Фракийские элегии - А.С.Пушкин

Стихотворения Виктора Теплякова. 1836
В наше время молодому человеку, который готовится посетить великолепный
Восток, мудрено, садясь на корабль, не вспомнить лорда Байрона и невольным
соучастием не сблизить судьбы своей с судьбою Чильд-Гарольда. Ежели, паче
чаяния, молодой человек еще и поэт в захочет выразить свои чувствования, то
как избежать ему подражания? Можно ли за то его укорять? Талант неволен, и
его подражание не есть постыдное похищение - признак умственной скудости, но
благородная надежда на свои собственные силы, надежда открыть новые миры,
стремясь по следам гения, - или чувство, в смирении своем еще более
возвышенное: желание изучить свой образец и дать ему вторичную жизнь.
Нет сомнения, что фантастическая тень Чильд-Гарольда сопровождала г.
Теплякова на корабле, принесшем его к фракийским берегам. Звуки прощальных
строф

Adieu, adieu, my native land!1)

отзываются в самом начале его песен:

Плывем!.. бледнеет день; бегут брега родные;
Златой струится блеск по синему пути;
Прости, земля, прости, Россия;
Прости, о родина, прости!

Но уже с первых стихов поэт обнаруживает самобытный талант:

Безумец! что за грусть? в минуту разлученья
Чьи слезы ты лобзал на берегу родном?
Чьи слышал ты благословенья?
Одно минувшее мудреным, тяжким сном
В тот миг душе твоей мелькало,
И юности твоей избитый бурей челн,
И бездны, перед ней отверстые, казало! -
Пусть так! но грустно мне! Как плеск угрюмых волн
Печально в сердце раздается!
Как быстро мой корабль в чужую даль несется!
О, лютня странника, святой от грусти щит,
Приди, подруга дум заветных!
Пусть в каждом звуке струн приветных
К тебе душа моя, о родина, летит!

I

Пускай на юность ты мою
Венец терновый наложила -
О мать! душа не позабыла
Любовь старинную твою!
Теперь - сны сердца, прочь летите!
К отчизне душу не маните!
Там никому меня не жаль!
Синей, синей, чужая даль!
Седые волны, не дремлите!

II

Как жадно вольной грудью я
Пью беспредельности дыханье!
Лазурный мир! в твоем сиянье
Сгорает, тонет мысль моя!
Шумите, парусы, шумите!
Мечты о родине, молчите:
Там никому меня не жаль!
Синей, синей, чужая даль!
Седые волны, не дремлите!

III

Увижу я страну богов;
Красноречивый прах открою:
И зашумит передо мною
Рой незапамятных веков!
Гуляйте ж, ветры, не молчите!
Утесы родины, простите!
Там никому меня не жаль!
Синей, синей, чужая даль!
Седые волны, не дремлите!

Тут есть гармония, лирическое движение, истина чувств!
Вскоре поэт плывет мимо берегов, прославленных изгнанием Овидия; они
мелькают перед ним на краю волн, Как пояс желтый и струистый.
Поэт приветствует незримую гробницу Овидия стихами слишком небрежными:
Святая тишина Назоновой гробницы
Громка, как дальний шум победной колесницы!
О, кто средь мертвых сих песков
Мне славный гроб его укажет?
Кто повесть мук его расскажет -
Степной ли ветр, иль плеск валов,
Иль в шуме бури глас веков?..
Но тише... тише... что за звуки?
Чья тень над бездною седой
Меня манит, подъемля руки,
Качая тихо головой?
У ног лежит венец терновый (!),
В лучах сияет голова,
Белее волн хитон перловый,
Святей их ропота слова.
И под эфирными перстами
О древних людях, с их бедами,
Златая лира говорит.
Печально струн ее бряцанье:
В нем сердцу слышится изгнанье;
В нем стон о родине звучит,
Как плач души без упованья.

Тишина гробницы, громкая, как дальний шум колесницы; стон, звучащий,
как плач души; слова, которые святее ропота волн... - все это не точно,
фальшиво, или просто ничего не значит.
Грессет в одном из своих посланий пишет:

Je cesse d'estimer Ovide,
Quand il vient sur de faibles tons
Me chanter, pleureur insipide,
De longues lamentations {2}.

Книга Tristium не заслуживала такого строгого осуждения. Она выше, по
нашему мнению, всех прочих сочинений Овидиевых (кроме "Превращений").
Героиды, элегии любовные и самая поэма "Ars amandi", мнимая причина его
изгнания, уступают "Элегиям понтийским". В сих последних более истинного
чувства, более простодушия, более индивидуальности и менее холодного
остроумия. Сколько яркости в описании чуждого климата и чуждой земли!
Сколько живости в подробностях! И какая грусть о Риме! Какие трогательные
жалобы! Благодарим г. Теплякова за то, что он не ищет блистать душевной
твердостию насчет бедного изгнанника, а с живостию заступается за него.

И ты ль тюремный вопль, о странник! назовешь
Ласкательством души уничиженной? -
Нет, сам терновою стезею ты идешь,
Слепой судьбы проклятьем пораженный!..
Подобно мне (Овидию), ты сир и одинок меж всех,
И знаешь сам хлад жизни без отрады;
Огнь сердца без тепла, и без веселья смех,
И плач без слез, и слезы без услады!

Песнь, которую поэт влагает в уста Назоновой тени, имела бы более
достоинства, если бы г. Тепляков более соображался с характером Овидия, так
искренно обнаруженным в его плаче. Он не сказал бы, что при набегах гетов и
бессов поэт Радостно на смертный мчался бой.
Овидий добродушно признается, что он и смолоду не был охотник до войны,
что тяжело ему под старость покрывать седину свою шлемом и трепетной рукою
хвататься за меч при первой вести о набеге (см. Trist. Lib. IV. El. 1).
Элегия "Томис" оканчивается прекрасными стихами:

"Не буря ль это, кормчий мой?
Уж через мачты море хлещет,
И пред чудовищной волной,
Как пред тираном раб немой,
Корабль твой гнется и трепещет!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Вели стрелять! быть может, нас
Какой-нибудь в сей страшный час
Корабль услышит отдаленный!" -
И грянул знак... и все молчит,
Лишь море бьется и кипит,
Как тигр бросаясь разъяренный;
Лишь ветра свист, лишь бури вой,
Лишь с неба голос громовой
Толпе ответствует смятенной.
"Мой кормчий, как твой бледен лик!"
- Не ты ль дерзнул бы в этот миг,
О странник! буре улыбаться? -
"Ты отгадал!.." Я сердцем с ней
Желал бы каждый миг сливаться;
Желал бы в бой стихий вмешаться!..
Но нет, - и громче, и сильней
Святой призыв с другого света,
Слова погибшего поэта
Теперь звучат в душе моей!

Вскоре из глаз поэта исчезают берега, с которых низвергаются в море
воды семиустного Дуная.

Как стар сей шумный Истр! чела его морщины
Седых веков скрывают рой
Во мгле их Дария мелькает челн немой,
Мелькают и орлы Трояновой дружины
Скажи, сафирный бог, над брегом ли твоим,
По дебрям и горам, сквозь бор необозримый,
Средь тучи варваров, на этот вечный Рим
Летел Сатурн неотразимый? -
Не ты ль спирал свой быстрый бег
Народов с бурными волнами.
И твой ли в их крови не растопился брег,
Племен бесчисленных усеянный костями?

Хотите ль знать, зачем, куда,
И из какой глуши далекой
Неслась их бурная чреда,
Как лавы огненной потоки?
- Спросите вы, зачем к садам,
К богатым нивам и лугам
По ветру саван свой летучий
Мчат саранчи голодной тучи;
Спросите молнию, куда она летит,
Откуда ураган крушительный бежит,
Зачем кочует вал ревучий!

Следует идиллическая, немного бледная картина народа кочующего;
размышления при виде развалин Венецианского замка имеют ту невыгоду, что
напоминают некоторые строфы из четвертой песни "Чильд-Гарольда", строфы,
слишком сильно врезанные в наше воображение. Но вскоре поэт снова
одушевляется.

Улегся ветер; вод стекло
Ясней небес лазурных блещет;
Повисший парус наш, как лебедя крыло,
Свинцом охотника пронзенное, трепещет.
Но что за гул? как гром глухой,
Над тихим морем он раздался:
То грохот пушки заревой,
Из русской Варны он примчался!
О радость! завтра мы узрим
Страну поклонников пророка;
Под небом вечно голубым
Упьемся воздухом твоим,
Земля роскошного Востока!
И в темных миртовых садах,
Фонтанов мраморных при медленном журчанье
При соблазнительных луны твоей лучах,
В твоем, о юная невольница, лобзанье
Цветов родной твоей страны,
Живых восточных роз отведаем дыханье
И жар, и свежесть их весны!..

Элегия "Гебеджинские развалины", по мнению нашему, лучшая изо всех. В
ней обнаруживается необыкновенное искусство в описаниях, яркость в
выражениях и сила в мыслях. Пользуясь нам данным позволением, выписываем
большую часть этой элегии.

Столбов, поникнувших седыми головами,
Столбов у Тленности угрюмой на часах,
Стоящих пасмурно над падшими столбами -
Повсюду сумрачный Дедал в моих очах!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дружины мертвецов гранитных!
Не вы ли стражи тех столбов,
На коих чудеса веков,
Искусств и знаний первобытных
Рукою Сифовых начертаны сынов?..
Как знать, и здесь былой порою
Творенья, может быть, весною,
Род человеческий без умолку жужжал -
В те времена, как наших башен
Главою отрок достигал,
И мамонта, могуч и страшен,
На битву равную охотник вызывал!
Быть может, некогда и в этом запустенье
Гигантской роскоши лилось обвороженье:
Вздымались портики близ кедровых палат,
Кругом висячие сады благоухали,
Теснились медные чудовища у врат,
И мрамор золотом расписанных аркад
Слоны гранитные хребтами подпирали!
И здесь огромных башен лес,
До вековых переворотов,
Пронзал, быть может, свод небес,
И пена горных струй, средь пальмовых древес,
Из пасти бронзовых сверкала бегемотов!
И здесь на жертвенную кровь,
Быть может, мирными венчанные цветами,
Колоссы яшмовых богов
Глядели весело алмазными очами...
Так, так! подлунного величия звездой
И сей Ничтожества был озарен объедок, -
Парил умов надменных рой,
Цвела любовь... и напоследок -
Повсюду смерть, повсюду прах
В печальных странника очах!
Лишь ты, Армида, красотою,
Над сей могилой вековою,
Природа-мать, лишь ты одна
Души магической полна!
Какою роскошью чудесной
Сей град развалин неизвестный
Повсюду богатит она!
Взгляните: этот столб, Гигант окаменелый,
Как в поле колос переспелый,
К земле он древнею склонился головой;
Но с ним, недвинутый годами,
Сосед, увенчанный цветами,
Гирляндой связан молодой;
Но с головы его маститой
Кудрей зеленых вьется рой,
И плащ из листьев шелковитый
Колышет ветр на нем лесной!
Вот столб другой: на дерн кудрявый,
Как труп он рухнулся безглавый;
Но по зияющим развалины рубцам
Играет свежий плющ и вьется мирт душистый,
И великана корень мшистый
Корзиной вешним стал цветам!
И вместо рухнувшей громады
Уж юный тополь нежит взгляды,
И тихо все... лишь соловей,
Как сердце, полное - то безнадежной муки,
То чудной радости - с густых его ветвей
Свои льет пламенные звуки...
Лишь посреди седых столбов,
Хаоса диких трав, обломков и цветов,
Вечерним золотом облитых,
Семейство ящериц от странника бежит,
И в камнях, зелени узорами обвитых,
Кустами дальними шумит!..
Иероглифы вековые,
Былого мира мавзолей!
Меж вами и душой моей,
Скажите, что за симпатия? -
Нет! вы не мертвая Ничтожества строка:
Ваш прах - урок судьбы тщеславию потомков;
Живей ли гордый лавр сих дребезгов цветка?
О дайте ж, дайте для венка
Мне листьев с мертвых сих обломков!
Остатки Древности святой,
Когда безмолвно я над вами
Парю крылатою мечтой -
Века сменяются веками,
Как волны моря, предо мной!
И с великанами былыми
Тогда я будто как с родными,
И неземного бытия
Призыв блаженный слышу я!

Но день погас, а я душою
К сим камням будто пригвожден,
И вот уж яхонтовой мглою
Оделся вечный небосклон.
По морю синего эфира,
Как челн мистического мира,
Царица ночи поплыла,
И на чудесные громады
Свои опаловые взгляды,
Сквозь тень лесную, навела.
Рубины звезд над нею блещут
И меж столбов седых трепещут;
И, будто движа их, встают
Из-под земли былого дети
И мертвый град свой узнают,
Паря во мгле тысячелетий...
Зверей и птиц ночных приют,
Давно минувшего зерцало,
Ничтожных дребезгов твоих
Для градов наших бы достало!
К обломкам гордых зданий сих,
О Альнаскары! приступите,
Свои им грезы расскажите,
Откройте им: богов земных
О чем тщеславие хлопочет?
Чего докучливый от них
Народов муравейник хочет?..
Ты прав, божественный певец:
Века веков лишь повторенье!
Сперва - свободы обольщенье,
Гремушки славы наконец;
За славой - роскоши потоки,
Богатства с золотым ярмом,
Потом - изящные пороки,
Глухое варварство потом!..
Это прекрасно! Энергия последних стихов удивительна!

Остальные элегии (между коими шестая весьма замечательна) заключают в
себе недостатки и красоты, уже нами указанные: силу выражения, переходящую
часто в надутость, яркость описания, затемненную иногда неточностию. Вообще
главные достоинства "Фракийских элегий": блеск и энергия; главные
недостатки: напыщенность и однообразие.
К "Фракийским элегиям" присовокуплены разные мелкие стихотворения,
имеющие неоспоримое достоинство: везде гармония, везде мысли, изредка истина
чувств. Если бы г. Тепляков ничего другого не написал, кроме элегии
"Одиночество" и станса "Любовь и Ненависть", то и тут занял бы он почетное
место между нашими поэтами. Заключим разбор, выписав стихотворение, которым
заключается и книга г. Теплякова.