ГЛАВА ПЯТАЯ - ПУТЕШЕСТВИЕ В АРЗРУМ ВО ВРЕМЯ ПОХОДА 1829 ГОДА - А.С.Пушкин

Оглавление

Арзрум. Азиатская роскошь. Климат. Кладбище. Сатирические стихи.
Сераскирский дворец. Харем турецкого паши. Чума. Смерть Бурцова. Выезд из
Арзрума. Обратный путь. Русский журнал.

Арзрум (неправильно называемый Арзерум, Эрзрум, Эрзрон) основан около
415 году, во время Феодосия Второго, и назван Феодосиополем. Никакого
исторического воспоминания не соединяется с его именем. Я знал о нем только
то, что здесь, по свидетельству Гаджи-Бабы, поднесены были персидскому
послу, в удовлетворение какой-то обиды, телячьи уши вместо человечьих.
Арзрум почитается главным городом в Азиатской Турции. В нем считалось
до 100 000 жителей, но, кажется, число сие слишком увеличено. Дома в нем
каменные, кровли покрыты дерном, что дает городу чрезвычайно странный вид,
если смотришь на него с высоты.
Главная сухопутная торговля между Европою и Востоком производится через
Арзрум. Но товаров в нем продается мало; их здесь не выкладывают, что
заметил и Турнфор, пишущий, что в Арзруме больной может умереть за
невозможностию достать ложку ревеня, между тем как целые мешки оного
находятся в городе.
Не знаю выражения, которое было бы бессмысленнее слов: азиатская
роскошь. Эта поговорка, вероятно, родилась во время крестовых походов, когда
бедные рыцари, оставя голые стены и дубовые стулья своих замков, увидели в
первый раз красные диваны, пестрые ковры и кинжалы с цветными камушками на
рукояти. Ныне можно сказать: азиатская бедность, азиатское свинство и проч.,
но роскошь есть, конечно, принадлежность Европы. В Арзруме ни за какие
деньги нельзя купить того, что вы найдете в мелочной лавке первого уездного
городка Псковской губернии.
Климат арзрумский суров. Город выстроен в лощине, возвышающейся над
морем на 7000 футов. Горы, окружающие его, покрыты снегом большую часть
года. Земля безлесна, но плодоносна. Она орошена множеством источников и
отовсюду пересечена водопроводами. Арзрум славится своею водою. Евфрат течет
в трех верстах от города. Но фонтанов везде множество. У каждого висит
жестяной ковшик на цепи, и добрые мусульмане пьют и не нахвалятся. Лес
доставляется из Саган-лу.
В Арзрумском арсенале нашли множество старинного оружия, шлемов, лат,
сабель, ржавеющих, вероятно, еще со времен Годфреда. Мечети низки и темны.
За городом находится кладбище. Памятники состоят обыкновенно в столбах,
убранных каменною чалмою. Гробницы двух или трех пашей отличаются большей
затейливостию, но в них нет ничего изящного: никакого вкусу, никакой
мысли... Один путешественник пишет, что изо всех азиатских городов в одном
Арзруме нашел он башенные часы, и те были испорчены.
Нововведения, затеваемые султаном, не проникли еще в Арзрум. Войско
носит еще свой живописный восточный наряд. Между Арзрумом и Константинополем
существует соперничество, как между Казанью и Москвою. Вот начало
сатирической поэмы, сочиненной янычаром Амином-Оглу.

Стамбул гяуры нынче славят,
А завтра кованой пятой,
Как змия спящего, раздавят,
И прочь пойдут - и так оставят,
Стамбул заснул перед бедой.
Стамбул отрекся от пророка;
В нем правду древнего Востока
Лукавый Запад омрачил.
Стамбул для сладостей порока
Мольбе и сабле изменил.
Стамбул отвык от поту битвы
И пьет вино в часы молитвы.
В нем веры чистый жар потух,
В нем жены по кладбищам ходят,
На перекрестки шлют старух,
А те мужчин в харемы вводят,
И спит подкупленный евнух.
Но не таков Арзрум нагорный,
Многодорожный наш Арзрум;
Не спим мы в роскоши позорной,
Не черплем чашей непокорной
В вине разврат, огонь и шум.
Постимся мы: струею трезвой
Святые воды нас поят;
Толпой бестрепетной и резвой
Джигиты наши в бой летят.
Харемы наши недоступны,
Евнухи строги, неподкупны,
И смирно жены там сидят.

Я жил в сераскировом дворце в комнатах, где находился харем. Целый день
бродил я по бесчисленным переходам, из комнаты в комнату, с кровли на
кровлю, с лестницы на лестницу. Дворец казался разграбленным; сераскир,
предполагая бежать, вывез из него что только мог. Диваны были ободраны,
ковры сняты. Когда гулял я по городу, турки подзывали меня и показывали мне
язык. (Они принимают всякого франка за лекаря.) Это мне надоело, я готов был
отвечать им тем же. Вечера проводил я с умным и любезным Сухоруковым;
сходство наших занятий сближало нас. Он говорил мне о своих литературных
предположениях, о своих исторических изысканиях, некогда начатых им с такою
ревностию и удачей. Ограниченность его желаний и требований поистине
трогательна. Жаль, если они не будут исполнены.
Дворец сераскира представлял картину вечно оживленную: там, где угрюмый
паша молчаливо курил посреди своих жен и бесчестных отроков, там его
победитель получал донесения о победах своих генералов, раздавал пашалыки,
разговаривал о новых романах. Мушский паша приезжал к графу Паскевичу
просить у него места своего племянника. Ходя по дворцу, важный турок
остановился в одной из комнат, с живостию проговорил несколько слов и впал
потом в задумчивость: в этой самой комнате обезглавлен был его отец по
повелению сераскира. Вот впечатления настоящие восточные! Славный Бей-булат,
гроза Кавказа, приезжал в Арзрум с двумя старшинами черкесских селений,
возмутившихся во время последних войн. Они обедали у графа Паскевича.
Бей-булат мужчина лет тридцати пяти, малорослый и широкоплечий. Он по-русски
не говорит или притворяется, что не говорит. Приезд его в Арзрум меня очень
обрадовал: он был уже мне порукой в безопасном переезде через горы и
Кабарду.
Осман-паша, взятый в плен под Арзрумом и отправленный в Тифлис вместе с
сераскиром, просил графа Паскевича за безопасность харема, им оставляемого в
Арзруме. В первые дни об нем было забыли. Однажды за обедом, разговаривая о
тишине мусульманского города, занятого 10 000 войска и в котором ни один из
жителей ни разу не пожаловался на насилие солдата, граф вспомнил о хареме
Османа-паши и приказал г. Абрамовичу съездить в дом паши и спросить у его
жен, довольны ли они и не было ли им какой-нибудь обиды. Я просил позволения
сопровождать г. А. Мы отправились. Г-н А. взял с собою в переводчики
русского офицера, коего история любопытна. 18-ти лет попался он в плен к
персиянам. Его скопили, и он более 20 лет служил евнухом в хареме одного из
сыновей шаха. Он рассказывал о своем несчастии, о пребывании в Персии с
трогательным простодушием. В физиологическом отношении показания его были
драгоценны.
Мы пришли к дому Османа-паши; нас ввели в открытую комнату, убранную
очень порядочно, даже со вкусом, - на цветных окнах начертаны были надписи,
взятые из Корана. Одна из них показалась мне очень замысловата для
мусульманского гарема: тебе подобает связывать и развязывать. Нам поднесли
кофию в чашечках, оправленных в серебре. Старик с белой почтенной бородою,
отец Османа-паши, пришел от имени жен благодарить графа Паскевича, - но г.
А. сказал наотрез, что он послан к женам Османа-паши и хочет их видеть, дабы
от них самих удостовериться, что они в отсутствие супруга всем довольны.
Едва персидский пленник успел все это перевести, как старик, в знак
негодования, защелкал языком и объявил, что никак не может согласиться на
наше требование и что если паша, по своем возвращении, проведает, что чужие
мужчины видели его жен, то и ему, старику, и всем служителям харема велит
отрубить голову. Прислужники, между коими не было ни одного евнуха,
подтвердили слова старика, но г. А. был неколебим. "Вы боитесь своего паши,
- сказал он им, - а я своего сераскира и не смею ослушаться его приказаний".
Делать было нечего. Нас повели через сад, где били два тощие фонтана. Мы
приближились к маленькому каменному строению. Старик стал между нами и
дверью, осторожно ее отпер, не выпуская из рук задвижки, и мы увидели
женщину, с головы до желтых туфель покрытую белой чадрою. Наш переводчик
повторил ей вопрос: мы услышали шамкание семидесятилетней старухи; г. А.
прервал ее: "Это мать паши, - сказал он, - а я прислан к женам, приведите
одну из них"; все изумились догадке гяуров: старуха ушла и через минуту
возвратилась с женщиной, покрытой так же, как и она, - из-под покрывала
раздался молодой приятный голосок. Она благодарила графа за его внимание к
бедным вдовам и хвалила обхождение русских. Г-н А. имел искусство вступить с
нею в дальнейший разговор. Я между тем, глядя около себя, увидел вдруг над
самой дверью круглое окошко и в этом круглом окошке пять или шесть круглых
голов с черными любопытными глазами. Я хотел было сообщить о своем открытии
г. А., но головки закивали, замигали, и несколько пальчиков стали мне
грозить, давая знать, чтоб я молчал. Я повиновался и не поделился моею
находкою. Все они были приятны лицом, но не было ни одной красавицы; та,
.которая разговаривала у двери с г. А., была, вероятно, повелительницею
харема, сокровищницею сердец, розою любви - по крайней мере я так воображал.
Наконец г. А. прекратил свои расспросы. Дверь затворилась. Лица в
окошке исчезли. Мы осмотрели сад и дом и возвратились очень довольные своим
посольством.
Таким образом, видел я харем: это удалось редкому европейцу. Вот вам
основание для восточного романа.

Война казалась кончена. Я собирался в обратный путь. 14 июля пошел я в
народную баню и не рад был жизни. Я проклинал нечистоту простынь, дурную
прислугу и проч. Как можно сравнить бани арзрумские с тифлисскими!
Возвращаясь во дворец, узнал я от Коновницына, стоявшего в карауле, что
в Арзруме открылась чума. Мне тотчас представились ужасы карантина, и я в
тот же день решился оставить армию. Мысль о присутствии чумы очень неприятна
с непривычки. Желая изгладить это впечатление, я пошел гулять по базару.
Остановясь перед лавкою оружейного мастера, я стал рассматривать какой-то
кинжал, как вдруг кто-то ударил меня по плечу. Я оглянулся: за мною стоял
ужасный нищий. Он был бледен как смерть; из красных загноенных глаз его
текли слезы. Мысль о чуме опять мелькнула в моем воображении. Я оттолкнул
нищего с чувством отвращения неизъяснимого и воротился домой очень
недовольный своею прогулкою.
Любопытство, однако ж, превозмогло; на другой день я отправился с
лекарем в лагерь, где находились зачумленные. Я не сошел с лошади и взял
предосторожность стать по ветру. Из палатки вывели нам больного; он был
чрезвычайно бледен и шатался как пьяный. Другой больной лежал без памяти.
Осмотрев чумного и обещав несчастному скорое выздоровление, я обратил
внимание на двух турков, которые выводили его под руки, раздевали, щупали,
как будто чума была не что иное, как насморк. Признаюсь, я устыдился моей
европейской робости в присутствии такого равнодушия и поскорее возвратился в
город.
19 июля, пришед проститься с графом Паскевичем, я нашел его в сильном
огорчении. Получено было печальное известие, что генерал Бурцов был убит под
Байбуртом. Жаль было храброго Бурцова, но это происшествие могло быть
гибельно и для всего нашего малочисленного войска, зашедшего глубоко в чужую
землю и окруженного неприязненными народами, готовыми восстать при слухе о
первой неудаче. Итак, война возобновлялась! Граф предлагал мне быть
свидетелем дальнейших предприятий. Но я спешил в Россию... Граф подарил мне
на память турецкую саблю. Она хранится у меня памятником моего
странствования вослед блестящего героя по завоеванным пустыням Армении. В
тот же день я оставил Арзрум.
Я ехал обратно в Тифлис по дороге уже мне знакомой. Места, еще недавно
оживленные присутствием 15 000 войска, были молчаливы и печальны. Я переехал
Саган-лу и едва мог узнать место, где стоял наш лагерь. В Гумрах выдержал я
трехдневный карантин. Опять увидел я Безобдал и оставил возвышенные равнины
холодной Армении для знойной Грузии. В Тифлис я прибыл 1-го августа. Здесь
остался я несколько дней в любезном и веселом обществе. Несколько вечеров
провел я в садах при звуке музыки и песен грузинских. Я отправился далее.
Переезд мой через горы замечателен был для меня тем, что близ Коби ночью
застала меня буря. Утром, проезжая мимо Казбека, увидел я чудное зрелище.
Белые оборванные тучи перетягивались через вершину горы, и уединенный
монастырь, озаренный лучами солнца, казалось, плавал в воздухе, несомый
облаками. Бешеная Балка также явилась мне во всем своем величии: овраг,
наполнившийся дождевыми водами, превосходил в своей свирепости самый Терек,
тут же грозно ревевший. Берега были растерзаны; огромные камни сдвинуты были
с места и загромождали поток. Множество осетинцев разработывали дорогу. Я
переправился благополучно. Наконец я выехал из тесного ущелия на раздолие
широких равнин Большой Кабарды. Во Владикавказе нашел я Дорохова и Пущина.
Оба ехали на воды лечиться от ран, полученных ими в нынешние походы. У
Пущина на столе нашел я русские журналы. Первая статья, мне попавшаяся, была
разбор одного из моих сочинений. В ней всячески бранили меня и мои стихи. Я
стал читать ее вслух. Пущин остановил меня, требуя, чтоб я читал с большим
мимическим искусством. Надобно знать, что разбор был украшен обыкновенными
затеями нашей критики: это был разговор между дьячком, просвирней и
корректором типографии, Здравомыслом этой маленькой комедии. Требование
Пущина показалось мне так забавно, что досада, произведенная на меня чтением
журнальной статьи, совершенно исчезла, и мы расхохотались от чистого сердца.
Таково было мне первое приветствие в любезном отечестве.