Глава XI. МЯТЕЖНАЯ СЛОБОДА - КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА - А.С.Пушкин

Оглавление

В ту пору лев был сыт, хоть с роду он свиреп.
"Зачем пожаловать изволил в мой вертеп?" -
Спросил он ласково.

А. Сумароков.

Я оставил генерала и поспешил на свою квартиру. Савельич встретил меня
с обыкновенным своим увещанием. "Охота тебе, сударь, переведываться с
пьяными разбойниками! Боярское ли это дело? Не ровен час: ни за что
пропадешь. И добро бы уж ходил ты на турку или на шведа, а то грех и сказать
на кого".
Я прервал его речь вопросом: сколько у меня всего-навсе денег? "Будет с
тебя, - отвечал он с довольным видом. - Мошенники как там ни шарили, а я
все-таки успел утаить". И с этим словом он вынул из кармана длинный вязаный
кошелек, полный серебра. "Ну, Савельич, - сказал я ему, - отдай же мне
теперь половину; а остальное возьми себе. Я еду в Белогорскую крепость".
- Батюшка Петр Андреич! - сказал добрый дядька дрожащим голосом. -
Побойся бога; как тебе пускаться в дорогу в нынешнее время, когда никуда
проезду нет от разбойников! Пожалей ты хоть своих родителей, коли сам себя
не жалеешь. Куда тебе ехать? Зачем? Погоди маленько: войска придут,
переловят мошенников; тогда поезжай себе хоть на все четыре стороны.
Но намерение мое было твердо принято.
- Поздно рассуждать, - отвечал я старику. - Я должен ехать, я не могу
не ехать. Не тужи, Савельич: бог милостив; авось увидимся! Смотри же, не
совестись и не скупись. Покупай, что тебе будет нужно, хоть втридорога.
Деньги эти я тебе дарю. Если через три дня я не ворочусь...
- Что ты это, сударь? - прервал меня Савельич. - Чтоб я тебя пустил
одного! Да этого и во сне не проси. Коли ты уж решился ехать, то я хоть
пешком да пойду за тобой, а тебя не покину. Чтобы я стал без тебя сидеть за
каменной стеною! Да разве я с ума сошел? Воля твоя, сударь, а я от тебя не
отстану.
Я знал, что с Савельичем спорить было нечего, и позволил ему
приготовляться в дорогу. Через полчаса я сел на своего доброго коня, а
Савельич на тощую и хромую клячу, которую даром отдал ему один из городских
жителей, не имея более средств кормить ее. Мы приехали к городским воротам;
караульные нас пропустили; мы выехали из Оренбурга.
Начинало смеркаться. Путь мой шел мимо Бердской слободы, пристанища
пугачевского. Прямая дорога занесена была снегом; но по всей степи видны
были конские следы, ежедневно обновляемые. Я ехал крупной рысью. Савельич
едва мог следовать за мною издали и кричал мне поминутно: "Потише, сударь,
ради бога потише. Проклятая клячонка моя не успевает за твоим долгоногим
бесом. Куда спешишь? Добро бы на пир, а то под обух, того и гляди... Петр
Андреич... батюшка Петр Андреич!.. Не погуби!.. Господи владыко, пропадет
барское дитя!"
Вскоре засверкали бердские огни. Мы подъехали к оврагам, естественным
укреплениям слободы. Савельич от меня не отставал, не прерывая жалобных
своих молений. Я надеялся объехать слободу благополучно, как вдруг увидел в
сумраке прямо перед собой человек пять мужиков, вооруженных дубинами: это
был передовой караул пугачевского пристанища. Нас окликали. Не зная пароля,
я хотел молча проехать мимо их; но они меня тотчас окружили, и один из них
схватил лошадь мою за узду. Я выхватил саблю и ударил мужика по голове;
шапка спасла его, однако он зашатался и выпустил из рук узду. Прочие
смутились и отбежали; я воспользовался этой минутою, пришпорил лошадь и
поскакал.
Темнота приближающейся ночи могла избавить меня от всякой опасности,
как вдруг, оглянувшись, увидел я, что Савельича со мною не было. Бедный
старик на свой хромой лошади не мог ускакать от разбойников. Что было
делать? Подождав его несколько минут и удостоверясь в том, что он задержан,
я поворотил лошадь и отправился его выручать.
Подъезжая к оврагу, услышал я издали шум, крики и голос моего
Савельича. Я поехал скорее и вскоре очутился снова между караульными
мужиками, остановившими меня несколько минут тому назад. Савельич находился
между ими. Они стащили старика с его клячи и готовились вязать. Прибытие мое
их обрадовало. Они с криком бросились на меня и мигом стащили с лошади. Один
из них, по-видимому главный, объявил нам, что он сейчас поведет нас к
государю. "А наш батюшка, - прибавил он, - волен приказать: сейчас ли вас
повесить, али дождаться свету божия". Я не противился; Савельич последовал
моему примеру, и караульные повели нас с торжеством.
Мы перебрались через овраг и вступили в слободу. Во всех избах горели
огни. Шум и крики раздавались везде. На улице я встретил множество народу;
но никто в темноте нас не заметил и не узнал во мне оренбургского офицера.
Нас привели прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка. У ворот стояло
несколько винных бочек и две пушки. "Вот и дворец, - сказал один из мужиков,
- сейчас об вас доложим". Он вошел в избу. Я взглянул на Савельича; старик
крестился, читая про себя молитву. Я дожидался долго; наконец мужик
воротился и сказал мне: "Ступай: наш батюшка велел впустить офицера".
Я вошел в избу, или во дворец, как называли ее мужики. Она освещена
была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем,
лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и
широкий шесток, уставленный горшками, - все было как в обыкновенной избе.
Пугачев сидел под образами, в красном кафтане, в высокой шапке и важно
подбочась. Около него стояло несколько из главных его товарищей, с видом
притворного подобострастия. Видно было, что весть о прибытии офицера из
Оренбурга пробудила в бунтовщиках сильное любопытство и что они
приготовились встретить меня с торжеством. Пугачев узнал меня с первого
взгляду. Поддельная важность его вдруг исчезла. "А, ваше благородие! -
сказал он мне с живостию. - Как поживаешь? Зачем тебя бог принес?" Я
отвечал, что ехал по своему делу и что люди его меня остановили. "А по
какому делу?" - спросил он меня. Я не знал, что отвечать. Пугачев, полагая,
что я не хочу объясняться при свидетелях, обратился к своим товарищам и
велел им выйти. Все послушались, кроме двух, которые не тронулись с места.
"Говори смело при них, - сказал мне Пугачев, - от них я ничего не таю". Я
взглянул наискось на наперсников самозванца. Один из них, тщедушный и
сгорбленный старичок с седою бородкою, не имел в себе ничего замечательного,
кроме голубой ленты, надетой через плечо по серому армяку. Но ввек не забуду
его товарища. Он был высокого росту, дороден и широкоплеч, и показался мне
лет сорока пяти. Густая рыжая борода, серые сверкающие глаза, нос без
ноздрей и красноватые пятна на лбу и на щеках придавали его рябому широкому
лицу выражение неизъяснимое. Он был в красной рубахе, в киргизском халате и
в казацких шароварах. Первый (как узнал я после) был беглый капрал
Белобородов; второй - Афанасий Соколов (прозванный Хлопушей), ссыльный
преступник, три раза бежавший из сибирских рудников. Несмотря на чувства,
исключительно меня волновавшие, общество, в котором я так нечаянно очутился,
сильно развлекало мое воображение. Но Пугачев привел меня в себя своим
вопросом: "Говори: по какому же делу выехал ты из Оренбурга?"
Странная мысль пришла мне в голову: мне показалось, что провидение,
вторично приведшее меня к Пугачеву, подавало мне случай привести в действо
мое намерение. Я решился им воспользоваться и, не успев обдумать то, на что
решался, отвечал на вопрос Пугачева:
- Я ехал в Белогорскую крепость избавить сироту, которую там обижают.
Глаза у Пугачева засверкали. "Кто из моих людей смеет обижать сироту? -
закричал он. - Будь он семи пядень во лбу, а от суда моего не уйдет. Говори:
кто виноватый?"
- Швабрин виноватый, - отвечал я. - Он держит в неволе ту девушку,
которую ты видел, больную, у попадьи, и насильно хочет на ней жениться.
- Я проучу Швабрина, - сказал грозно Пугачев. - Он узнает, каково у
меня своевольничать и обижать народ. Я его повешу.
- Прикажи слово молвить, - сказал Хлопуша хриплым голосом. - Ты
поторопился назначить Швабрина в коменданты крепости, а теперь торопишься
его вешать. Ты уж оскорбил казаков, посадив дворянина им в начальники; не
пугай же дворян, казня их по первому наговору.
- Нечего их ни жалеть, ни жаловать! - сказал старичок в голубой ленте.
- Швабрина сказнить не беда; а не худо и господина офицера допросить
порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признает, так
нечего у тебя и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего
дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами? Не прикажешь ли свести его в
приказную да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к
нам от оренбургских командиров.
Логика старого злодея показалась мне довольно убедительною. Мороз
пробежал по всему моему телу при мысли, в чьих руках я находился. Пугачев
заметил мое смущение. "Ась, ваше благородие? - сказал он мне подмигивая. -
Фельдмаршал мой, кажется, говорит дело. Как ты думаешь?"
Насмешка Пугачева возвратила мне бодрость. Я спокойно отвечал, что я
нахожусь в его власти и что он волен поступать со мною, как ему будет
угодно.
- Добро, - сказал Пугачев. - Теперь скажи, в каком состоянии ваш город.
- Слава богу, - отвечал я, - все благополучно.
- Благополучно? - повторил Пугачев. - А народ мрет с голоду!
Самозванец говорил правду; но я по долгу присяги стал уверять, что все
это пустые слухи и что в Оренбурге довольно всяких запасов.
- Ты видишь, - подхватил старичок, - что он тебя в глаза обманывает.
Все беглецы согласно показывают, что в Оренбурге голод и мор, что там едят
мертвечину, и то за честь; а его милость уверяет, что всего вдоволь. Коли ты
Швабрина хочешь повесить, то уж на той же виселице повесь и этого молодца,
чтоб никому не было завидно.
Слова проклятого старика, казалось, поколебали Пугачева. К счастию,
Хлопуша стал противоречить своему товарищу.
- Полно, Наумыч, - сказал он ему. - Тебе бы все душить да резать. Что
ты за богатырь? Поглядеть, так в чем душа держится. Сам в могилу смотришь, а
других губишь. Разве мало крови на твоей совести?
- Да ты что за угодник? - возразил Белобородов. - У тебя-то откуда
жалость взялась?
- Конечно, - отвечал Хлопуша, - и я грешен, и эта рука (тут он сжал
свой костливый кулак и, засуча рукава, открыл косматую руку), и эта рука
повинна в пролитой христианской крови. Но я губил супротивника, а не гостя;
на вольном перепутье, да в темном лесу, не дома, сидя за печью; кистенем и
обухом, а не бабьим наговором.
Старик отворотился и проворчал слова: "Рваные ноздри!"...
- Что ты там шепчешь, старый хрыч? - закричал Хлопуша. - Я тебе дам
рваные ноздри; погоди, придет и твое время; бог даст, и ты щипцов
понюхаешь... А покамест смотри, чтоб я тебе бородишки не вырвал!
- Господа енаралы! - провозгласил важно Пугачев. - Полно вам ссориться.
Не беда, если б и все оренбургские собаки дрыгали ногами под одной
перекладиной: беда, если наши кобели меж собою перегрызутся. Ну, помиритесь.
Хлопуша и Белобородов не сказали ни слова и мрачно смотрели друг на
друга. Я увидел необходимость переменить разговор, который мог кончиться для
меня очень невыгодным образом, и, обратясь к Пугачеву, сказал ему с веселым
видом: "Ах! я было и забыл благодарить тебя за лошадь и за тулуп. Без тебя я
не добрался бы до города и замерз бы на дороге".
Уловка моя удалась. Пугачев развеселился. "Долг платежом красен, -
сказал он, мигая и прищуриваясь. - Расскажи-ка мне теперь, какое тебе дело
до той девушки, которую Швабрин обижает? Уж не зазноба ли сердцу
молодецкому? а?"
- Она невеста моя, - отвечал я Пугачеву, видя благоприятную перемену
погоды и не находя нужды скрывать истину.
- Твоя невеста! - закричал Пугачев. - Что ж ты прежде не сказал? Да мы
тебя женим и на свадьбе твоей попируем! - Потом, обращаясь к Белобородову: -
Слушай, фельдмаршал! Мы с его благородием старые приятели; сядем-ка да
поужинаем; утро вечера мудренее. Завтра посмотрим, что с ним сделаем.
Я рад был отказаться от предлагаемой чести, но делать было нечего. Две
молодые казачки, дочери хозяина избы, накрыли стол белой скатертью, принесли
хлеба, ухи и несколько штофов с вином и пивом, и я вторично очутился за
одною трапезою с Пугачевым и с его страшными товарищами.
Оргия, коей я был невольным свидетелем, продолжалась до глубокой ночи.
Наконец хмель начал одолевать собеседников. Пугачев задремал, сидя на своем
месте; товарищи его встали и дали мне знак оставить его. Я вышел вместе с
ними. По распоряжению Хлопуши, караульный отвел меня в приказную избу, где я
нашел и Савельича и где меня оставили с ним взаперти. Дядька был в таком
изумлении при виде всего, что происходило, что не сделал мне никакого
вопроса. Он улегся в темноте и долго вздыхал и охал; наконец захрапел, а я
предался размышлениям, которые во всю ночь ни на одну минуту не дали мне
задремать.
Поутру пришли меня звать от имени Пугачева. Я пошел к нему. У ворот его
стояла кибитка, запряженная тройкою татарских лошадей. Народ толпился на
улице. В сенях встретил я Пугачева: он был одет по-дорожному, в шубе и в
киргизской шапке. Вчерашние собеседники окружали его, приняв на себя вид
подобострастия, который сильно противуречил всему, чему я был свидетелем
накануне. Пугачев весело со мною поздоровался и велел мне садиться с ним в
кибитку.
Мы уселись. "В Белогорскую крепость!" - сказал Пугачев широкоплечему
татарину, стоя правящему тройкою. Сердце мое сильно забилось. Лошади
тронулись, колокольчик загремел, кибитка полетела...
"Стой! стой!" - раздался голос, слишком мне знакомый, - и я увидел
Савельича, бежавшего нам навстречу. Пугачев велел остановиться. "Батюшка,
Петр Андреич! - кричал дядька. - Не покинь меня на старости лет посреди этих
мошен..." - "А, старый хрыч! - сказал ему Пугачев. - Опять бог дал
свидеться. Ну, садись на облучок".
- Спасибо, государь, спасибо, отец родной! - говорил Савельич
усаживаясь. - Дай бог тебе сто лет здравствовать за то, что меня старика
призрил и успокоил. Век за тебя буду бога молить, а о заячьем тулупе и
упоминать уж не стану.
Этот заячий тулуп мог наконец не на шутку рассердить Пугачева. К
счастию, самозванец или не расслыхал, или пренебрег неуместным намеком.
Лошади поскакали; народ на улице останавливался и кланялся в пояс. Пугачев
кивал головою на обе стороны. Через минуту мы выехали из слободы и помчались
по гладкой дороге.
Легко можно себе представить, что чувствовал я в эту минуту. Через
несколько часов должен я был увидеться с той, которую почитал уже для меня
потерянною. Я воображал себе минуту нашего соединения... Я думал также и о
том человеке, в чьих руках находилась моя судьба и который по странному
стечению обстоятельств таинственно был со мною связан. Я вспоминал об
опрометчивой жестокости, о кровожадных привычках того, кто вызывался быть
избавителем моей любезной! Пугачев не знал, что она была дочь капитана
Миронова; озлобленный Швабрин мог открыть ему все; Пугачев мог проведать
истину и другим образом... Тогда что станется с Марьей Ивановной? Холод
пробегал по моему телу, и волоса становились дыбом...
Вдруг Пугачев прервал мои размышления, обратясь ко мне с вопросом:
- О чем, ваше благородие, изволил задуматься?
- Как не задуматься, - отвечал я ему. - Я офицер и дворянин; вчера еще
дрался противу тебя, а сегодня еду с тобой в одной кибитке, и счастие всей
моей жизни зависит от тебя.
- Что ж? - спросил Пугачев. - Страшно тебе?
Я отвечал, что, быв однажды уже им помилован, я надеялся не только на
его пощаду, но даже и на помощь.
- И ты прав, ей-богу прав! - сказал самозванец. - Ты видел, что мои
ребята смотрели на тебя косо; а старик и сегодня настаивал на том, что ты
шпион и что надобно тебя пытать и повесить; но я не согласился, - прибавил
он, понизив голос, чтоб Савельич и татарин не могли его услышать, - помня
твой стакан вина и заячий тулуп. Ты видишь, что я не такой еще кровопийца,
как говорит обо мне ваша братья.
Я вспомнил взятие Белогорской крепости; но не почел нужным его
оспоривать и не отвечал ни слова.
- Что говорят обо мне в Оренбурге? - спросил Пугачев, помолчав немного.
- Да, говорят, что с тобою сладить трудновато; нечего сказать: дал ты
себя знать.
Лицо самозванца изобразило довольное самолюбие.
- Да! - сказал он с веселым видом. - Я воюю хоть куда. Знают ли у вас в
Оренбурге о сражении под Юзеевой? Сорок енаралов убито, четыре армии взято в
полон. Как ты думаешь: прусский король мог ли бы со мною потягаться?
Хвастливость разбойника показалась мне забавна.
- Сам как ты думаешь? - сказал я ему, - управился ли бы ты с
Фридериком?
- С Федор Федоровичем? А как же нет? С вашими енаралами ведь я же
управляюсь; а они его бивали. Доселе оружие мое было счастливо. Дай срок, то
ли еще будет, как пойду на Москву.
- А ты полагаешь идти на Москву?
Самозванец несколько задумался и сказал вполголоса:
- Бог весть. Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они
воры. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят
моею головою.
- То-то! - сказал я Пугачеву. - Не лучше ли тебе отстать от них самому,
заблаговременно, да прибегнуть к милосердию государыни?
Пугачев горько усмехнулся.
- Нет, - отвечал он, - поздно мне каяться. Для меня не будет
помилования. Буду продолжать как начал. Как знать? Авось и удастся! Гришка
Отрепьев ведь поцарствовал же над Москвою.
- А знаешь ты, чем он кончил? Его выбросили из окна, зарезали, сожгли,
зарядили его пеплом пушку и выпалили!
- Слушай, - сказал Пугачев с каким-то диким вдохновением. - Расскажу
тебе сказку, которую в ребячестве мне рассказывала старая калмычка. Однажды
орел спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на белом свете
триста лет, а я всего-навсе только тридцать три года? - Оттого, батюшка,
отвечал ему ворон, что ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной. Орел
подумал: давай попробуем и мы питаться тем же. Хорошо. Полетели орел да
ворон. Вот завидели палую лошадь; спустились и сели. Ворон стал клевать да
похваливать. Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону:
нет, брат ворон; чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой
кровью, а там что бог даст! - Какова калмыцкая сказка?
- Затейлива, - отвечал я ему. - Но жить убийством и разбоем значит по
мне клевать мертвечину.
Пугачев посмотрел на меня с удивлением и ничего не отвечал. Оба мы
замолчали, погрузясь каждый в свои размышления. Татарин затянул унылую
песню; Савельич, дремля, качался на облучке. Кибитка летела по гладкому
зимнему пути... Вдруг увидел я деревушку на крутом берегу Яика, с частоколом
и с колокольней - и через четверть часа въехали мы в Белогорскую крепость.