Александр Блок - Критика и публицистика - В. Н. Орлов. Гамаюн. Жизнь Александра Блока - Часть первая - рождение поэта - Талант растет в тиши уединенья... -Гете - Глава вторая - Синий призрак

Сестры Бекетовы начиная с 1876 года вели своего рода семейную летопись. Купили нарядную тетрадь, назвали ее "Касьян" и в каждый Касьянов день, 29 февраля високосного года, записывали главные события, случившиеся в семье за минувшее четырехлетие. Потом тетрадь запечатывали в конверт, чтобы снова открыть в следующий Касьянов день. Сперва записи вела старшая сестра -- Екатерина Андреевна, после ее смерти -- младшая, Мария.
Двадцать девятого февраля 1896 года она посвятила несколько строк подраставшему племяннику: "Сашура росту очень большого, но дитя. Увлекается верховой ездой и театром, Жуковским, обожает Шахматове Возмужал, но женщинами не интересуется".
Все верно -- и верховая езда, и театр, и Жуковский, и Шахматово. Только вот насчет женщин... Знала бы благонравная старая дева, что произойдет через год с небольшим!..
В мае 1897 года Сашуру, как только он развязался с экзаменами за седьмой класс, увезли за границу -- в южную Германию, в курортный городок Бад Наугейм. Вместе с теткой Марьей он сопровождал мать, которая отправилась в Наугейм лечить сердце.
Это было живописное, уютное местечко в Гессен-Нассау, неподалеку от Франкфурта-на-Майне, окруженное невысокими горами, поросшими чистеньким, аккуратным лесом. Курорт был популярен, -- в девяностые годы здесь собиралось в летние месяцы до десяти тысяч приезжих.
Здоровому мальчику среди праздной курортной публики было скучно. Он лениво слонялся по парку с его "шпруделями", по берегам пруда, где скользили лебеди, читал Достоевского, по вечерам с матерью и теткой чинно слушал в курзале музыку среди тонных дам с кружевными зонтиками и лощеных господ в тугих воротничках.
От всей этой скучищи "безнадежно белого курорта в стиле модерн" его тянуло за околицу, где высились набитые хворостом градирни с размеренно и тяжело капавшей в деревянные лотки жидкой солью, и дальше -- в поля, где густо колосилась рожь, а за нею -- в отдалении -- вставали серые, ноздреватые стены старинного городка и башни рыцарского замка. Когда он шел через поле по тропе, пробитой среди спутанных колосьев ржи, ему казалось, что он у себя в Шахматове... А в городке -- тесные закоулки, осевшие тротуарные плиты, гофмановские домики, где, мерещилось, обитают "бритые сказочные тайные советники", и всюду -- душно пахнущие розы, дуновение средневековой легенды, романтика...
Между тем встретились знакомые по Петербургу, появились и новые. Благоуханный воздух и дешевизна жизни привлекали в Наугейм многих русских. Начались кое-какие развлечения, впрочем тоже нудные, в духе времени.
Тогда в моде были полушуточные "опросы" и "признания": что ты любишь, кем бы хотел быть... Тетка Марья сберегла печатный бланк с такого рода вопросами, который Сашура заполнил четким, уже тогда каменным, почерком.
Это "признания" мальчика, которому страшно хотелось казаться взрослым. "Главная черта моего характера" -- нерешительность; "мое любимое качество" -- ум и хитрость; "мой идеал счастья" -- непостоянство; "что было бы для меня величайшим несчастьем" -- однообразие во всем; "какую реформу я всего более ценю" -- отмену телесных наказаний; "каким природным свойством я хотел бы обладать" -- силой воли... Попутно выясняется, что жить он хотел бы в Шахматове, среди собак и лошадей, что любимые его поэты и писатели -- Шекспир, Пушкин, Гоголь и Жуковский, а любимые литературные герои -- Гамлет, Тарас Бульба и Наташа Ростова, что из еды и питья он предпочитает всему остальному мороженое и пиво и что вообще он хотел бы быть артистом императорских театров и умереть на сцене от разрыва сердца.
На вопрос: "Теперешнее состояние моего духа" -- он ответил: "Хорошее и почти спокойное".
Вот тут он слукавил. Когда он заполнял эту дурацкую анкету, им владело сильнейшее душевное волнение.
... Курортное, ни к чему не обязывающее знакомство. Это была высокая и статная, оживленная, очень красивая и элегантная темноволосая дама с тонким профилем, совершенно синими глазами и глубоким, вкрадчиво-протяжным голосом. Она явно искала развлечений. Звали ее Ксенией Михайловной Садовской.
Она была ровесницей матери Блока. Ей шел тридцать восьмой год, но, как многие кокетливые женщины, -- два года она скостила. Давно уже была замужем, имела двух дочерей и сына. После третьих родов обнаружилось сердечное заболевание, -- так в мае 1897 года она очутилась в Бад Наугейме.
Жизнь не очень приласкала красавицу. Захудалая усадебка на Херсонщине, громадная семья со скудным достатком, суровая мать, безличный отец, тянувший лямку в акцизе, частная гимназия в Одессе, потом Москва и Петербург. Небольшие музыкальные способности переросли в необоснованные претензии. Она уже кончала с грехом пополам петербургскую консерваторию по классу пения, как ее поразил тяжелый удар: внезапно развившаяся болезнь горла поставила крест на мечте об артистической карьере. Пришлось поступить на скучнейшую службу в Статистический комитет. Но страстную любовь к музыке она сохранила навсегда и любила петь -- в семейном и дружеском кругу. Кумиром ее был Вагнер.
Оксане Островской стукнуло двадцать шесть, когда ею увлекся Владимир Степанович Садовский -- человек возраста почтенного (старше ее на восемнадцать лет), обеспеченный и с положением: юрист, знаток международного торгового права, бывший доцент Новороссийского университета, видный чиновник (дослужился до тайного советника и исполнял обязанности товарища министра торговли и промышленности). Встреча решила судьбу Ксении Михайловны, но не принесла ей счастья.
... Опытная, зрелая женщина, хорошо знавшая цену своей наружности, кокетка и говорунья -- и золотокудрый, светлоглазый, державшийся среди чужих очень скованно гимназист восьмого класса с чертами затянувшейся детскости.
Разница в возрасте -- двадцать с лишним лет. Случай, конечно, не совсем обычный. Хотя есть немало примеров не менее красноречивых. Первая любовь Бальзака, Лора де Берни, была старше его на двадцать три года, -- правда, ему было все же не шестнадцать, а двадцать два.
Благонравная тетушка в своей биографической книге о Блоке изображает эту встречу в идиллическом освещении: "Она первая заговорила со скромным мальчиком, который не смел поднять на нее глаз, но сразу был охвачен любовью. Красавица всячески старалась завлечь неопытного мальчика..."
Завлечь? Да, вероятно, так и было на первых порах. В дневнике Марии Андреевны, который она вела в июне 1897 года в Бад Наугейме, о романе дамы и гимназиста сказано под непосредственным впечатлением резко, раздраженно, без всякой идиллической дымки: "Он, ухаживая впервые, пропадал, бросал нас, был неумолим и эгоистичен. Она помыкала им, кокетничала, вела себя дрянно, бездушно и недостойно".
Мать, конечно, встревожилась и возревновала. Однако в письмах к родным, в Россию, старалась соблюсти тон шутливо-иронический: "Сашура у нас тут ухаживал с великим успехом, пленил барыню, мать трех детей и действительную статскую советницу... Смешно смотреть на Сашуру в этой роли... Не знаю, будет ли толк из этого ухаживания для Сашуры в смысле его взрослости и станет ли он после этого больше похож на молодого человека. Едва ли".
Вечные материнские заблуждения!
Внешне все происходило как в банальном курортном романе. Рано поутру он бежал покупать для нее розы, брать билет на ванну, потом, тщательно одетый, с цветком в петлице, сопровождал ее всюду, неся на руке плед или накидку. Они гуляли, катались на лодке, слушали музыку. Много лет спустя Блок вспоминал: "...ее комната, хоралы, Teich по вечерам, туманы под ольхой, мое полосканье рта vinaigre de toilette (!), ее платок с Peau d'Espagne".
Сердце занято мечтами,
Сердце помнит долгий срок.
Поздний вечер над прудами.
Раздушенный ваш платок...
Между прогулками и развлечениями произошло то, что и должно было произойти и что утвердило гимназиста в сознании его взрослости, оставив, впрочем, чувство "сладкого отвращения".
В такую ночь успел узнать я,
При звуках ночи и весны,
Прекрасной женщины объятья
В лучах безжизненной луны.
Все это продолжалось недолго -- примерно с месяц. В расстроенных чувствах Сашура проводил свою красавицу в Петербург. Придя с вокзала с розой, подаренной на прощанье, он театрально упал в кресло и прикрыл глаза рукой.
Но в дело вмешался юный гений первой любви -- и поэзия освятила банальную прозу случайного житейского происшествия.
Внезапная вспышка молодого чувства не осталась безответной. "Сон волшебный, сон чудесный" -- так Ксения Михайловна назвала то, что произошло между ними. Как показало будущее, и для нее легкое бездумное кокетство обернулось глубоким и искренним увлечением, ревностью, слезами, попытками продлить отношения, когда они уже сошли на нет.
Расставаясь, они условились писать друг другу, а осенью -- встретиться в Петербурге.
Чудом сохранилось двенадцать писем Блока -- по-видимому, не все, что он писал. Из писем К.М.С. (а их было много) не уцелело ни единого. Большую часть их Блок, кажется, вернул ей (по ее неотступному требованию), а более поздние уничтожил. Вернул также и ее фотографии, -- и потому нельзя узнать, какой все же была она в конце девяностых годов. Сохранилось лишь два снимка -- один совсем ранний, где ей лет восемнадцать, другой -- уже 1915 года: перезрелая дама со следами былой красоты, в громадной шляпе с перьями и вуалью.
Первые письма Блока к К.М.С. -- сплошной поток бессмысленно-жаркого любовного лепета и вычитанных из книг нестерпимых банальностей.
"Ты для меня -- все; наступает ночь, Ты блестишь передо мной во мраке, недосягаемая, а все-таки все мое существо полно тогда блаженством, и вечная буря страсти терзает меня. Не знаю, как побороть ее, вся борьба разбивается об ее волны, которые мчат меня быстро, на крыльях урагана, к свету, радости и счастью..." Или еще того чище: "Если есть на свете что-нибудь святое и великое для меня, то это Ты. Ты одна, одна несравненная яркая роза юга, уста которой исполнены тайны, глаза полны загадочного блеска, как у сфинкса, который мгновенным порывом страсти отнимет всю душу у человека, с которым он не может бороться, который жжет его своими ласками, потом обдает холодом, а разгадать его не может никто..."
Такова стилистика, и так -- многими страницами. Но в самом деле, какого другого стиля можно было требовать от безоглядно влюбившегося гимназиста неполных семнадцати лет! "Одним словом, все это и глупо и молодо, и нужно бросить в печку...", как в одном из писем обмолвился сам гимназист.
Первое из уцелевших писем было послано из Шахматова 13 июля 1897 года, сразу после возвращения из Наугейма. "Ухожу от всех и думаю о том, как бы поскорее попасть в Петербург, ни на что не обращаю внимания и вспоминаю о тех блаженных минутах, которые я провел с Тобой, мое Божество".
Новая встреча, однако, произошла значительно позже -- скорее всего в феврале, а может быть, и в начале марта следующего года. Не знаем и никогда не узнаем, что происходило между ними в эти восемь месяцев, что помешало им встретиться своевременно. Гадать тут не о чем.
Внешним образом жизнь юноши вошла в привычную колею. Августовские письма его к матери все чаще, как в детстве, полны мельчайших новостей домашнего и гимназического быта: расписание уроков, подаренный товарищем превосходный финский нож, "очень удобный для роли Ромео", собака Боик, борьба за лучшее место в классе, где при случае можно соснуть, списать и спрятаться... Впрочем, "ходить в гимназию страшно надоело, там нечего делать". Самое важное: "Сегодня я ехал в конке и видел артиста и артистку. Они рассуждали о том, как трудна какая-то партия, и о других интересных вещах".
Но память о пережитых "блаженных минутах" не отпускала.
Тут пошли стихи. В последний октябрьский день было написано нечто, навеянное воспоминаниями о расставании в Бад Наугейме:
Ночь на землю сошла. Мы с тобою одни.
Тихо плещется озеро, полное сна.
Сквозь деревья блестят городские огни,
В темном небе роскошная светит луна.
В сердце нашем огонь, в душах наших весна.
Где-то скрипка рыдает в ночной тишине...
Робкая вариация в духе и манере Полонского. Однако именно этими стихами Блок открыл рукописное собрание своей лирики, иными словами -- считал их своим первым "настоящим" стихотворением.
"С января уже начались стихи в изрядном количестве. В них -- К.М.С., мечты о страстях..." -- так записал Блок в дневнике 1918 года, припоминая то, что происходило двадцать лет назад.
Страшную жизнь забудем, подруга,
Грудь твою страстно колышет любовь,
О, успокойся в объятиях друга,
Страсть разжигает холодную кровь.
Наши уста в поцелуях сольются,
Буду дышать поцелуем твоим.
Боже, как скоро часы пронесутся,
Боже, какою я страстью томим!
Вскоре наконец они снова увидели друг друга. Второе из дошедших писем Блока, посланное 10 марта 1898 года, начинается с оправдания: "Если бы Ты, дорогая моя, знала, как я стремился все время увидеть Тебя, Ты бы не стала упрекать меня..." И дальше -- с обезоруживающей наивностью: "Меня удерживало все время опять-таки чувство благоразумия, которое, Ты знаешь, слишком развито во мне и простирается даже на те случаи, когда оно вовсе некстати: у меня была масса уроков на неделе, а перед праздниками все время приходилось уходить к родственникам".
Вот как страсть разжигала холодную кровь! Так или иначе, они встречались -- и, как можно догадываться, почин в большинстве случаев принадлежал ей. Появилась дуэнья-конфидентка -- ее младшая сестра. Через нее передавались письма, и она же деятельно старалась поколебать "чувство благоразумия", владевшее юным любовником.
Как ни таился Блок, роман его стал известен в семье. На этот раз мать встревожилась не на шутку. Со слов самой К.М.С. известно, что Александра Андреевна приехала к ней и взяла с нее обещание, что она отстранит от себя потерявшего голову юношу.
Слова своего К.М.С. не сдержала. Встречи продолжались. По вечерам, в назначенный час он поджидал ее с закрытой каретой в условленном месте. Были и хождения под ее окнами (Вторая рота, дом 6), и уединенные прогулки, сырые сумерки, тихие воды и ажурные мостики Елагина острова, были и беглые свидания в маленьких гостиницах. Все было...
Не случайно в стихах этих лет с темой К.М.С. тесно переплетается тема Петербурга -- города, полного тревоги и тайны.
Помнишь ли город тревожный,
Синюю дымку вдали?
Этой дорогою ложной
Молча с тобою мы шли...
Наша любовь обманулась,
Или стезя увлекла --
Только во мне шевельнулась
Синяя города мгла.
Он сам писал ей о "душной атмосфере" Петербурга, навеянной ее объятиями.
Теперь уже не он, а она взывала к благоразумию, ссылалась на супружеский долг, на детей. А он выговаривал ей -- сурово и назидательно, как заправский моралист: "Я не понимаю, чего Ты можешь бояться, когда мы с Тобою вдвоем, среди огромного города, где никто и подозревать не может, кто проезжает мимо в закрытой карете... Зачем понапрасну в сомнениях проводить всю жизнь, когда даны Тебе красота и сердце? Если Тебя беспокоит мысль о детях, забудь их хоть на время, и Ты имеешь на это даже полное нравственное право, раз посвятила им всю свою жизнь".
Судьбу романа, развивавшегося бурно и неровно, с нежностями и упреками, пререканиями и примирениями, предрешило событие, о котором К.М.С., очевидно, до поры до времени не знала: в августе 1898 года на Блока нахлынула новая любовь -- огромная, всепоглощающая, и все, что было связано с К.М.С., отступило на задний план, хотя сразу и не исчезло, не растворилось в том, что стало содержанием жизни и судьбой. Упоминая в дневнике 1918 года о последнем объяснении с К.М.С., Блок заметил: "Мыслью я однако продолжал возвращаться к ней, но непрестанно тосковал о Л.Д.М.".
К первым же стихотворным строкам, вызванным Л.Д.М., Блок сделал в рукописи помету: "Уже двоится ("любовь" и "страстная жизнь")". Среди его юношеских: стихотворений есть одно ("Две любви"), которое ясно говорит об овладевшем им раздвоении:
Любви и светлой и туманной
Равно изведаны пути.
Они равно душе желанны,
Но как согласье в них найти?
Несъединимы, несогласны,
Они равны в добре и зле,
Но первый -- безмятежно-ясный,
Второй -- в смятеньи и во мгле.
Ты огласи их славой равной,
И равной тайной согласи,
И, раб лукавый, своенравный,
Обоим жертвы приноси!
Тему раздвоения чувства на любовь, возносящую в неизведанные выси духовного подвига, и на страсть, разжигающую юную кровь, легко проследить по многим стихам, обращенным к К.М.С. Причем ни о каких попытках "согласить" единой тайной любовь и страсть речи уже нет. Сделан выбор.
Уже в ноябре 1898 года появляется "любовница, давно забытая": "Нет, эта красота меня не привлечет; при взгляде на нее мне вспомнится другая..." Далее мотив этот варьируется на разные лады: "Что, красавица, довольно ты царила, всё цветы срывала на лугу, но души моей не победила, и любить тебя я не могу!"; "Но если б пламень этой встречи был пламень вечный и святой..."; "С тех пор прошли года. Забыты мгновенья страсти..."; "В часы недавнего паденья душа внезапно поняла всю невозможность возвращенья того, чем ты тогда влекла... Увы! притворство невозможно..."; "Прощай. В последний раз жестоко я обманул твои мечты..."; "О, не тебя люблю глубоко, не о тебе -- моя тоска!.."; "Ты не обманешь, призрак бледный, давно испытанных страстей..." Появляются и совсем жестокие ноты: "И разве, посмотрев на вянущий цветок, не вспомнится другой, живой и ароматный?.."
Встречи, однако, продолжались -- до конца 1899 года, а переписка -- до августа 1901-го. Переписка все больше приобретает характер выяснения отношений. Бесконечно обсуждается вопрос о возвращении ее писем и фотографий. Он посылает свои стихи, посвященные ей, цитирует любимого Фета, но она, оказывается, не любит стихов и не верит им. Весной 1900 года К.М.С. из Южной Франции зовет Блока в Бад Наугейм, -- он не может поехать "из-за денег". Она пишет, что не принять деньги от нее -- "преступление"; он отвечает, что принять их -- "по меньшей мере глубокая безнравственность". Она называет его "изломанным человеком", он откликается вяло и равнодушно. Вместо "Ты" и "дорогая Оксана" появляются "Вы" и "Ксения Михайловна".
Июльское письмо 1900 года -- уже прощальное. Ксения Михайловна, как видно, кляла судьбу за то, что они встретились. Блок отвечает: "Я не могу сжечь все то, чему поклонялся... Но разве то, что я ничего не сжигаю, значит, что я могу думать и чувствовать так же, как думал и чувствовал три года тому назад? В этом только смысле и можно обвинять судьбу, а не за то, что она столкнула нас. Судьба и время неумолимы даже для самых горячих порывов, они оставляют от них в лучшем случае жгучее воспоминание и гнет разлуки".
До чего же он, в самом деле, изменился за эти три года! До чего же не похоже это письмо на взбалмошные и банальные излияния влюбившегося гимназиста!
Все кончилось, как и должно было кончиться между совсем юным человеком и женщиной, вступившей в пятый десяток. Последнее письмо Блока "многоуважаемой Ксении Михайловне" (13 августа 1901 года) холодно и почти небрежно. Он просит прощения, что не ответил на три ее письма: "...впрочем, и оправдываться теперь как-то поздно и странно, слишком много воды утекло, слишком много жизни ушло вперед и очень уж многое переменилось и во мне самом и в окружающем... Мне приятно все прошедшее; я благодарю Вас за него так, как Вы и представить себе не можете... Я считаю себя во многом виноватым перед Вами".
Больше они никогда не встречались и не обменялись ни единым словом.
Но это еще не конец истории К.М.С.
В жизни Блока ничто не проходило бесследно. Первая любовь медленно погасла, рассыпавшись искрами, как догоревшая головня. Но след она оставила неизгладимый. Чем дальше уходила она в прошлое, тем больше очищалась от всего наносного, случайного, вызывавшего досаду и раздражение, как бы заново возрождалась в первоначальной ценности и свежести юношеского чувства.
В июне 1909 года, в очень тяжелую пору своей жизни, Блок снова очутился в Бад Наугейме (в третий раз). Воспоминания овладели им с необоримой силой.
Все та же озерная гладь,
Все так же каплет соль с градирен.
Теперь, когда ты стар и мирен,
О чем волнуешься опять?
Иль первой страсти юный гений
Еще с душой не разлучен,
И ты навеки обручен
Той давней, незабвенной тени?..
Так был написан цикл "Через двенадцать лет" -- одна из драгоценностей любовной лирики Блока. Он снова, как наяву, услышал гортанные звуки голоса своей давней подруги, почувствовал ее торопливые и жадные поцелуи.
Вскоре до него дошел ложный слух о смерти К.М.С., ("Однако, кто же умер? Умерла старуха. Что же осталось? Понемногу он погружается в синеву воспоминаний"), -- этим объясняется финал цикла:
Жизнь давно сожжена и рассказана,
Только первая снится любовь,
Как бесценный ларец перевязана
Накрест лентою алой, как кровь.
И когда в тишине моей горницы
Под лампадой томлюсь от обид,
Синий призрак умершей любовницы
Над кадилом мечтаний сквозит.
Прошло еще немного времени -- и синий призрак снова склонился над одинокой постелью поэта.
Унесенная белой метелью
В глубину, в бездыханность мою,
Вот я вновь над твоею постелью
Наклонилась, дышу, узнаю...
Я сквозь ночи, сквозь долгие ночи,
Я сквозь темные ночи -- в венце,
Вот они -- еще синие очи
На моем постаревшем лице!
В твоем голосе -- возгласы моря,
На лице твоем -- жала огня,
Но читаю в испуганном взоре,
Что ты помнишь и любишь меня.
... Остается сказать о судьбе К. М. С.
Она была печальной. Тяжело и подолгу болели дети. Из-за них Ксения Михайловна годами кочевала по заграничным курортам. В отношениях со стариком мужем нарастала отчужденность. Только в 1908 году вся семья обосновалась в Петербурге. Ксения Михайловна жила, можно сказать, рядом с Блоком, ни разу с ним не столкнувшись и ничего не зная о его литературной славе. Вращалась она совсем в другой среде, а поэзией, как мы уже знаем, не интересовалась. В 1916 году тайный советник Садовский по совершенно расстроенному здоровью вышел в отставку. Материальное положение семьи сильно пошатнулось. Взрослые дети разлетелись в разные стороны. Похоронив мужа (в 1919 году), Ксения Михайловна, еле живая от голода, с великим трудом дотащилась до Киева, где жила замужняя старшая дочь, потом перебралась к сыну в Одессу. По пути нищенствовала, собирала на поле колосья пшеницы, чтобы как-то утолить голод. В Одессу она приехала с явными признаками тяжелого душевного заболевания и попала в больницу.
Врач, пользовавший Ксению Михайловну, любил поэзию и почитал Александра Блока. Он обратил внимание на полное совпадение имени, отчества и фамилии своей пациентки с блоковской К.М.С. (к тому времени эти инициалы уже были раскрыты в литературе о Блоке). Выяснилось, что старая, неизлечимо больная, нищая, раздавленная жизнью женщина и воспетая поэтом красавица -- одно лицо. О посвященных ей бессмертных стихах она услыхала впервые. Когда стихи ей прочитали, она прослезилась.
В 1925 году Садовская умерла. На одесском кладбище прибавился грубый каменный крест.
И тут произошло самое удивительное в этой далеко не обычной истории. Оказывается, потеряв решительно все, старуха сберегла единственное -- пачку писем, полученных более четверти века тому назад от некоего влюбленного в нее гимназиста и студента. Тоненькая пачка была накрест перевязана алой лентой...
Выходит, что и для нее не бесследно прошла случайная встреча на скучном немецком курорте, -- может быть, единственно важная в ее жизни. Значит, и у нее был свой синий призрак!