Глава VII. ПРИСТУП - КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА - А.С.Пушкин
Голова моя, головушка,
Голова послуживая!
Послужила моя головушка
Ровно тридцать лет и три года.
Ах, не выслужила головушка
Ни корысти себе, ни радости,
Как ни слова себе доброго
И ни рангу себе высокого;
Только выслужила головушка
Два высокие столбика,
Перекладинку кленовую,
Еще петельку шелковую.
Народная песня.
В эту ночь я не спал и не раздевался. Я намерен был отправиться на заре
к крепостным воротам, откуда Марья Ивановна должна была выехать, и там
проститься с нею в последний раз. Я чувствовал в себе великую перемену:
волнение души моей было мне гораздо менее тягостно, нежели то уныние, в
котором еще недавно был я погружен. С грустию разлуки сливались во мне и
неясные, но сладостные надежды, и нетерпеливое ожидание опасностей, и
чувства благородного честолюбия. Ночь прошла незаметно. Я хотел уже выйти из
дому, как дверь моя отворилась и ко мне явился капрал с донесением, что наши
казаки ночью выступили из крепости, взяв насильно с собою Юлая, и что около
крепости разъезжают неведомые люди. Мысль, что Марья Ивановна не успеет
выехать, ужаснула меня; я поспешно дал капралу несколько наставлений и
тотчас бросился к коменданту.
Уж рассветало. Я летел по улице, как услышал, что зовут меня. Я
остановился. "Куда вы? - сказал Иван Игнатьич, догоняя меня.- Иван Кузмич на
валу и послал меня за вами. Пугач пришел". - "Уехала ли Марья Ивановна? -
спросил я с сердечным трепетом". - "Не успела, - отвечал Иван Игнатьич, -
дорога в Оренбург отрезана; крепость окружена. Плохо, Петр Андреич!"
Мы пошли на вал, возвышение, образованное природой и укрепленное
частоколом. Там уже толпились все жители крепости. Гарнизон стоял в ружье.
Пушку туда перетащили накануне. Комендант расхаживал перед своим
малочисленным строем. Близость опасности одушевляла старого воина бодростию
необыкновенной. По степи, не в дальнем расстоянии от крепости, разъезжали
человек двадцать верхами. Они, казалося, казаки, но между ими находились и
башкирцы, которых легко можно было распознать по их рысьим шапкам и по
колчанам. Комендант обошел свое войско, говоря солдатам: "Ну, детушки,
постоим сегодня за матушку государыню и докажем всему свету, что мы люди
бравые и присяжные!" Солдаты громко изъявили усердие. Швабрин стоял подле
меня и пристально глядел на неприятеля. Люди, разъезжающие в степи, заметя
движение в крепости, съехались в кучку и стали между собою толковать.
Комендант велел Ивану Игнатьичу навести пушку на их толпу и сам приставил
фитиль. Ядро зажужжало и пролетело над ними, не сделав никакого вреда.
Наездники, рассеясь, тотчас ускакали из виду, и степь опустела.
Тут явилась на валу Василиса Егоровна и с нею Маша, не хотевшая отстать
от нее. "Ну, что? - сказала комендантша. - Каково идет баталья? Где же
неприятель?" - "Неприятель недалече, - отвечал Иван Кузмич. - Бог даст, все
будет ладно. Что, Маша, страшно тебе?" - "Нет, папенька, - отвечала Марья
Ивановна, - дома одной страшнее". Тут она взглянула на меня и с усилием
улыбнулась. Я невольно стиснул рукоять моей шпаги, вспомня, что накануне
получил ее из ее рук, как бы на защиту моей любезной. Сердце мое горело. Я
воображал себя ее рыцарем. Я жаждал доказать, что был достоин ее
доверенности, и с нетерпением стал ожидать решительной минуты.
В это время из-за высоты, находившейся в полверсте от крепости,
показались новые конные толпы, и вскоре степь усеялась множеством людей,
вооруженных копьями и сайдаками. Между ими на белом коне ехал человек в
красном кафтане, с обнаженной саблею в руке: это был сам Пугачев. Он
остановился; его окружили, и, как видно, по его повелению, четыре человека
отделились и во весь опор подскакали под самую крепость. Мы в них узнали
своих изменников. Один из них держал под шапкою лист бумаги; у другого на
копье воткнута была голова Юлая, которую, стряхнув, перекинул он к нам чрез
частокол. Голова бедного калмыка упала к ногам коменданта. Изменники
кричали: "Не стреляйте; выходите вон к государю. Государь здесь!"
"Вот я вас! - закричал Иван Кузмич. - Ребята! стреляй!" Солдаты наши
дали залп. Казак, державший письмо, зашатался и свалился с лошади; другие
поскакали назад. Я взглянул на Марью Ивановну. Пораженная видом
окровавленной головы Юлая, оглушенная залпом, она казалась без памяти.
Комендант подозвал капрала и велел ему взять лист из рук убитого казака.
Капрал вышел в поле и возвратился, ведя под уздцы лошадь убитого. Он вручил
коменданту письмо. Иван Кузмич прочел его про себя и разорвал потом в
клочки. Между тем мятежники, видимо, приготовлялись к действию. Вскоре пули
начали свистать около наших ушей, и несколько стрел воткнулись около нас в
землю и в частокол. "Василиса Егоровна! - сказал комендант. - Здесь не бабье
дело; уведи Машу; видишь: девка ни жива ни мертва".
Василиса Егоровна, присмиревшая под пулями, взглянула на степь, на
которой заметно было большое движение; потом оборотилась к мужу и сказала
ему: "Иван Кузмич, в животе и смерти бог волен: благослови Машу. Маша,
подойди к отцу".
Маша, бледная и трепещущая, подошла к Ивану Кузмичу, стала на колени и
поклонилась ему в землю. Старый комендант перекрестил ее трижды; потом
поднял и, поцеловав, сказал ей изменившимся голосом: "Ну, Маша, будь
счастлива. Молись богу: он тебя не оставит. Коли найдется добрый человек,
дай бог вам любовь да совет. Живите, как жили мы с Василисой Егоровной. Ну,
прощай, Маша. Василиса Егоровна, уведи же ее поскорей". (Маша кинулась ему
на шею и зарыдала.) "Поцелуемся ж и мы, - сказала, заплакав, комендантша. -
Прощай, мой Иван Кузмич. Отпусти мне, коли в чем я тебе досадила!" -
"Прощай, прощай, матушка! - сказал комендант, обняв свою старуху. - Ну,
довольно! Ступайте, ступайте домой; да коли успеешь, надень на Машу
сарафан". Комендантша с дочерью удалились. Я глядел вослед Марьи Ивановны;
она оглянулась и кивнула мне головой. Тут Иван Кузмич оборотился к нам, и
все внимание его устремилось на неприятеля. Мятежники съезжались около
своего предводителя и вдруг начали слезать с лошадей. "Теперь стойте крепко,
- сказал комендант, - будет приступ..." В эту минуту раздался страшный визг
и крики; мятежники бегом бежали к крепости. Пушка наша заряжена была
картечью. Комендант подпустил их на самое близкое расстояние и вдруг выпалил
опять. Картечь хватила в самую середину толпы. Мятежники отхлынули в обе
стороны и попятились. Предводитель их остался один впереди... Он махал
саблею и, казалось, с жаром их уговаривал... Крик и визг, умолкнувшие на
минуту, тотчас снова возобновились. "Ну, ребята, - сказал комендант, -
теперь отворяй ворота, бей в барабан. Ребята! вперед, на вылазку, за мною!"
Комендант, Иван Игнатьич и я мигом очутились за крепостным валом; но
обробелый гарнизон не тронулся. "Что ж вы, детушки, стоите? - закричал Иван
Кузмич. - Умирать так умирать: дело служивое!" В эту минуту мятежники
набежали на нас и ворвались в крепость. Барабан умолк; гарнизон бросил
ружья; меня сшибли было с ног, но я встал и вместе с мятежниками вошел в
крепость. Комендант, раненный в голову, стоял в кучке злодеев, которые
требовали от него ключей. Я бросился было к нему на помощь: несколько дюжих
казаков схватили меня и связали кушаками, приговаривая: "Вот ужо вам будет,
государевым ослушникам!" Нас потащили по улицам; жители выходили из домов с
хлебом и солью. Раздавался колокольный звон. Вдруг закричали в толпе, что
государь на площади ожидает пленных и принимает присягу. Народ повалил на
площадь; нас погнали туда же.
Пугачев сидел в креслах на крыльце комендантского дома. На нем был
красный казацкий кафтан, обшитый галунами. Высокая соболья шапка с золотыми
кистями была надвинута на его сверкающие глаза. Лицо его показалось мне
знакомо. Казацкие старшины окружали его. Отец Герасим, бледный и дрожащий,
стоял у крыльца, с крестом в руках, и, казалось, молча умолял его за
предстоящие жертвы. На площади ставили наскоро виселицу. Когда мы
приближились, башкирцы разогнали народ и нас представили Пугачеву.
Колокольный звон утих; настала глубокая тишина. "Который комендант?" -
спросил самозванец. Наш урядник выступил из толпы и указал на Ивана Кузмича.
Пугачев грозно взглянул на старика и сказал ему: "Как ты смел противиться
мне, своему государю?" Комендант, изнемогая от раны, собрал последние силы и
отвечал твердым голосом: "Ты мне не государь, ты вор и самозванец, слышь
ты!" Пугачев мрачно нахмурился и махнул белым платком. Несколько казаков
подхватили старого капитана и потащили к виселице. На ее перекладине
очутился верхом изувеченный башкирец, которого допрашивали мы накануне. Он
держал в руке веревку, и через минуту увидел я бедного Ивана Кузмича,
вздернутого на воздух. Тогда привели к Пугачеву Ивана Игнатьича. "Присягай,
- сказал ему Пугачев, - государю Петру Феодоровичу!" - "Ты нам не государь,
- отвечал Иван Игнатьич, повторяя слова своего капитана. - Ты, дядюшка, вор
и самозванец!" Пугачев махнул опять платком, и добрый поручик повис подле
своего старого начальника.
Очередь была за мною. Я глядел смело на Пугачева, готовясь повторить
ответ великодушных моих товарищей. Тогда, к неописанному моему изумлению,
увидел я среди мятежных старшин Швабрина, обстриженного в кружок и в
казацком кафтане. Он подошел к Пугачеву и сказал ему на ухо несколько слов.
"Вешать его!" - сказал Пугачев, не взглянув уже на меня. Мне накинули на шею
петлю. Я стал читать про себя молитву, принося богу искреннее раскаяние во
всех моих прегрешениях и моля его о спасении всех близких моему сердцу. Меня
притащили под виселицу. "Не бось, не бось", - повторяли мне губители, может
быть и вправду желая меня ободрить. Вдруг услышал я крик: "Постойте,
окаянные! погодите!.." Палачи остановились. Гляжу: Савельич лежит в ногах у
Пугачева. "Отец родной! - говорил бедный дядька. - Что тебе в смерти
барского дитяти? Отпусти его; за него тебе выкуп дадут; а для примера и
страха ради вели повесить хоть меня старика!" Пугачев дал знак, и меня
тотчас развязали и оставили. "Батюшка наш тебя милует", - говорили мне. В
эту минуту не могу сказать, чтоб я обрадовался своему избавлению, не скажу,
однако ж, чтоб я о нем и сожалел. Чувствования мои были слишком смутны. Меня
снова привели к самозванцу и поставили перед ним на колени. Пугачев протянул
мне жилистую свою руку. "Целуй руку, целуй руку!" - говорили около меня. Но
я предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению. "Батюшка Петр
Андреич! - шептал Савельич, стоя за мною и толкая меня. - Не упрямься! что
тебе стоит? плюнь да поцелуй у злод... (тьфу!) поцелуй у него ручку". Я не
шевелился. Пугачев опустил руку, сказав с усмешкою: "Его благородие, знать,
одурел от радости. Подымите его!" Меня подняли и оставили на свободе. Я стал
смотреть на продолжение ужасной комедии.
Жители начали присягать. Они подходили один за другим, целуя распятие и
потом кланяясь самозванцу. Гарнизонные солдаты стояли тут же. Ротный
портной, вооруженный тупыми своими ножницами, резал у них косы. Они,
отряхиваясь, подходили к руке Пугачева, который объявлял им прощение и
принимал в свою шайку. Все это продолжалось около трех часов. Наконец
Пугачев встал с кресел и сошел с крыльца в сопровождении своих старшин. Ему
подвели белого коня, украшенного богатой сбруей. Два казака взяли его под
руки и посадили на седло. Он объявил отцу Герасиму, что будет обедать у
него. В эту минуту раздался женский крик. Несколько разбойников вытащили на
крыльцо Василису Егоровну, растрепанную и раздетую донага. Один из них успел
уже нарядиться в ее душегрейку. Другие таскали перины, сундуки, чайную
посуду, белье и всю рухлядь. "Батюшки мои! - кричала бедная старушка. -
Отпустите душу на покаяние. Отцы родные, отведите меня к Ивану Кузмичу".
Вдруг она взглянула на виселицу и узнала своего мужа. "Злодеи! - закричала
она в исступлении. - Что это вы с ним сделали? Свет ты мой, Иван Кузмич,
удалая солдатская головушка! не тронули тебя ни штыки прусские, ни пули
турецкие; не в честном бою положил ты свой живот, а сгинул от беглого
каторжника!" - "Унять старую ведьму!" - сказал Пугачев. Тут молодой казак
ударил ее саблею по голове, и она упала мертвая на ступени крыльца. Пугачев
уехал; народ бросился за ним.