Французская академия - А.С.Пушкин

Скриб в Академии. Он занял кресла Арно, умершего в прошлом году.
Арно сочинил несколько трагедий, которые в свое время имели большой
успех, а ныне совсем забыты. Такова участь поэтов, которые пишут для
публики, угождая ее мнениям, применяясь к ее вкусу, а не для себя, не
вследствие вдохновения независимого, не из бескорыстной любви к своему
искусству! Две или три басни, остроумные или грациозные, дают покойнику Арно
более права на титло поэта, нежели все его драматические творения. Всем
известен его "Листок":

De ta tige detachee,
Pauvre feuille dessechee,
Ou vas tu? - Je n'en sais rien, etc {1}.

Участь этого маленького стихотворения замечательна. Костюшко перед
своею смертью повторил его на берегу Женевского озера; Александр Ипсиланти
перевел его на греческий язык; у нас его перевели Жуковский и Давыдов,

Наш боец чернокудрявый
С белым локоном на лбу.

Может быть, и сам Давыдов не знает стихов, которые написал ему Арно,
услыша о его переводе. Он поместил их в примечаниях к своим сочинениям1.
При вступлении своем в Академию Скриб произнес блестящую речь, на
которую столь же блистательно отвечал Вильмен, а J. Janin в своем фельетоне
осмеял того и другого. В сем случае все три представителя французского
остроумия были на сцене.
Речь г. Скриба
Мм. гг.
Когда Генуэзская республика, как вам известно, дерзнула сопротивляться
Людовику XIV, тогда дож ее принужден был явиться в Версаль, чтоб испросить
прощение у великого короля. В то время как удивлялся он версальским садам,
где каждый шаг представляет победу искусства над природою, их шумным
водопадам, апельсинным рощам и висячим террасам, его спросили: что находит
он всего необыкновеннее в Версале? Дож отвечал: "Мое присутствие!"
Так и я, мм. гг., видя вокруг себя все знаменитости Франции, окруженный
славными воспоминаниями литературного величия, я должен бы удивляться всего
более моему здесь присутствию, если б только одна мысль не успокоивала и не
ободряла меня:
Академия, эта представительная палата литературы, желала, чтобы все
роды произведений, получившие право гражданства по силе Буаловой хартии и
законов вкуса, имели в недрах ее своих уполномоченных, ею утверждаемых:
подобно нашим законодательным собраниям, где избранный небольшою деревнею
сидит рядом с депутатом большого города, она предоставила мне вход в свое
собрание и возвысила тем незначительный род сочинения, которого я
представитель; я бы гордился этим позволением, если б автор водевилей имел
право гордиться.
Да, мм. гг., я не ошибаюсь в истинной причине моего сюда назначения!
Если довольно долго испытывал я свои силы на второстепенной сцене и старался
изобразить Талию в миниатюре, если иногда на театре, более возвышенном, я
старался начертать несколько картин большего размера, такие усилия не дают
еще мне права почитать себя здесь одним из представителей комедии. Вы же,
мм. гг., и не нуждаетесь в новых: вы имеете блистательных авторов "Домашнего
тирана", "Адвоката", "Двух зятей" "Школы стариков"; вам хотелось только,
чтобы кресла Ложона не оставались надолго праздными.
В его имени вы дали Песни грамоту на дворянство; вы захотели передать
ее мне, и я только этому обстоятельству обязан честью занимать место между
вами.
Может быть, этот род сочинения, по-видимому столь незначительный,
которого название странно слышать под классическими сводами этой залы, может
быть, он достоин вашего внимания, и мне должно было бы по всей
справедливости, или по крайней мере из благодарности к своему протектору,
защищать его; мне бы должно рассказать вам историю водевиля (Val de vire) от
его колыбели до наших дней; но обязанность более важная и торжественная
занимает мои мысли и останавливает на устах веселые напевы.
Много уже времени прошло с тех пор, как я в первый раз был в этой зале.
Я учился тогда в Наполеоновском лицее, и на этом самом месте, где все
осталось по-прежнему, нам раздавали награды. Товарищи, соперники, друзья
были здесь, как и теперь! Там родные, сестры, матери!.. Счастлив, кто имеет
мать свидетельницею своего торжества! Я тогда был счастлив! На этой стороне
сидели наши учители, начальники, знаменитые литераторы и государственные
люди: пальмы, назначенные в награду слабым достоинствам, раздавались тогда,
как и теперь, великими талантами. Я спросил у моего соседа, как зовут
президента? Он отвечал: это г. Фонтан (C'est le grand Maitre M. de
Fontanes). А возле него кто это с таким важным и прекрасным видом? Главный
секретарь университета, г. Арно, автор "Мария в Минтурне", трагедии, которой
прелестные стихи мы знали наизусть. Автор "Мария в Минтурне"! Я привстал,
чтоб посмотреть на него: думал ли я тогда, что ученик займет место своего
учителя - и что приду в это святилище я - положить кипарисную ветвь на гроб
раздававшего венки!
Зачем по крайней мере голос сильнее и выразительнее моего не призван
говорить похвальное слово этому добродетельному человеку и поэту, о котором
вы сожалеете? По какому последнему для него несчастию трудная честь оценить
произведения трагической его музы досталась в удел питомцу песни?
Увлеченный с юных лет непреодолимой наклонностию к поэзии, г. Арно был
еще очень молод, когда издал "Мария в Минтурне" - первое свое произведение;
это было смелое предприятие для молодого человека 24-х лет: возбудить
участие к отвратительному Марию, человеку, наполнившему Италию кровию и
кознями, человеку, который обесславил себя хищением и грабительством, не
имел подобно Силле ни довольно величия души, чтоб остановиться вовремя, ни
довольно смелости, чтоб души, чтоб оставить свое поприще; но г. Арно понял,
что в глазах толпы несчастием искупаются преступления. Он избрал героем не
Мария-гонителя а Мария-изгнанника, победителя кимвров, скитающегося беглеца;
он чувствовал, что бывает на свете великое и благородное зрелище: слава в
борьбе с несчастием, неудача, переносимая с мужеством - и он отгадал! Не
подражая авторам, до него изображавшим этот предмет, не призывая на помощь
ни посторонних интриг, ни женщин, ни трагической любви, он приступил к
своему предмету с строгою простотою древности - и создал историческую
картину, над которой возвышается везде великий образ Мария. И помните ли вы,
мм. гг., какое впечатление производил этот раб, этот кимвр, когда он,
испуганный при виде консульского чела, покрытого сорокалетнею славою, бросал
кинжал и убегал, повторяя: "Я никогда не буду в состоянии умертвить Мария!"
Эта трагедия была посвящена его светлости графу Прованскому, будущему
Людовику XVIII. Арно был привязан к дому его потому, что принц любил
литературу и покровительство его могло быть полезно молодому поэту: в те
времена оно было необходимо даже и для литературного успеха; времена
изменились, и, слава богу, теперь писатель не имеет надобности просить
вельмож удостоить его покровительством! В своем труде находит он славу - и
еще более, если возможно - свою независимость.
В начале революции граф Прованский удалился в чужие края; а Арно,
подвергаясь от того многим опасностям, поспешил переехать в Англию. Странная
была его участь! Покровитель, им избранный, тогдашний принц, а впоследствии
король, был причиною двукратного удаления Арно из Франции: в 92 году своим
отъездом, в 1815 своим прибытием.
Арно старался снова возвратиться на родину. Захваченный как эмигрант в
Дункирхене, он был брошен в тюрьму и освобожден из нее по приказу Комитета
общественного спокойствия (Comit de salut public), который
постановил, и на этот раз справедливо, что закон об эмигрантах не
распространяется на литераторов, а следовательно и на автора "Мария в
Минтурне", поэтически предполагая, что вселенная принадлежит поэту и что его
отечество повсюду.
Наступили лучшие дни для Франции: республика еще существовала, но без
кровавых топоров децемвиров, даже без строгостей Рима и Спарты. По
невоздержному вкусу к роскоши и удовольствиям, по забвению прошедшего и
беспечности о будущем можно было б назвать республику Афинскою, если б у
кого только достало смелости сравнить Барраса с Периклом! Мы были тогда под
правлением Директории, правлением слабым, веселым, роскошным, правлением,
так сказать, регентства революции.
Обратившись к литературным трудам, Арно издал сперва трагедию "Оскар",
где так мило выражены тихие чувства любви и дружбы; потом трагедию
"Венецианцы", коих пятый акт есть лучший акт драмы новейших времен. Впрочем,
для исторической верности мы должны сказать, что Арно не один сочинил этот
пятый акт. Сперва он дал счастливую развязку своей пьесе. Montcassin, герой
ее, не умирал, а был спасен своим соперником от казни; эта развязка не
понравилась одному члену Института, которого Арно знал в Италии и которому
читал свою трагедию. Этот член Института был генерал Бонапарт, которого
мнения в литературе были столь же тверды и решительны, как и в политике; он
терпеть не мог Вольтера, имел несчастие не любить Расина, но Корнеля готов
был сделать первым министром3. Бонапарт любил развязки разительные и хотел,
чтоб даже и на театре все препятствия уничтожались штыком.
Конец пятого акта "Венецианцев" был для этого человека неестествен: он
находил, что счастие любовников портило развязку. Если б несчастно было
неисправимо, говорил он г-ну Арно, то минутное ощущение, которое оно
произвело по мне, осталось бы у меня до вечера, до завтра! Нужно, чтоб герой
умер, надо непременно убить его! Убейте его! и Montcassin был казнен, по
повелению Наполеона, к великому удовольствию публики, утвердившей приговор
рукоплесканиями. Бесполезно упоминать, что трагедия "Венецианцы" была
посвящена генералу Бонапарту: это и справедливо.
Бонапарт любил Арно, и эта дружба никогда не изменялась; Арно, как
надежному человеку, Бонапарт поручал образований Ионийских островов;
Бонапарт принимает Арно в своем доме, в улице Шантерень, позволяя ему
участвовать в домашних разговорах, которые тогда были историею; после на
адмиральском корабле, который вез в Египет кесаря и его фортуну, Бонапарт и
Арно толкуют об Оссиане и Гомере; потом Бонапарт-император дает ему одно из
первых мест в университете. Наполеон постоянно уважал Арно, хотя не раз мог
бы жаловаться на его сатирические выходки и резкую откровенность. Тот, кто
одним взглядом умел отгадать, оценить достоинство, в первый день своего
прибытия в Италию, рукою победителя написал на своих памятных табличках имя
Арно; и двадцать три года спустя после того, рукою умирающего, писал он это
же имя в своем завещании, с утесов св. Елены.
Что могу я прибавить к этому свидетельству?
После стодневного переворота Арно был изгнан, а что и того
удивительнее, лишен места, которое он занимал между вами и на которое он
вами был призван. Касательностихов и поэзии Мольер сказал: Hors qu'un
commandement expres du roi ne vienne... {3}
Повеление пришло и исключило Арно из Института.
Во время своего изгнания, которое Арно перенес с благородством и
твердостию, он сочинил последнее отделение Басен, лучшее, по моему мнению,
литературное его произведение: ибо здесь он создал новый род, который
останется образцом, тем более что автор не старался подражать ни Лафонтену,
ни Флориану; здесь нет веселой простоты первого, нет изящной и грациозной
чувствительности второго: здесь эпиграмма, здесь сатира, здесь Ювенал,
сделавшийся баснописцем - может быть, по одинаковой причине.
Не был ли Арно увлечен сам своею гиперболою? Не представлялось ли ему
общество слишком порочным, а люди слишком злыми? Справедливо упрекали
Флориана за излишнее множество овечек рассыпанных в его сочинениях. Кажется,
в баснях Арно не слишком ли много волков?..
В отсутствие Арно трагедия его "Германик" игралась в Париже и была
принята с успехом в первый день, а на другой изгнана из театра подобно
автору ее, изгнанному из Франции. Наконец, когда после пятилетней ссылки
настал для него день правосудия, он возвратился в отечество и опять занял
свое место между вами... Тут неожиданный случай снова и уже навсегда похитил
его у вашей дружбы! Младший из его сыновей испытал жестокую потерю; отец
спешил утешить сына и предпринял роковое для себя путешествие. Арно имел
привычку долго прогуливаться пешком; на ходу сочинил он все свои творения.
Однажды утром, по сильному жару, он проходил и просочинял более
обыкновенного; усталый он воротился домой; лег на кровать и сказал дочери:
поиграй на фортепиано; дочь повиновалась; отец, будто отдыхая, все более и
более поникал головою; он уже был мертв, а она еще играла.
Он скончался без страдания, без предсмертных мучений, с улыбкою на
устах, думая о своих утренних трудах, о детях, о друзьях, может быть о вас,
мм. гг.!
Он умер, оставив нам троих сыновей, свою и нашу надежду! троих сыновей,
которые на поприщах литературном, военном и судебном достойно поддерживают
честь отцовского имени. Один из них, автор "Регула", доказал, что
принадлежит к одной из тех фамилий, которых слава наследственна, доказал,
что аристократическое право дворянства, доставаемое авторством, подобно
купленному оружием, может учреждать майоратство.
Хотя ничто не подавало повода думать о скорой кончине Арно, но с
некоторого времени здоровье его видимо слабело. Сильные удары, безжалостно
направленные на человека и писателя, поколебали его крепкую, но
чувствительную и раздражительную организацию.
В наши времена существует ядовитый род критики, которая достигает до
сердца; ею не поскупились для Арно: и несмотря на свои седины, на прежние
триумфы, он не мог, подобно Марию в Минтурне, обезоружить кимвра.
Надобно сказать и то, весьма часто ошибались в характере Арно. В душе
этого человека глубоко напечатлевались все воспоминания добра и зла. Если он
никогда не забывал нанесенного ему зла, то вечно зато носил в сердце
благодеяние. Признаемся также, что по живому и острому расположению ума
своего Арно не мог удержаться от острого слова, и если прибавим к этому
недостатку необыкновенную откровенность Арно, то нам будет понятно, отчего
он имел столько врагов. Между тем не было человека добрее его. Не раз
доказывал он это; не раз, занимая важную должность при университете, он
подавал руку помощи отвергнутому таланту или скромному достоинству. Арно
принял в свою канцелярию нашего поэта Беранже, которого он один тогда
разгадал. Разговор Арно был исполнен выражений смелых и живописных, носил на
себе отпечаток той насмешливости, которая встречается в его баснях, разных
стихотворениях и даже в песнях, оригинально веселых... да, мм. гг., в песнях
Арно, в песнях трагического писателя! Я так горжусь этим обстоятельством,
что спешу заговорить о нем: это для меня важный авторитет, это новое
доказательство в пользу рода сочинения, которому я осмеливаюсь, может быть,
дерзко, доставить между вами право гражданства.
Для этого, мм. гг., мне бы должно развернуть перед вами то, что я
назову героическими временами песни, когда она сопутствовала в сражениях
Роланду и храбрым рыцарям Карла Великого, или когда с труверами и
менестрелями с арфою в руках она приходила к дверям дворца и садилась за
стол с владетелем замка; показать вам потом, как она отправилась в крестовые
походы и возвращалась с первыми христианскими баронами; как она, сидя у
готического очага, веселым напевом о султане Саладине забавляла досуги
благородных дам. Потом я бы должен был представить вам ее, когда, нежная и
воинственная, с Агнесою Сорель, она научала Карла VII, каким образом
возвращают королевства; как она, насмешливая и щеголеватая, писала с
Франциском I веселые куплеты на стеклах Шамбора, потом вдруг, фанатическая и
возмутительная, с крестом Лиги или под знаменем Фронды, нападала на королей,
низвергала министров, переменяла парламенты; и, может быть, желая изобразить
историю песни, я бы неожиданно рассказал вам всю историю Франции.
В знаменитой речи, исполненной тонких и остроумных мыслей, один из
первых наших драматических авторов доказывал здесь, что если бы какой-нибудь
ужасный переворот истребил с лица земли все исторические документы, оставив
невредимым лишь собрание наших комедий, то это собрание заменило бы все
летописи. Литературная свобода Академии позволит ли мне не вполне разделять
это мнение? Я не думаю, чтоб комический автор был историком: это не его
назначение; не думаю, чтобы в самом Мольере можно было найти историю нашей
страны. Комедия Мольера говорит ли нам что-нибудь о великих происшествиях
века Людовика XIV? Есть ли в ней хотя слово о заблуждениях, слабостях и
ошибках великого короля! Говорит ли она об уничтожении Нантского эдикта?
Нет, мм. гг., точно так же как комедия времен Людовика XV молчит о
Parc-au-cerf4), комедии времен империи - о страсти к завоеваниям! Если
прибавим к этому новую невероятность (меня так часто упрекали в этом
недостатке, что мне позволено будет прибавить еще тысячу первую в пользу
истины) и если в свою очередь предположим, что подобно тому наместнику
Магомета, который сжег всю библиотеку александрийскую и сохранил только
книгу пророка, найдется в наши времена какой-нибудь победитель калмыцкий или
татарский, любитель веселостей, пристрастный к песням, как Омар к Алкорану,
сожжет все исторические книги, а пощадит только собрание наших песен разного
рода и водевилей, напечатанных доныне, посмотрим, нельзя ли будет с пособием
одних этих документов восстановить главнейшие факты нашей истории? Быть
может, я заблуждаюсь; быть может, это один только парадокс, но мне кажется,
что с помощию этого веселого архива этих поющих летописей, легко было бы
отыскать имена, числа, происшествия, забытые комедиею, или исторические
лица, пощаженные ею.
Подобная верность невозможна для комической музы, я знаю; я это говорю
ей не в укоризну, а рассказываю просто, как есть дело; я уверен, что ни
Людовик XIV, ни Людовик XV, ни Наполеон не потерпели бы на театре великих
поучений истории и не позволили бы вывести на сцену то, что бы до них близко
касалось. Нынешний комический автор в сем отношении не имеет больше
преимущества перед своими предшественниками. У нас раздражительность партий
заступила место раздражительности правительства; в наш век свободы мы не
вольны изображать на сцене все смешное: всякая партия защищает своих и
позволяет занимать смешное лишь у соседа; самое книгопечатание, эта
неограниченная власть свободных правлений, книгопечатание хочет говорить
правду всему свету, но не любит, чтоб говорили ему истину. Я здесь,
повторяю, не хочу укорять комедию, но, напротив, оправдать ее и доказать,
что от нее требовали невозможного, требовали, чтоб она заступила место
истории.
По крайней мере комедия нам описывает нравы?.. Справедливо! Согласен,
что она ближе к точности и истине нравоописательной, нежели к исторической;
но со всем тем, исключая некоторые, весьма редкие произведения (как,
например, "Туркарет", образец точности), мы находим театр, по какой-то
довольно странной судьбе, почти всегда в прямом противоречии с обществом.
Например, мм. гг., касательно нравов? Разберем эпоху регентства! Если
комедия выражает постоянно общество, то комедия тех времен должна бы нам
представить странные вольности и веселые сатурналии. Совсем нет; она
холодна, точна, взыскательна и благопристойна. Такова комедия Детуша, она не
смеется, или смеется очень мало, комедия Лашоссе плачет. Под скиптром
Людовика XV, или лучше под скиптром Вольтера, в ту минуту, когда разрешались
эти великие вопросы, изменившие все общественные мысли и в быстром движении
увлекавшие осьмнадцатое столетие, столь полное настоящим и будущим, мы видим
на театре Дора, Мариво, Де Лану, то есть остроумие, романизм и пустоту.
Во время самых жестоких периодов революции, когда трагедия, как
говорили, рыскала по улицам, что представлял театр? Сцены человеколюбивые и
чувствительные, как например: "Женщины", "Сыновняя любовь", а в январе 93
года, во время суда над Людовиком XVI, давали "Прекрасную мызницу", комедию
пастушескую и чувствительную. Во время империи, в царство славы и побед,
комедия не была победительницею и воинственною! При восстановлении Бурбонов,
правлении мирном, лавры, военные мундиры завладели сценою; Талия надела
эполеты! А в наши времена? В эту самую минуту, в которую я говорю с вами,
вообразите иностранца, нового Анахарсиса, упавшего с неба посреди нашей
образованности и отправляющегося в театр, чтоб узнать точное и положительное
состояние парижских нравов в 1835 году? Как бы испугался этот почтенный
иностранец! Он не посмел бы показаться в улицах Парижа невооруженный, не
посмел бы сделать шага, чтоб не встретить убийства, прелюбодеяния,
кровосмешения; а все от того, что его уверили, будто театр есть выражение
общества.
И если б потом кто-нибудь взял этого иностранца за руку и ввел в наши
гостиные, в наш семейный круг, с каким бы удивлением увидел он, что ни в
одну эпоху, может быть, нравственность наша не была так хороша, как теперь;
что, кроме некоторых исключений, о которых говорят только по их редкости,
никогда еще под домашнею кровлею не жило столько добродетелей. Если б ему
сказать, что прежде высшие классы подавали пример порока, что часто сам двор
ничтожил народную нравственность, если сказать ему, что теперь добродетель
нисходит к нам свыше и отражается от престола на обществе, - то, помирившись
с этим обществом, которое он обвинял по незнанию, иностранец с радостию
сказал бы: меня обманули; слава богу, театр не всегда служит выражением
современных нравов!
Каким же образом растолковать, мм. гг., это постоянное противоречие
между театром и обществом? Случай ли этому причиною или скорее современный
вкус и наклонности, отгаданные и разработанные авторами? Вы идете в театр не
за нравоучением или исправлением, а для развлечения и удовольствия. Вас
увеселяет более вымысел, нежели истина! Представляя то, что вы имеете
ежедневно перед глазами, нельзя вам понравиться; но то, чего не видите вы в
обыкновенной жизни, все чрезвычайное, романическое, вот что вас
очаровывает,- теперь это и представляют вам.
Так, во дни ужаса революции, именно потому, что вашим глазам больно
было смотреть на кровавые сцены и грабительства, вы были счастливы, находя
на театре человеколюбие и благотворительность, которые тогда были
вымыслами...
Точно так и во времена восстановления Бурбонов вам напоминали те дни,
когда вы давали Европе законы - и прошедшее утешало вас в настоящем.
Следственно, театр весьма редко бывает выражением современного
общества: по крайней мере, как мы видели, он часто выражает противоположное,
так что должно искать происшествия в том именно, о чем театр молчит. Комедия
изображает страсти всех времен, как изображали их Мольер, Данкур и Пикар, с
такою веселостию, как Колен д'Арлевиль, с такою прелестью, как Андрие; она
описывает редкие исключения и минутные странности; она едва приподнимает
завесу и показывает нам только уголок общества; но нравы целого народа,
целые эпохи, изящные или грубые, развратные или набожные, кровавые или
героические, кто их нам откроет? Хороши они были или дурны, их вы найдете,
мм. гг., в тех летописях, о которых я вам сейчас говорил:

Ces peintures naives,
Des malices du siecle immortelles archives {5}.

Песня! она не имела никакой выгоды скрывать истину, а появлялась,
напротив, именно для того, чтоб высказать ее! Итак, мм. гг., - пробежим
снова те эпохи, о которых мы говорили, начнем с регентства, так мало
сохраненного комическими авторами того времени, и прибегнем к песенникам: не
будут ли они более верными живописцами общества? Колле, например:

Chansonniers, mes confreres,
Le cur, l'amour sont des chimeres
Dans vos chansos legeres
Traitez de vieux abus
Ces vertus
Qu'on n'a plus {6}.

Не бойтесь, мм. гг., я вам прочту только один куплет и то отрывками:

L'amour est mort en France,
C'est un
Defunt
Mort de trop d'aisance!
. . . . . . . . . .
Et tous ces nigauds
Qui font des madrigaux
Supposent a nos dames
Des curs,
Des murs,
Des vertus, des ames!
Et remplissent de flammes
Nos amants presque eteints,
Ces pantins
Libertins! {7}

Не видите ли вы, мм. гг., всего регентства в этих стихах? А что было
бы, если б я прочитал всю песню до конца!
Хотите ли узнать общество осьмнадцатого столетия? Это общество
щегольское и остроумное, рассудительное и скептическое которое верило не в
бога, а в наслаждения? Хотите ли иметь понятие о его нравах, философии и
маленьких ужимках? Не спрашивайте комедию - она вам ничего не скажет!
Прочтите песни Вуазенона, Буфлера и кардинала Берни.
Пойдемте далее, к тем временам, когда испуганной песне приходилось
изломать свирель свою: она и тут не молчит, не перестает описывать нравов
своего времени; она неотлучна, как верное эхо, при всякой громкой эпохе
принимает звуки и передает их нам. Так, в нашу революцию, разделяющуюся на
две различные половины, период ужасов изображен в безбожных песнях 93 года,
период геройства и славы в воинственных гимнах, которые повели наших воинов
на завоевание Европы.
Я не говорю вам о славе империи - она имела историографами всех
песенников той эпохи, начиная с Дезожье, первого песенника всех времен,
который производил песни, как Лафонтен - басни!
Что касается до времен восстановления Бурбонов, то не спрашивайте о них
наши театры, не ищите их в столбцах "Монитера": для этого у нас есть песни
Беранже.
В конце речи своей остроумный оратор представляет песню во всегдашнем
борении с господствующею силою: он припоминает, как она воевала во времена
Лиги и Фронды, как осаждала палаты кардиналов Ришелье и Мазарини, как
дерзала порицать важного Людовика XIV, как осмеивала его престарелую
любовницу, бесталантных министров и несчастных генералов; как при умном и
безнравственном регенте и при слабом и холодном Людовике XV нападения ее не
прекратились; как, наконец, в безмолвное время грозного Наполеона она одна
возвысила свой голос, и приводит в пример известную песню

Le roi d'Yvetot. Il etait un Roi d'Yvetot,
Peu connu dans l'histoire,
Se levant tard, se couchant tot,
Passant le jour a boire,
Et couronne par Jeanneton
D'un simple bonnet de coton etc {8}.

Признаюсь: вряд ли кому могло войти в голову, чтоб песня была сатира на
Наполеона. Она очень мила (и чуть ли не лучшая изо всех песен хваленого
Branger), но уж конечно в ней нет и тени оппозиции.
Ответ г. Вильмена, непременного секретаря Академии
М. г.!
Ваша речь имела успех такой же, как и ваши комедии; здесь встречают вас
те же рукоплескания, которые раздаются при вашем имени на всех театрах
Франции и почти всей Европы. Академия это предвидела: она была уверена, что
избрать вас было делом справедливости и народности. Во всех родах литературы
всякая прочная слава дает право на академическое звание; никому не может
быть дозволено в продолжение 20 лет безнаказанно морить со смеху публику.
Напрасно, м. г., следуя законам официальной скромности, вы бы стали
унижать пред нами постоянные ваши успехи, опираясь на легкую форму ваших
сочинений, все дело в произведении вкуса не в предмете и не в форме, но в
таланте. Есть песни, которые гораздо лучше эпической поэмы Знаменитый
академик, которого вы теперь занимаете место и которого вы так удачно
характеризовали, после великих трагических произведений отличился особенно
своею оригинальностию в эпиграммах, названных им баснею. Этот человек с умом
и талантом умел бы оценить всю творческую силу, которая видна в бесчисленных
и разнообразных ваших комических произведениях. Он бы не упрекнул вас ни за
многих ваших сотрудников, ни за многие прелестные ваши произведения, которые
принадлежат не вам одному, но которые без вас никогда бы не существовали.
Арно знал, что вкус, который умеет выбирать и совершенствовать, есть важная
часть изобретения, что мысль вполовину принадлежит тому, кто умеет придать
ей настоящую цену. Он с радостию бы принял предложенного вами ему сотрудника
- Наполеона, которого краткую и страшную пиитику вы так удачно изобразили.
Только пятый акт "Венецианцев" они создали вместе. Если это сообщество
не было деятельнее, то виною тому не генерал Бонапарт, который в первом жару
молодости и славы, между победой над Италией, управлением Францией,
завоеванием Египта, занимался всем, думал обо всем вдруг, и не знал, куда
деваться с своими мыслями и изобретениями в ожидании императорского
престола. Арно привязался к нему с похода в Италию, со времени трагедии
"Оскар", которую послал он героическому обожателю Оссиана. Вскоре потом он
принял участие в египетской экспедиции и последовал за кесарем в
Александрию. Во время переезда на адмиральском корабле "Восток", который нес
в себе столько ученых и военных знаменитостей, Арно беспрестанно беседовал с
генералом. Говорили о войне, об искусствах, о свободе, о завоевании всего
света, о литературе, о трагедии. Бонапарт часто возвращался к этому
последнему предмету, для которого он составил себе целую теорию. Политика,
общественная польза - вот что, по его мнению, могло быть единственными
предметами трагедии; где дело шло о любви, о сердечных борениях, не исключая
и "Заиры", все это он причислял к комедии. Арно противился этим
нововведениям и однажды после долгого спора, когда генерал сказал ему: "Как
бы то ни было, но мне хочется сочинить с вами вместе трагедию". - "Охотно, -
отвечал Арно - тогда, когда мы сочиним вместе план сражения!"
Несмотря на эту короткость в обращении, которой бы многие позавидовали,
несмотря на доверчивость счастливой звезде завоевателя, Арно не окончил
путешествия. Долг дружбы задержал его в Мальте при начале завоевания. Но он
был из первых между теми, которые призывали героя из Египта и приготовляли к
тому общее мнение.
18 брюмера Арно находился при Бонапарте одним из ревностных участников
военного переворота, который основал империю, и находился при нем без всяких
личных расчетов. Литератор в полном смысле слова, несколько беспечный и
гордый, Арно не заботился более ни о своей будущности, ни о благосклонности
своего покровителя. Сперва остался он в Мальте, а после вдали от политики и
императорского двора принял на себя скромную и важную должность, где его
влияние было всегда правосудно и благодетельно.
Свободные часы его были все посвящаемы литературе. Трагический автор
школы Дюсиса в произведениях своих, он прибавил к древним формам новую
степень ужаса, а иногда и простоты. Страстный обожатель Наполеона, он не
воспевал его царствования. Великие властители, потрясающие сильно
воображение народов, пробуждают его у поэтов уже долго после своей кончины.
Одаренный умом колким и насмешливым, способным более к коварным намекам
басни, нежели к панегирику, Арно выхвалял Наполеона лишь после его падения,
и то важным языком истории. Его пристрастие было благоговение к гению и к
несчастию; оно вдохнуло ему много красноречивых страниц: он заплатил
изгнанием за право написать их. Писатель мирный, враг всех общественных
переворотов, он был увлечен бурей, сокрушившей династию.
По этому случаю, в продолжение некоторого времени, он мог не
принадлежать более этой Академии, где он имел столько прав на свое место и
куда все его призывало. Он даже возвратился к нам при том правлении, которое
так несправедливо изгнало его. Во второй раз услышал он здесь похвалы
трудам, прославившим жизнь его, и таланту, которому никакая революция не
могла дать отставки. Ему прочли те стихи, которыми означен был первый день
его изгнания; и он нашел в рукоплесканиях и в живом соучастии публики
сладкую награду своему благородному характеру.
Этот характер вместе с его славою дал ему право на место, требовавшее
доверенности, которое опустело между нами после умного и почтенного Андрие -
место, которое требует бескорыстной любви к словесности, призывает иногда к
защите ее достоинства и должно быть нераздельно соединено с теми
благородными чувствами, которые она внушает душе человека.
Как должны мы сожалеть, что внезапная смерть прекратила эту жизнь в
полной ее силе и похитила Арно посреди недоконченных трудов его! Записки,
писанные им с таким остроумием и беспечностию, составляют любопытный
памятник его старости и могут выдержать эту неблагодарную и грубую критику,
которая всегда ожидает последних произведений художника и поэта. Арно, как
умный и нечестолюбивый зритель, замешанный в движения века, не умел ими
пользоваться, но видел много вещей и всегда умел оценять их с тою сильною
прямотою совести, от которой яснеет самый расчет разума. Ни собственная
выгода, ни политические связи не имели влияния на верность его воспоминаний,
на его нравственный инстинкт. Некоторые несчастия прежней королевской
династии, может быть, нигде не были описаны с таким живым участием, как в
книге Арно, изгнанного из Франции в 1815 году.
Это происходило оттого, что чувства справедливости были у него
врожденными; и его строки хотя носят иногда печать современных страстей, но
дышат всегда откровенностию, которой нельзя не уважать.
Вы поняли и достойно оценили талант вашего предшественника, но ваше
поприще, м. г., счастливое и легкое, не может сравниться с его поприщем. Вы,
я знаю, уважаете музу науки, ученые труды, успехи, дорого купленные и
добываемые с боя. Вы все это знаете по слухам: для вас литература с
молодости была ряд наслаждений славою, богатством. Это весьма редкая участь,
пример опасный, быть может; но его оправдывают ваш талант и характер.
Не бойтесь, м. г., я не буду долго останавливаться на этой счастливой
участи; но позвольте мне найти причину ее в вопросе более общем, который вы
сейчас предложили себе и разрешили умно и удачно, но, может быть, не совсем
справедливо. Тайна ваших постоянных успехов заключается, я думаю, в том, что
вы счастливо разгадали дух нашего века; вы создали род комедии, с которою он
хорошо сроднился, которая походит на него, комедию живую, развязную,
быструю; не обширную изящную картину, которую изучить нам недостает времени,
а ряд портретов выразительных, которые блеснут, исчезнут, но не забываются.
Итак, не разделяя мнения, которое вы поддерживаете, не думая, подобно вам,
что театр по существу своему должен быть в противоречии с нравами,
противоположным полюсом общества, что он не должен походить на публику,
чтобы нравиться публике, я, признаюсь вам, придерживаюсь второго мнения и
могу опровергнуть ваши доказательства вашими же комедиями.
Без сомнения, одна комедия не составляет полной истории народа; но она
объясняет, пополняет эту историю. Она ничего не говорит о политических
происшествиях, по крайней мере со времен Аристофана (или, если хотите, со
времен "Бертрана и Ратона"), но она свидетельница духа и нравов народа, у
которого родились эти происшествия. Не называя никого по имени, она пишет
летопись каждого. Узнали ли б вы совершенно век Людовика XIV без Мольера.
Знали ли бы вы, что был тогда двор, город и особенно Тартюф? Нет ни одной
пьесы Мольера, не исключая и фантастической драмы "Дон Жуана", которая бы не
показала вам какой-нибудь любопытной стороны народного духа в XVII столетии,
не дала бы вам понятия о движении в нравах и не открыла б вам брожения
мнений при мнимой тишине этой величественной эпохи?
Впоследствии, м. г., эта мелочная, жеманная драма Дората, Лану и даже
Мариво, которого вы уже слишком смешиваете с ними, уверены ли вы, что она в
сильной противоположности с своим временем? XVIII столетие, столь полное
настоящим и будущим, выражаясь вашими словами, XVIII столетие не походило ли
в праздности высших классов, в злоупотреблениях ума, в утонченном разврате
нравов на натянутую драму, которой оно рукоплескало? И даже не найдем ли мы
и в других комедиях того времени, еще более слабых, верного изображения
нравов и, может быть, достойного наблюдений историков? Что же касается до
хороших комедий той же эпохи, то они говорят много, и даже слишком много;
например, "Свадьба Фигаро" есть бесценное сведение для истории.
Я боюсь, м. г., следуя за вами далее, броситься ради комедии в летописи
нашей революции: но и в ту эпоху, этот сантиментальный набор слов, это
идолопоклонство старости, добродетели, детству, выводимое на театре во время
политических ужасов, не было ли также чертою нравов? Тот же самый наглый
обман не повторялся ли в речах трибуны и в программах народных праздников,
где священные слова человечества смешивались с гнусными преступлениями; -
это были проповеди и гимны новой Лиги.
Мне кажется, м. г., что театр, хорош ли он или дурен, естествен ли он
или натянут, всегда, как прежде говорили и доказывали, театр есть
драгоценный свидетель для истории нравов и мнений.
В нравах народа заключены ею предрассудки, его воспоминания, его
сожаления; для этого он иногда ходит в театр искать того, что не выражает
настоящего его положения, но говорит ему о том, чего он желает или что им
потеряно. И потому я скажу, м. г., пользуясь вашим же примером: если в
мирные времена восстановления ваши отставные полковники, ваши заслуженные
храбрые солдаты были в такой милости у публики, то не оттого, что эта
картина противоречила духу времени, но, напротив, потому, что льстила ему,
лаская обиженное народное самолюбие; проницательный политик мог бы открыть в
этих представлениях, принимаемых толпою с восторгом, страсть, не потушенную
в течение 15 лет и вдруг вспыхнувшую
Да, м. г.! в ваших же произведениях можно найти эту современную
точность, которую вы, отняв у комедии, присвоили одной песне, и сделать вас
историком против вашей воли. Впрочем, в этом деле вы приняли все возможные
предосторожности: вы соединили песню с комедией, и что ни говори о вашей
литературной теории, - со всех сторон вас ожидают рукоплескания.
Я признаюсь, что эта теория делается весьма правдоподобною в последних
примерах, вами приведенных. В наших глазах, почти в то самое мгновение,
когда я говорю, исчезло было это соотношение, это сходство театра с
публикою, или, лучше сказать, казалось, что один из них хотел быть
развратителем другого. Но в этом отзыве общественному перевороту, в этом
бесплодном брожении возмутительных голов, нет ли чего такого, чем бы можно
было изъяснить эту потребность сильных потрясений, столь противоположную
нашим семейственным нравам, эту потребность, редко удовлетворенную на театре
и которая бы уничтожилась сама собой, скукою публики, даже без пособия
цензуры? Вы сами, милостивый государь, можете судить лучше других об этом,
вы не заражены эпидемией преувеличения, этой страстью к ложному, вы умеете
на свободе соединять остроумие с здравым смыслом и не нуждаетесь в
неблагопристойных сценах для драматического эффекта.
Долгие успехи научили вас этому трудному искусству, от которого вы
редко отступали, несмотря на огромное количество пьес, писанных наскоро.
Аристократ Буало говорил: Il faut, mme en chanson, du bon sens et de
l'art9).
Этот совет, хотя, кажется, может быть ненужным и лишним в наше время,
но тем не менее может быть применен с точностию ко всем родам песни на наших
театрах. Ни легкость предмета, ни свобода формы, ни шалость ума никогда не
могут избавить автора от этих двух старинных условий, требуемых Буало:
здравого смысла и изящества; и если бы даже они перестали быть
принадлежностью больших произведений, то все бы надобно было требовать их
соблюдения от водевиля и комической оперы.
Так, в прошедшем столетии человек с необработанным талантом, Седен, с
помощию здравого смысла и искусства нашел новое место на наших театрах и
оставил незабытые произведения. Вам, м. г., приготовленному с ранних дней
изучением литературы, вам предстояло менее усилий и затруднений. К той
оригинальности, без которой ни один писатель не может занять сильно публики,
вы присоединили изучение хороших образцов: ваши первые произведения,
по-видимому, импровизированные посреди юной, беспечной веселости, всегда
носили на себе отпечаток искусства и были написаны с такою же быстротою, как
и со тщанием.
Вы ограничивали ваш талант тесною и легкою рамкою. Оригинальные
характеры, свежие, девственные представления нравов - уже были похищены у
вас прежними мастерами. Бросая наблюдательный взгляд на наше общество, вы не
нашли в нем уже тех резких образов, той борьбы между состояниями, того
особенного характера разных классов, столь удобных для высшей комедии; и,
несмотря на счастливые примеры, вы не решились испытать свою силу в этой
изящной сфере искусства. Вас прельщал успех более легкий и скорый. Вместо
того чтоб сосредоточить вашу комическую силу на каком-нибудь предмете,
требующем долгого размышления, вы раздробили ее на тысячу мелких
блистательных очерков, возобновили ту изобретательную плодовитость испанских
поэтов, которых произведения и успехи считались сотнями. Посреди общества,
подведенного под один и тот же уровень, но общества деятельного,
беспокойного, вы переносили на сцену его мнения, моды, причуды по мере того,
как они появлялись пред вами.
Когда трудно было прямо ухватиться за минутную истину, вы часто искусно
добирались до ней со стороны; для этого брали, вместо главной черты,
мелочные оттенки и умели заставлять публику рукоплескать даже и тому, о чем
вы молчали. Многие мелкие пьесы Мольера ценятся знатоками наравне с его
большими произведениями. Вы умели быть оригинальным, подражая этим небольшим
пьескам; и часто воспоминание или противоположная сторона какой-либо мысли
великого поэта подавали вам средство написать целую новую пьесу.
Но особенно в наше время, под парижским горизонтом, в его шумной жизни,
в его делах и удовольствиях, на бирже, в литературе, вокруг себя, в
происшествиях вчерашнего вечера, вы умели схватить предметы и освятить их
вдохновением. Ваш театр приблизился к тем Пословицам гостиных, где общество
обрисовывает само себя и говорит своим ежедневным языком. Но, пока вы писали
под диктовку публики, возвращая ей, что она вам давала, сколько удачных и
остроумных картин, сколько быстрых и живых разговоров обличали ваше участие
в этой общей работе!
Вот причина, м. г., почему ваши пьесы забавляют всю Францию, переходят
за границу и там, переведенные, переделанные, сокращенные, увеличенные, по
вкусу разных народов, поддерживают все театры от юга до севера. Везде
хохотеали, везде с жадностию хватались за ваши произведения. Это служит
доказательством, что не костюм и минутные намеки составляют главное в этих
совершенно парижских пьесах, - но что в них много истины и много веселости
общечеловеческой.
Мне помнится, один знаменитый немецкий критик, слишком строгий к нашим
классическим поэтам, может быть, умом и знанием завлеченный в невольный
парадокс, предпочитал в полном смысле "Просителя" "Мизантропу". Я уверен,
что вы сами не согласны с этим мнением; но заблуждение, в которое вы ввели
такого критика своею остроумною комедиею, служит новым доказательством в
вашу пользу; такое заблуждение было бы невозможно, если бы не было много ума
и много жизни в этих легких сценах, которые не только играют, но на которые
пишут комментарии за границей. Не повторяя слов критика, я не могу, однако
же, не обратить внимания на особенное искусство, с которым введены ваши
важнейшие пьесы, на быстрое и свободное движение вашей драмы, на верность
производимых ею впечатлении (хотя разговор и бывает иногда слишком украшен
или слишком мелочен), на вашу тайну обрисовывать предмет во всех возможных
видах, на ваш разговорный слог, то грациозный, то простой, то трогательный и
всегда остроумный.
Какое расстояние от "Дипломата" до "Валерии", от "L'intrieur
d'un Bureau" до "Michel et Christine"! Какое разнообразие, иногда какое
остроумное нравоучение в многочисленных пьесах, на предмет, профанированный
старинным театром: на брак! Одна из них, "Женитьба по расчету" (Le Mariage
d'argent), есть настоящая комедия в пяти актах, без куплетов, без
сотрудников, поддерживаемая драматическою целостью, единством характеров,
истиною разговора, силою оставляемого ею в душе впечатления. Проза не вредит
этому творению, так же как и прекрасным комедиям Лесажа и Пикара.
Не надобно спрашивать, м. г., зачем вы не пытались чаще возобновлять
эту высшую комедию, которая так удалася вам; у вас не было недостатка ни в
таланте, ни в источниках смешного. Даже это поприще расширилось при действии
наших общественных переворотов, и вам было возможно испытать свои силы над
политическою комедиею, этою крайнею вольностию театрального искусства. Между
большим числом ваших успехов замечательны "Bertrand et Raton", сколько по
новости предмета, столько и по истине подробностей. Эта пьеса сама собою
имела достоинство случайное, оцененное публикою, для которой потребность
порядка была чувством народным. Она осмеивала мятеж и живо изображала, какое
искусственное волнение и какие мелочные причины могут иногда возмущать
спокойствие государства.
Впрочем, м. г., это поприще политической комедии, на котором вы сделали
несколько шагов, скоро закрылось, и вы об этом не сожалеете. Вашему таланту,
остроумному и разнообразному, не нужно отыскивать смешное в раздорах партий;
вы и без этого средства умеете возбудить внимание и покупать победу. Вы еще
молоды: публика ожидает от вас многого. Обратится ли ваш талант к успехам
более редким или возобновит прежние, Академия, во всяком случае, не будет
сожалеть о своем выборе. Ибо честь и жизнь литературного общества тогда
только возможны, когда оно привлекает к себе все роды знаменитостей,
узаконенных публикою. Это различные формы, в которых является состояние
искусства в какой-либо нации. Не все приходят вдруг и не всякий принимает в
этом деле одинаковое с другим участие; строгому вкусу, глубокой учености
должно быть место возле смелого таланта; возле людей, посвятивших себя
словесности для самой словесности, должны быть люди, для которых она лишь
средство действия на трибуне, в суде и в театре. Все эти различные роды
соприкасаются один к другому и соединяются: сие-то самое смешение и
составляет характер Академии. Каждая наша потеря, как и всякий наш выбор,
более и более утверждают нас в этой мысли. Некогда из среды нас был похищен
оратор, которого важное, возвышенное слово, громко прозвучав в национальных
собраниях, тихо раздавалось в наших мирных беседах, муж доблестный и
красноречивый, сохранивший всеобщее уважение и в отдалении от дел, и даже
при кормиле правления. Кто возвратит нам Лене? {3}
По крайней мере да огласятся эти стены нашим сетованием и да простят
нам, что мы поспешили воспользоваться этим случаем, чтобы гласно принести
дань нашего благоговения на его смиренную и еще свежую могилу.

1 La Feuille a obtenu dans plus d'une langue les honneurs de la
traduction. Celle qui en a ete faite en russe par le general Davouidoff,
est, dit- on, remarquable par son elegance et sa fidelite;. M. Davouidoff
est un des hommes qui nes avec le son de la poesie, ne s'y livrent que par
caprice et pour se delasser de la guerre et des plaisirs. Instruit de
l'honneur qu'il en avait recu, l'auteur de ces fables lui en adressa un
exemplaire avec cet envoi: A vous, poete, a vous, guerrier,
Qui sablant le champagne au bord de i'Hippocrene,
Avez d'une feuille de chene
Fait une feuille de laurier. <Прим. Пушкина>

2 См. Memorial de Las-cazes. (Прим. Пушкина.)
3 Французская Академия на место умершего Лене выбрала г. Дюпати мимо
представлявшихся кандидатами Балланша, Виктора Гюго и Моле. Академия имела
на то, вероятно ей известные, причины. Мы же не знаем, что такое г. Дюпати.
(Прим. Пушкина.)