Однако античность обладала еще и иным особенно опасным действием, причем именно догматического характера она сообщала Возрождению свои формы суеверия. Кое-что из этого непрерывно сохранялось в Италии на протяжении средневековья, тем легче теперь все это полностью возрождалось. То,что в этом играло роль мощное воздействие воображения, само собой понятно. Лишь оно было в состоянии заставить замолчать пытливый итальянский дух.

Вера в божественное управление миром была, как сказано,потрясена у одних людей обилием несправедливости и несчастий. Другие, как, например, Данте, отдавали по крайней мере земную жизнь случаю и его бедствиям, а если они при этом тем не менее все же сохраняли в себе крепкую веру, то это объяснялось тем, что они прочно придерживались воззрения о высшем предназначении человека в загробном мире. Однако как только эта убежденность в бессмертии поколебалась, перевес перешел на сторону фатализма либо, в случае, когда происходило последнее, первое было его следствием.

Образовавшаяся брешь заполняется поначалу античной астрологией, а также, разумеется, и астрологией арабской. Из взаимного расположения планет между собой в каждый момент,а также из их отношения к знакам зодиака астрология угадывает будущие события и все течение жизни человека, предопределяя таким образом важнейшие принимаемые решения. Во многих случаях те действия, которые человек осуществлял на основании предписаний небесных тел, были в общем-то не более безнравственны, чем те, что были бы им избраны без этого; однако зачастую решение принималось с отнесением издержек на счет совести и чести. Чрезвычайно поучительно, что ни образование, ни просвещение не могли противостоять этому помрачению, потому что оно имело опору в страстной силе воображения, в горячем желании предвидеть и предопределять будущее, а также потому, что помрачение это подтверждалось также и античностью.

В XIII в. астрология внезапно с чрезвычайной энергичностью выступает на первый план итальянской жизни. Император Фридрих II возит своего астролога Теодора с собой, а Эццелино да Романо167  целую состоящую у него на жалованье свиту таких людей, среди них знаменитого Гвидо Бонатти5 и длиннобородого сарацина Павла из Багдада. В отношении всех важных предприятий они должны были ему определять день и час, и массовые зверства, которые он приказывал совершать, могут в немалой своей части быть объяснены логическими выводами из их пророчеств. С этих пор никто больше не опасается обращаться с запросами к звездам; не только государи, но также и отдельные городские общины158 содержат при себе заправских астрологов, а в университеты159 с XIV по XVI в. на работу принимаются особые профессора этой лженауки, даже помимо астрономов в собственном смысле. Папы160 по большей части открыто исповедуют вопрошание звезд; правда, Пий II составляет здесь достойное исключение1, и точно так же он с презрением относился к толкованию снов, необычных природных явлений и колдовству. Однако сам Лев X, как представляется, относит к великим заслугам своего понтификата то, что астрология процветает1, а Павел III не проводил ни одного заседания консистории163 без того, чтобы звездочет не назначил ему часа.

Что касается лучших людей, то мы вполне могли бы предполагать, что они ни в малейшей степени не позволяли звездам определять свой способ поведения, что существовала граница, на которой религия и совесть давали приказ остановиться На деле же достойные и набожные люди не только принимали участие в этом помрачении, но и сами выступали в качестве его представителей Таким был маэстро Паголо из Флоренции1, у которого мы сталкиваемся едва ли не с таким же намерением привить астрологию морали, какое явно заметно у позднего римлянина Фирмика Матерна1655 Жизнь его была в полном смысле жизнью святого аскета: он довольствовался самой малостью, презирал все мирские блага и собирал одни лишь книги. Как сведущий врач он ограничивал свою практику одними своими друзьями, однако ставил им то условие, что они непременно должны исповедоваться Общение его ограничивалось нешироким, однако прославленным кругом людей, собиравшихся в монастыре Анджели вокруг фра Амброджо Камальдолезе (с. 336), а кроме того, беседами с Козимо Старшим, по крайней мере в последние годы его жизни. Ибо Козимо также ценил астрологию и пользовался ею, пускай лишь для определенных, скорее всего второстепенных целей. Вообще же Паголо давал астрологические советы одним только наиболее близким своим друзьям. Однако и не обладая такой нравственной строгостью, гадатель по звездам вполне мог быть уважаемым человеком и быть принятым в любом обществе, причем в Италии их имелось куда больше, чем в остальной Европе, где они встречаются лишь при наиболее выдающихся дворах, да и то не при всех. Всякий, кто устраивал себе в Италии дом на широкую ногу, держал, как только рвение на этот счет стало достаточно большим, также и астролога, который, разумеется,мог подчас и голодать1. Через посредство литературы по данной науке, получившей чрезвычайно широкое распространение еще до возникновения книгопечатания, к тому же возник дилетантизм, в меру сил подражавший признанным мастерам в этой области. Наихудшей категорией астрологов были те, которые обращались за помощью к звездам лишь для того, чтобы связать с нею магические искусства или же скрыть их за нею.

Однако и без такого добавления астрология является достойным сожаления аспектом тогдашней итальянской жизни. Что за картину являли собой все эти высокоодаренные, разносторонние, уверенные в себе люди, когда слепая жажда знать будущее и на него воздействовать сразу торжествовала над их могучей индивидуальной волей и решимостью! А ведь между тем, когда звезды возвещали что-то уж слишком неблагоприятное, они собирались с силами и действовали независимо, говоря при этом: Vir sapiens dominabitur astris1, мудрец будет властвовать звездами,  и все лишь для того, чтобы вскоре снова впасть в прежнее ослепление.

Прежде всего всем детям из видных семейств составлялся гороскоп, и, случалось, полжизни человек влачил, ожидая исполнения никчемного предсказания событий, которые так и ненаступали168 Далее, звезды вопрошались насчет каждого важного решения наделенных властью лиц, особенно в отношении часа, когда следует начать действовать. От этого зависел отъезд царственных особ, прием иноземных послов1, закладка фундамента больших зданий. Красноречивейший пример последнего рода мы встречаем в жизни вышеупомянутого Гвидо Бонатти, которого на основании всей его деятельности, а также значительного созданного им систематизирующего труда170можно считать возродившим астрологию в XIII в. Чтобы положить конец партийной борьбе гвельфов и гибеллинов в Форли,он уговорил здешних жителей заново возвести стены их города, приступив к этому в торжественной обстановке под указанным им сочетанием звезд: если в таком случае люди из обеих партий в один и тот же момент бросят в фундамент по камню, в Форли навек позабудут, что такое партийная вражда. Для этого дела было выбрано по одному гвельфу и одному гибеллину. И вот светлый миг настал: тот и другой держали в руке по камню,рабочие приготовили свои инструменты, и Бонатти подал сигнал. Гибеллин тут же бросил свой камень вниз, а вот гвельф замешкался, а потом и наотрез отказался это делать, поскольку сам Бонатти считался за гибеллина и вполне мог втайне замыслить какую-то каверзу против гвельфов. Ну и поносил же его астролог: «Да покарает Бог и тебя, и твою партию гвельфов с вашей недоверчивой злокозненностью! Да такой констелляции над вашим городом не будет теперь в ближайшие 500 лет!»И действительно, после этого Бог погубил гвельфов в Форли,однако теперь (пишет хронист около 1480 г.) гвельфы и гибеллины полностью здесь примирились и не приходится больше слышать названий их партий171.

Следующим, что попадает в зависимость от звезд, оказываются решения, принимаемые на войне. Тот же Бонатти помог великому вождю гибеллинов Гвидо да Монтефельтро одержать целый ряд побед, указывая ему верный по сочетанию звезд час для выступлений, когда же Монтефельтро более не имел его при себе1, его покинуло все мужество для продолжения борьбы за свою тираническую власть и он удалился в миноритский монастырь, где и можно было его видеть на протяжении долгих лет — собирающим милостыню Еще в Пизанскую войну 1362 г флорентийцы поручили астрологу определить час своего выступления1, они едва не опоздали, потому что внезапно был рекомендован путь в обход. Так, в предыдущих случаях они выезжали в поле по Виа ди Борго Сан Апостоло, и результаты были всякий раз неутешительными; очевидно, с этой улицей, когда они выходили на бой с пизанцами, было связано дурное предзнаменование, и потому на этот раз войско вышло через Порта Росса. Но поскольку здесь не были сняты натянутые для защиты от солнца шатры, им пришлось (снова недобрый знак) нести знамена опущенными. И вообще астрологию невозможно было отделить от военного дела хотя бы потому,что ее придерживались большинство кондотьеров. Джакопо Кальдера5 был весел в самой тяжкой болезни, потому что знал,что падет в битве, как оно на самом деле и случилось1, Бартоломео Альвиано был убежден в том, что как доставшиеся ему ранения в голову, так и его должность военачальника выпали по предопределению звезд1, Никколо Орсини-Питильяно5 в 1495 г запрашивает себе у физика и астролога Алессандро Бенедетто1765 благоприятный с точки зрения звезд час для заключения его договора о найме на венецианскую службу. Когда 1 июня 1498 г. флорентийцы в торжественной обстановке возвели в должность нового кондотьера Паоло Вителли, переданный ему командирский жезл был снабжен изображениями констелляций1, причем сделано это было по желанию самого Вителли.

Иной раз остается не вполне ясным, вопрошались ли звезды перед важными политическими событиями или же астрологи рассчитывали констелляции, господствовавшие в соответствующий момент, лишь впоследствии, из любопытства. Когда Джангалеаццо Висконти (с. 15) одним мастерским ударом захватил в плен своего дядю Бернабо и его семейство (в 1385 г.),Юпитер, Сатурн и Марс находились в доме Близнецов  так сообщает один современник1, однако мы не знаем, это ли определило его решение действовать. Нередко сами гадатели по звездам руководствовались политическими соображениями и расчетом в большей степени, чем обращением планет179.

Если уже на протяжении всего позднего средневековья вся сплошь Европа от Парижа до Толедо позволяла себя запугивать астрологическими пророчествами чумы, войны, землетрясений, наводнений и т п. , то Италия в этом отношении совершенно от нее не отставала Несчастливому 1494 году5, навсегда отворившему Италию для чужеземцев, предшествовали недвусмысленно дурные предсказания1, однако нелишним было бы выяснить, не держались ли наготове такие пророчества на каждый будущий год еще задолго до него.

Однако в своей полной, античной последовательности эта система распространяется на такие области, где никто не ожидал бы с нею столкнуться. Если вся внешняя и духовная жизнь индивидуума определяется его гороскопом, то и большие духовные группы, например народы и религии, также находятся в подобной зависимости, а поскольку констелляции этих великих совокупностей подвержены изменениям, то им подвержены и сами совокупности. Идея того, что каждой религии определен ее век, проникает через это посредство астрологии и в итальянское образование Соединение Юпитера, говорится здесь181,с Сатурном произвело на свет иудейскую веру, с Марсом  халдейскую, с Солнцем  египетскую, с Венерой  мусульманскую,с Меркурием  христианскую, а соединением его с Луной некогда будет произведена религия Антихриста Уже Чекко д*Асколи5 самым кощунственным образом рассчитал Рождество Христа и вывел из него его крестную смерть; по этой причине в1327г ему выпало умереть во Флоренции на костре1. Учения такого рода влекли за собой в отдаленной перспективе окончательное затуманивание всего вообще сверхчувственного.

Тем более высокую оценку следует дать той борьбе, которую вел просветленный итальянский дух против всех этих ложных хитросплетений. Рядом с величайшими монументальными прославлениями астрологии, такими, как фрески в Салоне вПадуе1, а также фрески в летнем дворце Борсо (Скифанойя) в Ферраре, рядом с беззастенчивыми восхвалениями1, которые позволял себе даже Бероальдо Старший, постоянно звучит громкий протест неодураченных и мыслящих Также и с этой стороны в античности уже была проведена подготовительная работа, однако эти люди не вторят древним, а высказываются на основании их собственного здравого человеческого рассудка и своих наблюдений Отношение Петрарки к тем астрологам, которых он знал лично,  это резкий сарказм1, он проницает всю их систему во всей ее злостной измышленности. Да и новелла, с самого ее появления, со «Ста старых новелл», астрологам почти всегда враждебна1. Авторы флорентийских хроник мужественнейшим образом отбиваются от астрологии,даже если им приходится излагать эти басни, поскольку они вплетены в традицию. Джованни Виллани неоднократно повторяет188 «Никакое сочетание звезд не может принудить к чему-либо свободную человеческую волю, как не может оно определить Божью волю». Маттео Виллани объявляет астрологию грехом, который флорентийцы унаследовали вместе с другими суевериями от своих предков, язычников-римлян. Однако вопрос этот не оставался в рамках чисто литературных обсуждений партии, которые формировались вокруг него, открыто вели борьбу друг с другом Во время ужасного наводнения 1333 г и другого, случившегося в 1345 г., вопрос о зависимости судьбы от звезд, Божьей воле и каре очень подробно дискутировался астрологами и теологами189 Доводы против астрологии никогда не переставали раздаваться на протяжении всего Возрождения1, причем их следует считать искренними, поскольку человек мог скорее угодить сильным мира сего через защиту астрологии, нежели нападками на нее.

В окружении Лоренцо Великолепного, среди славнейших его платоников, на сей счет господствовал раскол Марсилио Фичино защищал астрологию и составлял детям из семьи гороскоп (и это, должно быть, тогда он предсказал маленькому Джованни, что тот станет папой Львом X191) Напротив того, Пико делла Мирандола вписывает яркую страницу в историю этого вопроса своим знаменитым опровержением192 Он доказывает,что в вере в звезды коренится все безбожие и безнравственность: если бы астролог пожелал во что-то верить, ему прежде всего следовало бы почитать в качестве богов планеты, потому что это ведь от них исходит все счастье и все несчастье. Да и все прочее суеверие также находит здесь себе готовое на все орудие, поскольку геомантия, хиромантия и любого рода волшебство поначалу обращались к астрологии насчет правильного выбора часа. В отношении же нравов Пико говорит такнет ничего, что бы до такой степени способствовало злу, чем когда само небо представляется изначальным его источником,ведь тогда должна полностью исчезнуть вера в вечное спасение и вечную погибель. Пико даже взял на себя труд проконтролировать астрологов с эмпирической стороны, из сделанных ими за один месяц предсказаний погоды на будущий день три четверти были неверными Самое же главное, однако, состояло в том, что он (в IV книге) выдвинул положительную христианскую теорию управления миром и свободы воли, которая, как представляется, произвела на образованных людей всей нации большее впечатление, чем все проповеди раскаяния, которые зачастую более до них не доходили.

Однако, прежде всего, Пико отбил у астрологов охоту к дальнейшему публикованию их теоретических трудов1, а те, которые уже напечатали их перед этим, в большей или меньшей степени этого стыдились. Например, Джовиано Понтано в своей книге «О судьбе» (с. 339) признал всю лженауку в целом и преподал ее теоретически в собственном большом сочинении194 на манер Фирмика. Правда, и теперь в своем диалоге «Эгидий» он отказывается не от астрологии, но лишь от астрологов, превозносит свободную волю и ограничивает влияние звезд материальными предметами. Дело это остается в ходу, однако оно,как представляется, более так не господствует во всей жизни,как это было раньше. И в живописи, в меру своих сил прославлявшей помрачение в XV в., выражается теперь иной способ рассуждений: вокруг купола капеллы Киджи195 .  Рафаэль изображает богов планет и небо неподвижных звезд, и фигуры хранящих и направляющих их прекрасных ангелов, сверху же их благословляет Предвечный Отец. Кажется, был в Италии и еще один враждебный астрологии момент: испанцы, в том числе их генералы, не имели к ней совершенно никакого отношения и если кто желал им угодить1, совершенно открыто объявлял себя врагом этой полуеретической, поскольку она была полумусульманской, науки. Правда, еще в 1529 г. Гвиччардини пишет: везет же астрологам, которым люди верят, даже если они среди ста неправд скажут одну истину, в то время как остальные, кто произнес среди сотни истин одну ложь, выходят из всякого доверия1. Да и помимо этого презрение к астрологии вовсе не обязательно влекло за собой веру в провидение, оно могло привести также и к общему, неопределенному фатализму.

Как в этом, так и в прочих отношениях Италия не смогла без ущерба для себя прожить и изжить культурный импульс Возрождения, потому что на нее обрушились чужеземное завоевание и Контрреформация. Когда бы не это, она, вероятно, смогла бы полностью преодолеть фантастические бредни собственными силами. И тот, кто придерживается воззрения, что и интервенция и католическая реакция были неизбежны и могут быть целиком поставлены в вину самому итальянскому народу, должен счесть справедливым наказанием также и понесенные в связи с этим духовные потери. Жаль только, что очень многое было при этом утрачено и Европой в целом.

Чем-то куда более невинным, чем гадание по звездам, представляется вера в приметы. Все средневековье унаследовало целый их арсенал из соответствующих ветвей своего язычества, и Италия в этом отношении не отставала ни на шаг. Однако своеобразным моментом здесь была та поддержка, которую оказывал гуманизм этому массовому помрачению: одному осколку язычества, доставшемуся по наследству, он приходит на выручку с другим, подвергшимся литературной обработке.

Народное суеверие итальянцев распространяется, как известно, на предчувствия и выводы из примет1, с чем соединяется еще и по большей части невинная магия. Поначалу нет недостатка в ученых гуманистах, которые вполне здраво издеваются над этими вещами и в связи с этим о них повествуют. Тот самый Джовиано Понтано, что написал большой астрологический труд (с. 443прим. 194), в своем «Хароне» с немалым сочувствием перечисляет всевозможные неаполитанские суеверия: отчаяние женщины,когда у ее курицы или гуся вскочит типун, глубокую озабоченность видного господина, когда к нему не возвратился ловчий сокол или у него охромела лошадь, магическое заклинание апулийских крестьян, произносимое ими в три субботних ночи, когда из-за бешеных собак местность делалась небезопасной и т. д. И вообще точно так же, как в античности, животному миру отдавалось здесь предпочтение в отношении всего несущего в себе указание будущего, и уж, конечно, те содержавшиеся на государственный счет львы, леопарды и пр. (с. 191) подавали народу своим поведением тем больше поводов для размышления, что люди непроизвольно привыкли видеть в них живой символ государства. Когда во время осады 1529 г. во Флоренцию прилетел подстреленный орел, Синьория выдала тому, кто его принес, четыре дуката, поскольку это считалось хорошим предзнаменованием1. Далее, определенные моменты времени и места считались благоприятными или неблагоприятными для отправления определенных функций, либо вообще были способны все собой предопределить. Как сообщает Варки, флорентийцы верили, что суббота является их судьбоносным днем, в который имеют обыкновение происходить все важные вещи, как хорошие, так и дурные. Их предубеждение относительно выступления войск по определенным улицам уже (с. 346)упоминалось. У перуджинцев же, наоборот, одни их ворота, Portaeburnea5, считались сулящими удачу, так что все Бальоне приказывали войскам выходить на бой всякий раз через эти ворота2. Далее, метеоры и небесные знаки занимают здесь такое же место, как и во всем средневековье, и в необычные очертания облаков воображение и здесь вкладывает сражающиеся армии и верит в то, что высоко в воздухе слышится шум битвы2. Однако еще более сомнительным становится суеверие, если оно сочетается со священными предметами, как, например, когда изображения Мадонны двигают глазами или плачут202 или же когда злосчастья страны ставятся в зависимость от какого-либо мнимого кощунства, искупления которого требует в таком случае чернь (с.325). Когда над Пьяченцей в 1478 г. разразился сильный продолжительный дождь, стали говорить, что он не прекратится, пока некий ростовщик, незадолго перед этим погребенный в Сан Франческо, будет покоиться в священной земле. Поскольку епископ по доброй воле отказывал в разрешении откопать труп, молодые люди захватили его силой, посреди страшной сумятицы протащили по улицам и наконец выбросили в По2. Конечно, и Анджело Полициано полностью присоединяется к такому же взгляду на вещи, когда он ставит то же в вину Джакомо Пацци, одному из главных вдохновителей названного по имени его семьи заговора во Флоренции в 1478 г. Когда его душили, он в ужасных выражениях предал свою душу Сатане. И здесь начался дождь, да такой,что урожай зерновых оказался под угрозой; поэтому также и здесь толпа людей (в основном крестьян) выкопала в церкви труп, и мгновенно дождевые тучи разошлись и выглянуло солнце  «вот насколько счастливо было народное мнение», — прибавляет великий филолог2. Поначалу труп был зарыт в неосвященную землю,однако в один из следующих дней выкопан вновь и после чудовищного шествия по городу утоплен в Арно.

Такие и подобные им характерные черты весьма распространены в народе и могли с равными основаниями иметь место как в X, так и в XVI в. Однако и сюда вмешивается литературная античность. Относительно гуманистов было полностью удостоверено, что они целиком и полностью находились под воздействием необычайных природных явлений и предзнаменований, примеры чего нами уже упоминались (с. 338 сл.). Если это все-таки необходимо еще обосновать, достаточно будет одного только Поджо. Тот самый радикальный мыслитель, который отвергает аристократию и неравенство людей (с. 238 сл.),верит не только во весь средневековый вздор относительно духов и чертей (fol. 1, 179), но и в необычайные природные явления по античному образцу, например в те, про которые рассказывали при последнем посещении Флоренции Евгением IV205.«Вечером тогда неподалеку от Комо видели 4 000 собак, которые пустились в путь в направлении Германии, за ними следовало большое стадо коров, а за ними  войско, пешее и конное,частью совсем без головы, частью же с едва видимыми головами, и наконец  огромный всадник, за которым вновь следовало стадо коров». Поджо также верит в войну сорок и галок (fol. 180). Он даже пересказывает, быть может сам того не замечая,вполне сохранившийся отрывок античной мифологии: на берегу Далмации появляется тритон, бородатый и с маленьким рогом, настоящий морской сатир, переходящий книзу в плавники и рыбье тело; он крадет с берега детей и женщин, пока пять смелых прачек не убивают его камнями и палками2. Деревянное изображение чудовища, которое показывают Поджо в Ферраре, заставляет его целиком в это уверовать. Правда, оракулы более не существуют и богов теперь уж невозможно вопрошать, однако раскрывание наугад тома Вергилия и истолкование мест, на которые при этом наталкиваются (sortes virgilianае541*), снова входит в моду2. Помимо этого, характерные для поздней античности верования в демонов не остались без влияния на подобные же верования Возрождения. Сочинение Ямвлиха или Абаммона5 о египетских мистериях, которое могло сослужить в этом отношении службу, было напечатано в латинском переводе уже в конце XV в. Даже Платоновская академия во Флоренции не осталась полностью свободной как от данного, так и иного ему подобного неоплатонического помрачения клонившейся к закату римской эпохи. Об этой вере и связанном с ней колдовстве и пойдет у нас теперь речь.

Народная вера в то, что принято называть миром духов2, в Италии примерно такова же, как и в прочей Европе. Прежде всего здесь также имеются привидения, т. е. явления умерших,и если воззрение на них несколько отличается от бытовавшего на Севере, то это проявляется единственно лишь в античном наименовании  ombra5. Если такая тень является человеку еще и в наше время, он для собственного спокойствия заказывает прочитать пару месс. То, что души злых людей являются в ужасном виде, понятно само собой, однако здесь прибавляется еще то особое воззрение, согласно которому привидения умерших вообще злы по природе. Мертвецы убивают маленьких детей, говорит капеллан у Банделло2. Очевидно, при этом он отделяет особую эту тень от души, поскольку последняя несет наказание в огне чистилища, и когда появляется, именно она, обыкновенно она лишь рыдает и вопит. В других случаях то, что является, есть не столько образ как тень определенного человека, сколько образ события, какого-то прошлого состояния. Так объясняют чертовщину в старом дворце Висконти у Сан Джованни в Конка живущие по соседству люди: здесь когда-то Бернабо Висконти мучил и душил бесчисленные жертвы своей тирании, так что нет ничего удивительного в том, что теперь случаются явления2. Нечистому на руку управляющему домом для бедных в Перудже как-то вечером, когда он считал деньги, явилась целая толпа бедняков со свечами в руках и принялась танцевать вокруг; одна же исполинского вида фигура произнесла от их лица угрожающую речь  то был св. Ало, святой-покровитель дома для бедных2. Воззрения эти сами по себе были так хорошо понятны, что также и поэты смогли вниз обнаружить общезначимый мотив. Так, например, прекрасно изображает Кастильоне явление застреленного ЛодовикоПико6 под стенами осажденной Мирандолы2. Разумеется,всего охотнее поэты пользуются этим мотивом тогда, когда сами они уже избавились от веры в привидения.

В Италии господствовала та же вера народа в демонов, что и у всех народов средневековья. Бытовало убеждение, что Бог дозволяет иной раз злым духам этого рода осуществлять подчас значительное разрушительное действие в отношении отдельных частей мира и человеческой жизни; единственной уступкой была та, что человек, к которому приближались демоны как искусители, мог использовать для сопротивления свою волю.В Италии демоническая сторона природных явлений в особенности легко приобретает в народных устах поэтические измерения. Ночью перед большим наводнением в долине Арно в 1333 г. один святой отшельник услышал в своей келье над Валломброза дьявольские шумы, перекрестился, встал в дверях и увидел, как мимо мчались черные, страшного вида вооруженные всадники. После того как он произнес заклинание, один из них дал ему ответ: «Мы едем чтобы потопить город Флоренцию за его грехи, если то позволит Бог»2. С этим можно сравнить почти одновременное явление в Венеции (1340 г.), на основании которого какой-то великий мастер венецианской школы,быть может Джорджоне, написал изумительную картину: полная демонов галера, которая с быстротой птицы несется над бурлящей лагуной, чтобы погубить грешный островной город, и трое святых, которые, не будучи никем узнаны, поднимаются в барку бедного корабельщика и посредством своих заклинаний низвергают демонов и их корабль на дно морское.

К этой вере присоединяется еще иллюзорное представление, что посредством заклинания человек способен приблизиться к демонам и воспользоваться их помощью для удовлетворения своих земных целей  корыстолюбия, властолюбия и чувственности. В этом отношении, очевидно, поначалу было куда больше невинно осужденных, чем действительно виноватых.Лишь после того как стали жечь мнимых чародеев и ведьм, действительное использование заклинаний и колдовства стало более распространенным. От костров, на которых приносили в жертву этих подозреваемых, поднимался наркотический дым, вдохновлявший к магии большее число пропащих людей. А тогда к ним присоединились еще и сознательные обманщики.

Общераспространенный и примитивный образ, в котором эта практика беспрерывно продолжалась, быть может, с самих римских времен2, — это ведьмовство (strega). Оно может принимать вид совершенно невинного занятия, пока ограничивается только пророчествами2, вот только переход от простых предсказаний к оказанию содействия часто остается незаметным, а между тем может оказаться решающей ступенью к падению.Если речь идет о действенном колдовстве, то ведьме главным образом доверяют возбуждение любви и ненависти между мужчиной и женщиной, но также и чисто разрушительные, злые воздействия, а именно иссушение маленьких детей, даже если это совершенно явно происходит вследствие небрежения и неразумия родителей. После всего остается еще вопрос, насколько далеко простирается действие, оказываемое ведьмой при помощи простых волшебных заклинаний, церемоний и непонятных формул, а насколько приходится ей прибегать к сознательному вызыванию демонов, уж не говоря о лекарствах и ядах,которые могли ею выдаваться с полным пониманием оказываемого ими действия.

С наиболее безобидной разновидностью этого, в области чего в конкуренцию с ведьмами еще отваживались вступить нищенствующие монахи, мы знакомимся, например, через ведьму из Гаэты, которую изображает нам Понтано2. Его путешественник Суппатий попадает в ее жилище, как раз когда она принимает здесь одну девушку и одну служанку, которые пришли с черной курицей, девятью снесенными в пятницу яйцами,уткой и белой нитью, поскольку сегодня третий день после новолуния. Пока что она их отсылает и велит прийти в сумерках.Надо надеяться, речь здесь идет исключительно о прорицании: госпожа служанки забеременела от монаха, а возлюбленный девушки ей изменил и ушел в монастырь. Ведьма жалуется: «С тех пор, как мой муж умер, я живу этим делом и вполне могла бы не знать никаких забот, потому что у наших гаэтанок веры достаточно, когда бы мне не перебегали дорогу монахи, поскольку они толкуют сны, принимают деньги на отвращение гневасвятых, обещают девушкам мужей, беременным  мальчиков,бесплодным  детей, а сверх того, по ночам, когда мужья на рыбалке, навещают женщин, с которыми договорились в церкви днем». Суппатий предостерегает ее от зависти со стороны монастыря, однако она нисколько не опасается, потому что настоятель  старый ее знакомец.

Однако помрачение создает и худшую категорию ведьм: таких, которые злым колдовством лишают людей здоровья и жизни. В связи с ними, поскольку дурного глаза и т. д. было недостаточно, на ум прежде всего приходило содействие могущественных духов. Наказанием для них, как мы уже видели в случае с Финичеллой (с. 314), является смерть на костре, однако в то время с этим фанатизмом еще возможно было вступить в переговоры: согласно городскому закону Перуджи, например,они могли откупиться за 400 фунтов2. В те времена к делу подходили еще не с полной серьезностью. На территории Папской области, в высоких Апеннинах, прямо на родине св. Бенедикта6 в Норче образовался настоящий рассадник ведьмовства и колдовства. Дело было явное и общеизвестное. Разъяснения на этот счет дает одно из наиболее примечательных писем ЭнеяСильвия2, относящихся к раннему периоду его жизни. Он пишет своему брату: «Податель сего явился ко мне, чтобы спросить, не знаю ли я в Италии Венерину гору. Именно на такой горе должны обучать магическим искусствам, к которым его хозяин, саксонец по происхождению и выдающийся астроном219,испытывает страстное влечение. Я ответил, что знаю Порто Венере - недалеко от Каррары на скалистом берегу Лигурии,где я по дороге в Базель провел трое суток. Также я выяснил,что на Сицилии имеется посвященная Венере гора Эрике, однако я не слыхал о том, чтобы там обучали магии. Однако входе разговора я припомнил, что в Умбрии, в старом герцогстве (Сполето) неподалеку от города Нурсии5 есть место, где под отвесной стеной скалы имеется пещера, а в ней источник.Там бывают, как мне, помнится, доводилось слышать, ведьмы(striges), демоны и ночные тени, и тот, у кого достанет мужества, может видеть духов (spiritus), говорить с ними и учитьсяколдовству2. Я то этого не видел, да и не старался увидеть,потому что чему можно научиться только через грех, того лучше вовсе не знать». Однако он называет того, от кого об этом слышал, и просит брата отвести к нему подателя письма, если тот еще жив. Эней заходит здесь в своей предупредительности по отношению к высокопоставленному лицу очень далеко, однако что до него лично, то он не только в большей степени свободен от всякого суеверия, чем его современники (с. 3, 343),но и выдержал на этот счет такое испытание, которое и теперь было бы не всякому образованному человеку по плечу. Когда во время Базельского собора он в течение 75 дней лежал в Милане в лихорадке, его так и не смогли убедить послушаться врачей-чародеев, хотя прямо к его кровати подводили человека, чудесным образом вылечившего перед этим от лихорадки2 000 солдат в лагере Пиччинино. Все еще больным Эней переправился через горы в Базель и излечился по дороге221.

Далее нам приходится кое-что узнать об окрестностях Норчи через некроманта, который желал приобрести власть над великолепным Бенвенуто Челлини. Дело состояло в том2, чтобы освятить новую колдовскую книгу, а наиболее удобным для этого местом являются как раз тамошние холмы. Правда, как-то учитель чародея святил книгу вблизи аббатства Фарфы, однако при этом возникли осложнения, с которыми не пришлось бы столкнуться у Норчи. А сверх того, нурсийские крестьяне —люди надежные, в деле этом сведущие и в случае чего способны оказать немалую подмогу. Однако вылазка не состоялась, а то Бенвенуто, вероятно, познакомился бы с сообщником мошенника. В те времена эта местность была у всех на слуху.Аретино где-то говорит о ведьмовском колодце: там жили сестра сивиллы Норчийской и тетка Фата Морганы. И, вероятно,приблизительно в то же время Триссино в своем большом эпосе223 воспел эту местность как обитель истинного пророчества,пустив для этого в ход все возможности поэзии и аллегории.

С печально знаменитой буллой Иннокентия VIII (1484 г.)224ведьмовство и его преследование получает, как известно, статус гигантской отвратительной системы. Поскольку основными ее проводниками были немецкие доминиканцы, бич этот обрушился в основном на Германию, а в Италии прежде всего на те области, которые ближе всего прилегали к Германии. Уже сами папские распоряжения и буллы2, например, относятся к провинции доминиканского ордена Ломбардии, к епархиям Брешиаи Бергамо, к Кремоне. Так, из знаменитого теоретически-практического руководства Шпренгера «Молот ведьм»5 мы узнаем, что в Комо уже в первые годы после выхода буллы была сожжена 41 ведьма; толпы итальянок бежали в область эрцгерцога Сигизмунда, полагая, что там они пока что будут в безопасности. Наконец, эта охота на ведьм совершенно неискоренимым образом входит в повседневную действительность некоторых бессчастных альпийских долин, особенно Валь Камоника2. Очевидно, системе удалось хроническим образом заразить этим помрачением группы населения, бывшие к тому каким-то образом расположенными. Знакомясь с историями и новеллами из Милана, Болоньи и т. д.2, мы должны понимать,что здесь идет речь именно об этой, в основном немецкой по своему характеру разновидности ведьмовства. Если оно не распространилось на прочую Италию, то это, быть может, зависело от того, что здесь уже имелась и была хорошо известна развитая «стрегерия», покоившаяся на существенно иных основаниях. Итальянская ведьма занимается своим ремеслом: от своих клиентов она требует денег, но прежде всего сознательного отношения. Здесь и речи нет об истерических сновидениях северных ведьм, о дальних полетах, инкубах и суккубах: стрега должна позаботиться о том, чтобы доставить удовольствие другим людям. Если о ней начинают думать, что она способна принимать различные образы, быстро перемещаться в отдаленные места, это ей может понравиться, поскольку повышает ее престиж, но, с другой стороны, здесь уже кроется опасность для нее, если верх одержит страх перед ее злобой и мстительностью, особенно в отношении околдовывания детей, коров и полевых плодов. Ее сожжение инквизиторами и местными властями может оказаться в высшей степени популярной мерой.

Однако наиболее важной областью деятельности стреги,как уже указывалось, были дела любовные, среди которых числятся такие, как возбуждение любви и ненависти, завязывание шнурка с целью отомстить5, вытравливание плода любви, а по обстоятельствам  и то, чтобы якобы причинить смерть неверному или неверной при помощи магических обходов, или даже приготовление ядов2. Поскольку люди доверялись таким женщинам с чрезвычайной неохотой, возникло некоторого рода любительство, при котором люди потихоньку выучивались у ведьм то одному, то другому, а потом продолжали этим заниматься самостоятельно. Например,римские публичные женщины пытались поддержать собственное очарование при помощи чар другого рода, в духе Горациевой Канидии5. Аретино229 6 не только мог на этот счет кое-что о них знать, но и был способен порассказать о них достоверные вещи. Он перечисляет гнусные отбросы, собранные у них в шкафах: волосы, черепа, ребра, зубы, глаза мертвецов, человеческая кожа, пуповины маленьких детей, подметки и куски одежды из могил. Они даже приносят с погостов гниющее мясо (и еще более немыслимые вещи) и незаметно дают его отведать своему любовнику. Волосы, тесемки, срезанные ногти любовника они варят в масле, украденном из неугасимых церковных лампад. Самые невинные из их заклинаний  это когда они лепят сердце из горячей золы и его протыкают, припевая:

Prima che*1 fuoco spenghi

Fa ch*a mia porta venghi; Tal ti punga il mio amore

Quale io fo questo cuore551*

Бывали еще колдовские формулы при свете луны, знаки на земле и восковые или медные фигурки, которые вне всякого сомнения изображали любимого и с которыми обращались по обстоятельствам.

К вещам этим настолько привыкли, что женщина, которая,не имея ни красоты, ни молодости, тем не менее обладала большой привлекательностью для мужчин, тут же подпадала под подозрение в колдовстве Мать Санги230 (секретаря при Клименте VII) отравила его возлюбленную, дело с которой обстояло именно таким образом. К несчастью, умерли также и ее сын и все общество его друзей, отведавших отравленного салата.

Далее следует, и уже не в качестве помощника, но конкурента ведьмы, еще лучше знакомый с опасными задачами колдун или заклинатель, incantatore. Иной раз он в равной степени или даже преимущественно является астрологом; но чаще всего он мог выдавать себя за астролога, чтобы не подвергнуться преследованиям как колдун, тем более что без толики астрологии для определения благоприятных часов не мог обойтись также и колдун(с. 3, 347). Но поскольку многие духи добры или индифферентны2, то и их заклинатель может иной раз претендовать на сносную репутацию, и еще Сикст IV в 1474 г. в одном решительном папском послании232 вынужден был выступить против некоторых болонских кармелитов, прямо с кафедры заявлявших, что ничего плохого нет в том, чтобы вопрошать демонов и ждать от них ответа. В самую такую возможность верили тогда, очевидно, очень многие, непосредственным доказательством этого служит уже хотя бы то, что даже самые набожные люди верили в вымоленные видения добрых духов. Савонарола весь полон такими представлениями, флорентийские платоники говорят о мистическом воссоединении с Богом, а Марцелл Палиндженио (с. 170) недвусмысленно дает понять, что общается с благими духами2. В тоже время он убежден в существовании целой иерархии злых демонов, которые, обитая от луны и ниже, подкарауливают природу и человеческую жизнь2, и он даже рассказывает о личном знакомстве с ними, а поскольку целям нашей книги не отвечает систематическое изображение тогдашней веры в духов,то мы дадим по крайней мере рассказ Палиндженио в качестве частного примера235.

На Соракте, возле Сан Сильвестро, один благочестивый отшельник наставлял Палиндженио в ничтожности всего земного и бессмысленности человеческой жизни, а после, с наступлением ночи, тот отправился в Рим. Здесь, прямо на улице при ярком лунном свете присоединяются к нему трое людей, один из которых называет его по имени и спрашивает, откуда он идет.Палиндженио отвечает, что от мудреца с этой горы. «О глупец,- возражает тот,-  неужто ты полагаешь, что на Земле кто-либо мудр? Лишь высшие существа (Divi) обладают мудростью, и к ним принадлежим мы трое, хотя мы и имеем человеческий облик. Я зовусь Сарацил, а эти двое Сатиэль и Яна; наше царство  прежде всего Луна, где и вообще обитает большая толпа средних существ, господствующих над землей и морем». Не без внутреннего трепета Палиндженио спрашивает их, что задело у них в Риме. Ответ таков: «Один из наших товарищей, Аммон, с помощью магической силы удерживается в рабстве одним юношей из свиты кардинала Орсини. Ибо примечайте, люди,  это, между прочим, доказательство вашего собственного бессмертия,  что вы можете принуждать нашего брата. Я сам как-то, будучи заключен в хрустальный сосуд, был вынужден служить одному немцу, пока бородатый монашек меня не освободил. Теперь мы хотим попытаться оказать эту услугу нашему товарищу в Риме, а заодно переправить в Орк пару видных господ». При этих словах демона поднимается ветерок, и Сатиэль говорит: «Слышите, наш посланник уже возвращается из Рима, это дуновение возвещает о нем». И действительно, появляется еще один, которого они весело приветствуют и расспрашивают про Рим. Его известия в высшей степени антипапские по тону: Климент VII снова заключил союз с испанцами и надеется искоренить Лютерово учение не при помощи аргументов, но испанским оружием  чистая прибыль для демонов, которые в случае предстоящего большого кровопролития отведут бесчисленные души в ад. После этих речей, в которых Рим с его безнравственностью изображается как целиком впавший во зло, демоны исчезают и предоставляют поэту скорбно следовать своей дорогой 236.

Если кто желает составить представление о том, насколько далеко можно было тогда заходить в признании этой связи с демонами, несмотря на «Молот ведьм» и пр., мы должны отослать его к пользовавшейся большой популярностью книге Агриппы Неттесгеймского «О тайной философии». Как можно думать, он, правда, написал ее рано, до того как побывал в Италии 2, однако в посвящении Тритемию Агриппа называет среди прочих также и важные итальянские источники, пускай даже только для того, чтобы дать им низкую оценку заодно с остальными. В случае неоднозначных личностей, одной из которых был Агриппа, как и в случае шарлатанов и дураков, какими должны быть названы большинство остальных, нас очень мало интересует их система, которой они нередко прикрываются,вместе со всеми ее формулами, воскурениями, мазями, пентаклями, костями мертвецов238 и пр. Однако, во-первых, система эта сплошь наполнена цитатами из античных суеверий, и,далее, ее воздействие на жизнь и страсти итальянцев представляется подчас весьма значительным и богатым следствиями. Можно полагать, что лишь наиболее развращенные из великих могли отдаваться этому делу полностью, однако сильные желания и страсти время от времени приводят к колдунам также и сильных, творческих людей всех сословий, и уже самосознание, что дело это возможно, в какой-то мере лишает веры в нравственный миропорядок даже наиболее чуждых всякому суеверию людей. Возникает впечатление, что при помощи денег и риска человек способен безнаказанно пренебречь всеобщими разумом и нравственностью и перескочить через ступени, которые в ином случае лежат между человеком и его дозволенными или недозволенными целями.

Сначала рассмотрим древнюю, находящуюся на грани исчезновения разновидность колдовства. От самых ранних веков средневековья, даже от античности многие итальянские города сохранили воспоминание о том, что их судьба связана с определенными зданиями, статуями и т. д. Некогда древние рассказывали о посвященных жрецах или «телестах», которые присутствовали при основании отдельных городов и магически обеспечивали их благосостояние посредством определенных памятников, а также, видимо, и посредством тайного захоронения определенных предметов (telesmata) 5. Если что-то от римских времен продолжало теперь свою жизнь в народе, сохранившись в устном предании, так это данные традиции; вот только, разумеется, посвященных жрецов в ходе столетий сменили просто колдуны, поскольку религиозная сторона деятельности первых в античности становится теперь непонятной. В некоторых неаполитанских Вергилиевых чудесах 239 вполне отчетливо живет древнейшее воспоминание об одном телесте, имя которого было со временем вытеснено именем Вергилия. Так и заключение таинственного изображения города в сосуд есть не что иное как античная телесма, а Вергилий как основатель стен Неаполя - это лишь видоизмененный присутствующий при основании города посвященный жрец. Народная фантазия со все более обильными результатами продолжает трудиться над этими предметами далее: пока Вергилий не оказывается также создателем и бронзовой лошади, головы на Ноланских воротах и бронзовой мухи над какими-то другими воротами, и даже грота Посилиппо и т. д. Все это  сплошь предметы, в некоторых отношениях осуществляющие магическую связь судеб, в то время как обе упомянутые черты5 определяют, как представляется, судьбы Неаполя вообще. И в средневековом Риме также имелись смутные воспоминания в том же роде. В СанАмброджо в Милане находился античный мраморный Геркулес; про него говорили, что пока он стоит на месте, будет существовать государство (вероятно, государство германских императоров, которых венчали на престол в церкви Сан Амброджо)240.Флорентийцы были убеждены2, что их (перестроенный позднее в баптистерий) храм Марса будет стоять до скончания времен,в соответствии с констелляцией, под которой он был построен во времена Августа. Правда, мраморную конную статую Марсаони, будучи христианами, отсюда удалили, однако поскольку ее уничтожение (опять же на основании констелляции) навлекло бы на город большое несчастье, ее поставили на одну башню над Арно. Когда Тотила5 разрушил Флоренцию, статуя упала в воду и была оттуда извлечена, лишь когда Карл Великий заново основал Флоренцию. Теперь ее поставили на опору при въезде на Понте Веккьо  и на этом месте был в 1215 г. убитБуондельмонти5, так что и зарождение великой межпартийной борьбы гвельфов и гибеллинов было связано с этим ужасным идолом. При наводнении 1333 г. он исчез навсегда242.

Однако такая же телесма обнаруживается и в другом месте. Уже упомянутый Гвидо Бонатти не удовлетворился тем, чтобы при основании заново городских стен Форли потребовать символической сцены примирения двух партий (с. 344). Он полагал, что при помощи бронзового или каменного изображения всадника, изготовленного им и захороненного с помощью астрологических и магических средств2, он защитил Форли не только от разрушения, но даже разграбления и взятия. Когда кардинал Альборнос (с. 72) приблизительно через шесть десятков лет правил Романьей, статуя была случайно найдена при земляных работах и выставлена, очевидно, по приказанию кардинала, на обозрение народу, чтобы тот понял, какими средствами ужасный Монтефельтро утверждал свою власть в пикуримской церкви. Однако еще полстолетия спустя (1410 г.), когда внезапное нападение врагов на Форли закончилось неудачей, народ снова обратился к силе статуи, которая, видимо,была спасена и снова захоронена. Однако то был, должно быть,последний раз, когда довелось порадоваться: уже на следующий год город был действительно завоеван. Закладка зданий во всем XV в. содержала в себе не только астрологические (с. 344), но и магические отзвуки. Просто поразительно, какую массу золотых и серебряных медалей папа Павел II закладывал в основание своих зданий2, и Платине было вовсе даже не неприятно узнать в этом добрую языческую телесму. Относительно средневекового религиозного значения такой жертвы245 как Павел,так и его биограф, разумеется, не имели представления.

Однако это официальное волшебство, которое, несомненно, было по большей части лишь досужими сплетнями, даже в отдаленной степени не приобретает значения тайной, используемой в личных целях магии.

Все, что из области магии встречалось особенно часто в повседневной жизни, собрал Ариосто в своей комедии о некромантах2. Ее герой  один из многих изгнанных из Испании евреев, хотя он выдает себя также за грека, египтянина и африканца и беспрестанно меняет имена и маски. Хотя он способен5 с помощью своих заклинаний затемнить день и просветлить ночь, сдвинуть землю, сделаться невидимым, превращать людей в животных и т. д., однако вся эта похвальба является только вывеской: его истинной целью является эксплуатация несчастливых и охваченных страстями супружеских пар, и уж здесь-то оставляемые им следы подобны склизкой дорожке улитки, а часто - и последствиям разрушительного градобития. В своих целях он заставляет окружающих Поверить, что сундук, в котором закрыт любовник, полон духов, и что сам он в состоянии заставить говорить труп и т. п. По крайней мере хорошим знаком является то, что поэты и авторы новелл могли выставлять людей такого сорта в смешном свете и при этом рассчитывать на одобрение. Банделло не только рисует колдовство одного ломбардского монаха как жалкое и ужасное по своим последствиям мошенничество2, но еще и с подлинным негодованием изображает248 беды, беспрестанно преследующие легковерных дураков. «Такой человек надеется при помощи «Ключа Соломона» и многих других колдовских книжек отыскать в недрах земли спрятанные там сокровища, заставить свою даму подчиниться его воле, разузнать тайны государей, в один миг переместиться из Милана в Рим и тому подобное. Чем чаще он обманывается, тем упрямее становится... Вы только себе представьте, синьор Карло, то время, когда один наш друг, для того чтобы вызвать к себе благосклонность своей возлюбленной,наполнял свою комнату черепами и мертвыми костями, словно это погост!» Случаются в высшей степени отвратительные поручения  к примеру, вытащить у трупа три зуба, вырвать ему ноготь с пальца и т. д., а потом, когда наконец приступают к заклинанию со всем его фокусничеством, несчастные участники иной раз умирают со страха.

Бенвенуто Челлини, правда, не умер во время известного великого заклинания (1532 г.) в римском Колизее2, хотя ему и его спутникам пришлось пережить ощущение глубочайшего ужаса: сицилийский священник, вероятно, видевший в нем своего возможного будущего пособника, даже сделал ему по пути домой комплимент  ему, мол, еще не приходилось встречать человека такого несокрушимого мужества. Что же касается самого заклинания, каждый читатель может представлять себе его ход так, как пожелает; решающим моментом здесь были,видимо, наркотические пары и заранее подготовившееся ко всему самому ужасному воображение: также и поэтому приведенный сюда юноша, на которого все это должно было произвести сильнейшее впечатление, смог увидеть куда больше остальных. О том же, что все дело было устроено в основном имея в виду Бенвенуто, мы можем заключить хотя бы по тому,что вообще-то для этого связанного с опасностью предприятия невозможно подыскать никакой другой цели, помимо любопытства. Ведь сам-то он первым делом вспомнил прекрасную Анжелику, чародей же говорит ему после, что все дела любовные глупость в сравнении с отысканием сокровищ. Наконец, мы не должны забывать, что само произнесение слов: «Демоны сдержали данное ими мне слово, и ровно месяц спустя, как мне и было обещано, я сжимал Анжелику в объятиях» (гл. 68) щекотало тщеславие. Однако при том, что в истории своей Бенвенуто мог постепенно сам себя ввести в заблуждение, она все же имеет непреходящую ценность как пример господствовавших тогда воззрений.

Но вообще-то итальянские художники, даже самые «удивительные, причудливые и странные», нелегко увлекались чародейством. Правда, один такой художник - в связи со своими анатомическими штудиями - кроит себе камзол из кожи покойника, однако после увещеваний своего исповедника вкладывает его обратно в могилу2. Именно часто практиковавшееся изучение трупов могло наиболее радикальным образом опрокинуть веру в магическое воздействие различных их частей, и в то же время беспрестанное наблюдение и воссоздание форм раскрывало перед художником возможность магии совершенно иного рода.

Вообще говоря, несмотря на приведенные примеры, чародейство и колдовство находится явно на спаде в начале XVI в.,т.е. в то время, когда за пределами Италии оно как раз достигает расцвета, и тогда только и начинаются вояжи итальянскихколдунов и астрологов на Север, поскольку на родине они ни у кого не вызывали большого доверия. XIV в. был веком, когда считали необходимым вести тщательное наблюдение за озером на горе Пилата у Скариотто, чтобы помешать колдунам в их освящении книг2. В XV в. еще случались такие вещи, как,например, предложения вызвать ливень с тем, чтобы разогнать осаждающую город армию; и уже тогда правителю осажденного города (Никколо Вителли в Читта ди Кастелло) хватило разума, чтобы отослать заклинателей дождя как безбожников252.В XVI в. таких вещей в официальном порядке больше не встретить, хотя частная жизнь во многих отношениях еще подпадает под влияние заклинателей. Именно к этому времени принадлежит классическая фигура немецкого чародея, д-ра Иоганна Фауста; в то же время образ чародея итальянского, Гвидо Бонатти, относится еще к XIII в.

Здесь, однако, необходимо прибавить, что упадок веры в заклинание не вел за собой неизбежного подъема веры в нравственный порядок человеческого бытия, но что у многих она,как и шедшая на спад вера в силу звезд, оставляла по себе лишь один тупой фатализм.

Несколько побочных разновидностей помрачения, а именно пиромантию, хиромантию253 и пр., до некоторой степени набравших силу лишь с закатом веры в заклинание и астрологию,мы должны здесь целиком обойти молчанием, и даже сама физиогномика оказывается далеко не столь интересной, как склонны мы обычно предполагать при упоминании этого названия. Именно она является не в качестве сестры и товарки изобразительного искусства и практической психологии, но в основном  как новая разновидность фаталистического помрачения,как явная соперница звездознатства, чем она скорее всего и являлась уже у арабов. Так, например, Бартоломмео Кокле254,составитель учебника по физиогномике, называвший себя метопоскопом5, наука которого, по выражению Джовио, уже выглядела как одно из наиболее выдающихся свободных искусств,не удовлетворялся тем, чтобы давать прорицания умнейшим людям, ежедневно обращавшимся к нему за советом, но еще и составил в высшей степени сомнительный «Указатель тех, кому предстоят различные жизненные опасности». Джовио, хотя они состарился в среде римского просвещения (in hac luce romanа!), тем не менее находит, что содержащиеся здесь пророчества оправдываются как нельзя более часто2. Разумеется, в связи с этим нам приходится узнать и то, как люди, затронутые этими и подобными предсказаниями, мстили пророкам. Так,Джованни Бентивольо приказал пять раз стукнуть о стену подвешенного на привязанном к высокой винтовой лестнице канате Лукаса Гаурика, потому что Лукас предсказал ему256 утрату власти. Эрмес Бентивольо прислал Кокле убийцу, потому что несчастный метопоскоп, хотя и против воли, предсказал ему,что он, будучи изгнанником, падет в битве. Как кажется, убийца, пока умиравший был еще жив, над ним издевался: Кокле,мол, сам же ему предсказал, что вскоре он совершит постыдное убийство! Совершенно аналогичный достойный жалости конец ждал возродителя хиромантии, Антиоко Тиберто из Чезены2, - от Пандольфо Малатесты из Римини, которому он предсказал нечто наиболее неприятное из всего, что способен себе вообразить тиран: смерть в изгнании и крайнюю нищету.Тиберто был большого ума человек: о нем существовало мнение, что он в меньшей степени дает свои советы на основании методов хиромантии, нежели в соответствии со своим проницательным знанием людей. За высокую образованность его высоко ценили даже те ученые, которые ни во что не ставили его пророчества258.

Наконец, алхимия, которая впервые упоминается в античности лишь очень поздно, при Диоклетиане, играет во время расцвета Возрождения лишь служебную роль2. Этой болезнью Италия также переболела раньше, в XIV в., когда Петрарка в своей полемике против нее признает: попытки изготавливать золото являются здесь распространенным обычаем2. С того времени тот особый сорт веры, преданности и уединения, которых требуют занятия алхимией, становился в Италии явлением все более редким, в то время как итальянские и прочие ее адепты на Севере лишь тогда начали по-настоящему эксплуатировать видных людей2. Уже при Льве Х те немногиелюди2, которые все еще продолжали ей предаваться, назывались у итальянцев «мечтателями» (ingenia curiosa), и Аврелио Авгурелли5, который самому Льву, большому золотоненавистнику5, посвятил дидактическое стихотворение об изготовлении золота, получил в качестве ответного дара роскошный, однако пустой кошель. Мистическое учение посвященных, разыскивавших помимо золота еще и всеосчастливливавший философский камень, есть целиком и полностью плод Севера, расцветший буйным цветом из теорий Парацельса5 и др.