Александр Блок - Критика и публицистика - Георгий Чулков. Слепые. Повесть - часть 15

Лунин не знал, когда и при каких обстоятельствах возобновила Анна
знакомство с Любовью Николаевной, но уже не раз он заставал их вместе в
маленькой гостиной. Прощаясь, они целовались нежно, и, по-видимому, у них
были какие-то общие интересы, о которых ничего не знал Лунин.
Иногда Анна говорила ему:
- Сегодня из театра я поеду к графине. Не жди меня.
Лунин так был занят собою и больными мечтами своими, что дружба Анны с
графиней не очень его интересовала.
С Анной редко оставался Лунин наедине, и отношения их потускнели.
В конце февраля Анна объявила Лунину, что едет в Москву и надолго,
может быть, на целый месяц: опасно заболел отец.
Когда Лунин и Анна стояли на перроне вокзала и ожидали второго звонка,
оба чувствовали, что надо сказать что-то, произнести какое-то слово
значительное, но сердца их были холодны и пусты. И слова нужного не сумели
они произнести...
- Ты не забывай меня, смотри, - сказала Анна с такою же улыбкой и с
тем же выражением глаз, какие волновали Лунина год назад, но теперь ему
казалось, что и улыбка, и взгляд Анны - только хорошее подражание той
прежней улыбке и прежнему взгляду.
Лунин, не отвечая Анне на ее полувопрос и тоже улыбаясь, сказал:
- Я тот же преданный, я раб твоей любви...
Анна коснулась губами темных роз, которые нежно и пьяно пахли, увядая.
- Да, - сказала она, - а я тебя забыла спросить: когда же ты будешь
писать портрет графини? Она так умоляла... Пожалуйста, милый, не
отказывайся на этот раз. Она тебе на днях письмо пришлет.
- Да, да... Я буду писать портрет графини, - сказал Лунин, припоминая
ее лицо, - я охотно напишу ее портрет.
Раздался звонок, и Анна прижала свою руку к губам Лунина.
Лунин стал бывать у Бешметьевых. Ему нравился старый бешметьевский дом
на Мойке, около Певческого моста. И обстановка дома казалась ему приятной,
и самый быт бешметьевский, сохранивший личину благообразия, правился ему,
быть может, потому особенно, что не было у него, Лунина, связи с его
прошлым, что давно он жил, как бродяга, оторвавшийся от земли...
И то, что Бешметьев был последним в роде, уже утомленным потомком
когда-то не знавших усталости графов, волновало воображение Лунина.
Впрочем, самого Бешметьева он редко заставал дома. А с Любовью
Николаевной он провел несколько долгих вечеров, прежде чем решился
приступить к ее портрету. И в эти вечера, когда вглядывался Лунин в лицо
ее, неотступно возникало перед ним другое лицо - низкий упрямый лоб с
черными на нем кудрями, глаза с темным блеском и страстные губы, шепчущие
имя Клары... Лунин хотел разгадать тайну семьи Бешметьевых и не мог ее
разгадать. Но непонятные глаза графини, ее губы, алчно-чувственные и злые,
великолепные светлые волосы с золотистым оттенком и гибкая линия шеи
радовали художника... И ничего не рассудив, но что-то разгадав
бессознательно, Лунин решился наконец писать портрет.
Однажды во время сеанса Любовь Николаевна сказала Лунину:
- Вы знаете, я жду портрета с волнением и со страхом... И это для меня
испытание, право... Сказать вам, чего я боюсь?
- Скажите.
- Я боюсь, что вы меня сделаете слепой.
- Как слепой?
- Ну, да... Слепой. Понимаете? Д у ш е в н о с л е п о й...
Лунин смущенно улыбнулся.
- Я, по правде сказать, не люблю объяснять мои портреты. Я сам не
знаю, как напишу. Но меня интересует это... В ы боитесь слепоты душевной? В
ы?
- Да, я. Почему вы удивляетесь?
- У вас взгляд самоуверенный. Вот почему.
- Ах, это так. Привычка и гордость моя. А вам я не стану лгать. Я
слепая, слепая... Я как в лабиринте живу. Меня пожалеть надо. Заблудилась
я.
- И вы! - пробормотал Лунин. - И вы! Боже мой...
- Мы, женщины, живем любовью. Не правда ли? Но что значит любовь?
Татьяна пушкинская умела любить. А мы все безнадежно холодны и жестоки.
Когда мы любим, мы убиваем, губим... И нас убивают.
- Как странно, - сказал Лунин, - кажется, что вот наступил час
признаний... Все признаются в том, о чем до сих пор молчали. Или уже
невозможно молчать? Что это? Или, быть может, мы в самом деле
вырождающиеся, отпавшие от настоящей жизни? Но где она - настоящая жизнь? А
я? Что ж, я готов признаться в самом дурном и стыдном. Я все забываю. Вы
понимаете? Я могу влюбиться, убить - и все забуду чистосердечно. Может
быть, я поступка не забуду, но себя того времени забуду, то есть ч т о я
тогда чувствовал, к а к я тогда переживал. А забыть себя - это значит свое
"я" потерять. Ведь это ужасно... Ведь это гибель...
- Да, гибель, - повторила тихо Любовь Николаевна.
В это время вошел князь Николай Николаевич и, здороваясь, сказал:
- О какой гибели ты говоришь, Люба?
- Вот об утомленных людях вообще... О слабости нашей...
- Да, да, - сказал князь, - если посмотреть на вас, господа, со
стороны, можно подумать, что вы в самом деле последние, что вы обреченные
какие-то... Слава Богу, что кроме вас есть иная молодежь... Слава Богу...
- А вы как думаете, князь, - спросил Лунин, - откуда слабость наша? И
почему лет пять тому назад мы не унывали еще, а вот теперь разучились жить,
любить и даже картины пишем вяло и все по-старому, как прежде выучились?
- Я думаю, - сказал князь серьезно, - что причин много было, но одна,
быть может, особенно повлияла на судьбу вашу. Это - революция, друзья мои.
Она совсем прошла мимо вас, и поэтому вы устали больше, чем другие. Кто
больше устанет: тот, кто плывет по течению, или тот, кто пытается
удержаться на месте? Вы ничего не делали - и за это история растоптала вас.
- Мы для тебя, папа, статистические материалы, - засмеялась графиня, -
а вот нам жить хочется, жить хочется.
- И то хорошо! - засмеялся князь. - А вот я все в газетах читаю о
самоубийцах. "Жить не хочется", - в записках пишут. Что же это?
- Это все наши братья-декаденты, - сказал Лунин, - только мы на эту
тему картины и стихи сочиняем, а у них нет стихов, нет картин, они честнее
нас, откровеннее... Я это понимаю, но вот чего я не понимаю, так это вас,
князь. Откуда у вас бодрость такая? Как это так легко вы мир принимаете?
- Потому что я наивный реалист, - улыбнулся князь, - у меня с миром,
признаюсь вам, отношения очень близкие: нам друг без друга никак не
обойтись. Приходится взаимно извинять слабости и пороки... Вот у меня
склероз, и сейчас голова кружится, и мир отчасти виноват в этом, но я
великодушен и не слишком жалуюсь на мою судьбу. Прощай, Люба, однако...
Когда князь ушел, Любовь Николаевна с грустью сказала:
- Отец дурно выглядит сегодня. А мне он так нужен теперь, так нужен...
Потом, когда Лунин собрался уходить, она удержала его.
- Покажите, наконец, портрет мой! - сказала она с вкрадчивой
нежностью.
- Смотрите, пожалуй, - сказал Лунин.
Портрет был написан в розовато-белых и золотисто-рыжих тонах. Глаза и
губы были влажны, как у тициановской Магдалины {15}. И на лице была печать
как бы утомившейся страсти...
- Я бываю такой, - прошептала смущенно графиня, - но как вы угадали
это? При вас я никогда такой не была... Но вы жестоки, Борис Андреевич:
ведь здесь я куртизанка какая-то.
- Разве? - сказал Лунин, ничуть не смутившись. - Я бы не сказал так...
И вообще я ничего не хотел...
- А вы сегодня вечером свободны? - неожиданно спросила Любовь
Николаевна. - Если свободны, приходите к нам. Графа, впрочем, дома не
будет... Мне так хотелось бы поговорить с вами о разных вещах.
- Я приду, - сказал Лунин, всматриваясь в светлые преступные глаза
графини.