Глава VIII. НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ - КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА - А.С.Пушкин
Незваный гость хуже татарина.
Пословица.
Площадь опустела. Я все стоял на одном месте и не мог привести в
порядок мысли, смущенные столь ужасными впечатлениями.
Неизвестность о судьбе Марьи Ивановны пуще всего меня мучила. Где она?
что с нею? успела ли спрятаться? надежно ли ее убежище?.. Полный тревожными
мыслями, я вошел в комендантский дом... Все было пусто; стулья, столы,
сундуки были переломаны; посуда перебита; все растаскано. Я взбежал по
маленькой лестнице, которая вела в светлицу, и в первый раз отроду вошел в
комнату Марьи Ивановны. Я увидел ее постелю, перерытую разбойниками; шкап
был разломан и ограблен; лампадка теплилась еще перед опустелым кивотом.
Уцелело и зеркальце, висевшее в простенке... Где ж была хозяйка этой
смиренной, девической кельи? Страшная мысль мелькнула в уме моем: я
вообразил ее в руках у разбойников... Сердце мое сжалось... Я горько, горько
заплакал и громко произнес имя моей любезной... В эту минуту послышался
легкий шум, и из-за шкапа явилась Палаша, бледная и трепещущая.
- Ах, Петр Андреич! - сказала она, сплеснув руками. - Какой денек!
какие страсти!..
- А Марья Ивановна? - спросил я нетерпеливо, - что Марья Ивановна?
- Барышня жива, - отвечала Палаша. - Она спрятана у Акулины Памфиловны.
- У попадьи! - вскричал я с ужасом. - Боже мой! да там Пугачев!..
Я бросился вон из комнаты, мигом очутился на улице и опрометью побежал
в дом священника, ничего не видя и не чувствуя. Там раздавались крики, хохот
и песни... Пугачев пировал с своими товарищами. Палаша прибежала туда же за
мною. Я подослал ее вызвать тихонько Акулину Памфиловну. Через минуту
попадья вышла ко мне в сени с пустым штофом в руках.
- Ради бога! где Марья Ивановна? - спросил я с неизъяснимым волнением.
- Лежит, моя голубушка, у меня на кровати, там за перегородкою, -
отвечала попадья. - Ну, Петр Андреич, чуть было не стряслась беда, да, слава
богу, все прошло благополучно: злодей только что уселся обедать, как она,
моя бедняжка, очнется да застонет!.. Я так и обмерла. Он услышал: "А кто это
у тебя охает, старуха?" Я вору в пояс: "Племянница моя, государь; захворала,
лежит, вот уж другая неделя". - "А молода твоя племянница?" - "Молода,
государь". - "А покажи-ка мне, старуха, свою племянницу". - У меня сердце
так и екнуло, да нечего было делать. - "Изволь, государь; только девка-то не
сможет встать и прийти к твоей милости". - "Ничего, старуха, я и сам пойду
погляжу". И ведь пошел окаянный за перегородку; как ты думаешь! ведь
отдернул занавес, взглянул ястребиными своими глазами! - и ничего... бог
вынес! А веришь ли, я и батька мой так уж и приготовились к мученической
смерти. К счастию, она, моя голубушка, не узнала его. Господи владыко,
дождались мы праздника! Нечего сказать! бедный Иван Кузмич! кто бы
подумал!.. А Василиса-то Егоровна? А Иван-то Игнатьич? Его-то за что?.. Как
это вас пощадили? А каков Швабрин, Алексей Иваныч? Ведь остригся в кружок и
теперь у нас тут же с ними пирует! Проворен, нечего сказать. А как сказала я
про больную племянницу, так он, веришь ли, так взглянул на меня, как бы
ножом насквозь; однако не выдал, спасибо ему и за то. - В эту минуту
раздались пьяные крики гостей и голос отца Герасима. Гости требовали вина,
хозяин кликал сожительницу. Попадья расхлопоталась. - Ступайте себе домой,
Петр Андреич, - сказала она, - теперь не до вас; у злодеев попойка идет.
Беда, попадетесь под пьяную руку. Прощайте, Петр Андреич. Что будет то
будет; авось бог не оставит.
Попадья ушла. Несколько успокоенный, я отправился к себе на квартиру.
Проходя мимо площади, я увидел несколько башкирцев, которые теснились около
виселицы и стаскивали сапоги с повешенных; с трудом удержал я порыв
негодования, чувствуя бесполезность заступления. По крепости бегали
разбойники, грабя офицерские дома. Везде раздавались крики пьянствующих
мятежников. Я пришел домой. Савельич встретил меня у порога. "Слава богу! -
вскричал он, увидя меня. - Я было думал, что злодеи опять тебя подхватили.
Ну, батюшка Петр Андреич! веришь ли? все у нас разграбили, мошенники:
платье, белье, вещи, посуду - ничего не оставили. Да что уж! Слава богу, что
тебя живого отпустили! А узнал ли ты, сударь, атамана?"
- Нет, не узнал; а кто ж он такой?
- Как, батюшка? Ты и позабыл того пьяницу, который выманил у тебя тулуп
на постоялом дворе? Заячий тулупчик совсем новешенький; а он, бестия, его
так и распорол, напяливая на себя!
Я изумился. В самом деле сходство Пугачева с моим вожатым было
разительно. Я удостоверился, что Пугачев и он были одно и то же лицо, и
понял тогда причину пощады, мне оказанной. Я не мог не подивиться странному
сцеплению обстоятельств: детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от
петли, и пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости и
потрясал государством!
- Не изволишь ли покушать? - спросил Савельич, неизменный в своих
привычках. - Дома ничего нет; пойду пошарю да что-нибудь тебе изготовлю.
Оставшись один, я погрузился в размышления. Что мне было делать?
Оставаться в крепости, подвластной злодею, или следовать за его шайкою было
неприлично офицеру. Долг требовал, чтобы я явился туда, где служба моя могла
еще быть полезна отечеству в настоящих затруднительных обстоятельствах... Но
любовь сильно советовала мне оставаться при Марье Ивановне и быть ей
защитником и покровителем. Хотя я и предвидел скорую и несомненную перемену
в обстоятельствах, но все же не мог не трепетать, воображая опасность ее
положения.
Размышления мои были прерваны приходом одного из казаков, который
прибежал с объявлением, что-де "великий государь требует тебя к себе". -
"Где же он?" - спросил я, готовясь повиноваться.
- В комендантском, - отвечал казак. - После обеда батюшка наш
отправился в баню, а теперь отдыхает. Ну, ваше благородие, по всему видно,
что персона знатная: за обедом скушать изволил двух жареных поросят, а
парится так жарко, что и Тарас Курочкин не вытерпел, отдал веник Фомке
Бикбаеву да насилу холодной водой откачался. Нечего сказать: все приемы
такие важные... А в бане, слышно, показывал царские свои знаки на грудях: на
одной двуглавый орел, величиною с пятак, а на другой персона его.
Я не почел нужным оспоривать мнения казака и с ним вместе отправился в
комендантский дом, заранее воображая себе свидание с Пугачевым и стараясь
предугадать, чем оно кончится. Читатель легко может себе представить, что я
не был совершенно хладнокровен.
Начинало смеркаться, когда пришел я к комендантскому дому. Виселица с
своими жертвами страшно чернела. Тело бедной комендантши все еще валялось
под крыльцом, у которого два казака стояли на карауле. Казак, приведший
меня, отправился про меня доложить и, тотчас же воротившись, ввел меня в ту
комнату, где накануне так нежно прощался я с Марьей Ивановною.
Необыкновенная картина мне представилась: за столом, накрытым скатертью
и установленным штофами и стаканами, Пугачев и человек десять казацких
старшин сидели, в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином, с красными
рожами и блистающими глазами. Между ими не было ни Швабрина, ни нашего
урядника, новобраных изменников. "А, ваше благородие! - сказал Пугачев,
увидя меня. - Добро пожаловать; честь и место, милости просим". Собеседники
потеснились. Я молча сел на краю стола. Сосед мой, молодой казак, стройный и
красивый, налил мне стакан простого вина, до которого я не коснулся. С
любопытством стал я рассматривать сборище. Пугачев на первом месте сидел,
облокотись на стол и подпирая черную бороду своим широким кулаком. Черты
лица его, правильные и довольно приятные, не изъявляли ничего свирепого. Он
часто обращался к человеку лет пятидесяти, называя его то графом, то
Тимофеичем, а иногда величая его дядюшкою. Все обходились между собою как
товарищи и не оказывали никакого особенного предпочтения своему
предводителю. Разговор шел об утреннем приступе, об успехе возмущения и о
будущих действиях. Каждый хвастал, предлагал свои мнения и свободно
оспоривал Пугачева. И на сем-то странном военном совете решено было идти к
Оренбургу: движение дерзкое, и которое чуть было не увенчалось бедственным
успехом! Поход был объявлен к завтрашнему дню. "Ну, братцы, - сказал
Пугачев, - затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков!
Начинай!" Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню и все
подхватили хором:
Не шуми, мати зеленая дубровушка,
Не мешай мне доброму молодцу думу думати.
Что заутра мне доброму молодцу в допрос идти
Перед грозного судью, самого царя.
Еще станет государь-царь меня спрашивать:
Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,
Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал,
Еще много ли с тобой было товарищей?
Я скажу тебе, надежа православный царь,
Всее правду скажу тебе, всю истину,
Что товарищей у меня было четверо:
Еще первый мой товарищ темная ночь,
А второй мой товарищ булатный нож,
А как третий-то товарищ, то мой добрый конь,
А четвертый мой товарищ, то тугой лук,
Что рассыльщики мои, то калены стрелы.
Что возговорит надежа православный царь:
Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умел ответ держать!
Я за то тебя, детинушка, пожалую
Середи поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной.
Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта
простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице.
Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они
словам и без того выразительным, - все потрясало меня каким-то пиитическим
ужасом.
Гости выпили еще по стакану, встали из-за стола и простились с
Пугачевым. Я хотел за ними последовать, но Пугачев сказал мне: "Сиди; я хочу
с тобою переговорить". Мы остались глаз на глаз.
Несколько минут продолжалось обоюдное наше молчание. Пугачев смотрел на
меня пристально, изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением
плутовства и насмешливости. Наконец он засмеялся, и с такою непритворной
веселостию, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная чему.
- Что, ваше благородие? - сказал он мне. - Струсил ты, признайся, когда
молодцы мои накинули тебе веревку на шею? Я чаю, небо с овчинку
показалось... А покачался бы на перекладине, если бы не твой слуга. Я тотчас
узнал старого хрыча. Ну, думал ли ты, ваше благородие, что человек, который
вывел тебя к умету, был сам великий государь? (Тут он взял на себя вид
важный и таинственный.) Ты крепко передо мною виноват, - продолжал он, - но
я помиловал тебя за твою добродетель, за то, что ты оказал мне услугу, когда
принужден я был скрываться от своих недругов. То ли еще увидишь! Так ли еще
тебя пожалую, когда получу свое государство! Обещаешься ли служить мне с
усердием?
Вопрос мошенника и его дерзость показались мне так забавны, что я не
мог не усмехнуться.
- Чему ты усмехаешься? - спросил он меня нахмурясь. - Или ты не веришь,
что я великий государь? Отвечай прямо.
Я смутился: признать бродягу государем был я не в состоянии: это
казалось мне малодушием непростительным. Назвать его в глаза обманщиком -
было подвергнуть себя погибели; и то, на что был я готов под виселицею в
глазах всего народа и в первом пылу негодования, теперь казалось мне
бесполезной хвастливостию. Я колебался. Пугачев мрачно ждал моего ответа.
Наконец (и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту) чувство долга
восторжествовало во мне над слабостию человеческою. Я отвечал Пугачеву:
"Слушай; скажу тебе всю правду. Рассуди, могу ли я признать в тебе государя?
Ты человек смышленый: ты сам увидел бы, что я лукавствую".
- Кто же я таков, по твоему разумению?
- Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку.
Пугачев взглянул на меня быстро. "Так ты не веришь, - сказал он, - чтоб
я был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве в
старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня
не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька.
Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья.
Как ты думаешь?"
- Нет, - отвечал я с твердостию. - Я природный дворянин; я присягал
государыне императрице: тебе служить не могу. Коли ты в самом деле желаешь
мне добра, так отпусти меня в Оренбург.
Пугачев задумался. "А коли отпущу, - сказал он, - так обещаешься ли по
крайней мере против меня не служить?"
- Как могу тебе в этом обещаться? - отвечал я. - Сам знаешь, не моя
воля: велят идти против тебя - пойду, делать нечего. Ты теперь сам
начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если
я от службы откажусь, когда служба моя понадобится? Голова моя в твоей
власти: отпустишь меня - спасибо; казнишь - бог тебе судья; а я сказал тебе
правду.
Моя искренность поразила Пугачева. "Так и быть, - сказал он, ударя меня
по плечу. - Казнить так казнить, миловать так миловать. Ступай себе на все
четыре стороны и делай что хочешь. Завтра приходи со мною проститься, а
теперь ступай себе спать, и меня уж дрема клонит".
Я оставил Пугачева и вышел на улицу. Ночь была тихая и морозная. Месяц
и звезды ярко сияли, освещая площадь и виселицу. В крепости все было
спокойно и темно. Только в кабаке светился огонь и раздавались крики
запоздалых гуляк. Я взглянул на дом священника. Ставни и ворота были
заперты. Казалось, все в нем было тихо.
Я пришел к себе на квартиру и нашел Савельича, горюющего по моем
отсутствии. Весть о свободе моей обрадовала его несказанно. "Слава тебе,
владыко! - сказал он перекрестившись. - Чем свет оставим крепость и пойдем
куда глаза глядят. Я тебе кое-что заготовил; покушай-ка, батюшка, да и
почивай себе до утра, как у Христа за пазушкой".
Я последовал его совету и, поужинав с большим аппетитом, заснул на
голом полу, утомленный душевно и физически.