А. А. Фет - Рассказы - Дядюшка и двоюродный братец

НАЧАЛО И КОНЕЦ

Мазурка приходила к концу. Люстры горели уже не так ярко. Многие
прически порастрепались, букеты увяли, даже терпеливые камелии видимо
потускнели. Адъютант, танцевавший в первой паре, объявил, что это последняя
фигура.
- Посмотрите, как весел Ковалев, - сказала моя дама, обращаясь ко мне,
- как ловко он несется с С...вой. Сейчас видно, что он счастлив. И точно,
она прехорошенькая!
Я кивнул головой в знак согласия.
- Отчего вы так милостиво киваете головой? Неужели вы не удостоиваете
сказать слова в честь красоты С...вой?
- Когда солнце на небе, звезды...
- Пожалуйста, без общих мест. Право, она прелестна, да и Ковалев такой
милый...
- Весьма приятно будет мне передать ему ваше лестное о нем мнение.
- Это не одно мое мнение, но всех, кто его знает.
Между тем мазурка кончилась. Стулья загремели, и я раскланялся с моей
дамой.
- На два слова, - сказал Ковалев, взяв меня под руку и отводя в
соседнюю комнату. - Мы скоро уезжаем?
- Сейчас же.
- Как это можно? С последнего собрания, да еще и перед походом.
- Мазурка кончена. Что ж тут делать?
- Верно, будет полька, а может быть, и галопад.
- Бог с ними!
- Ну так слушай: у меня есть до тебя просьба.
- Сделай милость...
- Ты знаешь, мы выходим послезавтра в поход, а вам кажется, назначено
месяца через два.
- Да.
- Когда вы выйдете, кто поступит на ваши квартиры?
- Никто.
- Ты где оставишь лишние вещи?
- В моем казенном домике.
- Кто за ними присмотрит?
- Поселенный инвалид.
- Позволь и мне прислать к тебе свой хлам, воз целый наберется. Чего
там нет! Седел, мундштуков, корд, мебели, книг, старых бумаг - одним словом,
всякой дряни... А нам велено очистить квартиры под резервы.
- Пожалуйста, не ораторствуй, а присылай.
- Спасибо. Прощай.
Я уехал в гостиницу, переоделся и в восемь часов утра был уже в штабе
полка.
Когда полк наш, в свою очередь, выступил в поход, уланы, в которых
служил Ковалев, были уже в Венгрии. В Новомиргороде нас остановили до
особого приказания. Этого приказания мы ждали с нетерпением. Раз, когда мы
собрались на плац перед гауптвахтою на офицерскую езду, к кружку офицеров
подошел поручик П.
- Знаете ли, господа, печальную новость. Сестра пишет мне, что Ковалев
убит. Первое неприятельское ядро, направленное против их полка, попало ему в
грудь.
Я не хотел верить этому известию - так живо представлялся мне веселый,
счастливый Ковалев на последнем бале. Но сомнения исчезли, когда, недели
через три, я прочел в газетах о смерти штабс-ротмистра Ковалева.
И война кончилась. Мы возвратились на старые квартиры. Куда мне было
деваться с имуществом Ковалева? Я знал, что он был совершенно одинок. Да и
вещи-то были по большей части офицерские принадлежности, не только другого
полка, но и другого оружия, следовательно, купить их было у нас некому.
Желая отыскать какие-нибудь положительные сведения о родине Ковалева, я стал
рыться в его бумагах. В одном из сундуков с книгами мне попалась писаная
тетрадь без начала и без конца. От нечего делать я прочел ее и нашел если не
повесть, то, по крайней мере, несколько очерков. Дело идет о дяде и
двоюродном брате. Под этим именем, выставленном мною на ;дачу в заголовке,
представляю тетрадь на суд благосклонного читателя.

De mortuis nihil nisi bene! {*}
{* О мертвых - ничего, кроме хорошего (лат.).}

I
ЖУРНАЛ

- Ну-с! далее! - говорил Василий Васильевич.
- Дублин, Портсмут, Плимут, Ярмут - портовые города, - повторил я
однообразным и несколько печальным напевом, а между тем зрачки мои были
обращены к окну и все внимание устремлено в палисадник. Там, на одном из
суков старой липы, висела западня, а посреди сугробов, на протоптанной
тропе, лежали четыре кирпича, соприкасающиеся так, что образовывали
продолговатое четвероугольное углубление, над которым, в виде крыши,
опираясь на подчинку, стоял наискось пятый кирпич. Следовательно, и этот
несложный механизм был тоже западней.
- Ну-с! далее!
- Дублин, Портсмут, Плимут, Ярмут - портовые города, - проговорил я
таким тоном, как-будто сторицею платил до последней копейки старый долг, а
"портовые города" произнес на этот раз так, что всякий посторонний подумал
бы: "Да чего же он еще хочет от дитяти? Уж если он и теперь недоволен, так
бог его знает, как ему угодить".
Но Василья Васильевича нелегко было удовлетворить в подобном случае.
- Вы урока не знаете, - сказал он, - извольте идти в угол.
- Помилуйте, Василий Васильевич, да я знаю. Сейчас все скажу: Чичестер.
- А! вот, давно бы так! - заметил Василий Васильевич одобрительным
голосом.
Но мог ли я не смотреть в палисадник? Три синицы вылетели из покрытого
тяжелым инеем сиреневого куста и жадно бросились на пустую шелуху
конопляного семени, выброшенную ветром из западни. Не нашед ожидаемой пищи,
они порхнули в разные стороны. Одна начала прыгать по кирпичам, лукаво
заглядывая внутрь отверстия; две другие сели на западню. Одна из них,
вопреки вертлявой своей природе, сидела неподвижно наверху качающейся клетки
и заливалась таким звонким свистом, что последние ноты его долетали до моего
слуха сквозь двойные стекла. Ветер, запрокидывая перышки на ее голове,
придавал ей какой-то странный, надменный вид. Третья оказалась или самой
глупой, или самой жадной. Она бойко прыгала по дверцам западни и так
наклонялась к корму, что я с каждой минутой ждал - вот-вот она прыгнет на
жердочку, и тогда...
- Ну-с! далее! - сказал Василий Васильевич.
В эту минуту западня захлопнулась, и пойманная синица заметалась по
клетке. Стул опрокинут, чернила пролиты, и в несколько прыжков я уже на
дворе. Ноги по колено в снегу, но зато рука в клетке и чувствует во власти
своей эту вертлявую, нарядную синичку.
Я знал, где у Сережи (бедного мальчика, взятого в дом для возбуждения
во мне рвения к наукам) стояли пустые клетки. Синица посажена, и я,
раскрасневшись от холода и радости, вбежал в классную, крича во все горло:
"Чичестер, Дорчестер"; но уж было поздно: Сережа, с смиренным видом
исправителя чужих прегрешений, втягивал бумажной дудочкой пролитые чернила и
вливал их таким образом снова в чернильницу. Василий Васильевич ходил
разгневанный по комнате. А между тем самый-то главный птицелов был Сережа, и
западня была его. Но, приводя в порядок классный стол, он вздыхал так
укоризненно для меня, что Василий Васильевич не мог не видеть всего
нравственного превосходства Сережи надо мной.
При взгляде на них я уже знал свою судьбу.
- Становитесь на колени! - сказал Василий Васильевич.
Я повиновался. Если мне и больно было стоять на коленях, то в этом
случае я утешался примером спартанских юношей, с таким геройством
переносивших удары розог (едва ли не единственный факт древней истории,
врезавшийся мне в память).
Стоя на коленях, я страдал душевно. Мне казалось, что уже поднялась
суматоха; что горничные бегут из портной швальни в девичью, с холодными
утюгами и горячими лицами; что дворовые загоняют распущенных по барскому
двору кур и гусей; что за версту с горы спускается зимний возок и за ним
кибитка с кухней и что по всему дому вполголоса раздается: "Барин едет". Все
это живо рисовалось в моем воображении, и мне становилось страшно...
Я очень хорошо помнил, как батюшка, уезжая, говорил: "Да ты, Василий
Васильич, заведи журнал и записывай мне каждый день, как он учился, как вел
себя. Я знаю, он не захочет топтать в грязь мои труды, мой пот. Я езжу по
имениям, хлопочу, на трудовую копейку нанимаю учителей - он это понимает. А
ты, Василий Васильич, заведи журнал".
Я знал, что в настоящую минуту этот журнал исписан почти кругом, и
видел, как Василий Васильевич (он спал в классной) вытащил его из-под своей
подушки и стал в нем писать. Без сомнения, и сегодня будет написано, как это
случалось по большой части: "Урока не знал, писал худо, в классе вел себя
неприлично". Кроме того, матушка, войдя в класс, могла увидеть меня в таком
унизительном положении. Начались бы увещания, отчаяние касательно будущей
моей учености, а главное, матушка не преминула бы выставить на вид
образцовое поведение и примерные успехи в науках и искусствах моего кузена,
Аполлона Шмакова.
- Вот ребенок, с которого ты должен брать пример. Он двумя годами
только старше тебя, а посмотри, какие милые французские письма ко мне он
пишет и какие прописи прислал в подарок. Василий Васильич, отчего вы не
можете дать ребенку этот почерк?
На это Василий Васильевич обыкновенно возражал: "Да помилуйте,
сударыня, эти буквы все наведены по карандашу", с чем матушка никогда, по
крайней мере явно, не соглашалась. Стоя на коленях, под влиянием стыда и
страха, я старался как можно скорее вбить себе в голову несносный урок, и
когда Василий Васильевич через полчаса возвратился в классную, из которой
уходил в соседнюю комнату потянуть перед топящейся печкой Жукова, я, не дав
ему времени уложить под подушку запрещенные орудия удовольствия, закричал:
- Василий Васильич, я знаю...
- Не знаете.
- Извольте прослушать: Дублин, Портсмут...
Урок сказан, и я получил прощение.
А грозный журнал - боже! как быть? Говорят, детство самое блаженное
время. Для меня оно было исполнено грозных, томительных призраков,
окружавших такую же тяжелую действительность. Единственная моя отрада в
грустных воспоминаниях детства - сознание, приобретенное впоследствии, что
меня воспитывали не просто, а по системе! Когда матушка, ввивало, прикажет
летом выносить на солнце отцовское платье и растворить в кабинете шкап, то
я, рассматривал мамонтов зуб, раковины и янтари на нижней полке, находил на
второй, между старыми нумерами "Вестника Европы", все сочинения Ж.-Ж. Руссо
и, кроме того, "Эмиля" {} на французском, немецком и русском языках. Вот
почему за столом, когда матушка начнет, бывало, столь убийственное для меня
сравнение с кузеном Аполлоном, батюшка постоянно прерывал ее:
- Оставьте, пожалуйста! Может быть, я в другом ничего не знаю, но в
воспитании я фанатик. Это моя идея! Аполлона сестра губит; он у нее и теперь
смешон. Что это такое? Ребенок - старик. Нет, нет, это не моя метода! (В это
время я обыкновенно наливал себе стакан холодной воды, хотя пить мне вовсе
не хотелось.) Ты, Василий Васильевич, более на прогулках старайся
преподавать - это приятно остается в памяти, - где-нибудь в роще, на чистом
воздухе...
Батюшка не знал, что все четыре легавые собаки всегда сопутствовали нам
на ученых прогулках и до того разбаловались, что ничего не искали, кроме
ежей и зайцев. Ужасный лай их сильно занимал меня; да и учитель, бывало,
велит набрать Сереже ежей и несет к реке, любопытствуя видеть, как ловко они
плавают, загнув кверху свое острое, свиное рыльце. Но каково бы ни было
мнение посторонних, я всегда буду утверждать, что родители сильно заботились
о моем воспитании и не допускали ни малейшего уклонения от принятой однажды
наилучшей системы. Вследствие этой системы до шести лет мне не давали мяса,
а до совершенной перемены зубов - ничего, в чем заключалась хоть малейшая
частица сахару. Батюшка, заметив несколько раз, как я, за обедом,
прислонялся к спинке стула, даже приказал Ивану столяру отпилить эту спинку
и навести лак на отпиленных местах. Если я не съедал тарелки ненавистного
мне супа из перловых круп и не съедал приводящих меня и поныне в содрогание
пирожков с морковью, меня после обеда запирали на ключ в отдаленную комнату.
Батюшка любил эти пирожки, и они подавались два раза в неделю. Несмотря на
бившую меня лихорадку, я принужден был есть их - разумеется, для моей же
пользы.
На учителей ничего не жалели. У меня перебывало их много. Кроме
иностранцев, все они были из семинарии и получали в год даже до 300 р.
ассигн. Костюм у всех, при появлении, состоял из иверолисового сюртука
светло-табачного цвета. Исключения не помню. Время пребывания их в доме
можно было определить количеством платья каждого. Через полгода обыкновенно
появлялся сюртук тонкого сукна оливковый, через год такой же - черный, через
полтора - оливкового цвета шинель и, наконец, через два - черная фрачная
пара. Высота галстука соответствовала личным достоинствам и степени учености
каждого. Большая часть наставников редко доходила далее оливкового сюртука;
один Василий Васильевич дожил до фрака: поэтому позволю себе сказать о нем
несколько слов. Это был человек с необыкновенными способностями вырезывать
из клена лоожки точь-в-точь такой же формы, как серебряные. Из обломков
черепахи во время класса он делал, для горничных, перочинным ножом такие
подвески, что вся девичья не могла надивиться. По поводу Аннушки, я даже
открыл, что Василий Васильич был поэт. Описывать Аннушку не стану. Когда,
впоследствии, я читал у Пушкина:

Коса змеей на гребне роговом;
Из-за ушей змиями кудри русы;
Косыночка крест-накрест, иль узлом,
На тонкой шейке восковые бусы {2},

мне всегда представлялась Аннушка. Все было точно так, даже бусы не забыты.
Прибавьте к этому ее мастерство переделывать старые шелковые платья,
которые матушка ей дарила, да по праздникам шелковый пояс, с распущенным
концом, и ленты из-под блестящей тульской пряжки, подаренной чуть ли не
Васильем Васильевичем. Однажды, ранее обыкновенного пришедши в классную, я
нашел на письменном столике учителя, ушедшего на прогулку, лист бумаги,
написанный красивыми, но весьма неровными строчками. Читаю:

Цветок милый и душистый,
Цвети для юности моей...

В это время послышались шаги, и вот причина, по которой я не знаю
продолжения этих прекрасных стихов. Гордый человек был Василий Васильевич!
Хотя он прибыл в дом в иверолисовом сюртуке, но галстук постоянно подвязывал
под самые уши, над которыми весьма авантажно красовались два густо
напомаженные завитка. Несмотря, однако ж, на гордость свою, спины Василий
Васильевич не любил ни к кому оборачивать: там, на сюртуке, был изьянец, в
виде продолговатого желтого пятна, появившегося, вероятно, от нечаянно
раздавленной ягоды. Это пятно Сережа прозвал островом Мадагаскаром. Не знаю,
проведал ли об этом Василий Васильевич, но когда, бывало, матушка придет с
чулком в класс и спросит: "Отчего вы, Василий Васильич, никогда не повторите
с ребенком Африки?" Василий Васильевич, заметно краснея, отвечал постоянно:
"Помилуйте, сударыня! да это чистая степь: стоит ли на нее время тратить; да
и народ-то такой невежественный". При всем уважении к Василью Васильевичу, я
не мог утерпеть, чтоб не сказать "Maman! Да я знаю остров Мадагаскар". В
подобные минуты лицо Сережи принимало самое кроткое выражение. Раза два, во
время пребывания в нашем доме, Василий Васильевич, задав нам уроки, уезжал
по своим делам недели на две. Тогда матушка вступала в дело преподавания. Я
любил слушать, когда она с увлечением рассказывала о воспитании и подвигах
Кира {3}, о уважении Александра {4} к своему учителю, о мученической смерти
добродетельного Сократа {5}. Из уроков Василья Васильевича помнил я только,
что какие-то народы с глумом и яростью устремлялись куда-то. В часы,
назначенные для алгебры, матушка задавала нам задачи из арифметики, и тут я
не раз ставил ошибкой единицы под десятками, отчего сумма, несмотря на
точное соблюдение всех правил операции, выходила какая-то странная. Так
однажды из 22 + 22 у меня совершенно верно вышло 242. Такие решения задач
кончались неутешными слезами матушки, что я объяснял наклонностью ее к
истерике. Несмотря на подобные сцены, матушка прослушивала уроки из всех
предметов, придерживаясь отчасти рациональной системы батюшки, по которой
ребенок прежде всего должен понимать то, что учит. Заметив однажды, по
певучести, с какою я, говоря урок из латинской грамматики, произносил:
mare-ris - море, cete-torum - кит, матушка приказала мне заучить: mare-море,
ris - море, cete - кит, torum - кит. Василий Васильевич остался недоволен
подобным знанием, хотя и не объяснил мне, что ris и torum окончания
родительных падежей. Из всего сказанного ясно, почему батюшка называл
воспитание кузена Аполлона дешевеньким и дюжинным, прибавляя: "Нет, нет, это
все цветочки, да листочки, и для моих детей этого мало".

Так проходили дни за днями. Однажды, месяца два спустя, после первого
решительного приказания со стороны батюшки вести журнал, из дальней деревни
пришел обоз с пшеницей, и с этой оказией матушка получила уведомление о
скором прибытии батюшки. Не умею описать моего страха при этом известии.
Пускай бы Василий Васильевич сказал разом, что я был неисправен, а то
батюшка увидит на каждой странице, на каждой строчке: "худо", "нехорошо",
"нерадиво", "лениво"... Нет, это выше сил моих! Весь день до вечера я был
как в лихорадке. Наконец я решился. Когда Василий Васильевич вышел в
столовую, я судорожно выхватил грозный журнал из-под подушки и, спрятав под
полою, выбежал в палисадник, убедившись наперед, что никто меня не увидит.
Выдернув одну из забытых подпорок, к которой летом привязываются георгины, я
засунул ею журнал в одно из глухих окон в фундаменте, так, однако ж, чтоб
мог, в крайности, достать его. На другой день к вечеру батюшка приехал.
Выслушав приказчика, старосту, ключника и повара, он за чаем обратился к
Василью Васильевичу с вопросом: "А каково он учился?" -
"Неудовлетворительно". - "Покажите журнал!" Василий Васильевич пошел искать
тетрадку. Журнал куда-то заложился. Положение Василья Васильевича было не из
лучших, хотя батюшка только и сказал ему: "Да как же это ты не вел
журнала-то? Ведь я говорил тебе. Да нет, нет, да-таки нет, нет, Василий
Васильич, так нельзя!" Жаль мне было и Василья Васильевича, а тем не менее
журнал со всей нисходящей линией покоится по сей день в известном окне
фундамента.

II
ПРИЕЗД

Двадцать второго июня, накануне именин матушки, часа в четыре после
обеда, дом наш представлял совершенный образец тишины и порядка. Полы и окна
вымыты мылом, чехлы на мебели надеты ослепительной белизны, кресла вокруг
овального стола в гостиной расставлены самым правильным полукругом, с люстры
снят кисейный чехол, и все рожки уставлены восковыми свечами. Матушка сидела
у растворенного окна за какой-то работой. Батюшка расхаживал по зале, от
времени до времени подходил к тому же окну и, доглядев на большую дорогу,
повторял: "Странно, Однако ж, что сестра не едет". - "Да, пора бы им
Приехать", - замечала матушка. "От постоялого двора, где они ночевали, всего
верст сорок; да верно на пароме задержали". Матушка еще накануне объявила
мне, что тетушка Вера Петровна и дядюшка Павел Ильич (привезут кузена
Аполлона {6}, и тогда я увижу, какой это воспитанный мальчик. Зависть к
Аполлону уже заочно так сильно развилась во мне, что я боялся его увидеть.
Но делать было нечего. Еще несколько часов - он приедет и совершенно затмит
меня. Все напоминавшее о завтрашнем дне приводило меня в содрогание.
Дворовые девочки, возвращавшиеся из кухни, где Павел-кондитер заставлял их
завертывать конфеты, батареи оправленных свечей с затейливыми бумажными
кружевами в лакейской, груда складных столов, запрятанных под лестницей,
ведущей в мезонин, даже синий полуфрачок с ясными пуговицами и батистовый
воротничок, на котором рукою Аннушки с таким искусством вышиты бабочки, -
напоминали неизбежное торжество Аполлона и были мне противны.
Из-за рощи по большой дороге показалась тяжелая желтая карета
шестериком и за ней крытая бричка тройкой. "Это они!" - воскликнула матушка.
"Да, это сестра", - сказал батюшка, и вслед за тем все, даже Василий
Васильевич, отправились на крыльцо. Карета остановилась; два худощавые лакея
в поношенных серых ливреях и совершенно измятых треуголках быстро соскочили
с запяток и стали по обеим сторонам дверцы. "Ну, Евсей! Андриян! Ах, какие
вы!" - послышался пискливый, резкий женский голос из кареты. Дверца
отворилась, и подножка, стукнув восемь раз, образовала пеструю лестницу
такой вышины, какой с тех пор не удавалось мне видеть ни при одном экипаже.
"Ах! Павел Ильич, ком ву зет!" {какой вы! (фр.)} - послышался тот же голос.
"Сейчас, матушка. Дай хоть ноги расправить, а то вот тут Аполлоновы книги в
коробке". - "О, ком ву зет!" В это время седой старичок в коричневом
сюртуке, круглой шляпе, белом галстуке, с огромной махровой манишкой,
наподобие цветной капусты, и с синим клетчатым платком в правой руке,
поддерживаемый двумя лакеями, начал, спотыкаясь, сходить по ступенькам. "Вот
и дядюшка Павел Ильич!" - сказал батюшка, обращаясь ко мне. Я подошел к
руке. "Прошу полюбить", - сказал Павел Ильич, целуя меня в голову. "Да какой
он у вас молодец!" Вслед за дядюшкой свежая и проворная старушка лет
шестидесяти, без помощи лакеев, смело сбежала по ступенькам и бросилась
попеременно осыпать частым рядом поцелуев батюшку, матушку и меня,
приговаривая: "О! о! мон шер - о! о! ма шер - о! о! мон шер..." {мой
дорогой... моя дорогая... (фр.)}
Тетушку я знал еще прежде. Ее живое, бойкое, хотя покрытое морщинами
лицо, осененное широкими блондовыми оборками чепца, большие, быстрые,
голубые глаза и вся фигура составляли резкую противоположность с наружностью
ее супруга, выражавшей невозмутимый душевный мир и желание покоя. Костюм
тетушки никогда не изменялся: серизовое шелковое платье, красная кашмировая
шаль и зеленый бархатный ридикюль. "Апишь! вене иси! - закричала тетушка, -
фет вотр реверанс а вотр трешер тант; амбрасе вотр кузен". "О ком вузет
эмабль!" {Апишь, идите сюда! Поклонитесь вашей дражайшей тетушке, обнимите
вашего кузена. О, как вы любезны! (фр.)} - прибавила она, обращаясь ко мне.
Все общество отправилось в гостиную. Казалось, как взглянуть на Аполлона -
страшно! а между тем я осматривал его с головы до ног. Старше меня двумя
годами, он был значительно ниже меня ростом, хотя на нем был фрак
бутылочного цвета, галстук с огромным бантом и на носу огромные стальные
очки. В гостиную он вошел, заложа обе руки за спину под фалды фрака,
которыми болтал с самодовольным видом. "Апишь! вене иси, фет вотр реверанс!"
Но это увещание оказалось совершенно излишним, потому что Аполлон,
расправляя свои хитро взбитые волосы, выделывал руками, ногами и плечами
какие-то ловкие штуки, что меня бросало в краску от зависти. Между старшими
начались разговоры. Я сел подле Аполлона. "Где вы намерены служить?" -
спросил он. Я отвечал "не знаю" и сделал ему также вопрос. "Разумеется, в
гусарах", - отвечал Аполлон и при этом так торкнул ножкой, что я не мог не
видеть в нем будущего гусара. "Апишь! вене иси!" - раздался снова голос
тетушки. "Вера Петровна! дай, матушка, хоть с дороги-то отдохнуть ребенку.
Пусть познакомится с двоюродным братцем; пойдут погуляют". - "О! о! Это
правда, это правда!" Но едва мы дошли до дверей гостиной, как снова
раздалось: "Апишь! вене иси!" "Василий Васильич, а каково успевает ваш
ученик?" - "Весьма порядочно", - отвечал, поклонившись, Василий Васильевич.
"О-о! я знаю, он философ! Вене иси!" Это относилось уже ко мне. Я подошел,
робко смотря на тетушку. "Чем ты хочешь быть?" - "Не знаю". - '"У, у! мон
шер, как это можно? хочешь быть профессором?" - "Нет!" - "У! у! каков? А
доктором?" - "Нет". - "Почему?" Я не знал, Что отвечать; но, подумав,
сказал: "Мне не нравится". - "Почему?" Я молчал. "Почему?" Ни слова. "Да
отвечай же, когда тебя спрашивают!" - заметил батюшка. Я не люблю докторов",
- произнес я шепотом и почти заплакал. "Ха, ха, ха! О! о! ком иль э костик!"
{как он язвителен! (фр.)} Совершенно растерявшись, я отошел от тетушки, ища
предлога ускользнуть из комнаты, где каждую минуту меня ожидали испытания
подобного рода. К счастью, Аполлон вывел меня из затруднительного положения,
выскользнув за дверь. Я с радостью побежал за ним. Не отстал и Василий
Васильевич. "Аполлон Павлыч! не угодно ли вам взглянуть на нашу классную и
на спальню братца, где для вас приготовлена кровать?" - "Нет, насчет книг не
беспокойтесь; мне и свои надоели, а вот комнату посмотрим". Мы вошли в так
называемую детскую. Высокий, худощавый лакей, с багровым носом, таскал узлы,
коробки с книгами и чемоданы, размещая их вокруг постели, назначенной
Аполлону Павловичу. "Андриян! а какое ты мне на завтра платье приготовишь?"
- "Синий фрачок, желтую пикейную жилетку", - проговорил худощавый лакей
скороговоркой, встряхивая обеими руками несколько засаленные борты своего
длиннополого сюртука, как бы желая придать им этим движением более свежий
вид. "Вот еще что выдумал! Приготовь черный фрак с белыми брюками и белую
жилетку". - "Маменька так приказывать изволила". - "А я тебе говорю: этого
не будет". - "Апишь, кеске ву фет?" {Апишь, что вы делаете? (фр.)} -
раздался голос тетушки, почти вбежавшей в детскую. "Андриян! - прибавила она
шепотом, - что вы будете играть завтра?" - "Что прикажете-с, - отвечал
худощавый, не встряхивая на этот раз бортов сюртука. - Из "Слепых" можно-с,
из "Калифа Багдадского-с". - "Апишь, кеске ву фет?" - "Я не надену синего
фрака. Это бог знает что!" - "Парле франсе. О! о! ком ву зет!" {Говорите
по-французски... какой вы! {фр.)} Несколько минут продолжался спор и
кончился тем, что Аполлон таки наденет черный фрак.
Не только в первый день знакомства с Аполлоном, но во все время
пребывания тетушки у нас я по возможности старался не попадаться ей на
глаза. Наступил торжественный день именин. С утра Аполлон Павлович занялся
туалетом. Когда принесли ему чаю, а мне молока, он уже спросил визгливым
дискантом: "Андриян! а что ж Евсей не идет?" - "Сейчас, сударь; пошел в
кухню, щипцы под плиту положить. Одолжите, если милость ваша будет, -
прибавил Андриян, обращаясь к Василью Васильевичу, - бумажки". Василий
Васильевич, спрося, годится ли писаная, вручил ему старую тетрадь
чистописания, на которой огромными буквами были изображены мнения Платона об
ученых. Вошел Евсей, с гребенкой, заложенной за правое ухо. Порванные на
клочки философские изречения в полчаса превратили голову Аполлона в
какого-то бумажного дикобраза. Отлучившийся Андриян возвратился в щипцами в
виде ножниц, с разрезанной иглой на концах. Началось припекание. "Евсей, ты
подпалишь!" - "Не извольте беспокоиться. Семь лет выжил на Зубовском
бульваре. Как еще маменька изволили жить в Москве, так всегда на балы
убирал". Над прической Аполлона Евсей точно доказал, что не даром жил на
Зубовском бульваре. Черный фрак, золотые очки, белый галстук, такие же
панталоны и жилет придавали кузену вид не только зрелого, но даже бывалого
человека. Недоставало одного: оказалось, что, несмотря на вершковые каблуки,
он далеко ростом не вышел. Часам к одиннадцати кузен осмотрелся со всех
сторон между двумя зеркалами и остался совершенно доволен. Мы отправились в
гостиную.
Там все приняло вид еще более торжественный, чем накануне. Белые чехлы
сняты. Светло-вишневый штоф мебели так и кидается в глаза. Блестящие
атласные драконы по матовому полю были вытканы так живо, что мне страшно
было садиться на кресла, у которых на каждом грозное чудовище приходилось на
самой середине. Гостей всех родов и видов уже было довольно, начиная от
девиц весьма ловко увитых воздушными Шарфами, до Константина Исаевича, в
светло-зеленом фраке с ясными пуговицами, подъехавшего на козлах тележки, в
которой сидела его супруга, не к крыльцу, а прямо к конному двору. Дядюшка
Павел Ильич явился тоже в полном блеске. Желтое лицо его еще более озарилось
свойственною ему доброй улыбкой, хотя вся особа выражала сознание
собственного достоинства. Галстук и пикейный жилет были на нем, если это
возможно, еще белей вчерашнего: брыжи еще махровее и пышнее. Черный фрак на
дядюшке был щегольской; в правой руке, вместо синего клетчатого, развевался
белый платок. Однако ж можно было заметить, что художник, делавший фрак, не
постиг искусства вгонять платье в талию: поэтому между поясницей и длинными
фалдами фрака оказывался значительный просвет. Этому, правда, много
способствовал большой живот Павла Ильича, нисколько не соответствовавший его
худому лицу и слабым ножкам, заставлявший его, пошатываясь с ноги на ногу,
сильно отклонять верхнюю часть тела назад. Дядюшка, как уже замечено, был
исполнен собственного достоинства, поэтому несколько длинные и слабые руки
его, предоставленные собственной тяжести, качались вместе с фалдами позади
корпуса, уклонявшегося на каждом шагу от прямого направления. Когда Павел
Ильич входил таким образом, нижний конец платка в правой руке выписывал по
полу самые затейливые извивы. После завтрака началась выводка лошадей.
Доезжачий, татарин, приводил двух новокупленных польских выжловок {7}.
Собаки были подмазаны, и по бесцеремонности, с какой он тыкал раздвинутой
пятерней в их грязную шерсть, приговаривая: "Сама, бачка, камышница, из
булоти звир гонит", заметно было, что сегодня, на радости, он забыл закон
Мухаммеда. Костюм тетушки остался тот же, что вчера. Впрочем, это не беда.
Все знали ее - знали, что у нее и у Павла Ильича отличное состояние, и все
привыкли уважать ее. На Аполлона она смотрела с явным восторгом - и не без
основания: встряхивая завитой головою, он раскланивался до того вертляво и
развязно, что батюшка даже взглянул на него как-то странно, как бы желая
сказать: "Ах, господи более мой!" Я очень хорошо понимал, почему Аполлон
предоставил мне полную свободу принимать приезжих сверстников: неприлично же
было ему вязаться с детьми в полуфрачках с отложными воротничками и которым,
вдобавок, дают молоко вместо чаю. Расшаркавшись, он так же ловко стал
обращаться с любезностями то к одной, то к другой девице, выбирая, как мне
показалось, преимущественно тех, которые были целою головою выше его ростом.
Видно было, что девицам весьма неловко, даже досадно. Не могу умолчать об
одном обстоятельстве, врезавшемся мне в память. В числе гостей была приезжая
из Москвы, полная, пожилая дама с дочерью, очаровательной блондинкой лет
шестнадцати.
- Сестра Марья Ивановна, - сказал батюшка, взяв меня за руку, - позволь
сыну моему поцаловать твою руку. Лиза, - прибавил он, обращаясь к блондинке,
- вот твой троюродной брат.
Какое свежее, светлое созданье была Лиза! Как воздушно окружали ее
детскую головку роскошные кудри пепельного цвета! Сколько изящной чистоты
было в разрезе ее карих глаз, осененных длинными, темными ресницами! Лиза
посмотрела на меня так бойко и в то же время так приветливо, что, при всей
моей застенчивости, я подошел и поцеловал ее руку - Даже с удовольствием.
Расточая то перед одной, то перед другой девицей любезности, Аполлон
обратился наконец и к Лизе. Не знаю, что он сказал ей, не слыхал также, что
она отвечала, но я видел, как она взглянула на него своими бархатными
глазами и как эти глаза потом, казалось, забегали под опущенными ресницами,
ища уклониться от его взгляда. Аполлон закинул голову, заложил руки под
фалды фрака, круто повернулся на каблуках и отошел.
Между тем время приближалось к обеду. Во всю залу накрыт был стол; в
столовой накрыли тоже. Незадолго до обеда, взглянув нечаянно на дверь, я
увидел буфетчика Аристарха, делающего знаки головой, чтоб я вышел из
гостиной. Выхожу.
- Что тебе нужно?
- Батюшка барин, пожалуйте на единый момент в буфет.
Мы вошли в буфет.
- Доложите, батюшка, папаше, не прикажут ли они взять Петрушу
Шанинского да Семена Буркинского?
- Зачем?
- Прислуги за столом совсем мало.
- Как мало?
- Да наших-то всего двенадцать человек: на два стола повернуться нечем.
Оно точно, тетенькины за задним-то столом прислужить могут, да при
большомто, как им угодно, совсем мало. Жаркое хоть не подавай.
- Да неужели двенадцать человек не могут подать жаркого?
- Никак невозможно-с. С жарким на два блюда под телятину да под дичь
надо четырех, под салат да под огурцы, под яблоки да под груши, под барбарис
да под пикули, под вишни да под крыжовник - извольте сами считать, хоть на
две руки пустить, на одну сторону четыре да на другую четыре - восемь, вот и
все двенадцать, а с атаманским и идти некому. В столовую-то я хоть Якова
Петровича казачка с огурцами да с салатом пущу; а ведь тут, сами изволите
знать, на чистоту-с.
Вполне убежденный, я отправился к батюшке. Наконец обе половинки дверей
из гостиной отворились, и гости пошли к столу. Не скажу ничего о горячих,
холодных, соусах, рейнвейне, портвейне, мадере, грушовке, вишневке,
сливянке, терновке и проч.: все это было, как следует; не повторю ни одной
поздравительной речи, но не могу пройти молчанием сюрприза. Затейник,
любезный сосед Яков Петрович, не упустил случая дать волю своему
изобретательному уму. В ту минуту, когда лысый судья привстал и произнес:
"позвольте поздравить вас", оглушительный залп раздался под самым окном.
Яков Петрович велел шестерым стрелкам прийти из его деревни, зарядить
двойными зарядами и под окном, во время обеда, дожидаться, пока он махнет
платком. Когда общее внимание обратилось на красноречивого оратора, никто не
заметил, как Яков Петрович подскочил к окну и махнул платком. Дамы ахнули,
некоторые мужчины засмеялись, а более всех смеялся сам Яков Петрович,
показывая горстью то количество пороха, которым приказал зарядить ружья.
Между тем овальный стол в гостиной перед диваном уставили всеми возможными
плодами, созревшими в саду и оранжереях или сохранявшимися с прошлого года.
Подали свечи. Я ушел посмотреть, что делается в других строениях. Перед
флигелем стояли телеги, наваленные перинами, подушками, одеялами, коврами и
прочими постельными принадлежностями. Домашнего запаса этих вещей, по
расчету, хватало в доме только для дам, а для мужчин посылали просить у
соседей. В бане тоже светился огонь. Я побежал в баню. Там, без церемонии, в
прибаннике настлали сена и накрыли его простынями, приложив подушки рядком к
стене.
- Пожалуйте-с, - вскрикнул вбежавший в баню лакей, - насилу вас
отыскал. Весь сад выбегал, был на конном дворе, во фигурях-с - нигде нет-с.
Пожалуйте; мамаша изволят требовать-с.
- Зачем?
- Не могу доложить-с. Вариятно, танцыи будут-с.
В передней я уж услыхал музыку, а вошед в залу, увидел одну из девиц за
фортепьяно и судью, из всей силы водящего смычком по пробке с донского.
Полновесная тетушка, Марья Ивановна, подошла к фортепьяно.
- Пожалуйста, не торопитесь, я вам буду такт бить. Повторите еще раз.
Венгерку-то вы так играете, а вот как начнете "Возле речки", все торопитесь.
Заиграли венгерку и затем "Возле речки".
- Ты все бегаешь! - сказала матушка, обращаясь ко мне, - мальчик в
двенадцать лет не может минуты пробыть с гостьми! Право, я от стыда не знаю
куда глаза девать.
- Ну теперь можно, - сказала Марья Ивановна так громко что ее услыхали
даже бывшие в гостиной.
По этому слову все общество вошло в залу и уселось вдоль стен. Дверь из
внутренних комнат отворилась, и Лиза легка и нарядна, как бабочка, с
серебряными гремушками в руках, влетела в залу. Веселая улыбка озаряла ее
свежее лицо. Мое, вероятно, выразило удивление и удовольствие, потому что
Лиза, взглянув на меня, еще веселей улыбнулась. Не буду описывать смелой,
ловкой пляски Лизы. На каждый такт отзывались ее серебряные гремушки, и
каждый такт давал ее кудрявой головке новый, изящный поворот. Но вот она
остановилась среди залы, присела и побежала вон. Заиграли "Возле речки".
Лиза вошла снова. Вместо гремушек в руках у нее газовый шарф. Из проворной
бабочки она снова превратилась в ту скромницу, у которой я в гостиной
поцеловал руку. Глаза ее снова не смотрели ни на какой определенный предмет,
а из-под опущенных ресниц проливали на все свои кроткие лучи. Все движения
были плавны и как будто робки.
Мне казалось, Лиза высказывала ими то пугливое чувство, которое
шевелилось во мне. Я покраснел. Музыка умолкла. Лиза побежала обнимать
матушку.
Раздались возгласы одобрения. Вертлявый старичок, в коротком сером
казакине, кричал громче всех.
- Вот пляшет! вот так пляшет! - говорил он, обращаясь к Марье Ивановне.
- Уж точно, что можно сказать...
- Полно, кум! - прервал его батюшка, - полно.
- Как? как? Я только говорю: уж точно...
- Полно, полно! Вот взялся не за свое дело. Поверь мне, завтра ты не
будешь так кричать.
- Виноват, виноват... ха, ха, ха! Есть немножко... - сказал вполголоса
старичок и исчез.
В залу вошел лакей, неся небольшой столик, который он, к немалому
недоумению присутствующих, поставил посреди комнаты. Вслед за ним вошел
Андриян с двумя скрипками в руках и свертком нот под мышкой.
Хотя на нем был тот же долгополый, серый сюртук, но ни в каком костюме
не мог бы он быть величавее, как в настоящую минуту.
- Апишь! комансе {Апишь! начинайте (фр.)}, - послышался голос тетушки.
Аполлон Павлович подошел к столу и взял скрипку.
- Что? настроена? - спросил он.
- Как же-с, не извольте беспокоиться: во флигеле строил, да еще в сенях
подстраивал.
Начался концерт. Боже! какое торжество! С каким искусством нарезывал
кузен продольными штрихами по визгливым струнам в то время, как Андриян,
самодовольно выбивая такт левой ногой, только переваливал смычок справа
налево волнообразным движением руки. Я просто не взвидел света. Не знаю, что
играли: из "Слепых" или из "Калифа Багдадского". Взгляну украдкой на тетушку
Веру Петровну - в глазах ее торжество; взгляну на матушку и, кажется, читаю
в глазах ее укоризну. Кажется, все гости с сожалением смотрят на меня, а
вот, никак, и Лиза тоже взглянула. Слезы, закипев в моем сердце, хлынули к
глазам. Подкравшись к дверям, я выскочил во двор и, задыхаясь, побежал в сад
по мрачной аллее.

III
МИЗИНЦЕВО

- Матушка Вера Петровна, - сказал дядюшка Павел Ильич за вечерним чаем,
на третий день после именин, - приказала ты Глафирке укладываться? Завтра
нам надо пораньше выехать. Загостились. Пора и в Мизинцево.
- Это правда, - отвечала тетушка, - надо Апише заниматься.
- Ты лучше скажи: собираться в Москву.
- О, ком вузет север {как вы строги (фр.)}, Павел Ильич!
- Нет, матушка, знаю, что ты женщина умная, воспитанная, а все-таки
женщина - мать. Тебе жаль расстаться с Аполлоном, да делать нечего. Теперь
век не тот стал: без университета никуда. Ведь служить ему надо.
- О, ком де резон! {несомненно! (фр.)}
- Ну, так куда ни сунься: в штатскую...
- Фи, мон ами! кескесе? {мой друг! Что же это такое? (фр.)}
- Ну да и в военную тоже. Хоть ты и воспитала его дома, но что ж, когда
требуется? Надо, надо; да и времени тратить не к чему. Ему скоро пятнадцать;
скажу - греха на душу возьму, - что шестнадцать. Ведь один сын...
- А по-моему, - заметил батюшка, - в Москву ехать и в университет
готовить надо, а лет прибавлять не следует. До двенадцати вовсе не учить, а
там силы укрепятся - учи... Вот и моего бы надо в Москву, да мне некогда: ты
знаешь мои занятия.
- Брат! - сказал дядюшка, - знаешь что? Буду говорить по-родственному.
Сына твоего пора вести, сам ты говоришь. Тебе некогда, а я еду. Буду я жить
в Москве домом. Я уже писал к княгине Васильевой, чтоб она приказала
дворецкому сыскать мне дом, хоть и подальше от города, да попросторнее. Она
уж знает мой вкус. Кто держит экипаж, тому все равно где ни жить; а я не
хочу, чтоб сын мой, таскаясь каждый день пешком на лекции, камни-то гранил.
Будет сыну место, будет место и племяннику, а там сочтемся.
- О, ком се бьен! {как это хорошо! (фр.)} - воскликнула тетушка.
- Так скоро? Как это можно! - с испугом сказала матушка.
- Да так-то можно, - перебил батюшка, - что я, брат, принимаю твое
предложение с благодарностью. Ты знаешь меня: что сказано, то свято. А там
себе хоть утушку пой. Нет, нет, нет! без торгу, без торгу!
Я робко взглянул на матушку; она смотрела на меня. Сколько нежности,
сколько горячей любви было в этом взоре! Моя лень, неспособность - все
забыто: у нее хотят отнять сына!
- Все это хорошо, брат Павел Ильич, да одно меня затрудняет. Ты знаешь,
я взял в дом сироту, Сережу: куда я его дену? Я хотел и его приготовить в
университет.
- Что ж? - сказал дядюшка, - начал доброе дело, так и кончай. Прямо
тебе говорю: я люблю умных детей. Давай и Сережу свезу, а там сочтемся.
- Ну, так решено! Ты когда едешь в Москву?
- Через месяц.
- Так недельки через три мы приедем к тебе с женой да и привезем обоих
молодцов.
На другой день желтая карета и троечная бричка уехали. Начали хлопотать
о нашем отправлении в Москву. Матушка до того изменилась в отношении ко мне,
что просила даже Василья Васильевича, остававшегося до последней минуты в
доме, не слишком обременять ребенка. Легавые поступили в мое полное
распоряжение, и я их прекрасно выездил тройкой. Обращение батюшки было то
же. Мне кажется, этот человек во всю жизнь ни разу не изменил своей роли.
Замечая иногда следы слез на глазах матушки, он всегда говорил: "Что это?
сынка жаль? Нет, нет, это не моя метода любить. Нет, нет, нет! По-моему,
поезжай себе хоть в Америку, да будь счастлив". Дни летели - по крайней мере
для меня. Вот и голубую карету людьми подкатили под крыльцо. В девичьей
Аннушка укладывала в вояжи мое и Сережино белье. Вот уже и каретные лошади
пошли на постоялый двор на подставу. Рано поутру на другой день мы выехали.
"Пиши, мой друг, нам почаще. Все пиши, что с тобою делается. Утешай нас!" -
говорила матушка дорогой. "Охота тебе, право, - перебил ее батюшка, -
говорить напрасно. Он и в самом деле подумает, что мы его просим. По-моему,
сказано писать, так и будет писать - вот и конец. Нет, нет, без торгу, без
торгу! нет, нет, это не моя метода!" Жаль мне было расставаться с
родителями, но в это чувство подмешивалась бессознательная радость птицы,
которую выпускают на волю.
Солнце садилось, когда мы въезжали в Мизинцево. Последние лучи ярко
играли на окнах крестьянских изб, весело выглядывавших из-за кудрявых ракит.
На многих кровлях виднелись белые трубы. На все село разносилась по заре
звонкая песня жниц, возвращавшихся с поля. У самого въезда на барский двор,
на выгоне, стояла церковь, окруженная березами и новым зеленым забором.
Видно было, что кровля храма подновлена недавно. Золотой крест, озаренный
последними лучами заходящего солнца, как яркая звезда, горел на стемневшем
небе. По правую сторону засверкал широкий пруд. Вот наконец господский двор
и дом. Собаки залаяли, дворовые люди и девки зашныряли по разным
направлениям - мы приехали. Та же радушная встреча со стороны
флегматического дядюшки, тот же град поцелуев живой и вертлявой тетушки.
- Вене дан ма шамбр, мез ами {Пойдемте ко мне в комнату, друзья мои
(фр.)}.
- Что это ты, матушка, все по углам любишь сидеть! Пойдемте лучше в
гостиную.
- О, Павел Ильич! пойдем ко мне, а там уже в гостиную.
Тетушка бежала впереди нас по длинному и темному коридору. "Ментенан
вуз але ше муа" {Теперь вы идите ко мне (фр.)}, - сказала она, отворяя дверь
и вводя нас в небольшую комнату, где уже горели две сальные свечи. Подали
чай.
- Да какой ты, брат, - хозяин! - заметил батюшка, - на твою деревню
любо посмотреть.
О! о! мон фрер! ком ву зет костик! {братец, как вы язвительны (фр.)} Да
он никогда, ничего не делает.
- Толкуй, толкуй, сестра! Отчего же мужики-то так исправны? Ведь ты
тоже полевым хозяйством не занимаешься.
- Да и я-то, брат, - процедил сквозь зубы Павел Ильич, - да и я-то
ничем не занимаюсь. Земли у них довольно, лес под боком., строиться есть
чем, люди мастеровые есть: отчего же им быть неисправным? Вот еще вчера
приходил Фома да и говорит: "Нельзя будет в Москву ехать". - "Почему?" - "Да
передняя ось в городских дрожках лопнула". Ты знаешь, брат, я ведь на своих
в Москву поеду, да и дрожки, со мной пойдут. Вот я и говорю: "Лопнула ось!
Что ж делать? Не в город же посылать". - "Да нельзя ли, - говорит Фома, - к
Яшке Мосинову на деревню свезть: он кузнец, говорят, хороший". Что ж ты
думаешь, брат? Сварил ось, а я ему полтинничек в руку. Так как же им не
жить-то хорошо?
Между тем я рассматривал тетушкину комнату. Особенного порядка в ней не
было. На комоде стоял порожний графин, на столике валялась книжка, на одном
из диванов разбросаны принадлежности женского туалета, и на них сидела
премилая белая кошка.
- Иль се дансе, - сказала тетушка, обращаясь ко мне. - Регарде {Она
умеет танцевать... Смотрите (фр.)}. У! у! кошка-капошка, монтре ла ланг
{покажите язык (фр.)}. (К великому удивлению моему, кошка открыла рот и
высунула свой тонкий розовый язычок.) Вене иси. (Кошка соскочила на пол.)
Дансе, дансе! {Идите сюда... Танцуйте, танцуйте! (фр.)} И кошка, поднявшись
на задние лапы, ловко начала вертеться, как бы вальсируя. Несмотря на
забавное искусство кошки и живой разговор между большими, мне все-таки было
жутко в комнате тетушки. При живости ее характера и страсти экзаменовать,
того и гляди, оборотится ко мне с вопросом. Дотянув кое-как до десяти часов,
я, под предлогом усталости, подошел к рукам и отправился спать. Занялась ли
тетушка ролью хозяйки дома, или на нее подействовал предстоящий отъезд сына,
но на другой день она предоставила нам почти полную свободу, сказав не более
пяти раз: "Апишь, вене иси" и "кеске ву фет?" Проснувшись, по привычке,
довольно рано, мы с Сережей успели обегать весь дом и сад. В саду не нашлось
ничего особенного. Старые фруктовые деревья - и только; но зато наружная и
внутренняя физиономия дома представляла такую противоположность со всем, до
той поры меня окружавшим, что врезалась в моей памяти до малейшей
подробности. Снаружи двухэтажный деревянный дом, обшитый и покрытый тесом,
имел вид огромного желтого тюка. Никакого архитектурного украшения, ни одной
пристройки во двор или в сад. С первого взгляда даже легко было не заметить
единственной двери у левого угла, черневшей под небольшим навесом, подобно
старушке с зонтиком на глазах. Более всего удивило меня, как не падал этот
огромный тюк на правую сторону, в которую значительный наклон его с первого
раза бросался в глаза. Но как описать впечатление, произведенное на меня
внутренним расположением и обстановкою комнат? Собственно жилые покои,
выходящие дверьми на знакомый нам узкий и темный коридор, занимали с
небольшим одну треть дома; вся же остальная его часть занята была парадными
комнатами. "Вот гроб-то!" - воскликнул Сережа, когда мы вошли в залу. То же
можно бы сказать и о всех парадных комнатах, почти совершенно пустых, потому
что расставленные вдоль стен старинные стулья да в простенках полинявшие
столы красного дерева с бронзовыми полосками вдоль ножек совершенно исчезли
в огромных покоях. Вследствие заметного склонения дома на правую сторону
окна и простенки дверей перекосились, а самые двери, цепляясь за пол, не
могли свободно отворяться. Нижние венцы капитальных стен, вероятно,
подгнили, отчего ближайшие к ним половицы представляли крутой спуск, по
которому подходящего тянуло к окну, как шар на трактирном бильярде в лузу.
Оконные рамы были совершенным подобием гильотин, и на каждом окне стояла
деревянная подставка в виде ружья. В диванной, в гостиных - словом, во всех
комнатах поражала та же пустота. Как-то не верилось, чтоб тут жили люди, а
между тем попадались и предметы роскоши. Более всего понравились мне в
гостиной, на столике перед зеркалом, составленным из двух кусков, обделанных
в темную раму с бронзовыми украшениями, два бронзовые шандала. На
четвероугольных подножиях стояли какие-то сухопарые гении. Каждый из них
держал в руках змею, весьма целомудренно обвивающую концом хвоста тело
своего властителя. У змеи оказывались три головы в венцах: эти-то венцы и
были подсвечниками.
- Что вы тут делаете? - спросил мелкими шагами вошедший Аполлон, -
пойдемте на конюшню.
С этими словами кузен повернулся на каблуках и пошел из комнаты; мы с
радостью за ним последовали. На заводской конюшне у дядюшки было много
хороших лошадей. Аполлон Павлович с видимым удовольствием хвастал жеребцами,
распоряжался, кричал визгливым дискантом и уверял, что, когда он будет
хозяйничать, у него не будет таких сонных выводчиков, как Фомка. Возвратясь
с прогулки, мы застали стариков в столовой за чаем.
- Сестра! а ему молочка, - сказал батюшка, указывая на меня.
- О, мон фрер! кескесе? {О, мой брат! что такое! (фр.)}
- Да полно, брат, блажить, - перебил Павел Ильич. - Что ты его, как
теленка, молоком-то поишь? Уж ты меня извини: в Москве молоко дорогое; там я
не стану для него прихотничать...
- Да и зубы у него все переменились, - робко заметила матушка.
- Переменились у тебя зубы?
- Переменились.
- Ну, теперь с богом пей чай, грызи сахар. Что нужды - дело сделано.
Пусть помнит этот день.
Тетушка налила мне чаю. Это была первая чашка, выпитая мною в жизни.
- Теперь, брат, я поверю, что ты не хозяин, - сказал батюшка, озираясь
кругом. - Можно ли с твоим состоянием жить в таком доме? Право, я боюсь
когда-нибудь услыхать, что вас с сестрой задавило.
- Эх, братец! и дед и отец жили в этом доме - даст бог, и я проживу.
Что ж, по-твоему, что ли, целый век строиться? Ты о детях думаешь, а дети
захотят все по своему вкусу - так ломать-то все равно, что новое, что
Старое. По крайности капитал цел.
- Полно, полно, брат Павел Ильич! Разве дети смеют так думать? Да знай
я, что дети так думать да поступать будут, то я имение-то вот как (батюшка
Щелкнул пальцами), а сам в Америку.
- Ив Америку ты, брат, не поедешь, и дети подрастут, и постройки твои
не годятся. Полно хмуриться! Я резонабельно говорю. Ты вот лучше порадуйся
со мною; я просто клад нашел.
- Что такое?
- Нашел, братец, скрипача-учителя для Аполлона. Как там ни говори,
положим, Андриян тоже три года в оркестре высидел, а главное, свой человек,
да ты уж знаешь меня: для сына ничего не пожалею.
- Где ж ты достал такого скрипача?
- Постой, братец, сейчас тебе его покажу. Эй, малой! (вошел слуга)
Позови сюда Ивана. Анекдот, братец, анекдот. Насилу уломал да упросил. На
днях ездил я в губернию хлопотать о свидетельстве сыну. Скоро сказка
сказывается, да не скоро делается. Вот, живу я на квартире, а по делам-то
пустил Лычкина Якова Иванова.
- Знаю, знаю. Нашел человека!
- Я и сам-то, братец, знаю, да малой-то ловкий: всю подноготную
раскопает. Раз, вечером, сидит он у меня за чаем; я ему ромку. "Вот, -
говорит, - Павел Ильич, ром так ром! Вчера у Милованова купца на аменинах
такой же подавали-с. Уж точно что, - говорит, - попировали; и танцы,
дескать, были. Да какой же разбедовый скрипач там был - так я вам доложу-с.
Играет вальсы, экосезы - ну там все этакое-с. А тут пристанет к нему
Милованов: "А ну-ка, брат Иван, загони корову". Как же вы, благодетель мой,
изволите полагать-с? Заиграл "Ты поди, моя коровушка, домой", да смычком-то,
и попереди-то, и позади-то подставки, и давай катать... Истинно мастер-с!
Скрипка-то у него нетокма воротами скрипит, коровой, батюшка Павел Ильич,
коровой ревет-с". Я, братец, как вспомнил про сына, так даже слеза прошибла.
Всегда думаю, кому бы усовершенствовать Аполлона. "Любезнейший, - говорю, -
Яков Иваныч! Чей он человек? Нельзя ли его как-нибудь ко мне? Ничего не
пожалею". - "Я, - говорит, - с ним завтра переговорю; а человек он, -
говорит, - вольный и живет у откупщика". На другой день, поутру, является
Лычкин. "Привел", - говорит. Входит мужчина здоровый, в синем сюртуке, в
полосатой гарусной жилетке. Волосы черные как смоль, лицо смуглое,
рябоватое; нос красный. "Как тебя зовут, любезнейший?" - "Иваном". - "А что,
Иванушка, много ли ты у откупщика получаешь?" - "Семь рублей". - "Как же
тебе, братец, с таким талантом семь-то рублей получать? Какие это деньги,
семь рублей? Поди ко мне, я тебе десять дам". Чего ж ты, братец, думаешь?
"Мне, - говорит, - не деньги дороги, а дорога честь!" А? Толковал,
толковал... взял меня задор. "Возьми двадцать пять". - "Нехочу, - говорит, -
в деревне век коротать - не компания", - говорит. А? "В Москву со мною
поедешь?" - "Это, - говорит, - дело другое, извольте". Одним, братец,
нехорош...
В эту минуту дверь в столовую отворилась, и на пороге появился человек,
в котором я, по описанию дядюшки, узнал Ивана.
- Ну, что, брат Иван, каково поживаешь?
- Слава богу, помаленьку, Павел Ильич.
- Славный человек! - сказал дядюшка, обращаясь к батюшке. - Мастер
своего дела. Одним, я тебе говорю, беда. Вот, как видишь, мог бы, кажется, и
человеком выть, да откупщик погубил. Волей-неволей мораль нагнал. Теперь с
хмельным не расстанется, а кажется, На что хуже этой морали! Совсем откупщик
доконал.
Покрытое спиртовым лаком лицо Ивана приняло смиренное выражение
невинной жертвы откупщика.
Так, или почти так, прошли немногие дни пребывания нашего в Мизинцеве.
Привыкнув дома если не к роскошной, по крайней мере к свежей и вкусной пище,
я почти не мог есть хитрых, несъедомых блюд тетушкина повара. Хотя батюшка
дома за обедом постоянно утверждал, что человек ест для того, чтоб жить, а
не для того живет, чтоб есть, однако я заметил, что, под предлогом
нездоровья, он не пил за столом обычных двух рюмок белого вина, хотя на
бутылке стояло "го-преньяк". Домашний костюм тетушки был еще вроде
парадного. Кашмировая шаль заменялась клетчатым платком, блондовый чепец -
коленкоровым, шелковое платье - холстинковым, с совершенно гладкими
рукавами, наподобие мешочков; ситцевый ридикюль довершал убранство. Во время
пребывания нашего в Мизинцеве дядюшка не являлся иначе как в коричневом
сюртуке и белой манишке. Эту форму он, видимо, возлагал на себя ради
матушки. Обегая все закоулки, я уже успел получить от тетушкиной Глафиры,
горничной бывалой, предварительные сведения о Москве.
- Батюшка барин, золотой вы наш, позвольте поцеловать драгоценную
ручку. Не бойсь, вам, барин голубчик, трудно с мамашей-то расставаться. Зато
Генералом, батюшка, мы вас увидим. В Москву изволите ехать. Ведь это не
нашим городам чета. Господи! чего там только нет? Только отца да матери не
найдешь, а только чего душеньке угодно. Киятры, комедии, лиминации, а в
публику выйдешь - один одного именитей. Там и нашу-то сестру часом с
барышней не распознаешь.
Не буду описывать сборов в дорогу и последних минут прощания. В первой
юности воображение так рвется вдаль, жизнь обещает так много, а часто
окружающие так мало умеют приворожить нас, раззолотить родимое гнездышко,
что многие легко из него вылетают. Хорошо еще, если жизнь, унося нас все
далее и далее, в состоянии окружить это гнездышко прелестью невозвратно
минувшего. Но если тяжело оглядываться, тогда человеку придется сказать
себе: "у меня не было детства; авось-либо впереди будет то, чего так жадно
хочется..." В дорогу, в дорогу!

IV
МОСКВА

Вот мы наконец и в дороге. Дядюшка, Аполлон, Сережа и я в желтой
карете, Евсей с Фомой на козлах, Иван на дрожках парой, а сзади повар в
кибитке тройкой. Чего там нет, в этой кибитке! Постели, чемоданы, сундуки,
книги, ноты, колотого сахару пуда два, чаю фунтов шесть. Я сам слышал, как
тетушка обещала дядюшке присылать аккуратно через каждые три месяца в Москву
колотый сахар, чай и вино. "Я знаю, Павел Ильич, ты не эконом, предоставь
это мне". - "Делай, матушка, как хочешь". Хотя Глафира и говорила: "Люди из
Москвы провизию возят, а мы в Москву", но тетушка не слыхала этого
замечания; поэтому кибитку нагрузили так, что повару и сесть было негде.
Ехали мы не шибко, станции делали большие. Дядюшка почти во всю дорогу
дремал, пошатываясь со стороны в сторону и значительно выставляя нижнюю
губу. Мы с Сережей болтали всякий вздор. Аполлон нередко тоже не выдерживал
роли, принимая участие в нашей болтовне. На постоялых дворах я, со свечкой в
руках, осматривал все картины и надписи на дверях и окнах. Местах в, трех
читал: "Мы приехали в Калугу к любезному другу", раз пять видел тех же
витязей, с красными поводьями в руках, топчущих без жалости целые армии.
Иван появлялся иногда с пылающим носом и был до того несговорчив и резок в
ответах, что дядюшка оставил его совершенно в покое. На шестой день, часу в
двенадцатом, Евсей, обернувшись на козлах, постучал ногтями в передние
стекла. "Что там такое?" - спросил проснувшийся дядюшка. Я опустил стекло.
"Что тебе надо?" - "Москва показалась, сударь!" При этом известии все
встрепенулись и высунули головы из окон. Напрасно кричал дядюшка: "Дети,
упадете! Садитесь по местам!" -ничего не помогало. Я действительно упивался
безграничной панорамой белого города и яркими звездами золотых глав,
разбросанных по горизонту. "Сережа! А, а?!" - вскричал я невольно.
"Да...а..." - отвечал Сережа, не отрывая глаз от чудной картины. Воображению
представился полный простор. Среди белого дня сбывалось все, что когда-то
смутно представлялось. "Неужели я еду туда, вон туда, где так хорошо!"
"Гаврюшка, трогай!" - закричал Фома с козел. Карета покатилась резвей, и
поднявшееся облако пыли заслонило чудную картину. Гораздо слабее было
впечатление, произведенное на меня самим городом. Мне как-то странно было
видеть почти такие же улицы, какие я видел в губернском городе. Те же будки
и будочники, те же фонарные столбы и тротуары. Мостовая так же беспощадно
тряска. Где же тот сказочный, волшебный мир, о котором я мечтал?.. Верно,
впереди!
Но я ожидал напрасно. После долгого путешествия, по улицам, заворотов
направо и налево в переулки, поезд наш остановился. "Евсей! что ж ты сидишь?
- закричал дядюшка, - слава богу, не в первый раз. Слезь с козел да позови
будочника. Нам нужно на Арбат. Разве не видишь, что приехали?" "А где,
братец, дом купца Желтухина?" - спросил дядюшка у подошедшего часового.
"Первый переулок направо. Направо будет дом с белыми столбами, а налево,
насупротив, большой, серый, деревянный дом - он и есть".
Поезд тронулся, и минут через пять мы были уже в новом жилище.
- Спасибо, спасибо княгине, - приговаривал дядюшка, пошатываясь по
комнатам. - Как раз по моему вкусу. Завтра же поеду благодарить ее.
Лакейская с буфетом. Зала хоть кому; мне кабинет, Аполлону комната и тебе
(то есть мне) с Сережей; а вот тут пускай хоть классная будет. Да, главное,
лестницы нет. Признаюсь, терпеть их не могу.
На другой день все пришло в порядок, и мы расположились по желанию
дядюшки. Часу в одиннадцатом запрягли лошадей. Дядюшка вышел из кабинета в
черном фраке, с медалью, махровом жабо, со шляпой в одной и белым платком в
другой руке.
Домашние дрожки задребезжали по мостовой, и Павел Ильич уехал.
- Ну, Аполлон Павлыч, - сказал он, воротившись часу в третьем, -
собирайся, братец, завтра с визитами, а я уже половину экзамена твоего
выдержал. Правду говорят, не имей сто рублей, а имей сто друзей. И тебя,
племянничек, не забыл. Завтра же явятся учителя. "Сколько, - говорит, - вам
нужно и каких?" - "Всяких, - говорю, - присылайте, только подешевле".
Целый месяц дядюшка, несмотря на свою лень, почти ежедневно возил
Аполлона на экзамены, и нередко, по озабоченному лицу его, я подозревал, что
дела идут не слишком хорошо. Но зато как описать общую радость, когда, под
конец месяца, Аполлон был принят в число студентов?
- Утешил ты мою старость, - говорил ему Павел Ильич. - Да про себя я уж
не говорю: мать-то утешил. Ведь она для тебя рада голодной смертью умереть.
Написал я ей, сейчас же и на почту отсылаю. Сам послушай, как я ей написал:
"Любезный друг, Вера Петровна!
Поставь свечку и отслужи благодарственный молебен. Аполлон Павлыч твой
- студент. Добрые знакомые поздравляют меня, а я тут ничем не виноват. Ты
знаешь, человек я не ученый. Это ты всему голова. Твое воспитание - твои и
успехи. Помучился, похлопотал за это время, как тебе небезызвестно из моих
писем, да теперь, на радостях, все как рукой сняло. Посмотрела бы ты на него
в мундире-то! Красавчик, да и только. Повторяю мою просьбу насчет провизии.
Евсей говорит, сахар на исходе. Как бы не пришлось здесь купить. Княгиня
Наталья Николавна тебе кланяется. Что за умнейшая женщина! На лекции с
Аполлоном ездить не буду. Он, слава богу, уж не дитя, да и лета мои уже не
те".
Такая деятельность и, так сказать, прыть со стороны дядюшки не могла не
удивить того, кто, подобно мне, видел его ежедневно и знал его лень. Дома,
утром и вечером Павел Ильич ходил в халате. Лета брали свое и час от часу
заставляли походку дядюшки более и более уклоняться от прямого направления.
Особенно тяжел на подъеме бывал он после ужина. Вот уж мы встали и подошли к
руке, а дядюшка все еще сидит в халате. Вот убрали приборы и свечи, сняли
скатерть, разобрали и унесли складной стол, а дядюшка все еще сидит на
креслах, один посредине комнаты. Только две страсти могли вывесть его из
обычной полудремоты: к сыну и к прекрасным дамам. Как? В его лета? Да. Без
этой последней черты портрет дядюшки был бы неполон. Для дам дядюшка готов
был целый день не выходить из фрака, ехать в магазин, в контору театра ли
Собрание - словом, решиться на все жертвы, на Исе лишения. С ними он делался
любезен и даже многоречива Во время разговора с ними небольшие глазки его
щурились необыкновенно сладко. Зато подобная преданность и любезность не
пропадали даром. Ламы весьма жаловали его и, можно сказать, любили. Не
говорю о княгине Васильевой: она была его давнишней знакомой, да и самые
лета более сближали их, но благосклонность генеральши Н., вдовушки в полном
еще развитии красоты, женщины светской, до сих пор для меня загадочна.
"Здравствуйте, милый Павел Ильич! как давно вас не видала! Не стыдно ли так
забывать меня?" - были постоянными словами генеральши при встрече дядюшки.
Можно себе представить, с каким счастьем дядюшка целовал белую, пухленькую
ручку генеральши. Если одна страсть под старость лет доставляла Павлу Ильичу
так много приятных минут, зато другая - любовь к сыну - была для него
источником если не ежедневных хлопот и огорчений, то, по крайней мере,
беспокойства. Первым врагом домашней тишины оказался Иван. Однажды, часов в
пять утра, когда все покоилось сном, раздался оглушительный гул
инструментов. Спросонья никто не мог догадаться, что такое. Накинув наскоро
халат, выбегаю в залу и вижу Ивана и еще какого-то человека во фризовом
сюртуке, наигрывающих неизвестную мне бравурную арию. Совершенно посиневший
нос и всклоченные волосы Ивана явно свидетельствовали о ночном гульбище. Из
дверей, ведущих в кабинет, показалась седая голова дядюшки.
- Что вы тут делаете? - спрашивает Павел Ильич.
- Разве не видите что? - отвечает Иван, - разыгрываем для. Аполлона-то
алегру.
- А, а! ну! ну! Бог с вами! играйте, играйте!
С этими словами седая голова Павла Ильича исчезла, и дверь снова
затворилась. Сколько синеньких с этого рокового утра должен был заплатить
дядюшка в пользу фризового виртуоза, за ноты, приносимые им Ивану!
Убежденный в пользе, которую приносил Аполлону своим искусством Иван,
дядюшка крайне дорожил им и готов был сносить все его грубости. Сережа
первый ясно разгадал их отношения, и вот какой сцены я был однажды
свидетелем.
Мы с Сережей вечером готовили назавтра уроки. Не знаю, зачем вошел к
нам в комнату Иван.
- Что? Кончили сегодня? - спросил его Сережа, отодвинув лексикон
Кронеберга и облокотясь на стол с самым серьезным выражением лица.
- Кончить-то кончили, да что толку-то? - отвечал Иван, махнув своей
могучей рукою.
- Стало быть, ты недоволен своим учеником?
- Есть чем быть довольну! Я этакой тупицы не видывал. Уж я ему сколько
раз говорил: "Никакого, мол, из тебя пути не будет". Тоже свою амбицию
соблюдает. Как же, студент! Какой он студент? Отец-то выплакал да вымолил -
вот он и студент. Век по пачпорту хожу, такого пня не видывал.
- А где твой пачпорт? - спросил Сережа, подмигивая мне.
- Как где? Известно где, у барина, у Павла Ильича.
- То-то и есть, у Павла Ильича! А еще артист! Вот ты по Москве ходишь;
всяк тебя видит и знает, что ты артист; а могут подумать, что ты крепостной
Павла Ильича. Кто ж знает, что ты вольный человек? Пачпорт у барина, так ты
человек без голоса. Концерт ли где собирается - ты ничего не значишь.
Пачпорта нет, так и молчи.
Опустя свои мощные руки, Иван безмолвно слушал Сережу с каким-то тупым
выражением глаз. Вдруг, будто очнувшись от сна, он повернулся и быстрыми
шагами вышел из комнаты.
- Настроил я его! - сказал Сережа, заливаясь со смеху, - пойдем
посмотрим, верно, будет потеха.
Мы потихоньку вышли в залу. Дверь в кабинет отворена. На письменном
столе горят две свечи, и дядюшка сидит, углубленный в переписку с Верой
Петровной. Без всяких околичностей Иван стал против Павла Ильича и закричал:
- Отдайте пачпорт.
- Что ты, Иван? что с тобою? какой пачпорт? - возразил дядюшка.
- То-то, то-то, не знаете какой пачпорт? Что я? дурак, что ли, попался
вам? Отдайте мой пачпорт.
- Что ты, Иванушка! На что тебе пачпорт?
- Отдайте мой пачпорт! Что я за человек есть без пачпорта? Да я просто
никакого голоса в Москве не имею. Отдайте пачпорт!
Долго эта сцена продолжалась, к немалому удовольствию Сережи. С большим
трудом успел наконец добрый дядюшка убедить Ивана, что он и без пачпорта
может пользоваться в Москве всеобщим уважением.
Не одна забота на пользу Аполлона так тяжело доставалась Павлу Ильичу:
удовольствия сына были для старика не последним источником беспокойства.
Приезжавшие к нам в дом с визитами были по большой части старые,
короткие знакомые дядюшки и потому входили без доклада. Один из таких
посетителей был генерал Морев.
- Что это вас так давно не видать, почтеннейший Павел Ильич? - сказал
однажды генерал, входя. - Я уже думал, не больны ли вы?
- Присядьте-ка вот тут, ваше превосходительство. Точно, это время
что-то нездоровится. Это вам, молодым людям, зима нипочем, а нашему брату
старику вечерние выезды зимой - просто беда. Вот с неделю уже сижу дома. Что
новенького в Москве слышно?
- Да теперь все только и говорят о предстоящем торжестве и бале в
Собрании. На Кузнецком от экипажей ни пройти, ни проехать. Все бросилось
заказывать наряды.
- Слышал, слышал, ваше превосходительство, от сына. Не дает мне
прохода: "поедем в Собрание, да и только". Что ж? грешен, люблю побаловать
умных детей; да здоровье-то не позволяет по ночам таскаться. Ведь вы, ваше
превосходительство, верно будете на бале.
- Непременно. Мне почти нельзя не быть.
- Вот бы истинно обязали меня, старика, кабы сына моего взяли с собой.
- С большим удовольствием. Бал послезавтра, а до тех пор я буду еще у
вас.
Генерал уехал.
В доме поднялась суматоха. Студентам в то время дозволялось еще ходить
в статском платье; но являющиеся в Собрание в мундире должны были быть в
белых штанах, чулках и башмаках. Мог ли Аполлон отказаться от такого
костюма? Привели портного; заказали платье с условием, чтоб послезавтра все
было готово. Наступил желанный день. С утра несколько гонцов отправлено к
портному. Дядюшка, переваливаясь с ноги на ногу, в волнении ходил по зале,
приговаривая: "А Морева-то нет! Вот подожду портного, да и сам поеду к
генералу". В первом часу портной принес платье. "Одевайся в зале; здесь
виднее, да и зеркала такого большого нет в других комнатах", - заметил
дядюшка. Надев бальную форму, Аполлон стал вертеться перед зеркалом, но, по
малому росту, видел только свою голову с золотыми очками на носу.
- Я хочу себя видеть, - пищал он визгливым дискантом.
- Аполлон Павлыч, - заметил Евсей, - позвольте, батюшка, я вас на стол
поставлю: и вам и портному будет видней-с.
Сказано - сделано. Увидев себя во всем блеске бальной формы, Аполлон в
восторге стал вертеться и ломаться на столе самым живописным образом. Дверь
в залу отворилась, вошел генерал Морев.
- А я только что собирался к вам, ваше превосходительство! -вскричал
Павел Ильич. - Видите, мы совсем готовы, - прибавил он, указывая на сына.
- Вижу, вижу, - отвечал генерал, и мгновенная улыбка, озарившая лицо
его, тотчас же уступила место самому серьезному выражению. - Я к вам на
минутку. Извините, почтеннейший Павел Ильич, право некогда.
- Ну так как же вечером-то? - спросил дядюшка, - вы заедете ко мне?
- Нет, уж извините, право не могу.
- Так я к вам привезу Аполлона, часу в одиннадцатом.
- Как вам угодно.
С этим словом Морев раскланялся и уехал. Вечером те же сборы, хлопоты,
притиранья, завиванья. Подали желтую карету.
- К генералу Мореву! - закричал Евсей кучеру и, хлопнув дверцами,
побежал к запяткам. Дядюшка и двоюродный братец уехали.
- Вот разодолжит генерал-то! - заметил Сережа, заливаясь со смеху. - Ты
увидишь, он от него откажется.
Предсказание Сережи сбылось. Через час дядюшка привез обратно
расстроенного Аполлона: генерал не поедет в Собрание. Подобных передряг было
много; тем не менее дядюшка старался упрочить для нас, как он выражался,
знакомство с хорошими людьми. Об одном из подобных знакомств придется
говорить подробнее.

V
КНЯГИНЯ НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА

Недели через две после того, как Аполлон Павлович поступил в
университет, дядюшка объявил, что всех нас повезет к Наталье Николаевне. На
другой день желтая карета, продребезжав довольно долгое время по Москве,
провезла нас между двумя львами на воротах и, въехав на довольно обширный,
усыпанный песком двор, остановилась у подъезда. Евсей, соскочив с запяток,
побежал на крыльцо. Через минуту он воротился, подножка застучала, и мы все
трое: Аполлон, Сережа и я, отправились за дядюшкой в приемную.
- Их сиятельство приказали просить в будуар, - сказал белокурый мальчик
в гороховых штиблетах.
Дядюшка, взглянув в большое зеркало и увидев свое желтое, морщиноватое
лицо, сделал кислую мину; зато Аполлон прищурился, поправил на носу очки и
самодовольно закинул голову.
- Пойдемте, - сказал дядюшка, покачиваясь с ноги на ногу и заметая
змиеобразным движением платка свой след по паркету.
Белокурый лакей, проведя нас через ряд комнат, остановился перед
небольшой дверью красного дерева с хрустальной ручкой. Мы вошли в небольшую,
затейливо меблированную комнату. Против дверей, на диване, лежала женщина в
черном капоте и небольшом белом чепце, из-под которого виднелась черная
шелковая шапочка, или сетка. Лицо ее почти прикрыто было совершенно мокрым
платком, распространявшим по комнате сильный запах одеколона. Княгиня (это
была она) громко хлюпала, втягивая носом воздух через мокрый платок.
- А, а! Павел Ильич! - сказала она, приподнявшись с подушки и отнимая
от носа платок левою рукою, между тем как правую протягивала дядюшке. -
Насилу собрались.
- Позвольте, матушка Наталья Николавна, представить вам моих птенцов, -
перебил ее дядюшка.
- Браво, браво! поздравляю! - сказала княгиня, обращаясь к Аполлону. -
Давно ли вы, мой милый, получили известие от батюшки? - спросила она меня. -
Мы с ним старинные приятели.
И Сереже была сказана любезность.
- Как здоровье Сонечки? - спросил дядюшка.
- Позвони, мой друг, - обратилась княгиня к сидевшей над чулком
уединенно у окна пожилой женщине.
Если желтоватое, худое лицо княгини сохранило черты прежней красоты, то
друг ее не мог этим похвастать.
Чтоб составить портрет друга, нужно вообразить себе довольно полную
женщину в шелковом капоте шоколадного цвета с двойным отливом, толстый,
иссиза-красный нос, распространяющий какой-то лаковый блеск по угреватому
лицу, открытую седую голову с зачесанными назад волосами, в виде хвостика, и
приткнутыми черепаховой гребенкой на затылке, большие, подозрительно
беспокойные серые глаза и довольно порядочные седые усы. Вошел лакей.
- Скажи нянюшке, чтоб она привела княжну, - проговорила Наталья
Николаевна. - Я надеюсь, Павел Ильич, - прибавила она, - вы позволите вашим
птенцам - как вы их называете - покороче со мной познакомиться, если только
они не будут скучать у меня.
Дверь отворилась, и княжна, в сопровождении приземистой старушки, вошла
в комнату. Это была премилая девочка лет восьми или девяти. Темно-каштановые
волосы, подрезанные в кружок, окаймляли ее свежее, круглое личико. В больших
голубых глазах сияла не только кротость, даже застенчивость.
- Рекомендую мою дочь. Сонечка, познакомься... Сонечка! отчего у тебя
глаза такие красные?
Сонечка повернула головку к матери и ничего не отвечала.
- Отчего у нее красные глаза? - обратилась княгиня к няньке.
- Изволили плакать, - отвечала нянюшка полушепотом.
- Опять капризы! О чем это?
Нянюшка, немного замявшись, прошептала:
- О кукле.
- Вообраззи, мой дррук, - отозвалась безмолвствовавшая до сих пор
вязальщица, - этто я сеегодня взялла у ннее куклу, потому что онна вчерра
все с нней воззиллась. В ейе летта... (только подобным правописанием можно
несколько подражать стоккато, которым говорила вязальщица).
Девочка стояла неподвижно, глядя на мать, и две крупные слезы повисли
на ее длинных ресницах. Княгиня приложила платок к носу, громко захлюпала с
приметным наслаждением и махнула рукой.
- Няннюшка, - сказала вязальщица, - увведди отссюдда это непослушшное
диття.
- Как трудно воспитывать детей! - сказала Наталья Николаевна. - У меня
одна дочь, и то тяжело.
- Всякому свое, матушка Наталья Николавна. Однако ж мы у вас
засиделись, - прибавил дядюшка, вставая.
- Не забудьте своего обещания: присылайте детей ко мне, обедать или
вечером. Вы знаете, вечером я почти всегда одна.
Так кончился наш первый визит у княгини Васильевой. Не скажу, чтоб на
первый раз она произвела на меня приятное впечатление; особенно не
понравилась мне вязальщица.
- Дядюшка, - спросил я, усевшись в карете, - кто эта дама, что вязала
чулок и потом прогнала Сонечку?
- Кто ее знает, мой друг! Я ее уж лет шесть вижу у княгини, знаю, что
фамилия ее Лапоткина, что оне друг без друга дохнуть не могут, а кто она,
откуда, девица или вдова - кажется, этого никто не знает.
Сереже в высшей степени понравилась Лапоткина. Он прозвал ее крокодилом
и беспрестанно подбивал меня ехать к княгине. Аполлон редко, по крайней мере
с нами, бывал по вечерам у Натальи Николаевны. Обижаясь ролью ребенка, он
преимущественно искал общества девиц. Но зато мы с Сережей довольно часто
проводили зимние вечера перед камином известного будуара. Оказалось, что
Наталья Николаевна не всегда заливает нос одеколоном. Нередко она как-будто
оживала, давая полную свободу своему тонкому, насмешливому уму. Когда она
бывала в духе, нельзя было без смеха слушать ее рассказов. Нас с Сережей
она, кажется, полюбила. Несмотря на ворчанье Лапоткиной, все собрание
кипсеков и картинок поступило в наше распоряжение.
Дом княгини был если не одним из самых больших, зато одним из самых
заваленных разными предметами роскоши. Скупая на все, даже на стол, хотя
держала прекрасных поваров, она. ничего не жалела на украшение комнат. Чего
там не было! Бронза, на которой еще болтались миниатюрные ярлычки из
магазинов, китайские вазы и уроды, сердоликовые гроты, малахитовые скалы,
каскады из сибирских камней, серебро во всех возможных видах, органы,
картины и даже ландшафт с башней, на которой часы каждый час били и играли,
а стоящие в долине тирольцы, взявшись за руки, выделывали разные па.
Коллекция диковинок с каждым годом увеличивалась. Кроме того, что Наталья
Николаевна тратила на покупку их большие деньги, Лапоткина перед всяким
рождением и именинами княгини искала по магазинам самой затейливой, самой
дорогой вещи и потихоньку ставила ее на видное место так, чтоб когда в
торжественный день дррук выйдет в парадные комнаты, то встретил бы приятный
сюрприз. Странно, однако ж, что Сонечка почти никогда не сходила с верху,
исключая дней, когда бывали гости. В подобные дни обычная тишина и расчет в
доме сменялись шумом и хлебосольством. Обед бывал на славу, с самыми
дорогими винами и плодами. Известный в то время Влас пек пирожки. Лапоткина
надевала чепец и, явясь в полном блеске, старалась показать, что ее радует
торжество в доме княгини даже более, чем хозяйку. В самых нежных излияниях
друзья не стеснялись ничьим присутствием. Прибор Лапоткиной, как и всегда,
ставился рядом с прибором Натальи Николаевны. Во время обеда Лапоткина,
одаренная добрым аппетитом, отрежет, бывало, на своей тарелке лучшую частицу
кушанья и, поваляв ее в приправе, собственной вилкой положит в рот княгини,
примолвя: "Ммой дррук, скушай ввот эттот куссоччек". Ту же нежность
оказывала Лапоткиной и княгиня. Шумно и весело бывало в подобные дни у
Натальи Николаевны. Гостей бывало много. За столом я никогда не видал
Сонечки, но зато, появляясь до и после обеда среди многочисленных
посетителей, девочка, казалось, дышала свободней. Но и тут Лапоткина, следя
своими стеклянными, подозрительными глазами за всем происходящим в доме, не
упускала случая смутить и напугать бедного ребенка. Едва кто-нибудь из
маленьких гостей приблизится к столику или этажерке, с намерением погладить
кристальный каскад или измерить пальцем глубину сердоликового грота,
Лапоткина уже кричит: "Соннечка! что этто зза прокказы? как этто мможжно все
рукками троггать? Я тебя сейчасс отправвлю нна вверх к нняньке", - хотя бы
бедная Сонечка была в десяти шагах от запретных предметов.
Однажды вечером, при мне, Лапоткина решила, что княгиня прежде всего
должна поберечь свое драгоценное здоровье, что поблажать капризам
неблагодарных детей пагубно, что характер Сонечки портится с каждым днем и
поэтому надобно отдать ее в воспитательное заведение под самый строгий
надзор. "Ах, это правда!" - со вздохом отвечала княгиня, протягивая руку за
флаконом одеколона. Через месяц Сонечки уже не было в доме. Впрочем, и так
ее почти никто не видал. Касательно прежней жизни княгини я слыхал
следующее. Происходя из хорошего и богатого рода, она почти всю жизнь
провела в Москве. Старики говорили, что она долгое время блистала красотой.
Вполне уверенная в своем могуществе, Наталья Николаевна кокетничала, водила
всех за нос и втайне смеялась над эксцентрическими глупостями своих
обожателей, из которых многие только что не пошли по миру, по милости ее
прихотей. Играя и шутя, Наталья Николаевна, при всем своем уме, едва не
перешла границу благоразумия. Хотя она все еще была очень хороша, но ей
далеко перешло за тридцать, а по разделу из большого отцовского состояния
следовала незначительная часть. Надо было подумать о будущности. Умная
кокетка выбрала богатого старика, князя Васильева. Князь был каким-то
чиновником и большую часть огромного состояния приобрел во время службы.
Года три продолжалось счастье супругов. Княгиня блистала. Князь хворал и
обожал жену. Удивительно ли, что она умела заставить его передать ей все
состояние? За полгода до смерти старика у Натальи Николаевны родилась дочь
Софья. Князь скончался. Неутешная вдова надела глубокий траур и, во всю
жизнь вспоминая о муже, называла его незабвенным другом. Мало-помалу княгиня
привыкла к своему новому положению и уединенной жизни. Близкие родственники
и хорошие знакомые навещали ее, сама же она выезжала редко и умела заставить
высоко ценить свои посещения. Не знаю, по слабости ли нервов или вследствие
приключения, Наталья Николаевна боялась бойких лошадей, и потому, при
блестящих экипажах и ливреях, лошади ее еще резче бросались каждому в глаза
старостью, худобой и косматой шерстью.

VI
ЖЕНИХ

Прошло лет семь. Я готовился перейти на последний курс. Вокруг меня не
осталось никого из приехавших в Москву в желтой карете. Аполлон, не
выдержавший переходного экзамена в первый год, заболел на следующий во время
испытания, и дядюшка, ворча на недоброжелательство, повез его в Казань. Там
им тоже как-то не посчастливилось, и года через два я получил из дома
известие, что Аполлон определился в кавалерию, а добрый дядюшка скончался от
паралича. Сережа, поступивший раньше меня в университет, кончил курс лекарем
первого отделения и отправился на юг. Время от времени мы с ним
переписывались. Итак, повторяю, я остался один в Москве. Помню, по случаю
экзаменов, приходилось почти не вставать из-за стола. Пообедав и отдохнув
немного, я садился за работу и просиживал майские ночи напролет. Быстро
сгорали мои свечи, еще поспешнее били стенные часы один час за другим.
Мечтать и нежиться было некогда. Однажды, в подобные минуты, хлопнувшая
дверь и частый стук каблуков заставили меня приподнять голову. Перед рабочим
столом моим остановился молодой человек в плаще с широко развернутыми
бархатными отворотами, в блестящей шляпе, надетой значительно набекрень, и в
безукоризненно белых перчатках.
- А что, братец? Сидишь до сих пор над каторжной латынью? - сказал
вошедший пискливым дискантом, по которому я тотчас узнал Аполлона, несмотря
на то, что очков уже не было у него на носу.
- Откуда это тебя бог принес? - вскрикнул я, обрадовавшись старому
однокашнику.
- Вот как видишь! - перебил Аполлон. - А что, каков Занфлебен? Лучший
портной в Москве! Зато и дерет немилосердно.
- Да полно вертеться-то; присядь-ка.
- Як тебе на минутку, - пропищал Аполлон, бросая в сторону плащ и
шляпу. - На вечер надо переменить рысака: таков уговор был с Саварским. Вот
тоже, каторжный, не жалеет моего кармана! (Слова "каторжный" Аполлон прежде
не употреблял и, следовательно, выжил во время нашей разлуки). Скажи мне, -
прибавил он, - часто ты бываешь у Васильевой?
- Признаюсь, более полугода не был.
- Стало быть, ты ничего не знаешь?
- Ровно ничего.
- Так послушай, послушай: это целый роман! Служба мне надоела. Покойник
батюшка был плохой хозяин, мать еще хуже. Я подал в отставку. Приезжаю
домой. Какая тонкая женщина матушка - говорить тебе нечего. Рядом с
Мизинцевым, в огромном имении Васильевой, живет управляющий... Да ты,
вероятно, имение-то знаешь: Жогово?
- Слыхал.
- Управляющий, приезжая к нам по делу, проговорился матери, что княжна
вышла из института и живет у Натальи Николавны. Только этого и нужно было
моей старухе. Поезжай, говорит, женись. Соединить Жогово с Мизинцевым, брат,
не шутка. Сатрап - да и конец! Письмо написала к княгине самое любезное...
ты знаешь, если она захочет. Вот я уж недели две в Москве; третьего дня я
сделал предложение, и теперь, как видишь, формальный жених.
- Поздравляю.
- Да и есть с чем. Приезжай ко мне в Жогово: я тебе покажу, что это
такое. Но зато, чего это мне стоит! Я между двух огней. Васильеву ты знаешь
- скупа, как жид; а у меня хоть и есть отцовское состояние, да мать еще
своего не отдает, а главное, накопила денег и сидит над ними. Ну, знаешь,
позамотался. Взял сюда тысяч десять ассигнациями - мало осталось. Да я без
церемонии написал матери, если не пришлет сорока тысяч, так я себе пулю в
лоб. Зато посмотрел бы ты, какие я им сделал подарки! Наталье Николаевне
привез серебряную вазу - так она и ахнула! Старой колдунье Лапоткиной тоже
подарил.
Я хотел было спросить Аполлона, хороша ли Софья, нравится ли она ему,
но он не дал мне говорить.
- Ах, да! Право, от этих хлопот голова до того вертится, что чуть не
забыл сказать тебе про главную цель моего визита. Скажи: ты читаешь Сю?
- Читаю; но к чему этот вопрос?
Встретил я, братец, в магазине на Кузнецком француженку. Совершенно
Урзула в "Матильде". Я готов для нее разориться... обожаю "Сю"! {8} Раскопай
мне, братец, каких-нибудь ее знакомых, родственников. Поедем туда. Ведь ваша
братья, студенты, доки, всю подноготную знают; а в магазине объясняться -
все дело испортишь.
Я наотрез отказался искать родственников героини Сю, и Аполлон надулся.
- Прощай, брат, - сказал он, набрасывая плащ. - Если будешь завтра у
княгини, так увидимся.
Некоторое время, по уходе двоюродного братца, я не мог вникнуть в
работу. Все слышанное было для меня так неожиданно и загадочно! Этот
Аполлон, появившийся вдруг, как deus ex machina... {бог из машины (лат.).}
неужели он в такое короткое время успел пленить княжну? Но, может быть, она
продолжает играть незавидную роль, которую играла в детстве? Неужели княгиня
не нашла никого лучше в женихи своей дочери? Все эти вопросы представились
мне разом; но, не найдя на них в голове своей ответов, я махнул рукой и
принялся за работу. На другой день являюсь к княгине. Наталья Николаевна и
Лапоткина сидели в гостиной.
- Что это вы, мой милый, совсем нас забыли? - сказала княгиня.
- Ммы поллаггалли, что васс ужже нет в Мосскве, - прибавила Лапоткина,
стараясь придать лицу своему приветливое выражение, хотя оно тем не менее
походило на голову лупоглазого кузнечика под микроскопом.
- Вы знаете нашу новость? - спросила княгиня.
- Я хотел ее слышать от вас и приехал с поздравлением.
- Как же, как же! Наша невеста сейчас выйдет. А между тем очень рада
вас видеть. Я хотела с вами переговорить. Шаг, предстоящий моей дочери, так
важен! Скажите как родственник, какого вы мнения об Аполлоне?
Я мог бы ответить, что дело почти сделано, что меня об этом прежде
никто не спрашивал и что Аполлона Наталья Николаевна знает столько же, как
я; но подобный ответ не повел бы ни к чему. Вспомнив случайно, как, с год
назад, княгиня говорила мне, будто до нее дошли слухи о непочтительном
обращении Аполлона с матерью, я отвечал:
- Хороший сын обещает быть хорошим мужем.
- Да, мой милый, - перебила княгиня, и глаза ее сверкнули едва заметно.
В таком молодом человеке, как наш Аполлон, трудно предвидеть, каков он
будет в совершенно зрелых летах. Ты боишься вечеров, собраний, одним словом,
толпы, шуму и расходов; тебе нужно сбыть дочь с рук! Делай что хочешь! Может
быть, найдется и еще какая-нибудь тайна - какое мне дело!
- А ввот нашша милая неввеста, - сказала Лапоткина, и в появившейся
девушке я в ту же минуту узнал княжну. Как описать ее наружность? "Глаза -
зеркало души" - говорит пословица. Дивно хорошо это зеркало, когда свет -
жизнь впервые бросит в сердце женщины свои жгучие речи, свои заветные,
нескромные тайны; стремления души получают направление; в молодой, пылкой
голове роятся самые смелые мечты, и весь этот план жизни светится в глазах.
Не менее прекрасны глаза княжны; ничего подобного еще нет в них; они так
сини и прозрачны... Если она смотрит на вас, то не с намерением судить, а
только изучать. Вы для нее один из уроков жизни. Это почти тот же взгляд
Сонечки, но вы чувствуете: вот-вот он загорится самобытной мыслью.
Склонением этих длинных ресниц управляет уже тайный инстинкт. Круглое
детское личико перешло в овал с самым тонким очертанием. Этот свежий,
летучий румянец - Сонечкин, но у Сонечки не было такого плеча, не было
тяжелой косы, которая, кажется, так и оттягивает назад миловидную головку.
Взглянув на пышное, бледно-розовое платье, на дорогие серьги и
браслеты, невольно скажешь: "Нет, это уж не Сонечка: это княжна, Софья
Михайловна". С заметною радостью приняла она мое поздравление. Вероятно, ей
хотелось поскорей ускользнуть из-под стеклянных взоров крокодила, а может
быть, и от матери.
В голубом стекле гостиной мелькнула дуга, и серый рысак,
распластавшись, пронесся по мостовой.
- Кажжется, этто наш женних, - сказала Лапоткина, вставая. - Пойддемте
к немму ннавстрречу.
Княгиня осталась в гостиной, а мы втроем вышли в приемную. Раздался
учащенный стук каблуков, и Аполлон с самодовольною улыбкою влетел в комнату,
держа в руках какие-то сафьянные футляры.
- Что этто, Аполлон Паввлыч? оппять подарки? - сказала Лапоткина. -
Правво, ввы нас совсем избалловвали. Goutt'en vvos caddeaux {Она вся в ваших
подарках (фр.).}, - прибавила она с улыбкой, указывая глазами на княжну.
Не желая мешать свиданию жениха и невесты, я взял шляпу и ушел.
Но как описать свадьбу - голубую, восьмистекольную карету жениха и,
наконец, нанятый им по этому случаю дом? На третий день после свадьбы, часу
в двенадцатом, я поехал к новобрачным. Боже! что за лестница в бельэтаж!
Четыре площадки: внизу, при первом повороте направо, при втором и, наконец,
наверху. На каждой площадке нужно было проходить между двух деревянных,
вызолоченных львов, с ярко-красными языками под лак. Подымешься ступенек
пять-два льва, еще пять - еще два льва, еще львы и опять львы... В самом
доме архитектор не пощадил ничего. Египет, эпоха Возрождения, Италия,
Греция, арабески - словом, все убранство комнат заставляло не менее
разбегаться глаза. Гостиная была, так сказать, складом дешевых редкостей.
Против дивана, у самых стекол балкона, стояла, на удивление уличному миру,
золотая арфа без струн. В этой комнате я застал молодых на диване за кофе.
- J'ai l'honneur de vous presenter m-me de Chmakoff {Имею честь
представить вам госпожу Шмакову (фр.).}, - сказал Аполлон, расправляя свою
кучерскую прическу.
Молодая, в белом пеньюаре и крохотном, едва прикрывающем косу чепце,
протянула ко мне побледневшую руку, спросив, не хочу ли я кофе. Не
дождавшись ответа, она позвонила и велела принесть чашку. Признаюсь, я
смотрел на Шмакову с удивлением. Из полуребенка в два дня она превратилась в
милую женщину. В каждой черте лица радость. Да и как ей не радоваться? Близ
нее, вместо грозного крокодила, муж, которого она любит и для которого
готова всем пожертвовать.
- Ну, братец! - запищал Аполлон, уводя меня в сторону, - если все
студенты на тебя похожи, это не делает им чести! А какова моя жена? Просто,
брат, персик! А еще студент! Ведь я таки познакомился с Урзулой-то. Дня
через два она...
- Поздравляю вдвойне.
- Не с чем, брат, не с чем. Вот тогда поздравь, как Жогово приберу к
рукам; тогда поздравляй сколько хочешь. Но зато, что мне все это каторжное
стоит! Кажется, - прибавил Аполлон, прищуривая глаза на золотую арфу, -
кажется, фамилия не может на него пожаловаться. Не уронил ее достоинства?
- Еще бы!
- Мать, теперь, я думаю, горюет по банковым билетам. Да погоди, завоет
и Наталья Николавна! Что-то она про Жогово ни слова. Я - ты знаешь мою
деликатность, или, лучше сказать, слабость и глупость - в Москве тоже не
заикнусь о нем; но чуть в Мизинцево - сейчас же письмо. Самым деликатным
образом дам ей заметить, что дочери ее даром содержать не намерен. С такими
целями надо было ей искать кого-нибудь попроще.
- Аполлон, - отозвалась молодая, - полно от меня секретничать. Оставь
дела до другого времени. Это так скучно!
- Виноват, тысячу раз виноват! - гневно запел Аполлон по-французски, -
но я полагал, вы поймете, что я не в состоянии ежеминутно окружать вас
вниманием и удовольствиями, к которым вы привыкли в доме княгини.
Светло-синие глаза Шмаковой подернулись легкой влагой; но она мгновенно
оправилась.
- Разве ты не видишь, я пошутила? Не такой же я ребенок, чтоб не
понимать, какие важные дела могут быть у мужчин. Кузен составит самое
невыгодное мнение о моем характере. Ты видишь, он берется за шляпу.
- Куда же так скоро? - спросил Шмаков.
- На экзамен, - отвечал я, уходя.
- Bonne chance! {Желаю удачи! (фр.)} - звучал мне вслед приветливый
голос Шмаковой. - Приезжайте к нам в деревню.
Экзамен-то я выдержал и уехал на каникулы домой, а побывать в Мизинцеве
не удалось. С приезда пробыл у батюшки в дальней деревне, а тут расцвела
гречиха, и на длинном болоте, за рекой, каждое утро, как в садке, стали
вылетать носатые дупели. Рано, бывало, часов в пять утра, разбудит меня
слуга, приготовив болотные сапоги и ружье. И лень вставать, и хочется на
длинное болото. Но вот я одет и вооружен. Выхожу на крыльцо. Алешка,
форейтор, спит верхом на буром, положив кулак на кулак на его косматую гриву
и успокоив свою кудрявую голову на этом шатком основании. Длинный чумбур
моей рыжей кобылы Алешка закинул петлей на свою переднюю луку, а кобыла,
пользуясь свободой, приподогнула передние ноги и жадно ловит губами
короткую, густую травку около крыльца. Газон перед кухней представляет
мирное воспроизведение Мамаева побоища; по всем направлениям желтеют и
чернеют полушубки, из-под которых выглядывают головы, покоящиеся на
пестрядинных и ситцевых подушках - это комнатная и кухонная прислуга
предается роскоши русского человека - поспать летом на дворе.
- Где же Полкан?
- Не могу знать, - отвечал Алешка.
- Полкан! Полкан!
На знакомый свист белый, огромный Полкан со всех ног летит с кухонного
крыльца и выражает свою радость, прыгая на грудь рыжей кобыле. Дорога идет
через сад. Сад еще спит, и если ружейный ствол ненароком зацепит за сук липы
или березы, встревоженные ветви обдают неосторожного проезжего холодным
дождем росы. Только переедешь поле, так тут и река. Даже отсюда видно, как
она загнулась и подошла к самому лесу. С каждым шагом лошади по звонкой,
накатанной дороге из-под копыта вырывается клуб серой пыли и наискось
медленно отлетает на дозревающую рожь.
- Что это, Алешка, вода-то, никак, прибыла?
- Прибыла-с. Как бы нам на броду-то не подплыть! Изволите видеть: на
середине хрящ-то совсем залило.
Но рыжая кобыла уже в воде.
- Извольте держать правее.
Но мы уже на противоположном берегу. Там и сям по широкому лугу еще
отзываются неугомонные коростели. Круглокрылые чибиса завидели нас издали и
шныряют над нами с обычным настойчивым вопросом "чьи вы? чьи вы?"
- Ты смотри, Алешка, опять не засни! Я пойду этой стороной болота, а ты
стой тут с лошадьми и дожидайся. Да махни мне, если куда птица перелетит:
тебе с лошади виднее. А где Полкан?
- Да он, никак, стоит.
- Где? где?
- Вон, вон направо-то.
- Да где направо?
- А вот прямо-то изволите видеть желтые тветы, так за тветами-то в
кусте белеет. Это, знать, он; ишь как хвост-то уставил!
Не слишком доверяя стойкости Полкана, бегу, задыхаясь, по указанному
направлению. Серый дупель, выпорхнув из-под собаки, параболой приподымается
на воздух. Он летит так плавно, что не только длинный нос его, но и черные
блестящие глаза совершенно видны. Паф! паф! Дупель продолжает параболу,
начиная спускаться к земле.
- А правая-то нога повисла, - кричит Алешка. - Ишь как болтается!
Еще дупель, и еще; а вот молодая утка, по неопытности, выплыла на
чистое место. Паф! "Apporte {Принеси (фр.)}, Полкан!" И ее давай сюда. Но
солнце начинает припекать. Жирный Полкан высунул язык, комары кусаются;
скоро девятый час - пора домой. Матушка, верно, ожидает с чаем.
- Вот и жаркое, maman.
- Благодарю, дружок, да поцелуй же свою мамашу. Боже, как ты загорел!
Послушайся моего совета: умойся на ночь сывороткой или отваром из петрушки.
- Не надо, maman; пожалуйста, оставьте.
- Ну, так я пришлю тебе самохотовского огуречного молока.
- Не надо ничего.
- Да ты страшен! Я видеть тебя не могу, - говорит матушка, подводя к
своим губам мою пылающую голову. - Как ты с таким красным носом поедешь в
Мизинцево!
- Очень просто: я ни с красным, ни с белым не поеду.
- А что скажет отец, когда приедет? Он скажет, что с людьми нельзя так
жить, что есть на свете небольшой зверок - пристойность, который, за
неуважение к себе, больно кусается. Одним словом, и тебе и мне достанется.
- Мамаша, право, мне не зачем туда ехать и гораздо веселей с вами.
- О, ты преизбалованный мальчик!
- Maman! а что я вам говорил?
- Виновата, друг мой, виновата! Я знаю, ты уже не мальчик, но в глазах
матери дети - всегда дети.
Результатом всего этого было, что я ездил верхом, стрелял дупелей, а в
Мизинцево не поехал.

VI
И ТО И СЕ

Еще минул год. Опять весна. Опять чудные майские ночи...

Есть речи, - значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно {9}.

Таковы для меня звуки: "майская ночь". Сколько тысяч раз соловьи, поэты и
прозаики воспевали ее! Сколько вариаций на эту вечную тему! Но что значит
все это? Майская ночь опьяняет человека, вынуждает его зарыдать на ее
благоуханной груди - где же тут описывать? Это последняя ночь над тетрадями.
Завтра окончательный экзамен. Какое счастие! Завтра свет растворит передо
мной настежь свои двери. Иди, куда хочешь. И вот на другой день последний
экзамен кончен. Я видел, как профессор приставил против моей фамилии полный
балл. Кончено! Университет для меня более не существует... Но где же
радость, о которой я мечтал годы? Ее нет! На душе нисколько не радостно,
даже глубоко грустно...

Долго стоял я на площадке университетской лестницы. Черная вывеска
Материи, под сенью которой съедено мною, между лекциями, столько котлет и
корнишонов, теперь бессмысленно пучила на меня свои золотые буквы. Зачем я
туда пойду? Но идти куда-нибудь надо. Зайду к портному, спрошу, готово ли
штатское платье. Завтра прощусь с знакомыми да и марш в деревню. А там мое
назначение авось найдет меня. На следующий день приезжаю к Васильевой.
Значительно покрасневший нос Натальи Николаевны пил запоем одеколон.
Наговорив мне кучу любезностей и пожелав всевозможного счастья, княгиня
сказала, между прочим:
- Недели две назад управляющий донес мне, что у Шмаковых родилась дочь.
Сегодня Софи пишет: дочь названа Александрой. Признаюсь, это меня удивило.
Зная страсть Аполлона Павлыча к романам, я ожидала услышать имя Матильды,
Евгении или, по крайней мере, Лидии. Но какой он, однако ж, странный! Было
время, он каждую почту надоедал мне требованиями касательно Жогова. Я,
бедная, больная женщина, расчетами никогда не занималась, управители меня
обманывают, а он непременно хотел вовлечь меня в дела. Сначала я хотела, как
порядочному человеку, объяснить мое положение; но когда своими выражениями
он доказал отсутствие всякого воспитания, то я объявила ему однажды
навсегда, что письма его будут возвращаемы нераспечатанными. Могу себе
представить, как деликатен такой грубый человек с женою! Но Софи мне об этом
ни слова не пишет, зная мои правила. Я никогда не вмешиваюсь в дела мужа и
жены. Хотя точно жаль...
- Можжно, мой дррук, - перебила Лапоткина, - сожжалеть о ттом, кто
террпит отт роддиттеллей. Роддиттеллей ммы не самми себбе даемм, а мужжа
избирраем самми. Умрри, а террпи!
Через две недели после этого разговора я был уже в деревне. Батюшка
сильно налегал на то, что пора мне избрать род службы. По мнению матушки,
надо было оглядеться, а мне приходило на ум, что в деревне сколько ни
оглядывайся, ничего не увидишь. В одно прекрасное утро я проснулся, против
обыкновения, довольно рано. Утро было истинно прекрасно. Ни один лист на
осиннике не шевелился. Коршун, изредка потрогивая то правым, то левым
крылом, казалось, висел под безоблачным небом, и тень его не проскользнула,
а медленно проплыла по песчаной дорожке у подъезда, мелькнула вверх по стене
флигеля и исчезла на другой стороне крыши. Верстах в пяти от нашей деревни,
в соборе заштатного городка, приготовлялись встретить в этот день храмовый
праздник. Из долетавшего по реке благовестного хора ясно выступал густой
баритон соборного колокола. Уже давно бабы, надев праздничные кички с
пестрыми лопастями, золотыми сороками и бисерными подзатыльниками, в новых
лаптях, потянулись по дороге в город, обгоняя старушек в таких же кичках,
только под белыми покрывалами. Когда я оделся, чтоб идти к чаю, в комнату
мою вошел буфетчик Аристарх, наскоро приглаживая остатки седых волос.
- Папаша приказали узнать, угодно ли вам будет ехать в город.
- Да, поеду; только я сам сейчас скажу ему об этом.
- Барин, батюшка! - прибавил Аристарх, как-то подсвистывая, - осмелюсь
вашей милости доложить, просите папашу, чтоб приказали заложить в пролетку
тройку молодых вороных. Вся тройка добрая-с, а левая, батюшка, пристяжная,
только весной заездили, может, изволите помнить Змейку - утешительница-с!
Барин их никому ни шагу. Да намедни Сидор прикащик без них, по погрешности,
захотел испробовать, к куме съездил, сказывал: уважила-с. Со двора-то, как
изволите ехать, так, известное дело, надо уж по батюшкиному потрафлять-с:
вожжу в кольцо, а изволите за лес заехать - как угодно-с. Извольте приказать
вожжу-то под третий поперечник - так и завьется. Вот изволите увидать-с, как
завьется.
Я уж вышел из комнаты, а Аристарх все еще толковал: "Ей-богу, завьется;
еще как завьется-то!"
- Поди, - сказал батюшка слуге, - прикажи заложить тройку молодых в
пролетку. Да ты, пожалуйста, - прибавил он, обращаясь ко мне, - не гони
пристяжных в карьер: это ни к чему не ведет, да и лошадям вредно. А как
по-вашему? Гони; испортил лошадь - давай другую. А где их взять, других-то?
Я это говорю вам, молодым людям, затем, что сам на свете много кувыркался,
да в куст головою попадал. Ну, бог с тобой, - сказал батюшка, когда подали
лошадей. - Да заверни на станцию, нет ли писем или ведомостей.
Хотя я за лесом и не поддавал вожжей под третий поперечник, но коренной
под конец так разошелся, что пристяжные заскакали. В городе на площади
Змейка чуть не сбила с головы у продавца доски с горячими калачами. Какая
пестрота! К собору нельзя подъехать. Толстый квартальный, в полной форме,
обливаясь потом, никак не может привести в порядок экипажей. Деревенские
кучера еще не привыкли к городской дисциплине. Один форейтор въехал в выносы
другого, и, вместо того чтоб распутаться и исправить беду, они хотят решить
дело единоборством. Посреди площади навалены горы лубков, ободья и
деревянной посуды. Это необходимое; но зато вокруг все шатры наполнены
предметами роскоши для мужика и баб. Там не такой товар, какой по деревням
меняют ходебщики на тряпки да на яйца: тут все, как быть, настоящее. Но
собственно торг еще не начинался. Только к "достойной" ударили. Еще слышно,
как галки, возвращаясь с полей, перекликаются на главах, а дай-ко народ
хлынет от обедни, так хоть из пушек пали - ничего не слыхать. С трудом
протолкался я до правого клироса. Дам было много; особенно бросилась мне в
глаза одна в легкой белой шляпке. Она одета была с большим вкусом и
держалась просто и грациозно. Подвигаюсь вперед - знакомое лицо.
Всматриваюсь - точно, это Шмакова, но так изменилась, что действительно с
первого раза не узнаешь. Щеки заметно впали; нет прежнего летучего румянца:
он как-то огрубел и сосредоточился под глазами. Сначала я думал ей
поклониться, но, видя, с каким жаром она молится, не захотел мешать. По
окончании обедни началась давка. Я подошел к Софье Васильевне и, с помощью
ее лакея, помог выбраться на паперть.
- Благодарю вас, - сказала Шмакова, вздохнув свободней, - я так устала!
- Вы, верно, к нам? - спросил я.
- Нет, я сейчас же еду домой. Извините меня перед тетушкой, но это
точно выше сил моих. Я еще не оправилась от болезни.
- В таком случае зачем же вы тревожились, ехали? Это вам может
повредить.
- Я хотела молиться, - сказала Шмакова почти шепотом и как бы невольно.
Я был молод; в груди у меня стало жарко, как от лишнего стакана вина. Я
быстро схватил руку Шмаковой и, взглянув ей в лицо, сказал патетическим
тоном: "Кузина! мне глубоко жаль вас! Вы больны, вы страдаете, вы
несчастны!" Шмакова вспыхнула. Кроткие темно-голубые и еще прекрасные глаза
ее гордо сверкнули. Быстро высвободив свою руку, она перебила мою фразу.
- Надеюсь, кузен! - сказала она, - что в словах ваших не будет ничего
обидного ни для моего самолюбия, ни для людей мне близких.
"Так вот ты какова!" - подумал я и довольно неловко переменил разговор.
- Прощайте, - сказала Шмакова, садясь в карету. - Кланяйтесь дома.
Я тоже просил передать мой поклон тетушке, а кланяться Аполлону у меня
не достало духа. "Вот, - подумал я, садясь на дрожки, - правду говорит
пословица: свои собаки грызутся, чужая не мешайся. Пошел на станцию!" Змейка
завилась. "Давно ли почта пришла?" - спросил я смотрителя. "В девять часов
пришла легкая, а тяжелую ждем каждую минуту". - "Письма есть?" - "Есть одно;
газет еще не было". "Что же вы меня держите?" - раздался звонкий, свежий
голос из-за перегородки. "Извольте повременить какой-нибудь часок. И рад бы
душою, да все в разгоне". "Кто это?" - спросил я. "Какой-то офицер. Вот
подорожная", - отвечал смотритель шепотом. Я взглянул на подорожную. От
Москвы до Меджибожа... уланского полка корнету Мореву с будущим. "Какой это
Морев? - подумал я, - уж не сын ли генерала Морева-Петруша, которого я видел
в корпусе и с которым в последнее время почти подружился?" "Я буду
жаловаться", - раздался тот же голос, и в показавшемся в дверях офицере я с
радостью узнал Петрушу. "Ковалев! какими судьбами?" - "Я хотел тебе сделать
тот же вопрос". - "Да вот, как видишь, еду в полк, да никак не доеду. Отец
поручил заехать в деревню, поверить старосту. Там почти месяц просидел, а
тут еще лошадей не дают. Однако, чего ты тут стоишь? Войди, по крайней мере,
в комнату".

VII
РАССКАЗ МОРЕВА

- Садись-ка, брат, вот тут, на диван, - сказал Морев, когда мы вошли в
комнату проезжающих. - Не хочешь ли сигару, а я не могу сидеть: надоело.
Судя по твоему костюму, тебя можно поздравить. Кончил курс, поступаешь на
службу?
- Кончить-то кончил и думаю на службу, да еще не решился куда.
- Эх, брат Ковалев! иди в уланы. Полно купаться в чернилах-то. Ступай к
нам в полк. Славный полк, пишет товарищ. Офицеры охотники до лошадей, и у
всех славные кони. Соседство, говорит, хорошее, а про охоту и спрашивать
нечего. Куропаток мальчишки палками бьют.
Я посмотрел на яркий околыш фуражки Морева.
- Ну, что раздумывать? вели укладываться, да и марш!
Я почти обещал поступить в полк, где служил Морев, но просил его
написать мне подробно обо всем. - Позволь же мне, - сказал Петруша, -
спросить бутылку шампанского в честь новобранца.
- Нет, брат, - отвечал я, - деревня наша в пяти верстах отсюда, и пока
лошадей тебе выкормят, поедем к нам обедать, а после обеда я тебя сейчас лее
доставлю на станцию.
- Вот уж этого не могу! - возразил Морев. - Хоть меня и звали в корпусе
подбитым ветерком, а все-таки дружба дружбой, а служба службой. И так
опоздал. Из деревни уехать было нельзя. Отец сказал бы, что я ничего там не
сделал, а я и то даром просидел.
- Да что ж ты там делал?
- Как что? Говорят тебе, поверял старосту. Ты хотя немного помнишь
моего отца? Привыкнув к дисциплине, он не терпит возражений. Когда я
собирался в полк, отец позвал меня и говорит: "Заезжай в деревню. Я знаю,
там беспорядок. Ты уже не ребенок - в твои лета я ротой командовал; так
поверь старосту и донеси мне, как нашел хозяйство". Делать было нечего. Сел
на тройку, да и марш. Приезжаю, братец, в деревню. Старинный сад зарос.
Огромный дом в самом жалком виде. Развалившаяся крыша поросла мохом, мебель
оборвана. Старинное аббатство, да и квит. Кое-как устроился в кабинете. В
других домах на чердаке галки да голуби, а тут вечер настанет - как бы ты
думал? совы! да какой концерт подняли, просто ужас нагнали. Однако ж я
главного-то не забываю. Сел поутру в старое волтеровское кресло да и говорю:
позовите старосту. Является небольшой мужичок. Кафтанишка на нем худой,
обшлага кожей обшиты. Маленькие глазки так и бегают по сторонам; рыжая
борода двумя клиньями; в руках две палочки с надрезанными крестиками. "Ты
староста?" - "Я, батюшка, Петр Петрович". - "Ну что, как у тебя дела идут?"
- "Слава богу, батюшка Петр Петрович, в_о_ шт_о_". - "Как слава богу?
Батюшка говорит, что ты уж два года ничего не присылал". - "Времена-то,
батюшка Петр Петрович, какие подошли! Ты ишь какие времена-то, в_о_ шт_о_!"
- повторил староста, взглянув в окно. На дворе был чудный летний день и
больше ничего. "Ну, хорошо, - сказал я, - времена временами, а счеты ты
принес?" - "Как же, батюшка Петр Петрович, - отвечал староста, указывая на
палочки, - на все надо резонт - в_о_ шт_о_". - "Да что ж это такое?" -
"Бирки, батюшка Петр Петрович. Мы люди темные, так бирками занимаемся - в_о_
шт_о_". - "Ну, говори, а я буду записывать, а там сочтемся". Синий ноготь на
большом пальце правой руки у старосты зашагал по бирке из метки в метку,
язык залепетал, а раздвоенные концы рыжей бороды зашевелились, опускаясь
вверх и вниз, как хвост у трясогузки. "На Бутырском верху семь копень, два
крестца, три снопа, без малого, с осьминой. На Разбегае с крестцом сам-треть
как есть, на Чудиловом..." Но он с первых слов так меня озадачил, что, делая
вид, будто слушаю и записываю, я с отчаяния начал писать: "Пошел козел в
огород; чигирики-чок чигири". Мученье мое продолжалось, по крайней мере час.
Наконец терпение лопнуло. "Ну, брат, хорошо. Мы после с тобою кончим.
Ступай". На другой день плут староста пришел уже незваный и принес не две
бирки, а штук десять. "Что тебе нужно?" - "Как же, батюшка Петр Петровичу
знамо, пришел к вашей милости счесться. На все надо резонт - в_о_ шт_о_".
Опять та же потеха, и я опять прогнал его. На третий день он притащил чуть
не целый воз бирок. Я как только увидал его: "Вон! - говорю, - не смей ко
мне приходить, пока не позову". - "Как вашей милости угодно, - говорит, - я,
чтоб часом инарал-то наш не осерчал - в_о_ шт_о_". С тех пор староста уж не
приходил незваный. Что делать? Писать к отцу рано, уезжать рано - узнает;
скука, да и только!
- Да неужели ты все это время проскучал один?
- То-то и есть, что нет. Судьба сжалилась надо мной и послала такие
развлечения, о которых мне и не снилось.
- Что ж такое?
- Чтоб хоть сколько-нибудь очистить совесть перед отцом, я вздумал хотя
поле объехать. "Ванька! скажи, чтоб мне и старосте оседлали лошадей; я поеду
по полям". Целое утро протаскались мы по межам и кустам и наконец выехали на
торную дорогу. Все это так мне надоело, что я хотел было повернуть домой.
Вдруг слышу, за нами кто-то едет. Оглядываюсь - какой-то толстый господин на
беговых дрожках. Поравнявшись с нами, он поехал шагом и начал попеременно
смотреть то на меня, то на старосту. "Позвольте вас спросить, - сказал он
наконец, - вы не из Дюкова?" - "Да". - "Не сынок ли генерала Морева? Честь
имею рекомендоваться: сосед ваш Орест Савич Морквин". - "Очень приятно..." -
"Я, батюшка Петр Петрович, человек простой, живу по-старинному, а потому
покорнейше прошу, для первого знакомства, откушать. Изволите видеть, вон за
плотиной белый дом. Стол накрыт; милости прошу". Сначала я извинялся, но
ничего не помогло. Оказалась ни дать ни взять Крылова басня: "Хозяин музыку
любил - и пригласил соседа певчих слушать". Явились певчие. "Становись!" -
Скомандовал Орест Савич. Певчие разделились на два хора. Басы и тенора в
одну кучу, альты и дисканты в другую. "Вы, батюшка Петр Петрович, еще не
слыхивали таких певчих, - заметил, улыбаясь, Морквин, - у меня ведь поют со
спором". Сначала я не понял, что значит петь со спором, но за первым блюдом
загадка объяснилась. Запели: "Забелелися во чистом поле каменны палаты".
Кажется бы, просто-не тут-то было. Басы запели: "Забелелися", вслед за тем
дисканты: "Забелелися", басы еще громче: "Забелелися"; дисканты еще
визгливей: "Забелелися... забелелися, забелелися, забелелися, забелелися", и
наконец все вместе: "каменны палаты". Подобным образом спеты были чуть не
все известные русские песни, и эффект выходил такой, что я чуть со смеху не
подавился куском телятины. Но это, братец, еще не все. Я забыл тебе
рассказать главное. Большая дорога у меня под самым окном. На другой или на
третий день сижу я в кабинете и, со скуки, смотрю на проезжающий люд. Вдруг
откуда ни возьмись, по направлению к уездному городу, несется лихая тройка
буланых, в ямских хомутах. Большая новая телега, кучер в синем ярмяке; шляпа
в зеленом чехле, перчатки зеленые, вожжи красные. Я растворил окно. Телега
поехала тише. Смотрю: в задке, на высоком переплете, сидит господин в желтых
перчатках, в красной александрийской рубашке с косым воротом, обшитым
золотым галуном. На голове черный бархатный берет, в глазу стеклышко.
"Ванька! Ванька! спроси, не знает ли кто-нибудь в доме, кто это проехал?"
Через несколько минут Ванька воротился. "Сосед, - говорит, - Шмаков-с".
"Какой это Шмаков? - подумал я, - уже не Аполлон ли?" В том же экипаже и в
том же самом костюме Шмаков, по крайней мере, раза два в неделю показывался
мне и, кажется, нарочно приказывал ехать шагом мимо окон. Признаюсь, он меня
заинтересовал, и мне захотелось узнать о нем какие-нибудь подробности. Но
как? В Москве я коротко познакомился с тобой в последнее время, а Шмакова
знал мало. Да, может быть, это еще и не тот. Ехать знакомиться не хотелось.
И тут судьба помогла мне самым неожиданным и странным образом. Ночной крик
сов до того мне надоел, что я приказал по частям разбирать и снова крыть
крышу. Как-то поутру выхожу посмотреть на рабочих, вижу - по дороге едут
крытые дрожки парой. Сначала я не обратил на них особенного внимания - мало
ли кто ездит по большой дороге! Но потом смотрю: дрожки забирают влево, к
дому, и наконец остановились у крыльца. Вертлявая женщина, на лицо лет
тридцати, в сером бурнусе, с палевой шляпкой на затылке, выскочила из
экипажа. Темно-карие глаза и черные брови придавали ее несколько рябоватому,
лицу энергический и бойкий вид. Темно-русые, пышные волосы разделены были
спереди косым пробором и большая половина раздела, над самым лбом, ухарски
приподымалась кверху, как у мужчины. "Петр Петрович Морев?" - спросила она,
протянув ко мне руку в серой лайковой перчатке. "К вашим услугам". -
"Уездная акушерка Палагея Николаевна. Прошу полюбить". - "Позвольте узнать,
чем могу служить вам?" - "О! о! какой церемонный! Прикажите-ка дать лошадям
овса, да пойдемте в комнату; тут жара невыносимая". С этим словом она
побежала на крыльцо. Я последовал за ней. "Пожалуйста, голубчик, не
сердитесь! Я знаю все, что делается в уезде, и проведала про вашу скуку.
Была здесь по соседству у помещицы; дай, говорю, заеду поболтать. Ведь вы
еще не обедали?" - "Нет; кажется, довольно рано!" - "Тем лучше, поболтаем,
пообедаем вместе, лошади отдохнут, и с богом". Сначала я был озадачен
развязностью Палагеи Николаевны, но, оправившись, предложил ей снять шляпку.
Сбросив шляпку на стол, она стала перед зеркалом, без всякой видимой нужды
размотала свою толстую, блестящую косу, полюбовалась ею, кинула на меня
плутовской взгляд в зеркало и снова уложила косу на затылке. "Теперь я к
вашим услугам, - сказала Палагея Николаевна, обращаясь ко мне с улыбкой. -
Где ваша комната? Давайте курить и болтать". За болтовней у нее дело не
стало. Усевшись в кабинете у растворенного окна, мы благодаря
незастенчивости моей гостьи в полчаса стали друзьями. "Смерть люблю молодых
людей! - вскричала Палагея Николаевна, неистово целуя меня в щеку, -
милашка! - прибавила она, - усики только пробиваются, и сердечко должно быть
доброе". - "Палагея Никодаэна! - сказал я, - уж если пошло на откровенность,
скажите, отчего вы не выйдете замуж?" - "Замуж? Нет, голубчик, этот совет
побереги для других. В тридцать восемь лет худо замуж выходить. Надо за
старого - а они такие гадкие, изверги". В эту минуту красный Господин, со
стеклышком в глазу, поравнявшись на тройке буланых с домом, поехал шагом.
Заметив его, Палагея Николаевна отвернулась. "Палагея Николаевна! Скажите,
пожалуйста, кто этот чудак? Говорили мне, Шмаков, да как его зовут?" - "Как
его зовут? - с жаром подхватила Палагея Николаевна, - изверг, низший, самый
низкий человек - вот как его зовут. Хоть и величают его Аполлоном Павлычем,
а он просто Змей Горыныч. Если б я, кроме него, никого мужчин не видала, и
тогда скорее бы живая в гроб легла, чем замуж вышла". - "Да чем же он так
заслужил ваш гнев, Палагея Николавна?" - "Чем заслужил гнев? Ведь он
жену-то, милочку-то, агнца-то невинного погубил, зарезал. Вы этого не
знаете? не слыхали? Я вам расскажу. Женился-то он не на ней, а на большом
имении. А у нее мать-то в Москве, знать, не промах: не дала ничего. Сначала
он к жене подольщался: "Сонечка, такая-сякая, пиши к матери", разломал
старый дом, выстроил большой флигель, а против середины двора затеял барские
хоромы. Да как узнал, что не получит имения - как бы вы думали? возненавидел
жену-то. Я, говорит, вас (все "вы" ей говорит)... я, говорит, вас просто
ненавижу. Вы, говорит, мне свет завязали. А между тем дело-то подошло к
тому, что и за мной пора посылать. Как бы вы подумали! ведь не хотел, не
хотел, изверг-то. "А мне, говорит, какое дело?" Да уж мать-то его, скупая,
но добрая старушка, на свой счет меня в дом взяла. Господи! чего только я
там не насмотрелась! Погляжу, бывало, погляжу на нее - любит его, голубушка,
без памяти. Уж чего-чего не делала! Время, знаете, пришло, уж не до нарядов.
Одевается, бедняжка, волосы заплетает, завивает... Ростом-то он весь с
воробья. Что ж бы вы думали? театральные башмаки без подошв из Москвы
потихоньку выписывала, чтоб ниже ростом казаться: ничего не помогло. Заладил
одно: "я вас ненавижу", да и только. Да если б вы знали, какие каверзы
выдумывал! У матери она не привыкла к бойким лошадям. Старуха, знать, их
боялась, дочь тоже. Это ему и на руку. Велит в крохотную варшавскую
колясочку заложить четверку жеребцов. Лошади со стойки на стены лезут.
Возьмет ее в этом положении-то, посадит, сам сядет и крикнет "пошел!".
Лошади от крыльца понесут, жена в обморок, а он заливается со смеху. А не то
в дождливую погоду велит ей одеться в белое платье, обуть белые атласные
башмаки, и марш гулять. Выведет ее, бедняжку, на двор, сам на лошадь верхом
и норовит всю забрызгать. Обдаст всю с ног до головы грязью и рад,
хохочет... Пришло время родов... Признаюсь, я сама испугалась. И
простудил-то он ее, и напугал-то - умирает женщина, да и только. Потребовала
мужа. Приходит сахар медович. "Что вам, - говорит, - нужно?" - "Аполлон, -
говорит она, - друг мой, я умираю! Прости меня великодушно! Я, - говорит, -
была твоим горем, не умела сделать тебя счастливым. Я Одна виновата. Но я
знаю, ты великодушен. Прости меня!" Уж так она его просила, так умоляла, что
даже я не вытерпела-разревелась.
- Ну, а он-то что? - перебил я Палагею Николаевну.
- Он? - продолжала рассказчица, - как с гуся вода. Повернулся,
расправил скобку - только и видели. Как-то бог помог: родилась дочь. Мать
рада; старуха Шмакова земли под собой не слышит, так и сидит над внучкой.
Смотрю, на третий день и противный-то приходит к жене. "А вы, - говорит, -
не умерли? Ведь вы обещались умереть..."
На этом месте рассказа Морева в дверях показался станционный смотритель
и объявил, что лошади готовы.
- А уложились?
- Совсем, - прибавил смотритель.
- Ну, прощай, брат Ковалев, - сказал Морев, пожимая мне руку. - Жаль,
не досказал я тебе про Палагею Николавну. Ну, да еще увидимся. Приезжай
поскорей.
- Ты не забудь, Петруша, напиши, не поленись, да поподробнее.
Колокольчик зазвенел, и Морев покатил за ворота.

VIII
ЧЕРНЕЦОВ

Когда я объявил батюшке о намерении своем определиться в военную
службу, он сказал: "Что ж? Прекрасно! Где хочешь служи. Ведь не я буду
служить, а ты. Чем скорее, тем, по-моему, лучше". Матушки в Комнате не было:
возражать было некому, но это не помешало батюшке с жаром вооружиться против
невидимого противника. "Да нет, - продолжал он, - я не из числа ахал! Сынка
жаль? Нет, нет, это не моя метода любить; да таки-нет, нет, это не моя
метода. По-моему, поезжай хоть в Америку, да будь счастлив". Добрый батюшка!
Поэзия жизни для него не существовала. Мечтать, предчувствовать было не его
делом. Казалось, он всю жизнь развивал одну тему: "по-моему, это
справедливо; я этого непременно хочу - и это непременно будет". Постоянным
девизом его была пословица: "Что посеешь, то пожнешь". Много, неотступно
трудолюбиво сеял он на веку, но много ли пожал и каких плодов? Зато чуткое
сердце матери вещим голосом отозвалось в последнее время. "Друг мой! -
говорила она, взяв меня за руки и со слезами глядя мне в лицо, - дай мне в
последний раз налюбоваться на тебя; дай еще раз расчешу твои густые волосы.
Сердце чует, что расстаюсь с тобой навеки".
Так прошло недель пять. Получив письмо от Морева, я прочел его батюшке.
- А за куропатками-то советую тебе пореже. Служба, служба и служба, а
эти куропаточники-то - дешевенький народ. Нынче куропатки, завтра куропатки,
toujours perdrix {вечно куропатки (фр.)}, а потом что? Нет, нет... Надо
тебе, однако ж, до отправления, к сестре съездить. Пусть они будут передо
мной виноваты. Вот племянница-то в двух шагах мимо дома проехала. Что?
нездорова? Сиди Дома. Это непристойно - попросту сказать. А я вот пошлю
лошадей на подставу. Сядешь в коляску, откатаешь - ан дело-то и сделано. Да
ведь нет, нет! с людьми так жить нельзя.
Часу в одиннадцатом утра въехал я на широкий двор Мизинцева. Ничего не
могу узнать. На месте старого дома новый, довольно большой флигель. Кругом
какие-то домики, как будто сердясь, отворачиваются друг от друга, а против
середины двора стоит, подавляя всю мелкую братию величием затей,
недостроенный деревянный колизей. В окнах, как и следует у колизея, рам нет,
и по узким доскам, которыми поперек забиты эти окна, можно предполагать, что
деревянное чудовище уже предоставлено собственной судьбе. "Куда тут ехать?"
- спросил я какого-то малого. "А вот налево-то, к новому фигурю. Там барин
живет, а в большом-от старая барыня да молодая".
Аполлона я застал в комнате, которая представляла все что угодно:
спальню, кабинет, приемную, гостиную. Стены и кровать завешаны дорогими
варшавскими коврами. На зеленом столике серебряный рукомойник с таким же
прибором. На стенах, в золотых рамах, литографии двусмысленного содержания и
достоинства. Затейливая мебель, рабочий стол и на нем бумаги, помада,
счетные книги, фиксатуар, духи, романы, рижские пурки, овес, пшеница; на
окнах гречиха и ячмень.
Хозяин встретил меня в красной рубахе, точь-в-точь, как рассказывал
Морев. Широкие зеленые шаровары в сапоги. Вокруг голой, растолстевшей шеи
эластический шнурок и на нем стеклышко.
- Ба, ба, ба! Какими судьбами? - запищал Аполлон, завидя меня. - Насилу
завернул в нашу сторону!
- И то ненадолго, - отвечал я, - приехал взглянуть на тебя, поклониться
тетушке, да и в полк. - Поздравляю, поздравляю!
- Позволь мне переодеться. Хочу сейчас же идти к тетушке.
- Не ходи, братец, лучше...
- А что? разве тетушка нездорова, не принимает?
- Нет, тебя-то примет; да я советовал бы лучше не ходить. Там такой
ералаш!
Тем не менее минут через пять я был уже в большом флигеле.
- Вот сюда пожалуйте, - сказал постаревший Андриян, отворяя мне дверь.
Софья Васильевна быстро скрылась при моем появлении. Тетушку я застал в
серизовом шелковом платье, сидящую на диване. Глаза у нее были красны; на
щеках еще оставались следы слез. С правой стороны дивана, на кресле, сидел
большого роста пожилой человек, довольно плотный, но с необыкновенно тонкими
чертами лица. Тетушка представила меня Чернецову. Несмотря на ее обычные "а,
а!" и "о! о!", разговор не клеился, и я, заметив, что попал точно не
вовремя, скоро раскланялся и ушел.
- Кто этот Чернецов? - спросил я Аполлона, воротись в его комнату.
- А! ты про Донкишота этого спрашиваешь: родной братец моей любезной
тещи. Нечего сказать, славная семейка! Один другого стоит. Как же! нельзя!
Нужный человек! Ты видел там у крыльца-то какой дормез? Да я плевать на них
на всех хочу. Моя-то дражайшая половина нажаловалась, что ли, на меня. Ты
знаешь мою деликатность. Я не способен вмешиваться в эти дрязги. Вот он ее
теперь увозит - и слава богу: скорей со двора. А меня пусть извинят - не
пойду прощаться.
Долго еще Аполлон варьировал на эту тему. Желая скрыть свое волнение, я
перелистывал какой-то французский роман. Через несколько времени послышался
легкий стук экипажа.
- Ну, слава богу, - взвизгнул Аполлон, - наконец я сделаюсь опять
человеком!
Но стук все приближался и наконец смолк у крыльца.
- Что это такое? - спросил Аполлон, уставясь на меня.
Я сам был не менее изумлен. Дверь в комнату растворилась, и на пороге
появилась огромная фигура Чернецова. Он быстро окинул комнату глазами и,
оборотись назад, сказал вполголоса:
- Войди, Софи.
Молодая женщина вошла. Никогда я не забуду ее в эту минуту. На ней, как
говорится, лица не было, а между тем, чего не было на этом лице: и стыд, и
скорбь, и отчаянье! Ожидая неприятного объяснения щ чего доброго,
какой-нибудь катастрофы, я начал пробираться к дверям.
Заметив мое движение, Чернецов быстро схватил меня за руку.
- Извините, молодой человек, - сказал он, - что, не имея чести
короткого знакомства, я распоряжаюсь вами в таком важном случае. Вы хотите
уйти, а я, напротив, прошу вас остаться. Пусть между нами будет если не
судья, то, по крайней мере, посторонний свидетель.
Что ж мне было делать? Я поклонился и остался.
- Аполлон Павлыч! - сказал Чернецов самым вежливым тоном, - мы пришли к
вам за последним словом.
- Хотя я имел честь, - перебил Аполлон, нарочно утрируя вежливый тон, -
сказать вчера мое последнее слово и madame и Софье Васильевне, тем не менее,
желая быть вам приятным, готов повторить его снова.
- Вы непременно хотите оставить вашу дочь у себя? - сказал Чернецов.
- Непременно, - отвечал Аполлон, кланяясь, - это мое право.
- Я не думаю оспоривать ваших прав, не прошу вас сжалиться над
несчастной матерью - это было бы напрасно, и я не пришел бы за этим, зная,
как глубоко вы ненавидите мою племянницу. Обращаюсь" к вам с другими
доводами. Извините мою откровенность. Вашу ненависть к жене вы, кажется, ни
перед кем не скрываете, но, по некоторым словам, сказанным вами вчера, я
заключаю, что вы не менее равнодушны и к дочери. Подумайте: оставляя ее у
себя, вы делаете жестокость, которая не только не принесет вам никакой
пользы, но даже будет вам же самим в тягость.
- Благодарю вас за откровенность, - взвизгнул Аполлон, встряхнув
скобкой и цинически улыбаясь, - буду отвечать вам тем же. Не скрываю перед
вами моего равнодушия к дочери, но замечу: в вашей прекрасной речи вы забыли
об одной вещи - о моей матери. Всякий пожилой человек имеет свои слабости.
Вы любите спасать и покровительствовать, а моя мать любит воспитывать. Надо
же ей какую-нибудь забаву... - прибавил он вполголоса, однако ж так, что все
слышали.
При последнем слове Софья Васильевна судорожно закрыла лицо руками и
так вскрикнула, что у меня сердце захолонуло.
- Пойдем, пойдем отсюда скорей! - вскричал Чернецов, взяв под руку
племянницу, - это ужасный, это страшный человек!
- А я, напротив, жалею, что вы так скоро уходите, - пищал ему вслед
Аполлон, задыхаясь от гнева, - вы очень забавны!
Дверцы стукнули, карета уехала. Аполлон, взволнованный, ходил по
комнате. В первое время я до того ошеломлен был всем виденным и слышанным,
что окончательно потерялся. Мало-помалу, однако ж, мысли мои стали
проясняться. Что мне делать? Идти к тетушке - не время и некстати. Это
батюшка поймет, если ему рассказать о случившемся; но велеть сейчас же
запрягать лошадей и уехать - значило бы сделать некоторого рода скандал,
которого батюшка не простит ни в каком случае. Скрепя сердце я принужден был
обождать хотя столько, чтоб отъезд мой не имел вида разрыва. Волнение
Аполлона тоже приутихло.
- Однако ж, - сказал он, остановясь среди комнаты, - соловья баснями не
кормят. Будем обедать! Эй! накрывайте на стол! - крикнул он, выходя в
переднюю, и вслед за тем послышался его шепот. - Да проворней
поворачивайтесь! - громко прибавил он, входя в комнату.
Минут через пять два молодые лакея, которых прежде я никогда не видал,
внесли четыреугольный складной стол. Нельзя сказать, чтобы слуги эти были
особенно опрятно одеты. У одного узкий сюртук, вероятно с барского плеча,
лопнул под мышкой, у другого на одной ноге штаны были сверх сапога, а на
другой в сапоге. Накрывать небольшой складной стол принесли голландскую
скатерть, на которой удобно могли бы обедать, по крайней мере, человек
пятьдесят. Уж чего не делали с этою скатертью! и подворачивали-то ее по всем
углам, и завязывали вокруг ножек, а все она еще лежала на полу. Серебра
натаскали целый ворох.
- Какое ты пьешь вино? - спросил Аполлон, - красное, белое? крепкое?
шипучее?
- Всякое, или, лучше сказать, никакого.
- Подай самого лучшего! - взвизгнул хозяин, обращаясь к лакею с
прорехой под мышкой.
Мы сели за стол. Мизинцевская кухня в продолжение восьми или девяти лет
мало подвинулась вперед.
Правда, блюда стали еще затейливее, явились новые термины: фрикандеи,
суп с гнилями, маинесы, говядина превратилась в бафламут; но сущность
осталась вся та же. Волос и тряпок в ней. кажется, еще прибыло. Лучшее вино
оказалось до половины отлитой бутылкой, пополненной жидкостью
неопределенного цвета. К счастью, благодаря предшествовавшей сцене аппетита
у меня не было никакого; кусок не шел в горло.
- Человек! прикажи моему кучеру запрягать и подавать.
- Куда ж ты так скоро? Ночуй у меня.
- Нет, извини, брат, через четыре дня еду на службу; поэтому тороплюсь.
Передай тетушке мое уважение и скажи, что я не хотел ее беспокоить.
Я вернулся домой. Еще несколько дней - и новая разлука. Кажется, давно
ли, точно так же на неопределенный срок, покидал я родные места? Места те
же, люди те же; но есть ли какое-нибудь сходство в чувстве тогдашнем и
теперешнем? Отчего мне так не хочется, отчего мне жаль уезжать?..

-----

Давно не видал я этой тетради. Вот уже лет пять лежит она в числе
прочих бумаг на столе, под кобурными пистолетами - нашем походном
пресс-папье. Она начата, когда еще живо было во мне впечатление последней
сцены в Мизинцеве, но теперь, когда оно побледнело и заменилось новыми,
которые возбуждены близкими утратами, мне как-то странно видеть эту
рукопись. На что? для кого она? что она доказывает? Разве справедливость
стиха: "Как наши годы-то летят! " Пойдешь, бывало, на ординарцы к
начальнику, да как он скажет: "Славно, Ковалев! Все, что я слышу, меня
радует. Прекрасный будет офицер!" - так целый день готов делать приемы
саблей и карабином. Кажется, это было за несколько недель, а вот уж шестой
год, как я офицером, и два года каждый день кричу то же, что тогда кричали
мне: "Корпус назад! колено назад! каблуки вниз! повод ближе к шее! смотреть
между ушей, подбородка не вешать!" Но еще раз: кого это может интересовать?
Разве товарищу прочесть на сон грядущий, а может быть, и С-вой. Она почти
еще дитя. Но преумное и милое... К чему я ее тут приплел? Это глупо. Баста!
Прощай, тетрадь! Ступай опять под пистолеты...

-----

Опять на родине! Сколько раз завидовал я поэтам! Что за чудный дар
сказать самую простую речь, которая, при известных обстоятельствах, каждому
так и просится на язык, так и ложится под перо! Вот и теперь так и хочется
продолжать: "Я посетил тот мирный уголок..." Кто не пережил, подобно мне,
воротись, после долгого отсутствия, опять на родину, во всех родах этого
стихотворения? "Уже старушки нет..."
Какая полнота и верность! какой напев! а между тем ни одной рифмы.
Поставьте одну - и все пропало. Как бой часов прогоняет ночного духа, одна
рифма - звонкий отголосок действительности - рассеяла бы
задумчиво-сладостный, безмятежно-грустный сон давно минувшего. Говорят:
следы сабельных ударов украшают мужественное лицо воина. Если это правда, то
не как темно-красные полосы украшают они его, но как живая вывеска отваги,
смотревшей прямо в глаза смерти, и силы, перенесшей жестокие удары. Не то же
ли с нашим сердцем? Не потому ли воспоминания его тем слаще, чем глубже
некогда оно было уязвлено? Не оттого ли так весело и больно тревожить язвы
старых ран? Казалось, если б не дела, не поехал бы я домой: незачем! Дом
пустой; одних уж нет, а те далече... Выходит, не то. Я здесь молодею многими
годами. где-то теперь Василий Васильич? Где Сережа? Вот сиреневые кусты, под
которыми ловились синицы. Вот Старые липы. Как-то они потемнели и шепчутся
между Собою. На днях был у меня Морев и упросил приехать К нему. На
замечание, что ни я, ни мои люди не знают к нему дороги, он принялся ее
толковать:
- Знаешь, верстах в сорока постоялый двор, на большой проселочной
дороге?
- Знаю.
- Помнишь, на десятой версте, за ним дорога разделилась: одна пошла
направо, к Мизинцеву, а другая налево, ко мне. Только ты по ней не езди:
верст пять крюку будет, а будет с нее направо полевая дорога, так ты по ней
поезжай. Отъедешь версты Четыре, увидишь церковь направо, а там всякий
мальчишка тебе скажет, где Дюково.
В условленный день, на десятой версте за постоялым двором, мы повернули
налево. При первой полевой дороге вправо я велел кучеру свернуть на нее.
- Дожно быть, эта дорога не туда; что-то она больно вправо
заворачивает, - пробормотал кучер.
- Пожалуйста, не умничай; сказано вправо, и поезжай вправо.
Лошади пустились большой рысью.
- Кажется, Петр Петрович изволили говорить: до церкви четыре версты - а
мы проехали верст шесть, а церкви не видать, - отозвался сидевший рядом с
кучером Семка.
Проехали еще версты две; показалась церковь.
- Попасть-то попадем, - забормотал снова кучер, - только в Мизинцево,
да с другого конца.
- Что ты врешь! - закричал я, - Мизинцево осталось вправо.
Когда мы подъезжали к церкви, навстречу нам попалась дворовая девочка,
лет десяти.
- Куда ж ты несешься? Надо, по крайней мере, расспросить.
Кучер остановил лошадей и оборотился в ту сторону, по которой шла
девочка, с выражением лица, ясно говорившим: посмотрим, мол, что из этого
будет?
- Послушай, умница! какое это село?
- Мизинчево, - отвечала девочка, картавя.
- А дома барин?
- Нету-ш.
- Кто ж дома?
- Шталая балиня дома-ш.
- Пошел на барский двор! - сказал я, на этот раз не очень громко.
Во флигеле Аполлона перемены почти никакой не оказалось. Та же комната,
та же мебель, бумаги, духи, пурки, романы, овес и проч. Только разве ковры
несколько полиняли.
- Семка! приготовил ты мне сюртук со вторыми эполетами?
- Готов-с.
- Давай мне бриться! Ну, что ж ты стоишь?
- Виноват.
- Что такое?
- Забыл бритвы захватить.
- Эх, брат! Мы с тобой не минем никуда поехать без того, чтоб
чего-нибудь не забыть! Ты хоть бы у здешнего человека спросил Аполлона
Павловича бритвы.
- Спрашивал, да нету-с. С собой увезли, а здесь все на замок-с.
- Однако не пойду же я к тетушке с такою бородой.
- Совсем мало заметно-с.
- Ступай и принеси мне бритву - понимаешь?
Семка ушел. Со скуки я взял какой-то роман Сю, кажется, "Le sept peches
capitaux " {Семь смертных грехов (фр.)}. Перевернув две-три страницы, вижу,
на атласной бумажке с кружевным ободком и цветной виньеткой, записку,
начинавшуюся словами: "Mon ange! Votre femme est une indigne" {Ангел мой!
Ваша жена человек недостойный (фр.)}. Я захлопнул книжку и бросил на стол.
Явились бритвы.
- Доложили ли тетушке о моем приезде?
- Докладывали-с; приказали просить-с.
- А куда идти? Через двор, в большой флигель?
- Точно так.
Немудрено было мне отречься от Мизинцева! Когда-то желтая решетка
частью повалилась, частью разобрана на дрова; старый сад вырублен, и на
месте его торчат какие-то палки; пруд почти высох; деревня по другую сторону
почернела и, кажется, присела к земле; по выгону бродят тощие крестьянские
клячи. Собственно барский двор кругом зарос исполинским репейником и
лопухами. Колизей от времени и дождя принял пепельный цвет и, как мрачный
циклоп, смотрел на деревню своим черным слуховым окном. В просветах между
поперечными досками, которыми заколочены прочие окна, тучи галок кричат и
хозяйничают. Немудрено, что их такое множество: верно, во всей губернии не
найдется для них удобнейшего помещения. Тетушку я, как и в последний раз,
застал на диване. Незатейливые рукава ее холстинкового платья стали так
коротки, что она принуждена была втягивать в них свои сухие, жилистые руки,
вроде того как это делают ребятишки на морозе. На окошке лежала книжка с
картинками, а рядом с тетушкой, на диване, сидела большая серая кошка,
лениво щуря зеленые глаза. Тетушка решительно не переменилась. Не сделайся у
нее этого горба, можно бы сказать, что она стала еще моложе и проворней.
- О, мон шер невё! {мой дорогой племянник! (фр.)} давно ли в наших
местах?
- Очень недавно, тетушка!
- О! о! о! (град поцелуев) о! о! о! (новый град поцелуев). Прене плас
{Садитесь (фр.)}. У! у! полковнички! Кель ранг аве ву? {В каком вы чине?
(фр.)}
- Штаб-ротмистр, тетушка.
- О! о! ком се бьен! Ком са ву фет онёр? {как это хорошо. Какую честь
вам это делает? (фр.)}
- Как здоровье маленькой Саши?
- О! о! ком ву зет эмабль! {как вы любезны! (фр.)} она уже большая
девица! - и вслед за тем раздался голос тетушки: - "Шушу! Шушу! Кеске ву
фет? Вене иси! {Что вы делаете? Идете сюда! (фр.)}
На зов явилась девочка лет шести, довольно чисто и даже нарядно одетая.
Это был живой портрет матери, какою я видел ее в первый раз: те же голубые
глаза, тот же цвет волос, то же круглое, свежее личико и та же робость в
движениях.
- Шушу, фет вотр реверанс а вотр тре шер онкль! {Поклонитесь вашему
дражайшему дядюшке! (фр.)}
Девочка присела. Я взял ребенка за руку, подвел к себе и поцеловал в
щеку.
- Шушу! Шушу! кеске ву зет?, - продолжала тетушка. Девочка молчала. -
О! о! у! у! Кеске се? Репонде! кеске ву зет? {Кто вы такая. Что это?
Отвечайте! (фр.)}
Девочка отступила два шага от моих колен, скрестила руки и, смотря на
меня блестящими от слез глазами, проговорила:
- Je suis une pauvre malheureuse! Mon tres-cher papa ne m'aime, ma
chere maman m'a abandonee {Я бедная, несчастная! Мой дражайший папа меня не
любит. Моя дорогая мама меня покинула (фр.)}.
- Э, ки ески ву рест {А кто вам остался? (фр.)}, Шушу? - спросила
тетушка, подделываясь под жалобный голос-ребенка.
- Je n'ai que ma tres chere gran'maman {У меня лишь моя дражайшая
бабушка (фр.)}, сказала девочка, и две крупные слезы покатились по ее
круглым щекам.
- О! о! ком се бьен! {как хорошо! (фр.)} - сказала тетушка со слезами
на глазах, гладя внучку по голове. Але жуе! {Идите играть! (фр.)} О! о!
какой он! Не поверишь, полковнички! Не могу порядочной прислуги иметь. Иль э
си мове сюже {Он такой бездельник (фр.)}, - прибавила тетушка, улыбаясь
сквозь слезы. Но элегический тон увлек тетушку.
- Иль не ме донь рьен, - продолжала она, всхлипывая, - э кельк фуа иле
тре гросье {Он ничего мне не дает... А иногда он очень груб (фр.)}. -
Проговорив последнее слово едва слышно, старушка как будто испугалась. Она
быстро вскочила с дивана и, целуя воздух, бросилась было ко мне с словами:
"У! у! полковнички!" - но, сделав два шага, перевернулась, проговорив
особенным тоном: кошка, капошка - монтре ла ланг {Покажите язык (фр.)} - мои
крошечки!
Серая кошка раскрыла глаза, зевнула, лизнула себя по носу и выставила
розовый язык. Было довольно поздно, и я решился переночевать в Аполлоновой
комнате, приказав Семке разбудить пораньше. Часов в семь утра Семка вошел ко
мне, неся на подносе кофе.
- Велел запрягать?
- Запрягают-с. Вот щенок - так щенок!
- Что ты говоришь?
- Щенок отличный, английский-с.
- У кого?
- У ихнева повара-с.
- Что ж? он продает его?
- Продает-с.
- Скажи, чтоб показал.
Минуты через две, заспанный и взъерошенный малый, в сюртуке
неопределенного цвета, привел щенка. Щенок оказался точно недурен.
- Что ты за него хочешь?
- Помилуйте-с, я не смею с вами торговаться. Что пожалуете-с.
- Ну, так не надо.
- Двадцать целковых следовало бы.
- Двадцать - дорого, а десять дам.
- Извольте, с моим удовольствием-с. По знакомству от егеря достался; а
то нам, признаться, и держать нельзя: у барина настрого заказано-с, чтоб
им-то, изволите видеть, не было, дескать, от нашего брата часом какой
обиды-с.
- Семка! это наш колокольчик позвякивает?
- Наш-с.
- А что я тебе вчера говорил?
- Я ему сказывал-с. Говорит, с колокольчиком веселее.
- Поди скажи, чтоб подвязал до церкви - я пешком пойду, а там развяжет,
коли уж так ему хочется ехать с колокольчиком.
Утро было пасмурно, и деревня казалась мне еще серей и мрачней
вчерашнего. Зеленая ограда около церкви исчезла. На кладбище черная
деревянная решетка вокруг могилы Павла Ильича повалилась. Бедный дядюшка!
что бы он сказал, если бы...