§5. - "Капитанская дочка" А.С.Пушкин

Проникновение в зоны истории снова и по-новому поставило перед Пушкиным издавна волновавший его вопрос о соотношении исторически неизбежного и человечного. Мысль о том, что исторический прогресс неотделим от человечности, постоянно в той или иной форме присутствовала в сознании Пушкина.
Как нельзя лучше об этом свидетельствуют два пушкинских Пугачева: Пугачев в исторической монографии и Пугачев в «Капитанской дочке». Марина Цветаева в эссе «Пушкин и Пугачев» (1937) высказала ряд интересных, соображений о пушкинской повести. Главное внимание Цветаевой сосредоточено на образе Пугачева, на его важной роли в композиционном построении «Капитанской дочки»: «Любопытно, что все, решительно все фигуры «Капитанской дочки» — каждая в своем направлении — контрфигуры Пугачева: добрый разбойник Пугачев — низкий злодей Швабрин; Пугачев, восставший на царицу, — комендант, за эту царицу умирающий; дикий волк Пугачев — преданный пес Савельич; огневой Пугачев и белорыбий немецкий генерал, — вплоть до физического контраста физически очаровывающего нас Пугачева и его страшной оравы (рваные ноздри Хлопуши). Пугачев и Екатерина, наконец. И еще любопытнее, что пугачевская контрфигура покрывает, подавляет, затмевает — все. Всех обращает в фигурантов. <...> Ни одной крупной фигуры Пушкин Пугачеву не противопоставил (а мог бы: поручика Державина, чуть не погибшего от пугачевского дротика; Суворова, целую ночь стерегущего пленного Пугачева). В лучшем случае, другие — хорошие люди. Но когда — кого в литературе спасала «хорошесть» и кто когда противостоял чаре силы и силе чары? <...> В «Капитанской дочке» единственное действующее лицо — Пугачев. Вся вещь оживает при звоне его колокольчика. Мы все глядим во все глаза и слушаем во все уши: ну, что-то будет? И что бы ни было: есть Пугачев — мы есьмы».12
Далее Марина Цветаева сопоставляет двух пушкинских Пугачевых: «Пугачева «Капитанской дочки» писал поэт, Пугачева «Истории пугачевского бунта» — прозаик. Потому и не получился один Пугачев.

«Как Пугачевым «Капитанской дочки» нельзя не зачароваться – так от Пугачева «Пугачевского бунта» нельзя не отвратиться. Первый – сплошная благодарность и благородство, на фоне собственных зверств постоянная и непременная победа добра. Весь Пугачев «Капитанской дочки» взят и дан в исключительном для Пугачева случае – добра, в исключительном - любви. Всех-де казню, а тебя милую ».13
Цветаева размышляет предлагает предположить, что читатель сперва читает «Капитанскую дочку», и что же он ожидает от «Истории Пугачевского бунта? Такого же Пугачева, то есть его доброты, широты и пощады. А получает повествование пугачевщины со всеми красочными подробностями буйства и убийства. «Жену его изрубили. Дочь их, накануне овдовевшая Харлова, приведена была к победителю, распоряжавшемуся казнию ее родителей. Пугачев поражен был ее красотой и взял несчастную к себе в наложницы, пощадив для нее ее семилетнего брата» - «Наш Пугачев так бы не поступил, наш Пугачев, влюбившись, отпустил бы на все четыре стороны – руки не коснувшись».14
Но ведь Пушкин знал об Харловой. В письме к Гриневу Марья Ивановна жалуется на Швабрина: «Он обходится со мной очень жестоко и грозится, коли не одумаюсь и не соглашусь, то привезет меня в лагерь к злодею и с Вами-де то же будет, что с Лизаветой Харловой…» (VIII, 369). Но Пушкин намеренно не поясняет читателю подробности поступка Пугачева с Харловой. «Оживлять те кусты ему здесь слишком невыгодно».15
Но, несмотря на зверские сцены исторической монографии, с Пугачевым «Капитанской дочки» Пугачеву «Истории Пугачевского бунта» Пушкин оставил многое. Оставил его иносказательную сказочную речь, оставил неожиданные повороты нрава: например, наведенную на жителей пушку оборачивает и разряжает ее – в степь. Физическую смелость оставил: «Пугачев ехал впереди своего войска. – Берегись, государь, - сказал ему старый казак, - неравно из пушки убьют. – Старый ты человек, - отвечал самозванец. – Разве пушки льются на царей?» (VIII, 340). Любовь к нему простого народа – оставил: «Солдаты кормили его из своих рук и говорили детям, которые теснились около его клетки: помните дети, что вы видели Пугачева. Старые люди еще рассказывают о его смелых ответах на вопросы проезжающих господ. Во всю дорогу он был весел и спокоен».
Пугачев из «Истории Пугачевского бунта» встает зверем, а не героем. Но даже и не природным зверем встает, так как почти все его зверства – страх за жизнь, - а попустителем зверств, слабым до преступности человеком. (Ведь даже убийство Лысова – не месть за поднятую на него руку, а страх вторичного и уже смертного удара).
Огромное удивление вызывает очная ставка дат: «Капитанская дочка» - 1836 год, «История Пугачевского бунта» - 1834 год. Как Пушкин своего Пугачева написал – зная? Будь «Капитанская дочка» написана первой, было бы естественно: Пушкин сначала своего Пугачева вообразил, а потом узнал. Но здесь он сначала узнал, а потом вообразил. Пушкинский Пугачев есть рипост поэта на исторического Пугачева, рипост лирик на архив. Низкими истинами Пушкин был завален. Он все отмел, все забыл, почистил от них голову как сквозняком, ничего не оставил, кроме черных глаз и зарева. «Историю Пугачевского бунта» он писал для других, «Капитанскую дочку» - для себя.
Ну а сейчас – возвращаясь к миру фактов – изданы тома Пугачевского архива из которых Пугачев встает совсем иным, чем в «Истории Пугачевского бунта», а именно – без всякой низости, мужичьим царем и т.д. «Был Пугачев низкий и малодушный злодей – Пушкин прав, давая его высоким и бесстрашным, ибо тьмы низких истин нам дороже…Был Пугачев великодушный и бесстрашный мужицкий царь – Пушкин опять прав, его таким, а не архивным – дав».16