Антон Чехов - В Москве на Трубной площади
о произведенииНебольшая площадь близ Рождественского
монастыря, которую называют Трубной, или просто Трубой; по
воскресеньям на ней бывает торг. Копошатся, как раки в решете,
сотни тулупов, бекеш, меховых картузов, цилиндров. Слышно
разноголосое пение птиц, напоминающее весну. Если светит солнце
и на небе нет облаков, то пение и запах сена чувствуются
сильнее, и это воспоминание о весне возбуждает мысль и уносит ее
далеко-далеко. По одному краю площадки тянется ряд возов. На
возах не сено, не капуста, не бобы, а щеглы, чижи, красавки,
жаворонки, черные и серые дрозды, синицы, снегири. Всё это
прыгает в плохих, самоделковых клетках, поглядывает с завистью
на свободных воробьев и щебечет. Щеглы по пятаку, чижи подороже,
остальная же птица имеет самую неопределенную ценность.
— Почем жаворонок?
Продавец и сам не знает, какая цена его жаворонку. Он чешет
затылок и запрашивает сколько бог на душу положит — или рубль,
или три копейки, смотря по покупателю. Есть и дорогие птицы. На
запачканной жердочке сидит полинялый старик-дрозд с ощипанным
хвостом. Он солиден, важен и неподвижен, как отставной генерал.
На свою неволю он давно уже махнул лапкой и на голубое небо
давно уже глядит равнодушно. Должно быть, за это свое равнодушие
он и почитается рассудительной птицей. Его нельзя продать
дешевле как за сорок копеек. Около птиц толкутся, шлепая по
грязи, гимназисты, мастеровые, молодые люди в модных пальто,
любители в донельзя поношенных шапках, в подсученных,
истрепанных, точно мышами изъеденных брюках. Юнцам и мастеровым
продают самок за самцов, молодых за старых... Они мало смыслят в
птицах.
Зато любителя не обманешь. Любитель издали видит и понимает
птицу.
— Положительности нет в этой птице, — говорит любитель,
засматривая чижу в рот и считая перья в его хвосте. — Он теперь
поет, это верно, но что ж из эстого? И я в компании запою. Нет,
ты, брат, мне без компании, брат, запой; запой в одиночку, ежели
можешь... Ты подай мне того вон, что сидит и молчит! Тихоню
подай! Этот молчит, стало быть, себе на уме...
Между возами с птицей попадаются возы и с другого рода
живностью. Тут вы видите зайцев, кроликов, ежей, морских свинок,
хорьков. Сидит заяц и с горя солому жует. Морские свинки дрожат
от холода, а ежи с любопытством посматривают из-под своих
колючек на публику.
— Я где-то читал, — говорит чиновник почтового ведомства, в
полинялом пальто, ни к кому не обращаясь и любовно поглядывая на
зайца, — я читал, что у какого-то ученого кошка, мышь, кобчик и
воробей из одной чашки ели.
— Очень это возможно, господин. Потому кошка битая, и у кобчика,
небось, весь хвост повыдерган. Никакой учености тут нет, сударь.
У моего кума была кошка, которая, извините, огурцы ела. Недели
две полосовал кнутищем, покудова выучил. Заяц, ежели его бить,
спички может зажигать. Чему вы удивляетесь? Очень просто!
Возьмет в рот спичку и — чирк! Животное то же, что и человек.
Человек от битья умней бывает, так и тварь.
В толпе снуют чуйки с петухами и утками под мышкой. Птица всё
тощая, голодная. Из клеток высовывают свои некрасивые, облезлые
головы цыплята и клюют что-то в грязи. Мальчишки с голубями
засматривают вам в лицо и тщатся узнать в вас голубиного
любителя.
— Да-с! Говорить вам нечего! — кричит кто-то сердито. — Вы
посмотрите, а потом и говорите! Нешто это голубь? Это орел, а не
голубь!
Высокий, тонкий человек с бачками и бритыми усами, по наружности
лакей, больной и пьяный, продает белую, как снег, болонку.
Старуха-болонка плачет.
— Велела вот продать эту пакость, — говорит лакей, презрительно
усмехаясь. — Обанкрутилась на старости лет, есть нечего и теперь
вот собак да кошек продает.
Плачет, целует их в поганые морды, а сама продает от нужды.
Ей-богу, факт! Купите, господа! На кофий деньги надобны.
Но никто не смеется. Мальчишка стоит возле и, прищурив один
глаз, смотрит на него серьезно, с состраданием.
Интереснее всего рыбный отдел. Душ десять мужиков сидят в ряд.
Перед каждым из них ведро, в ведрах же маленький кромешный ад.
Там в зеленоватой, мутной воде копошатся карасики, вьюнки,
малявки, улитки, лягушки-жерлянки, тритоны. Большие речные жуки
с поломанными ногами шныряют по маленькой поверхности,
карабкаясь на карасей и перескакивая через лягушек. Лягушки
лезут на жуков, тритоны на лягушек. Живуча тварь! Темно-зеленые
лини, как более дорогая рыба, пользуются льготой: их держат в
особой баночке, где плавать нельзя, но всё же не так тесно...
— Важная рыба карась! Держаный карась, ваше высокоблагородие,
чтоб он издох! Его хоть год держи в ведре, а он всё жив! Неделя
уж, как поймал я этих самых рыбов. Наловил я их, милостивый
государь, в Перерве и оттуда пешком. Караси по две копейки,
вьюны по три, а малявки гривенник за десяток, чтоб они издохли!
Извольте малявок за пятак. Червячков не прикажете ли?
Продавец лезет в ведро и достает оттуда своими грубыми, жесткими
пальцами нежную малявку или карасика, величиной с ноготь. Около
ведер разложены лески, крючки, жерлицы, и отливают на солнце
пунцовым огнем прудовые червяки.
Около возов с птицей и около ведер с рыбой ходит старец-любитель
в меховом картузе, железных очках и калошах, похожих на два
броненосца. Это, как его называют здесь, «тип». За душой у него
ни копейки, но, несмотря на это, он торгуется, волнуется,
пристает к покупателям с советами. За какой-нибудь час он
успевает осмотреть всех зайцев, голубей и рыб, осмотреть до
тонкостей, определить всем, каждой из этих тварей породу,
возраст и цену. Его, как ребенка, интересуют щеглята, карасики и
малявки. Заговорите с ним, например, о дроздах, и чудак
расскажет вам такое, чего вы не найдете ни в одной книге.
Расскажет вам с восхищением, страстно и вдобавок еще и в
невежестве упрекнет. Про щеглят и снегирей он готов говорить без
конца, выпучив глаза и сильно размахивая руками. Здесь на Трубе
его можно встретить только в холодное время, летом же он где-то
за Москвой перепелов на дудочку ловит и рыбку удит.
А вот и другой «тип», — очень высокий, очень худой господин в
темных очках, бритый, в фуражке с кокардой, похожий на подьячего
старого времени. Это любитель; он имеет немалый чин, служит
учителем в гимназии, и это известно завсегдатаям Трубы, и они
относятся к нему с уважением, встречают его поклонами и даже
придумали для него особенный титул: «ваше местоимение». Под
Сухаревой он роется в книгах, а на Трубе ищет хороших голубей.
— Пожалуйте! — кричат его голубятники. — Господин учитель, ваше
местоимение, обратите ваше внимание на турманов! Ваше
местоимение!
— Ваше местоимение! — кричат ему с разных сторон.
— Ваше местоимение! — повторяет где-то на бульваре мальчишка.
А «его местоимение», очевидно, давно уже привыкший к этому
своему титулу, серьезный, строгий, берет в обе руки голубя и,
подняв его выше головы, начинает рассматривать и при этом
хмурится и становится еще более серьезным, как заговорщик.
И Труба, этот небольшой кусочек Москвы, где животных любят так
нежно и где их так мучают, живет своей маленькой жизнью, шумит и
волнуется, и тем деловым и богомольным людям, которые проходят
мимо по бульвару, непонятно, зачем собралась эта толпа людей,
эта пестрая смесь шапок, картузов и цилиндров, о чем тут
говорят, чем торгуют.