Александр Блок - Критика и публицистика - Георгий Чулков. Слепые. Повесть - часть 12

В один из тех редких октябрьских дней в Петербурге, когда прозрачность
воздуха неожиданно открывает перспективу длинных и прямых улиц, обычно
закутанных в туман, из дома номер первый по улице Жуковского вышел господин
с усталым лицом, с глазами до странности тревожными и со скорбною морщиною
около бровей. Из-под мягкой шляпы выбивались седые пряди. Это был Борис
Андреевич Лунин. Три года прошло с тех пор, когда около озера пустынинского
убил он на дуэли инженера Полянского...
Лунин повернул по Литейному на Невский; шел, постукивая палкой,
любуясь предвечерними красками, чувствуя как близкую торопливую
петербургскую толпу... И от строгой прелести северного города и этой
изнемогающей осени голова художника кружилась сладостно.
Осень воистину была прекрасна; она веяла над старым гранитом, над
великолепием темных камней, веяла своим нежным опахалом. Петербургский
вечер окутывал завороженной сетью дома, церкви, лица прохожих... Сверкали
электрические огни, кинематографы, витрины, вывески; голубые зарницы
трамваев загорались на миг - и вновь, и вновь...
И вечерний запах морского ветра, тонкий, едва уловимый, раздражал
чуткие ноздри, дразнил, волновал и звал куда-то в иные страны, где простор
и фиолетовое небо...
Лунин ходил неустанно по улицам, переулкам, площадям, не думая о пути,
пока не очутился около здания театра.
Подъезжали экипажи вереницей, и усатый пристав грозно кричал на
извозчиков:
- Пошел! Не задерживай! Пошел!
Лунин вмешался в толпу и вошел в театр.
Контролерша-барышня поклонилась ему почтительно. В белом с колоннами
зрительном зале сдержанно шумела публика первых представлений.
- Я не люблю Ибсена за его нарочитую серьезность и, по правде сказать,
дурной вкус, - говорил известный художник с подстриженными усами и с
женственными губами, капризно очерченными.
Какой-то молодой человек, с красным маком в петлице, почтительно его
слушал, счастливый, что говорит с самим Ломовым.
Прошла высокая дама в черном. И за ней следовал, никого, по-видимому,
не замечая вокруг, молодой человек, бледный, безбородый, с бескровными
губами, с глазами мертвенно-серыми.
Кто-то сказал соседу:
- Это Герт, поэт.
Несколько человек обернулось, чтобы посмотреть на Герта.
- Мечтай, люби и улыбайся, мой друг, и не надо, не надо
резонерствовать, - говорил неизвестной Нузматов, с огромными круглыми
глазами, подведенными, темно блистающими...
И грустная умная улыбка накрашенных губ не вязалась с оптимизмом его
заповеди.
Русоволосый студент с круглым ребяческим лицом смущался и краснел. Ему
что-то нашептывал господин небольшого роста, с холеными усами, улыбаясь не
то нежно, не то насмешливо.
- Нет... Нет... Я не могу, Петроний...{10}
Тот, кого студент назвал Петронием, засмеялся и продекламировал:
"Любви утехи длятся миг единый..." {11}
Кто-то в толпе сказал:
- Смотри направо... Это - Лунин...
- Тот самый?
- Да.
- Но какова Томилина! В один год завоевать театр, публику... Это не
часто случается...
- Талант, братец.
Раздвинулся занавес.
Вот - Анна. Опять близкая и чужая, с новым и непонятным лицом. Вот
она, в траурном платье, подходит к окну и смотрит в какую-то даль, чуждую
для него, Лунина, но ее влекущую.
"Он и вчера там прошел. Но вот посмотрим теперь..."
Потом входит какой-то высокомерный господин и указывает на цветы.
"Везде цветы..."
"Он ужасно любит свежие, живые цветы вокруг себя".
"И вы, по-видимому, также?"
"Да. По-моему, они так сладко одурманивают своим ароматом. Прежде нам
приходилось отказывать себе в этом удовольствии".
Тогда высокомерный и строгий господин качает головой:
"Бедная покойница не выносила запаха цветов".
Лунин плохо понимал, о чем говорят там, за рампой, но он чувствовал,
что Анна живет сейчас какой-то настоящею жизнью, недоступною для него, и
страдал от этого.
Голос Анны чаровал Лунина.
"Боюсь, что привидения эти..."
Лунин вздрогнул.
- Что? Что такое?
И опять звучит в сердце голос:
"Боюсь, что привидения эти..."
Занавес сдвинулся.
В антракте Лунин с трудом узнавал тех, кто подходил к нему
здороваться, и рассеянно слушал любезные слова о таланте Анны Григорьевны.
И к волнению, которое он испытывал от игры Анны, примешивалось еще странное
беспокойство. Ему казалось, что кто-то упорно смотрит на него сейчас, кого
он не видит.
Начался второй акт.
Неизвестный господин, с чужими и страшными глазами, стоит рядом с
Анной и говорит:
"Ведь радость облагораживает душу".
И снова, волнуя, звучит голос Анны:
"А ты не думаешь, что и горе тоже? Великое горе?"
"Да... Если человек сможет пережить его. Превозмочь его. Перешагнуть
через него".
"Вот это и надо сделать".
Кому говорит это Анна? Не ему ли?
И Лунину казалось, что глаза их встретились.
Во втором антракте к Лунину подошел господин лет тридцати, с низким
лбом, с черными на нем кудрями, с глазами мечтательными и злыми. Он
улыбался, обнажая зубы, неестественно белые.
- Вы не узнаете меня?
- Простите, не узнаю, - сказал Лунин.
- Граф Бешметьев.
- Ах, Боже мой!
- Моя жена хотела бы возобновить с вами знакомство, Она сейчас здесь,
в ложе. Вы ведь помните ее девушкой - княжна Ховрина...
- Как вы изменились! - невольно вырвалось у Лунина, когда он вошел в
ложу Бешметьевых.
- А мне кажется, я мало изменилась, - сказала графиня, протягивая
маленькую нежную руку с тонкими пальцами.
- Значит, раньше я не умел вас видеть.
- Я показалась вам тогда такой незначительной, - улыбнулась графиня, -
вы даже отказались писать мой портрет.
- Не совсем так, - сказал серьезно Лунин, - я хотел отложить - писать
осенью. А осенью не пришлось: я должен был уехать за границу.
- А если бы я теперь попросила вас написать меня? Вы согласились бы?
Лунин посмотрел на ее надменную голову, на серые, гордые и жестокие
глаза, на нежно-алые чувственные губы и сказал, как бы раздумывая:
- Да. Я буду писать вас... Да. Я буду писать вас...
В третий раз раздвинулся занавес.
Кто-то говорит шепотом:
-Никогда не восторжествовать тому делу, начало которому положено в
грехе".
И Анна отвечает:
"Ах, эта родовая мнительность... У вас тут ходит поверье, что мертвецы
возвращаются на землю..."
Странные и жуткие слова волновали Лунина. И что-то еще по-иному
волновало его. Он остался в ложе Бешметьевых, и запах духов Любови
Николаевны, освещенная наполовину ее розовая шея и вьющиеся волосы на
затылке - все мешало Лунину сосредоточиться.
После третьего акта Лунин пошел за кулисы. Около уборной Анны стояла
новая горничная, которая не знала Лунина, и когда он хотел отворить дверь,
она взялась за ручку и сказала строго:
- Нельзя-с так... Как прикажете доложить?
В это время из уборной вышел прославленный беллетрист Ардальон
Сергеев. Пахло от него коньяком...
Он фамильярно пожал руку Лунину и для чего-то пробормотал с пьяной
улыбкой:
- Таланты и поклонники... А? Что?
В уборной Лунин застал целое общество. Здесь торчал высокий господин с
бритой физиономией - рецензент большой газеты; меценат Туберозов жиденьким
голосом пел хвалы Анне; умирали от конфуза два по уши влюбленных в Анну
студента... В уборной от множества цветов было душно, как в теплице. Анна
сидела перед зеркальным триптихом загримированная и потому чужая для
Лунина: теперь лицо ее казалось страшным и особенно значительным, как будто
бы она не надела, а совлекла личину, ту обыденную личину, которая наскучила
ей наконец. И как ужасно, как очаровательно было теперь это сумасшедшее
лицо. Увидев Лунина в зеркало, Анна кивнула ему головой и протянула руку
для поцелуя.
Узнав художника, меценат перестал петь свои хвалы, и все как будто
ждали, что Лунин что-нибудь скажет, и смотрели на него.
Тогда Лунин сказал:
- У тебя хорошо, Анна, прозвучало в третьем акте... Как это? "Мертвецы
возвращаются..." Да... "Мертвецы возвращаются..."
И Анна повторила: "У вас тут ходит поверье, что мертвецы возвращаются
на землю".
Постучали в дверь, и вошел режиссер.
- Начинаем! Начинаем! Пожалуйте, господа...
И вот опять ходит по сцене, как слепой, человек в черном, обреченный
на гибель, и Анна разделяет с ним его странную судьбу.
О чем говорят они? О смерти? Они уходят в парк? Зачем это? Там
водопад?
Как странно все, как странно...
"Покойница взяла их..."