Александр Блок - Критика и публицистика - Последние дни императорской власти - Приложение V.

Совещание членов прогрессивного блока с А. Д. Протопоповым,
устроенное на квартире М. В. Родзянко.

19 октября 1916 года.
Присутствовали: И. И. Дмитрюков, Д. П. Капнист, П. Н. Милюков,
Савич, Сверчков, Стемпковский, Чихачев, Шингарев, Н. Д. Крупенский,
Шульгин, Б. А. Энгельгардт.
По приезде Протопопов обратился с просьбой побеседовать запросто,
под условием, чтобы ничто не вышло из этой комнаты. Милюков заявил на
это, что пора секретов прошла и что он не может дать требуемого
обещания, так как должен будет обо всем, что здесь будет происходить
доложить фракции.
А. Д. Протопопов. В таком случае я ничего не могу говорить и
извиняюсь, что потревожил председателя Гос. Думы и Вас, господа. Что
же произошло, что Вы не хотите беседовать по товарищески?
Милюков (вскакивая с места, подходя к креслу П-ва, повышенным
тоном): - Вы хотите знать, что произошло? Я Вам скажу: - Человек, который
служит вместе со Штюрмером, при котором освобожден Сухомлинов,
которого вся страна считает предателем, освобожден Манасевич-Мануйлов;
человек, который преследует печать и общественные организации не может
быть нашим товарищем. Говорят, при том, об участии Распутина и Вашем
назначении.
Протопопов. - Я отвечу по пунктам: что касается Сухомлинова, он не
освобожден, а изменена лишь мера пресечения.
Милюков (перебивая его). Он сидит у себя дома под домашним арестом
и просит о снятии его.
Протопопов. - Да, печать от меня не зависит. Она в военном ведомстве.
Но я ездил к Хабалову и освободил "Речь" от предварительной цензуры. О
Распутине я хотел бы ответить, но это секрет, а я здесь должен говорит
"для печати". П. Н. закрывает мне рот, чтобы я не мог объясниться с
товарищами. Я мог бы ожидать после нашей совместной поездки за-
границу, что, по крайне мере, сердце заговорит и смягчит отношения;
но, невидимому, я ошибался. Что же делать. Я хотел столковаться, но
если этого нельзя и ко мне так враждебно относятся; я принужден буду
пойти один.
Шингарев. - Прежде, чем товарищески беседовать, нужно выяснить
вопрос, можем ли мы еще быть товарищами. Мы не знаем, каким образом Вы
назначены. Слухи указывают на участие в этом деле Распутина; затем Вы
вступили в М-ство, главой которого является Штюрмер-человек с
определенной репутацией предателя. И Вы не только не отгородились от
него, но напротив, из Ваших интервью мы знаем, что вы заявили, что
ваша программа Штюрмера, и что он будет развивать вашу программу с
кафедры Гос. Думы. В Ваше назначение освобожден другой предатель,
Сухомлинов, и вы заняли место человека, который удален за то, что не
захотел этого сделать. При вас же освобожден Ман.-Мануйлов, личный
секретарь Штюрмера, о котором ходят самые темные слухи. И, наконец, в
происходящих теперь рабочих волнениях ваше М-ство по слухам,
действует, как прежде, путем провокации, пуская в рабочую среду
возможные слухи. Вы явились к нам не в скромном сюртуке, а в мундире
жандармского ведомства. Вот обо всем этом мы желали бы слышать от Вас
прежде чем определить каковы должны быть наши отношения.
Протопопов. - Я пришел сюда с целью побеседовать с Вами. А теперь
выходит, что я присутствую здесь в качестве подсудимого. Притом, вы
можете говорить все, что вам угодно, тогда как мне, П. Н. зажал рот
своим заявлением, что то, что я скажу, появится завтра в печати. При
этих условиях я не могу говорить многих интимных вещей, которые
опровергли бы те слухи, которым вы напрасно поверили. Напр., Распутина
я видел несколько лет тому назад, при обстановке, совершенно далекой
от нынешней. Я личный кандидат государя, которого я теперь узнал ближе
и полюбил; но я не могу говорить об интимной стороне этого дела. В
Департамент полиции я взял человека мне известного и чистого. Я
допрашивал чиновника этого Деп-та Васильева об их приемах; я спросил
его строго: Ну, а еще что есть у вас?" Он отвечал: ,;Есть
сотрудники".-"А еще?"- Он бледнел и краснел, потом встал предо мной и
сказал: "что больше ничего нет". Провокации у нас теперь нет (голоса:
"А роль Курлова при Столыпине?") Курлова обвиняют напрасно. (Милюков:
"А записка Новицкого?"). Ну, вот, вы верите разным запискам. Столыпин
убит не по его вине. Курдов до убийства его был уже назначен
сенатором. Об этом у меня в столе есть бумаги. Столыпин говорил мне,
что ездил со своим начальником охраны потому, что тогда чувствовал
себя безопаснее. Что же делать, если оказалось, что много белых мышей
и ни одной белой лошади. Много доказательств мошенничества-и ни одной
измены.
Шульгин. - Мы все действительно, прежде всего, должны решить вопрос о
наших отношениях. Мы все осуждали Вас, и я осуждал публично, и считаю
поэтому своим долгом повторить это осуждение в вашем присутствии.
Предупреждаю, что доставлю вам несколько тяжелых минут. Мы не знали
как думать: или вы мученик если шли "туда" с целью что нибудь сделать,
при явной невозможности сделать что бы то ни было в этой среде. Или вы
честолюбец, если вы просто увлеклись блестящим положением, не скрывая
от себя, что вы сделать ничего не можете. В какое, в самом деле,
положение вы себя поставили. Были люди, которые вас любили, и были
многие, которые вас уважали. Теперь..... ваш кредит очень низко пал.
Вы отрезали себя от своих единственных людей, которые могли поддержать
вас "там". Этот разговор, который мы ведем теперь, надо было вести
тогда до того, как вы приняли власть. При этих условиях понятно,
почему П. Н. не считает возможным сделать секрета из нашей беседы.
Завтра ж, когда общество узнает, что мы беседовали с вами, оно может
предположить, что мы с вами вошли в заговор и мы вас не поддержим, а
себя погубим; подобно вам. Я допускаю еще возможность секрета, если бы
сегодня мы ни к чему не пришли. Тогда так и можно сказать: говорили,
но ни до чего не договорились. Но, если мы на чем нибудь согласимся,
то тогда уже мы обязаны будем сообщить обществу, почему мы нашли
возможным согласиться.
Протопопов (раздраженно): Если здесь говорят, что меня больше не
уважают, то на это ответ может быть дан не в обществе, а лицом к лицу
с пистолетом в руках. Что касается отношения ко мне общества, сужу о
нем по моим большим приемам. Туда приходят множество обездоленных и
страдающих, и никто еще не уходил без облегчения. Это общество меня
ценит. За вашей поддержкой я пришел, но ее не нахожу. Что же делать-я
пойду дальше один. Ведь меня ни разу даже не пригласили в блок. Я там
ни разу не был. (Милюков: "Это ваша вина"). Я исполняю желания моего
Государя: я всегда признавал себя монархистом. Вы хотите потрясений,
перемены режима-но этого вы не добьетесь, тогда как я понемногу, кое
что могу сделать. (Стемпковский: "Теперь такое положение, что именно
вредно сделать кое что"). Это недолго - уйти. Но кому передать власть.
Я вижу только одного твердого человека - то Трепов. Для меня мое
положение может быть убийственно, но я буду делать, что могу. Отчего
вы даже Хвостова встретили лучше, чем встречаете меня?
Милюков. - Я извиняюсь перед товарищами за повышенный тон моего
первого выступления. Может быть это, действительно, был крик сердца,
последний крик. Я должен признать, что у нас, Ал. Дм., установились,
действительно, дружеские отношения во время нашей общей поездки,
которые не давали основания думать, что Протопопов поступит так, как
он поступил. Но теперь положение другое. Сердце теперь должно
замолчать. Мы здесь не добрые знакомые, а лица с определенным
общественным положением: А. Д. для меня теперь министр. А я-
представитель определенной партии, привыкшей к политической
ответственности. Я собственно не говорил, что то, что сообщит А. Д.,
завтра попадет в печать, но если бы даже печать захотела сообщить об
этом, ведь имеются циркуляры о том, чтобы ничего не писать о министре
вн. дел.
Протопопов. - Это меня не касается. Я об этом не знаю. Я, напротив,
просил, чтобы не мешали говорить обо мне, что угодно. Общество 1914
года пользуется возмутительным правом шельмовать, кого хочет, и взвело
на меня гнусное обвинение, несправедливость которого должна быть
особенно ясна тем, кто со мной ездит. Однако "Речь" ни слова не
обмолвилась в мою защиту. Но я простил ее нападение на меня. Я
выхлопотал освобождение "Речи" от предварительной цензуры. Говорил ли
вам Иос.Вл., что благодаря мне "Речь" освобождена?
Милюков.-Нет, этого он не говорил. (Протопопов "как не говорил?")
Но я полагал, что нет надобности в особом ходатайстве министра, чтобы
снять несправедливо наложенную кару. Извиняюсь за это отступление, но
я должен пояснить товарищам, что "Речь" была наказана за нарушение
циркуляра, который она не успела получить по вине ведомства, не
имевшего в своем распоряжении автомобиля. (Протопопов: "Нет, мне
докладывали, что за статью, в которой "Речь" неуважительно отозвалась
о похоронах убитого офицера"). Как бы то ни было, это частность. Я
возвращаюсь к своей главной нити. Я не говорил о сообщениях в печати,
которая, при всей недостаточности цензурного аппарата, (Протопопов:-
"Не извращайте моих слов. Цензура, действительно, невежественна и
нелепа. Она пропускает то, что не надо, а невинные вещи запрещает. Я
теперь добился, чтобы пропустили воззвание Рабочей Группы, очень
полезное, которое она все-таки запретила")... достаточно гарантирует
положение, когда речь идет о таких вещах, как слова Государя или
государственные тайны. Я говорил о том, что раз наше совещание имеет
политическое значение, то я не могу молчать о нем перед политическими
друзьями (Протопопов: - "Дайте слово, что в печати ничего не будет").
Во Франции 4о-5о, и я никак не могу дать обещание за всех их. Я могу,
однако, сказать, что по обычному правилу, мы не сообщаем того, что
составляет государственную тайну. И А. Д. достаточно сказать, что
именно в его сообщениях имеет такой характер, чтобы оградить себя от
распространения. Я перехожу к другому. Почему наша встреча имеет
политическое значение и почему назначение А. Д. не похоже на
назначение Хвостова. Хвостов, во-первых, принадлежит к политической
партии, которая вообще не считается с общественным мнением; а А. Д.
вступил во власть не как известная личность, а как член определенных
политических сочетаний. На него падал, отблеск политического значения
той партии, к которой он принадлежит, и того большинства, к которому
его причисляли. Его считали членом блока.
Протопопов. - Как товарищ председателя Гос. Думы, я считал долгом
быть беспартийным и потому не могу считать себя членом блока.
Д. П. Капнист. Выражает недоумение по поводу такого отношения А. Д.
к фракции.
Милюков - Я очень рад этому разъяснению, так как оно значительно
упрощает объяснение вступления вашего в м-ство. В этом винили блок;
теперь, после вашего разъяснения, блок может на это ссылаться. Но,
кроме того, вы были товарищем Председателя Думы, т. е. своего рода
лицом представительным. И в этом качестве стали известны заграницей,
как председатель нашей делегации.
Протопопов. - Что же, я уронил; достоинство делегации?
Милюков. - Нет, там. не уронили, а уронили здесь. Так как из всех
ваших выступлений там., вовсе не вытекало то, что вы сделали здесь.
Протопопов. - Вы не знаете, с каким сочувствием отнеслись за-границей
к моему назначению. Я получил приветствия Грея, Дешанеля и т. д.
Милюков. - Вы получили их, не как А. Д., а как человек, на которого
падал отблеск, как человек репрезентативный. Что касается сведений
иностранной прессы, то мы знаем, как она информируется. И должен
сказать, я сам получил впервые сведения о политическом значении вашего
назначения тогда, когда прочел телеграмму вашего агентства в Париже. В
ней говорилось, что ваше назначение принято сочувственно
парламентскими кругами (как оно принято в действительности-вы теперь
видите) и что надо надеяться после этого назначения, что Дума
примирительно отнесется к Штюрмеру.
Между прочим, вы заграницей тоже говорили, что вы монархист. Но там
я не обратил внимания на это заявление. Мы все, ведь, монархисты. И
казалось, что нет надобности этого подчеркивать. Но, когда здесь
выкопали это место из ваших заграничных речей и стали восхвалять вас,
как монархиста, в таких газетах, как "Русское Знамя" и "Земщина",-
тогда я задался вопросом, с которым и обращаюсь к вам: "В каком смысле
вы монархист? В том ли, в каком вас хвалят за это "Русское Знамя" и
"Земщина", т. е. в смысле неограниченной монархии, или же вы остаетесь
сторонником конституционной монархии?" Но тогда зачем было
подчеркивать свой монархизм? Я хотел бы, чтобы вы нам объяснили эту
двусмысленность.
Протопопов. - Да, я всегда был монархистом. А теперь я узнал лично
царя и полюбил его. Не знаю, за что, но и он полюбил меня. (Капнист.
Не волнуйтесь А. Д.). Да, вам хорошо сидеть там, на вашем кресле, а
каково мне на моем. У вас есть графский титул и хорошее состояние,
есть связи, а я начал свою карьеру скромным студентом и давал уроки по
5о коп. за урок. Я не имею ничего, кроме личной поддержки Государя, но
с этой поддержкой я пойду до конца, как бы вы ко мне ни относились.
Милюков. - Я еще не кончил. Я начал объяснять вам, почему мы иначе
отнеслись к Хвостову, чем к вам. Я сказал, что вы были
представительным человеком, и, как сказал уже Шульгин, мы должны нести
ответственность за вас, тогда как Хвостов был человек чужой, но далее
есть и другая разница. Когда был назначен Хвостов, терпение народа еще
не окончательно истощилось, и мы считали нужным сдерживаться. Варун-
Секрет тогда позвал меня на тайное совещание с Волконским и Хвостовым,
и Хвостов сказал мне, что созыв или несозыв Думы будет зависеть от
того, будем ли мы говорить о Распутине. (Протопопов:-" Вот видите о
чем он Вас просил"). Я отвечал, что не могу поручиться за других, но
для меня Распутин не самый главный государственный вопрос, и что я
буду говорить о вопросах, более важных. Тогда я сохранил секрет этого
совещания. Теперь положение совершенно другое. После сентября прошлого
года в Думе есть большинство, которого не было при вступлении
Хвостова, и у большинства этого есть свое определенное мнение.
Правительство поступило наоборот, и мы дошли теперь до момента, когда
терпение в стране окончательно истощено и доверие до конца
использовано. Теперь нужны чрезвычайные средства, чтобы внушить народу
доверие. (Протопопов:-"Ответственное министерство. Ну, а этого вы не
добьетесь". Голоса: "Нет, министерство доверия!"). И в такой то момент
вы, человек, удостоенный доверием Думы, вступаете в кабинет Штюрмера.
В такой момент поддерживать недоразумение, которое может вызвать ваше
назначение, невозможно. И вот почему мы теперь и не можем более
допустить никаких секретов и недоговоренности, а должны занять
относительно вас вполне определенное положение. Между прочим, в ваших
словах мне послышались две угрозы: одна относительно "Речи", а другая-
относительно Гос. Думы. Что означает ваше выражение, что вы будете
действовать один. Значит ли это, что вы не созовете Думы, как об этом
говорят в публике?
Протопопов: - Я не злопамятен и не мстителен. Что касается несозыва
Думы - это просто россказни.
Милюков: - По моим сведениям, которые я считаю достоверными, об этом
говорили несколько министров.
Протопопов: - Во всяком случае, я в их числе не находился.
Милюков:-Находились, Ал. Дм. (Голоса: "Да. Были слухи именно о
вашем мнении по этому поводу").
Протопопов: - Нет, так далеко я не иду. Я сам член Думы и привык
работать с Думой. Я был и останусь другом Думы. В вашем отношении ко
мне, П. Н., говорит разум, но нет голоса сердца. Ваша супруга
отнеслась бы ко мне совершенно иначе. Вот как я к вам отношусь.
Хотите, я легализую вашу партию?
Милюков: - При чем тут моя супруга. О моем сердце я уже говорил и
повторяю, что мы здесь встречаемся только, как политические деятели.
Шингарев: - А. Д. назвал себя монархистом и говорил о своей любви к
царю. Но кроме царя есть Родина. Если царь ошибается и идет неверным
путем, опасным для Родины, то обязанность монархиста, любящего царя,
сказать ему это. Сказал ли это А. Д.? Этого мы не знаем. А из его
образа действий и из высказываемых им взглядов можно заключить
противопо-ложное.
Протопопов: - Я мог бы сообщить то, что я говорил царю, и то, что он
говорил мне. (Обращаясь к Родзянко: "неправда ли, Мих. Вл., и вы не
считали возможным нам сообщить". Родзянко:-"У меня имеются все мои
доклады"). Протопопов:-Что касается моих слов, то П. Н. говорит, ведь,
что все, что я скажу, завтра же будет известно в печати. (Голоса: Он
этого не говорил"),
Милюков: - Поверьте, что о докладах государю ни один опытный газетчик
даже не попробует напечатать, ибо это наверное не пройдет через
цензуру. (Ефремов: - Я присоединяюсь к заявлению, что это свидание не
носит частного характера. Меня пригласил сюда председ. Гос. Думы, как
лидера определенной партии, для того, чтобы выслушать то, что имеет
сказать Министр Вн. Д. Обо всех политических суждениях, которые будут
иметь место в вашем совещании, я сочту своей обязанностью непременно
доложить своей фракции). Кроме того, я хотел сказать, по поводу
заявления Ал. Дм., что ему не кому передать свою должность, что в
настоящее время дело не в лицах. Какое угодно "твердое" лицо, если
пойдет в кабинет без программы и без общественной поддержки, ничего
сделать не сможет. Положение слишком серьезно, чтобы справляться с ним
путем личных перемен. Нужна не перемена лиц, а перемена системы.
Родзянко:-В последних словах Пав. Ник. заключается глубокая истина.
Я совершенно согласен с тем, что нужна перемена режима, и могу вас
уверить, Ал. Дм., что то, что вы здесь выслушали, составляет общее
мнение всех присутствующих членов Думы, без исключения, и ни в ком не
вызовет возражений Нет никого здесь, кто бы думал иначе.
Протопопов переходит после этого к обсуждению продовольственного
вопроса, открывает портфель и вынимает оттуда две бумаги: записку на
четырех страницах, написанную В. В. Ковалевским о положении
продовольственного дела, и свой проект, внесенный в Совет Министров.
Затем он говорит: "Государь сказал мне, что хочет видеть во главе
продовольственного дела лично меня. В последний раз он спросил меня:
"Уверены ли вы, что вы с этим делом сладите? Имеется ли для этого
достаточно сил в вашем ведомстве"? Я ответил: (закатывает глаза к
небу): "Я употреблю все мои усилия, чтобы вывести страну из тяжелого
положения". А положение вот какое:-(читает по записке Ковалевского,
прибавляя почти на каждой фразе: "Это государственная тайна. Милюков
неоднократно отвечает: "Это общеизвестно". "Все это мы слышали в
бюджетной комиссии". "Это было напечатано два дня тому назад в
газетах").
Протопопов развивает свою теорию свободного почина, читает проект.
И. И. Капнист (член особого совещания по продовольственному делу)
"рассказывает Протопопову, как Совещание и министерство земледелия,
нехотя и упираясь, пришло к принудительным мерам, как теперь уже
поздно и невозможно менять систему, как опасно производить
любительские эксперименты. Он указывает, что худший элемент в составе
персонала, обслуживающего продовольствие, суть губернаторы и чиновники
министерства внутренних дел, что их надо удалить и тогда останется
опытный и хороший персонал. Земство же нельзя принудить работать на
министерство.
Доходит очередь до Милюкова. Но тут Протопопов объявляет, что уже
поздно: он устал и не может долее участвовать в прениях. Все встают с
мест. Милюков говорит, обращаясь лично к Протопопову:
"Все это надо было сказать в бюджетной комиссии. Если бы вы там
присутствовали сами при подробных объяснениях ведомств, то поняли бы,
что шпаргалка, составленная для вас Ковалевским, есть просто
односторонний обвинительный акт с надерганными тенденциозно фактами.
И.И. Капнист подходит к Протопопову и убеждающим тоном говорит:
"Ал.Дм., откажитесь от вашего поста. Милюков: "Вы ведете на гибель
Россию". Протопопов: "Я сам земец, и земства пойдут со мной". Голоса:
"Не пойдут, Ал. Дм.". После нескольких минут общего разговора по
кружкам, раздаются голоса "Ал. Дм. "идите спать". Шингарев: "Я могу
вам на прощанье дать медицинский совет: "Ложитесь спать и отдохните".
Протопопов уходя и прощаясь:
"Господа, я сделал опыт соглашения и, к сожалению, неудачный. Это
моя последняя попытка. Что же делать".
Раньше в разговоре А. Д. объяснял, что он получил право до января
переводить губернаторов на пенсию в 5ооо р., а вице-губернаторов - на
3ооо.