А.А. Фет - Письма - А. Л. Бржеской - 7 июня 1884 г.

Московско-Курской ж. д.,
станция Коренная Пустынь.

Дорогой граф!

Люди друг к другу зависть питают;
Я же, напротив,
Только завидую звездам прекрасным,
Только их мнение знать бы хотел {1}.

Потому что они все видят и глаза у них не болят, как мои, которые не
дают заниматься.
Я сейчас только подумал, что нашего брата, белоручку, только тогда
можно назвать счастливым и, пожалуй, хорошим, если он никому не приносил
своей деятельностью положительного вреда. А много ли таких? Когда сидишь с
древними, как я в настоящее время, да оглянешься на наш век, то разве можно
назвать это смешным и глупым словом прогресс. У тех, как у Горация, у
Ювенала, сзади отечество, то есть Рим и целая твердая философия, во имя
которых они ратуют, а при мне гвардейский офицер Ниппа, сын корпусного
командира, звал и вызвал из госпиталя другого товарища к девкам прививать
оспу, то есть их же сифилис.
Спрашивается, на какой, не скажу нравственной, а умственной высоте эти
люди?
Не проходит дня, чтобы мы (совершенно одинокие и не скучающие ни на
миг) с женою не вспоминали Вас. Вы сидите, сидите, ломаете себя всеми
зависящими от человека средствами (я все это хорошо понимаю), да вдруг Ваша
целостная, могучая природа художника и хлынет из Вас, как из напруженного
меха . К таким могучим прорывам, бесспорно, принадлежит Ваша, помните при
прощании на народе: "Тем хуже, что бывают, один сукинее другого".
"Сукинее?!" Да ведь это поэма, получше "Мертвых душ".
Во-первых, потому что это глубокая психологическая правда, а во-вторых,
потому что это инстинктивное, а потому незаменимо высокое знание русского
языка, который второпях вместо сукиносынее говорил сукинее. Кстати или
некстати вот Вам argumemum ad hominem {"доказательство" через обращение к
чувству собеседника (лат.).} против Ваших нападков на бедную поэзию, или
стихоплетство, на которое я первый теперь готов плевать, так как за него
берутся один сукинее другого. Но ведь и проза не избегает этой участи.
Я почти не выхожу на воздух, но потек фаэтон, и я до сих пор мучаюсь
остановить течь. Выхожу на балкон и слышу голоса женские, которые сейчас не
признал пением, а голосьбой. Схожу к низу, где дорога уже открывается
глазам, и вижу огромную толпу, собравшуюся на дороге, и бегущих через мост
баб и ребят, чтобы еще увеличить толпу. Так как бабы ничего не делают, а
только неподвижно вопят, то я догадался, что что-нибудь случилось, требующее
помощи. Я подошел к плотникам, делавшим решетку, и спросил: "Что случилось?"
- "Лошадь малого стерла". Мужик поехал с пустой бочкой через мост; у него
лопнул веревочный шкворень или от сотрясенья бочка съехала под задние ноги
лошади, и та понесла трепать и волокла мужика долго по земле. Теперь ему,
очень пострадавшему, уже лучше. Переломов не было. Вопрос в том, почему я
узнал, не видавши, что это не крик боли, а сострадания, потому что для
выражения сострадания бабами (хотя говорят, мужик голосит, но тут это просто
значит плачет) есть заветный рифм музыкальный, едва ли не общий для всей
России. Ему с 7 лет научается девочка, равно как и рифму подходящих к нему
слов - ибо нельзя голосить прозу. Я в первый раз, и то подумав об аргументе
против Вас, обратил внимание на этот рифм и нашел, что этот рифм старых
былин "Во стольном граде во Киеве", а тут

Голубчик мой батюшка,
Голубчик мой матушка,
Головушка моя грешная,
Головушка моя горькая
и т. д.

Следовательно, нельзя даже быть настоящей русской бабой, не
пропитавшись с младенчества рифмическими законами, дающими возможность петь
не только преемственные стихи, но и безошибочно их импровизировать, чем
отличаются мастерицы голосить, и большей частью очень хорошо.
Ювенала для перевода осталось 25 стихов, которые надеюсь сегодня
кончить. Это один из самых трудных авторов. У меня, кроме немцев, в руках
француз Dusaule, и тут разница между немцами и французами бьет в глаза. У
немцев все вокабулы большей частью переведены верно, но без латинского
текста ничего понять невозможно. У француза все совершенно понятно и ясно,
но зато, несмотря на очевидное, по примечаниям и ссылкам на объяснителей,
хорошее знакомство с текстом, все до такой степени неверно букве и так все
опошлено (перевод в прозе) поганой академической стилистикой с округлением
фраз, что выходит какая-то прозаическая тряпка, которую изжевала корова.
Перевод должен быть верен и ясен, как, например, у Лютера. Утешаюсь мыслью,
что в моем, несмотря на буквальную верность, никто не спросит, что же это
значит по-русски. Древних, отделенных от нас тысячелетиями, нельзя читать,
как повести Григоровича, от зубной боли. Они далеко не были такими
борзописцами, а старались в одной строке сказать, что теперь хватит на томы.
Еще нужно писать предисловие, то есть исправить, затем жизнь - и море
примечаний.
Боюсь, что мои строчки придут в самое озабоченное время, по случаю
положения графини. Надо надеяться, что по примеру прошлого все будет
обстоять благополучно.
Пишу вовсе не для того, чтобы выторговывать от Вас ответа, а только
потому, что приятно говорить тому, который нас понимает, а таких, увы! очень
мало. Теперь будьте, главное, здоровы и, боже избави, не страдайте глазами,
как я. Это ужасно, не за глаза, а за дух. Смерти я нимало не боюсь. Милости
просим, хоть сейчас, а слепоты ужасаюсь.
Неизменно Вас высокоуважающий и старый

А. Шеншин-Фет.

Жена просит присоединить ее усердные приветствия Вашим дамам и Вам.