А.А. Фет - Письма - И. П. Борисову - С. Елисаветградка. 1849

10 апреля.

Любезный друг Ваня!
Сегодня только получил я бесконечное письмо твое и готовлюсь, как
видишь, отвечать тебе такою же бесконечностью. Пииту это письмо так же из
эгоизма, как ты из эгоизма писал ко мне. Есть книга, но читать не могу,
думать не могу, потому что все передумал и ничего не выдумал! Прошелся по
штабу - никого - уехали ухаживать за смотрительскими дочерьми здешнего
госпиталя. Счастливцы! - у меня не достает духу и бывать там. Может быть, в
другое время от скуки и поехал бы, но теперь просто не могу. Да, итак: боже,
что делать? Давай перо - буду писать Ване, и вот пишу. Странная вещь, я
вполне понимаю тебя - верь мне хотя в этом, потому что все твое, хотя, может
быть, не в такой силе, перешло через грудь мою, но ты, кажется, решительно
не в состоянии понять меня, и я за это на тебя не в претензии, потому что ты
еще не дошел до тех моментов, до которых я и морально и физически дошел, да
и не дай бог тебе приобретать подобной опытности. Если меня, что называется,
не задрать, то я никогда не пускаюсь в рассуждения - потому что не понимаю
ничего ровно - и точно так же почти, как ты постигаешь непосредственным
чувством, что на земле не стоит хлопот чего-либо добиваться и что все это
ровно ни к чему не ведет, - понимаю, что ты едва ли не прав, в этом
отношении, но в то же время не могу выбросить из рук последнюю доску надежды
и отдать жизнь без борьбы, хотя бы эта борьба была мучительнее самой смерти.
Вот почему я жажду видеть тебя в сентябре - на этот раз уже не столько для
себя, как для тебя. Поверь мне, что видеть на земле поганой человека - есть
вещь отрадная, и только потому-то я и нахожу отраду теперь писать к тебе.

22 апреля.

Прошу у тебя прощения, что так долго не принимался за это письмо, но ты
бы должен благодарить меня за чувство, по которому у меня не поднялась рука
продолжать эти строки. Бывал недавно "там" и говорил, что не пишу до сих пор
Борисову по той причине, что мне жаль исписывать лист и тем самым отнимать у
себя же самого возможность беседовать с человеком, которому я могу,
во-первых, ввериться, а во-вторых, который принимает во мне участие. Мне
сказали, что знают обо мне, что грустно, что человек находится в таком
бедном уединенном состоянии. Друг Ваня! к чему нам много разглагольствовать.
Мы, кажется, понимаем друг друга, и если перебрасываемся речами, так это так
- душе легче, а пособить, черт его знает - придется ли или нет. Человек в
подобном состоянии достигает в известном роде высшей степени своего
развития, он добр, благороден - тонок. Но в приложении к жизни мы (по
крайней мере, я в этом за себя соглашаюсь) оба дураки. Ты со своим
насилованием природы - к идеализму, а я, наоборот, с насилованием идеализма
к жизни пошлой. Проживши собачий век, по словам твоим, я до сих пор все, как
Сизиф, тащу камень счастия на гору, хотя он уже бесконечные разы вырывался
из рук моих у самой вершины благополучия. Что же тут делать, моя милая.
Деревни у меня нет, ничего прочего такого, а без сюртука ходить не
велят, хотя бы и хотел. А чем я виноват, что по долговременному опыту вижу,
из каких глупых элементов слагается вся жизнь: дай мне нахимовскую коляску и
орловских лошадей четверку, а я все-таки знаю, что если не будет к этому не
только хомутов, но даже вожжей, то все-таки нельзя ехать, и это ни к чему не
служит; а с другой стороны, знаю и то - сегодня я у тебя буду есть в
Фатьяновке желе, бланманже и проч., и завтра, и послезавтра - прекрасно, как
бы на этом не основать жизни - хотя на службе, положим; а завтра ты мне
скажешь: нет, брат, полно тебе жить у меня, поживи-ко сам - а мне и
придется, не спросивши даже "да где ж?", отретироваться подобру-поздорову, а
если тут еще посмотрят на меня глаза благородные, красноречиво-безмолвные,
которые видят, что я тут не виноват, то плохо

28 апреля.

Прости меня, Ваня! Еще отсрочил писать. Но ты меня просишь не потому,
что ты: "Ах ты, мати моя!", но оттого, что ты - "добродетельная!". Я хочу,
писавши к тебе, насладиться - а этого мне все время не давали в прекрасной
моей должности. И теперь спешу поскорей окончить и завтра же отправить
письмо. Что бы тебе была за радость в моих письмах, если бы они не были
следствием душевного порыва - увлечения отрадного и вместе необходимого.
Сегодня я оттуда - мы часто беседуем о тебе, есть еще одно существо, которое
принимает в тебе участие. Это уж я проводник этой искры. Повторяю тебе
тысячу раз: "Я создан дураком - был, есть и буду, я теперь рад, что и ты
попал в число их, и поэтому знаю, что подобные послания, как мы пишем друг
другу, ровно ни к чему не ведут; а между тем, по крайней мере, хоть душу
отведешь. Да, кстати, оба твоих последних письма получил дорогою и на первое
отвечаю - пришлю при первом бытии моем на какой-либо почте, следовательно, в
городе; а на последнее предложение - лежать за меня больным, говорю, что ты
чисто в госпиталь готов. Скажу тебе одно: желаю сильно поскорей с тобой
видеться и потолковать - тогда-то, может быть, я вобью в поганую башку твою
толк, а уж если не успею в этом, то уж не знаю. Никому не жалуюсь ни на что;
еще люди, вопреки всем доводам, считают меня чем-то вроде Креза, но тебе не
могу не сказать: друг, посмотри на всю мою ложную, труженическую,
безотрадную жизнь и скажи мне - что же это такое? за что? и для чего? Да
куда же деваться? Жди моего приезда - так, как я жду свидания с тобой - если
ничего не сделаешь, так, по крайней мере, погорюем вместе. Не слыхать ли
чего про брата Васю, где он и что он. Что Любинькина свадьба? что они молчат
аки рыбы? Кончивши и отправивши это письмо, начну к тебе другое послание:
знаешь - ночью, когда не спится, и черт знает какая галиматья проезжает
справа по одному по воображению. Вот для каких минут берегу я отраду писать
к тебе и вот почему так долго не получал ты моих писем. Прощай, до
следующего письма. Я знаю, что если бы ты сам не был дураком, то хохотал бы
от души над этим дурацким письмом, которого я даже не имею духу и желания
перечитывать. Заметь, шут ты этакой, заметь этот забавный психологический
факт: я сказал тебе "прощай" на половине страницы, а все рука невольно тянет
- исписать и этот полулист, как будто совесть будет покойней. Не _каркаю_
тебе ничего. Разве прокаркать песенку, пропетую мною весне:

"Когда опять по камням заиграет
Алмазами сверкающий ручей,
И вновь душа невольно вспоминает
Невнятный смысл умолкнувших речей,
Когда, пригрет приветными лучами,
На волю рвется благовонный лист
И лик небес, усеянный звездами,
Так безмятежно, так лазурно чист,
Не говори: - "я плачу, я страдаю";
Что сердце близко, взору далеко -
Скажи: "хвала! я сердцем понимаю,
Я чувствую душою глубоко".

А. Фет.

Пиши скорей, мой попугай фатьяновский.