Александр Блок - Критика и публицистика - Георгий Чулков. Слепые. Повесть - часть 10

Дача Анны Григорьевны стояла на краю просеки, по соседству с дачей
отца Григория. Перед террасой росли кусты роз, и благоухание их всегда
волновало Лунина. И сейчас, когда он взялся рукой за калитку, голова его
блаженно закружилась и сердце забилось чаще и радостнее.
Маркизы были спущены, и только видно было, что на столе лампа и кто-то
высокий стоит посреди террасы. Лунин вошел молча, со смутной надеждой, что
выяснится наконец все - и скоро, сейчас же. И ему казалось, что он ко всему
готов.
Перед Луниным стоял высокий плотный господин в инженерной форме,
красивый и надменный, с серыми пустыми глазами, с чертами лица как бы
геометрически правильными, с русой бородой, расчесанной безукоризненно.
Инженер вопросительно глядел на Лунина.
- Я - Лунин... Анна Григорьевна дома?
Инженер протянул руку:
- Полянский... Я хотел с вами познакомиться... Слышал о вас от моего
beau-frere*, Эксакустодиана Григорьевича... Вчера он был в Москве, и мне
довелось его видеть.
-Знает или не знает-, - подумал Лунин, нерешительно пожимая руку
Полянского.
Рука Полянского была как из стали, и что-то было в нем твердое,
механическое. "Автомобиль", - вспомнил Лунин Наташино сравнение.
В это время вышла Анна, в траурном платье, бледная и строгая. Она
поздоровалась с Луниным и пристально посмотрела ему в глаза, как будто
спрашивая его, что надо делать теперь.
- Петр Ильич приехал сегодня вечером, - сказала она, как будто
удивляясь его приезду.
- Да, да... Такие дела... И сегодня в половине первого еду в Москву на
три дня. Потом вернусь.
- Я год учился в политехническом институте, - сказал Лунин неожиданно
и некстати, - и потом бросил, поступил в академию и на филологический
одновременно: испугался математики, точности и, главное, необходимой
деловитости. Я ленив безнадежно... Вот вы сейчас сказали: "дела", а мне
даже страшно стало.
- А я без точного плана жить не могу, - сказал Полянский серьезно и
строго. - Лаплас {9} когда-то высказал мысль, что возможна идеальная
математическая формула, охватывающая всю сложность жизни. Я разделяю эту
мысль. И мне кажется, что мы должны жить, облегчая задачу гипотетического
математика, то есть жить проще, планомернее, яснее. Лень всегда
фантастична. Лентяй - всегда поэт. А поэзию труднее всего выразить в
математических терминах. По-моему, поэзия для человечества - занятие
преждевременное и потому вредное. Ведь нельзя одиннадцатилетнему мальчику
заниматься любовью. Это для него безнаказанно не пройдет. Мы еще арифметики
не знаем, а нам предлагают Петрарку и Гёте.
- То, что вы говорите, Петр Ильич, весьма остроумно, может быть, но я
никак с вами не могу согласиться, по причинам отчасти неожиданным. Вы
думаете, я буду доказывать, что искусство полезно и необходимо для всех
возрастов человечества? Нет, я полагаю, что искусство - болезнь опасная, а
иногда и смертельная. Но я не хочу "естественного" развития человечества. Я
хочу бороться с глупой закономерностью мирового порядка - вот смысл
художества. Бетховен, Винчи, Достоевский - это все великолепные безумцы, и
они заразительны. Мир сойдет с ума, если все станут художниками, и это
неестественный, но зато воистину достойный конец мира. А думать о конце
мира надо, потому что идея конца - благородная и чистая идея, и всегда
бескорыстная.
- Если бы я был законодатель, - сказал медленно Полянский, направляя
свой упорный, стальной взгляд прямо в лицо Лунину, - я бы казнил всех
художников, с вами согласен: художество - болезнь. И надо истреблять заразу
и паразитов.
- Художника невозможно убить, - улыбнулся не без горечи Лунин, -
художник всегда воскресает так или иначе. Умрет художник, и картины его
могут испепелиться, но останется легенда о нем, и это, быть может, опаснее,
чем самая картина. Пример - Леонардо да Винчи.
- Как странно, - сказала Анна Григорьевна, с тревогой и любовью смотря
на Лунина, - как странно: вы только что познакомились, и вот разговор об
искусстве, и такой разговор!
- А вы с кем из нас согласны? - спросил Лунин и тотчас пожалел о том,
что спросил так.
- Я ничего не знаю. У меня мыслей об этом нет. Я слепая. И, должно
быть, искусством я больна безнадежно. Я люблю его и гибну, быть может.
Все замолчали.
- Я люблю и гибну, быть может, - повторила Анна, грустно и тихо.
- А мне пора уходить отсюда, - сказал Полянский взглянув на часы.
- Значит, в четверг.
- Да, Анна.
- Позвольте и мне проститься, - сказал Лунин решительно.
Они сошли вдвоем со ступенек террасы во мраке сада.
- Сегодня луны нет, - пробормотал Лунин.
Полянский молча вынул из кармана электрический фонарь. Засиял мертвый
свет, а по сторонам мрак стал чернее и ужаснее. Они отошли шагов сорок от
террасы, не разговаривая.
Неожиданно Полянский рассмеялся.
- Прощайте! - сказал он. - Я раздумал ехать в город.
Он быстро зашагал домой, освещая себе путь фонарем. Лунин остался один
во мраке.
- Что делать? Что делать? - шептал он в ужасе.
С трудом добрел он до своей дачи, шатаясь как пьяный, едва угадывая
узенькую дорожку.
Не снимая шляпы и не выпуская из рук палки, он ходил по террасе. На
столе горела лампа.
- Что делать? Что делать? - шептал Лунин.
И вдруг ему показалось, что скрипнула калитка и кто-то идет по
дорожке.
- Кто это? - громко спросил Лунин и уже знал кто, и уже шел навстречу.
Анна была бледна и дрожала. Лунин прижался губами к ее руке.
- Ты ему все сказала?
- Да.