А. А. Фет - Рассказы - Семейство Гольц

Рассказ

I

Лет сорок тому назад аптеку в Кременчуге содержал некто Александр
Андреевич Зальман. Высокого роста, красивый брюнет, Зальман обладал всеми
качествами для успеха у женщин известного склада. С видом глубокомыслия и
страстности он постоянно говорил о Шиллере, Гете, Байроне и т. п., и
немногие догадывались, как, в сущности, он мало понимал тех, о ком говорил с
таким жаром. Он был ревностным гомеопатом и, когда образованные покупатели
являлись в аптеку за лекарством, обыкновенно говорил: "Охота вам брать эту
дрянь. Это только пачкотня, портящая желудок. Я вам дам несколько крупинок
или капель aconitum или nux vomica {Волчий корень... рвотный орех (лат.).},
и, верьте, вы будете здоровы". Успехи нередко сопровождали гомеопатические
лечения Зальмана; его призывали в качестве врача иногда верст за сто от
города, и своей практикой он вознаграждал недочеты по аптеке. Жена его,
образованная женщина и хорошая музыкантша, с своей стороны способствовала
домашнему благосостоянию, давая уроки на фортепиано. Эта серьезная, строгая
женщина мало обращала внимания на проделки мужа и ревностно занималась
воспитанием единственной дочери - Луизы.
Когда Луизе исполнилось шестнадцать лет, мать вывезла ее в Собрание на
бал. Прекрасная блондинка произвела своим появлением фурор. На ней было
воздушное белое платье, все перевитое плющом. На голове была тоже легкая
ветка плюща, спускавшая подвижные концы свои на плечи маленькой феи.
Многочисленные поклонники совершенно закружили девушку в бесконечных вальсах
и галопах. Но особенное впечатление произвела молодая девушка на одного
весьма некрасивого господина небольшого роста, черного как смоль? который,
не танцуя, весь вечер простоял за стулом г-жи Зальман и как-то хищно следил
глазами за порхавшею по зале Луизой. По расспросам он оказался ветеринарным
лекарем из города К..., по фамилии Гольц. Начавшееся на этом бале его
настойчивое преследование продолжалось целую зиму. Девушке, когда она
являлась в Собрании, Гольц казался каким-то зловещим вороном, мать бегала от
него по всем углам залы. Наконец сезон окончился. На следующую зиму m-me
Зальман, рассудив, что молодежь рада вертеться около хорошенькой девушки, но
не скоро решается избрать подругу жизни без приданого и что им далеко не по
средствам выезды на балы, не повезла дочь в Собрание. Взволнованный
отсутствием предмета своих преследований, Гольц, после трех вечеров
напрасного ожидания, утром отправился в аптеку к Зальману. Александр
Андреевич принял его в лаборатории с глазу на глаз и, вероятно, наговорил
фраз вроде "очень рад, об этом надо зрело подумать, благодарю за оказанную
честь" и т. д. Дело, однако, на этом не остановилось. Не добившись толку от
отца, Гольц стал искать свидания с матерью. . Та долго его не принимала, но
однажды утром, выведенная из терпения его неотвязчивостью, решилась отказать
ему раз навсегда. За просторной гостиной, служившей хозяевам в то время и
столовой, была небольшая комната, где под окном стояли пяльцы. Когда г-же
Зальман объявили о приходе Гольца, Луиза сидела за пяльцами. Не желая
принимать незваного гостя в столовой, хозяйка заперла за собой дверь и
пригласила его в узкую диванную, отделявшую собственно аптеку от хозяйского
помещения. Выслушав стремительные объяснения Гольца, мать Луизы сперва
ограничилась вежливо сухим и решительным отказом, но когда Гольц, ссылаясь
на обещания, данные ему Александром Андреевичем, стал говорить, что так
нельзя делать, что это недобросовестно, она, высказав все неприличие его
поступков, попросила его оставить комнату и не являться более в их дом.
Услыша эти речи, Гольц вскочил со стула и, тыча пальцем вниз, закричал во
все горло по-немецки: "Хорошо, gnadige Frau {милостивая государыня (нем.).},
я ухожу, но я говорю, она должна быть и будет моею во что бы то ни стало! Es
muss biegen oder Brechen" {Не добром, так силой (нем.).}. С этими словами он
скрылся в аптеку и, хлопнув дверью, вышел на улицу. Вернувшись в комнату,
мать застала Луизу дрожащую всем телом и рыдающую над пяльцами.
- Ты подслушивала? - спросила она дочь.
- Нет, maman, я не вставала с места, но он так громко кричал, что я
слышала последние слова.
- Это все я виновата! - воскликнула мать. - Я всегда была против этих
выездов. Это меня сбили с толку. Бедной и порядочной девушке выезжать на эти
балы даже непристойно. Точно константинопольский базар. Успокойся, перестань
плакать, - теперь все пойдет хорошо. Я одна виновата, и верь, мне больнее,
чем тебе.
В ту же зиму, простудившись на уроках, г-жа Зальман слегла в горячке.
Крупинки не помогли. Через две недели ее не стало. На похоронах Луизу нельзя
было оторвать от гроба матери. Она едва не помешалась от горя. Что касается
до Александра Андреевича, то со смерти жены он совсем отбился от дому.
Молодая, неопытная девушка, как не вполне оперившаяся птичка, сиротливо
жалась по углам опустелой квартиры. Между тем Гольц, услыхав о смерти
матери, стал снова появляться в аптеке. В такие минуты девушка просто
запирала двери на ключ и, рыдая, на коленях молилась богу и призывала на
помощь безответную тень матери. Ее нельзя было узнать. Из веселой,
одушевленной она стала пугливою, задумчивою. В такой истоме прошла зима.
После святой недели по городу разнесся слух, что Александр Андреевич женится
на известной в городе красавице Anastasie Заболоцкой. Нареченная Зальмана
попала в дом своего дальнего родственника, старого и богатого помещика
Коваленко, почти одновременно с его женитьбой на молодой соседней барышне.
Коваленко, страстно любя свою жену, не отказывал ей в светских
удовольствиях, которым та, за неимением детей, предавалась со всем пылом
молодости, боящейся одиночества. Великолепный дом их на берегу Днепра, в
нескольких верстах от Кременчуга, был постоянным сборищем блестящей молодежи
обоего пола. Обеды, танцы, катанья в катере, фейерверки в старинном саду,
кавалькады и зимние катанья по льду в санях тянулись веселой вереницей
круглый год. Anastasie, несмотря на личную бедность, являлась в этом кругу
звездою первой величины. Стройная, черноглазая брюнетка, с золотистым,
цыганским загаром на щеках, она решительно затмевала свою хорошенькую
тетеньку. Ревнивый старик, втайне радуясь такому положению дел, хотя и не
обеспечивал будущности своей племянницы, но окружал ее той роскошью, которая
соответствовала ее положению в доме. Начитавшись модных романов Занда, и без
того пылкая Anastasie приобрела по всему околотку репутацию эксцентрической
особы, но мужа не приобрела. Красавице минуло двадцать пять лет. Золотистый
отблеск лица стал иногда отдавать неприятною желтизной. Anastasie
догадалась, что ей нечего более ожидать от настоящей жизненной обстановки, и
обратила милостивое внимание на Александра Андреевича.
Однажды после обеда Зальман вернулся домой. За вечерним самоваром он,
против обыкновения, не сел за стол, а, шагая взад и вперед по столовой,
пустился в какие-то отвлеченности.
- Да, - говорил он, - нынешние женщины не понимают своего настоящего,
высокого призвания. Даром в природе ничего не бывает, и даром носить красоту
- значит, унижать ее, а значение красоты велико. Ведь красота-то диких
зверей укрощает. Ты хоть бы Mauprat прочла и серьезно подумала о своих
поступках. Ведь так жить нельзя, как ты живешь. Это не жизнь, а
Самоубийство, и т. д. в этом роде.
Весь этот монолог весьма смутно остался в воспоминании Луизы. На другой
день, часов в двенадцать утра, проходя через столовую, Луиза явственно
услыхала в аптеке громкое восклицание отца.
- Ах, боже мой, кого я вижу!
"Опять Гольц", - как молния блеснуло у ней в голове, и, дрожа как в
лихорадке, она, почти бессозначтельно, плотно притворила дверь и повернула
ключ в замке. Из аптеки приближались шаги. Кто-то повернул ручку, но дверь,
разумеется, не отворилась. Кто-то сильно потрясал дверь. Луиза стояла перед
дверью, с трудом переводя дыхание и едва понимая, что происходит.
- Кто это запер дверь? - раздался сердитый голос отца. - Луиза, что там
за глупости? Отвори сейчас, я тебе приказываю.
Луиза машинально повернула ключ, и в распахнувшуюся дверь, вслед за
взбешенным отцом, вошла стройная брюнетка вся в черном. Длинная, кокетливо
Приподнятая амазонка следовала за нею пышным Шлейфом. На роскошных, черных
волосах, подобранных в кружок, напоминавший прическу средневекового пажа,
красовался, наложенный набекрень, черный бархатный берет с белым пером. В
руках амазонка держала тонкий хлыстик с серебряною рукояткой. Растерявшаяся
Луиза с тупым изумлением смотрела на незнакомку, последняя была не менее
поражена испуганным видом девушки.
- Однако, - полушутя воскликнула амазонка, щуря на девушку свои
сверкающие глаза, - мой милый Александр Андреевич, это не совсем любезный
прием вашей будущей хозяйке! Я знаю, мне от дяди сильно достанется за бедную
Juili, которую я порядком измучила, проскакав почти семь верст без отдыха. И
для чего же? Для того, чтобы мне пред самым носом заперли дверь! Но я не
злопамятна, - прибавила она с улыбкой, протягивая руку Луизе, которую та,
все еще не опомнясь, пожала механически.
- Настасья Михайловна, - сказал Зальман, стараясь прервать неприятную
сцену, - вам угодно осмотреть наше помещение?
- Пойдемте, - отвечала амазонка, - покажите мне ваши комнаты,
Александр.
И, не обращаясь далее ни к кому, прошла в семейную половину квартиры,
куда за ней торопливо последовал и Александр Андреевич. Через минуту она
снова появилась в гостиной и через плечо спросила шедшего за ней Зальмана:
- Это все тут?
- Все, - вполголоса отвечал последний.
- Послушайте, Александр, - продолжала она, подходя к дивану и хлопая
хлыстом по его полинялому ситцу, - нельзя так оставить этих тряпок! А это
что такое? - воскликнула она, стегая хлыстом по большой столовой салфетке,
вязанной из небеленых ниток. - Я вас прошу выкинуть отсюда эту рыболовную
сеть. Я ее непременно подарю нашему рыбаку Вуколу. Однако прощайте, мне
пора.
Все это она проговорила так скоро, что Зальман не успел вставить слова
и рад был, поймав уже пред самой дверью ее руку, к которой жадно прильнул
губами.
- Довольно, довольно, - говорила она, вырывая руку. - Вы <делаете> даже
больно, - и, кивнув Луизе своим белым пером, скрылась в дверь, увлекая за
собою бесконечный шлейф.
Когда дверь затворилась, Луиза тихо опустилась на диван. Закрыв лицо
руками, она крепко прильнула головой к столу и замерла в этом положении.
Скорее можно почувствовать, чем пересказать, что в эту минуту происходило в
ее душе. "Так вот она, та женщина, которая отныне должна заменить ей мать.
Эту самую салфетку, к которой судорожно приникала ее голова, эту драгоценную
вещь, над которой покойница мать работала больше года, она насмешливо хочет
выбросить вон. Пощадит ли она бедную девушку? Нет, это невыносимо, это
невозможно!" - и девушка судорожно зарыдала, забыв все окружающее.
- Луиза! - раздалось над нею.
Девушка, вздрогнув, подняла глаза. Перед нею стоял отец.
- Луиза! - повторил он сурово, - что это за глупые слезы и за
неприличное поведение? Я до сих пор не могу прийти в себя. Ты запираешь
двери перед людьми, которым обязана уважением, и так беззастенчиво
показываешь явную, ничем не заслуженную неприязнь. Как все это мне ни
больно, но я рад случаю высказаться перед тобой с полной откровенностью.
Может быть, это тебя образумит. Всему причиной несчастное воспитание. Щадя
тебя, я ни слова не скажу о сердце твоей матери; но не могу, в видах твоей
же пользы, не указать на недостаток твоего воспитания. Мать не сумела
развить твоего сердца. Ты своим бессердечием переступаешь мне дорогу, но я
этого не потерплю. Слышишь, не потерплю! Слово бессердечие - нисколько не
фраза и не преувеличение. Я тебе это докажу. Чем, как ни этим словом, должно
назвать упорное сопротивление бескорыстным и, несмотря ни на какие
оскорбления, постоянным искательствам честного труженика, преданного тебе до
обожания? Что ты можешь сказать против Гольца? Он не красавец, правда, но
для мужчины это не важно; не знатен: ты знаешь, как я смотрю на эти вещи; не
богат: что на это тебе сказать? Тебе известно, я приехал сюда без копейки,
начал настоящее дело в долг, за твоею матерью не получил ничего, а ты видишь
- этот каменный дом мой, у меня есть лошади и экипажи, и люди меня знают, и
все это благодаря тому, что я свято держался правила уважать самого себя,
никому не быть в тягость и никому не мешать жить. Я потому так откровенен с
тобою, что считаю тебя за умную девушку. Ты поймешь, насколько я желаю тебе
добра. Сердце! великое дело сердце! Вы там все умничаете, а забываете, что
сказал Шиллер:

"Und was der Verstand der Verstand'gen nicht sieht
Das ubet in Einfalt ein Kindlich Jemuth" {*}.
{* И то, чего не постигает разум разумных - то постигает детский дух в
его

простоте (нем.).}

Эти стихи Александр Андреевич продекламировал, ходя уже по комнате.
- А теперь, - сказал он, подходя к дочери и гладя ее по голове, -
перестань плакать, успокойся и будь умница.
Всю ночь затем Луиза провела в каком-то мучительном бреду. Своими
беспощадными словами, смысла которых он сам, вероятно, хорошо не понимал,
отец возмутил в ней все чувства, надорвал нервы. Мысли ее бродили в каком-то
безвыходном лабиринте. "Я люблю отца, - думала она, - и мешаю ему жить.
Чувствую, что я всех люблю и желаю всем добра, а выходит, что все меня
любят, а я только всем мешаю. Все это какая-то ложь. Отец, может быть, и
прав, и мое беспричинное нерасположение к Гольцу, может быть, тоже ложь.
Одно ясно и несомненно, если я недовольно люблю отца, если я, как он
говорит, люблю только себя, то мне нельзя оставаться в этом доме. Кто знает,
может быть, судьба действительно посылает Гольца спасти меня? Недаром он
сказал: "Es muss biegen oder Brechen!" Вот оно, я чувствую, сердце мое
разрывается". После жгучей бессонницы, в продолжение которой все, что могло
болеть, переболело в душе девушки, кризис совершился, и к утру она уснула.
Проспав долее обыкновенного, она встала как бы другим существом. Она
решилась и за кофеем объявила отцу о своем согласии выйти за Гольца. Отец
расцеловал ее, называл всеми ласкательными именами и заключил тем, что
вчерашние слова его были намеренно преувеличены, а что, в сущности, он
никогда ничего другого не ожидал от ее нежного сердца. Словом, мир состоялся
полный, и через две недели m-me Гольц была в городке К..., а еще через месяц
Александр Андреевич сам ввел в обновленный дом свой жену-красавицу. Правда,
он недолго наслаждался счастьем. Неотвязчивые поклонники, которых m-me
Зальман принимала с самой откровенною любезностью, заставляли его ежечасно
пылать адским огнем бессильной ревности, которая в один год иссушила его до
совершенного подобия скелета и окончательно свела в могилу.

II

С первых дней водворения в доме мужа Луиза Александровна ревностно
принялась устраивать то домашнее гнездышко, которого она лишилась со смертью
матери и в котором ей было когда-то так хорошо. Вкусу у нее было много, а
давно состоявший на службе Гольц из порядочного содержания сумел составить
небольшой капиталец. В те времена жить в Новороссийском крае можно было на
самые небольшие средства. Гвльц нисколько не мешал молодой жене в ее
хозяйственных затеях. Ему, очевидно, нравился тот недорогой комфорт, каким
она его окружила. Луиза старалась изучить вкусы мужа и, не входя в
обсуждение его привычек, служила им с правильностью хронометра. Просыпаясь
рано, Гольц любил полежать и даже напиться кофею в постели, - и душистый
кофе приносился ему женой в самую раннюю утреннюю пору. Гольц любил обедать
в одно время, и суповая чашка дымилась на столе в ту самую минуту, когда
стенные часы били четыре раза, и т. д. По причине страшной ревности Гольца
супруги не завели себе никакого круга знакомых. Сам он, так как в то время у
него еще было много занятий по должности, рано уходил со двора и возвращался
только к обеду. Уединенно просиживая долгие часы над рукоделием, Луиза
невольно перебирала в уме свою жизнь. Чего бы не дала она, чтобы покойная
мать хоть одним глазком посмотрела на ее хозяйство! Пусть бы она увидала,
что я, Луиза, не какая-нибудь бестолковая белоручка. Взглянула бы, как свежи
ее плющи на окнах, как у нее все чисто, в каком порядке белье и посуда,
какой вкусный готовится бульон и как мастерски стала жарить кухарка,
подававшая прежде какие-то засушенные кости. Какая бы это была блаженная
минута! Конечно, мать не могла бы видеть того, что было у Луизы на душе, да
и сама Луиза не могла ясно дать себе отчет, хотя живо, всем существом своим
чувствовала это, - почему между ей и мужем стоит какая-то тень, даже и не
тень, а какая-то пустота. Чего-то недостает. Между ними нет враждебности,
зато нет и дружбы. Он ревнует ее, стало быть любит; но отчего же она не
знает ни его образа мыслей, ни его убеждений? Да и как узнать их? С утра до
пяти часов Гольц на службе. После обеда он садится у окна курить
трехкопеечную сигару, затем пересматривает старые ветеринарные книги, или до
чаю принимается за свое постоянное чтение, _Мессиаду_ Клопштока {1}. В
девять часов вечера Гольц уже в постели и тотчас засыпает. Впрочем, в
короткие промежутки времени, когда жена могла обращаться к Гольцу с
разговорами, ей нельзя было пожаловаться на его несообщительность. Он охотно
говорил о служебных планах или домашнем быте. Сам, с видимым удовольствием,
приготовлял, по просьбе жены, шарики для истребления мышей и отраву для мух.
По опыту Луиза приноравливалась к симпатиям и антипатиям мужа, но когда
разговор наталкивался на объяснения побудительных причин его требований, он
сердился.
- Когда человек женится, - объявил он Луизе, - то жена к нему приходит
в дом, а не он к ней. Кажется, ясно, punctum {точка (лат.).}. Говорю тебе
раз навсегда, и, сделай милость, никогда не приставай ко мне с подобными
глупостями.
Через год после свадьбы у них родилась дочь. Луиза сама кормила
ребенка. Материнские заботы много развлекли и облегчили молодую женщину, но
когда девочка засыпала и она садилась за рукоделье, прежнее раздумье и
чувство одиночества овладевали ею. На второй год после рождения дочери весна
была ранняя и дружная, что в Новороссийском крае не редкость. В начале
апреля точно волшебный жезл тронет землю. Снег тает, в воздухе весна;
жаворонки, копчики, орлы. Днепр уносит свой громоздкий лед и, разливаясь на
целые версты по низменным берегам (плавням), вытесняет из русла все свои
притоки. Травка зеленеет, и по затопленным низам буйными кустами лезет
толстый камыш. Важные аисты и осторожные цапли безмолвно стерегут
пробуждающихся лягушек. Чайки, кружась, и кувыркаясь над бесчисленными
гагарами и утками, стараются высоким фальцетом перекричать их втору, за
которой явственно слышны могучие басы оживших черепах. Солнце уже печет.
Изредка набежит густое облако и обмоет землю чистым дождиком; затем тот же
блеск и тот нее весенний гам. Во время половодья в прибрежных селениях и
городах улицы нередко бывают залиты водой, а иногда жителям приходится на
лодках переезжать на бивуаки под открытое небо, на соседние возвышенности.

"Но небо здесь к земле так благосклонно" {2}.

Неизвестно, находил ли это Гольц, отправляясь весной ежедневно
странствовать в воловий парк, где содержались все подъемные животные округа.
Разлив рек, как мы уже заметили, был необыкновенно силен. Нижние улицы и
городская площадь стояли в воде. Не залитой оставалась одна верхняя, так
называемая Полковничья улица, и то в одном месте приходилось переходить
через воду. Как ни жался Гольц к забору, но неглубокие калоши его каждый раз
в этом месте черпали воду. Однажды утром, снова промочив ноги, Гольц
почувствовал нестерпимую зубную боль. Ворочаться домой было далеко, да и не
к чему, а идти на службу с такой болью почти не под силу. Вырвать этот зуб -
и делу конец, подумал Гольц. Но кто вырвет?
Здесь необходимо сказать, что заштатный город К... {3}, с самого
учреждения военных кавалерийских поселений в Новороссийском крае, был
центром военного округа, а следовательно, и штабом полка, и в нем
одновременно были два ведомства: поселенное, к которому, между прочим,
принадлежал сам Гольц, и действующее, то есть полковой командир и 1-й
эскадрон поселенного полка. Квартиры полкового фельдшера Гольц не знал, да
без докторской записки фельдшер, пожалуй, рвать не станет. Пришлось зайти к
доктору, который кстати жил на большой улице, в стареньком, деревянном доме,
против единоверческого священника. Так как заболевающие нижние чины
поступали в военный госпиталь, а офицеры редко хворали, то полковому лекарю
положительно делать было нечего. Таким счастливым положением Иринарх
Иванович Богоявленский {4} пользовался вполне и в душе благодарил
начальство, избавившее его, во внимание к его значительной тучности, от
обязанности являться у фронта верхом. Ходить по чужим квартирам Иринарх
Иванович не любил. Получив за женой в приданое небольшой дом с садом,
Богоявленский постоянно копался в этом саду, который содержал в примерном
порядке и даже развел в нем худо вызревавший виноград. Отяжелев в последнее
время, он уже не с прежней ревностью занимался садоводством, а, наблюдая
только за плантацией красного перца, большую часть времени проводил в
кабинете, изредка заглядывая в древних классиков и перечитывая своего
любимца Вольтера. Форменного платья он терпеть не мог. Постоянным его
костюмом было широкое, парусинное пальто. Утром и вечером, ища прохлады,
объемистый Иринарх Иванович помещался у растворенного на улицу окна. В это
время под рукой на столике стояли около него селедка, маленькая рюмочка и
графин с настойкой из красного перца, которую он называл anticholericum.
Небольшие глотки из рюмки возбуждали в Иринархе Ивановиче веселое и
созерцательное расположение, но окончательно до пьяна он никогда не
напивался. Привлекаемый такой соблазнительной обстановкой, к Богоявленскому
с давних пор повадился ходить сосед через улицу, известный всему городу под
именем Сидорыча. Худощавый, сгорбившийся брюнет, с воспаленными глазками,
Сидорыч, выгнанный из духовной академии за пьянство, проживал у родственника
своего, единоверческого священника. Летом он ходил в затасканном длиннополом
нанковом сюртуке, а зимой сверх него надевал гороховую фризовую шинель в три
воротника. Заходил Сидорыч к Богоявленскому только по утрам, так как
вечером, по слабости, не мог этого исполнить, да и Богоявленский бы его не
принял. В то утро, когда Гольц, почувствовав зубную боль, решился зайти к
доктору, Сидорыч, заметив, что у Богоявленского ставни открыты и доктор уже
сидит с расстегнутою грудью у растворенного окна, согнувшись, перешел через
улицу и, не подымая головы, робко спросил под окном:
- А что, Иринарх Иванович, можно?
- А! червь злосчастный! - воскликнул Богоявленский, - заходи, ничего!
Сидорыч юркнул в калитку, но, увидав на дворе докторшу, смутился.
Женщина в грязном капоте и таком же чепце развешивала на заборе белье.
- Опять! - крикнула она, сердито взглянув на Сидорыча.
- Сам позвал, - внушительно ответил Сидорыч и прошмыгнул в сени.
- С добрым утром, Иринарх Иванович! - сказал Сидорыч, три раза
перекрестясь на образ и низко кланяясь хозяину.
- Садись, - сказал Богоявленский, указывая жирным пальцем на грязный
кожаный стул. - Рассказывай, что нового в городе и как вчера подвизался по
части крючкотворства?
- Алтухину важнейшее, могу сказать, прошенье смастерил и был за то
подобающим образом ублаготворен очищенной. Даже целковнику приполучил; но
"infandum regina jubes renovare dolorem!" {возобновлять несказанную скорбь
ты велишь мне, царица! (Энеида) <лат>. (Примеч. А. А. Фета.)} попадья наша
пронюхала и отняла. Орлом на меня, смиренного агнца, налетела: "In ovilia
demisit hostem vividus impetus"; {Среди овечьих стад стремится за ловитвой
<лат>. {Примеч. А. А. Фета.)} я было вспомнил reluctantes dracones {Потом
кидается на раздраженных змей <лат.>. {Примеч. А. А. Фета.)}, да куда тебе,
так и подхватила мой карбованчик. Много, говорит, вас дармоедов.
- Дома доктор? - спросил Гольц, остановись пред растворенным окном.
- Дома, пожалуйте! - отвечал Богоявленский.
Через минуту Гольц вошел в кабинет и, объяснив причину прихода, стал
просить записки к фельдшеру.
- Позвольте взглянуть на ваш зуб, - сказал Иринарх Иванович, - ну,
батюшка, прибавил он, окончив осмотр, зуб, на который вы жалуетесь,
совершенно крепок, и рвать его не следует. Вспомните-ка quae medicamenta non
sanant ferrum sanat {То, что не лечат лекарства, лечит меч {лат.).}. Так
сперва попробуем medicamenta, a ferrum - то всегда у нас в руках. Вот ум
сейчас поколдуем. Только с условием - вполне слушаться врача, коли пришли!
- О, конечно, конечно! - промычал Гольц.
Богоявленский прошел в соседнюю комнату и, через минуту выходя, вынес
кусочек ваты и пузырек.
- Эту штуку вы положите на больной зуб и садитесь вот сюда на диван.
Прекрасно, - сказал он, когда Гольц уселся на указанном месте, - а теперь
потрудитесь снять ваши сапоги.
- Помилуйте, зачем же? - возразил Гольц.
- Помните уговор слушаться - и снимайте. Червь! - обратился он к
Сидорычу, - сходи-ка ко мне в спальню и под кроватью поищи валенки, а
докторские сапоги и калоши отдай на кухню просушить. Проворней изгибайся!
Ну, что ваш зуб? - спросил он Гольца, когда все его распоряжения были
исполнены.
- Еще подергивает, но стал затихать.
- Погодите и совсем пройдет. А я очень рад, что хоть этот и пустой
случай завел вас в мою хату. Вы-то меня не знаете, а я вас давно знаю. Вы
тут каждый день проходите перед моим окном к должности. Вот, думаю, гордый
collega, чтоб этак зайти да перекинуться словечком. Как ни говорите, хоть и
в разных местах учились, а все мы дети одной и той же науки.
- Я сам завсегда очень рад, - бормотал Гольц, которому, очевидно, было
лестно попасть в коллеги к Богоявленскому. - Ви позволяйте мене, - обратился
он к хозяину, - малинька сигара закуривайть?
- Сделайте одолжение, это в настоящем случае даже может быть вам
полезно. А что зуб? - спросил он Гольца немного погодя.
- Совсем замолк, - улыбаясь, отвечал Гольц.
- Ну теперь вату-то вон и наливайте рюмочку. Рекомендую -
anticholericum.
- Не рано ли будить?
- А уговор? Червь! наливай и подавай лекарство.
Гольц выпил, и через минуту приятная теплота пробежала по телу.
- А мне можно червяка-то заморить? - робко проговорил Сидорыч.
- Мори, - отвечал Богоявленский, - да ведь у меня ты его не заморишь, а
только раздразнишь.
- Редкостнейший, можно сказать, у вас, Иринар Иванович, опрокидант, -
воскликнул Сидорыч, осушив полную рюмку.
- Ведь вот, даром что червь, - сказал Богоявленский, указывая на
Сидорыча, - а тоже одного с нам. поля ягода. Отлично учился, да своего-то
запасу больно скудно и тот на шкалики разменял. Вот и вышел
червь-ничтожество.
- Это вы сатиру Персия вспомнили: "Ex nihilo nihil, in nihilum nil
posse reverti" {Ничто не может возникнуть из ничего и нельзя обратить его в
ничто (лат.)}, - продекламировал Сидорыч.
- Молодец червь! Удивительная у него память! - обратился Богоявленский
к Гольцу. - Только заведите, так и засыплет цитатами. Ведь чем дороги
древние? Вон за него даже думают. Так сболтнул, а возражение во второй
половине стиха вышло превосходное. Коли ничто не может обратиться в
ничтожество, стало быть, и Сидорыч не nihil {ничто (лат).}.
- Как вы это прекрасно повернули! - вставил Гольц.
- А между тем вам пора лекарство принимать.
- Не много ли будет, я право... - мямлил Гольц.
- Полноте, вы мужчина, да еще бывший бурш. Вспомните-ка старину.
- Да, да, точно. О! - отвечал Гольц и осклабился, поддаваясь
набегающему на него веселью.
- Червь, repeticio! {повторенье (лат.).}
- Est mater studiorum {мать ученья (лат.).}, - докончил Сидорыч,
наливая Гольцу рюмку.
- Вы, верно, еще не забыли по-латыни? - спросил Гольца Богоявленский.
- О, да! о, да! Я очень. Ви продолжайте, я с большим удовольствием.
- А все-таки, - перебил Богоявленский, - я хотел вам попенять; я
постоянно наблюдаю за вами. Вы слишком углублены в самого себя. Это, с одной
стороны, делает вам честь: истинная мудрость сосредоточенна, а с другой -
угрожает апатией. Положим, вы ни у кого не бываете из этих лоботрясов.
- О, ви совершенно правду! Я никуда и ни к кому, - воскликнул Гольц,
явно обрадовавшись случаю вставить слово.
- Я тоже у них не бываю, - продолжал Богоявленский, - но ведь у нашего
брата ничем не заморишь потребности созерцания. Мы не перестаем, как говорит
Цицерон, ardere studio veri reperiedi {пылать желанием открытия истины
<лат.>. {Примеч. А. А. Фета.)}, и поэтому-то нам, людям науки, не следует
забывать друг друга. Вспомните, много ли со школьной скамьи вам пришлось
встретить людей, способных понять и оценить вас; а ведь все, что нас
окружает, - филистерство.
- Ах, право, как вы все это прекрасно! Это я тоже и вспомнил; в Горацие
есть: "Odi profanum" {"Ненавижу непосвященную" (лат.).}. Мене очень, очень
приятно. Я бы здесь у вас, только мене пора на слюжба.
- Куда вы так спешите? Дело не медведь, в лес не убежит, - возразил
Богоявленский. - Червь! как это там у Горация про службу-то сказано!
- Quis post vina gravem militiam aut pauperiem crepat? {Кто вспомнит за
вином про службу с нищетою? <лат.> {Примеч. А. А. Фета.)} - скороговоркой
отхватал Сидорыч.
- Нет, право, мене очень приятно, но мене пора. Теперь до парк все
сухо, - сказал Гольц.
- Пожалуй, и сапоги ваши пообвяли. Сбегай в кухню да принеси-ка их, -
обратился Богоявленский к Сидорычу, - что с вами делать, коли вы такой
ретивый.
Обуваясь, Гольц отвернулся к другому окну и, пошарив в кармане,
приготовил ассигнацию. При прощании, взяв Богоявленского за руку, он
незаметно вложил в нее бумажку.
- Это что такое? - воскликнул Богоявленский. - Это вы уж, пожалуйста,
оставьте. Я и с своих лоботрясов никогда не беру, а вы collega. Это даже
обидно. А вот посошок на дорожку я вам отпущу. Налей-ка рюмочку, - сказал он
Сидорычу.
Гольц было замялся.
- Нет, уж как угодно, лечение должно быть окончено. Тут кабалистика
есть. Больше и просить не стану.

Tres prohibet supra
Rixarum metuens tangere Gracia {*}.

{* Пить больше трех, боясь раздору, // Нагии грации претят <лат.>.
(Примеч. А. А. Фета.)}

Гольц выпил и со словами: "очень, очень много благодарю" - вышел из
комнаты. Проходя по тротуару, пред окном, он приподнял фуражку и снова
раскланялся с Богоявленским.
- Не забывайте нас, - крикнул Иринарх Иванович.
- Помилюйте, непременно, непременно! - бормотал Гольц, снова приподымая
фуражку.
- Ну, что, червь, - спросил Богоявленский, - как тебе понравился новый
collega?
- Вы всегда так, Иринарх Иваныч, - выпытываете да после на смех. Мое
дело цитату сказать, а какой я судья, да и к чему мне судить, когда почище
меня люди судили. Еще Овидий сказал: "Bos stetit" {Бык стоял... <лат.>.
(Примеч. А. А. Фета.)}.
- Ты сегодня просто мудрец, - расхохотавшись, воскликнул Богоявленский.
- Сто лет думай, ничего лучше твоего bos stetit не придумаешь. Вот
заскорузлая личность! А для меня, признаться, интересный субъект. Надо бы
эту улитку заставить выпустить рожки.
Умильно посматривая на графин, Сидорыч было снова заговорил о
repetandum, но положительный отказ убедил его, что ему ничего более не
дождаться от своего несговорчивого мецената.
Три рюмки крепкой перцовки и лестное соприкосновение с миром, которого
нравственное превосходство он смутно чувствовал, привели Гольца в
восторженное состояние. Это было какое-то беспредметное и бесплодное
вдохновение. Никогда не испытывал он такого сладостного самодовольства. То
чувство безотчетного благоговения пред непонятно-высоким, которое заставляло
его всю жизнь перечитывать Мессиаду, проступило теперь с удвоенною силой. Он
давно слышал про ученость Богоявленского, а тут сама судьба привела его в
этот мир. Один Богоявленский сразу оценил его: "Das ist ein Kerl! das ist
ein Kerl!!" (вот молодчина), - повторял он про себя. Ему хотелось петь "Odi
profanum", "Nox erat", "Sidera sornnias" {Ненавижу непосвященную... стояла
ночь... грезишь о звездах (лат.).}, - твердил он, нападая на бессвязные
обрывки чего-то давно забытого. "Das ist ein Kerl! Odi profanum". Как жаль,
что по пути чрез слободу он не встретит никого из тех, кого Богоявленский
называл лоботрясами. Теперь бы он, collega, показал им, как он смотрит на
них. Эта мысль сильно ему понравилась. За неимением лоботрясов он несколько
раз примеривал презрительную улыбку, проходя мимо хат, на крышах которых
аисты о чем-то хлопотали, круто загибая назад красноносые головы. У одной
калитки стояла молодая поселянка. Искушение было слишком сильно. Перед самым
ее носом Гольц скорчил презрительнейшую улыбку. "Бачь, який скаженюка!" -
воскликнула поселянка, но Гольц был уже далеко.

III

Хотя на другое утро Гольц не был в том лирическом настроении, в каком
накануне ушел от Богоявленского, тем не менее, поравнявшись с растворенным
окном доктора, он с удовольствием согласился на приглашение хозяина зайти. В
комнате все было по-вчерашнему. Даже Сидорыч сидел на том же кожаном стуле.
Скучающий Богоявленский видимо обрадовался Гольцу. Хотя он с первого раза
увидал, с кем имеет дело, но ему сильно хотелось вызвать эту личность на не
свойственную ей почву отвлеченного мышления и полюбоваться на неуклюжие
ужимки, с какими бык скользит И надает на гололедице. Он понял, что под
тщеславным самолюбием Гольца кроется крайняя обидчивость. Сидорыч был
особенно в ударе и сыпал цитатами, как из дырявого мешка. Небольшого труда
стоило Богоявленскому заставить Гольца выпить первую, а затем вторую и
третью рюмку anticholericum'a. Разогревшийся ветеринар, видимо наслаждаясь
новым для него положением, уже не так сильно порывался к должности. Слушая
лестные слова Богоявленского, он чувствовал себя счастливым, чуть не
триумфатором. Богоявленский истощал все усилия вызвать быка на гололедицу,
но бык прыгал, восторженно вертел хвостом, глухо мычал, а на гололедицу не
выходил.
Такие сцены повторялись каждое утро. Богоявленский, сначала сердился на
неудачу, но потом стал брезговать очевидной болезненностью бессвязных
бормотаний и мычаний Гольца. Иринарх Иванович решился не вызывать Гольца на
рассуждения, а просто курить перед ним фимиам. С этой целью он, зарядив
Гольца достаточным количеством anticholericum'a, заводил речь вроде
следующей:
- Ведь вот отчего, carissime collega {дражайший коллега (лат.).}, я
дорожу вашим знакомством, порода-то в вас фундаментальная, саксонская!
- О, го, го, помилюйте! - самодовольно гоготал Гольц.
- Нет, позвольте, - продолжал Богоявленский, - я не дальше как на вас
берусь доказать превосходство саксонской породы. Эта высокая порода,
предназначенная покорить мир, бессознательно всюду держится своих родных
преданий и обычаев. Возьмите нашего русачка, вот хоть бы сего злосчастного
червя. Пошлите его на год в Париж, он живо заговорит по-французски, а в
три-четыре года станет говорить, как природный француз. Что это значит?
Своя-то у нас начинка скудна. Теперь возьмите саксонца. Вот вы, например.
Ведь вы в гимназии учились по-русски?
- Как же, как же! - воскликнул Гольц. - У нас был прекрасный учитель
Оффенбах.
- Вот видите ли, - продолжал Богоявленский, - да на действительной
службе не состоите ли вы лет десять?
- Как десять! Я еще в прошлом году получил пряжка за пятнадцать лет
беспорочная слюжба.
- Вы сами подтверждаете мою мысль. Как же не удивляться стойкости
саксонской породы! Ведь вы до сих пор не усвоили себе русского языка.
- Да, да, это справедливо!
- Возьмем другой пример: лужи для всех мокры. Посмотрите на наших
лоботрясов. У них даже форма предписана, которой они изменять не смеют. Но
как у него нет ничего заветного, так он в полую воду натянет смазные сапоги
и ходит как ни в чем не бывало. Его насильно в калошах в лужу не загонишь.
То Ли дело саксонец, хоть бы вы! И ноги мокры, и зубы приходится рвать, а
как расстаться с калошами, освященными " вековым преданием! Тут дело не в
калошах, а в принципе.
- Как это ви все прекрасно! Ви совершенной правда.
На этом пути праздный Богоявленский в несколько месяцев дошел до
геркулесовых столпов. Подстрекать Гольца к утренним возлияниям уже не было
надобности. Он сам давно перешел число рюмок, дозволяемых грациями.
Пользуясь восторженным состоянием Гольца, Богоявленский, под предлогом
товарищества, давно говорил ему "ты", и говорил такие вещи, которые даже
Гольцу казались подозрительными; но, замечая, что тот начинал сердиться,
Богоявленский или повернет дело в шутку, или придаст словам хвалебное
значение, и все пойдет по-прежнему. Более чем веселое расположение духа, с
каким Гольц выходил по утрам от Богоявленского, мало изменяло его внешнюю
жизнь. Подчиненным ему коновалам это обстоятельство было с руки, а
провозившись целый день в загородном воловьем парке, он протрезвлялся и
являлся домой как ни в чем не бывало. Луиза Александровна, живя на
противоположном конце города и ни с кем не водя знакомства, менее всякого
другого могла знать про ежедневные свидания ѓГольца с Богоявленским. Так
прошел еще год, в конце которого у Луизы родилась вторая дочь, а у
Богоявленского, как он сам давно предвидел, быстро развилась водянка. До
конца Иринарх Иванович не изменял порядка жизни, но в одну ночь его не
стало.
На крестинах дочери Луиза лежала в постели и не могла выйти к столу, к
приехавшим из Кременчуга восприемникам-немцам, а распорядилась только, чтоб
обед был пополнее. В четыре часа гости сели с хозяином за стол, и до слуха
Луизы доходил их говор, звяканье ножей и, как ей показалось, частые оттычки
пробок. Говор, сначала тихий, под конец обеда переходя в смех, дошел до
нестерпимого крика и хохота. По уходе гостей Гольц пришел в спальню
окончательно пьяный. С испугу или по другим причинам Луиза сильно
расхворалась, так что пролежала месяца два. На другой день Гольц обедал
один, но пришел к жене в таком же виде, как и накануне.
- Ты пил вино? - спросила больная.
- Я допил вчерашнее, - отвечал Гольц.
- Напрасно ты это делаешь. Это тебе вредно, - решилась сказать Луиза.
Гольц не ответил ни слова, а только тряхнул своими черными волосами
утвердительно, как бы желая сказать: "да, вредно", и лег спать. Подобные
сцены повторялись каждый вечер, и когда Луиза, после двухмесячной болезни,
стала выходить к обеду, то увидала, что муж каждый день под полой шинели
приносил бутылку вина. Собравшись с духом, она выставила перед ним все
гибельные последствия такого образа действия. Гольц только хмурился и упорно
молчал. Она плакала, умоляла: ни полслова; кивнет головой, а завтра опять
несет бутылку. Так протянулся год. Гольц, прежде исправно приносивший домой
третное жалованье, стал приносить его в значительно сокращенном размере, и,
соответственно возраставшей неисправности с этой стороны, вино в бутылках
все крепчало и наконец превратилось в ром. Однажды, не допив бутылки, Гольц
с улыбкой пьяницы приподнял ее против света, покачал и, убедясь, что она
наполовину полна, молча подошел к шкафу и поставил ее на полку. Сбирался ли
он опохмелиться утром или допить ее во время обеда - бог его знает, но в
этот вечер он был отвратительно пьян. Шатаясь на ногах, он наткнулся на
кроватку меньшого ребенка. Перепуганная Луиза рада была, когда он уснул.
Горько ей было. До сих пор она только безуспешно увещевала и умоляла, но еще
ни разу не позволяла себе какого-либо действия наперекор мужу. Решившись с
горя на такой шаг, она подошла к шкафу и, достав проклятую бутылку, вылила,
что в ней было, за окно. Как она потом раскаивалась в этом! Она постоянно
твердила: "Я сама, сама, собственными руками всех погубила!"
На другой день Гольц, подойдя к шкафу и найдя бутылку порожнею, не
сказал ни слова. К обеду он уже не приносил вина, а пришел сильно пьяный. С
этого дня он окончательно уклонился от домашнего надзора и на всей свободе
предался публичному пьянству. Он потерял стыд.
Знающий всю городскую подноготную, Сидорыч скоро пронюхал, что
ветеринар закутил. Пользуясь авторитетом покойного Богоявленского, он, при
помощи грубой лести, втерся в доверие Гольца; он же в стороне города, куда
ходил Гольц на службу, разыскал чистенькую и прохладную каморку в рейнском
погребке еврея Ицки. Ицка сразу стал величать Гольца превосходительством,
оказывая ему знаки почтения и рабской покорности. Это не мешало ему,
уверившись в постоянстве своих ежедневных гостей, с возрастающим усердием
приписывать лишки в счетах, подаваемых Гольцу, так что со временем не только
все третное жалованье ветеринара поступало в руки расторопного еврея, но
Гольц уже не выходил у Ицки из долгов. Жалованья Гольц почти не приносил, а
между тем как ни в чем не бывало требовал, чтобы привычки его
удовлетворялись с прежней предупредительностью.
Когда Гольц окончательно отбился от дому и Луиза Александровна
убедилась, что ей с этой стороны помощи ожидать нечего, она напрягла все
силы, чтобы восполнить экономией пробел, происшедший в доме от безучастия
мужа к положению семейства. Она из-за насущного хлеба втайне продавала
некоторые ценные вещи своего приданого белья, приготовленные когда-то
собственными трудами и руками покойной матери. В этих лихорадочных заботах
более всего ее беспокоила мысль, что рано или поздно нужда заставит ее
тронуть небольшой капитал, скопленный Гольцом до свадьбы и отданный ей на
сбережение. Истратив некоторую часть этого капитала на первоначальное
устройство хозяйства, Луиза до рокового для нее рождения второй дочери
сумела не только пополнить израсходованные деньги, но даже прибавить
несколько из собственных сбережений, так что составилась круглая цифра в
тысячу рублей ассигнациями. Эти деньги, единственную надежду семейства, она
тщательно берегла на черный день. Они лежали у нее в комоде, в горбатом
картонном баульчике, заложенном более тонким бельем, редко бывавшим в
употреблении. Ключ от комода она не поручала никому и по ночам клала его под
подушку. Оправившись после третьего ребенка, Луиза Александровна с обычной
ревностью принялась за свои трудные задачи. Муж, к этому времени
окончательно предавшийся гнусному пьянству, не приносил домой жалованья, и
никакая экономия не могла сделать что-либо из ничего. В крайности, Луиза
Александровна решилась тронуть заветный капитал и однажды, когда муж, по
обыкновению, напившись в постели кофею, ушел со двора, скрепя сердце отперла
комод. При взгляде на известный уголок она исполнилась мрачного
предчувствия. Тонкое белье вкривь и вкось нестройной кучей лежало - на
горбатом баульчике. Явно здесь хозяйничала чужая торопливая рука. Дрожа от
волнения, Луиза Александровна раскрыла баульчик. Ни копейки, все вынуто. На
вопль бедной женщины прибежала Фекла, единственная и неизменная ее
прислужница, не знавшая даже, как оказалось, о существовании тайного клада.
При постоянной заботе, с какой Луиза хранила ключ при себе, невозможно было
не только напасть на след вора, но даже сделать какое-либо предположение о
времени похищения. "Точно какое-то колдовство, - думала целый день Луиза
Александровна. - Что теперь скажет муж?" Он способен предположить, что она
истратила деньги и выдумала всю эту историю. Днем ключ у нее постоянно в
кармане, а ночью под подушкой, и сон ее так чуток, что ничего нельзя тайно
достать у нее из-под головы. Единственное время, когда можно распорядиться
ключом, - те полчаса, когда она утром выходит в кухню готовить мужу кофе. Но
в это время он сам в спальне, и никто туда не входит. "Неужели это он?" С
омерзением отвергнув эту мелькнувшую в голове мысль, Луиза Александровна
снова запуталась в соображениях, и когда Гольц вернулся к четырем часам
домой, она, рыдая, рассказала ему о случившемся. С перепугу муж показался ей
даже пьяным менее обыкновенного.
- Надоели мне твои крики! - отвечал Гольц, как бы отряхивая
растопыренные руки. - Плакать ты мастерица, а вот лучше бы об обеде
подумала. Четыре часа, а супа нет на столе. Я голоден, а ты меня кормишь
своим криком.
- Господи! Да не догадываешься ли ты, кто взял деньги?
- Отстань от меня, фурия! - крикнул Гольц, - и давай обедать!
- Да скажи же что-нибудь! - умоляла Луиза, - может быть, тебе
понадобились деньги и ты сам взял их?
- Понадобились, я и взял собственные деньги, - отвечал Гольц, разводя
руками. - Ну, что еще надо? А мне надо обедать.
Луиза Александровна не сказала ни слова, но на другой день стала
проситься у мужа в Кременчуг. Гольц и слушать не хотел. Тем не менее,
поручив преданной Фекле надзор за детьми, Луиза отправилась при первой
возможности с попутчиком в Кременчуг и там отыскала генеральшу Лесовскую.
Тридцатипятилетняя богатая вдовушка-генеральша, одна из учениц покойной
госпожи Зальман, с малолетства была очень, дружна с Луизой, и к ней-то
последняя решилась, обратиться за советом, как к единственной особе, могущей
принять в ней участие. Луиза не обманулась в своей надежде. Переговорив с
Лесовскою, известной франтихой, она устроила дело так, что генеральша,
получавшая через Одессу все новости дамского туалета из Парижа, стала
пересылать Луизе образчики, по которым последняя с замечательной спешностью
и искусством приготовляла модное белье. Лесовская взялась рекомендовать и
продавать товар знакомым богатым барыням и невестам, и таким образом Луиза
Александровна, вырабатывая до тридцати рублей серебром в месяц, снова
оградила семейство от крайней нищеты. Вероятно, Лесовская, под предлогом
удачной продажи, тайно прибавляла денег от себя. Дела пошли своим порядком.
Никто не слыхал ни малейшей жалобы от Луизы Александровны, но мало-помалу
зрение от усиленной работы стало изменять ей, и домашние обстоятельства
снова расстроились. Преданная Фекла, уже два года не получавшая жалованья,
несмотря на просьбы Луизы, ни за что не хотела оставить семейства, которому
ее услуги были необходимы; но не видя возможности платить жалованье, Луиза
наотрез отказала ей и со слезами отпустила свою кухарку. Целое лето сама
исполняла все работы по домашнему хозяйству. Но что предстояло осенью и
зимой - страшно было подумать. Да и кому нужно было думать о деле, о котором
не думал сам хозяин?

IV

В сороковых годах полком нашим командовал всеми любимый и уважаемый
барон Карл Федорович Б... Штаб полка находился в городке К..., лежащем на
берегу одного из днепровских притоков. Замечательный кавалерист и тонкий
знаток лошадей, барон Б... весьма серьезно смотрел на службу, что не мешало
ему с жадностью читать новейшие произведения французской и русской
литературы, быть самым любезным собеседником и страшным хлебосолом. Он бывал
не в духе, когда штабные офицеры не все у него за обеденным столом. Правда,
обед барона не отличался дорогими тонкостями и высокими винами: это не
позволяли его небольшие средства; но повар его из обыкновенной провизии умел
так вкусно готовить, что надо было видеть, сколько всего этого поглощалось
ежедневными гостями. Барон вставал рано, особенно летом (а лето в Новороссии
чуть не круглый год), и прямо отправлялся пешком в конный лазарет, хотя
последний находился, по крайней мере, в полутора верстах от его квартиры. В
этих утренних странствиях ему ежедневно приходилось проходить мимо моей
квартиры; но, зная, что его полковой адъютант (пишущий эти строки тогда
занимал эту должность) не выходит в канцелярию до восьми часов, он никогда
не тревожил меня ранними визитами. Хотя письменная отчетность о поступающих
в лазарет и возвращающихся в эскадроны лошадях и лежала на мне и барон
требовал большого порядка по этой части, тем не менее смотреть за лазаретом
не входило в круг моих непременных обязанностей. Но, бывало, ничем нельзя
так расположить почтенного Карла Федоровича, как добровольным
сопутствованием в его прогулках в конный лазарет. Там он делался особенно
сообщителен. Не было конца его сожалениям, соображениям, надеждам и
практическим замечаниям. Строгий рационалист во всем остальном, он делался в
области конного лазарета каким-то эмпириком, чуть не колдуном. Вполне
доверяясь образованному и примерному молодому ветеринару, барон тут же
из-под руки пичкал больным лошадям бог знает откуда почерпнутые секретные
средства, и, надо сказать правду, весьма часто с неожиданным успехом. Из
числа многих привожу следующий пример: известное худосочие (тельчак) не
уступает никакому так называемому рациональному лечению. Шея, передние и
задние ноги лошади сначала изредка, потом все чаще и чаще покрываются
круглыми худокачественными язвами, приводящими организм к окончательному
разложению и смерти животного. Болезнь эта в высшей степени заразительна.
Как теперь помню, приведена была лошадь, красавица, девяти вершков,
фланговая 3-го эскадрона, Готф. Напрасно ретивый юноша ветеринар истощал
свою ученость, совал меркуриальные препараты, прижигал ранки раскаленным
железом, - ничто не помогало. Барон не мог без волнения говорить о красавце
Готфе. "Знаете ли, - сказал он мне однажды, - пусть Григорий Иванович
убивается над неизлечимою болезнью, а я дам Готфу ящерицу".
- Какую ящерицу? - невольно спросил я.
- Простую, серую, каких по степи тысячи. Только как поймать ее.
- На этот счет не беспокойтесь, - сказал я, - сейчас будет вам
представлено десять, двадцать, сколько угодно.
- Пожалуйста.
Обещав уличным мальчикам гривенник и снабдив их поливенным горшком, я
через час получил желаемое. Ящерицы были в завязанном горшке высушены в
печи, а на другой день, в виде порошка, даны больному Готфу. После двух-трех
приемов ранки стали заживать, и через две недели Готф веселый, отправился в
эскадрон, где на моих глазах прослужил четыре года, а сколько после меня -
не знаю.
Штабная жизнь наша не отличалась разнообразием. Утром манеж,
канцелярия, а вечера мы почти неразлучно с бароном проводили у городских
знакомых, кружок которых был весьма необширен. Добрейший холостяк -
бригадный генерал. У него же был и бильярд, и потому мы нередко заглядывали
к нему в однообразные зимние вечера. Еще два дома приезжих помещиков и
неизменный Федор Федорович Гертнер, начальник округа. Нельзя на некоторое
время не остановиться на этом лице. Представьте себе маленького, живого, с
красным рябоватым лицом и картофельным носом старичка лет шестидесяти, в
черном парике, с нафабренными усами, которые то и дело лезут ему в рот, с
черными добродушными глазами, которые, одушевляясь, начинают сверкать и
бегать. Прибавьте, что он и жена его, добродушнейшая и образованная Марья
Ивановна, великие мастера заказать обед и охотники угостить, что никто
раньше их не достанет дупелей, первых редисок, огурцов, арбуза и т. д., что
он любит свою престарелую Маню, так он называет Марью Ивановну, обожает
своих ребятишек: девочку двенадцати и мальчика восьми лет, никому не
способен заведомо вредить, - все это еще не даст вам понятия о Федоре
Федоровиче. Федор Федорович, рассказывая какой-либо забавный случай, сам
нередко от души хохочет, но на такие темы он нападает случайно; по большей
части в разговорах он нарочно подыскивает обстоятельства и столкновения,
возбуждающие его стремительную раздражительность. Это, разумеется, бывает в
кругу людей близких, и тут свои любимые слова "Боже мой! Боже мой! ах, какая
каналья!" он произносит таким гортанным голосом, как будто щелкает большой
грецкий орех. Дело в том, что трагизм полковника Гертнера нисколько не
сообщителен, а напротив, постоянно возбуждал в слушателях неудержимый,
неизбежный смех. Бывало, сколько себя ни уговариваешь, что непристойно
смеяться в глаза старому, добродушному человеку, но стоит Федору Федоровичу
закипеть, и все пропало. Кажется, ожидай человека гильотина, и то бы не
удержался. Закипал же и раздражался Федор Федорович даже при таких
воспоминаниях, которые очевидно были ему приятны. Любя и понимая
строительную часть, он, в качестве окружного начальника, действительно
щегольски отстроил некоторые штабные помещения, в том числе и небольшой,
занимаемый мною домик. Но когда речь заходила об этих постройках, никакие
заявления признательности не могли удержать Федора Федоровича от
восклицаний: "Помилуйте! разве я смею поставить эти медные замки, задвижки,
ручки и заслонки в смету? Разве начальство примет на казенный счет
лакированные полы? Вот я скоро брошу эту каторгу, тогда посмотрите, будет ли
вам новый окружной доставлять такие удобства? А то все Федор Федорович не
хорош..." и т. д. Я знал Федора Федоровича давно. При моем поступлении в
полк Гертнер был еще во фронте дивизионером. На нем был тот же черный парик
и тот же ореол комизма. Кажется, никого судьба не ставила в такие комические
положения, в каких зачастую бывал Федор Федорович. Чтобы не утомить
читателя, ограничимся следующим случаем. Во время первого моего майского
компамента Федор Федорович, в качестве старшего дивизионера, выезжал пред
дивизионом и, следовательно, появлялся в виду всех в одиночку во всей красе.
Хотя по чересчур маленькому росту ему не следовало служить в кирасирах, но
для офицеров нет определенной меры. Зато такая мера существует для лошадей,
и на гусарской лошади нельзя ездить пред кирасирским фронтом. В наше время
ниже четырех вершков у офицерской лошади не допускалось. Представьте же себе
комическую фигуру старого полковника на широкой четырехвершковой матке,
объем которой чуть не удвоился вследствие того, что она бережа. Всякий
кавалерист вам скажет, что третья часть полка состоит из маток, и никогда не
случается, чтобы простая, солдатская матка пришла в подобное состояние. Все
условия присмотра таковы, что этого случиться не может. Под какою же
комическою звездой должен родиться Федор Федорович, чтобы с его единственной
маткой случился подобный казус? Нельзя было слишком осуждать наших кирасир,
когда появление полковника Гертнера на его бережей матке возбуждало общую
веселость. Разумеется, при появлении полкового командира пред фронтом
хихиканье умолкало и все принимало серьезный вид. На одном учении, пред
началом которого фигура Гертнера на его матке показалась всем что-то
чересчур комичною, полку, после продолжительных и быстрых построений,
скомандовано было выстроить фронт. Когда поднятая движением пыль стала
опадать, заметили, что третьего дивизионера пред фронтом нет; когда же пыль
окончательно улеглась, то увидали Федора Федоровича лежащим вместе с лошадью
на земле и напрасно старающимся освободить свои ноги из поводьев, в которые
он попал шпорами.
- Что такое? что такое? хи-хи-хи, - разнеслось по фронту.
Желая поскорей окончить эту сцену, полковой командир послал трубача
слезть и помочь полковнику встать. Но и тот не тотчас освободил полковника,
а между тем его лошадь мешала видеть подробности происшествия.
- Что ты там возишься? - крикнул полковой командир на трубача. - Что
там случилось?
- Ожеребился, ваше высокоблагородие! - закричал трубач во все горло,
стараясь, чтобы слова его были внятны полковому командиру. С этим словом вся
дисциплина пропала. Раздался гомерический смех восьмисот человек. Сам
полковой командир расхохотался и, скомандовав: палаши в ножны, пики за
плеча, распустил полк. Трудно предположить, чтобы Федор Федорович в сущности
изменился только потому, что из действующих перешел в поселенные.
Кажется, ни к чему в такой степени, как к провинциальной штабной жизни,
не относится пословица: "Дела не делай и от дела не бегай". И поехал бы
верст за шестьдесят или за сто к знакомым помещикам отдохнуть среди
роскошной обстановки, освежиться общением с более широкими интересами, да
как подумаешь, что, может быть, не успеешь выехать, а тут экстра из дивизии
или, чего доброго, нагрянет сам начальник штаба, так и пойдешь к тому же
бригадному генералу или к Федору Федоровичу. Нечего говорить, что
однообразные уличные явления небольшого городка были нам знакомы до
пресыщения и скуки. С некоторыми жителями, приходившими в Казенный сад
слушать трубачей, у нас возникало даже так называемое шапочное знакомство,
но на этом дело и кончилось, так как не было повода вникать в их домашнюю
жизнь. Для меня исключением было на некоторое время семейство поселенного
ветеринара Гольца. С самого поступления моего в полк глаза мои привыкли в
известные часы дня встречать на тротуаре довольно оригинальную фигуру. В эти
часы, вдоль серых заборов, торопливо и как бы желая поскорее скрыться от
докучных наблюдателей, проходит небольшой человечек. С виду ему было лет под
пятьдесят. Широкое, скулистое лицо с черными нависшими бровями, носом
пуговицей, широкими плоскими губами крепко сложенным ртом и худо выбритым
подбородком, постоянно выражало какое-то презрительное неудовольствие. Кроме
этого выражения, лицо это представляло сплюснутость каучуковой кукольной
головки, которую придавили пальцами сверху вниз. Зимой и летом неизменным
костюмом знакомого незнакомца была камлотовая, когда-то коричневая, теперь
совершенно серая, под цвет заборов, шинель и грязным блином лежащая на
голове фуражка, из-под которой дикими, нечесаными завитками вырывались
черные, с легкой проседью, волосы. Человек постоянно был, что называется,
_грузен_. Не помню, кто мне пояснил, что это пьяный поселенный ветеринар
Гольц. Успокоившись на таком сведении, я о нем более не расспрашивал.

V

Однажды, в начале июля, когда полк готовился к походу на дивизионный и
корпусный компаменты, я, против обыкновения, проснулся часов в пять утра. На
это могла быть особая причина. Молодцы солдатики сплели мне к компаменту
великолепную корневую плетенку для брички (нетычанки) и в настоящую минуту
нетычанка, искусно выкрашенная под солому и покрытая лаком, была выставлена
сохнуть на крутом пригорке между моею конюшней и квартирой. Меня беспокоила
мысль, не налипла ли опять вчерашняя мошкара на лак, и с этой целью, наскоро
одевшись, я побежал на гору. К большому моему удовольствию, все оказалось в
порядке и даже лак стал мало отлипать. Не успел я окончить обзора, как внизу
на тротуаре показалась высокая фигура барона. Самому мне было весело на душе
- почему, думаю, не потешить добряка? Я поспешно сошел к нему навстречу.
- Вот какая вы сегодня ранняя птица, - сказал полковник, протягивая мне
руку. - Что, батюшка! любовались своей обновкой по части изящных искусств?
- Нет, это я так взглянул, но главное, я поджидал вас, чтобы пройтись в
конный лазарет. Какое чудное утро, просто рай!
- О, о! прекрасно, похвально! Право, я иногда удивляюсь, глядя на нашу
молодежь. Подумаешь, что иной из-под палки служит. Не любишь кавалерийского
дела, ну и не служи, найди себе другое занятие по душе. Но кавалерист, не
любящий лошади, по-моему, грустное явление. Да знаете ли, уж коли на то
пошло, по-моему, он и человек-то дрянной. Я бы ему не доверил ничего. В нем
нет любви к делу.
Беседуя таким образом, Карл Федорович широко шагал своими длинными
ногами и шел так шибко, что мне приходилось рядом с ним чуть не бежать. На
половине пути я увидал шагах в ста впереди нас, на тротуаре, колыхание давно
известной мне серой камлотовой шинели с блинообразною фуражкой.
- Карл Федорович, - невольно воскликнул я, - ведь это Гольц! Зачем его
несет в эту сторону?
- Он идет в конный лазарет.
- Зачем?
- Вы не помните унтер-офицерскую кобылу второго эскадрона, Прозерпину?
- Как же не помнить. Недели две тому назад ее привели ко мне, и она
жаловалась на левую заднюю ногу.
- Та самая. Мы с Григорием Ивановичем расчистили ей стрелку в копыте и
с грустью убедились, что у нее рак. Григорий Иванович и вырезал и выжигал,
но дело все ухудшается, а ужасно жаль этой лошади. Вчера утром мой Петр
докладывает, что доктор Гольц желает меня видеть. "Что ему угодно?" -
"Говорит, желает переговорить". Думаю, верно, пришел под каким-либо
предлогом выпросить на выпивку. Однако делать нечего. Проси его в залу. "Что
вам угодно?" - спросил я эту дрожащую беззубую фигуру. "Я слышал, вас очень
беспокоит рак в копыте, и хотел вам помочь. У меня есть секрет, и через
четыре дня все выпадет, и ранка очистится", - словом, наговорил с три
короба. Врет, подумал я, этот пьяница, но ведь попытка не Штука, лошадь все
равно пропала. "Очень хорошо, говорю. Пожалуйте завтра в конный лазарет, а я
скажу Григорию Ивановичу, чтобы он вам отпустил каких будет нужно
медикаментов". - "Нет, позвольте, медикаменты я сам принесу, а вы прикажите
кожаную калошу по ноге сшить и больше ничего". Я ему дал пять рублей на
лекарство, то есть на выпивку, заказал калошу и обещал, в случае успеха, еще
пятьдесят рублей, а теперь увидим его прыть.
Когда мы пришли в конный лазарет, там все уже было готово. Гольц с
видом знатока осмотрел рану и, проворчав: "нишево", принялся дрожащими
руками намазывать какую-то коричневую мазь на корпию и затем, при помощи
коновалов, заложив ей рану, надел кожаный башмак.
- Тепериша карашо. Послезавтра - посмотрить, - прибавил он, умывая
руки. Григорий Иванович смотрел на операцию со сверкающими глазами. Умилялся
ли он, насмехался ли? Кто его знает. Мы пошли навестить Других пациентов.
Принужденный часто и в разное время отлучаться из дому, я, во избежание
беспрестанных отпираний-запираний парадного крыльца, ходил через каменную
террасу своего домика, обращенную во внутренний двор, к конюшне. Тут же на
террасе, в чулане, хранился овес для моих лошадей, и, вероятно, это
обстоятельство много споспешествовало охоте моего слуги разводить самых
разнообразных и красивых кур, которых он потом распродавал любителям. В это
птицеводство я не вмешивался, хотя, проходя через террасу, нередко находил
ее обсыпанною курами, индейками и гусями. Однажды, выходя утром к должности,
я увидал какую-то женщину. Завидя меня, женщина с воплем повалилась в ноги:
- Помилуй меня, батюшка, защити сироту!
- Встань, ради бога, и говори просто, что тебе надо.
- Не встану, мой отец! Я жалобу тебе произношу.
- А не встанешь, я и слушать не стану. Прощай.
Женщина встала и, заливаясь искренними слезами, продолжала:
- Я тебе жалобу произношу на твоего слугу Наумыча. Он, колдун, меня
измучил.
Думаю: господи, что за чепуха!
- Он моих индеек приколдовал к вашему крыльцу. Кличу, кличу, ничего не
поделаю, из сил выбьюсь.
- Да ты откуда?
- Суседская, Рыбниковская.
В соседнем домике, действительно, стоял поселенный казначей Рыбников,
человек женатый.
- Жалко мне тебя, матушка, что ты так измучилась с своею птицей, но дам
тебе совет кормить индеек так нее хорошо, как, вероятно, они питаются у
этого крыльца, и все колдовство пропадет.
Видя, что я ухожу, женщина, утирая слезы, торопливо прибавила:
- Барин приказал спросить, можно ли ему прийти к вам.
- Скажи, что я иду к должности, но если ему угодно меня видеть, то
пусть пожалует в канцелярию.
Через несколько времени в канцелярию, в новом сюртуке и эполетах, вошел
белокуренький, лысенький и, точно с перепугу, передергивающийся Рыбников.
Более распевая по-птичьему, чем произнося слова, он затянул:
- Извините, что я в таком месте, но я решился беспокоить вас. Сегодня
день ангела жены, и она убедительно просит сделать нам одолжение пожаловать
в двенадцать часов закусить. Она поручила мне взять
Я поблагодарил и обещался быть. "Что за притча? - подумал я, - отчего
это Рыбниковы, у которых я никогда не переступал порога, вздумали сегодня
звать меня?" Выйдя из большого помещичьего дома в качестве перезрелой девицы
замуж за поселенного офицера, Рыбникова не забывала своего былого величия и,
встретив знакомого в ее прежнем обществе, не могла отказать себе в
удовольствии воскликнуть:
- Ах! скажите, давно вы видели мою кузину Аппеte? Как вас хвалит
Sophie, попеняйте, пожалуйста, Alexandrine, что она нас забыла!
Ровно в двенадцать часов вертлявый Рыбников, встретив меня в передней,
провел через столовую, где уже стояла закуска, в гостиную, в которой я нашел
хозяйку дома, разодетую с явной претензией на роскошь. Рассчитывая встретить
многочисленное сборище, я был крайне изумлен, не застав в гостиной никого,
кроме хозяев и какой-то старушки с девочкой. Начались обычные перечисления
Alexandrine, Nadine, Sophie, между которыми хозяйка представила меня
старушке. Я решительно не знал, кто эта особа. Старушка сразу бросилась в
глаза своей щепетильной опрятностью. Такая она была чистенькая, начиная с
белоснежного тюлевого чепца до серенького платья, обрамленного
безукоризненно свежими воротничком и рукавичками. В чистеньком, худеньком и,
видно, когда-то красивом лице ее не было ни кровинки. Но вслед за первым,
внешним впечатлением возникало другое, внутреннее. Крайняя худощавость
старушки, резко обозначенная узким, вопреки тогдашней моде, платьем, эти
конвульсивно сцепившиеся на коленях руки, эти туго прижатые к телу локти,
эта напряженная неподвижность всей фигуры и тускло-серых глаз ясно говорили:
что ж это я так широко расселась, нельзя ли мне как-нибудь подобраться,
втянуться внутрь; зачем я здесь и зачем я вообще где-нибудь? Чтобы никому не
мешать, мне бы надо занимать самое маленькое местечко-точку, пылинку
какую-нибудь, да и того для меня много.
- Оставь, Коля, ты беспокоишь mademoiselle Lise! - проговорила
Рыбникова, не принимая, однако, никаких мер остановить шалуна, который
грязными руками безжалостно ухватился за концы широкой голубой ленты пояса
блондинки. При этих словах блондинка, туго придерживая ленту, вскинула на
нас свои голубые глаза, и я изумился, как мог до сих пор ее не заметить, как
я мог смотреть на что-либо, кроме ее. Девушке было на вид от четырнадцати до
пятнадцати лет. Она была еще совершенное дитя, но какое чистое,
безыскусственное и грациозное дитя. Как шло это белое кисейное платье без
всяких украшений, кроме пояса, к девственному очерку ее лица и шеи. Тонкие,
на концах загнутые кверху и густые, стрелки ресниц придавали своею тенью
глазам ее таинственную глубину. Густые, золотистые волосы, с едва заметным
отблеском красноты, двумя тяжелыми косами падали ей за плеча. Едва ли не вся
прическа была совершена без помощи зеркала, а между тем можно было сказать
без преувеличения, что сами грации убирали эту головку. Видно было, что
волосы, по густоте своей, противясь действию гребня, сначала пышно
поднимались на лбу и прозрачных висках и затем уже следовали по указанному
пути, оставляя у корней своих воздушные, едва заметные колечки. Всю головку
девушки окружал какой-то светящийся нимб, и мне никогда не случалось видеть
такого живого воплощения перуджиновского идеала.
- Lise! он вас беспокоит, - обратилась Рыбникова уже прямо к девушке
по-французски.
- Нисколько, - отвечала девушка, окончательно освободив ленту из рук
мальчика, - и если вы мне позволите взять карандаш на вашем письменном
столе, то мы с Колей сейчас будем добрыми приятелями.
- Ах, сделайте милость! Я знаю, вы прекрасно рисуете.
- Пойдем, Коля, я тебе нарисую лошадку. - С этими словами девушка
пересела под единственное итальянское окно комнаты и, взяв лист бумаги,
принялась рисовать. Южное полдневное солнце резко ударяло как раз через
улицу, на белые стены колоссального военного госпиталя, а два громадных
тополя под самым окном густою тенью увеличивали янтарный блеск стены.
Очарование было полное. Перуджиновская головка, как ей и следовало, плавала
на золотом фоне. Даже Коля, влезший с ногами на соседний стул и подперший
голову обеими руками, чтобы лучше рассмотреть рисунок, не портил картины.

"Ты остановишься невольно,
Благоговея богомольно,
Перед святыней красоты" {6}, -

вдруг засветилось у меня на памяти.
- Удивительно, как она умеет ходить за детьми, - отозвалась Рыбникова,
обращаясь к старушке. При этих словах старушка повернула голову и посмотрела
на девушку. Вся сжатая окаменелость мгновенно растаяла. По бледному лицу
разлилась тихая улыбка, даже локти отошли от тела и руки расцепились на
коленях.
- Привычка, - ответила старушка. - Наши дети больше на ее руках. Теперь
я уже ничего не могу. - Последние слова придали ее лицу прежнее выражение
болезненной сдержанности, но, нарушив молчание, старушка, видимо, хотела
воспользоваться случаем, избавляющим ее от необходимости еще раз обращать на
себя внимание посторонних.
- Вы нас извините, madam Рыбникова. Мы нарочно пришли пораньше
поздравить вас, но вы знаете, нам нельзя долее оставаться. Дети одни.
- Знаю, знаю, - перебила Рыбникова, но я не могу отпустить вас без
завтрака; хоть что-нибудь закусите. Mesdames et messieurs! {Дамы и господа!
(фр.).} пожалуйте завтракать.
- Услыхав такое приятное приглашение, Коля забыл рисунок, прежде всех
очутился в зале и, бегая вокруг яств, казалось, разом успевал помешать в
пяти местах, вырастая, как гриб, между столом и приближающейся К нему
личностью. Рыбников принялся систематически резать именинную кулебяку, а
хозяйка валила на тарелки гостям, что ей под руку попадало.
- Mademoiselle Lise! Это вам верно генеральша подарила такую
великолепную ленту? Скажите, вы часто бываете у нее?
- По воскресеньям и по праздникам она постоянно берет меня из
института.
- Там вы, верно, и учитесь рисовать?
- Да, по воскресеньям ко мне ходят учителя музыки и рисования.
- Право, какая она добрая! Пожалуйста, не забудьте сказать ей, что я
высоко ценю ее душевные качества и, когда буду в Кременчуге, доставлю себе
истинное удовольствие напомнить ей о себе лично. Не забудьте, душа моя!
В дверях показались красные поселенные воротники, и хозяйка встала им
навстречу. Пользуясь небольшим смятением, старушка поднялась и, пожав руку
хозяйке, вместе с дочерью направилась к дверям.
- Madame Гольц! Лиза! Madame Гольц! куда же вы! как же так? - вопила
Рыбникова, на старушка на эти возгласы только обернулась, безмолвно и
автоматически присела и скрылась в дверях прихожей. Так эта кроткая старушка
и очаровательная девочка-жена и дочь того безобразного пьяного старика в
серой камлотовой шинели? Как это странно, даже невероятно. Вскоре затем и я,
под предлогом служебных обязанностей, раскланялся с хозяевами.

VI

"Точно как странник, который, взглянув перед самым закатом
Прямо на быстрое, красное солнце, после невольно
Видит его и на темных кустах, и на скалах утеса,
Перед очами, куда бы ни кинул он взоры, повсюду
Светит оно перед ним и качается в красках чудесных.
Так перед Германом образ возлюбленной девушки тихо
Плыл..." -

говорит Гете в своей бессмертной поэме {7}.
В последние дни нечто подобное совершилось со мной. Перуджиновская
головка постоянно носилась предо мной на золотом фоне, и я был очень
доволен, когда мы с Марьей Ивановной вдвоем уселись у самовара. Не
рассчитывая узнать какие-либо подробности о занимавших меня личностях, я
чувствовал потребность поговорить с женщиной о моем впечатлении. Я
отправился вечером с бароном Б. к Федору Федоровичу. Хозяин и хозяйка,
добрая Марья Ивановна, встретили нас с обычной любезностью. Я навел разговор
на семейство Гольца.
- Вы не знаете, - воскликнула Марья Ивановна, перебивая мои
восторженные возгласы, - на какую грустную для меня тему вы напали. Вы не
знаете, какая примерная женщина эта, как вы ее называете, старушка Гольц.
Сколько я выстрадала, глядя на ее безотрадную жизнь.
- Марья Ивановна! Стало быть, вам известна жизнь этого семейства.
Нельзя ли им как-нибудь помочь?
- Нет, тут помочь нельзя. Из подобных положений выхода нет. Я готова
рассказать вам все, что знаю, но скажите прежде, сколько, по вашему, мне
лет? Пожалуйста, не стесняйтесь; в мои года можно прямо говорить о таких
вещах.
Немного озадаченный подобным оборотом речи, я отвечал: "По-моему, вам
сорок два - сорок три года".
- Немного не угадали. Мне сорок пять, а madame Гольц тридцать пять,
потому что она ровно на десять лет моложе меня.
Оказалось, что покойная мать г-жи Гольц когда-то учила Марью Ивановну
играть на фортепиано. Учительница и ученица тогда жили в Кременчуге, где
Марья Ивановна знала Луизу с восьмилетнего ее возраста до замужества, а
затем судьба снова свела их вместе, в одном городе, в качестве жен
начальника и подчиненного.
Со времени случайной нашей встречи с г-жою Гольц, сильно
заинтересованный судьбою этой бедной женщины, я часто расспрашивал о ней у
Марьи Ивановны и Рыбниковых. Слухи приходили самые неутешительные. В
последнее время она заметно опустилась нравственно и, как только переставала
работать физически, впадала в какое-то тупое отчаяние, близкое к
помешательству. Ее терзало сознание собственного бессилия. Что ей ни
говорили, она твердила одно: "слепая, больная, я ничего не могу сделать для
бедных детей. Я только им мешаю. Чувствую, что бог "их не оставит, если я не
буду мешать им. Нашлись бы добрые люди приютить сирот. А теперь кто их
возьмет? У них мать". Даже материальная помощь, по отношению к Луизе
Александровне, была сопряжена с затруднениями и требовала разных уловок.
Придравшись к повышению Гольца чином, Федор Федорович придумал посылать его
семейству свечи натурой и годовое продовольствие мукой и крупой, под
предлогом пайка на четырех денщиков, но и такая значительная помощь не
вывела семейства из тяжелого положения.
Гертнер не мог равнодушно слышать имени Гольца. "Боже мой, боже мой! -
закипая, восклицал Федор Федорович. - Ах, какой каналья! Если б не его
несчастная жена и бедные дети, я бы давно в три шеи вытурил его из службы".
- Не поверите, если вам рассказать! - прибавил он однажды, когда
разговор снова сошел на эту тему. - На Святой Гольц получил надворного
советника. По этому случаю Маня выдумала, что им следуют от меня квартирные
деньги, а у них квартира по отводу. Теперь она каждый месяц посылает этой
бедной женщине несколько рублей. Что ж бы вы думали? Пьяная образина
пронюхает и украдет у жены последнюю копейку. Боже мой, боже мой! Ах, какой
каналья!

VII

В конце июля того же года полк наш ушел в дивизионный компамент, а
затем, в начале сентября, перешел на корпусный, в Елисаветград, где на этот
раз по очереди ему пришлось занять подгородные бараки. После жаркого
линейного учения и в виду ночных письменных занятий я лег отдохнуть. Солнце
садилось, когда слуга, принося чай, доложил, что меня желает видеть
поселенный казначей.
- Проси.
В комнату вошел передергивающийся Рыбников с заявлениями, что, будучи в
Елисаветграде, желал воспользоваться случаем и т. д. Я предложил ему чаю.
Оказалось, что у него есть поручение от начальника округа к нашему полковому
командиру и что, не застав барона в бараке, он пришел узнать, когда он
вернется.
- Барон уехал в дивизионный штаб, - отвечал я. - И я сам с минуты на
минуту ожидаю его, чтобы узнать подробности словесного приказания на завтра.
Что нового в К...? - спросил я, вполне уверенный, что нового ничего быть не
может.
- Помилуйте, - пискнул Рыбников, дернув правым эполетом, - какие у нас
могут быть новости. Все постарому, кроме несчастного случая в семействе
Гольц, о котором вы, вероятно, слышали.
- Какого случая? я ничего не знаю. Что такое? Расскажите, сделайте
милость.
- Как же, помилуйте! - запищал Рыбников, вздрогнув левым эполетом. -
Сегодня вторник, а это было третьего дня, в воскресенье, перед самым моим
отъездом.
Избавляя читателя от преувеличенного рассказа и несообразных
умозаключений Рыбникова, передадим простые подробности события в семействе
Гольц, происшедшего в означенный Рыбниковым день.
Несмотря на воскресенье, Гольц, верный многолетней привычке, с утра
отправился в воловий парк. По уходе мужа Луиза Александровна с особенным
рвением предалась своим ежедневным заботам. Давно не была она так оживленна
и разговорчива. Отворив комод, она тщательно разложила белье и указала Лизе,
где что лежало и для какого употребления. Укладывая белье меньших дочерей,
она обратилась к старшей:
- Лиза, ты уже большая девочка! О брате твоем я не говорю, тебе за ним
не усмотреть, но дай мне слово смотреть за сестрами как мать. Где бы ты ни
была - не упускай их из виду. Помни, это моя горячая к тебе просьба.
С этими словами она схватила и поцеловала руку Лизы. Уходя обыкновенно
с утра на базар, она приучила вторую дочь умывать и чесать детей, но в это
утро она сама тщательно одела двух меньших и, взяв сына Сашу на колени,
стала чесать ему голову. Когда Лиза, проходя по комнате, взглянула на них,
то увидала на волосах Саши слезы. Принимаясь несколько раз толковать детям,
как они должны во всем слушаться старшей сестры, Луиза Александровна вдруг
замолкала, опускала голову и даже не отвечала детям. В последний раз, на
вопрос Лизы: что с вами, мамаша? Луиза Александровна ответила:
- Ничего, мой дружок. Пойдем в кухню. Пора! Жаркого сегодня нет, а
масла немного осталось, так мы клецки с тобой сделаем. Папаша любит клецки;
а к супу я пред самым обедом поджарю гренков. Ты станешь суп разливать, а я
прямо горячие гренки подам.
Пока девушка, надев фартук, разводила огонь, Луиза Александровна часто
уходила из комнаты к детям. Когда она стала целовать вторую дочь, девочка
спросила ее:
- Можно мне, мамаша, завтра к Гертнерам, если Марья Ивановна пришлет за
мной?
Мать ничего не отвечала. Девочка, ласкаясь, повторила вопрос.
- Можно, можно! -торопливо сказала Луиза Александровна, - только не
очень бегайте по комнатам, Федор Федорович этого не любит.
Поуспокоившись, она сказала Лизе, что пойдет поискать в чулане, в
сенях, луку в клецки. Лиза вызвалась идти за луком.
- Где ты в темноте его отыщешь, - отвечала мать. - Ты лучше присмотри,
чтобы суп не выкипел.
В четыре часа пришел Гольц в обычном своем виде. Луиза Александровна
сама принесла суповую миску и, поставив ее на стол, приказала дочери
разливать, а сама пошла за гренками. Лиза разлила суп, а гренков нет. Гольц
рассердился и стал громко кликать жену. Лиза побежала на кухню. Гренки на
столе, а матери нет. Лиза выбежала на двор к колодцу - нет. Отворила калитку
на улицу, и там нет. Никогда этого не случалось. Лиза стала громко кликать
мать. Проходя через сени, она вспомнила про чулан. Дверь была отперта, но
точно кто из середины ее придерживает. Лиза налегла на дверь и понемногу
отворила ее.
- Мамаше дурно! - крикнула девушка обедающим.
- Что там такое? - отозвался Гольц.
- Мамаше дурно! она лежит! - закричала Лиза и почувствовала, что ногам
стало тепло. Выступив из чулана навстречу бегущим детям, Лиза увидала, что
весь подол у нее в крови. Ей захватило дух, и она сама упала без памяти.
Дети подняли вой. Вторую девочку соседи поймали на улице, куда она бросилась
бежать с испугу. Когда посторонние осмотрели чулан, то увидали Луизу
Александровну лежащею на глиняном полу с глубоко перерезанным горлом. Подле
нее нашли мужнину бритву с рукояткой, туго увернутой полотенцем. Видно, все
обдумано и приготовлено было заранее.

VIII

В конце сентября полк вернулся на постоянные квартиры. На другой день
прибытия в штаб я получил из конного лазарета рапорт: кобыла 2-го эскадрона,
Прозерпина, пала. Настало время отдыха, и однажды вечером мы с бароном
отправились к Гертнерам. Засидевшиеся в одиночестве хозяева явно нам обрадо-
вались.
- Я вас таким вареньем угощу, - восклицал Федор Федорович, - чудо!
Маня, прикажи подать вишен! Это ее труды. Ягодка к ягодке и вместо косточек
вложены самые зернышки!
Разговор перешел к новостям и, естественно, остановился на самом
крупном событии последнего времени - смерти madame Гольц. При этом имени
Федор Федорович закипел.
- Не говорите, не говорите об этом человеке. Боже мой, боже мой, ах,
какой каналья! Вы слышали, - продолжал он, обращаясь к нам, - что эта
несчастная женщина наложила на себя руки, но вы ничего больше не слыхали?
Мы отвечали утвердительно.
- Ну, так я вам все расскажу, чему был очевидцем. Дело было в
воскресенье. Лавки были заперты, и народ отдыхал по домам. В пять часов мы,
по обыкновению, сели обедать. Подавая пирожное, Петрушка докладывает, что
полицейский унтер-офицер пришел. Так у меня сердце и екнуло. Господи! думаю,
уж не пожар ли? Зачем прийти ему во время стола, в праздник? Бросив
салфетку, я побежал в переднюю. Что случилось?
- Ветеринарная докторша зарезалась, ваше высокоблагородие.
- Где?
- У себя на фатере. Народу, - говорит, - навалило полна улица. Я, -
говорит, - у калитки поставил часовых, чтобы не таскались в дом да чего не
украли, а сам побежал к вашему высокоблагородию.
- Ну хорошо, - говорю, - вели мне духом запречь пролетку, а сам ступай
и дожидайся меня там на месте.
- Что случилось? - стала спрашивать Маня. Не желая понапрасну пугать
ее, я было стал говорить "ничего", да ведь разве их обманешь! Пристала,
скажи, да и только. Делать нечего, говорю: madame Гольц скоропостижно
умерла.
- Ради бога! - говорит, - возьми несчастных детей, что они будут делать
одни с пьяным отцом. - Пролетку подали, а я так шибко погнал, что лошади, со
стойки, по вашей улице даже подхватили. Наздрунов правду сказал. Народу
полна улица, и все больше бабье, в праздничных шелковых головных платках. -
Прочь! Прочь! - кричу. - Держи к самой калитке! В сенях я заметил, что доски
около чулана притоптаны кровью и кровавый след пошел в комнаты. Я растворил
дверь, и что же, вы думаете, увидал? Надо вам сказать, покуда дали знать
полиции, соседи вытащили труп из чулана, раздвинули обеденный стол посреди
комнаты и положили на него покойницу. Хотели ее обмыть и прибрать, но
Наздрунов разогнал всех. Сохраняя следы происшествия, он оставил только с
детьми в спальне двух женщин, прося их не отворять дверей до моего приезда.
Поэтому, когда я вошел, в столовой никого не было, кроме несчастной
покойницы на столе и самого Гольца. Боже мой, боже мой! Вспомнить не могу!
Представьте, на окне стоит до половины отпитой полуштоф водки, а Гольц
пьяный-распьяный ходит со стаканом в руках вокруг стола, на котором лежит
покойница, что-то бормочет и подпрыгивает. Я так и всплеснул руками.
- Ах, - говорю, - животное вы! Тварь поганая! На столе жена, которую вы
замучили, убили вашим безобразием, а вы что делаете?
Он остановился, поднял на меня разгоревшиеся глаза и, ткнув пальцем по
направлению к столу, прошамкал:
- Собаке собачья смерть.
С этими возгласами он снова замахал руками и пустился безобразно
подпрыгивать вокруг тела. Тут уже терпения моего не стало.
- Вон отсюда, гнусная тварь! - закричал я. Он опять остановился.
- Вы не смеете, - говорит, - так на меня кричать, я надворный шоветник!
И при этом тычет себя в грудь.
- Наздрунов! - крикнул я, растворяя окно на улицу. - Войди сюда, да
захвати человек двух полицейских... Тащи его вон! - крикнул я полицейским.
- Вы не смеете!
- Тащи, тащи его! Да здоровый какой: в дверях упрется в притолки
ногами, так втроем насилу сдвинули. В калитке народ смотрит: скандал! Едва
протиснули, подхватили под руки и прямо на нашу гауптвахту. Покуда я
составлял акт и опечатывал вещи, девочек свезли к Мане, а мальчика Сашу на
время взяли Рыбниковы.
- Да, - заметила Марья Ивановна, - предчувствие не обмануло Луизу. Не
прошло двух недель, как добрые люди, по рекомендации Лесовской, разобрали
детей. Девочек отдали в институт, а мальчика собираются везти в кадетский
корпус.
- А где сам Гольц? - спросил я.
- С недельку, - отвечал Гартнер, - я его протрезвил на гауптвахте, да и
предложил подписать просьбу об отставке. Он было закапризничал. Как угодно,
говорю. Сегодня пойдет рапорт по команде об исключении вас из службы за
нетрезвое поведение. Ну, подписал отставку. Видно, побоялся лишиться пенсии.

Переменив в скорости место служения, я ничего не знаю о дальнейшей
судьбе Гольца. Вероятно, зимой замерз где-нибудь под забором.