного лагеря. Более того, и у дворян, и у крестьян есть своя концепция законной власти и свои носители этой власти, которых каждая сторона с одинаковыми основаниями считает законными. Екатерина – законная дворянская царица, и ее управление соответствует правовым идеалам дворянства. Сама законность принципов ее власти делает, в глазах дворянина, второстепенным вопрос о недостатках ее личного характера, неизбежном спутнике самодержавия. И старик Гринев, в облике которого Пушкин сознательно приглушил черты аристократического фрондерства, сведя их с пьедестала самостоятельной политической позиции до уровня характеристической черты человека эпохи, наставляет сына: «Служи верно, кому присягнешь…» (VIII, 282). С точки зрения героев-дворян, Пугачев – «злодей». Иван Кузьмич говорит Пугачеву: «Ты мне не государь», а Иван Игнатьич повторяет: «Ты нам не государь» (VIII, 324-325). Со своей стороны, крестьяне в повести, подобно собеседнику Пушкина Д. Пьянову, считают Пугачева законным властителем, а дворян – «государственными ослушниками». Готовя материалы к «Истории Пугачева», Пушкин записал, что яицкие казаки кричали: «Не умели вы нас прежде взять, когда у нас Хозяина не было, а теперь Батюшка наш опять к нам приехал – и вам уже взять нас не можно; да и долго ли вам, дуракам, служить женщине – пора одуматься и служить государю» (IX, 766-767). Гринев же не может признать Пугачева царем: «Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить не могу» (VIII, 332).
Пушкин ясно видит, что, хотя «крестьянский царь» заимствует внешние признаки власти у дворянской государственности, содержание – иное. Крестьянская власть патриархальнее, прямее связана с управляемой массой, лишена чиновников и окрашена в тона семейного демократизма. На «странном» для Гринева военном совете у Пугачева «все обходились между собою как товарищи и не оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю» (VIII, 330). В этом смысле кавалерские ленты на крестьянских тулупах сподвижников Пугачева и оклеенная золотой бумагой крестьянская изба с рукомойником на веревочке, полотенцем на гвоздике, ухватом в углу и широким шестком, уставленным горшками, - «дворец» Пугачева – глубоко символичны.
Осознание того, что социальное примирение сторон исключено, что в трагической борьбе обе стороны имеют свою классовую правду, по-новому раскрыло Пушкину уже давно волновавший его вопрос о жестокости как неизбежном спутнике общественной борьбы. В 1831 году Пушкин взволнованно наблюдал проявления жестокости восставшего народа. 3 августа 1831 года он писал Вяземскому: «…ты верно слышал о возмущениях Новгородских и Старой Руси. Ужасы. Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны в Новг<ородских> поселен<иях> со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, издевались над ними, разграбили дома, износильничали жен; 15 лекарей убито<…> бунт Старо-Русской еще не прекращен. Военные чиновники не смеют еще показаться на улице. Там четвертили одного генерала, зарывали живых, и проч. Действовали мужики, которым полки выдали своих начальников. – Плохо, Ваше сиятельство» (XIV, 204-205).
К моменту создания «Капитанской дочки» позиция Пушкина изменилась: мысль о жестокости крестьян заменилась представлением о роковом и неизбежном ожесточении обеих враждующих сторон. Он начал тщательно фиксировать кровавые расправы, учиненные сторонниками правительства. В «Замечаниях о бунте он писал: «Казни, произведенные в Башкирии генералом князем Урусовым, невероятны. Около 130 человек были умерщвлены посреди всевозможных мучений!» Остальных человек до тысячи (пишет Рычков) простили, отрезав им носы и уши» (IX, 373).
Пушкин столкнулся с поразившим его явлением: крайняя жестокость обеих враждующих сторон проистекала часто не от кровожадности тех или иных лиц, а от столкновения непримиримых социальных концепций. Добрый капитан Миронов не задумываясь прибегает к пытке, а добрые крестьяне вешают невиновного Гринева, не испытывая к нему личной вражды: «Меня притащили под виселицу. «Не бось, не бось,» - повторяли мне губители, может быть и вправду желая меня ободрить» (VIII, 325).
«Определение отношения автора к изображаемым им лагерям – коренной вопрос в проблематике «Капитанской дочки» - согласно исследованию Ю.М. Лотмана.. – Спор о том, кому следует приписать ту или иную сектенцию в тексте, не приблизит решения этого вопроса, ибо ясно, что сам способ превращения исторических героев в рупор авторских идей был Пушкину глубоко чужд. Гораздо существеннее проследить, какие герои и в каких ситуациях вызывают симпатии автора. Когда-то, создавая оду «Вольность», Пушкин считал закон силой, стоящей над народом и правительством, воплощением справедливости. Сейчас перед ним раскрылось, что люди, живущие в социально разорванном обществе, неизбежно находятся во власти одной из двух взаимоисключающих концепций законности и справедливости, причем законное с точки зрения одной социальной силы оказываются беззаконным с точки зрения другой».11