Антон Чехов - Кухарка женится
Гриша, маленький, семилетний карапузик, стоял
около кухонной двери, подслушивал и заглядывал в замочную
скважину. В кухне происходило нечто, по его мнению,
необыкновенное, доселе невиданное. За кухонным столом, на
котором обыкновенно рубят мясо и крошат лук, сидел большой,
плотный мужик в извозчичьем кафтане, рыжий, бородатый, с большой
каплей пота на носу. Он держал на пяти пальцах правой руки
блюдечко и пил чай, причем так громко кусал сахар, что Гришину
спину подирал мороз. Против него на грязном табурете сидела
старуха нянька Аксинья Степановна и тоже пила чай. Лицо у няньки
было серьезно и в то же время сияло каким-то торжеством. Кухарка
Пелагея возилась около печки и, видимо, старалась спрятать
куда-нибудь подальше свое лицо. А на ее лице Гриша видел целую
иллюминацию: оно горело и переливало всеми цветами, начиная с
красно-багрового и кончая смертельно-бледным. Она, не
переставая, хваталась дрожащими руками за ножи, вилки, дрова,
тряпки, двигалась, ворчала, стучала, но в сущности ничего не
делала. На стол, за которым пили чай, она ни разу не взглянула,
а на вопросы, задаваемые нянькой, отвечала отрывисто, сурово, не
поворачивая лица.
— Кушайте, Данило Семеныч! — угощала нянька извозчика. — Да что
вы всё чай да чай? Вы бы водочки выкушали!
И нянька придвигала к гостю сороковушку и рюмку, причем лицо ее
принимало ехиднейшее выражение.
— Не потребляю-с... нет-с... — отнекивался извозчик. — Не
невольте, Аксинья Степановна.
— Какой же вы... Извозчики, а не пьете... Холостому человеку
невозможно, чтоб не пить. Выкушайте!
Извозчик косился на водку, потом на ехидное лицо няньки, и лицо
его самого принимало не менее ехидное выражение: нет, мол, не
поймаешь, старая ведьма!
— Не пью-с, увольте-с... При нашем деле не годится это
малодушество. Мастеровой человек может пить, потому он на одном
месте сидит, наш же брат завсегда на виду в публике. Не так
ли-с? Пойдешь в кабак, а тут лошадь ушла; напьешься ежели — еще
хуже: того и гляди, уснешь или с козел свалишься. Дело такое.
— А вы сколько в день выручаете, Данило Семеныч?
— Какой день. В иной день на зелененькую выездишь, а в другой
раз так и без гроша ко двору поедешь. Дни разные бывают-с.
Нониче наше дело совсем ничего не стоит. Извозчиков, сами
знаете, хоть пруд пруди, сено дорогое, а седок пустяковый,
норовит всё на конке проехать. А всё ж, благодарить бога, не на
что жалиться. И сыты, и одеты, и... можем даже другого кого
осчастливить... (извозчик покосился на Пелагею)... ежели им по
сердцу.
Что дальше говорилось, Гриша не слышал. Подошла к двери мамаша и
послала его в детскую учиться.
— Ступай учиться. Не твое дело тут слушать!
Придя к себе в детскую, Гриша положил перед собой «Родное
слово», но ему не читалось. Всё только что виденное и слышанное
вызвало в его голове массу вопросов.
«Кухарка женится... — думал он. — Странно. Не понимаю, зачем это
жениться? Мамаша женилась на папаше, кузина Верочка — на Павле
Андреиче. Но на папе и Павле Андреиче, так и быть уж, можно
жениться: у них есть золотые цепочки, хорошие костюмы, у них
всегда сапоги вычищенные; но жениться на этом страшном извозчике
с красным носом, в валенках... фи! И почему это няньке хочется,
чтоб бедная Пелагея женилась?»
Когда из кухни ушел гость, Пелагея явилась в комнаты и занялась
уборкой. Волнение еще не оставило ее. Лицо ее было красно и
словно испуганно. Она едва касалась веником пола и по пяти раз
мела каждый угол. Долго она не выходила из той комнаты, где
сидела мамаша. Ее, очевидно, тяготило одиночество и ей хотелось
высказаться, поделиться с кем-нибудь впечатлениями, излить душу.
— Ушел!— проворчала она, видя, что мамаша не начинает разговора.
— А он, заметно, хороший человек, — сказала мамаша, не отрывая
глаз от вышиванья. — Трезвый такой, степенный.
— Ей-богу, барыня, не выйду! — крикнула вдруг Пелагея, вся
вспыхнув. — Ей-богу, не выйду!
— Ты не дури, не маленькая. Это шаг серьезный, нужно обдумать
хорошенько, а так, зря, нечего кричать. Он тебе нравится?
— Выдумываете, барыня! — застыдилась Пелагея. — Такое скажут,
что... ей-богу...
«Сказала бы: не нравится!» — подумал Гриша.
— Какая ты, однако, ломака... Нравится?
— Да он, барыня, старый! Гы-ы!
— Выдумывай еще! — окрысилась на Пелагею из другой комнаты
нянька. — Сорока годов еще не исполнилось. Да на что тебе
молодой? С лица, дура, воды не пить... Выходи, вот и всё!
— Ей-богу, не выйду! — взвизгнула Пелагея.
— Блажишь! Какого лешего тебе еще нужно? Другая бы в ножки
поклонилась, а ты — не выйду! Тебе бы всё с почтальонами да
лепетиторами перемигиваться! К Гришеньке лепетитор ходит,
барыня, так она об него все свои глазищи обмозолила. У,
бесстыжая!
— Ты этого Данилу раньше видала? — спросила барыня Пелагею.
— Где мне его видеть? Первый раз сегодня вижу. Аксинья откуда-то
привела... чёрта окаянного... И откуда он взялся на мою голову!
За обедом, когда Пелагея подавала кушанья, все обедающие
засматривали ей в лицо и дразнили ее извозчиком. Она страшно
краснела и принужденно хихикала.
«Должно быть, совестно жениться... — думал Гриша. — Ужасно
совестно!»
Все кушанья были пересолены, из недожаренных цыплят сочилась
кровь и, в довершение всего, во время обеда из рук Пелагеи
сыпались тарелки и ножи, как с похилившейся полки, но никто не
сказал ей ни слова упрека, так как все понимали состояние ее
духа. Раз только папаша с сердцем швырнул салфетку и сказал
мамаше:
— Что у тебя за охота всех женить да замуж выдавать! Какое тебе
дело? Пусть сами женятся, как хотят.
После обеда в кухне замелькали соседские кухарки и горничные, и
до самого вечера слышалось шушуканье. Откуда они пронюхали о
сватовстве — бог весть. Проснувшись в полночь, Гриша слышал, как
в детской за занавеской шушукались нянька и кухарка. Нянька
убеждала, а кухарка то всхлипывала, то хихикала. Заснувши после
этого, Гриша видел во сне похищение Пелагеи Черномором и
ведьмой...
С другого дня наступило затишье. Кухонная жизнь пошла своим
чередом, словно извозчика и на свете не было. Изредка только
нянька одевалась в новую шаль, принимала торжественно-суровое
выражение и уходила куда-то часа на два, очевидно, для
переговоров... Пелагея с извозчиком не видалась, и когда ей
напоминали о нем, она вспыхивала и кричала:
— Да будь он трижды проклят, чтоб я о нем думала! Тьфу!
Однажды вечером в кухню, когда там Пелягея и нянька что-то
усердно кроили, вошла мамаша и сказала:
— Выходить за него ты, конечно, можешь, твое это дело, но,
Пелагея, знай, что он не может здесь жить... Ты знаешь, я не
люблю, если, кто в кухне сидит. Смотри же, помни... И тебя я не
буду отпускать на ночь.
— И бог знает что выдумываете, барыня! — взвизгнула кухарка. —
Да что вы меня им попрекаете? Пущай он сбесится! Вот еще
навязался на мою голову, чтоб ему...
Заглянув в одно воскресное утро в кухню, Гриша замер от
удивления. Кухня битком была набита народом. Тут были кухарки со
всего двора, дворник, два городовых, унтер с нашивками, мальчик
Филька... Этот Филька обыкновенно трется около прачешной и
играет с собаками, теперь же он был причесан, умыт и держал
икону в фольговой ризе. Посреди кухни стояла Пелагея в новом
ситцевом платье и с цветком на голове. Рядом с нею стоял
извозчик. Оба молодые были красны, потны и усиленно моргали
глазами.
— Ну-с... кажись, время... — начал унтер после долгого молчания.
Пелагея заморгала всем лицом и заревела... Унтер взял со стола
большой хлеб, стал рядом с нянькой и начал благословлять.
Извозчик подошел к унтеру, бухнул перед ним поклон и чмокнул его
в руку. То же самое сделал он и перед Аксиньей. Пелагея
машинально следовала за ним и тоже бухала поклоны. Наконец
отворилась наружная дверь, в кухню пахнул белый туман, и вся
публика с шумом двинулась из кухни на двор.
«Бедная, бедная! — думал Гриша, прислушиваясь к рыданьям
кухарки. — Куда ее повели? Отчего папа и мама не заступятся?»
После венца до самого вечера в прачешной пели и играли на
гармонике. Мамаша всё время сердилась, что от няньки пахнет
водкой и что из-за этих свадеб некому поставить самовар. Когда
Гриша ложился спать. Пелагея еще не возвращалась.
«Бедная, плачет теперь где-нибудь в потемках! — думал он. — А
извозчик на нее: цыц! цыц!»
На другой день утром кухарка была уже в кухне. Заходил на минуту
извозчик. Он поблагодарил мамашу и, взглянув сурово на Пелагею,
сказал:
— Вы же, барыня, поглядывайте за ней. Будьте заместо
отца-матери. И вы тоже, Аксинья Степанна, не оставьте,
посматривайте, чтоб всё благородно... без шалостев... А также,
барыня, дозвольте рубликов пять в счет ейного жалованья. Хомут
надо купить новый.
Опять задача для Гриши: жила Пелагея на воле, как хотела, не
отдавая никому отчета, и вдруг, ни с того ни с сего явился
какой-то чужой, который откуда-то получил право на ее поведение
и собственность! Грише стало горько. Ему страстно, до слез
захотелось приласкать эту, как он думал, жертву человеческого
насилия. Выбрав в кладовой самое большое яблоко, он прокрался на
кухню, сунул его в руку Пелагее и опрометью бросился назад.