А.А. Фет - Письма - Я. П. Полонскому - 30-го июля 1846 г.

Елисаветград.


Любезный друг Яков Петрович!
Третьего дни только получил я твое письмо, которое меня многим
порадовало касательно твоего положения. Наконец ты купил себе поэтический
халат взамен былого, проданного за полкарбованца.
Как жаль, что я не могу лично с тобой побеседовать, а то-многое, что бы
имело смысл в речи, на письме теряет его. Несмотря на видимую внешнюю
положительность, которою жизнь меня окружила, я скажу тебе откровенно, что я
люблю тот образ, который ты в настоящее время создаешь передо мною твоею
жизнию. Да, твоя натура истинно поэтическая, и потому-то для тебя так трудно
было устроиться до сих пор. Но если это пришло само собой, то зачем же не
воспользоваться случаем.
Что касается до меня, то ты если не знал меня в Москве, то мог
поэтическим чутьем прочувствовать. Я все тот же, кроме того, что:

Мой друг, я верую, надеюсь и люблю
И убежденья полон силы,
Что все, чем опытность снабдила грудь мою,
Дойдет со мною до могилы,

Что знамя истины, которому служу,
Вокруг меня овеет рати,
Что с тайной гордостью его я покажу
Толпе неверующих братии.

И что же? Новый день нисходит от творца.
И убежденья величавы
Бледнеют видимо, как за спиной косца
Грядами скошенные травы.

Кроме того, что я не очень-то верю в самого себя да и не нуждаюсь ни в ком,
кроме своего начальства, я все тот же. Что же касается до тебя, то я люблю
тебя за твой талант и, как я уже сказал, за твою поэтически наивную природу.
Что же ты не напишешь, это меня интересует, составляют ли 1040 рублей сер.
на Кавказе в приложении к жизни именно столько, как у нас, или только не
более как на ассигнации? Продолжай писать и печатать, что тебе смотреть на
херовину, если не забыл еще этого технического термина. Я хочу тоже по
разным причинам издавать нынешний год здесь альманах {1}. Сделай милость,
дай несколько стихов, сколько можешь. Подписная цена 28 сер. Может быть, в
Тифлисе найдутся охотники, и это к сведению. Жду с нетерпением от тебя в
скором времени письма - и стихов, само собою разумеется!
Что касается до Григорьева, то я уже столько слышал нехорошего насчет
его поведения, что мне сначала было больно и грустно, а теперь делается
гадко. Вот что значит ложное направление и слабая воля. Милановского {2}
надобно бы как редкость посадить в клетку и сохранить для беспристрастного
потомства. Впрочем, он только и мог оседлать такого сумасброда, как
Григорьев. Как чист, как свят был тот Григорьев, которого мы знали в Москве.
И что за гадость теперь. Тут нет оправдания, ни бедность, ни что. Бог с ним,
я ему помочь не могу, если б мог сделал бы опять кое-что, хотя он был в
отношении ко мне более чем неправ.
Но к чему эти грустные воспоминания - над тобой небо Кавказа, небо,
которое послало России столько пламенных вдохновений и святых поэтических
молитв.
Что касается до меня, то я адъютант: этим да будет тебе все сказано;
кончив первую книгу Горация, хочу приниматься за другую. Но я как-то
развыкся с поэтическим трудом. Да и к чему. Вообразим, что <нрзб.> маскерад
наденет маски и от зальной духоты уйдет есть мороженое. Ура, да здравствует
жизнь! Жду твоего письма и стихов, стихов и еще раз стихов. Лучше не серди
меня, Маньмуня - вспомни Гоголя и меня тут же.

А. Фет.