Уже неоднократно у нас заходила речь о Николо Никколи и о Джанноццо Манетти. Веспасиано изображает нам Никколи (р.625) как человека, который даже в окружении своем не терпелничего такого, что могло бы нарушить его античное настроение. Прекрасный его облик в длинных одеждах, любезная речь, дом, полный чудных древностей,  все это производило своеобразнейшее впечатление. Он был во всем безмерно чистоплотен, особенно во время еды здесь перед ним на белой как снег скатерти стояли античные сосуды и хрустальные бокалы78 .Тот способ, каким он внушил интерес к своим занятиям одному охочему до развлечений флорентийцу, слишком очарователен, чтобы здесь об этом не рассказать.

Пьеро де*Пацци, сын одного видного купца, сам назначенный судьбой на ту же роль в обществе, обладавший привлекательной наружностью и целиком преданный мирским радостям, ни о чем на свете не помышлял столь мало, как о науке. Однажды, когда он проходил мимо дворца подеста, Никколи подозвал его к себе. Пьеро подошел на зов высокочтимого мужа, хотя прежде никогда с ним не разговаривал. Никколи его спросил, кто его отец. «Мессир Андреа де’Пацци»,  был ответ. Следующий вопрос был о том, каковы его занятия. Пьеро ответил так, как имеют обыкновение отвечать молодые люди: «Живу в свое удовольствие, attendoa darmi buon tempo». Тогда Никколи сказал: «Сын такого отца, да еще наделенный такой внешностью, ты должен стыдиться, что не знаком с латинской премудростью, которая была бы тебе столь великим украшением. А если ты ее не познаешь, будешь никчемным человеком, и как только цвет твоей юности увянет, не будешь иметь никакого достоинства (virtu)». Когда Пьеро это услышал, он тут же согласился, что это правда, и ответил, что с радостью взялся бы за дело, если бы смог найти учителя. Никколи на это ответил: «Позволь об этом позаботиться мне». И действительно, он рекомендовал ему одного ученого человека по имени Понтано, учившего Пьеро и латинскому, и греческому языку; Пьеро поселил его у себя на дому и платил ему 100 золотых гульденов в год. Вместо мотовства, которому Пьеро предавался прежде, теперь он день и ночь учился и стал другом всех образованных людей и государственным деятелем возвышенного образа мыслей. Он выучил наизусть всю «Энеиду», а также множество речей из Ливия, в основном по дороге между Флоренцией и своим загородным домом под Треббио.

В другом, более возвышенном смысле представлял античность Джанноццо Манетти. В раннем возрасте, почти что ребенком, он превзошел купеческую ученость и служил бухгалтером у одного банкира. Однако через какое-то время эта деятельность показалась ему суетной и преходящей, и он устремился к науке, которая одна способна обеспечить человеку бессмертие. Первым среди флорентийской знати он с головой погрузился в книги и стал, как уже упоминалось, одним из величайших ученых своего времени. Однако когда государство решило его использовать в качестве поверенного в делах, сборщика налогов и наместника (в Пеше иПистойе), он исполнял свои обязанности так, словно в нем пробудился некий возвышенный идеал, совместный результат его гуманистических занятий и его религиозности. Он собирал наиболее ненавистные налоги из определенных государством и не брал за свои труды никакой платы; в качестве наместника провинции он отвергал все подношения, заботился о подвозе зерна, неустанно улаживал тяжбы и вообще делал все в целях обуздания страданий добром. Горожане Пистойи так и не смогли уяснить, всторону какой из двух местных партий он все-таки в большей степени склонялся; как бы в качестве символа их общей судьбы и равных прав он составил на досуге историю их города, которая в пурпурном переплете как святыня хранилась в городском дворце.Когда Манетти уезжал, город преподнес ему свое знамя с гербоми роскошный серебряный шлем.

Что касается прочих ученых горожан Флоренции этого времени, нам следует ссылаться в связи с ними на Веспасиано(который всех их знал) уже потому, что сам тон, сама атмосфеpa, в которой он пишет, предпосылки, при которых ему приходилось общаться с этими людьми, представляются куда более важными, нежели отдельные их достижения. Уже в переводе,не говоря о кратких ссылках, которыми мы вынуждены здесь ограничиться, это первейшее достоинство его книги улещивается без всякого следа. Писатель он не из первых, однако он в курсе всех веяний и обладает глубинным ощущением их духовного значения.

Когда пытаешься анализировать то волшебное влияние, которое Медичи XV столетия, и прежде всего Козимо Старший(ум. 1464 г.) и Лоренцо Великолепный (ум. 1492 г.), оказывали на Флоренцию и своих современников вообще, обнаруживается, что наряду с политическим их значением они осуществлял и наимощнейшее руководство образованием той эпохи. И в самом деле, кто, обладая положением Козимо, как купца и главы местной партии, имел бы на своей стороне всякого, кто здесь мыслит, исследует и пишет, кто с самого своего рождения почитался бы первым человеком во Флоренции, а кроме того, обладал бы первенством перед всей Италией еще и с точки зрения образованности,  всякий такой человек несомненно являлся бы правителем в полном смысле слова. На долю Козимо выпала к тому же еще и совершенно особенная слава человека, признавшего в платоновской философии82 прекраснейшийцветок мира античной мысли, а затем пронизавшего свое окружение осознанием этого факта и таким образом способствовавшего второму, уже в рамках гуманизма, появлению античности на свет. То, каким образом все происходило, известно нам до мельчайших подробностей83: это было связано с приглашением во Флоренцию ученого Иоанна Аргиропуло и с личным рвением самого Козимо в последние годы его жизни, так что в том, что касается платонизма, великий Марсилио Фичино2 должен был бы себя называть духовным сыном Козимо.При Пьеро Медичи Марсилио Фичино выглядел уже форменным главой школы, от перипатетиков к нему переметнулся также сын Пьеро, внук Козимо, светлейший Лоренцо; среди славнейших его товарищей по школе можно назвать Бартоломее Валори, Донато Аччайоли2 и Пьерфилиппо Пандольфини. В ряде мест своих сочинений вдохновенный учитель говорит о том, что Лоренцо изведал все глубины платонизма и высказывал свое глубокое убеждение в том, что без платонизма было бы затруднительно стать хорошим гражданином и христианином. Знаменитый союз ученых, окружавших Лоренцо, был связан воедино этим возвышенным движением идеалистической философии и выделялся изо всех объединений такого рода. Лишь посреди такого окружения Пико делла Мирандола мог чувствовать себя счастливым. Однако самое ценное, что возможно выделить в этом кружке,  это то, что наряду со всем культивировавшимся здесь почитанием древности это была поистине благословенная обитель итальянской поэзии и что изо всех исходивших от личности Лоренцо лучей света именно этот может быть назван самым мощным. Пусть как государственного деятеля его судят как кому угодно (с. , 66): чужаку не следует без особенной нужды ввязываться во внутрифлорентийское сведение счетов в вопросе о провинностях и роковых случайностях. Однако нет ничего более безосновательного, чем возведение на Лоренцо обвинения в том, что в духовной области он покровительствовал преимущественно посредственностям и что это по его вине Леонардо да Винчи и математик фра Лука Пачоли2 оказались за пределами страны, а Тосканелли2, Веспуччи и другие остались, самое малое, без поддержки. Блистать в равной степени во всех областях Лоренцо, разумеется, не мог, однако он был одним из самых многосторонних людей изо всех великих, которые когда-либо пытались покровительствовать духу и развивать его, а кроме того, человеком, у которого это, возможно, более, чем у прочих, являлось результатом глубокой внутренней потребности.

Наше нынешнее столетие также считает своим долгом достаточно громко заявлять о высокой значимости, которую оно придает образованности вообще, но в области античности в особенности. Однако нигде, кроме как у этих флорентийцев XV  начала XVIв., мы не сможем найти такой полной и воодушевленной самоотдачи, признания того, что эта потребность  первейшая изо всех. В пользу этого утверждения имеются и косвенные свидетельства, отметающие прочь какие-либо сомнения: не стали бы люди так часто позволять собственным дочерям предаваться наукам, когда бы занятия эти не почитались за наиболее возвышенное благо земного существования; они не смогли бы превращать изгнание в обитель блаженства, как Палла Строцци288*; наконец, не было бы таких людей, которые, несмотря на то что совершенно ни в чем себе не отказывали, тем не менее сохраняли силы и стремление критически разбирать «Естественную историю» Плиния, как Филиппо Строцци842. Дело здесь вовсе не в том, чтобы кого-то хвалить или порицать, но в проникновении в дух времени в его живых проявлениях.

И помимо Флоренции в Италии имелось много других городов, где отдельные люди и целые общественные круги деятельно способствовали делу гуманизма, иной раз используя на это все свои средства, и поддерживали обитавших здесь ученых. Относящиеся к этому времени собрания писем обрушивают нанас массу примеров личных взаимоотношений такого рода. Открыто исповедуемые настроения высокообразованных людей двигали их почти исключительно в этом направлении.

         ***

Однако настало время бросить взгляд на гуманизм при дворах правителей. Выше (с. , 92) мы уже указывали на внутреннюю взаимосвязь между опирающимся насилу правителем и филологом, который также предоставлен исключительно собственной личности, своему таланту. И если последний, как он сам в этом подчас признавался, предпочитал государев двор свободным городам, так это по причине более щедрого вознаграждения. В то время, когда казалось, что великий Альфонс Арагонский может стать властелином всей Италии, Эней Сильвий писал86 другому уроженцу Сиены: «Если под его властью Италия обретет мир, это было бы мне больше по сердцу, чем (если бы это случилось) под властью городских правительств, потому что благородная королевская натура вознаграждает всякое достоинство». И как прежде люди излишне легко позволяли возбудить свои симпатии к этим государям похвалами, которые уделяли им гуманисты, так в Новое время была с излишней выпуклостью подчеркнута неприглядная сторона этих явлений, а именно купленная лесть. Как бы то ни было,неизменным остается всецело положительное свидетельствов пользу первого, а именно то, что эти люди полагали себя обязанными стоять на самом верху образования (как бы односторонне оно ни было) своего времени и своей страны. Очень глубокое впечатление производит на нас непринужденное бесстрашие, проявлявшееся некоторыми папами88 в отношении последствий, которых следовало ждать от тогдашнего образования. Николай V был спокоен насчет судеб церкви, потому что тысячи ученых мужей стояли рядом с ним, готовые прийти на помощь. При Пии II жертвы, приносившиеся на алтарь науки, уже далеко не столь значительны, его поэтическое окружение представляется весьма и весьма умеренным, однако сам он лично с гораздо большими основаниями является главой республики ученых, чем предпоследний папа перед ним2. Лишь Павел II был уже охвачен страхом и подозрительностью насчет гуманизма собственных секретарей, а трое пап, следовавших за ним, Сикст, Иннокентий и Александр, с охотой принимали посвящения и в волю позволяли воспевать себя в стихах (существовала даже «Борджиада», по всей вероятности, в гекзаметрах89), однако были чересчур заняты иными вопросами и слишком много думали о других опорах своей власти, чтобы много знаться с поэтами-филологами. Юлию II удалось отыскивать своих поэтов, потому что сам он был незаурядным объектом для воспевания (с 82), впрочем он, как кажется, не слишком-то о них пекся. За ним последовал Лев X, «подобно Нуме за Ромулом», т.е. после бряцания оружия, раздававшегося в предыдущий понтификат, все теперь питали надежду на понтификат, целиком и полностью посвященный музам. Удовольствие, доставляемое прекрасной латинской прозой и благозвучными стихами, составляло неотъемлемую часть жизненной программы Льва, и, само собой, его меценатство достигло в этом отношении столь многого, что латинские поэты — его приближенные — в своих бесчисленных элегиях, одах, эпиграммах и речах90 дают чрезвычайно яркую картину этой радостной, блестящей эпохи, духом которой дышит также и принадлежащая Джовио биография. Возможно, вообще во всей истории Европы не было второго такого государя, который был бы столь многосторонне воспет при таком малом количестве хоть сколько-то достопамятных событий жизни. Как правило, поэты получали к нему доступ около полудня, когда виртуозы заканчивали свою игру на струнных инструментах, однако один из лучших поэтов изо всей этой компании92 дает понять, что они пытались к нему пробиться на каждом шагу, как в саду, так и в наиболее укромных помещениях дворца, а тот, кому это не удавалось, пытался достичь того же с помощью просительного письма в форме элегии, где выступал весь Олимп. Ибо Лев, который был органически не способен к бережливости в денежных вопросах и желал видеть вокруг себя только радостные и счастливые лица, одаривал людей таким способом, о котором вскоре, во времена последующей скудости, стали вспоминать как о чем-то совершенно легендарном. О проведенной им реорганизации «Sapienza» речь уже была (с. 135). Чтобы не впасть в преуменьшение влияния, оказанного Львом на гуманизм, нам не следует фиксировать внимание на многих скоморошествах, имевших здесь место, не следует также дать сбить себя с толку оставляющей двусмысленное впечатление иронии (с. 103), с которой подчас касается этих предметов он сам. Суждение наше должно основываться на широких возможностях в духовной области, которые можно отнести к категории «импульса»; они не могут быть учтены в общей картине, однако во многих частных случаях их присутствие действительно может ощущаться при использовании более тонких методов исследования. То воздействие, которое начиная приблизительно с 1520 года оказали на Европу итальянские гуманисты, неизменно так или иначе обусловливалось тем импульсом, что исходил от Льва. Это был папа, имевший право сказать в привилегии, данной типографии на вновь обретенного Тацита95: великие авторы  это норма жизни, утешение в несчастье, покровительство ученым и приобретение замечательных книг он с давних пор почитал своей высшей целью, и теперь он также благодарит небеса за возможность способствовать удовлетворению нужд человеческого рода через предоставление привилегии данной книге.

В результате разграбления Рима в 1527 г во все стороны отсюда рассеялись как художники, так и литераторы, и слава о великом умершем покровителе распространилась теперь уже вплоть до отдаленнейших уголков Италии.

Из светских государей XV в. наивысшее рвение к античности было проявлено великим Альфонсом Арагонским, королем Неаполитанским (с 29). Можно полагать, в этом вопросе он был абсолютно искренен по прибытии его в Италию античный мир с его памятниками и литературными произведениями произвел на него глубокое впечатление, в соответствии с которым он идол жен был теперь строить свою жизнь. Удивительно легко он передал свой своевольный Арагон с прилегающими землями своему брату, чтобы полностью посвятить себя новому владению. На службе у него состояли  отчасти один вслед за другим, отчасти же один подле другого96  Георгий Трапезундский, младший Хрисолор, Лоренцо Валла, Бартоломео Фацио и Антонио Панормита2, бывшие его историками. Последний должен был ежедневно толковать самому Альфонсу и его двору Тита Ливия, в том числе и в лагере во время походов. Эти люди обходились ему ежегодно в 20 000 золотых гульденов, за «Histona Alphonsi»2 Альфонс даровал Фацио 500 дукатов и еще сверх того  1500 золотых гульденов по окончании работы со следующими словами: «Это делается не затем, чтобы Вам заплатить, потому что оплатить Вашу работу вообще невозможно, даже если бы я подарил Вам один из лучших своих городов, однако со временем я приложу усилия к тому, чтобы Вас отблагодарить». Когда Альфонс принял к себе секретарем Джанноццо Манетти на великолепных условиях, он сказал «С Вами я разделил бы свой последний хлеб». Еще будучи посланником поздравителем от Флоренции по случаю свадьбы принца Ферранте, Джанноццо произвел на короля такое впечатление, что тот сидел на троне неподвижно, «как статуя», не сгоняя даже мух, садившихся ему на лицо. Излюбленным его местом, как кажется, стала библиотека Неаполитанского замка, где он сидел у окна, из которого открывался особенно живописный видна море и слушал мудрецов, когда они, например, обсуждали вопрос о Троице. Ибо Альфонс был глубоко религиозен и помимо Ливия и Сенеки приказывал читать себе вслух также и Библию, которую он знал почти наизусть. Способен ли кто в полной мере понять, какие чувства довелось испытать Альфонсу(с. 97) в связи с останками якобы Ливия, обнаруженными в Падуе? Когда в результате усерднейших ходатайств он получил от венецианцев кость руки из этих останков и оказал им в Неаполе благоговейный прием, в его душе, должно быть, причудливым образом переплелись христианские и языческие чувства. Во время одного похода в Абруццы кто-то издалека показал Альфонсу Сульмону, родину Овидия, и он приветствовал городи возблагодарил гения этого места. Ему доставляла явное удовольствие возможность осуществить в реальности предсказание великого поэта относительно его будущей славы. Однажды у Альфонса возникла идея самому явиться в античном обличье, а именно во время его знаменитого вступления в окончательно завоеванный Неаполь (1443 г.): недалеко от рынка в стене была проделана брешь шириной в 40 локтей и через нее он и проехал на позолоченной повозке, как римский триумфатор. Память об этом навеки запечатлена в великолепной мраморной триумфальной арке в Кастелло Нуово. Основанная им неаполитанская династия (с. 30) унаследовала от его рвения в отношении античности, как, впрочем, и из остальных его положительных качеств, очень мало или же вовсе ничего.

Несравненно большей в сравнении с Альфонсом ученостью отличался Федериго да Урбино, который имел вокруг себя меньшее число людей, денег нисколько не транжирил и в отношении освоения античности, как и вообще во всем, действовал строго по плану. Для него и для Николая V было выполнено большинство переводов с греческого языка, а также некоторые наиболее значительные комментарии, переработки и т. п. Людям, к услугам которых прибегал Федериго, он давал много, однако делал это целенаправленно. В Урбино не было речи о поэтическом дворе; сам хозяин был наиболее ученым изо всех. Разумеется, античность составляла только часть его образования: как совершенный государь, полководец и человек он вообще овладел большой частью тогдашней науки, причем в практических целях, ради дела. В качестве теолога он сравнивал например, Фому и Скота и знал также отцов церкви Востока и Запада, первых  в латинских переводах. Что касается философии, Федериго, как представляется, оставил целиком всего Платона своему современнику Козимо, но из Аристотеля он был хорошо знаком не только с «Этикой» и «Политикой», но и с«Физикой» и многими другими сочинениями. Значительный перевес в прочем круге его чтения  за всеми теми античными историками, которые были в его распоряжении: именно их, ноне поэтов «он перечитывал снова и снова и приказывал читать их себе вслух».

Все Сфорца100 также в большей или меньшей степени были образованны, а кроме этого, доказывали на практике и свое меценатство (с. , 32), о чем уже упоминалось выше. Герцог Франческо склонен был в связи с воспитанием собственных детей рассматривать гуманистическое образование как нечто само собой разумеющееся: если государь был в состоянии на равных общаться с наиболее образованными людьми, это, надо думать, почиталось за преимущество. Лодовико Моро, бывший сам прекрасным знатоком латыни, выказывал большую заинтересованность во всей духовной жизни, пределы которой далеко выходили за пределы античности (с. 34).

Мелкие правители также старались приобрести аналогичные преимущества, и несправедливо было бы полагать, что они прикармливали своих придворных литераторов лишь затем, чтобы те их прославили. Такой государь, как Борсо из Феррары(с. 39), при всем своем тщеславии, все-таки уже не производит впечатление человека, ожидавшего от поэтов бессмертия, с каким бы усердием эти последние ни льстили ему «Борсеидой» и т. п.; для этого самоощущение его как государя слишком развито. Уже само общение с учеными, интерес к античности, потребность в изящной переписке на латинском языке неотделимы от правителей этой эпохи. Как сокрушался высокообразованный в практическом отношении герцог Альфонс (с. 39) о том, что болезнь, которой он страдал в юности, заставила его посвятить себя одностороннему оздоровлению посредством занятия ремеслом101! Или же это его высказывание метит скорее в то, чтобы держать литераторов от себя поодаль? Уже современники были не в состоянии заглянуть в такую душу, какой обладал он.

Даже мелким тиранам из Романьолы нелегко было обойтись без одного-двух, а то и нескольких придворных гуманистов: домашний учитель и секретарь - это здесь зачастую одно и то же лицо, иной раз становящееся даже правой рукой государя1. Зачастую мы излишне спешим, высказывая презрение к этим не носившим печати особого величия взаимоотношениям, поскольку забываем, что в сфере духа величайшие достижения уж никак не связаны с размахом.

И во всяком случае большим своеобразием должны были отличаться занятия при дворе в Римини, у наглого язычника и кондотьера Сиджизмондо Малатесты. Он собрал вокруг себя некоторое число филологов и щедро одарил некоторых из них, к примеру, поместьями, в то время как другие были в состоянии по крайней мере поддержать свое существование, состоя у него на службе в качестве офицеров1. В его крепости (агх Sismundea) они, в присутствии самого гех2, как они называли Сиджизмондо, устраивали свои диспуты, протекавшие зачастую очень остро. Разумеется, в своих латинских стихах гуманисты превозносили Малатесту и его роман с прекрасной Изоттой, в честь которой, собственно, и была затеяна знаменитая перестройка церкви Сан Франческо в Римини  в качестве ее надгробия, Divae Isottae Sacrum2. А когда филологи умирали, они попадали в (или под) саркофаги, которыми украшены ниши обеих внешних стен этой самой церкви; из высеченных на них надписей явствует, что данный человек похоронен во времена, когда здесь правил «Сигизмунд, сын Пандульфа»1. Сегодня нам затруднительно поверить в то, чтобы такое чудовище, каким был этот государь, испытывало потребность в образовании и общении с учеными людьми, и тем не менее человек, отлучивший его от церкви, сжегший его самого in effigie2 и пошедший на него войной, а именно папа Пий II, сказал: «Сиджизмондо знал истории, обладал обширными познаниями в философии; как бы от природы был он предназначен ко всему, за что ни брался».