Описанному до сих пор развитию индивида соответствует и новый вид значимости во внешнем мире: современная слава.

Вне Италии отдельные сословия жили внутри своих рамок, каждое со своим понятием сословной чести. Поэтическая слава трубадуров и миннезингеров, например, существует только для рыцарского сословия. Напротив, в Италии в отношении к тирании или к демократии установилось равенство сословий, проявляются также зачатки общества, находящие опору, как здесь следует заметить, предвосхищая дальнейшее изложение, в итальянской и латинской литературе; такая почва была необходима для развития этого нового элемента жизни. К этому присоединялось то, что римские авторы, которых стали рьяно изучать, были преисполнены и пронизаны понятием славы, и что предмет их - изображение мирового господства Рима - воспринимался в Италии как прямая параллель. Все волнения и все свершения итальянцев были преисполнены нравственной предпосылкой, еще не известной другим странам Запада.

Здесь вновь, как и во всех серьезных случаях, следует, прежде всего, обратиться к Данте. Он всеми силами и всей душой стремился к лаврам поэта22; в качестве публициста и литератора он также подчеркивает, что достигнутое им - нечто совершенно новое, что он хочет на этой колее не только быть первым, но и называться таковым. Однако в своих прозаических произведениях он уже говорит об отрицательных сторонах большой славы; он знает, что при личном знакомстве со знаменитостью многие остаются неудовлетворенными, и объясняет это отчасти детской фантазией людей, отчасти завистью, а отчасти и собственной виной данного человека. И, наконец, в его великом творении твердо выражен его взгляд на ничтожность славы, хотя таким образом, из которого явствует, что его сердце еще не вполне свободно от стремления к ней. В «Рае» сфера Меркурия служит местопребыванием тех блаженных, которые на Земле стремились к славе и этим нанесли ущерб «лучам любви». Особенно характерно, что бедные души в аду (Inferno) требуют, чтобы Данте вновь пробудил на Земле воспоминание о них, их славу, и не дал забыть о них, тогда как души в чистилище (Purgatorio) молят лишь о заступничестве27; и в знаменитом месте28 жажда славы, lo gran disio dell*eccellenza, уже потому порицается, что духовная слава не абсолютна, а зависит от времени и от обстоятельств, так что ее могут превзойти и затмить более великие последователи.

Новое поколение поэтов-филологов, последовавшее за Данте, быстро завоевало славу в двойном смысле: они сами становятся признанными знаменитостями Италии и одновременно в качестве поэтов и историков сознательно распоряжаются славой других. Высшим символом такого рода славы считается коронование поэта, о котором речь пойдет ниже.

Современник Данте, Альбертино Муссато1, поэт, коронованный в Падуе епископом и ректором, пользовался славой, приближающейся к обожествлению: каждый год на рождество к его дому приходила торжественная процессия докторов и студентов коллегий университета с трубами и, кажется, с горящими свечами, чтобы приветствовать29 и одарить его. Это великолепие продолжалось, пока он (в 1318 г.) не впал в немилость правящего тирана из дома Каррара.

Полностью наслаждается новым фимиамом, ранее доступным лишь героям и святым, также Петрарка, убеждая себя в более поздние годы, что все это представляется ему ничтожным и обременительным фактом его жизни. Его «Письмо к потомкам»30 является отчетом старого знаменитого человека,  вынужденного удовлетворить любопытство публики. Он ждет признания славы от потомства, современникам он предпочитает его запретить31; в его «Диалогах о счастье и несчастье»32 при обсуждении славы акцент падает на речь противника, доказывающего ее ничтожность. Но можно ли к этому относиться серьезно, если Петрарка радуется тому, что его сочинения известны византийскому самодержцу из Палеологов331, а также императору Карлу IV? И в самом деле, он еще при жизни был известен далеко за пределами Италии.

И разве он не ощутил вполне оправданную растроганность, когда при посещении родного города, Ареццо, друзья повели его в дом, где он родился, и сообщили ему, что город заботится о том, чтобы в доме ничего не менялось!34 До этого почитались и сохранялись только жилища отдельных великих святых, например, келья св. Фомы Аквинского у доминиканцев в Неаполе, portiuncula (обитель) св. Франциска близ Ассизи; в лучшем случае подобным полумифическим признанием, которое вело к такой чести, пользовались отдельные крупные правоведы; так, народ еще к концу XIV в. называл старое строение в Баньоло недалеко от Флоренции «студией» Аккурсио1 (род. около 1150 г.), позволив, впрочем, его разрушить. Высокие доходы и политические связи отдельных юристов (выступавших в качестве консультантов и составителей прошений) надолго поражали воображение людей.

К культу родного дома присоединился и культ гробниц великих людей36; для Петрарки к этому присоединяется также культ места, где он умер; в его честь Арквато стало любимым местом пребывания падуанцев, где были воздвигнуты изящные строения, - в то время, когда на севере еще долгое время не было «классических мест», а известны были только паломничества в места, где хранились иконы и реликвии. Для городов стало делом чести обладать останками своих или чужих знаменитостей; нельзя не удивляться тому, с какой серьезностью флорентийцы уже в XIV в. - задолго до Санта Кроче - стремились превратить свой собор в пантеон, где Аккурсио, Данте, Петрарке, Боккаччо и юристу Дзаноби делла Страда1 предполагалось воздвигнуть великолепные гробницы. Еще в XV в. Лоренцо Великолепный лично обратился к жителям Сполето с просьбой уступить ему для собора тело художника фра Филиппо Липпи177*; в ответ было сказано, что у них вообще нет избытка достопримечательностей, а особенно знаменитых людей, и поэтому они просят не принуждать их исполнить его желание; действительно, ему пришлось ограничиться надгробным памятником. Данте также, несмотря на обращения, которыми Боккаччо с горькой эмфазой подстрекал его родной город, продолжал мирно покоиться в церкви Сан Франческо в Равенне, «между древними гробницами императоров и раками святых, в более почетном обществе, чем то, которое ты, о родина, могла ему предоставить». Случилось, что некий странный человек безнаказанно взял свечи с распятия на алтаре и, поставив их на могилу Данте, сказал: возьми их, ты более достоин их, чем тот - Распятый40.

Итальянские города стали вспоминать своих сограждан и жителей города в древнее время. Неаполь, вероятно, никогда совершенно не забывал о гробнице Вергилия, хотя бы потому, что с его именем было связано некое полумифическое представление. Жители Падуи еще в XVI в. считали себя обладателями подлинных останков не только своего основателя троянца Антенора1, но и Тита Ливия. «Сульмона, - говорит Боккаччо, - сетует, что Овидий похоронен вдали в изгнании, Парма радуется, что Кассий покоится в ее стенах». Мантуанцы выпустили в XIV в. монету с бюстом Вергилия и воздвигли статую, которая должна была представлять его; в 1392 г. опекун тогдашнего Гонзага, Карло Малатеста приказал из средневекового юнкерского высокомерия43 сбросить статую, но вынужден был, поскольку слава древнего поэта была сильнее, вернуть ее на прежнее место. Быть может, уже тогда показывали в двух милях от города грот, где, по преданию, предавался размышлениям Вергилий, так же как Scuola di Virgilio (школу Вергилия) - город под Неаполем. Комо заявил свои права на обоих Плиниев45 и прославил их к концу XV в. двумя сидячими статуями, которые помещались под изящными балдахинами на фасаде собора.

История и возникшая в это время топография стараются не пропустить ничего, служащего славе своей местности, тогда как в хрониках севера лишь кое-где среди перечислений пап, императоров, землетрясений и комет встречается упоминание о том, что в это время «процветал» также тот или иной знаменитый муж. Как произошло под влиянием господства понятия славы развитие замечательной биографической литературы, мы покажем в другой связи, здесь же ограничимся указанием на местный патриотизм топографов, выражавших притязания на славу своего города.

В средние века люди гордились своими святыми и их мощами и реликвиями в церквах. С их перечисления начинает около 1450 г. свое изложение и падуанский панегирик Микеле Савонарола47; затем, однако, он переходит к «знаменитым мужам, которые не были святыми, но своим высоким духом и доблестью (virtus) заслужили, чтобы их причисляли к святым (adnecti)» - совершенно так же, как в древности знаменитый человек уподоблялся герою. Дальнейшее перечисление в высшей степени характерно для того времени. Оно начинается с Антенора, брата Приама, основавшего вместе с отрядом бежавших троянцев Падую; потом называются: король Дардан1, победивший в Эвганейских горах Аттилу1, преследовавший и затем убивший его в Римини шахматной доской; император Генрих IV1, построивший собор; какой-то король Марк, голова которого хранится в Монселиче.

После них несколько кардиналов и прелатов в качестве основателей приходов, коллегий и церквей; знаменитый теолог фра Альберто, августинец, ряд философов, начиная с Паоло Венето1 и известного всему миру Пьетро из Абано183*; юрист Паоло Падовано; затем Ливии и поэты - Петрарка, Муссато, Ловато1. Если ощущается недостаток в знаменитых военных деятелях, автор возмещает его учеными, утешаясь большей продолжительностью духовной славы; ведь военная слава часто погребается вместе с телом, а если она сохраняется, то только благодаря ученым. Все-таки честью для города является, если в нем погребены по их собственному желанию знаменитые воины из других городов, как Пьетро де Росси из Пармы1, Филиппе Арчелли из Пьяченцы1, и особенно Гаттамелата из Нарни1 (1442 г.), чья бронзовая конная статуя, «подобно торжествующему цезарю» стояла у церкви Санто. После них автор называет множество юристов и медиков, аристократов, которые не как столь многие «получили достоинство рыцарей, но и заслужили его», и, наконец, знаменитых механиков, художников и музыкантов. Завершается этот перечень фехтовальщиком, Микеле Россо, изображения которого как знаменитого мастера своего дела можно было видеть во многих местах.

Наряду с такими местными пантеонами, в создании которых использовались мифы, легенды, репутации и удивление народа, поэты-филологи строят общий пантеон мировой славы; они пишут сборники о знаменитых мужчинах, знаменитых женщинах, часто непосредственно следуя Корнелию Непоту, Псевдо-Светонию, Валерию Максиму, Плутарху (Mulierum virtutes - Добродетели женщин), Иерониму (De viris illustribus – О знаменитых мужах) и т. д. Или они пишут о визионерских триумфальных шествиях и идеальных олимпийских собраниях, как, например, Петрарка в его «Trionfo della fame» («Триумф славы»), Боккаччо в его «Amorosa visione» («Видение любви»), называя сотни имен, из которых три четверти по крайней мере относятся к древности, а остальные к средним векам. Постепенно эта новая, относительно более современная часть начинает вызывать большее внимание, историки вводят в свои произведения характеристики и возникают собрания биографий знаменитых современников, как, например, написанное Филиппо Виллани, Веспасиано Фьорентино1 и Бартоломео Фацио1, и, наконец, Паоло Джовио190*.

На севере, пока итальянцы не оказали влияние на его авторов (например, на Тритемия191*), существовали только легенды о святых и отдельные рассказы и описания жизни князей и духовных лиц, все они еще очень близки к легенде, и о славе, т. е. лично завоеванной известности, в сущности, нет и речи. Поэтическая слава ограничивается еще определенным сословием, и имена художников севера мы узнаем едва ли не только в той мере, в какой они выступают в качестве ремесленников и членов цехов.

Поэт-филолог в Италии твердо уверен, как уже было сказано, в том, что он раздает славу, даже бессмертие, а также способствует забвению. Уже Боккаччо сетует на то, что прославляемая им красавица остается непреклонной и он не может воспевать и сделать ее знаменитой, он хочет попытаться прибегнуть к порицанию52 Саннадзаро1 в двух прекрасных сонетах угрожает трусливо бежавшему от Карла VIII Альфонсу Неаполтанскому, что он будет навек забыт53 Анджело Полициано серьезно предупреждает (1491 г) короля Португалии Жуана54 1 в связи с открытиями в Африке, чтобы он своевременно позаботился о славе и бессмертии и переслал ему во Флоренцию материал «для обработки» (operosius excolende), так как в противном случае с ним может произойти то же, что со всеми теми, чьи дела, отторгнутые от содействия ученых, остаются скрытыми «в большой куче мусора, состоящей из человеческих слабостей». Король (или его гуманистически настроенный канцлер) согласился с этим и обещал распорядиться, чтобы составленные на португальском языке анналы о событиях в Африке были отправлены в итальянском переводе во Флоренцию для их переработки на латинском языке, было ли это осуществлено, нам неизвестно. Эти претензии совсем не так бессмысленны, как это представляется на первый взгляд; редакция, в которой предстают эти сообщения (в том числе и важнейшие) современникам и потомству, отнюдь не безразлична.

Итальянские гуманисты, их характер изложения и их латинский язык довольно долго, действительно, господствовали в читающем мире Запада, а итальянских поэтов вплоть до XVIII в. читали гораздо больше, чем поэтов любой другой нации. Имя Америго Веспуччи1 из Флоренции стало благодаря его описанию своего путешествия названием четвертой части света, и если Паоло Джовио при всей своей поверхностности и элегантной произвольности все-таки надеялся на бессмертие, он был не так уж не прав.

Наряду с такими попытками обеспечить себе славу внешними средствами в некоторых случаях завеса поднимается и перед нами предстает в пугающе откровенном выражении огромное честолюбие и жажда величия, не зависящие ни от предмета, ни от успеха. Так, Макиавелли в предисловии к «Истории Флоренции» порицает своих предшественников (Леонардо Аретино, Поджо) за их слишком тактичное умолчание о деятельности городских партий. «Они очень ошибались и доказали, что мало знают, каково честолюбие людей и их жажда бессмертия своего имени. Сколь многие, неспособные выделяться похвальными поступками, стремились к этому посредством поступков позорных! Названные писатели не принимали во внимание, что поступки, обладающие величием, свойственным действиям правителей и государств, всегда приносят скорее славу, чем порицание, какими бы они ни были и каким бы ни был их результат». Описывая поражающие и ужасные поступки, мудрые историки указывают на то, что их причиной служило жгучее желание совершить что-либо великое и значительное.

Здесь открывается не просто искажение обычного тщеславия, а нечто действительно демоническое, т. е. отсутствие свободы в принятии решения, связанное с применением крайних мер и с равнодушием к результату как таковому. Макиавелли именно так и воспринимает характер Стефано Поркари57; примерно то же сказано об убийцах Галеаццо Мария Сфорца в источниках; убийство герцога Флоренции Алессандро (1537 г.) даже Варки (в пятой книге) приписывает жажде славы совершившего его Лоренцино Медичи. Еще значительно сильнее подчеркивает этот мотив Паоло Джовио58: Лоренцино, опозоренный памфлетом Мольсы за порчу античных статуй в Риме, размышляет о поступке, «новизна» которого заставит забыть о прежнем позоре, и убивает своего родственника и князя. - Таковы подлинные черты этой эпохи взбудораженных, но уже близких к отчаянию сил и страстей, напоминающей время Филиппа Македонского, когда был сожжен храм в Эфесе.