Александр Блок - Критика и публицистика - Георгий Чулков. Слепые. Повесть - часть 6

Эксакустодиан пришел к Лунину и долго сидел у него, разговаривая о
незначительном, выпучив рыбьи свои глаза.
Лунин угощал его чаем, и он пил грустно, наливая на блюдечко жиденький
чай и обсасывая кусочки сахару. Неожиданно сказал, бледнея:
- Я пришел к вам объясниться, потому что с господином Михневичем, с
Чепраковым и с моими сестрицами я разговаривать не хочу. Доколе это будет
продолжаться?
- Что такое? - не понял Лунин.
- Да вся эта мерзость крамольная.
- Простите меня, Эксакустодиан Григорьевич, но я, право, не пойму, что
вас так волнует.
- Как что? А по-вашему, хороша эта затея со спектаклем и вся эта
история с народным домом? Вы думаете, князь Николай Николаевич знает, на
что деньги пойдут? И княжна знает? И граф Алексей Петрович...
- По правде сказать, и я не знаю.
- Ну, так я вам скажу: денежки пойдут жидам-революционерам на забаву,
а нам, русским людям, на позор.
Лунин сухо засмеялся.
- Скучное вы говорите, Эксакустодиан Григорьевич.
- Скучное? Вот от этаких слов и Россия гибнет.
- А разве Россия гибнет? - спросил Лунин, заинтересовавшись.
Эксакустодиан встал со стула и, сложив руки на груди, как святые на
иконах, испуганно прошептал:
- Гибнет... Гибнет... Гибнет...
Нахмурился Лунин.
- Что вы как ворон... И странно: недавно разговаривал я с Михневичем -
и он тоже как-то мрачно смотрит и даже в социализацию свою не верит.
- Да, да... Чепраков верит, а он нет... И сестры верят, а он нет... Он
только от досады бунтует, а ему все равно.
- Ну, вы не совсем справедливы, а вот то, что вы, черносотенец, так
мрачно каркаете и что этот радикал Михневич тоже не очень светел - все это
любопытно и, пожалуй, страшно...
- Что же, по-вашему, делать надо?
- Перевешать крамольников... Народный дом сжечь... Еретиков в
монастырь заточить...
Когда Эксакустодиан говорил так, губы его дрожали, как в лихорадке, и
он задыхался, кашлял и, наконец, сел на стул, изнемогая, прижав ко рту
платок. На платке заалели пятна крови.
Эксакустодиан показал на пятна и прошептал:
- Умираю... И у сестры Натальи тоже чахотка... - И потом, злобно
смеясь, прибавил: - И вы небось недолго проживете. Да и всему скоро конец,
слепой вы человек.
- Как вы смерти боитесь! - невольно вырвалось у Лунина.
- А вы не боитесь?
- Нет. Думаю, что нет.
- И я не боюсь, - сказал серьезно Эксакустодиан, - я тишины хочу и
покоя. Вот поэтому я бунтовщиков не люблю. За беспокойство. - И вдруг
неожиданно прибавил: - А вы знаете, я в прошлом году в тюрьме сидел.
- Вот как. За что?
- К сестрам рабочий один приходил с завода Пруста. Думали, что ко мне,
и меня арестовали. Недели через две выпустили: я сказал, что
верноподданный, и тогда же в "Громобой" записался. А потом я слышал, что
рабочего этого повесили в Варшаве.
- Не надо смерти бояться, - сказал задумчиво Лунин.
- Не надо? А вы голоса слышите?
- Какие голоса?
- А я слышу. Тоненькие такие голоса: "Эксакустодиан! Я здесь...
Эксакустодиан! Я жду..." А в глазах - голубизна такая. А весной, когда мы
еще в городе жили, ко мне рабочий этот варшавский пришел. Показалось мне,
что звонок. Пошел я дверь отворить. Дело было в сумерках. Отворил - никого.
Я запер дверь и вдруг вижу: рядом стоит он. Я и думаю, как же он пришел...
откуда?.. Забыл сначала, что повесили его... А он, как и раньше был: рябой
и борода рыжая. Поклонился мне и говорит: "До свидания, товарищ..." А сам в
коридор не спеша. И слышу, как сапоги поскрипывают.
- Как же вы толкуете это?
- А никак не толкую... Однако будьте здоровы: мне пора.
Лунин вздохнул свободно, когда ушел Эксакустодиан. Но тотчас же опять
показалась на пороге его высокая, плоская фигура. И, задыхаясь, он
прохрипел в лицо Лунину:
- Я все знаю... Все знаю... Я не позволю... Приедет муж Анны, я открою
ему глаза, бесчестный вы человек.
- Вы больны. Опомнитесь! - едва успел закричать вслед ему Лунин,
потому что Эксакустодиан бросался бежать, не оглядываясь.