Александр Блок - Критика и публицистика - Б. Соловьев. Александр Блок - часть 4

Дни революции были для Блока тем "важным временем", "великим временем",
когда могут разрешиться все трагические противоречия жизни, исполниться все,
о чем раньше можно было только мечтать. Вот почему таким мраком, отчаянием,
ужасом обернулась в глазах поэта окружавшая его действительность, когда
оказалось, что революция идет на убыль, что силы самодержавия и реакции
одержали победу над восставшим народом, и -

Вновь богатый зол и рад,
Вновь унижен бедный...

Казалось бы, после революции 1905 года все вернулось на свои места и
привилегированные классы снова ухватили кормило власти, чтобы уже не
выпускать его больше из своих рук. Они обрушили небывалый террор на
передовые силы русского общества, на активных участников революции. Они их
убивали, вешали, расстреливали тысячами, десятками тысяч отправляли в тюрьмы
и на каторгу, чтобы окончательно и навсегда разделаться с "революционной
заразой".
...Наступала эпоха реакции. Либеральная буржуазия, еще вчера
демонстрировавшая свое свободолюбие, щеголявшая громкой прекраснодушной
фразой, ныне, напуганная размахом революционного движения, угрожавшего
достатку и благополучию "сытых", все более явно смыкалась с силами реакции и
самодержавия, оправдывала любое предательство и ренегатство; процветала
азефовщина в разных ее видах и вариантах; болезненный, а то и извращенный
эротизм пронизывал наиболее "модные" произведения декадентской литературы.
Наступило то время, которое Горький назвал "самым позорным и бесстыдным
десятилетием в истории русской интеллигенции", и в нем Блок почувствовал дух
"великого предательства".
Почему поэт называл это предательство "великим"?
Потому, что оно не носило мелкого, частного, "локального" характера, а
захватывало все области жизни, деятельности, переживаний, даже самых,
казалось бы, возвышенных, но подвергавшихся в эпоху реакции опасным
испытаниям и соблазнам и подчас изменявших свою человеческую природу, словно
бы выворачивающихся наизнанку в условиях того мира, для которого поэт не
находил более краткого и точного определения, чем "страшный". Блок
чувствовал: духом "великого предательства" заражены все сферы и области
окружавшего его "страшного мира"; ни одна из них - даже самая далекая от
злободневности и современности - не свободна от его влияния; такие, казалось
бы, извечно неизменные чувства, отношения, привязанности, понятия, как
любовь, дружба, семья, красота, природа, мечта, благо, счастье и т. д., -
все это в условиях "страшного мира" подвергается деформации, превращается в
одно из тех орудий, с помощью которых господствующие силы стремятся
расширить и упрочить свое влияние, и нет почти ни одной сферы и области,
которая была бы свободна от воздействия "страшного мира" и которая - в той
или иной мере - не становилась бы его проводником и агентурой. Все они и
находят свое глубокое истолкование и правдивое отражение в лирике Блока, -
начиная от стихов о любви, каким в ней принадлежит особое и исключительное
значение.
Любовная лирика Блока и поныне захватывает своего читателя силой и
страстностью сказавшихся в ней чувств, необычайною широтой того мира,
который открылся поэту в любви, несущей с собою "музыку и свет" и
безграничной в своих возможностях; но, прежде чем окончательно утвердиться в
этом понимании и восприятии любви, неотъемлемой от пафоса "вочеловечения",
поэт прошел через многие испытания, обманы, соблазны, с годами все глубже -
и на своем личном опыте - постигая, чем становится любовь в бесчеловечных
условиях "страшного мира". Вот почему так сложна и противоречива любовная
лирика Блока, в которой личное, неповторимо индивидуальное, реально
пережитое сочетается с историческим, с раздумьями о судьбах всего мира, о
подлинно человеческих отношениях.
Сначала поэт прошел сквозь самое сильное и всепоглощающее увлечение
"любовью-страстью" (Стендаль), любовью-стихией, прославил "бурю цыганских
страстей", утверждая, что именно в ней, в ее свете и пламени, совершается
преображение человека, а стало быть, и всего мира.
В циклах "Снежная маска" (1906-1907) и "Фаина" (1906-1908), крайне
важных в лирике Блока, бесплотный и отвлеченно-мечтательный образ Прекрасной
Дамы отвергается ради земной женщины "с живым огнем крылатых глаз" -
воплощения любви-страсти, наполнившей всю ее душу, которая "никому, ничему
не верна".
В своей новой возлюбленной поэт сначала увидел новую ипостась "вечной
женственности", совсем не похожую на ту, которая мерещилась ему в юношеских
снах и мечтах. Поэт встречает "Незнакомку" в снежной метельной мгле
огромного города и, вглядываясь в ее черты, опаленный пламенем ее страсти,
восклицает, словно в каком-то восторженном бреду:

Она была - живой костер
Из снега и вина.
Кто раз взглянул в желанный взор,
Тот знает, кто она...

Ему казалось, что в этом костре, поднявшемся от земли до неба, можно
переплавить всю жизнь, превратить ее в сбывшееся наяву чудо, сжечь дотла все
то, что было дотоле в жизни слишком обыденным, спокойным, медленным, словно
бы затканным незримой паутиной, - и в словах Снежной маски, Незнакомки,
"встречной" поэту слышался голос метели, бушующей вокруг него и влекущей к
иной, вольной, окрыленной жизни и открывающей ему новые дали:

Довольно жить, оставь слова,
Я, как метель, звонка,
Иною жизнию жива,
Иным огнем ярка.

Все сплелось и соединилось в трагическом, загадочном, неодолимо
влекущем образе женщины с душою-бурей - безудержная страстность, необычайная
прелесть, родство с миром звезд и комет, и отныне, казалось бы, все стихии
земли и неба, все метели и вихри, все планеты и звезды причастны той любви,
для которой нет ничего невозможного и запретного.
Но придет время, и, как бы ни был поэт увлечен явлением Незнакомки,
каждый раз возникающей перед ним вновь, рано или поздно он различит в ее
нечеловечески прекрасном облике нечто враждебное, бесчеловечное - "мертвую
куклу", перед которой всякий живой человек не может не задуматься о
"возвращении к жизни" (как скажет поэт в статье "О современном состоянии
русского символизма"), - и в его лирике прослеживается невероятное на первый
взгляд превращение женщины-кометы, Снежной маски, Незнакомки, в которой еще
так недавно воплощалась вся прелесть, все безграничные возможности мира, в
жалкое, ничтожное существо с мелкими чертами стяжателя и хищника, ибо все ее
чудесные возможности - в условиях "страшного мира" - обретали предельно
ограниченный и извращенный характер, направленный на достижение низменных
целей и жалких интересов. Вот почему к любовному чувству у поэта все
явственнее и навязчивее примешивались чувства совсем иные, несущие в себе
горечь гнева, презрения, сарказма, отравляющего ту страсть, которая некогда
казалась безмерной и прекрасной.
Что же изменилось и в самом поэте и в окружающем мире?
Почти ничего, все осталось тем же самым, но просто рассеялись "обманы",
которые дотоле воспевал поэт; возлюбленная предстала перед ним такою, какою
была наяву, а не только в его восторженном воображении, - и то, что казалось
ему сначала "неземной страстью", неисповедимой красотой, каждый раз
неизменно оборачивалось чем-то иным, уже издавна знакомым, заранее
известным, затверженным, унизительным - лишь только оно познавалось в своей
истинной сути - бедной, однообразной, бездушной. Ведь у каждой из этих
возлюбленных, сменявших одна другую, герой лирики Блока встречал одно и то
же:

...те же ласки, те же речи,
Постылый трепет жадных уст,
И примелькавшиеся плечи... -

и, отрекаясь от такой любви, в которой все заранее известно и уже
постыло, поэт предает издевке те "таинства", какие
16
некогда казались ему божественными, а являлись всего только
бесчеловечными.
Так любовь становилась тою ареною, где идет напряженная борьба за
человеческое имя и назначение, борьба с обманами и соблазнами "страшного
мира" - ив лирике Блока звенят щиты, блещут мечи, раздаются удары, которыми
обмениваются вчерашние (а то и сегодняшние) возлюбленные; это и вносит в нее
дух схватки, борьбы, "вечного боя" - за те ценности, какие в глазах поэта
являлись незыблемыми и бессмертными. Вот почему он исступленно отвергал
любовь, лишенную ореола человечности, - даже и тогда, когда "уступал" ее
соблазнам и обольщениям ("...я уступаю, знаю, Что твой змеиный рай -
бездонной скуки ад..." - бросал он в лицо своей "неверной, лукавой"
возлюбленной).
Что же искал и что утверждал в любви Блок - в своей неутомимой жажде
"единства с миром", на своем пути к "вочеловечению"? Он видел в любви ту
"освободительную бурю", какая сметает все "меж нами вставшие преграды" и в
дыхании которой исчезают все пределы, внутренне отделяющие человека от
окружающей его вселенной, а потому и безмерно расширяются сферы его чувств и
переживаний.
Блок верил, что в любви раскрывается вся красота вселенной. Он воспевал
и благословлял ту любовь, которая, черпая свою безмерную власть в чувстве
"единства с миром", направляет мощь вызванных ею к жизни огромных творческих
сил на подвиг, на то "святое дело", за которое можно "мертвым лечь", как
говорит поэт в цикле "На поле Куликовом"; вспоминая давние времена, когда
воин Дмитрия Донского слышал своим вещим сердцем голос возлюбленной, княжны,
невесты, видел ее облик в волнах тумана, в серебре реки, в струящем свет
одеянии, поэт снова со страстной силой требует и молит:

- Явись, мое дивное диво!
Быть светлым меня научи!..

Так он обращался с этими мольбами к возлюбленной, потому что видел в
ней "Деву света".
Это ее нерукотворный лик светится перед воином, и это она вдохновляет
на ратные подвиги. Пусть сейчас иные времена и подвиги иные, но та же жажда
подвига сжигает сердце поэта, он так же готов "острить свой меч", как и его
далекий предок, выходя на бой с врагом, и для него настоящей подругой и
возлюбленной могла стать только та, которая сама была причастна тому
огромному миру, в котором жил поэт, и чье сердце не заковано "в серебряную
чешую".
Она - настоящая, а не обманная, не ее "двойник"; она не ^искушает
соблазнами "великого предательства", и ее "тихий дом" ничем не напоминает
"змеиного рая" со всеми его соблазнами и унижениями. Даже и "в страстной
буре, долгой скуке" поэт не забывал самое главное: есть та, которая
настойчиво предостерегает его:

...Чтобы распутица ночная
От родины не увела...

Так и в минуту отчаяния он не забывал о том, где можно обрести новые
силы и тот "правый путь", на котором он нужнее всего, и где слышишь
"настоящий звон большого колокола".
Образ возлюбленной, невесты, России возникает и во многих других стихах
Блока, посвященных родине, а вместе с тем раскрывающих силу глубокого,
страстно напряженного чувства и придающих необычайную широту его любовной
лирике, в которой мотивы сугубо личные, интимные сливаются с раздумьями о
судьбах родной страны и всего мира.
Любовная лирика Блока - страстный и торжественный гимн любви, готовой
преобразить весь мир и несущей с собою "освободительную бурю", возможность
небывалого счастья, - но поэт видел, что в тех условиях, в которых он жил и
творил, это счастье неосуществимо, обманчиво, оно приходит в непримиримое
противоречие с основным призванием и назначением человека. Только "убив всю
ложь и уничтожив яд", человек приобщается к такой любви, в которой "все
музыка и свет"; только такая любовь, верилось поэту, достойна своего
высокого и прекрасного имени, а иной любви он не признавал. Вот почему на
своем пути к "вочеловечению" он с обостренной зоркостью и чуткостью подмечал
все то, что противоречило этому восприятию любви, как и любому другому
подлинно человеческому началу. Так любовная лирика Блока с годами все больше
становилась не просто голосом стихии, как было когда-то, но и зовом к
будущему, знаменем, развернутым ветром, призывом к подвигу, к тому, чтобы
освободить возлюбленную, невесту, Россию, принести ей "на острие копья -
весну"; вот та любовь, которую отстаивал поэт и чей облик никогда не мерк
перед его внутренним взором в сумятице и пестроте "жизни вседневной", во
мраке окружавшего его "страшного мира".
В глазах поэта преображался весь мир - и такое, казалось бы, интимное
чувство, как любовь, ни в малейшей мере не утрачивая своей напряженности,
непосредственности, страстности, вместе с тем, в сочетании с неизменным у
поэта ощущением "единства с миром", обретало удивительную широту и огромное
значение, далеко выходящее за пределы сугубо личных переживаний, и
связывалось с осмыслением всего человеческого бытия - как это мы видим в
цикле "Кармен" (да и не только в нем):

Сама себе закон - летишь, летишь ты мимо,
К созвездиям иным, не ведая орбит.
И этот мир тебе - как красный облак дыма...

Вот на какие огромные просторы выходит воспеваемая поэтом любовь, и
острота, непосредственность, страстная напряженность чувства сочетаются
здесь с необычайной широтой, словно бы вбирают в себя весь окоем, что и
придает им такое неповторимое звучание и великое значение в судьбе человека.
В духе той же жажды "единства с миром", искони присущей Блоку,
стремления к "вочеловечению", готовности любою ценою отстоять и приумножить
духовные сокровища всей земли и родной страны, Блок решал и все другие темы
и мотивы своего творчества, величайшие вопросы бытия и назначения
человеческой жизни, неотъемлемые в его глазах от подвига "вочеловечения", от
борьбы за то будущее, которое не знает лжи, унижений, корысти. Вся область
человеческих чувств и отношений, подвергавшихся в условиях и под влиянием
"страшного мира" самым невероятным превращениям, искажающим и словно бы
выворачивающим наизнанку их истинную природу, была скрупулезно исследована
Блоком; он обнаружил, что даже самые традиционные и, казалось бы, извечно
неизменные чувства и переживания человека в эпоху реакции, в условиях
"великого предательства", становятся проводниками и агентурой "страшного
мира", несут в себе враждебное истинной человечности начало.
Так, в русской лирике есть множество стихов, славящих и воспевающих
дружбу как одно из самых прекрасных чувств, связывающих людей между собой.
Казалось бы, резким диссонансом в поток этих стихов врывается лирика Блока,
в которой дружба предстает в совершенно ином свете и почти каждое слово о
ней словно бы облито злостью, горечью, желчью, пронизано духом сарказма;
пожалуй, нет другого поэта, в творчестве которого дружба подвергалась бы
таким ожесточенным нападкам, как это мы видим в лирике Блока; лишь только в
ней заходит речь о дружбе - кажется, что горло поэта перехватывает судорога
боли и гнева и он не может найти иных слов, кроме самых резких и
язвительных.
Для того чтобы уяснить характер стихов Блока о дружбе, нам следует
принять во внимание то, что их порождало, отношения поэта с окружавшей его
средой, с людьми, становившимися ему на какой-то период наиболее близкими и
в конце концов переходившими (как это обычно бывало) в стан его ожесточенных
и непримиримых противников. Чем откровеннее и доверчивее некогда вводил их
поэт в свой внутренний мир, в свое "святая святых", тем дороже ему
приходилось расплачиваться за свою откровенность: ведь именно они
оказывались лучше всего вооруженными против него (и он сам вкладывал в их
руки это оружие!), именно они могли нанести ему самые меткие удары и
наиболее глубоко уязвить его. Вот что заставляло Блока задуматься о существе
и характере такого чувства, как дружба, и вынести ему свой суровый приговор,
как одному из самых обманчивых и лицемерных в условиях "великого
предательства", наступавшего по всему фронту и стремившегося завладеть всеми
сферами общественной жизни и частных отношений, всеми областями внутреннего
мира.
Начиная - после долгого перерыва - записи в дневнике, Блок обращался
сам к себе с настойчивым советом: "...Minimum литературных дружб: там
отравишься и заболеешь" (1911).
В этих условиях растущее с годами чувство одиночества, отъединенности
от уже смердящей среды становилось у поэта источником и свидетельством
внутреннего здоровья, бодрости, сознания свежести и нерастраченности своих
сил.
С годами осмысление дружбы как одного из тайных агентов духа "великого
предательства" все более углублялось в творчестве Блока; еще, пожалуй,
никогда в русской поэзии не раздавалось "гимна" в честь дружбы, подобного
стихотворению "Друзьям" (1908), запев которого поражает своей трагически
мрачной иронией:

Друг другу мы тайно враждебны,
Завистливы, глухи, чужды...

Эту "тайную враждебность" своих друзей поэт ощущал так глубоко и
болезненно, что чувство боли и горечи неразрывно сливалось у него со словом
"дружба", словом-оборотнем, у которого неизменно оказывалась и своя тень,
обнаруживался свой "двойник", до поры до времени прячущийся во мраке тайно и
неприметно, чтобы тем внезапнее и вернее, когда придет его час, выйти на
свет и нанести беспощадный удар. Друзья, возникающие перед внутренним взором
поэта -

Предатели в жизни и дружбе,
Пустых расточители слов... -

и мы знаем: здесь все сказано не для острого словца, не для
эстетического эффекта; нет, это правда подлинного переживания, осмысленного
поэтом в свете большого и трудного житейского опыта.
В этих стихах слышится непобедимое отчаяние, крик обнаженной боли,
которую нечем утолить и которая становится все острее и нестерпимее в том
воздухе, где все дышит отравой и ядом, духом измены и предательства; это
отчаяние рождено крушением чувств и отношений, некогда так много значивших
для поэта и оказавшихся всего только одним из ужасов "жизни вседневной",
свидетельством ее обманчивости и бесчеловечности. Но, порывая со многими
друзьями и издеваясь над дружбой, некогда связывавшей их, Блок не
ограничивался "поруганием" дружб; нет, он противопоставлял дружбе иное
чувство, родственное ей, а вместе с тем и глубоко отличное от нее, на взгляд
поэта. Блок отвергал "дружбы", как отношения и связи, сковывающие человека и
мешающие ему решать "нечто важное", и чем сомнительнее и двусмысленнее
звучало в его ушах слово "друг", тем решительнее, радостнее, горделивее
противопоставлял ему поэт другое слово - "товарищ", придавая ему высокое и
необычайно важное значение.
Завершая стихотворение "Как случилось, как свершилось..." (1913), поэт
призывает:

Приходи ко мне, товарищ,
Разделить земной юдоли
Невеселые труды...

Слово "товарищ" в лирике Блока было не случайно и звучало не одним из
синонимов слова "друг", как это зачастую бывает, а совершенно по-иному и в
ином ключе. Здесь в слове "товарищ" поэту слышится обетование лучшего
будущего, зов к творческому труду во имя его - труду, разделяемому с людьми,
которым близки твоя вера и твои убеждения.
Поэт с годами все глубже понимал, что, кроме красоты и значения личных
отношений, кроме "любовей, дружб и семей" (как скажет потом Маяковский),
есть еще и иная красота и иные связи, уже не вмещающиеся в рамки сугубо
личной жизни, - это красота и значение отношений соратника, делающего вместе
с тобою большое общее дело, нужное не только вам двоим, но и всему обществу,
народу, человечеству. Для того, чтобы вместить все значение этого характера
отношений, и пригодно больше всего имя "товарищ", полагал поэт, вкладывавший
огромный, радостный, "музыкальный" смысл в это слово - если ему слышался в
нем зов к будущему, дыхание "обетованной весны".
Блок видел, что старый мир, вторгаясь во все области человеческих
чувств и отношений, пытался преобразить их по своему облику и подобию,
приспособить их к потребностям и интересам "сытых", благополучие которых и
утверждалось им как вершина всех человеческих мечтаний и вожделений. В этих
условиях эгоизм собственника и стяжателя выдавался за наиболее важный
жизненный принцип, отвечающий законам человеческой мудрости и велениям
самого божества, - именно это и проповедовалось в позорно знаменитом
сборнике "Вехи" (1909) (как и во многих других реакционных и ренегатских
изданиях того времени), где М. Гершензон писал, что "эгоизм западной
буржуазии делает ее орудием божьего дела на земле". Но Блок проницательно
разглядел, что означает философия "буржуазного богатства" ("растущего
незримо зла", - подчеркивал он в поэме "Возмездие"), что означают его
"темные дела" (совершаемые "под знаком равенства и братства" и другими
"знаками", на вид не менее возвышенными и благообразными), а потому и
разоблачал ту ловушку, в какую так легко попадались люди
эгоистически-ограниченные, усматривавшие в личном благополучии и преуспеянии
вершину своих помыслов, стремлений и вожделений. Вот почему в его лирике
постоянно возникает тема обличения хищников, "поругания счастия", его
отвержения, продиктованного не теми или иными преходящими настроениями или
приступами отчаяния, безнадежности, тоски, а совершенно другими, гораздо
более основательными и глубокими причинами: гневом, осуждением и решительным
отвержением философии и образа жизни "сытых", их благополучия, их семейных
гнезд, созидаемых за счет неисчислимых страданий и унижений миллионных масс;
это узкоэгоистическое "счастье" мещан, разоблаченное в свое время Чеховым в
его "Крыжовнике", претило Блоку, вызывало у него непобедимое отвращение.
Если "страшный мир" подступал к нему, обольщая его своими соблазнами:

...забудь поэт,
Вернись в красивые уюты... -

он находил лишь один-единственный ответ:

Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!
Уюта - нет. Покоя - нет.

Отвергая "счастье" и благополучие "сытых", Блок обращался к своему
собеседнику, своему герою, за плечами которого большой и трудный жизненный
опыт, заставивший прийти к такому заключению:

...наконец, увидишь ты,
Что счастья и не надо было,
Что сей несбыточной мечты
И на полжизни не хватило...

Те "дальние цели", от которых никогда не уклонялась лирика Блока,
находят в его стихах необычайное по глубине, прозорливости и страстности
выражение:

...через край перелилась
Восторга творческого чаша,
И все уж не мое, а наше,
И с миром утвердилась связь...

В этих стихах Блок утверждает великий и прекрасный идеал,
противостоящий "красивым уютам" и заключающий в себе огромные возможности -
те, с которыми связано будущее всего мира, преображение всей жизни на новых,
справедливых и подлинно человеческих началах.
Утверждение этого идеала и составляет пафос лирики Блока, ее огненное
ядро, расплавляющее все грани, внутренне отделяющие человека от окружающей
его вселенной; только так и может быть порождено необычайно широкое и
радостное чувство того, что "все уж не мое, а наше", весь мир является полем
для применения и развития всех человеческих способностей и дарований, - и
что по сравнению с этим творческим восторгом утехи и радости "мирных
очагов", "красивых уютов", "змеиного рая"?!
Блок резко и решительно расходился с практикой и философией
индивидуализма, который являлся решающим и основным в воззрениях
преуспевающего буржуа и обслуживающих его идеологических "надстройках", что
и имело необычайно важное значение для его творчества и всего дальнейшего
развития. Бунт поэта против "страшного мира" и начался с отвержения власти и
подавляющего все живое влияния "сытых", так же как и всей их философии,
сводящейся к утверждению своего - и только своего! - благополучия, своего
"мирного счастья".
Нащупав ахиллесову пяту старого мира, пытающегося низвести человека до
уровня хищника, поэт не ограничивался этим, но находил, хотя и далеко не все
и не сразу, другие его слабые стороны, разоблачал его обманы, соблазны,
ловушки, что и сказалось в углублении всего творчества Блока.
На своем пути "от личного к общему" (говоря словами поэта) Блок
неизбежно сталкивался и спорил и с апологетами декаданса и модернизма,
считавшими себя наиболее утонченными знатоками и ценителями современного
искусства, каким только и доступно его истинное понимание. Вот с ними-то и
спорил Блок - непримиримо и ожесточенно.
Слепо подражая новинкам искусства буржуазного Запада, "русские дэнди" и
"презрительные эстеты" в то же время полагали, что создают некое "новое
искусство", призванное зачеркнуть литературу прошлых веков, - но Блок
понимал, что подобные попытки враждебны искусству; вот почему он и
противопоставлял себя этим "дэнди" - с их мнимой утонченностью, с их
извращенным и чисто потребительским, а не творческим пониманием прекрасного.
Поэт не прощал декадентам и модернистам их общественного индифферентизма,
того, что они (как читаем мы в его записных книжках) "плюют на "проклятые
вопросы", к сожалению. Им нипочем, что столько нищих, что земля кругла. Они
под крылышком собственного "я"... Они... размениваются на мелочи..." (1907).
Мы видим здесь, что Блок нащупывает прочную почву для борьбы с
эстетством, с декадентами, глубоко осознает крайнюю ограниченность их
интересов, узость их кругозора, вмещающегося в рамках "красивых уютов",
комнатного мирка, а то и "змеиного рая", отгороженного от большого и
прекрасного мира, какими бы оговорками и какими бы громкими словами ни
сопровождалась проповедь "чистого искусства" и модернизма.
Блок проницательно улавливал связь "модернизма" и эстетства с тою
реакцией, которая усматривала в "модернизме" свою поддержку и своего
союзника, ибо под флагом и под маской эстетизма она могла изображать собою
защитницу и покровительницу всего самого прекрасного, что есть на земле и
что якобы чуждо нуждам "жизни низкой". Для Блока борьба с декадентством
являлась не только - и не столько - борьбой за пути развития искусства, но
прежде всего борьбой за человека, борьбой с индивидуалистической психологией
и философией, ведущей к разрушению личности. Поэт видел тесную зависимость
явлений, казалось бы, внутренне противоречивых, и раскрывал ее в материалах
к пьесе "Роза и Крест", говоря об образе пажа Алискана: "У молодых людей
(XIII века. - Б. С.) появились длинные, почти женственные одежды, т. е. они
изнежились внешне (вследствие внутреннего огрубения и одичания - вроде наших
декадентов").
Здесь Блок подметил, что "изнеженность" декадентов, их "утонченность",
"изысканность" - это следствие отречения от всего подлинно человеческого; он
проницательно разглядел одичание и вырождение под обманчивой маской
утонченности, изысканности, эстетизма и боролся с ними упорно и непримиримо.
В статье "Литературный разговор" (1910), размышляя о книге Бальмонта
"Морское свечение" (написанной "обо всем и ни о чем", как заметил Блок),
поэт с горечью спрашивает: "Безумная русская литература, когда же наконец
станет тем, чем только и может быть литература - служением?.." - и именно
потому, что поэт решительно отвергал эстетски-ограниченные представления об
искусстве и рассматривал назначение своего творчества как непрестанное
служение, думал "только о великом" (говоря его словами), чувствовал свою
руку "в руке народной" - он смог в полную меру воплотить свой гений, свою
"волю к подвигу", идти верным путем к "дальней цели"...
В лирике Блока зрелой поры любые эмоции раскрываются в своем
нерасторжимом родстве с чувством "единства с миром", - вне такого восприятия
жизни поэт не признавал ни любви, ни дружбы, ни счастья, ни истинной
красоты, ни других подлинно человеческих чувств, привязанностей, отношений,
достойных человеческого имени. Вот почему в его стихах звучат вопросы,
словно бы и не имеющие непосредственного отношения друг к другу, но
внутренняя связь которых в глазах поэта была очевидной и нерасторжимой:

О, нищая моя страна,
Что ты для сердца значишь?
О, бедная моя жена,
О чем ты горько плачешь?..

Для поэта было несомненно, что нельзя отделить решение этих вопросов
друг от друга, нельзя жить "мирным счастьем", отъединенным от всего
окружающего, забывая о тех, кто унижен и обездолен, кого гнетет
"непроглядный ужас жизни" (впоследствии этот же мотив найдет свое воплощение
в поэме "Соловьиный сад"), иначе даже и рай может оказаться "змеиным", где
человек утрачивает высшие ценности своей внутренней жизни, а стало быть, и
потребность в активном участии в преображении мира. Чувство нерасторжимого
родства со всем миром и придает лирике Блока необычайную широту, огромный
внутренний размах, сказывающийся в ней даже и тогда, когда затронута тема,
казалось бы, всего только личная, интимная, сугубо частная, - но в ней и
через нее поэт обращался к вопросам мировым, вселенским, историческим.
Утверждая "единство с миром" как ту "дальнюю цель", стремление к
которой пробуждает в человеке необоримые внутренние силы, поэт с годами все
явственнее чувствовал в себе "человека общественного", "гражданина своей
родины", что и придавало его помыслам и надеждам все более прочную опору,
лишало издавна присущего ему стремления к "единству с миром" былой
фантастичности и утопически-отвлеченной мечтательности.
С более поздних - и более зрелых - позиций пересматривая и переоценивая
весь свой жизненный путь и весь характер своего творчества, определяя
главное в нем как "вочеловечение", поэт решительно заявлял, что юноша,
который бродил "в тумане утреннем", погруженный в свои мистически
восторженные видения и совершенно равнодушный к заботам и жалобам людей "о
злате и о хлебе" (как недостойным рыцаря Прекрасной Дамы), - это еще не
"человек" - в том большом и высоком смысле слова, какой отныне придавал ему
поэт, - он еще "не воплотился"; "не воплотился" и тот, кто впоследствии
пришел на смену ему - уже утративший былые иллюзии, но настолько подавленный
мраком и ужасом "жизни вседневной", что не видел из них иного выхода, кроме
всеобщей гибели и предсказанного в Апокалипсисе "конца времен". Теперь поэт
знал, что прекрасное будущее, не знающее лжи, унижений, неволи - которое
только одно и достойно человека! - осуществимо, но осуществимо не в
молитвенно-умиленных мечтах, не как ниспосланное с неба чудо, а как итог
суровой и повседневной работы, готовности к подвигу, хотя бы самому
скромному и неприметному, но необходимому людям и посвященному их борьбе за
лучшее будущее. Здесь никто ему не даст - по случайной милости или прихоти -
царств и сокровищ; здесь все нужно добыть потом и кровью, сделать самому,
"не требуя наград за подвиг благородный", и уже иным пафосом - не
бездейственно-мечтательным, а активно-созидательным - пронизаны его стихи,
что характерно и для всего творчества Блока зрелой поры. Так любая область
чувств, отношений, взглядов становилась для Блока полем глубоких и
совершенно самостоятельных исследований, что и вносило в его творчество дух
подлинного новаторства, знаменательных открытий в той области, какую Горький
называл "человековедением".