А.А. Фет - Письма - Я. П. Полонскому - 23 января 1888.

Исконный и дорогой дружище
Яков Петрович.
На лестное и поэтически мощное письмо твое я мог бы отвечать:

"Как сохранить мне образ тот,
Что придан мне душой твоею".

Люди все живут иллюзиями, а наша братия, поэты, до такой степени, что
хоть святых вон понеси; хотя в том беда не велика, так как в нашем деле
истинная чепуха и есть истинная правда. Как жаль, что я не могу, по старине,
посидеть с тобою и передать тебе на словах мое мировоззрение, о котором
писать пришлось бы слишком много. В философии я признаю и даже высоко ценю
отвлеченности, но в жизни я стараюсь укусить их за ляжку. Я понимаю, что
когда мне дадут денег - это добро, а когда их дадут пьянице - это зло; когда
мне перебьют палкою нос - это зло, а когда перебьют его бешеной собаке - это
добро, хотя действие и результаты одни и те же. Но чтобы не сбиться ответами
на твои вопросы, отвечу по порядку. Не будем младенчествовать и
малодушничать. Если нас с тобою зудит блоха известности, то ты можешь на
этот счет быть совершенно покойным; нужно, чтобы какие-нибудь китайцы пришли
и окончательно стерли русскую речь с лица земли, но вне этого приема никакая
сила не может отнять у тебя того высокого места, на которое твой талант
вознес тебя. Я, по крайней мере, на этот счет никогда не тревожусь.
В своих переводах я постоянно смотрю на себя, как на ковер, по которому
в новый язык въезжает триумфальная колесница оригинала, которого я улучшать
- ни-ни. В "Рыбаке" стих кончается - "как есть", потому что у Гете он
кончается: "Wie du bist" {каков ты есть (нем.).}, буквальную передачу
которого я считал величайшею удачей. За "кованую нить" - не стою, не имея
под рукою оригинала, а "горния ножницы" - опечатка, в числе двух, отмеченных
в конце книги, вкравшихся в "Гарц" {1}, которого я, к сожалению, не прочел,
они не горния, а горькие - bittre. Что касается до других моих неряшеств, то
приписываю их главным образом недосмотрам дорогого Николая Николаевича
Страхова, без проверки которого ничего не печатаю. И римляне и русские все
дорогое, светлое охотно называют золотым, и я бы мог, обнимая тебя, не
раздражая Греча {2} или Востокова {3}, воскликнуть: золотой мой, вовсе не
желая этим сказать, что ты через огонь вызолочен, или с помощью
гальванопластики. Буду с нетерпением ждать обещанного стихотворения. Лук
каждый раз при спуске тетивы старается разорвать ее, хотя в этом и не
успевает, к радости стрелка; но эпитет разрывчатый, по отношению к нему,
весьма живописен; хотя я вообще не люблю произведений варварских народов,
среди которых одно из самых диких мест занимают словене. То ли дело:

"Дам я волнам покачать себя,
Прежде чем в ночь улететь".

Это священная прелесть. Не стать же мне тебя хвалить за мастерство
стихов. Говорится: "старая кобыла борозды не портит". Еще бы нам с тобою
радоваться, что мы уж начинаем дыбочки стоять. Такими дыбочками полны все
журналы. Ну, и бог с ними. Если бы я не считал тебя одним из самых крупных,
искренних, а потому и грациозных лириков на земном шаре, поправдивее, напр.,
Гейне, то, конечно, не дорожил бы так тобою как поэтом. Конечно, пишу тебе с
глазу на глаз, чудак к чудаку, и поэтому нимало не стесняюсь в моих
выражениях. Я никому не уступлю в безграничном изумлении перед могуществом
таланта Льва Толстого; но это нисколько не мешает мне с величайшим
сожалением видеть, что он зашел в терния каких-то полезных нравоучений,
спасительных для человечества. История человечества представляет целый ряд
примеров, что наставления приводили людей только к безобразным безумствам и
плачевному изуверству, но не было примера, чтобы слово, не поддерживаемое
суковатою палкой, благодетельно подействовало на людей, а об области
искусства я уже и не говорю. Философия целый век бьется, напрасно отыскивая
смысл в жизни, но его - тю-тю; а поэзия есть воспроизведение жизни, и потому
художественное произведение, в котором есть смысл, для меня не существует.
Пойди-ка добейся смыслу в "Илиаде" или в "Гамлете". Все перебиты и
переколочены на всевозможные лады - вот и весь смысл. Зачем какой-нибудь
Илья Муромец ни с того ни с сего порет белу грудь своей жены. Он этого мне
не сказал, да и сам, вероятно, этого не знает, как и подобает святорусскому
богатырю. "Таков, Фелица, я развратен", и ты, наверное, дорогой мой Яков
Петрович, не" осудишь меня за мою неспособность понимать произведения, в
которых действуют тени теней. Если ты укажешь мне на пушкинские сказки, то в
них везде реальные герои, и, кроме того, они постоянно освещены тем
волшебным фонарем юмора, которым ты так дивно, с первой строки до последней,
озарил своего "Кузнечика".
Разболтавшись с тобою, я было и забыл сказать правду о легенде про
Толстого. Два года тому назад Толстой, находящийся постоянно в поисках за
сущностью жизни, целую зиму шил сапоги, и однажды умолил меня, чтобы я
дозволил ему снять мерку. В один прекрасный вечер затем к нашему вечернему
чаю он принес мне пару превосходных ботинок, сказавши только, что к нему
ходит мастер, который обрезает рант, так как Толстой не доверяет своей руке
при этой операции, при которой так легко подрезать кожу, что нередко делают
и опытные сапожники.
"Вот, - справедливо заметил он, - Эппле берет за пару таких ботинок 15
рубл., а они стоят себе всего 5 р., а если хотите дать рубль мастеру,
который обрезал рант, то это стоит 6 р." - каковые и получил с меня. Вот,
как я полагаю, источник того запоздалого и нелепого слуха, который бродит в
народе. Предупреждаю тебя, что будешь или не будешь ты мне писать, я тем не
менее, когда мне захочется напомнить тебе о моем братском к тебе чувстве,
буду писать тебе, а в настоящее время с обычной болью в глазах и с
отвратительной одышкой прошу тебя передать твоей супруге мой усерднейший
поклон и верить неизменной симпатии

твоего
старого
А. Шеншина.